Хивинские походы русской армии

Глава IV

Отряд выступил из Оренбурга 4 колоннами, по одной колонне в день, 14, 15, 16 и 17 ноября; а 24 ноября все четыре колонны соединились близ Караванного озера; отсюда, после двухдневного отдыха, 27 ноября они выступили вверх по правому берегу р. Илека, уступами или эшелонами, на четверть или на полперехода одна за другою, придерживаясь этого расстояния и на ночлегах. Начальником 1-й колонны был назначен командир башкирского войска генерал-майор Циолковский; 2-й колонны — командир конно-казачьей артиллерийской бригады полковник Кузьминский; 3-й колонны — начальник 28-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Толмачев; 4-й колонны — генерал-майор Молоствов; при этой колоннне следовал и главнокомандующий. Еще 24 ноября выпал глубокий снег выше колена, а 27-го поднялся жестокий буран при 26 градусах мороза. Все часовые в эту ночь отморозили себе носы, руки или ноги, что повлекло потом к ампутациям на морозе… На ночлегах предписывалось колоннам пускать на тебеневку своих верблюдов и лошадей впереди своих становищ, чтобы они не смешивались с пасущимся скотом других колонн. В страшную ночь 27 ноября почти все лошади бежали с тебеневки. Пришлось сделать лишнюю дневку; часть лошадей нашли в других колоннах, но большинство умчалось в степь и, конечно, сделалось добычею волков.

Верблюдам, чтобы не перемешать их,[22] навешивали на грудь лоскутки сукна или деревянные таблички, а потом, когда лаучи стали срывать эти знаки на топливо, то вынуждены были и клеймить верблюдов.

Согласно предположению, все колонны должны были сосредоточиться на верховьях реки Илека, на урочище Биш-Тамак, к Николину дню.

С начала декабря вновь начались бураны; снегу намело выше аршина; по утрам морозы доходили до 40°. Снег покрылся обледенелой корой, резавшей ноги верблюдам. Идти по колена в снегу, навьюченным по-походному, весьма утомительно, а если людей без всякой нужды поднимают с ночлега за 4 часа до рассвета, как это делал Циолковский в своей колонне, то можно себе представить степень усталости людей, которым приходилось беспрестанно поднимать падавшие вьюки, плохо навязанные в темноте, потом догонять ушедших вперед товарищей и т. д.

Верблюды с порезанными ногами падали и не вставали. Их отвязывали и бросали со вьюками. Арьергардные казаки смотрели на такие вьюки как на законную добычу: спирт сейчас по своим манеркам, овес и сухари по торбам, бочонки на дрова, кули и веревки на топливо. Оттого казаки лучше других вынесли поход.

В отряде не было, однако, никаких беспорядков, за исключением одного случая, где Перовский счел нужным показать пример. На одном ночлеге колонны Циолковского из лагерной цепи бежал часовой (рядовой 5-го батальона), бросив свое ружье, но заблудился, набрел на другую колонну, украл здесь ружье и тут был пойман, случайно, рассыльным казаком.

Захарьин рассказывает этот случай иначе: ввиду морозов и буранов Перовский приказал сменять часовых через час, но начальники караулов часов не имели и сменяли иногда позже двух часов; такая участь постигла и рядового Позднеева, стоявшего на часах около тюков с провиантом; закоченевши под бураном, забытый часовой приставил ружье к тюку и присел тут же под защитой от ветра, да и заснул… Приходит патруль, под командой унтер-офицера из ссыльных поляков… Вместо того, чтобы разбудить и сменить ослабевшего человека, поляк тихонько утащил его ружье и ушел с патрулем… Вскоре часовой просыпается, видит, что ружья нет, бежит в ближайшую колонну, ночевавшую неподалеку, крадет там ружье из числа составленных в козла и возвращается на свой пост… Пришла смена и поляк с его ружьем… Позднеев сознался, что другое ружье достал из соседней колонны. Итак, кроме сна, явилась еще отлучка с поста и кража оружия. По этой версии выходит, что часовой действовал как будто сознательно.

Важность преступления и необходимость строгого примера для пехоты, которая никогда еще в военное время не служила и в которой, «несмотря на все попечения и внушения со стороны начальства, нет воинского духа и необходимого в солдате повиновения», заставили поступить с виновным по всей строгости законов: 1 декабря он был расстрелян.

Однако же Н.П. Иванов приводит рассуждения солдат, что несчастный часовой страдал падучкой и с ним это был не первый случай… Перовский со штабом присутствовал при казни, и многие ждали помилования…

Несколько случаев моментального беспамятства и сумасшествия наблюдались и после… Хотя они также часто оканчивались смертью, но не от залпа товарищей… Более чем вероятно, что Перовский казнил больного. Человек бежал в снежную степь, но ведь это верная смерть! Надо быть сумасшедшим, чтобы это сделать.

Впоследствии необходимость заставила расстрелять еще двух киргизов-верблюдовожатых, и затем подобных случаев уже не бывало в течение всего похода.

Но как люди выказали полнейшее незнание обязанности часовых в цепи (не умели опрашивать проходящих, пропускали без отзыва, засыпали на часах, кутались в кошмы от буранов) то всем наличным при штабе офицерам приказано было обходить ночью цепь и поверять часовых. Эта мера оказалась весьма действительною: люди подтянулись и уж никому не давали спуску, — один чуть не заколол самого Перовского, когда тот хотел насильно проехать через цепь. Это, впрочем, случилось 22 декабря на Эмбе, где люди уже отдохнули 3 дня и были бдительнее.

Кроме двух случаев расстреляния, П. Бартенев упоминает еще о расстреле двух сыновей муллы и закопании живым в землю одного солдата, зачинщика бунта. Но как никто из очевидцев не упоминает о бунте пехоты и чудовищном наказании зачинщика, то это следует приписать какому-нибудь недоразумению, хотя автор удостоверяет, будто это рассказывал сам Перовский, когда жил в Риме после похода. Первый случай рассказан так: «Мулла, сопровождавший его в хивинском походе, вышел из повиновения и отказался убеждать свою паству к доставке и восполнению военных потребностей. При мулле находилось несколько человек, его сыновей. Перовский приказывает расстрелять одного из них; мулла по-прежнему упрямится. Расстреляли и второго сына; мулла все стоит на своем. Но когда вывели под ружейные выстрелы третьего сына, старик повалился в ноги и затем исполнил все, что было нужно».

Второй случай рассказан так: «Нечто вроде мятежа началось между пехотою. Тогда Перовский вызвал вперед одного из зачинщиков, приказал вырыть могилу, в присутствии остальных похоронить его и отпеть панихиду. После этого не было больше и малейших попыток непослушания». Итак, Перовский за вину отца казнит смертью невинных сыновей его, а солдата без суда подвергает не установленной законом казни! Ничего подобного не бывало.

Порядок движения был такой.

Каждая колонна, рассчитав свои вьюки по родам продовольствия, разделяла их на две половины — правую и левую, и становила вьючных верблюдов в 12 и до 20 рядов, из которых от 6 до 10 составляли правую половину колонны, а другие 6 или 10 рядов — левую половину. Два внешние ряда каждой половины колонны должны были состоять из тюков громоздких, которые бы могли служить, в случае нападения, прикрытием от ружейных выстрелов (например, сухарные короба, прессованное сено, кули с мукою и проч.); внутри между этими двумя половинами колонны шел артиллерийский обоз, имея от 4 до 10 рядов; за ним войсковой, церковный, канцелярия и штабный обоз. Ряд от ряда должен был идти шагах в 6 или 8 и 10.

Каждая колонна высылала от себя авангард и арьергард (в одну или в полсотни казаков). Части эти держались от колонн в расстоянии от 1 до 2 верст, высылая патрули в стороны (от 1/₄ до 1 версты). Оставшиеся затем войска распределялись при колоннах в голове, в хвосте и с боков, имея при этом обязанностию поправлять вьюки и подымать упавших верблюдов.

При таком порядке движения самая большая колонна, состоявшая почти из 4000 верблюдов, занимала на походе ширины от 120 до 250 шагов, а длины от 1200 до 1600 шагов; следовательно, в случае нападения могла скоро приготовиться к бою и дать отпор.

На ночлегах положено было колонны устраивать в продолговатый четвероугольник, для чего из авангарда высылались топографы, которые и расставляли в надлежащих местах казаков для указания каждому ряду, где ему становиться; казаками обозначалась внешняя линия и главные части лагеря.

С приближением к месту становища два наружные ряда верблюдов из каждой половины колонны (несшие, как выше сказано, громоздкие вьюки) отделялись от колонны вправо и влево и, вытянувшись в одну нитку, обходили около вызванных вперед на линию казаков так, что верблюды правой половины колонны составляли правую наружную сторону лагеря с прилежащими к ней половинами переднего и заднего фасов, а два ряда левой половины — левую сторону лагеря с прилежащими ей половинами фасов. В переднем и заднем фасах оставлялся посредине проход шагов 30 шириною.

Тюки наружных рядов клались один возле другого и чаще, нежели тюки прочих рядов; остальные затем вьюки правой и левой стороны колонн клались параллельно правому и левому фасам лагеря, шагах в 30 от него. При таком порядке расположения длина внешней линии лагеря самой большой, или главной колонны занимала около 600 шагов, ширина же около 400 шагов.

Позади наружного ряда вьюков переднего фаса, шагах в 30 от него и против оставленного прохода, ставились кибитки уральской сотни; по правую и левую стороны их ставилось по роте пехоты; тяжести этих частей сложены были перед кибитками в линию, образуя род прикрытия, позади которого ставились в козлы пики и ружья; коновязи казаков были за кибитками.

На заднем фасе против интервала же и шагах в 30 позади наружных вьюков становились лодки и понтоны; правее и левее их по роте пехоты, имея вьюки и ружья расположенными так же, как и в переднем фасе; за лодками — кибитки лодочной прислуги, за ними гурьевские казаки и артиллерийская прислуга горных единорогов; затем коновязи лошадей горных единорогов. За правым фасом в таком же порядке располагались два эскадрона Уфимского полка, а за левым фасом — две сотни оренбургских казаков.

Затем, в средине лагеря, становился артиллерийский парк, потом штаб, госпитальные кибитки и церковный обоз; далее маркитанты и, наконец, принадлежащие к колонне верблюды и верблюдовожатые киргизы. Таким образом, приняты меры для обезопасения киргизов в случае нападения неприятеля, а также и против намерения их убежать ночью из лагеря или возмутиться.

На всех углах лагеря, позади внешних вьюков, были караулы; на двух противолежащих углах, по диагонали, ставились орудия, и для удобства обстреливания обоих прилежащих фасов вьюки впереди их были выложены полукружием, представляя род турбастионов.

На ночь парные часовые, высылаемые от угловых караулов, становились шагах в 30 впереди внешних тюков.

Четвертая часть пехоты и конницы назначалась дежурною; кавалерийская часть высылала дневные и ночные разъезды и бекеты и содержала в ночное время конных часовых вдоль внутренних рядов тюков, для предупреждения замеченного уже расхищения запасов.

От стужи и усиленных работ аппетит усиливался: казенная дача была для многих недостаточна. Даль говорит: «Едят, как акулы, а работают, как мухи». Попытки киргизов и даже солдат к похищению продовольствия из тюков, обкрадывание офицеров с каждым днем повторялись все чаще.

Иванов рассказывает, как ходили воровать дрова у самого Перовского. Дело в том, что для штабных наделали печек из железных ведер и все дрова уходили в них. Солдатам же, под конец, не только не давали для костров, но даже для парки горячей пищи. Морозы доходили до 40°, и положение людей было ужасное, а штабным и горя мало!

Впрочем, не всем штабным. Даль тоже состоял при штабе, но долго отогревался только в кибитке Перовского. «Первые три недели, — говорит он, — мы, по глупости своей и по избытку совести, жили без огня, без всякого удобства; ныне все это изменилось к лучшему: мы воруем дрова и уголь не хуже всякого». На дрова, по его словам, шли казенные ящики и бирки с нумерами верблюдов…

Здесь кстати упомянуть об ученых этой ученой экспедиции. Их было всего два: естествоиспытатель Леман и астроном Васильев. Жили они в одной кибитке с Далем и Ханыковым. Леман был крайне простодушен и доверчив, почему и служил предметом вечных шуток… Вот одна из них, рассказанная Далем: 10 января сидели сожители в кибитке вокруг огонька; в чайнике у них был спирт, они вылили его и положили в чайник снегу, чтобы растопить и выполоскать водою посуду; поставили на огонь. «Леман, ничего этого не зная, взвыл по-верблюжьи и зарычал львом, когда голубое пламя внутри чайника стало пробегать по снегу. Мы с своей стороны отвечали преспокойно, что это не диво и что здешний снег всегда горит. Ist es möglich? Ware es möglich? Das ware doch des Teufels! — Словом, у нашего ученого ум за разум зашел; он начал доказывать, что в снегу могут находиться горючие частицы щелока и т. п., выскочил сломя голову из юлламы, ухватил, как вдохновенно беснующийся, комок снегу и поднес его к огню, — но снег не загорался…»

Потом ему поднесли череп барана, уверяя, что это голова дикого осла, найденная на древнем поле сражения… Взял ли Леман череп в свою коллекцию, Даль не говорит.

На конницу возложено в случае надобности высылать застрельщиков на подкрепление пехоты. Конные часовые (при внутренних рядах тюков) во время тревоги должны были оцеплять место, где расположены киргизы и их верблюды.

Это построение, столь замысловатое и красивое на чертежи, казалось весьма удобным на бумаге — не таково оно было в действительности: для соблюдения строя требовалось, чтобы все верблюды трогались враз, и потому навьюченным приходилось лежать и ждать остальных, тогда как при обыкновенных караванах, даже и в несколько ниток (или рядов), готовые не ждут, а идут вперед, приходя ранее и на привал. Еще такое построение понятно в виду неприятеля, а за 1000 верст от него не стоило тратить столько времени и труда на то только, чтобы караван шел «боевым порядком». Что касается нападений наших степных хищников, то они были положительно немыслимы ввиду принятых мер, т. е. охранительных отрядов и промежуточных укреплений.

6 декабря был мороз более, нежели в 32 °Р (ртуть в термометрах замерзала). Отряд дневал на Биш-Тамаке и торжественно отпраздновал тезоименитство императора Николая.

По тогдашней военной форме люди должны были явиться на парад чисто выбритыми, с выкрашенными или, вернее, намазанными черной мазью (из сала и сажи) волосами и усами. Люди переносили немало страданий, бреясь на морозе и потом отмывая свою помаду!

Ввиду жестокого мороза и сильного северо-восточного ветра богослужение ограничено было кратким молебном. Начальники колонн отправились к Перовскому и доложили ему, что за отсутствием топлива и неимения, почти месяц, горячей пищи, войска находятся на краю гибели… Перовский разрешил отдать войскам на топливо лодки и дроги, на которых они везлись, отдать также канаты, предназначенные для флотилии, запасные веревки, запасные кули — словом, все, что может гореть. Но этого хватило только на несколько дней, а затем было объявлено, чтобы люди сами вырубали топорами из мерзлой земли корни растений, так как больше им давать нечего! Лучше всего горели осмоленные лодки и канаты.

Главная колонна 7 декабря двинулась с Биш-Тамака при 30° мороза около 10 часов утра. Снег, затвердевший от стужи, хрустел под ногами; взору не представлялись более кусты тальника: вдали виднелись только белоснежные вершины холмов, ярко освещенные солнцем. Едва колонна отошла 7, 5 или 8 верст, задул северо-восточный ветер, поднявший тучи снеговой пыли, и быстро перешел в буран.

За тучами снега, которые неслись по степи и покрыли все небо, нельзя было различать предметов и за 20 шагов. К счастью, ветер дул не совершенно прямо в лицо: иначе при такой стуже перезнобился бы весь отряд. Сила бури была так велика, что нельзя было дышать, стоя против ветра, потому что захватывало дыхание; холод проникал до костей. Лошади и верблюды отворачивались от ветра, сбились в кучи и жались одни к другим. Порядка при движении невозможно было соблюсти. Чтобы не растеряться в этом снежном тумане, колонна немедленно стянулась и стала лагерем.

Войска мигом разгребли снег для постановки кибиток, поставили их входом от ветра и пригребли к кибиткам снегу, чтобы не поддувало под низ. Буран бушевал всю ночь и притих только на другой день в три часа пополудни.

После этого бурана снегу в степи заметно прибавилось, и тут-то пришлось отряду почувствовать всю тягость степного зимнего похода, особенно при переходе оврагов и лощин, занесенных снегом.

В особенности плохо приходилось пешим: по пояс в снегу, они едва пробивались вперед (это весьма характерно называлось: пахать снег). Если кто и тянулся по следам верблюда, то все равно должен был беспрестанно сворачивать с дороги, чтобы обойти упавшего верблюда, поднять свалившийся вьюк, привязать отвязавшуюся веревку бурундука и проч.

Во время движения караванов, чтобы верблюды не отставали, киргизы обыкновенно прицепляют их одного к другому при помощи веревок, привязанных к бурундукам (палочка, продетая сквозь нос). Притом прицепляют так хитро, что при несколько усиленном натягивании веревка сама собою отцепляется, так что если верблюд начинал отставать, то, чувствуя в носу легкую боль, ускорял шаг; если же случалось ему споткнуться и упасть, то веревка сама отцеплялась от седла переднего верблюда и нос падающего оставался цел.

Но наши солдаты не умели к этому приноровиться, и, чтоб верблюд не отцеплялся, они привязывали его к предыдущему так крепко, что если верблюду случалось упасть, то нос его был уже перерван, если веревка случайно не отрывалась сама.

Бураны случались все чаще и чаще, сугробы снегу еще более затрудняли движение. В особенности затрудняли отряд лазаретные фуры и полевые орудия, колеса которых глубоко врезывались в снег.

Для орудий поэтому устроены были полозья со станком такой вышины, что в случае надобности можно было опять надеть колеса и, отвязав лафет от полозьев и подняв хобот, отодвинуть орудие от станка полозьев, так что через четверть часа оно могло быть готово к бою.

Наконец, после трудного перехода долиной р. Эмбы, по которой, по причине глубокого снега, пришлось идти только в 6 или 8 рядов, отряд 19 декабря прибыл благополучно к Эмбенскому укреплению, где уже застал отряд полковника Бизянова, прибывший с нижнеуральской линии еще 9 декабря. Здесь многострадальный отряд с особым удовольствием лакомился печеным черным хлебом, а солдаты по очереди ходили два раза в день на обед и ужин в теплые землянки, где и отогревались дважды в день. Верблюды стали получать здесь сено и бурьян вдоволь, лошади — по 10 фунтов и 4 гарнца овса. Всем казалось, что не будь этого укрепления с горячей пищей и возможности по временам согреться каждому чину отряда — никто бы из похода не вернулся…

До Эмбенского укрепления всего от Оренбурга 472 версты, отряд шел 32 дня, и на всем этом пути замерзших не было, но поверхностных ознобов лица, рук и ног было уже немало. Без буранов было только 15 дней.

Что касается до больных, то нам нельзя было употребить ни лежалок, ни кресел, потому что больные, при сильных морозах и буранах, переморозились бы все на одном переходе. Оставалось одно средство: сделать для больных род коек, длиною до двух аршин, наполнить их сеном или шерстью и, обтянув войлоком, класть в них больных, закутавши как можно лучше.

Придумал эти койки известный писатель, а вместе и доктор Даль, взятый в поход в качестве чиновника особых поручений. Коек таких устроено было около сотни, да по приходе на Эмбу построено 62, так что к Ак-Булаку выступили уже со 162 койками, на 81 верблюде. В таких койках лежать было не только неудобно и беспокойно, но прямо пытка. Пока человека укладывают на месте да закутывают — ничего, а как подняли верблюда — все пропало. Верблюдов под больных выбирали самых надежных и навьючивали по две койки. Для ближайшего присмотра и ухода за больными, как на месте, так и во время движения, нужен был человек, который бы соединил в себе самоотвержение и неутомимость с искренним человеколюбием. Такой человек и нашелся: это был известный наш путешественник, отставной ротмистр Чихачев, получивший дозволение следовать с отрядом до Хивы, откуда он хотел отправиться на верховья Аму и Сыра.

Чтобы не быть праздным при отряде, Чихачев выпросил себе поручение надзирать за больными и выполнял это с полным самоотвержением, несмотря на стужу и усталость.

Но что мог сделать самый добрый человек при самых лучших намерениях, когда ноги больного вылезают из короткой койки, расстраивают всю укупорку и отмерзают? Надо испытать на себе всю прелесть путешествия в койке и тогда уже говорить о них хорошо или дурно. Генерал Иванин хвалит: не совсем покойно, но зато ни один больной не отморозил себе рук и ног. А вот что говорит Иванов: «Да! избави Господи страдать пять лет в покойной постели, но не допусти и пяти дней пролежать в койке»…

Вот как он описывает всю процедуру: к обоим бокам положенного на снег верблюда ставилось по одной койке, соединенные друг с другом в ногах и головах веревками, которые перекидывались через седло. Другую веревку пропускали под брюхо верблюда и связывали обе койки за грядки. Будем продолжать словами автора: «Но раздается «чух»… верблюд вскочил, и вам с товарищем открывается ряд новых болезней и беспокойств. Если больному посчастливилось не выскочить из койки от толчка и достало сил удержаться, когда верблюд встал, то он, хотя ему неловко и страшно холодно, лежит, лежит и ждет: вот сейчас и верблюд ляжет; а если уж тронулась колонна с места, то верблюд не один десяток раз споткнется, бухнется со всех своих длиннейших ног и вышвырнет одного или обоих разом больных». Если погонщик не в силах поднять верблюда, то он его отвязывает «и оставляет с больными арьергарду». Но это еще цветочки, а случается, что «койка расхлябалась, сломалась; больной из нее выпал, лежит и стонет от ушиба; а обломки ее от ослабившихся подпруг перевернулись на другую сторону и пришибли насмерть лежащего с другого бока товарища»!.. Иногда солдат, присланный на помощь, утешает вас: «Ему ножкой только глаз вышибло».

Горячечные в беспамятстве хоть не страдали, «но в памяти быть в койке на верблюде — не приведи Бог никому! Вам, например, встретилась естественная нужда — к кому вы обратитесь, чтоб вас достали из койки? К киргизу-погонщику нитки, которая занимает в глубину отряда по крайней мере сто сажен? Но увы! у вас нет ни голоса, ни сил, да наконец он и слышать не хочет, или не может, или не понимает вас».

Более трудных больных или офицеров помещали в лодках, которые везлись на колесах и имели верх на манер кибиток. Тут было хорошо.

Чушка-Кульское укрепление (или Ак-Булакское) предположено было упразднить из-за развившейся там болезненности, запасы взять с собою дальше, а больных и слабых отправить на Эмбу. Для выполнения этого предположения за несколько дней еще до выступления с Биш-Тамака главной колонны послана была к Ак-Булаку, под начальством штабс-капитана Ерофеева, на 40 санях, запряженных верблюдами, рота пехоты в 140 чел. и 70 казаков, из коих, впрочем, только 40 конных. Лошади же остальных 30 казаков были запряжены в сани. При отряде этом следовал транспорт в 230 верблюдов с овсом, сухарями и прочими припасами. Когда главные силы пришли на Эмбу, здесь получено было 21 декабря донесение из Ак-Булака о нападении хивинцев.

Еще 18 декабря, в 7 часов утра, скопище в 2000 или 3000 показалось с юго-западной стороны укрепления и, подъехавши крупной рысью, версты за полторы или за две остановилось, а лучшие наездники, премущественно из туркмен, отделясь от толпы, бросились на пикет, стоявший в версте от укрепления; но пикет успел сняться вовремя и отступить в крепость. Между тем хивинцы разделились на несколько частей и повели атаку одновременно на восточный и северный фасы. К счастью еще, что в укреплении накануне сделана была тревога по настоянию случайно попавших сюда горных инженеров капитана Ковалевского и поручика Гернгросса. До них Геке даже и о том не позаботился, чтобы каждому указать место на случай тревоги. Офицеры же эти ехали с бухарским послом в Бухару, куда их перед походом послали по просьбе эмира для геологических исследований, но, заметив, что за их караваном следят киргизы, прямо грозившие захватить русских, они воспользовались бураном и ночью, бросив свой багаж, сами одвуконь, с одним вожаком ускакали назад и, сделав 300 верст в 2 ¹/₂ суток, счастливо добрались 25 ноября до Ак-Булака. На пробной тревоге люди были рассчитаны по местам; части укрепления распределены между офицерами. Поэтому при неожиданном нападении хивинцев не произошло ни малейшего замешательства. В укреплении здоровых всего было 130 чел. нижних чинов; но в минуту опасности больные (которых было 164 чел.), кто только мог подняться с постели, взялись за оружие и усилили гарнизон. Ружейный огонь и действие артиллерии, управляемой названными горными инженерами, отразили хивинцев со значительным для них уроном. Несмотря на то, они до самой ночи повторяли нападения, пытались также зажечь скирды сена, стоявшие вне укрепления, но также без успеха.

На другой день, заметив, что со стороны солонца нет орудия, хивинцы напали на укрепление и с этой стороны; но гарнизон в течение ночи успел устроить там барбет, а во время нападения перевез на него орудие, осыпавшее неприятеля картечью. Хивинцы отступили версты за три, а затем потянулись к Эмбе, получив, как видно, известие о движении оттуда к укреплению Ак-Булак небольшого русского отряда. Это был транспорт Ерофеева.

Ничего не подозревая о близости неприятеля и потому не ожидая нападения, отряд этот, застигнутый бураном, перед вечером 19 декабря расположился всего в 17 верстах от Ак-Булака на ночлег, распустив на пастбище лошадей и верблюдов, которые, впрочем, были стреножены, а люди занялись отыскиванием кореньев для разведения костров, что было тем необходимее, что юламеек взято не было. О хивинцах так мало думали, что не только не заняли ближайшего пригорка, но даже не выставили цепи… Мало того: ружья казаков были увязаны в чехлах, а у пехоты — даже затюкованы в санях!

Вдруг из-за возвышений показываются хивинские всадники. Хорошо еще, что они не догадались воспользоваться расплохом и истребить отряд, а бросились на отставших со вьюками верблюдов и начали отгонять их.

Только незначительная толпа кинулась к саням и снятым уже тюкам, из которых в это время только что начат был обычный на ночлегах четыреушльник. Ротный барабанщик, стоявший как раз на том фасе бивака, который обращен был к бугру, первый заметил хивинцев и ударил тревогу. Хивинские лошади, доскакав до барабанщика, круто сворачивали в сторону, испуганные неслыханною трескотнею. Тем временем люди успели достать из чехлов и саней свои кремневые ружья, и казаки, у коих ружья были заряжены, открыли огонь. Хивинцы отхлынули, успев захватить в плен одного солдата, копавшего корни далеко от бивака.

Удалившись на бугор, хивинцы разрезали захваченные тюки и стали грызть сухари и кормить овсом лошадей. Этот пир голодных хищников дал время не только достроить бивачное каре, но еще и присыпать вал из снега.

Утолив голод, хивинцы понеслись на наш бивак густою толпой. Буран уже стих. Раздался залп. По-видимому, ни одна пуля не пропала даром. Хивинцы поворотили. Затем разделились на две части и понеслись снова, охватывая бивачное каре. Тоже неудача… Тоща они спешились, жалея лошадей, из которых много уже было убито и ранено. Заслонившись отбитыми верблюдами, хивинцы погнали их вперед. На этот раз Ерофеев подпустил их еще ближе и открыл пальбу рядами. Верблюды были перебиты, а затем досталось и пешим хивинцам.

Таким образом, ни конным, ни спешенным толпам не удалось прорваться за валы; бывшие при отряде погонщики-киргизы были спрятаны за кули с провиантом и дивились хладнокровно русских, которые, покуривая свои носогрейки и распевая песни, спокойно метили в налетавшие толпы!

Потеряв много людей и лошадей убитыми и ранеными (более 30 тел осталось не подобранными около бивака), хивинцы прекратили атаки и скрылись за бугор.

Настала ночь: хивинцы пытались подползать к нашему отряду, но были прогоняемы выстрелами; однако ж стрелки хивинские успели выкопать себе ямы в снегу вокруг отряда, саженях в 50 от него, а с одной стороны возвели из снега нечто вроде башни и, пользуясь тем, что наши развели огни для варки пищи или чая, они открыли весьма меткий огонь, который сильно беспокоил наших, но как при отряде осталась большая часть верблюдов, то их и подняли на ноги, закрывшись ими с трех сторон, а с четвертой, откуда неприятель вредил наиболее, из снеговой башни вызванные охотники сделали вылазку и прогнали неприятеля штыками; костры, однако, пришлось потушить. Таким же порядком очищены были и прочие фасы.

Хивинцы попробовали тогда последнее средство: двое из них, подскочив на ружейный выстрел, стали уговаривать киргиз и татар, бывших в отряде, перейти к ним, как единоверцам, обещая за то всякие блага, но ружейные выстрелы отвечали на это воззвание так красноречиво, что хивинцы удалились окончательно. Прождав новых нападений всю ночь под ружьем и не видя утром ни одного неприятеля, Ерофеев послал казаков на бугор осмотреть окрестности. Казаки нашли по следам, что хивинцы потянулись в направлении Хивы. Тогда посланы были на Эмбу два доброконных казака с донесением о стычке. Перовский был очень обрадован, представил Ерофеева к ордену Владимира 4-й степени с бантом и к чину, а нарочным, доставившим добрую весть, дал по Георгию, равно как и барабанщику и 11 охотникам; унтер-офицера же, командовавшего охотниками, представил к чину прапорщика. Офицерские награды, по званию главнокомандующего, он мог бы дать и сам, но полагал, что отряд еще не вступил в хивинские пределы, а следовательно, и власть главнокомандующего покуда еще не принадлежит ему.

Впоследствии сделалось известным, что партию хивинскую вел сам Куш-беги (военный министр) и что аргамаки их почти все погибли от стужи и бескормицы, а затем пришлось погибать и всадникам: только до 700 чел. вернулись в Хиву, и то в самом жалком виде.

Во время нападения хивинцев на Ак-Булак в укреплении не было ни одного убитого и раненого; а хивинцы оставили около самого укрепления более 10 тел, которые так и лежали всю зиму; в отряде же штабс-капитана Ерофеева убито 5 чел., ранено 13 чел., угнано неприятелем 31 лошадь и 41 верблюд; убито 4 лошади и 17 верблюдов. В числе убитых показан и попавшийся в плен рядовой, тирански замученный хивинцами: найденное тело его оказалось обожженным, колени проколотыми и сквозь них продета бечевка. Несчастный был изжарен живым, подвешенный за ноги и за руки над костром.

Хивинцы оставили около 36 тел. Для устрашения наших лаучей и почтарей-киргизов Куш-беги велел казнить захваченного с почтой нашего киргиза, ехавшего с Эмбы в Чушка-Куль. После долгих истязаний несчастный был разрублен пополам по поясу и обе половины поставлены по обе стороны дороги. Рот был набит сургучными печатями, сорванными с пакетов, и мелкими кусочками изорванных писем и казенных бумаг… Так его и нашел отряд Ерофеева, когда двинулся с кровавого бивака к Чушка-Кулю.

Ложные слухи, посеянные хивинцами между степными киргизами, о многочисленности их сил, о присоединении будто бы к ним кокандского войска; угрозы хивинского хана, религиозный фанатизм, внушаемый лазутчиками, которые и самое поражение хивинцев под Ак-Булаком выставляли победою над русскими, — все это подействовало на лаучей до того, что 31 декабря, во время сборов к выступлению первой колонны с Эмбы в Чушка-Куль, они собрались толпою, человек в 200, и объявили положительно, что далее не пойдут. Еще ночью несколько десятков лаучей со своими верблюдами ушли тайком в свои аулы. Даль говорит, однако, что бежало только 6 лаучей, но захватили они 18 лучших верблюдов, и, конечно, с запасами, иначе бы им не дойти до дому.

Несмотря на сделанные бунтарям увещания, толпа не только не расходилась, но беспрестанно увеличивалась, с криками и угрозами. Перовский сам вышел к ним и объяснил, что они наняты на весь поход до его окончания и потому не имеют права отказываться и покидать отряд самовольно, да еще в такую трудную минуту. Киргизы возражали, что у них и без того пала половина верблюдов, а дальше и остальные передохнут, денег же за палых верблюдов им не платят, несмотря на обещание. Перовский объяснил им, что за палых верблюдов условлено платить по возвращении из похода в Оренбург, а не здесь в степи.

Киргизы, однако, никаких резонов не принимали и кричали: «Бармас! Бармас!» — «Не пойдем». Перовский велел войску немедленно окружить буйную толпу и объяснил киргизам, что он выступил в поход по воле Государя Императора, что посему всякий находящийся в отряде должен слепо повиноваться приказаниям, в противном случае, как ослушник воли царской, будет примерно наказан; что киргизов в отряде кормят хорошо, дают мяса и круп более, чем солдату, что неприятеля им бояться нечего, — пример: дело Ерофеева, где киргизы лежали за кулями, а дрались только русские, и потому убитых и раненых между киргизами нет; потом приказал, чтобы все благомыслящие отделились от безрассудных и стали на указанное место. Некоторые увидали, что мимо них прошли рабочие солдаты с лопатами и кирками рыть могилы, а другие с ружьями, и, сообразив, что это недобрый знак, бегом перебрались на правую сторону. Мало-помалу толпа начала редеть, киргизы один за другим переходили к указанному месту; но 7 человек упорно оставались и объявили решительно, что не пойдут далее, несмотря на угрозу расстрелянием.

Их тотчас же окружили казаки, и Перовский, для примера другим, велел тут же на месте расстрелять одного из главных зачинщиков; киргиз без сопротивления пошел к могиле и только простился с товарищами. Грянули 12 выстрелов, и упрямец свалился в яму…

— Следующего! — крикнул Перовский. Повторилась та же история со вторым.

— Следующего![23]

Но тут остальные упрямцы и вся тысячная толпа лаучей убедились, что Перовский действительно имеет право их казнить смертию без суда (чему они не верили), и все бросились на колени, прося пощады, слагая вину на казненных и обещая впредь во всем повиноваться беспрекословно.

Перовский сказал им, что прощает их в уважение просьбы султана-правителя Бай-Мухамеда, и те бегом и кувырком пробрались между лошадьми и казачьими пиками на правую сторону, к праведным.

Случай этот повел, однако, к смене Циолковского: обнаружилось его жестокое обращение с несчастными лаучами, которое, вероятно, и было главною причиною бунта… Только в официальном донесении об этом умолчали и свалили всю беду на каких-то лазутчиков… Обнаружилось также, что Циолковский отхлестал нагайкой часового, а в военное время за это, по артикулам Петра Первого, по головке не гладили.

Колонну поручили полковнику Геке. Циолковский приказывал вьючить уже в 2 часа утра, а в 6 или 7 выступал. Люди, значит, отдыхали только 3 ¹/₂ часа. Поэтому смертность в его колонне равнялась смертности остальных трех колонн. Верблюды падали также преимущественно у него.

Циолковский точно умышленно и систематически изнурял и людей и верблюдов, чтобы заставить Перовского скорее повернуть назад. Вообще злой и жестокий, по свидетельству Захарьина, «он особенно мучил и истязал заслуженных солдат и унтер-офицеров, имевших известный серебряный крест за взятие Варшавы». Так, фельдфебелю Есыреву, раздетому до рубашки на 30-градусном морозе, он дал 250 нагаек за то, что его камчадал (т. е. вестовой) не убрал вовремя юламейку, когда фельдфебель разбирал тюки от павших верблюдов…

Во время пребывания главного отряда на р. Эмбе получено бьгло донесение, что провиант, отправленный на 10 судах в Ново-Александровское укрепление в октябре месяце, был задержан противными ветрами до глубокой осени в море и затерт льдом, частию в виду укрепления, частию верстах во ста от Гурьева, близ Прорвинских островов; два же из них возвратились в Астрахань, получив значительные повреждения и потеряв часть груза, брошенного, по необходимости, в море.

Суда, ставшие близ укрепления Ново-Александровского, были спасены и провиант выгружен; суда же, затертые льдом близ Прорвинского поста, были впоследствии сожжены киргизами и туркменами, которые затем бросились на подвластных нам киргизов, мирно кочевавших близ Ново-Александровского укрепления, разграбили их имущество и угнали скот. Тотчас было послано приказание астраханскому губернатору заготовить 1500 четвертей сухарей и соразмерно круп и отправить их сухим путем в Гурьев, а часть в Ново-Александровск, морем, с открытием навигации.

С этих пор Перовский стал уже сомневаться в возможности дойти до Хивы.

Циолковский, которого обвиняли в трусости при нападении на известный караван, ему порученный, оправдывался тем, что все зависит от счастья, и все время поддерживал в Перовском бодрость духа и надежду на успех. Чем дальше забредет отряд, тем очевиднее будет, что все мудрые расчеты, вся штабная прозорливость, все громадные средства не ведут ни к чему, если счастье изменить… В неудаче Перовского крылось оправдание неудачи Циолковского. Теперь и ему казалось уже, что зашли достаточно. Зверская расправа хивинцев с пленным солдатом коробила не одного его. Генерал Иванин говорит об этом следующее:

«Едва получено было 21 декабря это известие в отряде, как у некоторых лиц штаба физиономии вытянулись: идя на легкую победу, они и не думали о встрече с неприятелем на средине пути; теперь им начала представляться тень замученного нашего рядового и тень Бековича, измученного в Хиве, и нет сомнения, что эти трусы, к несчастью и в наказание ген. Перовского за дурной выбор своих любимцев, после получения известия о нападении хивинцев и жестокости их с нашим пленником начали исподтишка портить все распоряжения по отряду, с целью довести до необходимости возвратить отряд с полпути в Оренбург».

Обвинение это тяжкое, основанное на выражении «нет сомнения» и на косвенных уликах. Первая улика по Иванину: задержка отряда на Эмбе под предлогом постройки коек для больных и перебивки вьюков для уменьшения их веса, непосильного ослабевшим верблюдам. Потеряно напрасно около месяца; снегу в это время прибавилось и верблюды облегчения не получили. Вторая улика: силы верблюдов ослаблены искусственными мерами, а какими — не сказано. Разуметь надо хитрые построения, напрасная задержка под вьюками и лишения корма. Третья улика — браковка верблюдов, порученная Циолковскому, велась так, что отпущены с вожаками лучшие верблюды, а слабые оставлены. К этому мы еще вернемся. Захарьин сообщает слух, будто Циолковский даже отравлял верблюдов через денщика своего.

Во все время похода до Эмбы только 3 дня мороз был 10 и менее градусов (в полдень), затем 11 дней было от 14° до 20°, 12 дней от 20–26° и 6 дней от 26–32°. Незначительное количество дров, которое было при отряде, расходовалось только по временам для варки пищи, а неупустительно и постоянно — только для отопления кибиток штаба… Людям по временам стали выдавать морской канат вместо дров для варки горячей пищи, без которой на морозе трудно было пробыть несколько дней подряд. Спирт выдавался щедро, но помогал мало. Солдаты прозвали его «стоградусным морозом».

На Эмбе присоединился к отряду родоначальник назаровцев, султан Айчуваков, доставивший несколько сот верблюдов, которые у него и наняты. Он рассказал, что впереди к Чушка-Кулю и далее на Устюрт такие снега, что идти положительно невозможно. Ему не поверили и запретили разглашать это в отряде.

Прийдя на Эмбу, Перовский застал там цингу и оспу, да и в главном отряде больные были в беспомощном положении: лекарств на морозе нельзя было приготовлять, так как вода замерзала, да они и не действовали на биваках под открытым небом, а держать больных в землянках было и того хуже.

Перовский прекратил всякое сношение отряда с эмбенским гарнизоном, для чего и поместился на биваках на пушечный выстрел от укрепления.

Находясь в крайне удрученном состоянии и виня себя за увлечение поэзией, как он называл теперь зимний поход, Перовский впал в меланхолию и стал отказываться от пищи… Ему казалось, что офицеры и солдаты упали духом, что непременно его бранят и проклинают за то, что он завел их в дикую пустыню и без пользы, без славы губить их здесь до последнего…

Однако во время ночной прогулки он услышал разговор в солдатской юламейке о том, что вот «орел-то наш черноокий захирел… от пищи отстал… никого к себе не допущает…» и что «это беда! коли сам помрет — пропадут тогда и наши головушки». Это воскресило его. Он узнал, что его не проклинают, а жалеют. Пославши за Никифоровым, он спросил его о состоянии духа офицеров. Тот сообщил, что образовалось собственно две партии: Циолковский со своими доказывает необходимость немедленно срыть укрепления и идти назад, а Молоствов, напротив, находит, что пройдя только одну треть пути и даже не исследовав Устюрта, возвращаться ни с чем в Оренбург будет прямо постыдным для русского имени делом; только последняя крайность, только доказанная опытом невозможность идти далее можеть служить оправданием и снять с отряда пятно… а до последней крайности еще не дошли.

Обрадованный этим Перовский крепко поцеловал Никифорова и решил идти далее к Ак-Булаку или Чушка-Кулю, поручив первую колонну Молоствову. Однако почти накануне выступления Молоствов, напившись кофею у Циолковского, внезапно заболел… Колонна была поручена Циолковскому. Обойти его было нельзя, так как и Толмачев был болен с самого Биш-Тамака, не владея сильно простуженными ногами.

Простуда была главная и почти неизбежная в этом походе болезнь после трудного перехода по глубокому снегу, работы при вьючке и развьючке верблюдов, рытья снегу для добывания топлива и проч.; вспотевшие солдаты садились на верблюдов[24] или, придя на ночлег, торопились скорее лечь спать (генерал-марш били в 2 часа утра), другие же становились на часы, остывали и иногда отмораживали себе члены или получали простудные болезни, лечить которые было тем мудренее, что потогонные и другие подобные средства вовсе не могли быть употребляемы на морозе, и кроме того заболевшие большею частию умирали скоропостижно.

Решившись, несмотря ни на что, продолжать движение, Перовский отдал приказ, чтобы все офицеры кинули в укреплении все, без чего только могут обойтись, чтобы по недостатку верблюдов не пришлось кинуть добро свое на дороге. Сам Перовский хотел было показать пример, кинуть весь свой обоз и записаться в солдатскую артель, но потом оказалось множество лишних верблюдов, занятых только юпамейками и разным скарбом лаучей. Вообще с верблюдами возня была немалая: лаучи их подменяли — нанимаясь, показывает одного, а как надобно выступать, является с другим, плохим, или с верблюдицей, которая на походе жеребилась и делалась негодною под вьюк. Бирки и метки, надевавшиеся на шею верблюдов в видах противодействия плутовству, киргизы срывали на топливо. Под конец пришлось таврить, но и на тавренных верблюдах лаучи бегали по ночам из отряда!..

Выступление назначено было в первых числах января. Незадолго перед тем сделан был опыт передачи приказаний морскими ночными сигналами. Степь оказалась не совсем похожею на море, и люди, назначенные наблюдать сигналы, должны были долго отыскивать место, откуда они могли быть видны, да и караулить сигналы делалось такою тяжелою обязанностию, что кто-то из начальствующих просил даже ввести еще один сигнал, означающий: «Больше сигналов в эту ночь не будет».

Отряд начал выступать с 31 декабря, а 16 января выступила последняя, четвертая колонна. Расстояние от Эмбенского укрепления до Ак-Булака, всего 160 верст, пройдено было колоннами более, нежели в 15 дней; несмотря на то, потеря в верблюдах была чрезвычайна и с каждым днем возрастала.

Выступив за линию, отряд имел около 10 400 верблюдов. Из Эмбенского укрепления отряд, с 2-месячным продовольствием для людей и с дачею по одному гарнцу в день овса на лошадь на то же время, с трудом поднялся на 8900 верблюдах, а на Ак-Булаке (т. е. еще не пройдя и половины пути до Хивы) годных для подъема тяжестей верблюдов оказалось всего 5188, из остальных, совсем изнуренных на переходе от Эмбы к Ак-Булаку, пало 1200 верблюдов, до 1000 верблюдиц ожеребились и также скинуты со счета, а прочие из приставших так ослабели, что за негодностию были брошены на дороге. Даль очерчивает верблюда такими словами: «Верблюд индюшка, животное кволое, нежное, любит тепло, гибнет от стужи».

Для облегчения пути верблюдам старались проложить им утоптанные дорожки, для чего колонны шли всего в 4 и редко 8 рядов; сверх того, впереди вьючных верблюдов шла конница и пролагала тропинки, а в глубоких местах коннице приходились проезжать даже по нескольку раз взад и вперед по одной и той же тропе; местами расчищали путь даже лопатами, но, несмотря на все это, верблюды падали беспрестанно, останавливая движение колонн. Приходилось перевьючивать, утопая в снегу по колено, а местами и по пояс, что приводило людей в изнеможение; упавший же верблюд редко вставал. Для обхода его приходилось протаптывать или прочищать новые дорожки. Артиллерию пришлось уже везти на лошадях, а по временам из снегу вытаскивали ее и на людях, причем полозья уже пришлось бросить, так как по глубине и рыхлости снега колеса оказались удобнее.

Неизвестно, от солонцеватости ли здешней местности, или от предшествовавших оттепелей, свойство снега было здесь необыкновенно: в одних местах поверхность снега была мягкая, как и везде у нас, и легко подавалась от давления копыт или колес, в других, напротив, была почти так тверда, как лед; лошади, верблюды, даже 12-фунтовые орудия держались на поверхности снега, а затем нередко вдруг проваливались, отчего вытаскивание верблюдов, саней, повозок и артиллерии по таким местам сопряжено было с чрезвычайными трудностями. Все овраги, даже самые глубокие, были занесены снегом доверху, так что и отличить их от степи было невозможно, пока не провалится туда верблюд или фура. Во избежание таких провалов для артиллерии умудрились накладывать поверх снега настилку понтонных мостов и по ней уже перевозить орудия. Верблюды и лошади подрезывали себе ноги, и оттого в иные дни отряд проходил не более 4 верст, оставляя на месте упавших верблюдов и свалившиеся тюки. В бураны же теперь не было никакой возможности двигаться: так, в первые четыре дня выступившая вперед колонна за буранами прошла всего 20 верст, бросив на пути, за невозможностью везти, множество саней и колесных повозок, которые последующими тремя колоннами употреблялись на топливо.

Перовский выехал из Эмбенского укрепления на другой день по выступлении последней колонны, т. е. 17 января 1840 г., и не верхом уже, а в теплом возке. Обогнав все колонны и осмотрев их, он сам убедился, да и начальники колонн уверяли, что отряду не дойти. Еще до выезда с Эмбы он писал министру иностранных дел (шифрованная депеша 5 января 1840 г.): «Опасаюсь, что вынужден буду бросить понтоны, лодки, все повозки»… Теперь он видел, что придется бросить и запасы. Догнав передовую колонну Циолковского, главнокомандующий узнал, что штабным буфетом никто из офицеров не пользуется, так как он наполнен всегда гостями Циолковского, ссыльными поляками унтер-офицерами, и что от своей обычной расправы нагайками за каждый пустяк он все еще не отказался.

На ночлеге Перовский пригласил к себе в кибитку Циолковского, но содержание беседы осталось тайною. Только конец ее, при выходе Циолковскаго из кибитки, слышали часовые. Циолковский сказал что-то угрожающим тоном на иностранном языке. Перовский отвечал ему по-русски: «Я не боюсь вас, генерал: я ведь не пью кофе»…

На другой день отдан был приказ о том, что колонна поступает в личное командование главнокомандующего, и с тех пор Циолковский оставался не у дел до возвращения в Оренбург.

Пехота по-прежнему отличалась неумением ни за что приняться: надобно было учить, как ставятся котелки в ряд на таганах, как отгребается зола, как топить кизяком и камышом, как зарезать корову или барана, как надобно одеться, как застегнуться и проч. По неимении достаточного числа нянек к этим институткам бедные чувствовали все невзгоды и неудобства втрое против остальных войск. Убыль больными была чрезвычайная. Появлялись и загадочные болезни: одна начиналась прямо беспамятством и сумасшествием и оканчивалась иногда смертию, другая, еще более страшная по быстроте течения и неизбежности печального исхода, состояла в том, что человека вдруг схватывало под ложечкой, дыхание с минуты на минуту затруднялось все более, затем иногда корчи и смерть.

Сам Перовский приехал в Ак-Булак больной — старая болезнь легких и отчаянная тоска, как следствие тяжких физических лишений и ран. В Оренбург Перовский воротился совершенно седым.

Прибыв в Ак-Булак, он немедленно отрядил Уральского войска полковника Бизянова[25] и генерального штабс-капитана Рехенберга,[26] с 150 уральскими казаками при одном 3-фунтовом орудии, для разведывания впереди путей и отыскания удобного всхода на Уст-Урт. Отряд этот, пройдя около 120 верст по пути к Хиве, на восьмой день возвратился с известием, что снег впереди верст на сто до подъема на Устюрт еще глубже, что кормы и топливо занесены снегом и что местами с трудом можно пройти даже на лошадях. На Устюрте, по которому отряд полковника Бизянова прошел верст 20, снегу оказалось менее, чем внизу, но также необыкновенно много, и снег был мягче и рыхлее; следов же неприятеля нигде не открыто.

В то же время произошло следующее неблагоприятное для отряда событие: служивший в оренбургской пограничной комиссии корнет Айтов еще в ноябре месяце послан был для сбора верблюдов у киргизов, кочующих между низовьем Урала и Ново-Александровским укреплением. Этими верблюдами предположено было поднять продовольствие, долженствовавшее прибыть водою в Ново-Александровское укрепление, и направить их немедленно к главному отряду, чтобы заменить ими верблюдов павших и слабых. Айтов с собранными 538 верблюдами шел уже к Эмбенскому укреплению; но возчики верблюдов, из адаевцев, исыкцев и бершевцев, по внушению хивинцев, 8 января связали Айтова и повезли в Хиву, а верблюдов возвратили в аулы. Туркмены и киргизы адаевского рода, в числе 200 человек, сожгли замерзшие близ Прорвинского поста 12 рыболовных судов с провиантом, о чем уже упоминалось, сделали нападение на самый пост, но были отбиты и рассыпались по камышам, успев, однако же, отогнать пасшихся там 1300 баранов, принадлежавших нашим торговцам.

Так как колонны выступали одна за другой, то казалось, что последующим движение естественно должно было облегчаться передними, которые основательно протопчут дорогу, но этого не случилось: снег быстро заметал следы и дорогу едва можно было отличать по снеговым столбам, насыпаемым уральцами, или по брошенным за негодностью верблюдам и трупам их.

Поход этот беспримерен по перенесенным трудностям и терпению, с каким люди переносили все невзгоды. Не одна дисциплина играла в этом роль, тут действовало и сознание, что начальство приняло все возможные меры для обеспечения успеха, что оно позаботилось о солдате до мелочей, что оно одело его, насколько позволяла изобретательность, наилучшим по климату образом, что запасов вдоволь и пр.

Все очень хорошо видели, что взгроможденные на пути препятствия — вне власти начальника и что отряду остается только одно: одолевать стихии.

Если дымок из штабных кибиток и возбуждал чувство зависти в тех, кто ночевал под открытым небом на снегу, то, во-первых, солдаты видели, что ближайшие к ним офицеры терпели не менее их, а во-вторых, кто же выведет их из пустыни, если старшие свалятся? Кое-как люди «старались», т. е. крали дрова, уголь, даже рогожи из-под верблюдов, копали корни растений, чтобы хоть оттаять снегу или вскипятить чайник.

Случилось однажды, что несколько старателей, заметив, что у кибитки корпусного командира денщик рубит большое бревно, заговорили его, прося показать кибитку какого-то штабного. Когда тот оставил топор и пошел указывать, то двое других накрыли бревно принесенною шинелью, подняли на плечи и ушли. На оклики часовых отвечали: «несем тело», а хоронить велено было по ночам, — значит, пропуск свободный. Оказалось, однако, что это не бревно, а громадный осетр.

Нечего было делать: разрубили, поделились с товарищами, сварили уху и съели! Это сообщает Иванов.

Воровство было развито в отряде до ужасающей степени. В особенности отличались этим уральские казаки. У пехотных офицеров они украли все тюки с консервами, чаем и сахаром, даже чемоданы с бельем и мундирами…

Не довольствуясь добычей в арьергарде из брошенных вьюков, казаки и на ночлегах умудрялись красть кули с овсом или сухарями под носом у часовых: дождавшись, когда часовой приютится от холода за тюками, казак подползает к намеченному кулю, всаживает в него крепкий крюк с привязанною к нему бечевкою и уползает в свою юламейку. Затем куль начинает медленно подвигаться по снегу и въезжает в юламейку — тут ему и конец. Если часовой замечал такую очевидную чертовщину, то, конечно, крестился и чурался.

Пройдя в трескучие морозы около 500 верст в глубь бесприютной пустыни, покрытой глубоким снегом, после кратковременной остановки при Эмбенском укреплении, которая по усиленным работам (перегрузка вьюков в более легкие) вовсе не была отдыхом для людей, войска отряда должны были двинуться в степи еще более скудные и бесприютные. А тут еще явилась новая забота: отощавшие верблюды прогрызали лубочные короба, кули и мешки, чтобы достать оттуда сухарей, муки, круп, овса, или выщипывали прессованное сено, которое, вследствие этого, более рассыпалось, нежели съедалось.

Пробовали было надевать верблюдам обыкновенные в этих случаях веревочные намордники, но они их перегрызали. Кроме постоянной возни с верблюдами, на становищах надобно было навьючиваты и развьючивать 10 000 вьюков, а потом, чтобы согреться или сварить кашицу, приходилось перерывать кучу снегу, глубокого, жесткого, местами даже обледенелого и окрепшего, и из мерзлой земли вырубать тоненькие корешки скудных здешних трав. Словом, становище не было отдыхом для пехотных солдат, а казак успокаивался только к 8 или 9 часам вечера, а в 2 или 3 часа должен был подыматься для новых, таких же тяжких трудов.

В Чушка-Куле Перовский застал не только весь почти гарнизон, но даже и прибывший сюда за больными отряд Ерофеева почти поголовно страдающим от дизентерии и цинги. Запасов сена не было, землянки тесны, душны и сыры, вода со слабительною солью, смертность в укреплении громадная…

Старая рана в грудь, полученная Перовским в Турецкую войну 1828 г., разболелась… Отозвался и тот удар огромным поленом в спину, который он получил во время бунта 14 декабря 1825 г., на Сенатской площади… Силач, разгибавший подковы, стал хиреть. Немудрено, что еще до возвращения Бизянова из рекогносцировки с такими неутешительными известиями, убедившись лично в крайнем изнурении и людей, и верблюдов, с которыми если бы и можно было дойти до Хивы, то разве только для того, чтобы попасться еле живыми в руки неприятеля, Перовский решился отказаться от дальнейшего похода.

Лучше бы было, конечно, если бы эта мысль родилась в голове Перовского еще на Эмбе, по крайней мере отряд не потерял бы столько верблюдов, но и то уж хорошо, что он не упорствовал далее «наперекор стихиям»: с Чушка-Куля он все-таки мог уйти с хлебом, а если бы пошел еще на Устюрт, где, вероятно, пришлось бы бросить большую часть верблюдов со всеми запасами, отряд пошел бы голодный.

Наконец, если бы еще на несчастье, когда отряду и без того приходилось бы отступать, вдруг появились бы хивинцы, они, конечно, приписали бы наше отступление себе, а для чести нашего оружия нам лучше было отступать перед неодолимыми преградами, созданными природою, нежели перед таким неприятелем, как хивинцы: лучше быть побежденным стихиями, нежели таким жалким неприятелем.

1 февраля 1840 года, накануне прибытия с Эмбы последней колонны, Перовский отдал по войскам хивинской экспедиции приказ о возвращении.

«Товарищи! Скоро три месяца, как выступили мы по повелению Государя Императора в поход, с упованием на Бога и с твердою решимостию исполнить Царскую волю. Почти три месяца сряду боролись мы с неимоверными трудностями, одолевая препятствия, которые встречаем в необычайно жестокую зиму от буранов и непроходимых, небывалых здесь снегов, заваливших путь наш и все кормы.

Нам не было даже отрады встретить неприятеля, если не упоминать о стычке, показавшей все ничтожество его.

Невзирая на все перенесенные труды, люди свежи и бодры, лошади сыты, запасы наши обильны: одно только нам изменило: значительная часть верблюдов уже погибла, остающиеся обессилели, и мы лишены всякой возможности поднять необходимое для остальной части похода продовольствие.

Как ни больно отказаться от победы, но мы должны возвратиться на сей раз к своим пределам.

Там будем ждать новых повелений Государя Императора: в другой раз будем счастливее.

Мне утешительно благодарить вас всех за неутомимое усердие, готовность и добрую волю каждого при всех переносимых трудностях. Всемилостивейший Государь и отец наш узнает обо всем.

Подписал ген. — адъют. Перовский».

Накануне приказа, донося об отступлении военному министру, Перовский между прочим писал:

«Рассудив, что как в военном, так и в политическом отношениях лучше быть побежденным стихией, чем потерять отряд, не нанеся даже никакого вреда неприятелю, что жертвуя отрядом, пользы ожидать от этого не должно никакой, я с горестным и сокрушенным сердцем вынужден решиться к отступлению.

Ваше сиятельство, смею надеяться, войдете в положение мое, крайне отчаянное; я вижу ясно перед собою все последствия этого, на сей раз неудачного предприятия; подвергаю себя безропотно неудовольствию Государя Императора, если в чем-либо буду обвинен, но я не нахожу средств преодолеть враждебных отношений стихии»…

Император Николай собственноручно надписал на донесении:

«Жаль… очень жаль, — но покориться воле Божией должно, и безропотно».

Далее он изложил свои соображения относительно возобновления экспедиции при первой возможности, но уже находил, что только не зимой.

«Кажется, опыт доказал, что зимой сие невозможно или гадательно: первая неудача неприятна, но она извиниться может неизвестностью: повторение сего же было бы непростительно, можно стало идти летом или осенью, или, наконец, морем».

27 июля 1840 г. в лагере под Красным Селом Государь подписал рескрипт Перовскому с выражением признательности за сбережение отряда, а всем участникам экспедици велел объявить совершенное благоволение.

Никифоров получил чин капитана и орден Владимира 4-й степени.

Но возвратимся к отряду. Тотчас по прочтении приказа 1 февраля, из которого люди узнали, что они свежи и бодры и лошади сыты, немедленно начали разбирать по колоннам бывшие на Ак-Булаке продовольственные запасы, затем пересыпали их в более легкие вьюки, еще раз уменьшенные, отобрали все, что было необходимо для возвратного похода, т. е. что могло служить либо в пищу, либо для топлива. Часть запасов, а именно 1500 четвертей муки и сухарей, которая не могла быть взята с собою, оставлена на месте или истреблена; некоторые тяжести, как-то: якоря, были зарыты в землю, чтобы в случае второго похода в Хиву их опять взять с собою; мука была развеяна по ветру; сухари и артиллерийские снаряды утоплены в проруби.

Из землянок вынуть весь лес: рамы, дверные косяки, потолочные балки и т. п.; 200 пудов бульону в плитках, хотя и решено взять с собою, но киргизы тайком его побросали. 3 февраля, накануне выступления, велено сжечь все фальшфейеры и ракеты, бочонки с порохом оставили в землянках и перед выступлением утром 4 февраля зажгли фитили. Блестящий фейерверк и громкие взрывы произвели на киргизов большое впечатление. 4 февраля выступила первая колонна.

Хотя возможность покинуть зараженное укрепление и радовала войска, однако, несмотря на тяжесть похода, даже пехота, терпевшая наиболее, приуныла, когда объявили приказ о возвращении… Казаки же убедительно просили пустить их одних. Старик Бизянов обещал кончить поход с двумя полками уральцев, но было совсем очевидно, что верблюды наши не донесут до Хивы продовольствия даже и для двух полков, а за выделением этих верблюдов — остальные не поднимут тяжестей оставшегося на Ак-Булаке отряда, который поэтому не мог бы дойти и до Эмбы…

Обратный путь колонн был несколько успешнее: протоптанные при движении к Ак-Булаку тропинки не были еще совсем занесены снегом, верблюдам легче было идти, и этот путь совершен был в 10 дней. Притом верблюдов поддерживали на пути мукой, сухарями и овсом, которые все равно приходилось бы бросать на пути. Пришлось также употребить на топливо последние разборные лодки; настилку понтонов, веревки, канаты и проч.

В пути отряд перенес необычайно сильный буран 9 февраля. Перовский уехал вперед 10-го числа и прибыл на Эмбу несколькими днями ранее отряда, совершенно больной.

Верблюдов пало или брошено на этот раз 1780 штук: одни совершенно обессилели, некоторые отморозили ноги, у других подрезаны были гололедицей подошвы… Об этом упоминает Даль: «Много верблюдов отморозили себе лапы; многих обули в кеньги и полусапожки, но вряд ли это поможет: уже поздно».

Во всяком случае негодных к службе верблюдов оказалось столько, что пришлось бросить часть тяжестей, а другую везти на казачьих лошадях, так что всех запасов на Ак-Булаке и на обратном походе было брошено или искормлено — сухарей и муки на 50 дней, круп на 23 дня, овса на 2 недели, соли на 105 дней по расчету на весь отряд. Совершенно справедливо замечает Иванин, что лучше было бы подкармливать верблюдов сухарями, мукой, овсом и т. п., что кидать все это даром. Верблюдов бы сберегли и бросить столько запасов не пришлось бы. А им даже надевали намордники, чтобы они не прогрызали кулей и не пожирали сухарей. Надо, однако, заметить, что верблюды овса не хотели есть, да и комки теста, замешанного на холодной воде и промерзшего, тоже не ели. Как возрастала прогрессивно убыль верблюдов, можно судить по следующим цифрам: из Оренбурга отряд выступил на 10 400 верблюдах, с Эмбы на 8900, обратно с Ак-Булака на 5188, а по возвращении на Эмбу имел к 1 мая только 1300.

Все четыре колонны, между 13 и 17 февраля, прошли мимо Эмбенского укрепления и направились на выбранные для них новые лагерные места на р. Сага-Темир и ручье Тегеле, в 30 верстах от укр. Эмбенского, зараженного оспою и цингою.

Таким образом, Масленица проведена злополучным отрядом не на марше. Люди примирились с мыслью о возвращении домой. Казаки устраивали разные затейливые штуки: салазки, на которых возили друг друга, борьбу, для которой раздевались до рубахи, несмотря на мороз; медвежью пляску, причем поводатарь приговаривал и лупил медведя хворостиной по бокам, так что тот, наконец, обругался по-русски и т. п. В воскресенье провожали Масленицу и, севши по трое на одну лошадь — один задом, другой передом, третий боком, — объезжали кругом лагеря и кланялись на все стороны, прощаясь с Масленой. Перед пьяными в тот день у них положено было снимать шапку, и трезвый должен был величать его: ваше благородие…

Запасы у штабных были, как видно из слов Даля, довольно изрядные. 21 февраля он пишет: «Празднуем Масленицу блинами и блины едим с яйцами, с луком, с маслом, с свежей икрой». Это хоть бы и не в степи, заметенной снегом!

Еще 4 февраля, в день обратного выступления колонны с Ак-Булака на Эмбу, Перовский писал Булгакову, что все его расчеты на запасы продовольствия и на верблюдов не оправдались: осенние бури разметали суда, везшие провиант морем в Новоалександровск, а верблюды подохли. «Предвижу суждения, которым подвергаюсь. Чтобы извинить, чтоб оправдать неудачу, необходима жертва, и этою жертвою мне нельзя не быть. Смиренно преклоняю плаву и не стану противоречить толкам»…

Первыми предполагалось отправить домой больных офицеров и чиновников, к которым присоединилось несколько здоровых. С ними, в видах сбережения фуража, отправлен был 24 февраля на линию дивизион 1-й оренбургского казачьего полка с 425 верблюдами. 12 марта дивизион этот прибыл в Ильинскую крепость, бросив на дороге 226 верблюдов.

Между тем для обеспечения продовольствием оставшегося на р. Сага-Темире отряда приняты были всевозможные меры. Невзирая на множество затруднений, собран был скот для мясных порций, и нижние чины получали ежедневно свежее мясо и полную дачу провианта. Но, несмотря на это, цинга не только не уменьшилась, а даже усилилась, что можно объяснить полученным уже людьми предрасположением к этой болезни вследствие невозможности соблюдать зимним походом чистоту, так как мыть и часто переменять белье на морозе было, конечно, весьма неудобно. Спертый воздух в кибитках, которые обыкновенно весьма тщательно закутывались людьми для сохранения тепла, также играл тут роль. Наконец, не обошлось и без влияния солоноватой воды степных рек. По сделанному после похода расчету, со времени выступления войск в степь и по 20 февраля, в отряде и в укреплениях переболело всего 3124 чел.; из них умерло 608 чел., осталось к 20 февраля больных 565 чел. Собственно же в отряде в течение трех месяцев заболевали в пехоте из 2 один, в кавалерии Оренбургского войска из 3 один, в Уральском войске больных из 27 один; умерло: в пехоте 1 из 14, в кавалерии Оренбургского войска 1 из 30, Уральского войска 1 из 200.

В гарнизонах же обоих укреплений в течение 9 месяцев число переболевших было гораздо более, а умерших в них было: в пехоте 1 на 26 чел. и в Оренбургском казачьем войске 1 на 68 человек.

Здесь все цифры приведены к единице и потому затемняют или замаскировывают общую убыль. Припомним, что казаков уральских было 2 полка или 12 сотен, оренбургских 5 сотен; в них во всех 1721 человек (без офицеров), т. е. по 101 чел. в сотне. В пехоте, артиллерии, инженерных командах и штабах было 3451 чел. Поэтому:

К этим цифрам следует прибавить тех, кто оставлен был отрядом на Эмбе выздоравливать или умирать и кто умер по возвращении из похода в течение ближайших шести месяцев.

Цифры эти ясно показали степень способности различных войск отряда к перенесению трудностей степных походов: лучше других вынесли испытание уральские казаки, хуже всех пехота.

Мы, однако же, знаем и другую причину выносливости уральцев: они меньше других терпели недостатков в топливе и пище, стараясь по-своему…

Однако же, если принять во внимание существовавший в царствование Николая Павловича обычай командиров частей скрывать излишнюю против нормы убыль, как беглыми, так и умершими, потому что за это взыскивали, то к приведенным цифрам убыли придется прибавить некоторый процент. Обыкновенно избыток умерших в одном месяце переносился в следующий; такие мертвецы назывались «запасными» и показывались налицо живыми… На них шло все довольствие и жалованье, все это и поступало в экономию командира…

На сокрытие убыли категорически указывает и Захарьин, который объясняет официальные цифры так: «За последние 3 месяца, т. е. со времени выступления отряда из Оренбурга, показано было, что офицеров умерло 3, нижних же чинов 758; а из Оренбурга, по возвращении всего отряда, донесено было, что умерло во время похода офицеров 5, нижних чинов 1054, да еще по прибытии уже в Оренбург исключительно цинготных умерло 609 человек». Следовательно, выходило, что умерло всего 5 офицеров и 1663 человека солдат; между тем в действительности умерло 11 офицеров и более 3000 нижних чинов, так как из пятитысячного отряда, вышедшего из Оренбурга, вернулось обратно менее 2000 человек.

Больных цингою было более всего. Для излечения ее больным давали свежее мясо, сбитень, сушеную кислую капусту, лук, уксус и крут, т. е. овечий малосольный, кислый сыр. Хрен не раздавался, потому что потерял от пересушки или, может быть, от стужи всякую крепость. С началом весны больные получали дикий лук и чеснок, которыми степь изобилует.

Выкопаны были также погреба для снега и льда, чтобы доставить больным пресную воду весною.

Верблюды все убывали, и деление их на годных и негодных уместно было заменить, по выражению самого Перовского, делением на таких, которые околевают по собственному усмотрению на свободе, и таких, которые околевают на службе государству! Даль предлагал делить их просто: на дохлых и издыхающих. Необходимо было достать свежих верблюдов. Вожаки жаловались, что самцы, за недостатком маток, давно выбывших из строя, просто освирепели, бросаются на людей и кусаются. Весна у них самое тревожное время, благодаря проказам амура. Чуть живые от голода, самцы все-таки впадали в ярость, переходившую в бешенство и заканчивавшуюся смертью.

Чтобы не упустить времени для сбора верблюдов с тех киргизских родов, которые для хивинского похода их не ставили, послан был с двумя сотнями уральских казаков, в начале марта, правитель западной части орды, подполковник султан Айчуваков, известный своим усердием, знанием степи и большим влиянием на киргизов; ему придан был в помощь штабс-капитан Рехенберг.

Для наказания же виновных в истреблении замерзших судов и захвате Айтова султану Айчувакову придан был в конце марта 3-сотенный отряд уральских казаков при двух горных единорогах, под начальством полковника Бизянова, который, по совещании с Айчуваковым, решился, без потери времени и несмотря ни на какие трудности, преследовать киргизов, уходивших на Устюрт с верблюдами. 9 апреля Бизянов переправился через разлившуюся Эмбу вплавь с 350 казаками и одним орудием, оставив для охранения обоза 150 казаков при другом орудии. После усиленных переходов он настиг близ Устюрта череновцев; оставив здесь сотню казаков для сбора у них верблюдов, сам он поднялся на Устюрт и после 60-верстного перехода настиг еще ожерейцев и каракисяков у песков Сам, но те побросали все свои тяжести и скот, а сами, пользуясь наступившею темнотою и усталостью казачьих лошадей, скрылись. Почитая преследование бесполезным, Бизянов повернул назад 14 апреля.

Замечательный поиск этот совершен был с девятидневным продовольствием переходами от 60 до 80 верст. Присоединив к себе оставленный обоз, Бизянов пошел вниз по Эмбе, настиг близ устья ее адаевцев (опять после 80-верстного перехода), напал на них врасплох, побил до 450 человек хищников, собрал верблюдов и потом, направив их с командою к отряду на р. Темир, сам с своими казаками пошел к р. Уралу и 12 мая прибыл в Калмыковскую крепость. С приближением весны, от сильного блеска снегу, а также и от дыма (кустарник, употреблявшийся для топлива, к весне стал оживать, потянул соки и потому давал много дыму), начала появляться глазная болезнь, несмотря на волосяные наглазники. Цинга к весне также усилилась; к 22 апреля больных состояло 937 человек, из них 648 цинготных и 151 горячечных.

Между тем отряд деятельно готовился к выступлению: для больных делались висячие койки, для чего послужил лес из разобранных землянок и бани упраздненного Эмбенского укрепления; для вновь пригнанных 850 верблюдов[27], шились войлочные седла, прилаживались вьюки и проч.

Перовский выступил в Оренбург 1 апреля с трудно больными и 20 конвойными казаками, передав начальство над отрядом начальнику 22 пехотной дивизии генерал-лейтенанту Толмачеву.

200 свежих верблюдов были запряжены попарно и тройками в кое-как сколоченные сани, куда поместились больные офицеры, юнкера и кандидаты. 200 других верблюдов пошли под вьюки Перовского и больных. В 12 дней караван этот дошел до линии по Уралу и остановился в крепостце Ильинской, кроме Перовского и Молоствова, которые продолжали путь и в ночь на 14 апреля прибыли в Оренбург.

На другой же день отправлено было новое донесение о походе военному министру и Государю, причем Перовский испрашивал разрешения на новую экспедицию, которую он предполагал начать с конца мая. Чернышев отвечал, что новый поход невозможен и не нужен. А правитель его канцелярии сообщил отзыв кн. Меншикова, что «для нынешнего царствования довольно и одного такого неудачного похода».

Перовский тотчас послал в отряд приказание возвратиться в Оренбург, а укрепление взорвать.

Между тем еще 19 апреля прибыли в наш лагерь на Эмбе от хивинского хана посланцы с письмами к Государю Императору и к Перовскому.

Посланцев приняли было сначала за шпионов, так как носились слухи, что на месте покинутого Ак-Булака видны были партии хивинцев, но потом разъезды сообщили успокоительные вести.

К 1 мая больных было ИЗО чел.; горячка усилилась: больных ею было 237 чел.; цинга несколько ослабела — оставалось 613 больных.

Около 1 мая доставлено было для поднятия отряда 2180 верблюдов, что с оставшимися 1300 составило 3480. Поэтому 18 мая отряд выступил из лагеря двумя колоннами и направился прежним путем к Оренбургу, забрав все тяжести и имея с собою больных 16 офицеров и 1195 нижних чинов. Эмбенское укрепление и его постройки были взорваны, согласно предписанию Перовского. С выступлением цинга стала ослабевать еще быстрее, но зато горячка усилилась. К 22 мая больных было уже 1214 чел.; их размещали частью на конных и воловьих подводах, частью в койках на верблюдах.

На Биш-Тамаке от главных сил отделились 4-й и 5-й батальоны и оренбургские казаки, которые направились через Орск по своим квартирам. Остальной отряд из 2-го батальона, двух рот 1-го батальона и артиллерии продолжал движение на Оренбург, куда и возвратился 8 июня, после восьмимесячного похода.

Подъемных лошадей пало 204, верблюдов до 10 000; из отпущенных на экспедицию 1 700 000 р. осталось около 36 000 р. ассигн., а если переложить натуральную повинность, понесенную для похода башкирами, то они потеряли до 6 миллионов. Павшие верблюды по оценке стоят 1 500 000 руб. Следует прибавить к этому, что одними деньгами нельзя бы было двинуть из Оренбурга 12 000 наемных телег и 11 000 верблюдов. Вся экспедиция обошлась, таким образом, в 9 миллионов!

Желая оправдаться перед государем в своей неудаче, Перовский выехал в Петербург в половине мая и 3 июня был уже в Петербурге. Однако же военный министр Чернышев долго не хотел допустить его до аудиенции у государя и не докладывал о его прибытии. Только через месяц он получил приглашение к разводу в Михайловском манеже… Здесь он стал отдельно и в стороне, несмотря на напоминания министра стать в общую шеренгу. Государь поцеловал Перовского и тотчас увез его к себе, предоставив великому князю Михаилу Павловичу принять развод.

Результатом личного доклада Перовского было то, что решительно все офицеры были представлены к наградам и сверх того получили по годовому окладу жалованья не в зачет. Юнкера произведены в офицеры. Нижние чины получили денежные награды.

Циолковский получил Анну 1-й степени, но спустя неделю был уволен от службы без прошения, хотя и по домашним обстоятельствам. Это сильно оскорбило Циолковского, и он в следующую же ночь выехал из Оренбурга в свое имение, отстоявшее около 80 верст от города. Недолго, однако же, он прожил в деревне: через три недели пришло в Оренбург известие, что он убит своими крепостными… Убил его, однако, один повар, выстрелом из ружья, через открытое окно. Циолковский сидел в кабинете и читал книгу. Пуля попала ему в висок и убила мгновенно. Когда прибыл становой пристав, убийца явился к нему и сознался.

Повара этого Циолковский драл нагайками в походе решительно каждый день. Спущенный в отставку, он вымещал свою обиду на своих крепостных… пока не дождался заслуженного конца.

Веллингтон очень хвалил русские войска за их выносливость и покорность, а Перовского за его мужество и самоотвержение. Еще бы, ведь мы шли зимою по его мудрому совету!

Опыт не удался, и Веллингтон, конечно, отметил в своей памятной книжке, что степные походы зимою предпринимать не следует…

Так кончился этот знаменитый и беспримерный в своем роде поход. Перовский, однако, собирался повторить экспедицию, но опять зимою, с 19 т. войска при 15 т. лошадей, 17 т. верблюдов, 9 т. волов и т. д., на что исчислено было приблизительно 16 миллионов, но государь, говорят, заметил ему, что после степных буранов и морозов ему не мешает отогреться в Италии, куца и уволил его в отпуск, с пособием в 20 000 рублей. Вместо него в Оренбург назначен был генерал-адъютант Обручев.

Несомненно, что государю не могло понравиться такое пристрастие к зиме, когда он сам высказался за лето или осень.

Внимательный разбор плана нашей экспедиции указывает, что: 1) зиму предпочли ради возможности иметь воду (из снега) даже в безводной пустыне, а между тем шли зимой по местам, изобилующим вольною водою, где могли бы идти и во всякое другое время, — зиму же приберечь именно для Устюрта. 2) К экспедиции приступили, не позаботившись даже собрать положительных сведений о предстоящем пути, — рекогносцировка предпринята была уже после экспедиции (Жемчужников), а следовало сделать как раз наоборот. Даже о походе Бековича сведения стали собирать (большею частию из астраханского архива) только с 1840 г. Если бы знал Перовский, что Устюрт вовсе не безводен, что колодцы можно рыть на каждом месте, как и делал Бекович, то, может быть, для движения была бы предпочтена ранняя весна. Тогда отряд должен бы был перезимовать на Эмбе — ему не пришлось бы возить с собою такие тяжести, как дрова, фураж, кибитки и проч. Вместе с тем следовало бы знать заранее о количестве выпадающего снега — тогда бы, вместо колесного обоза, конечно, устроили бы санный, а людям поделали бы лыжи, воскресив этим память о сибирском походе 1499 г., когда сделано было по снегу 3000 верст. 3) Выбор промежуточного пункта был поручен не специалисту, а кавалерийскому офицеру, который и выбрал на солонце с лугами только на 25 000 пудов сена, а когда вздумали поправить ошибку, послав Жемчужни-кова на богатую лугами Эмбу, то было уже поздно и вместо 300 000 пудов, которые бы легко можно было там заготовить, успели накосить только 20 000, чем, конечно, нельзя было подправить массу верблюдов отряда. 4) Все предварительные распоряжения делались при участии только одного лица — штабс-капитана Никифорова, люди же более его опытные были тщательно отстранены, от чего дело, конечно, не выиграло. В 1833 году Никифоров был поручиком гвардейского саперного батальона.[28] Случилось как-то, что он получил от одного из офицеров тяжкое оскорбление из-за какой-то дамы… на дуэль обидчика, однако, не вызвал и был переведен за это тем же чином в оренбургский линейный батальон. Тогдашний начальник штаба Оренбургского края, барон Рокасовский, знавал Никифорова в Петербурге и взял его под свою протекцию. Перовский представил его к переводу в Генеральный штаб, и в 1839 году он был уже штабс-капитаном Генерального штаба и состоял для поручений, угодив начальству своим слогом! На этот счет Перовский был довольно капризен. Насколько, однако, слог Никифорова был ясен, настолько речь его была непонятна, по необычайной быстроте; улавливать слова, сыпавшиеся, как из мешка, было непривычному человеку почти невозможно. Благодаря необычайному доверию Перовского план похода известен был только одному Никифорову. Если это делалось для сохранения тайны, то цель все равно не достигалась, ибо народное чутье, по первым признакам каких-то приготовлений, закупок, найма верблюдов и проч., угадало их цель, а стоустая молва разнесла эту догадку из края в край, — и только одни товарищи Никифорова по штабу не знали ничего официально. Когда вопрос об отступлении был решен, то Перовский, собравши к себе офицеров Генерального штаба, сознался, что некоторые меры по приготовлению похода были ошибочны, и, взглянув при этом на Никифорова, сказал: «Это поэзия!» К сожалению, это сознание явилось слишком поздно… 5) Вследствие желания сохранить младшему офицеру известное положение в отряде Перовский не сформировал штаба, что вело, конечно, к беспорядкам, так как войска не знали, к кому обращаться по разным делам. Ни начальника штаба, ни обер-квартирмейстера у Перовского не было! 6) Иванин прямо приписывает отказ от дальнейшего продолжения похода проделкам Циолковского и не щадит его: «Польский шляхтич, у которого всё родовое имение состояло из сорочки, в которой он родился, а благоприобретенное: дом в Оренбурге, 10 000 десятин земли и очень почтенный капитал… для такого похода его не следовало брать…» Куда девались 2000 лаучей? Их отпустили, но ведь пешком, по снежной степи, они, конечно, не пойдут: у каждого на руках было 4–5 верблюдов, выбрать есть из чего. Циолковский и отпустил бесконтрольно… В марте месяце уже были кормы; везде верблюды поправляются, а у нас по возвращении на Эмбу из 800 верблюдов на пастьбе и 700 при отряде показано палыми 3200 штук!! 7) Наконец, если уж потеряли без пользы почти месяц на Эмбе и не воспользовались успехами под Ак-Булаком, чтобы сделать поиск с одними казаками к Хиве, то по крайней мере следовало бы ранее движения от Эмбы к Ак-Булаку послать туда рекогносцировочную партию, а не подвергать весь отряд тяжелым испытаниям.

Кроме всего этого много повредил упеху экспедиции и несчастный предрассудок, что верблюду ничего не значит пробыть сутки или двое без пищи. Верблюд животное кволое, нежное, любит тепло и гибнет от стужи; он выручит из беды и пробудет три, четыре дня без пищи там, где настоит действительная крайность, но только при условии, что до этой критической минуты его поберегут и удержат в теле. Не казенный, а хозяйский глаз нужен был для этого!

Нельзя не вывести заключения, что зимний поход может удаться только: 1) при наименьшем количестве людей, так как каждый человек требует одного верблюда под шестинедельный провиант, 2) при наибольшей быстроте движения: покуда верблюды держатся, без остановок, на которых зимою верблюды не поправляются, а худеют, и без хитрых построений походных колонн, неимоверно замедляющих движение, 3) при наименьшем, по возможности, пространстве, которое должно будет пройти с тяжестями на вьюках, а для этого выступать на зиму не из таких отдаленных пунктов, как, например, Оренбург, Ташкент и т. п., а, прикочевав с войсками поближе к границе безводной степи, перемахнуть ее по первой пороше.

Нам еще не раз придется испытать неудобства и страду степных походов, и вот почему мы изложили весьма поучительные походы Перовского и Бековича с возможною полнотою. Одно, что вышло безупречным из тяжкого испытания 1839 года, — это самоотречение русского человека: не слова, не рукоплескания, не победные венки, не «40 веков с высоты пирамид», не летописи истории, не мысль о добыче, а простое сознание долга, твердое упование на Бога, безропотная покорность Его святой воле, да еще мысль, что за Ним молитва, а за Царем служба не пропадает, — вот что поддерживало этих безвестных героев-мучеников, усеявших своими костями путь к Хиве, с сознанием, что его самоотвержение не только не воспоет ни один досужий бард, но что и ближайшие-то родные не скоро и с трудом узнают, что он умер в каком-то походе и то очень далеко….