КОМБАЙН КОСИТ И МОЛОТИТ

I

Сколько надо зерна — сказано: по тонне на человека в год. Раз 270 миллионов жителей, значит, 270 миллионов тонн. Продовольственная программа ближним пределом ставит сбор в 250–255 миллионов. Своих, ясное дело, доморощенных!

Земля давно в четких границах: 130 миллионов га под зерновыми — предельный максимум. Надо бы и меньше, чтобы с парами жить. Грубо считать, так на каждого из нас — полгектара зернового посева. Бери, значит, только по 20 центнеров на круг — и продовольственные сложности исчезнут. «Только»!..

Ну, а что, собственно, под такой хлеб нужно? Ясно, что трактора и комбайны, а — сколько? Извините, что значит — «я почем знаю?». Проблема харчей не кого-то касается, а лично вас. И как это — чем больше, тем лучше?» Техника есть цена, уплачиваемая обществом за хлеб, а как может здравый член общества желать цены побольше? А если платим, скажем, комбайном, то разве лишне самому знать, что он за монета, какого достоинства? Раз зерновой клин — постоянная, а программный сбор определен, то и число комбайнов, наверно, имеет ясный оптимум?

Вот и давайте рассчитаем ее, оптимальную потребность советского народа в комбайнах. Да-да, именно мы и рассчитаем. Бросьте, никакие мы не профаны. Ну, совершим этакое путешествие дилетантов. Ошибемся — невелика беда. Сектор вроде бы самый благополучный, не привлекут. А в случае чего скажем, что это была гимнастика для чувства хозяина. Ведь никаких данных мы ни у кого не брали, так? Множить-делить станем только всем известное — экономическая самодеятельность, не больше.

В самом деле, уборочную площадь знаем? Как же: 130 миллионов га. Время дано? Да в каждой осенней газете: «Уберем урожай за десять дней!» Эти десять дней и примем нормой, а режим установим щадящий: не больше десяти рабочих часов в сутки. Останется и на починку машин, и на отдых людям — курорт, а не страда. Десять раз по десять — сто часов, или 360 тысяч рабочих секунд комбайна.

Производительность — она тоже на каждом бункере «Нивы». СК-5 — это и значит, что комбайн самоходный, пропускает пять килограммов хлебной массы в секунду. (Масса — колосья и солома вместе.) Известно, что «Колос» мощнее «Нивы», «Сибиряк» тоже превосходит ее, но мы эту надбавку пока не тронем.

Итак, один агрегат, промолачивая пять кило в секунду и работая в осень 360 тысяч секунд, пропустит 1,8 миллиона килограммов массы. Теперь только узнать, сколько этой массы всего.

Наш девиз — реализм и оглядка. В самом удачном 1978 году намолот достиг 18 центнеров на круг — с некоторым даже гаком. Эти-то восемнадцать и возьмем в обсчет, тогда с низшими урожаями справиться пустяк. На одну единицу зерна комбайну приходится пропускать полторы единицы соломы-половы. По уровню лучшего года — еще 27 центнеров на гектаре. Восемнадцать да двадцать семь — уже сорок пять центнеров в среднем, а гектаров, вспомним, 130 миллионов. Всего, если перемножить, будет 585 миллиардов килограммов массы. Декадная производительность базового агрегата, мы посчитали, 1,8 миллиона кило, следовательно, 585 миллиардов: 1,8 миллиона — это 325 тысяч.

Такие дела. На обмолот высшего из достигнутых урожаев в одну декаду нужно иметь 325 тысяч серийных комбайнов «Нива».

Но мы не школьники — тертые жизнью калачи. Отлично знаем, как подводят эти бумажные «ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне марширт…». Зарядит дождь через два дня на третий, а хлеб полегший, а лебеда по теплу прет, валок ковром аж на сто метров тянется — тут тебе и «марширт». Техника, увы, тоже иногда ломается, и люди еще местами нарушают дисциплину — можно та-ак пролететь… С чем шутки — с хлебом? Из страховки, из возрастной осторожности возьмем тот же соломенный коэффициент и увеличим расчетное число в полтора раза. Дорогонько, конечно, но такой резерв нам простят.

Тогда рассчитанный на общественных началах оптимум комбайнового парка СССР составит (325 тысяч × 1,5) 487 тысяч «Нив». Это разумная, на любительский взгляд, цена на зерно. Поскольку в парке уже числятся десятки тысяч «Колосов» и «Сибиряков» с их повышенной пропускной способностью, искомое число необходимо снизить, иначе — мотовство. Итак, все к тому, чтобы остановиться на 470 тысячах. Больше — транжирство, меньше — нельзя.

За любым, скромным или гигантским, делом стоят люди, которые считают. Я был в младших приятелях у старого военного, Федора Александровича, который воевал именно тем, что считал. Сколько снарядов, скота, солярки, лопат, бинтов, кухонь, танков надо перевезти железной дорогой, чтобы выиграть Курскую битву, сколько уже подвез Манштейн к Донцу и Ворскле, сколько мы потеряем от налетов, а он — от партизан и т. д. и т. п. Считал Федор Александрович, видимо, дельно — в сорок лет был уже генерал-полковником, докладывал в Ставке. В отставные досуги он пересчитывал на полях журнальных сельских очерков нашу цифирь и присылал мне — часто с грозными резолюциями.

Так вот, обратимся к людям, для которых большой и точный счет есть их общественное назначение. У них ЭВМ, тысячи данных и сотни поправок. Эксперты и координаторы, они знают и зоны, и климаты, и критерий использования сезонного времени, и реализацию пропускной способности, бездну прочих темных для нас материй. Спросим, я говорю, Всесоюзный институт механизации, Госплан, координационный совет по проблемам комбайна — какую цифру они назовут?

— Теоретически для уборки в десять календарных дней требуется около 470 тысяч комбайнов. Точнее — 469 960.

Не мистика ли, а? Не фантастическая ли точность для дилетантов?.. Дай бог Госплану таких попаданий! За радостью удачи мы можем забыть, что коэффициент 1,5 взяли наудалую, но все равно: логика есть логика, и не боги горшки… Чувство хозяина, наверно, потому и может быть всеобщим, что обсчеты такого класса доступны и при нашем с вами кругозоре.

Но ликовать не будем — опять же из-за своей тертости. Значит, теоретически нужно 470 тысяч, а есть? Уже есть, утверждает справочник ЦСУ, 741 тысяча. Это как, раза в полтора больше нужного? Выходит — давно хватает?

Нет, не хватает. Потому что длится уборка не десять, а 26 дней. И в 1971 году тянулась двадцать шесть, и в восьмидесятом продолжалась двадцать и шесть.

Долгота молотьбы есть выражение потерь в поле. Уже на пятнадцатый день уборки, настойчиво пишут эксперты, теряются 17–20 процентов исходного урожая. Дождиком смочит, пленочки в колоске раскроются, ветер заиграет красивыми волнами — и потекло зерно в чернозем. Двадцать шесть дней — срок усредненный, тут и кубанские темпы уборки действительно за декаду, и сибирские кампании, где страда растягивается часто месяца на полтора — на два. Долгая уборочная — хуже хлеб: угорает клейковина, теряется стекловидность, хороших семян уже не жди. Но и сама количественная сторона! Двадцать процентов при валовке около двухсот миллионов тонн — это ж сорок миллионов тонн брошенного зерна. Столько и даже больше, чем уходит на семена. Столько и даже больше, чем мы, советский народ, вместе съедаем хлебом-мукой-макаронами за целый год! Нет, не годится, раскладка абсолютно неприемлема — дилетанты отвергают ее с порога и начисто.

Дело, возможно, в том, что старые они, комбайны, морально одряхлели? Нет, за десять лет парк обновлен технически — именно выходом на новое семейство «Нива» — «Колос» — «Сибиряк». Две последние марки — двухбарабанные, для особо соломистого и влажного хлеба. (Барабан — это то, во что ныне преобразован древний молотильный камень, ребристый каток. Естественно, катится он уже не по круглому току, влеком не лошадьми, обороты иные, но принцип — ударом выбить зёрна из колоса — прежний. Да и при отделении зерна от плевел применяется древний, как Библия, ветер…)

Обновлен парк и в натуре: бюджет отчислил большие средства, и с семидесятого по восьмидесятый год включительно заводы Минсельхозмаша поставили селу 1085 тысяч уборочных агрегатов. Если учесть, что до войны было выпущено только двести тысяч комбайнов, миллион с гаком — это, наверно, много? Что ж, ведь наше комбайностроение — самое крупное в мире! По числу выпускаемых машин оно раза в четыре перекрывает США, про другие страны и толковать нечего. Рядом с массовкой «Ростсельмаша» производства даже таких знаменитых фирм, как «Джон Дир», «Интернэшнл харверстер», «Нью-Голланд», есть штучный выпуск, как бы индпошив.

Стоп-стоп-стоп, дайте понять. Выпустили миллион с гаком, а до этого было? Было к семидесятому году 623 тысячи. То есть вместе с прибылью семидесятых годов парк должен был перевалить за 1700 тысяч, а в наличии?

Сказано же: в наличии 741 тысяча.

А каков нормальный срок службы комбайна?

Тут понятие растяжимое. В пятидесятые годы у нас он, срок службы, составлял шестнадцать с половиной лет, до войны в МТС нормой были 17 лет, сейчас в Соединенных Штатах средний комбайновый век — 19 лет. Критерий, как видим, подвижный. Практически в колхозах-совхозах уборочная машина служит не больше семи лет. И то — сезон-другой стоит в полынях, ждет списания.

Значит, тот миллион комбайнов, что выпущен в семидесятые годы, ушел в никуда? Еще молодым?

Считайте как хотите. Он на списание ушел и переплавлен, тот миллион, а формулировки — вещь субъективная. Практически все десятилетие комбайновая промышленность, одолевая снабженческие, кадровые, транспортные тяготы, работала на восполнение ликвидируемой части парка. В семьдесят восьмом, скажем, году поступило от заводов 111 тысяч, а прирост у колхозов-совхозов составил семь тысяч; через год прислали сто двенадцать тысяч, а прибавилось фактически тысяч шесть.

Раз уж вспомнил о Федоре Александровиче… Впечатление такое, будто где-то гудит-ревет Курская дуга, потери с обеих сторон страшенные, и надо напрягаться Танкограду из всех мыслимых сил, сцепить зубы, но выдержать еще декаду, еще неделю, потому что — врет, гад, сломается!..

Или лучше без ассоциаций? На одной логике? Срок уборки не сокращен, а комбайновый парк никак не накопится — в чем же смысл такой мощности заводов? И откуда у села эта феноменальная проточность — сколько по одной трубе поступает, столько (или почти столько) в другую вытекает? И долго ли — вопрос целевой программы — бурлить первой трубе, чтобы наполнить бассейн?

Это теоретически, — ответит нам тот же ученый синклит, — достаточно 470 тысяч комбайнов. Но пока рабочая смена используется в поле на 45–55 процентов. Хотя пропускная способность молотилок резко выросла (в сумме по всему парку чуть не удвоилась против 1966–1970 годов), фактическая производительность комбайна к 1976–1980 годам внушительно снизилась. Чтобы было ясней: в пятидесятые годы один комбайн убирал в день хлеб с 9,3 гектара, а к восьмидесятому сполз на 6,9 га. Поэтому рекомендуемое количество комбайнов намного больше расчетного: 892 920. А поскольку процентов сорок комбайнов занято на простейшей операции — косовице в валки, поскольку пятая часть парка вообще используется только под валковые жатки и в молотьбе не участвует, то оптимумом мы считаем и от промышленности требуем не 470 тысяч, а 1050 тысяч зерноуборочных комбайнов. Вопросы остались?

Схема понятна — подход неприемлем. Это, знаете, жох-комендант может вместо одного дивана заказать два с половиной (заявку урежут), когда же речь об одной из кардинальных машин экономики… Нет, вы потрудитесь разъяснить, кому это по карману — держать чуть не шестьсот тысяч комбайнов больше нужного (пусть и теоретически)? Это трактор лишним не бывает, ибо всепогоден, не пашет — так возит, не возит — ковшом орудует, насос какой-то крутит — энергоблок! А комбайн умеет только две вещи: убирать и стоять. И стоит одиннадцать месяцев в году, хоть мотор его сделан на том же заводе, что и для трактора Т-150. Уж как дилетант ни темен, а поймет: замораживать в комбайновом резерве миллионы лошадиных сил при низкой в целом-то энерговооруженности работника есть или недомыслие, или уступка чему-то нехорошему.

Затем, что это еще за комбайны, которые только косят? Явная ошибка, нас хотят провести. Даже по частушке

Комбайн косит и молотит

И солому в копны вьет,

ибо он combine, комбинация жнейки, молотилки и веялки, не так ли? Производительность СК-5 «Нивы» даже в марке обозначена способностью молотить, и потому деталей к той «Ниве» двенадцать тысяч, а не один нож на двух колесах, как у жатки, верно?

Далее — что это за сорок или пятьдесят процентов использования смены? Простои? На полосе, в страду? Опять чушь: комбайн при спелом хлебе стоять не может, он одиннадцать месяцев перед тем отстоял, достаточно. По функции он схож с пожарной машиной (долго-долго стоять, а в критический час выручить), разве что по надежности может быть выше: пожар всегда внезапен, а тут заранее, по календарю, известно, когда она будет в полном разгаре, страда деревенская. И в силу долгого стояния и краткого — на протяжении года— использования комбайн обязан жить долго, иначе ему не оправдать себя. Так что же за эпидемия в парке долгожителей — мыслимо ли резать автогеном по сотне тысяч машин в год?..

Ну вот, для присказки — довольно. Вооружась умением слушать, дав слово верить своим глазам, — за дело.


Можно знать, что комбайн изобретен задолго до трактора и автомобиля, еще в 1828 году, а можно и нет. (В музее Джона Дира в Иллинойсе я видел старинные фото: комбайн движут тридцать лошадиных сил в прямом, натуральном смысле. Кучер-комбайнер правит упряжкой из шести рядов лошадей, по пятерке в каждом. Впрочем, компоновка, расположение хедера-молотилки-очистки, почти такие же, как в нашем довоенном «Коммунаре». Верней, наш первый комбайн повторил изначальную схему.)

Можно помнить, что первая в России «конная уборка на корню» построена в 1862 году — до написания «Анны Карениной», до «Братьев Карамазовых», а можно и быть не в курсе.

Но что это великая машина бережливости, что в XX веке она сберегла Земле миллиарды тонн зерна и тем помогла человечеству перевалить за четыре миллиарда одновременно живущих — ясно и ведомо всем. Что наше комбайностроение — победа первых пятилеток, что после ленинских ста тысяч тракторов именно комбайн стал символом сельского преображения, что индустриализация уборочных работ была рывком к аграрнопромышленному комплексу задолго до того, как вошла в употребление эта словесная формула, что имена Борина и Пятницы соседствуют в нашей памяти с именами Чкалова и Папанина — пока еще, слава богу, некому толковать. Темпы? В 1930 году выпущено 347 «Коммунаров», в тридцать пятом — 25 тысяч, в 1936-м — 42 тысячи машин. Наши комбайностроительные заводы, писала Большая Советская Энциклопедия в 1938 году, «по своему оборудованию и по размерам производства превосходят лучшие заводы США». Стратегически здравый курс: с самого начала зерновой комбайн приспосабливается к уборке широкого набора культур — подсолнечника, сои, семян трав и т. д., к тому же северные районы (хлеб влажнее, соломистей) получили особый вариант комбайна…

Волею войны мои ровесники без книг знают, что такое цеп. Капица — не только фамилия, но и ременное кольцо, чтобы могло крутиться било цепа. Жалею, что не могу привезти домой из причерноморских усадебных оград два-три молотильных камня — память если не о царских скифах, так о гнездюках-запорожцах наверное. Знаю сам, как работает молотилка от локомобиля, питаемого тут же промолоченной, свежей соломой. «Я тоби казав — ступай ты пид полову!» — грозил беспалый бригадир, посылая хныкающего верхового пацана под душный остюковый водопад.

За 28 рабочих осеней я стоял на мостиках (неловко же говорить — катался!) всех отечественных систем — от «Коммунара-1» до «Дона-1500», видел уборку в разных странах Евразии, комбайновое производство и молотьбу в Америке. Самостоятельно не убрал ни гектара, не знаю названий многих узлов молотилки. Не дело упрекать журналиста в техническом невежестве. Он невежа тогда, когда перевирает услышанное, тупица тогда, когда ему не говорят правды, пустозвон, если не дошел до тех концов, до каких дойти мог и был должен.

Неизменного нет, это уж точно. Каким трудным был возврат от прямого комбайнирования и раздельной уборки, хотя тогда, в средине пятидесятых, еще добрая половина колхозников помнила и сноп, и крестец, и молотьбу зимой… Не исключено, доживем до отказа молотить на ходу, вернемся к здравому дедову методу: убрать колос от стихий — а под крышей на стационаре молоти хоть до нового хлеба! Энергоемкая и комичная по тупости работа — заодно с колосом перебивать в труху сотни миллионов тонн соломы — тоже будет в свой час прекращена. Как — пока не знаем.

Твердо можно говорить одно: в стране, сеющей пшеницы больше всех в мире, машины хлебной уборки никогда не перестанут быть отметкой развития общества. Каков комбайн, таков и урожай — уже потому, что лучшего урожая, чем он сам, комбайн просто не пропустит. Вне комбайна, помимо уборочного комплекса хлебный сбор расти не будет — взвешивают ведь намолоченное, а не мнимости.

Впрочем, разве потери — мнимость? Что, как не комбайн, делит реальный, вызревший хлеб на валовой сбор и допущенные потери? Службы учета потерь (учета антинародного, скажем так, хозяйства) у нас нет, ЦСУ довольствуется только активом, брезгуя тем, что упало с возу. Никакая цифра оставленного на 130 миллионах гектаров зерна ныне не может быть объявлена точной, это так, но и с тем спора нет: свести потери до заявленного в характеристиках машин и технологий — теперь на деле и значит выполнить Продовольственную программу по зерну.

Верю твердо, как в земное притяжение, что ворох бессмыслиц с комбайном и вокруг комбайна, способный озадачить (расстроить, взбесить) и дилетанта, и, наверное, ученого, — аномалия. Временный сбой в зерновой истории страны. Все мнимосложное и убого-значительное так не вяжется с вековой

мудростью земледельческого по рождению и по восприятию мира народа, что убеждать кого-то или себя самого — непременно, мол, перемелется, мука будет, со смехом станем вспоминать — занятие пустое. Но пока живем мы (а живем все срок, увы, ограниченный) — это дело крупной жизненной драки. В новой пятилетке надо, просто необходимо, подчеркнуто на Пленуме ЦК в октябре 1980 года, «создать и начать выпуск такого пропашного трактора и такого зернового комбайна, которые по своим характеристикам отвечали бы самым высоким современным требованиям».

Машина, считает словарь, есть устройство, выполняющее механические движения с целью преобразования энергии, материалов или информации.

Она же, машина, может быть запечатленным образом времени, оттиском отношений между людьми. Потому и возникла эта манера: памятником людям ставить машину — «тридцатьчетверку», «универсал» или «трехтонку». Все тут разом: и производительные силы, и производственные отношения…

II

«Да хорошо ли выводить это на свет, провозглашать об этом? Ведь это все, что ни описано здесь, это все наше — хорошо ли это? А что скажут иностранцы? Думают, разве это не больно? Думают, разве мы не патриоты?» На такие мудрые замечания, особенно насчет мнения иностранцев, признаюсь, ничего нельзя прибрать в ответ.

Н. Гоголь

В цехах «Ростсельмаша» я решил бывать только без пропуска. Мальчишество или похуже что? На руках командировка газеты, в кармане надлежащие удостоверения — стоит ли рисковать?

Но в кузницу входят без стука, верно? В поля, ради которых и дымят все кузни — даже такие большие, как «Ростсельмаш», — вообще пропусков не требуется. Никто не ведет несмышленыша, разъясняя ему — осот, дескать, вами якобы замеченный, отнюдь не сорняк, тем более не корнеотпрысковый, а вызванный временными сложностями сознательный допуск. Именно сознательный, ведь здешний бригадир — участник ВДНХ. И хлеб, что перед глазами, вовсе не полег, просто стеблестою придано горизонтальное направление. В целях фотосинтеза! А как же? Ведь колхоз соревнуется за звание высокой культуры…

Нет, поле — открыто. Оно — чистое поле. Даже спутники, и отнюдь не только наши, видят и фотографируют состояние зерновых — какие уж там пропуска.

Ходить — так только таким, как всегда, как и для «Сельского часа» снимаюсь. Задержат — скажу правду: ищу, откуда возник комбайн № 320808.

«Нива» под этим номером с патетической надписью «Лучшему комбайнеру Казахстана в честь 50-летнего юбилея «Ростсельмаша» поступила кустанайскому механизатору, лауреату премии Ленинского комсомола Николаю Ложковому, а он разберись да и напиши в «Литературную газету»: «Ничего себе подарочек!» Согнут вал выгрузного шнека, рычаги набивателя соломы приварены не в одной плоскости, в направляющей втулке выжимного подшипника не нарезана маслогонная резьба. В письме своем (ЛГ, 1979, 31 октября) он сдержанно, без истерик, взывал к совести всей Донской Кузницы:

«Потери запланированы в самой конструкции комбайна. Но потери — это не только оставшееся зерно после обмолота в поле. Это и зерно с низким качеством при запоздалой уборке. Вы думаете, я и мои товарищи хотим этого? Ни в коем случае. Это ж наш труд, наш пот, почти круглосуточная работа весной и осенью. Наша работа — не физзарядка для здоровья и удовольствия. И вроде бы в нашей бригаде нет разгильдяев и транжир. Живем-то своим трудом, с рубля… А на практике получается, что мы сами себе вроде бы враги. Все-таки часть хлеба оставляем в поле.

И причиной этому то, что мы не можем работать, как надо бы, как нам хотелось бы. Когда все на ходу, работа не изматывает тебя. Намолотишь бункеров 30–40 и не падаешь с ног от усталости. А устаешь от разного рода безобразий… За всю уборку не было такого дня в бригаде, чтобы из-за поломок не стояли 3–4 комбайна».

Черный юмор адреса («лучшему комбайнеру») в том, что не-лучшему на такой машине и делать нечего. Середняку с двумя-тремя уборками за плечами, не говоря уже о первогодке из училища, нипочем не углядеть, что дорожка для масла не прорезана — и выжимной подшипник у него будет катиться к чертям методически, раз за разом, приводя в ярость и механика, и бригадира — про свою муку какой разговор. Не окажись дошлым следователем, не проверь опасливо, как минер, каждый узел, каждое крепление — уборка обернется наказанием. Кому флажки и заработок, а тебе ссадины на руках, немое сочувствие домашних и ненависть к железному мучителю.

Честно сказать, я допускал, что номер 320808 — мятый пар, давно обсужденный и осужденный случай. Может, поэтому и не торопился в ОТК. В многотиражке продрали с песком всех виновных, целиннику вместе с извинительным письмом послан новенький комбайн, какому износа не будет, — баста, что старое поминать. Приняты меры, приняты, дорогой товарищ, где «прибыл-убыл» шлепнуть? И логический конец командировке — отрадный, только слишком скорый.

Ведь он все-таки вышел отсюда, злосчастный номер 320808! И как ни грешна железная дорога — не она лишила смазки выжимной подшипник. Что ни говори про Сельхозтехнику, не она косо-криво сварила копнитель. Завод виноват! И это отборный, дареный конь, а что ж идет в ширпотребе?

Не без умысла приехал в лучшее, спокойное для цехов время: середина января, декабрьская штурмовщина позади, до уборки еще ого-го сколько. Недаром проницательный потребитель ищет всегда машину, выпущенную в середине месяца.

Обременять бюро пропусков так-таки не стал: для начала меня провезли на территорию приятели-киношники, их «рафик» примелькался; потом приходил с какими-нибудь проверяющими (к ним охрана почтительна, а сами они решительны). Случалось и с конструкторами попадать — как бы в пылу спора, «давайте-ка в цехах поглядим». Не без того, иногда спрашивали, потолковав уже минут пятнадцать:

— А вы, собственно, откуда?

— Из комитета, — приучился отвечать я. Из какого комитета? Народного контроля? Советских женщин? Еще какого-то там? Не уточняли. В сущности, и обмана с моей стороны не было: Гостелерадио — тоже ведь комитет. Ходил как на работу — загроможденными путями меж цехов, бойкой дорогой «на гору», куда трактора этакими челюстями влекли столкнутые с конвейера «Нивы», напоминая настырного муравья и безразличную ко всему личинку. Научился выбирать у главного конвейера безопасные места, завел знакомства…

Почему меня не выявили? Почему я мог в рабочее время спрашивать да расспрашивать, разводя этакую пресс-конференцию, где журналист один, а отвечают десятки?

Потому, что к массе проверяющих привыкли, они обыкновенны, как гром на сборке или очередь в столовой. Потому, что в цехах «Ростсельмаша» много не занятых делом. Работая, не покалякаешь — для этого нужен простой.

Белой вороной, инородным телом я, бывало, себя ощущал — но где? На поле у Вдовина в кулундинском совхозе «Степной». Вроде и десятилетия знакомства, надо бы и повспоминать, но Вдовин взял обязательство намолотить тридцать тысяч центнеров (жутко произнести!), а молодые давят по всем флангам, а лет Семену Вдовину столько же, сколько и мне, и единственный наш козырь — тягучесть, потому и разговору за целый приезд — три-четыре минуты с виноватым «ты не серчай» вместо прощания.

И еще кое-где. Но особенно — на комбайновом заводе фирмы «Джон Дир» в Иллинойсе. Там ты был весь как на ладошке! Даже ощущение наготы. Не потому только, что — русский (хотя глазок-смотрок, без сомнения, не дремал), а больше потому, что был не при деле, то есть не входил в какую-то «стейшн» конвейера, не носился на электрокаре, как уборщик-негр, не летал в люльке с респиратором на физиономии, обдувая металл распыленной фирменной краской, — только спрашивал. А спрашивать, естественно, мог только главного инженера, который и показывал линию (давно условлен день, отложено совещание). Безработные — они где-то там, за проходной, на которой наглядная агитация: шлюпка с дюжиной лихих гребцов плюс надпись насчет того, что «мы все здесь — одна команда, грести должны в одну сторону». Не гребущий, то есть склонный точить лясы или допускать прогулы, не только мастером будет выявлен, но и профсоюзом прижат — и выжат, ибо за коллективный договор с фирмой тягался тред-юнион, и ему прогулявший смену без предварительной просьбы — лишний козырь у фирмы в руках. Кому толковать о беспощадности капитализма? О безработице и т. д.? Но организация, четкость, синхронность работ слагаются в ту надежность, какая и компанию «Джон Дир» чуть не полтора века сохраняет на плаву, и нашими испытателями — при рабочих конкурсах в поле — подтверждается ежегодно.

Вот открытия, какие я сам для себя — с большим опозданием — сделал на «Ростсельмаше».

Комбайн не сходит с конвейера — его свозят. Самоходный он только по названию — учиться ходьбе ему придется в степи. А поскольку это «сырец», полуфабрикат, то и про ответственность завода можно говорить лишь условно. Хороши ли котлеты в кулинарии? Да как сам их приготовишь… Под предлогом сложностей с перевозкой доделка машины переложена на покупателя. Внедрена неведомая прежде форма аграрно-промышленных связей, когда село с явно неравным потенциалом делается финальным соизготовителем машины. Ни в тракторо-, ни в автомобилестроении ничего похожего нет. О самолетостроении не знаю.

Собирают «Ниву» не ростсельмашевцы, собственно, а завод вкупе с «привлеченными»: четыре тысячи временных, необученных и, следовательно, безответственных рабочих постоянно доставляются сюда изо всех регионов страны. За год сквозь завод протекает, таким образом, около 50 тысяч человеков со стороны — больше стабильного состава. Дисбаланс между планом на комбайны, производительностью труда «Ростсельмаша» и наличием рабочих рук покрывается за счет страдающего от малолюдья аграрного сектора.

Принимают готовую продукцию на заводской территории — не заводя, на глаз, уж точно «со стороны». Если с теми же котлетами сравнивать, то — как бы дегустация через стекло витрины. Принимает на отстойной площадке (таково название) Сельхозтехника, которой нужно потом эти же комбайны ремонтировать. Тени на плетень наводить не станем, но ведь в объемах ремонта эта система заинтересована, не так ли? Правда, и при такой расстановке приемщики относят к браку 30 процентов продукции. Это еще ничего, прежде бывало и за сорок… А если завести моторы и прокрутить молотилки? Уже здесь не дать смазки на подшипник для Ложкового?

Кстати, комбайн номер 320808 среди рекламаций не значился. Ни шуму, ни извинений. А «Литературка» так гордится тиражом. И письмо-то поставили в номер!

Явившись под конец в ОТК, я положенным образом представился, был принят заместителем начальника Юрием Федоровичем Милевским, инженером с двадцатипятилетним стажем работы на «Ростсельмаше», и выслушал лекцию — вариации на тему: «Все хорошо, прекрасная маркиза».

Массовый выпуск, семьдесят восемь тысяч комбайнов за один прошлый год — согласитесь, что какие-то экземпляры могут быть с недостатками. Индивидуальный подход немыслим, операции рассчитаны по секундам. Но коэффициент готовности СК-5 уже очень высок — объективно он равен 0,934. Это значит, что в 934 случаях из тысячи комбайн будет исправно работать и только в остальных шестидесяти шести попросит ухода или ремонта. Конечно, тут заслуга и технического контроля. Надо поднять этот коэффициент до 0,95 — и будет идеальная для реальности готовность. Во всех зерновых зонах созданы базы гарантийного ремонта, да-да, наши ростовские базы, их сто двадцать по стране. За год было только 156 рекламаций — согласитесь, мизер для 78 тысяч… Да, это получается по одной рекламации в год на базу — если огрублять, но там занимаются и профилактикой. История Ложкового не зарегистрирована. Наверно, ограничился газетой, а формальной рекламации не послал. Трудно сказать, с чем там у него действительно беда. Если жалобы на мост, вариатор ходовой, коробку — заранее согласен, это слабые места. Болтокрепеж — тоже можно согласиться. Ведь привлеченные — они те же комбайнеры, а комбайнером теперь берут и десятиклассника, и парикмахера. Возврат с отстойника — дело субъективное. В хорошем настроении приемщик — пропустит, в плохом — вернет. Но со второй сдачи машины, как правило, уходят. Словом, сложности есть — а где их нет? — но коэффициент готовности 0,95 будет достигнут.

И тут я распрямился, хлопнул блокнотом и отвечал инженеру так:

— Мы с вами, наверно, ровесники. И сейчас не в подкидного играем, где один дурак просто необходим. Какой ко-э-ффи-ци-ент? Он же не готовым уходит, комбайн, о какой же готовности я буду писать механизатору? Я верю — вы не спутали и тысячной. И в искренность вашу верю. Не в то, будто вы всерьез думаете, что на отстойник волокут одно добро, а вздорный приемщик качает права. Цену товару, наверно, знаете! Но знаете и то, как дошли до жизни такой. Вы искренне не позволяете делать крайним — завод. Потому что он — ваша жизнь. Такая ли, иная — другой у вас уже не будет. Как и у меня. Писарей, я согласен, много, пусть даже грамотных, а жизнь единственна. И вы не страха ради иудейска, не потому, узнают ли наверху про наш разговор или нет, а из уважения к прожитому, к ближним и не очень прикрываете не всегда благодарный к вам лично, однако же свой завод. Я ничего не имею против чести мундира. Одежда уставная, чего ж на нее плевать? Но чтобы вы могли снисходительно внушать про ко-э-ффи-ци-ент, вам нужен проигравший в подкидного. А за что таковым вы делаете меня? Для этого ли столько мерз на целине, месил великие грязи Костромы и Вологды, собачился с редакторами уже трех возрастных категорий? Хватит мне коэффициента, сыт давно и по горло! У поэта хорошо сказано — вы уж простите цитату: «Я тридцать лет вынашивал любовь к родному краю и снисхожденья вашего не жду и не теряю!» Вот живые картинки, без пропуска добытые, у меня есть, и я, дайте срок, доложу их кому надо. Вдовину Семену, тоже наш ровесник! Чабанову Федору Васильевичу! Тому же Ложковому Николаю, хоть и знать его доселе не знал. Сейчас вас выслушал, а потом — доложу!

Сказал — и умолк.

Впрочем, и до того, разумеется, не раскрывал рта. Хорош бы я был с этакими филиппиками в ОТК «Ростсельмаша»! Прицепился к коэффициенту готовности, вполне официальной мерке… Нет, в уме что-то похожее плескалось, а вслух — молчок. Неприлично.

«Неприлично, — учит классик, — автору, будучи давно уже мужем, воспитанному суровой внутренней жизнью и свежительной трезвостью уединения, забываться подобно юноше».

А живые картины — другой разговор.

…Уже час прошел с начала смены, но табло пусто — ни единого… А 85 «Нив» в смену — душа винтом — согнать надо.

— Из-за чего стоим? — тоном завсегдатая спрашиваю мастера.

— «Керогаз»… И «балалайка». И «гробик».

Раз я здесь, разницу между «балалайкой» и «гробиком» знать должен. Но мне жаргон сборки не интересен. Смысл конвейера в том, что «керогаз» должны подать к сроку. Тут всё. Когда серьезный человек спрашивает тебя, как там оно с мясом, пустое дело с твоей стороны талдычить про дефицит протеина в кормах да еще занудно перечислять незаменимые аминокислоты! Всякие триптофаны да лизины — тоже ведь жаргон, ускользание в частности, в туман, а тебя о говядине спрашивают. Важно, что с мясом — и когда конвейер пойдет.

— А потом будут нахлестывать, — стараюсь разговорить я.

— Неужели!.. До обеда хорошо, если двадцать сделаем, а потом пойдет круговерть — в гору глянуть некогда. И спрашивай качество… Вы откуда?

— Из комитета, — сказал я. — Как раз насчет качества.

— А-а… Крепить молотилку надо на весу, с крана — вот и начало качества. Есть у крановщицы время — она держит, ждет, запарка пошла — разбросает по кузовам, подгоняй потом, Ваня, выравнивай. А ведь и тонна весу бывает в железке.

Зовут его Юрием Дмитриевичем. Стало быть, тезки. За жизнь встретил только пять полных тезок и, по недостатку материала, не смею обобщать. Одно могу предположить: народ мы сравнительно коммуникабельный.

Этот тезка на «Ростсельмаше» шестнадцать лет, диплом добывал заочно. Лучше становится? Ну, не-ет. Даже при бригадном подряде? А что подряд — колдун какой? В бригаде сейчас двадцать восемь человек, и то уже двое привлеченных. Из Тулы. Нет, из Тюмени? Не запомнишь, они три дня числятся учениками, а потом месяц отбывают. Хорошо, сейчас — студентов нет, те летом появятся, вот уж на кого нервы запасай — молодежь. Да и эти простои… Хуже нет: ждать — и когда за тобой гонятся.

Несинхрон! Я бы мог рассказать ему, что в кино это — несовпадение действия и звука. Актер уже упал, а звук выстрела не поступает. Передовик еще и текста не вынул, а фонограмма уже — «дорогие товарищи!». И прежде монтажа, еще до борьбы за высокую художественность, режиссеру надо согнать синхроны, достичь совпадения двух главных материй, это пред-работа, но без нее — никак.

Ясное дело, опоздание «гробика» — несинхрон элементарный. Мне еще придется узнать, что и моторы подчас (временами) не поступают к сроку. Можно — их мчат автомашинами из Харькова (ближний свет!). Нельзя — сгоняют комбайны «на гору» без двигателей, чтобы потом дособрать некомплектную партию… Всем бюро обкома (рассказывал секретарь по промышленности) в иные периоды приходится выбивать из смежников аккумуляторы, резину — по десять телеграмм подписывают за день. Пусть колесо — большое, а «керогаз» — маленький, что с того? Несинхрон — киношный ли, индустриальный — не бывает большим или терпимым. Только так — да или нет, синхрон или несинхрон, все равно какой степени.

Но кому тут нужны байки-присказки, если уже полтора часа смены выдуло, а на табло только «3»?

Табельщица раздает расчетные листки, декабрьская зарплата. Можно мне на память? Та берите, жена и так знает. У Юрия, значит, Дмитриевича, мастера участка — 175 рублей 45 копеек. Ни у кого из рядовых сборщиков (а листков со счетной машины у меня уже пачечка) такой зарплаты за декабрь нет. У Сулейманова, слесаря, — 351 с копейками, иные хлопцы и по четыре сотни получили. Тут, мне говорят, и черные субботы, и полторы-две «станции» (сборщик совмещает операции), вообще бригадный подряд заработок поднял. Что толковать — даром не платят. Когда нахлынут наконец «керогазы» и «гробики», ритм страшенный, вымотает в лоскуты. Да и однообразие заученных движений, тысячекратно повторяемых нынче, завтра, через год… Это тебе не пестрота аграрного сектора, где ни двух во всем схожих коров, ни двух нив, ни двух идентичных деревьев, где мозг ты никак не выключишь, автоматизмом не возьмешь, — не сельский, говорю, труд, какой пока еще нужно поднимать до уровня промышленного!

Но сборщик реализует синхроны. Несинхрон устраняет инженер — от мастера и выше. Чтобы получать сто восемьдесят в месяц, надо быть не просто, а ведущим конструктором. Чтобы чей-нибудь заработок в инженерном составе или в КБ достиг тех четырехсот, что получают парни на втором году работы, нужен, кажется, особый приказ министра.

Тут не мой монастырь — и чужие уставы. Есть целая литература о заводском инженере — от Анатолия Аграновского до молодого Валерия Выжутовича. Я могу сказать своим только элементарное: качество комбайна (нынешнее) идет от разнобоя, люфта, простоя-спешки, а это зависит от инженера самого разного ранга. «Надежность — это социальная категория», — сказал афоризмом главный ростовский конструктор Иван Киреевич Мещеряков. А заработная плата — нет?

— Мастер Петрухин, — вдруг проснулось радио, — четыре малых вариатора на обкатке.

— Ну, вроде начинается, — подтянулся Юрий Дмитриевич, и я отошел в затишек.

…Чтобы под куполом сборочного различить некий отдельный стук — нужен стук выдающийся. Такой и раздается. Яростный, мстительный — будто кто-то настиг, повалил и теперь добивает. Но кто? Мы не на главном конвейере, освещено плохо, вроде и не видать никого.

— Да вон он, внизу, — оборачивает меня конструктор Тищенко. — Вдогонку ставит чего-то.

Вытаскиваем. Потный, встрепанный весь, фигурой с подростка, видом — из Средней Азии, но в матросской тельняшке.

— Чего разошелся? Зачем молотком бил?

Отвечает, а не разобрать: и шум, грохот, и с русским неважно. Ага, «не налазила»! Не налазила она у него, муфта шнека, а ставить заставляют вдогон, комбайн отползает, гляди — уползет совсем, вот он и дал. Откуда?

— Каракалпакия.

— Зовут как?

— Уразов Сасенбай!

— Давно на заводе?

— Три дня скоро.

Погнул, изувечил он ту, что «не налазила», Уразов Сасенбай. Заменить уже не заменят, поезд ушел, аукнется в Кулунде. Наставник его, рослый подрядчик на двух станциях, у нас за спиной ведет воспитательную работу: «Я тебе шо говорил, салага? Ш-ш-шо я тебе говорил?..»

Если Каракалпакия, то надо привыкнуть к Ростову. После Ростова — к заводу. Первую неделю, говорят, мучит сильная жажда — потеешь. Любой сельский житель в метро и в московской толчее потеет — тут не жара, а нервы, гнет впечатлений. Но в городе хоть молотилки над тобой не летают! Этому же на третий день дали кувалду, он и отплатил за все… муфте!

Почему, однако, кувалда? Комбайн же надо собирать, а не сбивать? Не с собою же он привез это, в руке — не молот, но уже и не молоток. И децибелы под кровлей цеха — они ж от кувалд!

Наставник долго воспитывать не может — две станции! Малый рукавом тельняшки утирает лоб. Надолго запомнит он это повышение квалификации.

Мы с конструктором идем дальше, и Тищенко продолжает некстати прерванный разговор — отчасти теоретического, может, и философского свойства:

— Как это вообще может быть — нехватка людей? Чтобы энному количеству людей самих себя не хватало? Ну, завези откуда-нибудь еще миллион, так и им не хватит самих себя обработать! Нет, при данном плане, при такой вот производительности труда, при данных производственных отношениях — я понимаю, а вообще — нонсенс…

Именно этот Тищенко, ведущий конструктор Николай Михайлович, единственный потребовал было от меня пойти сначала добыть форменный пропуск. Но потом, правда, махнул рукой.

…Где кончается сборка — на конвейере? Ничуть. За стеной цеха? В Таганроге видел: собирают (доукомплектовывают!) и за стеной. В Ростове убедился: и на площадке готовой продукции — бригады слесарей (полевые, всепогодные) донизывают кораблям степей какую-то архинужную сбрую. Так что, вплоть до приемки? И это неточно.

Приемка, оказывается, идет партиями. Выдано свидетельство о рождении на 37, скажем, «Нив». Главный приемщик Пирогов П. Е. осматривает этот взвод наружно, внешним осмотром и…

— …если дефекты незначительные, то в процессе приемки слесаря устраняют, если же в сварке брак или течет гидравлика, течь моста, по регулировке что серьезное — мы возвращаем цеху на доделку.

— Помилуйте, Петр Ефимович, ведь не лошади в табуне! Все внешне да наружно — там же и середка есть.

— А из каждой партии мы берем один комбайн на испытание. Прокрутка, взаимодействие рабочих органов, крепеж — и, если выявлены серьезные дефекты, возвращаем всю партию. Пока в среднем возвращаем один из трех предъявленных.

— Но на нем же ни кабины, ни шнека, ни жатки! Значит, как он косит, выгружает, как приборы работают — вообще узнать нельзя?

Это нельзя, соглашается первый человек Сельхозтехники, Пирогов П. Е. (уже двадцатый год на «Ростсельмаше», принял сотни тысяч комбайнов). По инструкции надо дособрать машину, шесть — десять часов обкатки ей дать, поменять масло — тогда пожалуйста.

— Легко сказать — дособрать! Кабину водрузить на место — это же груз какой, без крана не обойтись, да шнек, ствол с винтом Архимеда — тоже на пупке не пробуй, а…

— …а всего к молотилке двадцать три комплектовочных ящика идут, да по жатке из Тулы еще следуют семь мест. В ящиках навалом поступают две тысячи девятьсот крепежных болтов, винтов, гаек, без которых машину не сложишь. Ясно, что краны нужны, приспособленные помещения, люди. Сам «Ростсельмаш» затрачивает на одну машину 226 часов, а дособрать — еще, по расчетам, 120 часов работы.

— Так когда же кончается сборка, Петр Ефимыч?

— А как убирать начнут, — шутит приемщик, — Вошли в полосу — сборка стоп.

Н. Н. Смеляков, инженер и писатель, Ленинский лауреат, заместитель министра внешней торговли, считает: теперь кабина так связана с организмом машины, что досылать ее в поле — это как руку отправлять: дескать, на месте и вены, и нервы сошьете. Допустим, что сравнение спорно. Но когда вещь, поглотившая 226 единиц труда и объявленная готовой, требует от купившего еще 120 единиц для своего оживления — тут бесспорный уникум.

…Веселая и наивная история о комбайне для самого себя, комбайне Саши Ткаченко. Косая сажень в плечах, открытый и улыбчивый, он и в штормовке щеголеват, Саша из Усть-Лабы, комсомольский бригадир со сборки в Таганроге. Идея — собрать «Колос» для себя лично, начать уборку, скажем, в Молдавии, а кончать уже на целине. Ребят подобралось пятеро, молодожены, гроши всем нужны, только дай «Колоса» — пойдут считать меридианы.

— Во почин, правда? Следите за газетами, — светится радостью Саша.

Стой, а убирал уже? Хоть какой-то опыт есть?

Нет, только на курсах пока, зато ж комбайн знает как свои пять пальцев. И мастером был, и весь конвейер — свои люди.

А вдруг обломаешься уже в Молдавии? Будешь маяться весь сезон.

Так в том и штука, что комбайн у него будет заговоренный, волшебный комбайн! Всё кругом хоть трескайся, а они — топ-топ целую осень, рекордный намолот. А почему — секрет фирмы! Хотите — покажу? Сейчас стоим, и до обеда все равно работы не будет — пошли с начала.

Вот рама, так? Основа основ. На швеллере — квадратики, автомат пробил. Но смотрите, ка-ак пробил! То к этому краю, то к тому, а чтоб по середине — ищи да ищи. И никому тут не докажешь, что — брак. Говорят: «Можно поставить молотилку? Ну и ставь». Можно-то можно — силой! Методом втыка, а скажется обязательно. Вибрация пойдет, напряжение — лопнет твой швеллер — и кукуй. На таком ехать в степь? Просто смешно. А найти себе раму — можно! Десятки перебрать, мужиков озадачить, свою бригаду нацелить, до сердца дойти, а для своей инициативы сделать. Дальше — мост. Мост и коробка замечательны тем, что снаружи всегда все в порядке, роща-калина, тёмно — не видно, гадости только внутри. Так привлеки ты бригадира, даже знакомого конструктора, и живые люди такую коробочку тебе соберут, что в огонь и воду. И по молотилке обойти — что, не отзовутся? И жатку дома еще отладить, прокрутить, заменить все хоть капельку ненадежное. Кругом хруст, говорю, может стоять, а наша пятерка будет идти клином, во-от такие глаза будут у всех. Конечно, резерв запчастей полный, запас не тянет, посыпалось — в час заменил. Надежность у «Колоса» какая — ноль девяносто с чем-то? Так она ж в натуре будет, надежность: на сто часов работы — ну пять, ну шесть простоишь, что ж, радость, а не уборка. Конечно, собирать так уж собирать, спокойно, с удовольствием, а не как на пожаре — подождите, он после обеда начнется, еще тот будет цирк.

Значит, всякий, кто сам отобрал бы себе узлы на комбайн и слепил их, в поле не знал бы беды?

— Так для себя же! Следите за газетами, я серьезно!

Служебное положение — в служебных целях. И парень-то больно славный, и на почины в Ростове легки, и не верилось отчего-то, что придется искать его в газетах. Какая-то подковырка, едкое что-то таилось во всей задумке.

И точно. Приехал на другую зиму, отыскал его в цеху, даже камеру приготовил — авось придется снять. Ну, что почин, Саша?

— Не вышло, знаете. Что-то мы не так поняли. Выезжали, правда, ребята под Таганрог, но — на рядовых. Я и не просился — зачем?..

Эх, Саша в рябчике, садовая голова, удружил бы ты всему Минсельмашу, не останови тебя дальновидные люди!


«А что скажут иностранцы?» Ведь мы продаем технику за рубеж, и даже комбайны покупают у нас столько-то стран. Десять лет уже, как стал в своих очерках — так ли, иначе — касаться качества техники, и всякий раз — вопрос, даже текстуально совпадающий с ироническим гоголевским: «А что скажут?..»

Да ничего не скажут. Потому что вышеизложенное их не коснется. Потому что это совершенно особое производство — экспортный цех РСМ. И это отдельная фирма — Запчастьэкспорт. Она тоже занимается техническим сервисом, но вовсе не похожа на Сельхозтехнику. Если в производстве, в цеху — простор, эргономика, диковинная опрятность, если и контроль, и допуски, даже металл здесь не чета цехам обыкновенным, то на главных складах Запчастьэкспорта (Н. Н. Смеляков посоветовал съездить и приглядеться) систематичность, напоминающая Ленинскую библиотеку, а замечательная и многим выдающаяся ЭВМ (я не готов понять — чем именно) знает и помнит, что нужно такой-то «Ниве» в Ираке и такой-то «Беларуси» в Иордании. Ощущение: «Значит, можем?!»

Если и скажет что какой-то дотошный иностранец, то только одно: «А почему с внутренней продукцией не так?»

И резонно, между прочим, спросит.

III

Цыган, лежа под шатром:

— Жинка, какие ж у нас с тобой дети грязные! Этих отмоем — или новых наробим?

Украинская хуторская байка

Юрия Александровича Пескова мы, киногруппа ЦТ, впервые увидели в большом ростовском ресторане. Гремели стереоколонки, немолодые пары танцевали — провожали на пенсию начальника литейного цеха. Что в литейке до пятидесяти пяти отслужить — ого-го надо здоровье, что тот, кого провожают, навел порядок будь-будь — это нам рассказал наш опекун Олег Игнатьевич, а в танцующем с женой юбиляра генеральном директоре тебе виделось одно: так и надо. Даже — только так и надо! И не потому, что разделенный праздник перечеркнет выговора десятилетий, не потому, что неминуемую горечь отчасти снимет, а — по-человечески, как надо. Сказано же: директора должны быть не сухими Чешковыми, а добрыми и доступными!

Песков и послужным списком никак не «человек со стороны»: вырос здесь от ученика на радиаторном до главного инженера «Ростсельмаша», и переход с СК-4 на «Ниву», и тысячи доделок на той «Ниве», и выпуск миллион шестисоттысячного комбайна, и перевыполнение последней пятилетки на целых 15 тысяч «Нив» — все при нем. От главного инженера уже одна ступенька до генерального.

Оно, конечно, с поветрием фирм-объединений титул этот резко упал в цене. И районный свиновод, вечно ждущий откуда-то вагончик концентратов, и управляющий производством чулок на базе трех бывших артелей без юмора обретают и носят тот золотящийся чин — как сорванцы-третьеклассники таскают на школьных куртках половинки старых лейтенантских погон… Но тут — полновесно! Больше половины мирового производства уборочных машин — какой же еще генеральности! Концентрация личной ответственности просто немыслимая для сельских мерок: восемьдесят процентов зерновых комбайнов страны, судьба урожая чуть ли не ста миллионов гектаров. И генерал не штабной — фронтовик: самому своих сорок тысяч людей кормить надо. Ладно, пусть не совсем кормить — подкармливать, но продовольственная ситуация уже такая, что, если только заработком захочешь обеспечить да жильем, недооценивая харчи, — пойдет перелив к соседям. Производство металлоемкое, ритм скаженный, а в гастрономах — китовое мясо по два рубля кило, на рынке ни к чему не подступиться.

— Добыл шесть тысяч тонн картошки, — позже услышал я от Юрия Александровича. — Сорок часов в самолете без сна, облетели семь областей, зато зимний вопрос решен. Считай, по полтора центнера на каждого работающего.

Один из цехов завода — подсобное хозяйство. Глотает миллионы этот внутренний совхоз не хуже литейки и инструментального, противоестественность всех этих инородных тел внутри индустрии как-то затерлась, — область уже около трети мяса производит в таких вот совхозах-цехах. Уж куда: «Атоммаш» развел огороды и подсвинков! И маятник пока идет в ту сторону, про счет, хозрасчет и специализацию еще разговоров не слышно.

В канун новогодья генеральный директор начинал день с содержимого съестных «заказов»: как там с финскими макаронами? Решено наконец насчет пятнадцати тысяч плиток шоколада?.. Еще непривычно и муторно при таких разговорах аграрию. Людям прямой бы работой заниматься, а кто на макароны стаскивает? Ты, голубчик, твоя сфера. И кого стаскивает? РСМ, локомотив прогресса в земледелии.

Кубанцы-друзья рассказывали, что Песков на испытаниях «Дона-1500» вел себя просто героически. Отравился где-то в дороге, заболел, но машин не оставил, жил на хуторе у Первицкого, конструкторы спали в соломе, обучая ходьбе наспех склепанные первые образцы. «Дону» дали фору, сразу, через ступень, — на государственные испытания, и все нескладухи-нелепицы одолевались перерасходом энергии. Собственной, ясное дело, нервной.

Показывая заводское училище — щегольское, в мраморе и полировке, Песков вместе с нами заметил, что разит аммиаком — неисправные туалеты дурно себя ведут. И при гостях, с непосредственностью Петра Первого, разнес по первое число директора училища — починить сортир, тра-та-та, иначе то-то и то-то!.. А что — лучше, когда воняет?

Его сын здесь же, на заводе, кончал втуз и теперь мастером на алюминиевом литье. Цех не из здоровых — не жалко ли своего? Но кто-то же должен! Ничего, выдержит.

Телевидение — штука опасная, шутит меж делом. Летом попал в Сочи на «Красную гвоздику», такой фестиваль, а оператор сними — и в эфир. Хорошо, что соседкой была жена, ее все знают, а ежели б просто соседка?

Ростов сказать умеет, считался родней Одессе. И в директорской речи нет-нет и почуешь южное его родство. «Он работает как примус: пока качают — шипит», — походя характеризует кого-то.

Впрямь сухи и черствы они у нас, что Чешков, что герой Ульянова в «Частной жизни». Человечного бы, простого и открытого лидера из сферы Кузнеца — в период, когда продовольственная ситуация, увы, диктует погоду! Не с неба же она упала, из чего-то собралась, сплюсовалась? Можно, наверное, объяснить, откуда взялся каждый мазок картины, но ведь не объяснять мир велят — пере-де-лы-вать. Нам дана камера, и есть официальный доступ в цеха. Есть пленка под телецикл «Хозяин и помощники». Неужто не под силу кинопортрет увлеченного, полного азарта генерала аграрно-промышленного комплекса? Конечно, до типов вроде Горлова и Огнева из «Фронта» Корнейчука нам не тянуться, всяк сверчок знай шесток, но стараться надо…

Собственное представление о генералах почерпнуто в мальчишестве из «Теркина». Прежде всего — редкость («генерал один на двадцать… а может статься, и на сорок верст вокруг»), затем — старшинство возрастное («ты, ожегшись кашей, плакал… — он полки водил в атаку»), И наконец, назначенность, основное занятие: «Города сдают солдаты — генералы их берут». Возрастное, ау, для меня улетело, но остальное вроде на месте.

Только не снимать на горе! Была уже передача, Пескова бездарно представили как начальника: мост над отстойником, стоящий директор, за ним, «колыхаясь и сверкая, движутся полки», то бишь комбайны. И он не для батальной живописи — вон картошку добывал, у Первицкого спал в соломе, на заводе 15 тысяч ударников коммунистического труда — и чуть ли не всех знает. А меня та отстойная площадка наградила комплексом, каким страдает сельская родня. Комплекс вот какой. Нюра Чепурнова, соседка по целине, приехала к нам в такой людный Омск и обомлела: «Ой-о-ей, это ж всех прокормить!» «Это ж всех прокормить», — почти непременная реакция председателей из Кулунды, Костромы или Заволжья, когда ты, в короткой московской щедрости, кажешь им людскую круговерть метро или разъезд с Лужников. (Что каждый из этой тьмы может и должен заработать себе на прокорм сам, у приятелей моих не укладывается.) Так вот и я: «Ой-о-ей, сколько дособрать!» А радости от лицезрения богатства, от прорвы наготовленного вроде и нету, робость. Нет, снимать — так в нетрадиционном месте!

Идеально — увлечь бы генерального в полевую бригаду, усадить лицом к деревне, за один стол с мужиками. Неравный уровень? Стратегия — и окопная правда? Ну так надо же с умом, не топя разговор в мелочевке. Притом старый комбайнер — вполне самостоятельная боевая единица, а комбайн — чистой воды общественная машина: ни шабашек на нем, как на тракторе или самосвале, ни себе домашних привилегий — только «хлеб Родине»! С этим людом и являть мужественную прямоту, стратегическую зоркость командиров АПК.

Да не хвалить за то, что человек должен делать по назначению своему! Комбайнер убрал за декаду — чему ж тут хлопать? Иронично, даже язвительно. Ученый вышел на уровень мировых стандартов — дивья-то! До мирового стандарта еще и не наука — школярство или ведьмовщина, вроде биологического засорения видов. Конструктор сделал машину, не хуже, чем делают и тысячами продают где-то, — так «гром победы»?

Не изобрел же он ни кабины с искусственным климатом, ни гидравлической передачи, что без рывков, плавно и быстро сообщает колесам силу мотора, и сигнализатора о потерях не измыслил — все уже десятилетия на службе у земледельцев, он только возьмет лучшее оттуда, отсюда и соединит в новой машине. Но и то должен держать он в уме, конструктор, что взять у одного замечательный нос, у другого губы, у третьего уши или брови — не значит достичь идеальной красоты, гоголевская невеста была образцово глупа! Ее методом вполне конструируется если не урод, так очень заурядная физиономия, а дело именно в подгонке, комбинации элементов, какие слились бы в органическое целое — допустим, в новый комбайн. Нужный именно данной технологии и данному земледелию комбайн, потому что по кораблю и плаванье, по плаванью корабль. Азову не нужны супертанкеры, а тут не укор Азову — с него хватит своих достоинств. Поэтому не играть пока туш «Дону», как бы блистательно ни завершились его испытания, — только сытный хлеб правды, реализм, а сегодня реализм — «Нива», и целинные мои дружки дослужат, увы, на этой «Ниве», и на пенсионных их балах будут механики с «Нивы», и хлеб восьмидесятых годов пребудет фактически хлебом реальной «Нивы». Перегруппировка сил, пересмотр стратегии — да, на то и Продовольственная программа. Остро недовольна зерновая экономика машиной? Об этом и на Пленуме ЦК… Но машина — она всегда и только то, как ее придумали, как изготовили и как на ней работают. Четвертого не дано. Значит?

Значит, самые общие, генеральные вопросы, вместе с ответами и рисующие деловой портрет. Предположительно:

Сколько будет длиться варварское обращение с комбайном и в рабочее, и, главное, в нерабочее его время, при так называемом хранении? Хозяин и борону не оставит в лопухах, смажет — и под крышу, а сотни тысяч сложных и дорогих комбайнов буквально открыты всем стихиям — их полощут дожди, точит коррозия, раздирают морозы, лень даже резину снять, приспустить шины… Разумно ли усложнять конструкцию, насыщать ее новыми системами, если сохранится массовое расточение парка из-за элементарного разгильдяйства и раскардаша?

Создатель техники не может не врезать примерно таким образом пользователям: накипело.

С другой стороны.

Зачем столько недоделанных комбайнов, может — лучше меньше, да лучше? Зачем, скажем, те пятнадцать тысяч «Нив» сверх пятилетнего плана, если в пять или семь раз больше машин не участвует в уборке, если серийный комбайн останавливается в пять — семь раз чаще, чем тот, что прошел государственные испытания?

«Комбайн е тэхника вичного рэмонту», — дал определение один бригадный сторож под Кустанаем. Почему «Ростсельмаш» не обслуживает свои машины сам? Когда у комбайнера будет столько запчастей, чтоб не мучиться? Когда конструкторы защитят здоровье человека?

Об этом заговорят наверняка, потому что об этом пишут методически! Все центральные газеты с «Правдой» во главе. Триумвират Минсельмаша, Минсельхоза и Госкомсельхозтехники публикациям не помогает, совсем наоборот. После статьи «Модель у конвейера», пересказавшей протест двенадцати виднейших ученых против волевых (болевых?) приемов в решении машиностроительных проблем, ученым ВИМа, ВИСХОМа, ГОСНИТИ и пр. было строго запрещено иметь дело с пишущим людом! «Извините, но на беседу мне нужно разрешение министра», — отвечает восьмидесятилетний патриарх комбайностроения И. С. Иванов, а полный сил и энергии В. К. Фрибус, начальник главка новой техники Госкомсельхозтехники, отказывает проще: «Я состою на службе, и без прямого указания свыше ничего вам говорить не буду!» Но есть ведь четыре с половиной миллиона механизаторов. А на них приходится около четырех миллионов в Сельхозтехнике и у других аккомпаниаторов села. Вот уж хорошо информированные круги, и здесь рекомендация держать язык за зубами никак не пройдет. Пригласили ростовского комбайнера А. Лилейченко, Героя Социалистического Труда, за «круглый стол» с генеральными директорами двух комбайновых заводов, а он и врезал:

— При таком отношении к своей продукции не выручит никакая, пускай и современная, конструкция.

Чего там — костяк драмы идей ясен, остается вдохнуть душу живу — живую и деятельную душу когда-то заводского паренька, а ныне руководителя самого крупного в мире завода зерноуборочных комбайнов.

М-да. Человек предполагает, а… Возник перекосяк. Как бы двойная бухгалтерия. Доброта-сердечность проходила по одной статье, взгляд на качество — по другой. После некоторого доверительного разговора нечего стало и думать о поездке в бригаду. Собиралось, правда, совещание по надежности в Сальске, но такие — с вылизанным сценарием — мероприятия к художеству не расположат.

«Свежительной трезвости уединения» нам не досталось: всюду при нас был Олег Игнатьевич, заместитель главного инженера «Ростсельмаша», компанейский и всем интересующийся человек. Разумеется, нельзя пускать на самотек целую киногруппу. К примеру, решета на комбайн делает колония строгого режима, люди перевоспитываются в труде — и лучше пока исключить те решета из обозрения. Верно. Есть минусы в смысле чистоты, элементы захламленности, завод ведь не молодой, но разве для этого нам выдана пленка? Еще верней. Да мы и не собираемся шарить по задним дворам. Опека шла, пожалуй, с большим перевыполнением. Мы в Таганрог, на завод вполне самостоятельный, с независимым КБ — Олег Игнатьевич с нами. Точней — вроде как бы мы при нем. Пригласили меня в обком, не успел вернуться — что да как, а зачем, а тот что сказал? Товарищи, да нам нравственный капитал людей АПК надо выражать, а вы — такую любознательность!..

Но это цветики. Собрались мы в дальнюю дорогу, в степь Северного Кавказа — на Кубань, в Ставрополье, а генеральный директор:

— С вами поедет Олег Игнатьевич. И еще начальник службы надежности Иван Георгиевич Войтов.

— Как, и в колхозы? Но ведь мы же надолго!

— Они предотвратят ошибочную информацию.

— Но, Юрий Александрович, у товарищей, очевидно, хватит дел на заводе? Я на Кубань ездил двадцать лет и вполне мог бы без провожатых.

— С вами поедут Олег Игнатьевич и Войтов, — отрезал директор.

Запись телебеседы мы сделали, но безо всяких изысков и «граней характера»: директорский кабинет, полированный стол, вопрос-ответ — и баста.

А теперь наш «рафик» жмет строго на ост, впереди Олег Игнатьевич, сзади Иван Георгиевич — фильтры от ненужной информации. Мы ли едем, нас ли везут? Вот тебе и хозяин и помощники. Соскучиться не дают, Иван Георгиевич буквально набит интересными сведениями, для занимательного журнала просто клад, что ни километр, то афоризм:

— Надежность — это свойство машины определенный срок работать по назначению.

— Гарантия — это юридический скол надежности.

— Моральная устарелость машины зависит от общего уровня общества.

А мне перед молодым режиссером Сережей совестно — жуть. Явная моральная устарелость, да не чья-то — моя, моя. После разглагольствований о черствых Чешковых да директорской простоте попасть как кур в ощип! Стыдитесь, автор.

А Сережа, молодо-зелено, толкает локтем — и краем рта:

— Повезло как, а? Теперь все от вас. Сворачивайте в бригаду.

Неймется же. Весь цикл наш накренился, того и гляди — оверкиль, а худрук хохочет анекдотам, мурлычет песенки, локтем пихается…

— Целых два кита. Есть знакомая бригада? Я сразу же ставлю свет…

Стоп, а что? Мы сворачиваем пообедать на полевой стан, комбайнеры в любом месте издавна подготовлены — хотите, ремонтники, встречу с самим «Ростсельмашем»? Вот вам надежность, а вот инженерия, выкладывайте. Ай да Сережа. Кто там врет, что молодежь инфантильна?

— Олег Игнатьич, как бы на часок в бригаду Клепикова? Старый знакомый, герой — и дело есть.

Нет проблем. Какой Клепиков, тот самый?

Да какой же еще — один на Кубань и на Союз, пожалуй, Клепиков, бригадир, депутат, член Центрального Комитета партии.

Только нету сейчас Михаила Ивановича, узнаём — на курорте по зимнему делу, но и коренники-механизаторы, и весь знаменитый колхоз «Кубань» — налицо. В Усть-Лабинском райкоме прошу: нельзя ли начальника сельхозуправления и шефов Сельхозтехники на часок — для полноты круга? Что ж, для доброго разговора… Секретарь райкома Морозов в далеком начале нашего знакомства был еще колхозным зоотехником, и тут уж никаких дипломатий:

— Ну скажите, чего они боятся?

— А вот в бригаде вам скажут! — смеется секретарь.

Этот «круглый стол» транслировался и по первой программе телевидения, и по второй. Народу было снято много. Отсутствовал по уважительной причине старый комбайнер Виктор Харин. Он рядом, за стеной красного уголка, третью неделю маялся с новеньким «Колосом» («машина — инвалид от рождения!») и служил как бы камертоном разговора.

Конечно, мы мечтали о простецкой, заурядной, а не лучшей в стране бригаде. Весь машинный двор в асфальте, техника хранится образцово, но уж если здесь… Врочем, запись уже идет.

— Эта бригада в прошлом году ячменя намолотила семьдесят три центнера, а центнеров двенадцать наверняка оставила на полосе. Только и исключительно по вине комбайнов! — говорит Георгий Иванович Лысых, начальник райсельхозуправления.—

Трижды перепахивали поле после такой уборки, чтобы скрыть качество, и все равно оно зеленое от падалицы! Какие еще аргументы нужны? Завариваем вторую скорость, чтобы механизатор не мог, если бы и хотел, гнать быстро, но разве это мера? В районе пятьсот пятьдесят три комбайна, стремимся убрать за семь — девять дней, но агрегат убирает по три-четыре гектара за световой день — куда дальше идти? Зачем мучить нашу кубанскую землю?

— Комбайн перегружен, — парировал И. Г. Войтов, — Он не рассчитан на такой урожай. Мы с вами не можем по сто мешков перенести? Так и машина.

— Коллектив завода «Ростсельмаш», — поддержал его Олег Игнатьевич, — прекрасно понимает, что урожаи непрестанно растут, об этом говорилось и на Пленуме ЦК, и коллектив сейчас усиленно работает над созданием новой машины повышенной производительности.

(Я сейчас переписываю прямо со стенограммы, твердо помню, что никакой бумажки у нашего опекуна не было, а — каков стиль!)

— Вот тут сидит товарищ по надежности, — гнет свое устьлабинец Георгий Иванович. — В прошлом году получили двенадцать «Колосов» и «Нив», из них сезона не выработало, вышло из строя — пять! Две «Нивы», три «Колоса». Ремонтировать? Да когда же их ремонтировать, если мы стараемся убрать за семь дней! Есть заводской представитель где-то в соседнем районе, так за семь дней дай бог его только найти. Вот автомобилестроители — у ВАЗа свой сервис, у КамАЗа — свой. А почему комбайновая промышленность свой сервис обрывает как раз на сельском хозяйстве? Если бы фирма отвечала за своих детей, имела бы на них запасные части — был бы совсем другой разговор. А то как кукушки — лишь бы яйцо закинуть.

Ю. А. Песков (стенограмма ответа о фирменном ремонте):

— Мы сегодня не готовы к этому вопросу. Чтобы создать станции техобслуживания, нужно затратить не одну сотню миллионов рублей. Комбайн — это не автомобиль «Жигули», он имеет не ту скорость, не те возможности перемещения по дорогам нашей большой страны. Поэтому опорных баз, станций технического обслуживания потребуется в несколько раз больше, чем, значит, для автомобиля. А с другой стороны — этот вопрос поручен сегодня Сельхозтехнике, так решили три министра. У нас есть организации при Сельхозтехнике, где производится стопроцентный ремонт. Харьковский завод «Серп и молот» дает запасные части, сто процентов дает на эти станции, а мы двигатели восстанавливаем.

Пояснения для Виктора Харина, который мучился с новеньким и никого не слыхал… Меня удивило, что Юрий Александрович Песков ни на одном из зарубежных комбайновых заводов, делающих погоду в этой отрасли, сам не был, с организацией фирменного ремонта не знакомился и мировой принцип «кто делает машину, тот за нее и отвечает» не имел возможности пощупать. Еще любопытнее, что генеральный директор «Ростсельмаша» не бывал на ВАЗе и КамАЗе, составивших, что спорить, этап в машиностроении страны. Что про аграриев ни говори, а в нашем секторе такие пробелы (или контакты с коллегами) немыслимы. Насчет первого (поездки за рубеж) дело несколько поправлено: Н. Н. Смеляков позже рассказывал мне, что Ю. А. Песков был-таки командирован в США и вернулся с массой ценных наблюдений. Про Волжский и Камский заводы еще не знаю, но знаю твердо, что ссылки на большие траты для сети фирменного ремонта годятся, как говорят, разве для съезда филологов или гинекологов: Сельхозтехникой уже растянута такая густая и дорогая ремонтная сеть, уже издержаны на заводы и мастерские такие гигантские суммы, что речь может идти лишь о том, как загрузить этот невод. Дело в принадлежности готовой сети — в решении то есть трех министров.

Комбайнер Александр Васильевич Сырцов, 1929 года рождения, стаж работы — тридцать пять лет:

— Я, когда на молотьбе, по три пятилитровых бачка воды в день выпиваю, такая в кабине жара. Ваше дело — требовать производительной молотилки, а я скажу, как человеку работается. Очищение воздуха не происходит, та ваша губка сразу забивается, остается только маленький вентилятор, он тебе дует пыль и остюки в глаза…

— Правы комбайнеры, условия в нашей кабине на «Ниве» очень тяжелые, — ответил Олег Игнатьевич. — Поэтому в новой машине особое внимание уделено кабине. Она разработана по ГОСТам, по всем требованиям эргономики. Предполагается поставить кондиционер для охлаждения воздуха.

— Кондиционер — он обещание или реальность? Когда его можно ожидать?

— Ну, он частично уже стоит на тракторе Т-150, но… (далее в стенограмме неразборчиво, да неясно оно было и в устах Олега Игнатьевича. Тот испаритель, что ставят на часть харьковских тракторов, есть создатель особо влажной атмосферы, и большой услугой механизатору его никак не сочтешь. А с настоящим фреоновым кондиционером — мне о нем впервые удалось написать уже десять лет тому — практически неясно, ясно же, что запечатывать человека на жаре в непроницаемую кабину без специального охладителя воздуха нельзя).

Пригласили Виктора Ивановича Харина. Вот живой человек, ему подкинули такой комбайн, на котором он семью не прокормит, он зиму с ним возится, а лето может стоять — кто виноват?

— Это «Колос», таганрогский, — цитирую Олега Игнатьевича, — а у нас с «Нивой» не бывает, чтоб были претензии. Почему он собирает? Есть два приказа министерств, Госкомсельхозтехники и сельского хозяйства, о предпродажном сервисе, они обязывают Сельхозтехнику проводить досборку, обкатку и под ключ отдавать комбайнеру готовую машину. За то она и получает двенадцать процентов наценки.

— Я чувствую, у вас неправильное представление об этих двенадцати процентах, — протестовал А. А. Василенко, главный инженер районной Сельхозтехники. — Двенадцать процентов — это не досборка, а содержание нашего аппарата, погрузка, доставка, а что касается сборки машины, то на это заключается с хозяйством отдельный договор. Захотели, чтоб вам отремонтировали и отдали — заключайте договор и перечисляйте.

Значит, это колхоз не захотел, чтобы ему дали работающий «Колос»?

— Первый раз слышу, — откровенно смеется главный агроном «Кубани» Ф. В. Красиев.

Виктор Харин мрачно добавляет, что инженеры Сельхозтехники уже были, пожали плечами, сказали, что дело дрянь, и уехали. Добавляет и еще кое-что, но это стенографистке отдавать нельзя. Ситуация — «плюй в глаза — божья роса», спор сползает на тему запчастей.

— Мы уже привыкли ремонтировать сами, — беру из стенограммы тираду Георгия Ивановича Лысых, — но вы хоть дайте то, из-за чего человек стоит!

— Система гарантийного обслуживания, — объясняет представитель Сельхозтехники, — помогла изъять все запасы запчастей, которые копились в хозяйствах многие годы.

— Я сам работал три года механиком, — смеется Олег Игнатьевич, — и знаю, что если у механика нет ничего в кладовке, то разве это механик, разве бригадир?

— Так плановые запчасти идут на заводы Сельхозтехники, — перебивает бригадир «Кубани» Василий Васильевич Орехов, — А для обслуживания не остается ничего, надеются на гарантийный комплект. Цепи, ремни, аккумуляторы, подшипники — это самая дорогая валюта для механизатора. А расходы на ремонт растут, как лавина.

Ю. А. Песков (на вопрос о лавинном нарастании ремонтов):

— Мы не можем согласиться с тем, что лавинно растет ремонт машин. Мы ведь следим за ремонтом и эксплуатацией наших машин через объемы расхода запчастей. В начале организации опорных баз мы засылали на базы Сельхозтехники сто шестьдесят наименований запасных частей, сегодня отправляем туда только шестьдесят, то есть от ста наименований сами отказались, так как по ним нет вопросов… Мы раньше расходовали на опорных базах порядка двух миллионов рублей, сегодня мы скатились до пятисот тысяч, что тоже говорит кое-что. Мы открыли ворота — катите на нас что угодно, мы выпускаем теперь запчасти сверх лимита. Лавина ремонта складывается из-за того, что не организовано хранение комбайнов, вот это главный вопрос. У нас есть масса снимков грубейшего нарушения технических условий, когда мы снимали комбайны с гарантии… Есть машины, которые стоят зимой под снегом, с натянутыми клиновыми ремнями, не приспущенными скатами, а когда приходит уборка урожая, уже никто ни с чем не считается, все забывают о нарушениях, и требуется колоссальное количество резинотехнических изделий, узлов гидравлики, подшипников, чтобы машина ушла в поле работоспособной.

…Передо мной лежала свежая «Правда» со статьей смоленского механизатора, где говорилось о партнерах хлебороба: «Казалось бы, общим делом заняты, но получается так, как в той басне про лебедя, рака и щуку. Каждый тянет в свою сторону».

— Олег Игнатьевич, — спрашиваю перед камерой нашего опекуна, — в этой крыловской троице что, по-вашему, символизирует машиностроение?

— Ничего. У нас содружество с Сельхозтехникой и контакт с селом.

Тот же вопрос представителю ремонтного ведомства — и тоже солидарное:

— У нас ничего похожего на эту басню. Мероприятия согласованные, снабжение плановое и гарантированное.

— А сельская сторона? — спрашиваю устьлабинцев.

— А село и остается тем возком, что и ныне там! — к общему веселью, отвечает Георгий Иванович Лысых.

Сережа сияет: какой откровенный вышел разговор! У всех душа нараспашку.

Ну, тут-то вы ошибаетесь, коллега. Потому что у автора вашего никакой распашки. Стоило мне здесь выложить одну позицию Ю. А. Пескова, и все полетело бы вверх тормашками, ор бы пошел и новгородское вече, черта бы лысого вы записали.

А позиция это такая: «Ростсельмаш» пробивает «Ниве» государственный Знак качества. Понимаете? Солдаты тут судят-рядят, как не сдавать, а генерал утверждает: город уже взят!

У Юрия Александровича целая книга на столе, Красная Книга Славословий. Куйбышев, Горький — «претензий не имеем, комбайн стоит на мировом уровне». Подмосковье — «аттестовать на знак». Узбекистан — «от имени всех трудящихся выражаем…», Могилев, Осетия… Истинный глас народа! Не тот глас, что у Ложкового, Сырцова, Орехова, Лысых, а тот, что у Сельхозтехники, получающей 12 процентов и прочее. Первый глас звучать может, но в зачет не идет, пускай твердят про лебедя и щуку, а контора плюсует нужные восторги!

Поэтому, Сережа, я и не шибко добивался встречи на простецком полевом стане. Аппетит пропал. Тысячекратно прав тот, кто не равняет бюрократизм с бумажной волокитой. Похоронить письмо, мурыжить дельную бумагу? Это неопрятность, канцелярская грязнота, при чем тут высокий бюрократизм? Да можно ответить на жалобу прежде ее поступления, навестить имярека не только в больнице, а за три дня до инфаркта. Иные главным проявлением бюрократизма считают тягу садить всех на ставки, крестьянина — и того на оклад. Отчасти — пожалуй… Но в чем, Сережа, главный знак узнавания, каков общий пароль у сильных столом (бюро — это ведь просто стол)?

Мне сдается, жест — большим пальцем за плечо. «Ищи там». Переброс ответственности. Отбой взыска. Указующие за спину в конце концов замыкаются в круг, в огромное кольцо, а у кольца нет конца, искать наивно. Знак этот — не укоризна, не выявление, скорей круговая оборона, знак поруки, как крик Маугли — «мы одной крови, ты и я!». Запчасти? Спрашивайте Сельхозтехнику. Мгновенный износ? А глядите, как хранят. Недогруз молотилок? Так жаток широких не дали. Фирменный ремонт? А куда же тогда Сельхозтехнику?..

А почетную эмблему — ее сюда, на чело, она нужна, необходима, как всесоюзное ручательство, что так и должно быть. Тогда уже раздражение Ложкового — Лилейченко — Сырцова будет направлено против государственного знака. Вы что, не верите, что Иванов, Петров и Сидоров справедливо удостоены звания Героя? Что завод внедряет АСУП, что введен коэффициент напряженности плана? Нет, отчего же, мы верим всему, Иванов заслужил — и наградили, но его именно, а Сидорова лично, при чем же тут комбайн?

Знак качества — вы можете понять? — поможет коллективу морально и материально подтянуть оставшиеся недостатки! Он для дела нужен! Но сколько еще у нас формализма! Один старый замминистра затвердил свое: «Дай большой бункер, дай ведущий мост, надежность, а до того ко мне ни с какими знаками не суйся!» Вот кого надо доставать, вот где пресса могла бы сыграть свою положительную роль.

Вы напоминаете мне, Сережа, наше условие: если журналисту не говорят правды — он тупица. И намекаете, будто правды-то нам и не сказали. Протестую! Свою правду глава кузницы как раз и выложил. Она поступает от опорных баз, из чистых вод Сельхозтехники, и надежные фильтры не дают проникнуть в нее глухим матеркам Харина. Взят ли город, нет — награда нужна! В ситуации, когда самолетом добывают картошку и надо делить макароны, виноват кто угодно, только не увенчанный государственным лавром Комбайн! Чем не правда? А уж цифири сколько под ней, брошюр, конференций!..

За время, отданное «Ниве», мне довелось слышать безоговорочное — «я виноват».

— Я виноват в том, что широкозахватные жатки не выпускались столько лет, комбайны использовались на косовице, а молотилки были недогружены, — прямо сказал Александр Александрович Пивоваров в Госплане СССР. — Не один я, разумеется, это было бы манией величия, наш подотдел — не министерство. Но где зависело лично от меня — нужного я не сделал.

Опять-таки — аплодировать, что ли, госплановцу? Был конструктором в Таганроге, на партийной работе был, отрасль знает насквозь. А мы сами — так уж ничего и не знаем? За двадцать лет пропускная способность комбайнов повысилась с 3 до 5–8 килограммов в секунду, а захват — каким ты был, таким остался: 4–6 метров. Поэтому средняя загрузка комбайнов составляет 40 процентов, в сухие годы — ниже. Основное в ускорении уборки — повысить среднюю загрузку сотен тысяч готовых комбайнов, наладить выпуск сравнительно дешевых широких жаток и хедеров, да сначала наладить этот выпуск, а потом наращивать пропускную способность молотилки. Что, мы с вами этого не знали? А ну-ка, целинники, не пятнадцать ли лет назад пошел по великой степи шум-гром о десяти-, даже пятнадцатиметровой жатке? А десятки выступлений — просительных, резких, яростных — главного агронома целины Александра Ивановича Бараева? Академик битых десять лет воевал и воюет с явной дурью: машинища весом в восемь тонн бегает долгими неделями ради стрекота ножа, а когда растреплет в лоскуты молотилку — перестраивается на подбор! Не-ет, тут не в знании, а в сознании, даже в осознании дело — осознании вины. В судьбе жатки? Не только. В продовольственной ситуации.

Слыхал и «виноват» с оговорками. В частности, от земляка, серьезнейшего инженера Александра Тихоновича Коробейникова, — он директор Кубанского института испытаний и по функции своей как бы крестный новых машин.

— Да, мы дали добро на «Ниву». Видно, поторопились. Но тогда пропускная способность её была чуть не высшей в мире, и мы уступили в позициях надежности и условий труда. Напор был такой, что нам бы и не удержаться — смяли бы и сняли. Вылечить «Ниву» было нельзя. Нельзя было отмыть детей прежних — надо было рожать новых.

Почему, однако, смяли бы? Отчего бы непременно сняли? Ведь государственному контролеру иммунитет как-никак обеспечен? Ведь последующая надежность комбайна или чего другого проистекает из предыдущей надежности (честности, независимости) службы испытаний?

Она Сельхозтехнике принадлежит, служба испытаний! И КубНИИТиМ, и Коробейников, и самая дальняя МИС (машиноиспытательная станция) входят в систему продающего и ремонтирующего, а отнюдь не работающего на данной машине. Права и прерогативы Пахаря переданы одному из секторов сферы Кузнеца. И несмотря на личную порядочность, компетентность испытателей, несмотря на оснащенность их контрольной техникой настолько сильную, что и мышь отсталости не проберется, — «достать» Коробейникова вполне легко, воздействовать на него очень даже способно. Это когда у потребителя есть из чего выбирать, тогда производитель (Кузнец) в чужой службе оценок не нуждается. Зачем? Кузнецу самому выгодно выковырять из булки всех тараканов, выявить даже малые минусы, чтобы перед потребителем предстать защищенным. Есть Войтов — им завод и ограничится! А раз за массового Пахаря решает (оценивает) кто-то иной, то остается напирать, и «Нива» сдаст экзамен и своевременно, и успешно.

В таких-то условиях даже «полувиноват» заслуживает уважения.

Вариант «виновных нет вообще, все в полной норме» интереса не представляет: он может к тому привести, что на каждом из двадцати трех ящиков с «Нивой» пойдут выводить Знак качества.

Иное дело — указательный палец и восклик:

— Вон кто виноват! И вон в чем!

Дело это небезопасное. Донос? А если докажем, что — клевета? И сам-то ты кто таков, чтоб обличать? Что сам ты сделал, когда другие вкалывали? Или ты позицией обличителя и ограничиваешься?

Именно в таком уязвимом положении оказались многие институты ВАСХНИЛ, вступив в спор о «цыганских детях». Десять НИИ с пятью филиалами. Четырнадцать тысяч человек в их конструкторских бюро, опытных производствах и хозяйствах, а десятилетия тратятся вхолостую, больше половины выпускаемых Минсельхозмашем образцов уступает зарубежным по надежности, металлоемкости, условиям труда, даже технологии сбора соломы до сих пор решить не могут. И как раз из этого лагеря — критические залпы против «Дона-1500» как базового комбайна, машины вместо «Нивы»! За один-единый квартал одно-разъединое ростсельмашевское конструкторское бюро сделало новую машину, а двенадцать мудрецов-НИИ заняты сомнениями, опровержениями, обличениями.

«…Предложение Минсельхозмаша о постановке на производство в «Ростсельмаше» нового комбайна «Дон-1500» с выпуском 75 тысяч комбайнов в год вместо модернизированной «Нивы» неоправданно и приведет к увеличению себестоимости зерна в 1,5–2 раза, дополнительному расходу топлива.

Внедрение в сельское хозяйство комбайна «Дон-1500» может быть рационально только для южностепной (высокоурожайной) зоны… Применение такого комбайна в других зонах вызовет увеличение затрат на уборку, что составит убыток в 450–500 миллионов рублей».

Это вроде как итоги, а подступы к ним — они тоже заставляют задуматься! Пропускная способность — вовсе еще не производительность, как одна молотьба не есть еще уборка: сейчас тормозят косовица, очистка и сушка зерна, реализация незерновой части урожая, то есть соломы-половы… В стране в 1980 году свыше ста миллионов гектаров, или около 80 процентов общего посева зерновых, имели урожайность ниже 20 центнеров с гектара. Средневзвешенный намолот на этом массиве — 12,2 центнера, и комбайн класса 5–6 килограммов в секунду вполне с такой хлебной массой справится. За прошлые пятилетки урожайность увеличивалась не более чем на полтора центнера в среднем. Пусть в одиннадцатой пятилетке прирост окажется даже вдвое выше — разве «Нива» не справится с намолотом в пределах 17, даже 20 центнеров? Почему же не сохранить, модернизировав, машину класса 5— 6 килограммов, то есть «Ниву»? Зачем скромному полю гигант в 13 тонн веса и в 27 тысяч ценой?

Согласитесь: одним запрещением рассуждать эти аргументы не отобьешь — если даже выкладывает их научный люд без практической амуниции. Может, и не выдают годами на-гора ничего пригодного — разве уменьшит это степень правды там, где они правы? Разве не правы были критики харьковского тягача Т-150 в части условий труда, и сочтешь ли победой, что так и печатают этот трактор без кондиционера? Разве не правы были те, что требовали шлейфа «Кировцу» одновременно с началом отпуска этого трактора хозяйствам, — ведь громадные миллионы уже потеряны и сейчас теряются от хронического недогруза самой мощной сельской машины.

И т. д. и т. п. Критический реализм заставляет с собою считаться, и окрик «разговорчики!» тут — знак отсутствия контраргументов.

Но как ровен и мощен гул целой чертовой дюжины «Донов» в полях КубНИИТиМа! Второе лето испытаний. Молотят озимую. Я устроился на машине 0000013, кабина просторная, удобная, обзор просто замечательный, герметизация — я тебе дам. Правда, фреоновый кондиционер (пока японский) забился, нужны аппараты пылеустойчивые, но комбайнер Виктор Сазонов, испытатель от ГСКБ, в целом доволен:

— Хлеб-то сорный какой, пополам с суданкой. А ни разу не забилось нигде, не намотало, гудит с утра до ночи.

Удивлен КубНИИТиМ. Поражен Василий Васильевич Нагичев, тот главный забойщик, к которому ни под каким видом не должен был нас подпускать опекун Олег Игнатьевич. Из той комической скороспелки, что мотала нервы в прошлом году, рождается серьезная и мощная машина.

— Значит, можем?! — кричит, потирая руки, довольный «забойщик».

Во-первых, объясняет диво Василий Васильевич, они (делающие «Дон») не отбиваются, как оно заведено было, а признают и мотают на ус. Во-вторых, быстро исправляют и делают молча больше, чем от них просят. В-третьих, что задумают, то доводят до конца. Нельзя было сделать девятиметровую фронтальную шнековую жатку, потому что нельзя вытянуть в линию плюс-минус два миллиметра девять метров шнека, ножей, ведь лазером надо выравнивать. А сделали! Вон она — глядите, как стрижет.

— Значит, можем!

Они еще будут щедро ломаться на кукурузе, на энтузиазм достанет холодных душей. Но я, ничего не смыслящий в параболах, в методике испытаний, чувствую гордость, кураж хлопцев-комбайнеров в белых кабинах, а тут-то обману быть не может. Форсить смешным? Извините. А Виктор Сазонов, грешный человек лет двадцати пяти от роду, явно форсит, щеголяет. У Советского Союза тринадцать новых машин, и на одной из них — Виктор!

«Осуществить в одиннадцатой пятилетке модернизацию и повысить надежность зерноуборочных комбайнов «Нива», «Колос», «Сибиряк»… Начать в 1986 году серийный выпуск зерноуборочных комбайнов с повышенной пропускной способностью». Так записано в Продовольственной программе, на этом конец спорам. Модернизация и надежность привычных «Нивы», «Колоса», «Сибиряка» названы — как задачи — прямо, а повышенную пропускную способность — ее время покажет.

А что ж, однако, сам автор: и вашим, и нашим? А «Дон» вроде — глаз не оторвать, и критики его правы? Какой-то новый вид принципиальности… Нечего финтить: выпускать 75 тысяч «Донов» взамен «Нивы», менять базовую модель или нет? Завели разговор — отвечайте!

А это, знаете ли, не авторова ума дело! Он достаточно великовозрастен и терт, чтобы не потешать честной народ пустыми словами. Зато он твердо и точно знает, почему веками смеются на хуторах близ Диканьки над условным цыганом. Не потому, что тому завести новую кучу детей легче, чем кому-либо другому, нет! Но дети «в шатрах изодранных» непременно станут грязными — бытие определяет внешний вид. Цыган смешон своим путем решения проблемы!

И еще автор крепко знает — не из машиностроения, из жизни вообще, — что вещь (машина это или другое изделие) может быть только такою, 1) какою ее придумали, 2) какою ее сделали и 3) насколько верно ею пользуются. И тут одно другим не перекроешь: если придумано на пять с плюсом, а изготовляется на три с минусом, то в итоге будет вовсе не четверка, а та самая отметка, когда «три пишем, два в уме».

«Машина не может быть лучше придумавшего ее» — правило старое. Его нужно дополнить: «и сделавшего…». То, как работается, не отмести, не объявить — «не считается». Машина вырастает из машины, и уж тем-то, как их делали, они похожи одна на другую. Не стареют слова Маркса: «Степень искусности населения является в каждый данный момент предпосылкой совокупного производства, — следовательно, главным накоплением богатства, важнейшим результатом предшествующего труда».

Хочешь иметь «Дон» — научись делать «Ниву».

IV

— Ну что он тебе тут травил? — подсаживается к нам в тенек Федька.

— Кто? — не поняв, косится на меня Виктор, мой комбайнер, — Ты про кого?

— Да этот… корреспондент он или кто. Рассказывал же что — давай делись.

Хорошо, значит, отделало меня в кабине — не узнает! А Федька теперь всегда трезвый, два раза уже в Армавире лечили.

Виктор хмыкает и деликатно уходит пить квас. На комбайне сейчас настоящий штурвальный (я — стажер, что ли), он обойдет круга два. Господи, как же хорош мир вне комбайновой кабины! Воздух какой, прохлада, тишина — и целых два круга отдыха. Мы с Федькой, замяв его оплошность, начинаем толковать про нее. Про нее, проклятую. Пить-то он не пьет, но — думает. Видать — постоянно. Был тут, на левом краю Прочно-окопской, ларек «Бриллиантовой руки», такой бессонный был дедок, в полшестого открывал, когда еще на работу едут, и белой никогда не держал, а бормотухи бутылок по пять-шесть в сумку давал, на двоих вполне на день хватит. Бригадир Андрей Ильич дожал-таки «Бриллиантового», рассчитался дедуля, в Армавире теперь, и чтоб достать — с шоферами теперь надо.

Федор не то чтобы алкаш полный, но когда пил — пил серьезно: и жена прогнала, в материн дом вернулся, и на технику его берут с опаской. Давно за тридцать, а все в шестерках, сейчас штурвальным у Чернышука, но тот особо руль ему не доверяет, держит на посылках. А чаще Федька в позе усталого руковода ездит в кабинах самосвалов. Он — чудик, но не шукшинский, без пунктика.

Не ломаясь, Федор выразительно излагает мне, как оно крутит его по утрам, когда надо принять. Только об ней и думаешь, ни до чего больше и дела нет, и уж в лепешку расшибешься, на уши встанешь, чтобы до обеда таки достать. И тогда — человек…

Человек Федор плоскоспинный и худозадый, разболтаны шарниры, никак не похож на медвежеватых, размеренных мужиков на технике. Он полон едкости, из осторожности скрываемой, единственный в бригаде за глаза смеется надо мною, притворщиком и неумехой. Мне же любопытно одно его убеждение: что все таковы! Все поголовно только об ей и думают, но одни начальства дрейфят, других жены жмут, третьи — жмоты, но если начистоту — все одним миром… Кажется, это единственное его убеждение, но ему-то он верен твердо.

— Погоди, но Виктор-то не пьет, — возражаю я.

— Ему нельзя — в начальство лезет.

— Тоже мне начальство: звеньевой!

— Недилько с ним ручкается. Ты вон тоже — в кино его звал.

Звал, предположим, не я, а сам Недилько. Первый секретарь райкома. Показывали нашу «Надежду и опору», я сам банки с пленкой с «Мосфильма» привез — как бы в плату за возможность поработать на уборке. Крутили в клубе, Недилько велел позвать и моего шефа — только чтоб агрегат работал. Виктор же после сеанса и увез меня в бригаду.

Есть люди, излучающие невидимую веселость. Это отлично чувствуют собаки и дети — псы увязываются за ними, носясь кругами и повизгивая, а ребятня ждет от них каких-то штук и вообще насыщенной жизни. Люди же работного возраста к обладателям такой ауры относятся бдительно, настороженно, потому что те, с аурой, — дотошные непрощающие начальники. Это хотелось бы такому веселому куролесить и духариться, а натурой своей он обречен вкалывать, и работать может только хорошо, инструменты отточены и чисты, моторы у него гудят пчелкой, а без дела он как бы унижен. Отработав свое лет до шестидесяти (если бог веку пошлет), такой, с аурой, и среднему возрасту становится приятней: пар вышел, он терпимей и к своему, и к чужому безделью.

Это, наверно, самый хороший людской тип в любой нации.

Виктор Карачунов, механизатор и сын механизатора, знаком мне со страшной весны шестьдесят девятого, когда здесь, в Армавирском коридоре, пылью затемнило дни, заносило фермы и лесополосы — жуткая репетиция какой-то невиданной войны. Недилько водил тогда академических лекарей почвы по свежим курганам чернозема, успокаивал народ в бригадах. Настроение должно было быть похоронным, а свели меня с этим ловким, сутуловатым, с чем-то от степной хищной птицы человеком — не только проклюнулось явное чувство «ни черта, еще поживем», но и какие-то шальные мысли пошли в голову. Хорошо бы, допустим, как-нибудь махнуть в Ахтари на таранку, интересно бы и на Черное, в Джубгу, да и просто внезапная уха на майском кубанском откосе, когда и кукушку из поймы слыхать, и ковыль уже серебрится, тоже бывает потрясающе хороша… Нет, собаки и дети наделены верным чутьем.

Это факт, что за столько лет знакомства у нас не нашлось и часа для простительных слабостей. Не у нас — у Виктора. То у свеклокомбайна отбивает грязь, то вылезет из кабины «Нивы», замотанный марлей, как марокканская вдова, пожалеем вдвоем, что не получается, а вообще-то здорово бы и то, и это, вытряхнет свою паранджу — и поехали.

Работает на всех машинах и все машины вроде знает еще до появления их в Прочном Окопе. Первым на севе протягивает свекольные рядки, потом их культивирует, косит люцерну, молотит горох, хлеб и подсолнух, настраивает норовистые косилки ботвы — универсален, как мужик. Он первый на консилиумах у барахлящих двигателей, и давно уже забыто, что всех дипломов у него — удостоверение давнего училища механизации. На гостевых днях в КубНИИТиМе он рассматривает сиятельные «Кейсы», «Джон Диры» и «Интера» со скромным, но точным пониманием, испытатели охотно дают ему пояснения, чувствуя в этом колхознике своего, а Недилько аттестует Виктора «интеллигентом в механизации». Не знаю, надолго ли, навсегда ли, но эрозию в бригаде подавили, уже тринадцать лет не просыпается, а такое само не дается.

Карачунов — вожак. Не руководитель, а вожак, сам тянущий лямку, обмануть его нельзя, а хамству не уступает. Утром у «шифанэра», где переодеваются в рабочее, случаются такие перебранки, что я ухожу подальше, не смущая Виктора. Речь — если этот взаимный обмен можно назвать речью — чаще всего о бормотухе, которую исподтишка завозят, и о ее последствиях. Недавно близорукому Овсянникову помяло шнеком хедера руку. Заело подборщик, тот хедера не выключил, наклонился, уронил очки, а был поддатый — и полез за окулярами. В больнице врач решил проверить на алкоголь — и наш потерпевший бежать, насилу в огородах удержали. Уходит Виктор с планерок у «шифанэра» бледный и злой, но неизменно затевает брань снова.

Шофер «Волги» Ашот, везучий человек, столько раз отвозивший меня к самолету, говорит, что они с Виктором «кенты» (друзья) и что Виктор — трудяга. Взыскательный Ашот себя к трудягам не причисляет, хотя начинал вместе с Карачуновым, вкалывал еще на ХТЗ. Но однажды заводной ручкой ему дало так, что треснула кость, это навсегда отговорило его пахать-сеять: пока носил руку на перевязи, выучился на шофера. Дальше — серия везений. Вез скот по Военно-Грузинской дороге и ночью нашел военный портупелъ. Красный такой, носить на боку, а в нем двадцать пять тысяч — старых, конечно, тогда новых не было. Купил у сельсовета дом себе. Второй дом строили для дочери на арбузы. Свои семнадцать соток Ашот давно занимает только арбузами — прочноокопская специализация, в Армавире продают по два, полтора, последние — по рублю кило. Даже удивительно, смеется он, как люди по семь, по десять рублей отдают за такую ерунду — арбуз! Один «Жигуль» отвезешь — рублей пятьсот выручил. Крупно повезло и с младшим зятем, ему сейчас двадцать четыре, русский, но расторопный — поискать; на двух работах, и преподает в училище, и на гитаре играет электрической. Получили участок для второй дочери — зять с Ашотом тоже под арбузы, за два лета кирпичные стены окупились, а клал такой мастер, что все удивляются узорам (я тоже дивился, вспоминал дом французского посольства на Якиманке — но за той кладкой стоял когда-то просвещенный миллионщик — купец, а Ашот — только шофер).

— Мы с ним кенты, но Виктор — трудяга!

Штурвальный Юрий Павлович, учитель физкультуры, росший с Виктором на одной улице, перед уборкой заявил. приглашавшим:

— К Карачунову на комбайн пойду, к другим — нет. Даром пыль глотать?

Помощник получает восемьдесят процентов от заработка комбайнера.

Месяц перед уборкой Юрий Павлович занимался шелкопрядом (грену раздают по домам) и такие сдал коконы, что начислили 824 рубля. Конечно, с листом на корм было возни, полдома пришлось отвести под червей, но машина своя, не ленились — вышло неплохо. Юрий Павлович тоже смолоду не пошел в механизаторы, окончил где-то в Сибири институт физкультуры, теперь дом у него большой, «Москвич» всегда на ходу, а комбайн он водить научился у Виктора уже в зрелые годы: нужно зерно для поросят и птицы.

Федька — люмпен-пролетариат (иные имена я из техники безопасности меняю). Таких в Прочноокопской пока не густо. А жизненное соревнование, зачет успеха людей среднего возраста идет по трем, пожалуй, статьям: качество своего дома (многоэтажек колхоз не строит), марка машины, устройство детей. У Карачунова домишко простецкий, машины нет вообще (купил было, да расстался — некогда ездить), и, по станичным меркам, к удачливым его не отнести. Свой венок на Дне урожая он получит, на ВДНХ его пошлют, а в остальном он не основателен.

— Да и мы-то! — смеется и машет рукой Ашот, возобновляя вчерашний разговор о ветвраче.

История с тем целителем скотов взбудоражила станицу. У себя за забором ветеринар развел песцов, шкурка из трехсот рублей не выходит, но промысел требует мяса, вот и стал коровий эскулап выбраковывать животин, с могильника таская туши себе в холодильники. Финорганы обсчитали — то ли восемнадцать тысяч в год выручки, то ли больше — и припаяли такой налог, что ветврача свалила стенокардия! Шофер у него тоже песцовщик (нельзя ж специалисту без личного водителя), тот от налога схлопотал инфаркт… Смеются внезапным хворям, не разнице доходов человека на тракторе и промысловика.

В нашей бригаде на тридцати комбайнах только четыре настоящих комбайнера: Карачунов, Машкин, Черныщук, Калмыков. Остальные — народ временный, взятый откуда только можно. (Это же на моих глазах, на моих, — в весну пыльных бурь у всех комбайнов еще были хозяева!) Настоящий — имеется в виду квалификация, а не профессия, комбайнерской профессии как таковой давно нет в помине. Поскольку речь мне вести о кадровой эрозии, я и позволил себе определенные нескромности — откуда, стало быть, ветер и какой силы.

Бригада наша — не рядовая, а хорошо оснащенная. Разумеющему будет довольно узнать, что комбайны по утрам моют, пыль с фильтров обдувают не выхлопом, а специальной воздуходувкой, людей на обед возят особым автобусом, после смены все принимают горячий душ, у колхоза мастерская едва ли не лучшая в Новокубанском районе, зерноток оснащен автоопрокидывателями — заторов транспорту нет, почти до самого стана идет хороший асфальт. Не слишком удачный урожай озимой пшеницы здесь ныне превышал, однако, 36 центнеров. Нагрузка на комбайн — 130 гектаров.

При сумме этих превосходств уборка шла настолько медленно, что в печальный день 28 июля 1982 года были позваны варяги. За две недели с начала молотьбы только у двоих — Машкина и Карачунова — намолот был между пятью и шестью тысячами центнеров, а девять агрегатов взяли меньше трех тысяч, пять «Нив» — меньше двух. И впервые за всю историю колхоза имени Кирова Новокубанского района было произнесено: «Земля велика и обильна, порядка нет, идите и княжите»… Разумеется, ни комбайнеры Викторового звена, ни колхоз так не заявляли. Пришло в бригаду восемь «Нив» из Северского района — меньше заработок своим, хуже окупились расходы на технику, о престиже что и говорить. Но отстали — и край через район прислал помощь.

— Доработались! Шпагоглотатели! «Рятуйте, сос!» — разорялся, узнав о буксире, грузный зычный Черныщук.

Двадцать девятое июля, первый день молотьбы на буксире.

Погода — как здоровье: пока хороша — ее не замечаешь. В небе ни облачка, на траве роса. Автобус от клуба отходит в шесть, значит, подъем у всех был никак не позже пяти. Дорогой тары-бары про руку Овсянникова (сухожилия целы, еще повезло), про едва не случившийся пожар на комбайне у Неумываки (электрооснастка при пороховой осотной вате постоянно грозит красным петухом, хорошо — огнетушитель был свежий), про сегодняшнюю получку.

Все комбайны ночуют на стане: ремни и аккумуляторы надо охранять. Часа полтора уходит на обдув фильтров, обтяжку, долив масла, а Виктор считает нужным — ради московского стажера, что ли, — окатить водой из шланга и нутро кабины нашего № 15. Но у бочонка под трапом в пыли пророс ячмень, мойка ему на пользу — анкерок лежит в зелени, как пасхальное яйцо в засеянной овсом старой плошке. Всходов мы не трогаем, пусть ездят.

Нашей «Ниве» шестой год. Этой зимою Виктор поменял ей коробку, перебрал сепарацию, поставил угольники на кожух («заводское все трепещет»), и теперь остановок мало. Ремонтировал он в Сельхозтехнике на краю Новокубанска, справился в девятнадцать дней, досрочно, за что и был премирован тридцатью рублями. Эта тридцатка и какая-то ничтожная зарплата (рублей сорок пять, что ли, Сельхозтехника оформила его временным рабочим) пошли целиком на достижение того, что Виктору «все склады были открыты». Если бы Карачунову не шли навстречу, если бы у него не было возможности таким вот образом протратить премиальные и т. д., он бы сейчас, как вечно хнычущий Захарченко, мучил бы механика или, как Калмыков, швырял бы в ярости ключи и молотки. Но что значит — если бы? Виктор есть Виктор. А пишу я об этом так легко потому, что этой весной руководство в районной Сельхозтехнике сменилось, а вымогательства персонала следует относить в прошедшее время. Что юридически все выглядит так, будто районный агросервис принял от колхоза подношенную «Ниву», быстро и грамотно восстановил ее ресурс и вернул хозяйству с гарантией удач, — про это мы, естественно, не говорим. Смешить некого. Зимняя работа Виктора в чужих мастерских при райцентре была фактически займом у летних уборочных получек.

К восьми мы в загонках. Валок еще влажный, и можно смаковать блаженные минуты, пока есть и степь, и запах донника, и редкое «пить пойдем». Самолет-стекольщик оставляет алмазный след, на юго-востоке кантом по горизонту — то ли розовые тучи, то ли снега Кавказа. Лицо твое сухо и чисто, все еще есть, а скоро исчезнет. «Я тоби казав — ступай ты пид полову». Пацан хныкал — чего это он один, а не все? Ничего, тут — все. Самым пыльным, остистым, жарким местом на Ставропольском плато вот-вот станет кабина «Нивы» № 15, в этой точке и надлежит провести день. «Ты только подыши день со мной, не работай — сядь и подыши», — обычно кричит Виктор экономисту, когда у них спор о заработках.

Я уже сбился, во сколько десятков раз запыленность воздуха на уровне груди комбайнера превышает допустимую гигиеной норму — испытатели считают и так, и этак. Да и велика разница между превышением в пятнадцать — и в двадцать семь, скажем, раз? Жена Виктора, медсестра, каждый день готовит ему чистую марлевую фату, и вечером этот фильтр годится разве обтирать двигатель СМД Харьковского завода. У меня марли нет, и я пришел к еретическому выводу, что на юге комбайновая кабина — проделка дьявола, от нее лишь вред. На целине — другое дело, там холод, ветер. На «Доне-1500» — при полной герметизации и при настоящем кондиционере — другой коленкор, одно удовольствие работать. А этот серийный стеклянный ящик — суета сует и растрата здоровья.

Варяги северские нетерпеливо пробуют, им не стоится, и Виктор издали грозит: заставлю перемолачивать! Ох эти варяги… Их звеньевой, ловкий и бойкий Лазебный, утром смущал наших разговором о своих расценках и, следовательно, заработках. И видно, не врал, потому что послал домой на мотоцикле — привезти выписку правления. Они могут выбрать, привлеченные: по своей системе получать или по чужой. Считается, что краевые органы ввели одни расценки на всех, но это только наружное, механизатор глядит в корень — и этот бойкий Лазебный уж усек, почему тут на плато хнычут перед механиком, бросают молотки: его гонец уже мчит домой на «Яве».

Кажется, подсохло. Тронули. Первый круг обходит Виктор. Наш № 15, как флагману и положено, полову аккуратно собирает, а солому разбрасывает — потом можно запахать. Конечно, эту нашу солому могли бы затюковать себе ивановские-липецкие, они, бедолаги, вечно прессуют тут и волокут к себе через пол-Европы, что ж, пускай поспевают, раз свою дома своевременно пожгли, нам хватает мороки с половой.

Все ладится, все урчит и крутится. Сплошной, для меня монолитный, шум Виктор расчленяет на десятки отдельных партий. Качество стука — это и есть пока способ предупреждения о возможном отказе. Приборы?.. Указатель потерь, зелененький коробок внизу слева, работал два часа за все пять уборок. Сигнал, что бункер полон, действует, но его нужно включать самому, то есть постоянно помнить о нем наряду с крупными вещами. «Хороший стук наружу выйдет», — сулит ироничная пословица. Вообще комбайновая уборка, как и всякое серьзное дело, обросла некоторым фольклорным слоем. Я вчера «медведя поймал»: забил молотилку на неровном, халтурном валке. Проворачивая ломом замерший барабан, Виктор объяснил, что на Кубани это — «медведь», белгородцы говорят — «роя поймал», а на Украине он слышал — «будэмо казаты ж…», потому что — нагнувшись.

Полчаса молотьбы — и первый бункер. Шофер Леша Помидор, рыжий армавирец, протягивает нам розовый квиток, мы ему — белый.

— Есть на пиво? — блещет своей медной гривой.

— По бутылке, — вежливо кивает в мою сторону шеф.

Виктор преувеличивает. Есть не на пиво, а на пепси-колу.

За намолот тонны напрямую тут платят 41 копейку, в бункере — две тонны. Тридцать бункеров в сутки — это надо молотить минимум до полуночи — дадут нашему экипажу шестьдесят бутылок пепси, или тридцать пачек приличных сигарет. Негусто? Если учесть, что шестьдесят тонн зерна есть годичная норма потребления для шестидесяти человек, норма роскошная, изобильная, то скорей даже — мало. Я еще нахожусь в привычном заблуждении, будто комбайнер — элита, лейб-гвардия, хоть и глотает пыль, но за месяц обеспечивает себя на год. Чушь, отсталость, было, да сплыло.

Недавно смененное руководство края памятью о себе оставило борьбу с курением, вышки у кукурузных полей (будто початки охраняют), мужские рубашки с оттиском «миллион тонн кубанского риса» и повсеместные плакаты против сорняков. Помимо этих несомненно полезных новшеств внедрена и предельно путаная, петлистая оплата комбайнерам: и за намолот просто, и за намолот контрольный, и за выполнение двух норм, и какие-то ночные, и полова, экономист тут копейку прибавит — там две убавит. Заячьих петель столько, что даже человек Викторова уровня не может сам рассчитать, сколько же он заработал.

Ясно только, что больше трехсот кило зерна за уборку не дадут. И тому Федьке леченому (лишь бы агрегат, при котором он значится, выполнил сезонную норму), и Виктору, всем поровну — на кур. А зерно здесь — как чеки «Березки», единственная валюта. Деньги, как и слава, — дым. В этой же бригаде некоторое время назад я состоял договорником на свекле, работал первобытной тяпкой, весь день в тишине, чистоте и на свежем воздухе — и по 28 рублей обходилось вкруговую нашему брату! А на комбайне заработать столько — ого-го как надо вкалывать в условиях совершенно несопоставимых!

Нашего экономиста Виктор называет — «еще та устрица». Ловкий то есть человек. В свой час и я пытался выспросить и хотя бы для себя прояснить, почему так затейливо начисляется оплата главному лицу страды, почему комбайнер лишился финансовых привилегий, но, несмотря на университет, на известный опыт анализов, ни черта понять не смог. Экономист посмеивался над моими разглагольствованиями, что работник должен сам рассчитывать свой заработок, а зарплата обязана быть простой, стабильной и понятной человеку — иначе материальной заинтересованности нет, ее не реализуешь. Главный экономист, я говорю, усмехался, считая это наивностью и ерундой: нормы и расценки поступают свыше, действуют единые условия, а народ, конечно, теперь жаден бесконечно, удовлетворить запросы просто невозможно.

Инструкции — ладно. Но я приводил ему случай из практики. Александр Николаевич Энгельгардт, автор писем «Из деревни», рассчитывает неграмотных крестьянок — и любая свой заработок знает заранее! «…Каждая баба отлично помнит, — выписываю я сейчас из книги, — сколько она когда намяла (льна), и при окончательном расчете отлично знает… сколько приходится получить денег. «Ты сколько намяла, Катька?» — спрашиваю я при расчете. «Вам по книжке лучше видно, А. Н.» — «По твоему счету сколько?» — «Три пуда двадцать два фунта». — «Так. А сколько денег тебе приходится?» — «Вы лучше знаете». — «Сколько приходится?» — «Рубль, да шесть копеек, да грош». — «Получай рубль семь копеек, грош лишнего, свечку поставь».

Катька счесть могла, интеллигент от механизации Виктор — не в силах.

Но вот инструкция особого права и значения. Майский Пленум ЦК партии опубликовал постановление: бесплатно выдавать бригадам и звеньям 15 процентов сверхпланового зернового сбора. Дальше: выдавать в счет заработной платы по полтора кило зерна за выполненную нормо-смену. И еще: за совмещение профессий рабочему платить 70 процентов ставки.

В применении к Виктору: он наверняка стал бы работать один, без штурвального, а после уборки получил бы несколько тонн зерна. Сколько точно? Не знаю. Но днями в Новокубанск приезжали соседи — советские работники из Ставрополья, из Новоалександровского района. Зашли с визитом к Недилько. Спрашиваю гостей (не без прицела), правда ли, что ставропольский механизатор может и две, и три тонны хлеба заработать. Отвечают, что один человек у них прошлый год восемь тонн получил, а по пять-шесть тонн — многие.

Районы разделяют Кубань — да экономическая служба. Если даже один год для дела потерян, так ведь и это — целый год! А наказан за промедление может быть только колхозник Прочного Окопа.

Вот оно — Виктор уступает руль мне. Сам он устроился на ящике, «ноу хау» обеспечено, однако и мне пора уже без фортелей, без медведей, роев и прочего, потому что мое дилетантство явно лишает Виктора скольких-то бункеров в день.

Самое трудное — включить скорость. Физически, говорю, трудное: отжать педаль сцепления — как пудовик выжать. (Отключить молотилку — и двухпудовиком пахнет.) Попасть рычагом именно в первую пониженную — тоже и сила, и сноровка нужны. То, что в автомобиле делается незаметно сотни раз на день, буквально пальцами, здесь требует атлетических усилий. Кому она нужна, слоновья эргономика, зачем и так облитого потом человека заставляют упражняться с гирями?..

Уже пошла щедрая дневная пыль, забивает короб над радиатором мотора, затягивает и переднее стекло. Повернулись спиной к ветру — «ничего в волнах не видно». А сегодня надо гладить без морщинки: Недилько сказал, что приедет на нас посмотреть.

Подмаренник переплел пшеницу, и валок тянется издали, метров за десять. Вообще хлеб сорный. В окошечко справа мне видно, сколько кисточек осота, головок молочая, черных зернышек повилики скатывается к борту. А нам все равно! Да-да, нам с Виктором совершенно «без разницы», что в бункере. Хоть песок морской туда сыпься — наш-то отчет по бункерному весу. Этот бункерный вес, абстрактное искусство, и на тока ляжет, и в официальную отчетность, и — позже — в синие тома ЦСУ. А сколько в том бункерном сора и воды, на сколько миллионов тонн отягчают хлебный баланс Н20 и «мертвые отходы» (термин такой энергичный) — убирающему плевать. Кубань много сделала для отбора сильных пшениц, это верно и всеми признано, однако Виктору и в данный момент мне вполне безразлично, какого качества пшеница поступит на элеватор. На заработок наш это не повлияет. Любопытная ситуация, не правда ли? Скажете: «А вы и повлиять не можете»… Кто ж тогда, извините, влияет, если не тот, кто пахал, сеял и ныне молотит? На целине у Бараева родилось словцо: мореплавание возможно потому, что все на судне заинтересованы в сохранении корабля. Что ж, верно. А вот мы, сборщики урожая, безразличные к зерну или плевелам, мы — личности сомнительные, отчасти, наверно, социально опасные.

Но Виктора с утра взбудоражила гордая информация варяга Лазебного. Если правда, что у них в предгорье за центнер намолоченного дают по 420 граммов зерна, а тем, кто без помощника, и целые полкило, то в день можно ведь заработать три центнера хлеба. Не в сезон, а за день! Разве держали бы тогда в звене разных леченых и физруков — да отбирай себе лучших из лучших в Прочном Окопе. Конкурс будет!

Я невольно подливаю масла в огонь. Зимою на Ставрополье, в Красногвардейском районе, беседовали чин чином, перед телекамерой со старым комбайнером Яковенко, и он ясно сказал, что заработал шесть тонн хлеба. Хозяйство держит, детям харчами помогает — на то ж и зерно, мы ж хлеборобы…

— Шесть тонн. С ума сойти. Кто б тогда ковырялся с арбузами? Надо восстанавливать комбайнёра!

Виктор произносит «комбайнёр» — по-старому.

А пока, видим, комбайны восстанавливают: Захарченко обломался, у Водяного простой, Калмыков опять загорает. К полудню из семи агрегатов на нашей полосе в строю осталось три.

К обеду на стан явилась экономистка — зарплата за вторую половину июля. Молотили четырнадцать дней, у Машкина — 235 рублей, у Ященко — 123, у Неумывако — 63 рубля 59 копеек, Водяной огреб аж 59 целковых. Вот тебе унифицированная по всему краю оплата! У Виктора выше всех — 237 с копейками, но ему идет за классность. А тут еще какая-то умная голова к окну раздачи пришпилила объявление: «Кому нужен ковер 3 X 4 стоимостью 1200 рублей, обращайтесь в магазин сельпо». Да всем звеном на коврик тот не намолотили! Гул, нервы, шум, экономистка что-то про полову, дескать, еще дочислят. А варяги миски с борщом в воду, чтоб скорее остыло, и марш-марш к своему хутору Ляпину.

— Если приедет Недилько — скажу, — словно уговаривает себя Виктор. — Нет, честное слово, вот подойду и скажу. Ну надо ж восстановить комбайнёра!

Но не сказал. И было — почему.

Борьба с потерями у нас идет не тем путем, чтоб бракодела — с поля вон, не путем приборов (я уж говорил про злосчастный указатель), а юридическим, что ли, методом. Заведены контрольные обмолоты. Один агрегат начал поле — показал, скажем, тридцать девять центнеров. Значит, другие комбайны не имеют права выдать с гектара меньше тридцати девяти. Вроде резонно. Я, правда, всерьез подозреваю, что наш бригадный бухгалтер выводит эти контрольные намолоты постфактум, потому что никаких замеров в натуре не наблюдалось. Но дело в идее: сама придумка, краем насажденная, так возьмет тебя в оборот, что и филон ты, и разгильдяй, а все выйдет чин чинарем.

Косил нам Орлов. Его «Нива» уже, считай, без молотилки, использует только хедер. Я толком никогда Орлова не видел. Виктор же отзывается о нем крайне сдержанно. И валок неровный, весь в копешках, и линия — как бык прошел. Но сейчас, в самое пекло, в пылюке, забившей и нос, и глотку, не до прямизны. Мне дан руль, дана возможность лично намолотить себе по тонне зерна на каждый год оставшейся жизни. Потом — и внучку надо ж хоть до конца института! Виктор репетирует непривычный для него шкурный разговор с секретарем, речь, кажется, складывается, и мы ни в чем не виноваты — а нечистый не дремлет: сигнал-то от бункера НЕ ВКЛЮЧЕН!! И вот он, миг моего позора: переполнен бункер, пшеница прет через верх! Виктор ахнул, кошкой метнулся, отключив молотилку, освобождать забитый шнек. Я же, проклиная себя, вылажу собирать в ведро и расплесканное по комбайну, и внизу, под машиной — ведра два нагреб. Солому, я говорил, наша «Нива» бросает на место валка, и криводушно, униженно я охапкой соломы скрываю то, что сгрести уже нельзя, — в земле.

Поднимаю глаза — Недилько! Суров, не на шутку рассержен.

— Куда ж ты смотришь, а, звеньевой? — холодно спрашивает Виктора. — Глаза-то на месте?

Неужели под соломой заметил? Или — это чертово ведро? Провалиться бы…

— Ты глядишь под солому? — терзает секретарь.

Он — удивительно — не мой грех под комбайном вскрывает, а отворачивает место, на котором лежал обмолоченный нами валок.

Под валком пшеница не скошена! Придавило массой, ежик подборщика, что мог, поднял, а сантиметров пятнадцать стеблей так и осталось несжатой полосой. Под каждым валком, под каждым!

Нужен наметанный глаз — не районщика, не партработника, нет, — агронома, чтоб выявить так заделанный брак. Оно и Недильке не в радость: вот вам и контрольные обмолоты, вот и «до единого колоса». Мой грех секретарь даже замечать не стал — что, дескать, взять, а тут в самом деле потери: целые чувалы зерна остаются в стерне. Кто косит? Значит, делитель у него, растакого и этакого, пригибает колосья, стелет их — отсюда и срез. Как можно поправить? Где ходит агроном? Надо передать председателю. Наколбасили — выкручивайтесь. Я проверю. Еще до лущевки проверю!

— А вас я забираю, — говорит мне.

— С вещами?

— Нет. Дадим исправиться. Небольшой хурал в райкоме, руководители хозяйств. Езжайте примите душ.

Федька из кабины самосвала слушает и цветет: интересней хоккея!..

V

…Речи — по две-три минуты. Главные темы: качество техники и трудности со сдачей урожая (зерна, овощей). Но география претензий такая, что Недилько надо быть минимум союзным министром, чтобы реагировать не сочувствием, а делом. Один степной район, а какие выходы, переплетения! Как же связана вся страна с судьбой урожая в Новокубанке! Господи, даже седым людям пока надо объяснять, что аграрно-промышленный комплекс — это не давилка томатов при большом огороде, а взаимосвязь Кузнеца, Пахаря и Мельника, чтобы всем экономно кормиться. Еще внушать, говорю, надо, что АПК — не здоровый свинарник и не скотный двор на тыщу коров, а он вон уже сколько проблем нагородил, узлов навязал, тромбов наделал, реальный, действующий АПК!

Наш колхоз, имени Кирова. Пшеницу следом вывозим, по ночам, но зерно идет очень влажным, большой сброс с веса. «Херсонец-200» (особый кукурузный комбайн — «Нива» початка не молотит) получили в декабре — нет аккумулятора, фар, инструмента, взяли скелет, будем ковать в своей кузне. Два ленинградских К-700 стоят без аккумуляторов. Новый Т-150 получили даже без паспорта — ящик под пломбой, а гарантийного обязательства нет.

И гниют, всюду гниют помидоры.

Колхоз имени Жданова. У двух новых «Нив» вышли из строя топливные насосы. Гарантийщики разрываются. Двигатели получаем из Белой Глины — практически ни один исправно не работает… Легче вырастить 20 тысяч тонн хлеба, чем сдать 200 тонн! Очереди у элеватора на три часа.

И портятся, гибнут помидоры.

«Родина» — на току три тысячи тонн зерна, а сдать удается не больше трехсот в сутки, шоферы делают по одному рейсу, элеватор не оплачивает простои. Агрономы стали толкачами по сбыту огурцов и кабачков. Экономически грамотный человек отдал бы овощи скоту… Завод «Гомсельмаш» присылает машины без жаток.

Кроме того, гноим томаты: ни тары, ни холодильников, ни…

Совхоз «Хуторок» — из шести тульских жаток работает только одна.

Опытное хозяйство КубНИИТиМа — молотить хлеб НЕКУДА! Тока забиты, хранилищ нет, каждое утро дискуссия — начинать ли обмолот и сегодня. Хлебосдача — первый тормоз.

И т. д. и т. п.

Андрей Филиппович Недилько, старейший из кубанских районных вожаков, выпросил у некоего замминистра личный фонд аккумуляторов — за обедом выпросил, в минуту неформальную — и теперь мысленно делит. С резиной — иное. «Резины нет — а чего ты молчал? Черт-те когда бы тебе дали!» Это ирония такая, означает — глухо, ноль.

Порядок, вспоминаю где-то читанное, бывает двух родов: статичный и динамичный. Показывают, как правило, статичный: убранный к приему дом, павильон ВДНХ, пирамиду Хеопса. Но о жизни расскажет именно порядок динамичный — когда все в движении, элементы гармонии должны разумно сходиться, совпадать, создавать новую мощь — и новое движение. Это в «Ниве» нашей двенадцать тысяч деталей, а в убирающем районе, который есть сумма бригад, токов, элеваторов, больниц, подстанций, мостов, мастерских, столовых, задействованы миллионы компонентов, и, находясь снаружи, вне действующей машины, степень динамического порядка постичь нельзя. Чаплин в «Новых временах» влез меж зубьев гигантских шестерен — вот образ! Неважно, что помяли бока — мы-то с вами во-он как все поняли, сколько лет помним. Нет, извне, со стороны, без зависимости — ничегошеньки! Из меня очень плохой штурвальный, но и я несравненно лучше прежнего понимаю, что динамичный порядок уборки оценивается степенью потерь, а они очень и очень большие. Позже округленно сочтут сотни тысяч тонн погубленных томатов (у нового — плодоовощного — министерства не оказалось тары и вагонов), пропавший на лозах виноград (ящиков нету), пока же — только зерно. И когда Недилько, отпустив своих и готовый уже отправить меня в бригаду, спрашивает: «Ну так как впечатления?» — осведомляюсь: можно ли откровенно?

— Нужно. Только так и нужно. Как я вам с Виктором.

Отлично. Значит, два узла: непаритет с индустрией и хлебозаготовки. От первой зависимости вы стараетесь освободиться любым способом: автономия прежде всего. Тут и свои колхозные мастерские в пику техническим дворцам казенного агросервиса. И передача нового, едва наживленного комбайна на сборку самому Виктору. И ремонт калеченых аккумуляторов, добытых где-то в Москве. Было бы разрешено — вы посылали бы на железнодорожные платформы своих сторожей с дробовиками остановить вселенский хапок, не давать стянуть для «Запорожца» колеса с точной сеялки или фары, стекла, инструмент — с беззащитного трактора. Что ж, если надо — своя Чека!

Каков в этой сфере идеал? Ты поставляешь машину — изволь, голубчик, обеспечить ее работу. А если у тебя методически выходит гроб с музыкой, то иди, дорогой, скорее, прямее, подальше и никогда не возникай больше в наших производственных отношениях. Да, пока достичь этого вам не дают, ибо «Нива» — одна, выбирать не из чего, а Сельхозтехника — монополист железок и резинок.

Но зачем уровень сложностей возводить в квадрат? Хлебозаготовки в нынешнем их виде, в виде выгребания концкормов — они же привязывают хозяйства к ненадежным секторам АПК крепче Сельхозтехники, они взвинчивают негарантированность, не так ли? А какой партийный пленум предписал, что фураж нужно или можно сдавать в качестве товарного хлеба? Да есть ли хоть поганенькая инструкция, на которую можно опираться при выкачке фермских запасов? Нет, напротив, вас прямо обязывают крепить кормовую базу и максимально обеспечивать фермы со своей земли. И первая заповедь колхоза, в давнем, простецком ее понимании, — через МТС отдать то зерно, какое отдавать предписано, — давно уже трансформировалась в выполнение плана по зерну, молоку, мясу, шерсти, овощам и т. д. и т. п., и молокомясо в этом перечне звучит ныне, в силу продовольственной ситуации, весомей и строже зерна. Известное дело: «За хлеб меня раз в году спросят, а за молоко — 365 раз».

Во вторую зависимость вы погружаетесь сами! Я говорю, конечно, о селе в целом, о сфере Пахаря, а не о Новокубанске с ее первым секретарем, человеком нужным для меня и ценным.

Подъедем-ка к элеватору, станем в километровый хвост — будет время поговорить без спешки.

«Наша главная задача — уборка и хлебосдача!» — кричат плакатные вирши. И вы только что руководителей хозяйств примерно так наставляли. И очень странно, что они, убеленные сединами, технический бедлам клеймят и порицают, а тут приемлют равнодушно.

Уборка — акт естественный и по-здравому спешный. Потому она и страда, и страдания в ней самой заключено еще ровно столько, чтоб ни газетным пафосом не опошлять, ни усугублять бодряческой егозливостью. Что натурального в хлебосдаче, откуда лихая торопливость при этом занятии?

Слово пришло из поры «военного коммунизма», оно близко понятиям «продразверстка», «кулак», «мешочник». Но даже при рождении своем оно не ставилось в ряд со страдой: сперва надо дать убрать, а уж потом, когда обмолочено, разворачивать хлебосдачу. Именно сдачу, ибо тогда деньги ничего не значили. Скажи сейчас, как и следует называть, «хлебопродажа»— и распадется плакатный стишок: с чего б это продающему в уборку торопиться, куда это он не поспеет?

Впрочем, разве о продовольственном зерне толкуем? Разве сильные пшеницы Кубани, степной янтарь Заволжья, рожь Белоруссии, рис Таврии в повестке дня? На еду собственно ныне идет едва ли одна тонна из четырех собранных, речь о фуражном зерне! И острейшая проблема хозяина — зимовка после фуражесдачи, после комбикормосдачи, не взыщите за уродливые слова. Старый жесткий термин хлебосдача прикрывает ныне совсем иное явление, и человеческого, удобопроизносимого названия ему нет.

Я не так долго был на Среднем Западе Соединенных Штатов, но был в уборку, и могу уверять: чтобы разорить, пустить по ветру тысячи и тысячи крепких ферм, не нужно ничего иного, как только совместить молотьбу (значит, и подработку, сушку зерна) с одновременной реализацией и доставкой сбора за 30, 50, 70 километров. Оверкиль и крушение, полный капут, тут никаких сомнений!

В центре Иллинойса есть ферма Роберта Буржетта. В начале уборки хозяин, рослый мужчина лет пятидесяти, сломал ногу. Полежал три дня — и с гипсовым сапогом на комбайн. «Влез в сентябре — и до конца ноября: кукуруза, соя, и не заметил, когда бедро срослось». Платить нанятому комбайнеру хотя бы полсотни в день — разорение. Сын успевал отвозить и приглядывать за сушилкой. Но каким переломом обернулась бы Буржетту обязанность весь «корн» и «сой-бинз» из-под его «Джон Дира» сразу везти на элеватор в город Декейтор, штат Иллинойс!

С целинных еще времен я четко знаю, почему нельзя сказать директору совхоза: «Эту тысячу тонн зерна ты поставишь в сентябре, а эти три продержишь у себя до февраля». Одно дело — у товарища директора и ссыпать фураж путем некуда: амбаров не дали построить, чтоб поактивней был в рассуждении первой заповеди. Другое, почему нельзя: он скормит то фуражное зерно скоту. Продовольственное свез, а ячмень и початки использует по тому самому назначению, какое и было в уме, когда кроил структуру посевов и стад. И не нужно ему полуторной цены за сверхплановую вынужденную сдачу, никаких приплат ему не надо — лишь бы скот не ревел, не терзали доярки, не истощали убытки от покупных кормов. Скормил — и чист! Во-первых, оно ж и в плане у него значилось концкормами, как за своеволие судить? Затем — себестоимость у него такая ладная, интенсивность так захорошела, падеж упал, а привес так поднялся, что хоть на Доску почета растратчика! Поголовье тому директору обычно — как кукушкин птенец малиновке: и не свое, и не прокормить, а крутись, казнись, не выпихнешь. А тут вдруг и то поголовье на «первое первое» налилось, как груша в августе, зоотехник заполошность свою потерял, не плачет, не просит, смотрит этаким гоголем. А директор даже подпускать стал в выступлениях, что, дескать, не создавай трудности — так и помощь не нужна, и соседям нечего на зеркало пенять, кто лучше пашет, тот и живет с кормами и без инфарктов. А таскать в загот-зерно и обратно — то дурачья работа, мертвых с погоста не носят.

Стоп, дорогой, хватит: носят! Приходится. Как без государственных кормовых ресурсов? Вон свинокомплексы при миллионных городах — они на чьем коште состоят, а? И зона засух звон как размахнулась! Хорошо калякать, если у тебя уродило, а если сам погорел? Из чего помогать, если при уборке не заначи ли? И потом — диплом-то есть, должен понимать, что кормление зерном, пускай даже дробленым (а сельские умники умудряются миллионы тонн цельного, нетронутого зерна стравливать), и применение сбалансированного по белку и микроэлементам, адресованного поголовью именно данного вида и возраста концентрата — вещи принципиально разные. Кто этого не понял, тот не современный руководитель, а музейный экспонат — «руками не трогать…».

Внешне тот директор согласен, вздыхает, кивает, но внутренне проявляет упрямство, даже затаенный консерватизм. Верно, что дерть с витамином и дрожжами лучше ячменя — но не вчетверо же! Почему же ячмень уходит туда по пятерке, а обратно — по двадцать? Миллиардные прибыли комбикормовой промышленности — они что, вновь созданная стоимость? Дудки. Обложение. Разновидность налога, порождающая убыточность мяса и молока. А гарантии какие? Отвечает ли комбикормовый завод за паршивые привесы? За болезнь, за падеж? За регулярные, наконец, поставки крупным фермам, где перебой с кормами даже в один день родит многотысячные убытки? Нет и нет, взятки гладки, партнер густо смазан салом юридических уверток.

Тетка в венгерском кооперативе, получая по заборной книжке корма для пятисот индюшат, растущих в старой конюшне, непременно отдерет пристроченный к бумажному мешку сертификат: ярлычок есть гарантия государства, Венгерской Народной Республики, что в гранулах именно столько белков и прочего добра, сколько обозначено, и, следовательно, она, хозяйка, и на этот раз не прогорит. А наши зоотехники непременно анализы делают, не то так подкузьмят, что и скотомогильника не хватит! Господи, да простенький свой кормоцех и тонна-другая БВД (белкововитаминных добавок) на год — и кто бы связывался с тем комбикормовым казенным заводом? Засуха — она случается или выпадает, а сдача фуража обеспечит суховей всегдашний и стабильный, финансовый и зоотехнический. Если скот тратит на единицу продукции вдвое-втрое больше бионормы, если перерасходы по транспортным статьям — не ищи причин, госконтроль, полистай осеннюю газету со сводкой хлебосдачи!

Что же до страховки на сушь, до резервов, то разве степной хозяин такой уж раззява, чтоб не оставить себе загашник от урожайного года? Если животноводство, конечно, ведет сам и за экономику отвечает… А симпатию этого директора комбикормовому заводу нужно завоевывать, помня, что и тут насильно мил не будешь.

Планирование посевов и поголовья снизу — оно что развивает, чувство хозяина? Никак нет, пока только работника.

А хозяйское чувство мужает и растет при благой обязанности давать толк плодам своих трудов — или транжирится при объеме таковых. Возникает лукавый наймит.

И все доказательства полезности объема фуража у хозяйства есть та же притруска соломой на поле, которое косил Орлов. Отталкивание колхоза, его специалистов, колхозников от распределения добытого молотьбой — самое рудиментарное в сельской жизни. Того паритета, хозрасчета, принципа взаимной выгоды, на которых надо возводить АПК, в фуражевыкачке нет и в помине. А Продовольственная программа психологически не может выполняться без уверенности хотя бы в близком будущем (квартал, полгода), без выгоды действительно лучше пахать, чтобы жить с кормами.

К чему, однако, столь долгая декламация?

У меня был на носу юбилей. Личный, маленький, но все же двадцатилетие деятельности. Какой? А как начал писать про выгребание зернофуража в заготовки. Осенью 1964 года в «Советской России» напечатал статью «По кораблю ли плаванье?» — именно о Кубани, о вихляниях штурвала, о липовых миллионах пудов и отзвуке на фермах. Писал про друга-председателя Николая Неудачного с хутора Железного, хозяина божьей милостью. Его послали в командировку в США, а дома тем часом вывезли весь зимний запас фуража. Николай не переживал наружно — он просто умер. Скончался от инфаркта миокарда вскоре после памятной зимовки, в возрасте тридцати семи лет.

Два письма сохранил я с той поры, два несхожих отзвука.

Одно — от читателя Пономарева из Владимира. «Вы что, умнее первого секретаря крайкома? Очнитесь, это ж мания грациоза, безответственность. Хоть на секунду сопоставьте — кто такой вы и кто первый секретарь крайкома!» Читатель нигде не пропускал слова «первый» — так уважал числительные.

Второе — от Овечкина из Ташкента. «Согласен с каждой строкой Ваших оценок и выводов… Как читатель заинтересованный, не сетую даже на обилие цифр. Без них разговор был бы менее доказательным, острым, так как цифры… просто убийственны, — писал Валентин Владимирович, живший тогда уже у сынов в Средней Азии. — Давно пора литераторам взяться за экономические вопросы… поскольку сами экономисты ни черта в этой области не делают. За что ни возьмись — все надо нашему брату начинать! Ну что ж, такова уж наша участь — лезть наперед батька в пекло».

Словом — годовщина, надо отметить, а как? Лучше всего — производственными успехами. А тут картина запускается на «Мосфильме», мы с опытным сценаристом Будимиром Метальниковым переводим на киноязык белгородские наблюдения. Ради чего тянулся изо всех молодых сил герой «Надежды и опоры» Николай Курков, ровесник председателю с хутора Железного? А чтоб жить лучше тех, лучше кого он работает! Разве нельзя? Тут его самоутверждение, выверка характера. Служение ближним — в припасе всего нужного для плаванья, в свинокомплексе на своих кормах.

Так вот пускай сыграют это молодые умелые актеры в цветном и широком кино — отъем припаса перед отплытием! Давайте вглядимся в молодого капитана — что он думать, что чувствовать будет, как слушать станет рацеи и доводы, в силу которых ему опорожняют трюмы? Бой с однокашником, покровителем, первым секретарем райкома за пять тысяч тонн фуража — первый бой у везучего председателя. «Ты меня зарезать хочешь? У меня нет зерна — у меня сырье для комплекса! Зачем возить его туда и обратно, да туда по пятерке, обратно — по двенадцать?..» Эти простейшие аргументы любой, кого «зареза-ют», выпалит непременно. «Пойми, хлебный баланс не сходится, — внушит ему районщик. Будто то, что у Николая, не есть баланс! — Мы не дадим подохнуть ни одному твоему свиненку… Выкручиваться нам! Москва просит!» Да-да, непременно палец за спину — ссылка на Москву, а я бы лично даже и оставил, шут с тобою, зимуй! И элемент местного патриотизма — вот выкрутимся, выручим страну, пострадаем за други своя. Понимай так, что колхоз Куркова не та самая страна, а сам он, тутошний рожак, не есть народ!

«Чтоб вбить себя в сводку! — вскроет суть все разумеющий Курков, — Всякий хочет быть хорошеньким перед начальством». Почему Куркова, искреннего, делового, грамотного, в самом деле надежду села Черемошного (потому что лучшего хозяина, чем он, в реальности тут пока нет) ставят этаким зажимщиком хлеба перед праведным продотрядовцем, разве что не в шинели?

Ладно, это тысячекратно думается, если не говорится, а вот вольность игрового кино… Курков может драться чужим оружием — словесами, лозунгами — и на решающем бюро потребует записать для публикации, что он обязуется сдать государству пять тысяч тонн фуражного зерна.

Ишь как!.. След в документе? Не-ет, это нашему ловкачу не пройдет. Потому что ни разу и нигде в рапортах не говорилось, сколько в заготовленном собственно хлеба и сколько — занятого на время (пусть так) у ферм. И гнев сверкнет со стороны своего же брата председателя, который сам сдал и фураж, и позиции и другому не даст «вывяртываться»!

На роль Куркова утвержден актер товстоноговского театра Юрий Демич. Ладный сложением, динамитный темпераментом, щеголеватый (родятся такие, хоть «куфайку» надень — будет «фирма»), но горожанин полнейший, ни молекулы сельского. Затащил его к себе домой — хоть коротенько рассказать, что Курков с тем фуражом теряет. Говорит — «не надо». Опрятно и аппетитно ест, пересмеивается с партнершей Надей Шумиловой (им придется «пожениться», никуда не денешься), но мотает головой: «Не надо. Я был». Где был-то? «В Тюмени. На нефтепромыслах был и видел», — «Юрий Александрович, это совсем не то». — «То. Самое то, уверяю вас».

Председатель Курков, этот супермен-счастливчик, плачет, бьется головой о капот, считая отъем зерна пожаром, опустошением души, — Демича актерская воля. Виктор Карачунов, посмотрев картину, сказал: «Если б все так переживали, ни одного бы здорового председателя уже не было». Что ж, зрительское право. Но я видал, как оставленные в зиму без фуража смеются, хохочут, гогочут, — и это, честно сказать, позабористее слез.

Алтай, осень семьдесят девятого. Год здесь не только не сухой, а почти урожайный: где четырнадцать, а где и пятнадцать центнеров берут. Вкалывает народ до петухов. Кошкин в совхозе «Степной» никогда за два часа ночи не забирается, но Семен Вдовин молотит и до шести. Потом часов с девяти утра вяло, обессиленно возится у «Нивы», чтобы с одиннадцати опять пойти — до нового света. И так суток по сорок! Останется ли фураж — вовсе не бухгалтерское, а социальное кулундинское дело. Получат зерно на заработанные рубли; фермы — это работа женам; пойдет строительство… Зерно Кулунде — как вода Араратской долине. Каждая тонна фуража — это подпорка цистерне-другой алтайского молока: ведь миллион тонн молока вынь да положь! Засуха миновала, но хлебно-фуражный баланс как еще обойдется?

На этот баланс вызывают первых секретарей райкомов. Середина дня, у белой лестницы в крайкоме — группа знакомых степняков. Завьяловский секретарь только что оттуда и, протирая очки, бодрясь, рассказывает притчу. Александр Македонский взял город и шлет солдат: «Ну, что они там?» — «Плачут». — «Тогда ищите, трясите — есть!» Вояки бросаются снова — и правда, находят и золото, и прочее. «А теперь как?» — «Смеются!» — «Кончай, ребята, больше нет ничего».

— И мы смеемся! Семнадцать процентов фуража оставлено — это ж свиней побоку, птицеводство по ветру, а налаживали сколько — одну, думаете, пятилетку?

Уже другой выходит, из Топчихи, лихорадочно достает сигарету, та прыгает в его пальцах, говорит: «Девять процентов» — и после затяжки излагает историю. Как Александр Македонский взял город, как там плакали, а потом стали смеяться.

Сочувствующий круг и тот хохочет. Табуны, Родино, Благовещенка, сама Кулунда — всем по Македонскому, и на каждого достает громогласного смеха. Засуха юга никого там не оставила без тридцати — сорока процентов фуража, а Алтай-батюшка выговаривает: «Семнадцать… девять». Сообщено, что в Оренбуржье, за саботаж заготовок (т. е. отстаивание тех самых цифр, что в промфинплане) сняты руководители таких-то и таких районов. Исключение потом заменят строгачом, но это уже не работник…

Смех — расставание с прошлым. Но что-то уж долго смеются!

И я что-то долго читаю рацеи в очереди на элеватор…

Есть, впрочем, край и праву на вымысел!

Первое. Не я пригласил — меня привезли к элеватору: Недилько прояснял, как тут создана очередь. Очередь — это универсальный инструмент понижения запросов. Очереди не возникают, это суеверие: их делают. Долго ждешь — ты рад сдать зерно рядовым, к черту прибавки за сортность, за силу, по ячменю — за годность на пиво. «Рядовым принимать, все рядовым!» — велят хлебоприемному пункту Высшие Интересы Ведомства, а накачка в райкоме жару поддала, а сводка лупит по всем по трем — так строй их в очередь, умный заготовитель!

Секретарь хоть воздаст приемщикам — к коллективной шоферской радости.

Второе. Не я озарил Недильке петлистые пути хлебосдач, а он меня методично, все длинные пятилетки знакомства, просвещает и наставляет. Если фермы Армавирского коридора при вечном биче эрозии дают на корову в среднем больше, чем теперь доит малахитовое Подмосковье, то, значит, в науке о фураже давний секретарь имеет негласную докторскую степень.

Третье. Не я привез на Кубань кино о продразверстке, а Недилько выхлопотал у генерального директора «Мосфильма» пленку раньше всех премьер, а я был при ней прилагательным. И до всесоюзного показа с положенными миллионами зрителей и гвоздиками «России», «Ударника», «Октября» были тысячи безбилетников в станицах Прочноокопская, Советская, Бесскорбная. Явное финансовое нарушение, но виноват тут местный райком.

Итак, юбилей место имел. Он проведен на государственный счет, и теперь при элеваторе — заговенье.

Хлебный баланс — кривые дороги… Нет здесь у нас с Недилько двух мнений, потому что он сдает — ему и мнить, а мне слушать. Правда, даже одно мнение (Андрея Филипповича) часто выражено быть не может, ибо получится, что он ищет легкой жизни, а жизнь, известно, надо искать потяжелее, стараться так загнать себя, чтобы никакого выхода вроде бы не было. Тогда — да-а, а без трудностей какая работа?

На благодатной Кубани сто колхозов и почти столько же совхозов ныне убыточны — вот до чего достарались.

А в чем мы расходимся — говорить незачем. Потому что в своих взглядах я не прав и поверхностен, а Андрей Филиппович всегда доказателен и прав. К примеру, Андрей Филиппович считает, что Карачунова от частника надо защищать расточением песца и арбуза, то есть их корыстных производителей. А я ошибочно полагаю, что надо столько Виктору платить, сколько он стоит. Что у колхозов нету людей — это предрассудки и заблуждение, говорю я: оплаты нет такой и тем, чтоб на комбайн тянуло. Андрей Филиппович обоснованно говорит, что, пока не накормим развитое общественное поголовье, транжирить корма на частника нельзя, а я, нахватавшись верхушек, заладил — какая, мол, разница, колхоз ли, колхозник, — а раз меньше корма тратит на быка или утку, так и давать ему молодняк и корм без попреков, а случится — и медаль тому частнику выправить, пускай перед анонимщиком погордится.

Срок придет, и я увижу, как глубоко был не прав. Но надо жить долго и беречь здоровье.

Въезжая в Прочный Окоп, мы с шофером Ашотом шарахаемся от прущей, как зубр, пожарной машины. Горит? Где, что, скорей…

— У Карачуна в звене комбайн, позвонили… Та не, не наш, то хто-сь с приезжих. Казали — как свечка! — живописует охранница при гараже.

Этого еще не хватало! В середке что-то оборвалось и никак не поднимется. Летим в бригаду. Только-только село солнце. Наверно, издали факел увидим. Чего доброго, еще в огонь начнут кидаться, наделают беды. Читать, как за тонну еле сляпанных железок человек погиб, человек двадцати годов от роду, не хватает воздуха и злости. Хозяин и работник ни писать, ни читать про такое не станут. Чудовищное невежество, черствость — или перенос категорий войны? Но не ровен час — из кабины не успел выбраться, ведь дверь-то к самому двигателю, а он и загорается первым!

Но кто ж горит-то? Пожарники толкутся, гутарят возле «Нивы» Толи Лазебного, варяга-удальца, а тот мирно, деловито выгружает из бункера зерно.

— Это я горел. Медаль за спасение на пожаре положена, — дурашливо тычет себя в грудь. — Вон как разукрасили двигун! Три огнетушителя вылили. Понимаете — зад стало жечь, оглянулся — ночь в Крыму, все в дыму…

Ломается, дурачок, реализует выказанную смелость. А парень такой ладный, что торс, что голова белокурая… Представить, как полыхает, что уже и дверь кабины не распахнуть, — и опять в середке что-то обрывается. Черт знает какая связь между теми полутора тоннами зерна, какие этот Толя получил еще дома, и его поведением, повадкой, самооценкой, но — орел, храбрец, лейб-гвардия!

Виктор узнал про пожар даже позже пожарников: Федька разнес, интересно.

Молотили мы до одиннадцати, отгрузили 29 июля двадцать восемь бункеров — годовую норму потребления пятидесяти шести человек. Это, потом оказалось, был рекордный день за всю историю Прочного Окопа: 359 гектаров убрали за день, намолотили 1294 тонны зерна.

Спать надо, но и реализовать юг тоже. Сходить на берег, минуту постоять под звездами, поздороваться с Орионом, наскоро, не теряя дна, искупаться в опасной Кубани.

Река шумит, «плещет мутный вал». На отмели колеблется в течении рогатая коряга, напоминая рассказ о казаке Лукашке и убитом им абреке. Реки Кавказа так же полноправны в отеческой словесности, как Ока, Цна, Сейм.

На этом самом галечнике меня раз обругали. В засуху семьдесят девятого, ранним утром, до солнца. Тетка таскала воду с Кубани, отливая до работы свои помидоры, я… реализовывал юг.

— Надо же — люди, с утра делать не черта! — в глаза сказала мне тетка.

А я тогда бездельником не был. Ей казалось, что с утра у реки огинается пожилой шалопай, а я и рукопись сдал в срок, и кино снимал без пролонгации, и, главное, свои рядки свеклы в бригаде Андрея Ильича прорвал как заправский договорник. Все может быть вовсе не так, как замотанному человеку кажется! Вот только кажется, что солнце нырнуло в стороне Кропоткина, чтобы подняться от Ставрополья. На самом-то деле повернулась Земля!

Вот и мне, и Виктору, и Недильке только кажется, что отстает наше сельское хозяйство. Это внушено нам за годы проработок, а вращения Земли под ногами сами мы не замечаем. Вполне возможно, что ни от чего Виктор не отстает, а его просто тащат назад. Промышленность — когда шлет 2900 болтов и велит собрать себе «Ниву». Агросервис — паразитизмом магарычников. Ссыпной пункт — очередями на три часа и т. д. Словом, не производительные силы — производственные отношения! Они даже не отстают, а именно обременяют Виктора: он все время должен, должен и то, должен и это, а они взыскивают долги. И если движение все-таки есть, так это не приемщика Пирогова, не элеватора, не хватких кладовщиков заслуга, а Виктора, Андрея Ильича (бригадира нашего) и Недильки. Виктор и есть та производительная сила, ради которой стоит делать «Дон», а Недилько — он сам по себе аккумулятор и нельзя ничего жалеть на его подзарядку, а то он до Одессы доезжал, а на Дунае так и не был. Липкого хранителя запчастей надо, наоборот, скрывать, приемщиков на отстойнике — прятать, стратегов с элеватора — таить, как позор дома, семейное несчастье типа олигофрении…

Радуясь этой веселой мысли, я бегу к койке, торопясь заснуть.

VI

Всякий раз, когда осуществляется разделение в географическом, технологическом или административном отношении, система разрывается. И где бы ни произошел разрыв, мы можем обнаружить там такие вещи, как очереди, заторы, емкости, буферные запасы, обратные связи, триггеры, клапаны, регуляторы, аварийные бункера, груды документации, резервы, пустоты, простои, неисправности, замкнутые контуры, колебания, скопления людей, кипы перфокарт, измерительные приборы, негентропию, затраты капитала и ругань.

Ст. Бир. Кибернетика в управлении производством

Все дело в том, что Сельхозтехника ремонтирует машину для передаточного акта, а нам на ней — работать.

И. Ляшенко, тракторист, газета «Правда Украины»

— Александр Иванович, — спрашиваю начальника Новокубанской райсельхозтехники, — что станет с вами, если наш район провалится вдруг в тартарары?

— Весь?

— Колхозы и совхозы. Со всей техникой, конечно.

Думает.

— А край останется?

— Краснодарский край пускай останется.

— А Армавир? — почему-то уточняет он.

И город Армавир решено не трогать.

— Тогда особой беды не произойдет, — говорит Александр Иванович. — В ряде позиций даже легче станет. Ведь мы на каких китах стоим? Вал в рублях, то есть реализация. А тут мы в основном работаем не на район, а на край. Ремонтируем навозные транспортеры, кормораздатчики, пропашные трактора. Затем — прибыль. Тут район со своей мелочевкой — комбайнами, ботвоуборщиками и прочим — нам скорее помеха. Ведь на ремонтах двигателей один убыток, как ни крутись, а «полтинник» (пятьдесят рублей) ущерба каждый движок тебе даст. Не будет района — уйдет и невыгодная номенклатура. А насчет Армавира… На миллион рублей я должен выдать продукции вообще не-сельской. Добыть заказы, проявить себя коммерсантом. И хорошо, что Армавир под боком: можно договориться с заводами, там вечно нехватка рук. Так что и по «прочим работам» мы без района будем румянее.

О какой вы прибыли, Александр Иваныч? Разве можно требовать прибыли от больницы, клиники, санатория? Это ж только не наш доктор может ждать прибыли от чужих переломов — и то его полощут в сатирах с Мольера. Вам лечить машины — откуда ж взяться прибыли? Ведь чем больше ваши доходы, тем убыточней молоко и мясо в колхозе, верно?

— Ничего сказать не могу… Моя больница должна быть доходной.

— А если вашу Сельхозтехнику вдруг унесет нелегкая — удержатся колхозы на плаву?

— Запчасти как продаваться будут?

— Обычные магазины, вроде прежнего «Гутапа».

— Поставка новой техники?..

— Да напрямую, заказал — получил. Как я «Жигуль» покупал: без наценок, но с гарантией.

Думает.

— Тогда они и не заметят, пропало ли что-нибудь, — приходит он наконец к выводу, — Ремонтная база — своя, конкурентная нам — давно есть в каждом хозяйстве. Мастерские теплые, с хорошим станочным парком, налажено восстановление деталей. Домашний ремонт обойдется дешевле. А покупать без наценки — это ж двенадцать процентов выгоды.

— Спасибо, Александр Иванович. Теперь понятна абсолютная необходимость Сельхозтехники в цепи научно-технического прогресса.

— Нет, а третье? — длит интервью Александр Иванович. — Вы ж и про третью сторону должны спросить, если у вас Сельхозтехника пропадает.

— Да какая ж третья-то? Вы и колхоз, а третий, наверное, лишний?

— Нет, три министра, три и стороны — Минсельхозмаш забываете! А что будет с сельским машиностроением, если исчезнет Сельхозтехника? Сядет на мель. Не бочком, а плотно, всем корпусом. Вы вот все про «Ниву». А комбайн — частный случай, уровень его собранности еще сравнительно высокий. Семьдесят процентов машин поступают с заводов несобранными — более или менее в виде детского «конструктора». Вот тебе, дядя, вагон железок, поломай головку, покажи, какая ты умница. И без такого дяди, надежного, как заземление, Минсельмаш тотчас включит все сирены «SOS», рев пойдет на всю страну.

Разговор наш возможен потому, что с Александром Ивановичем Стояновым мы в приятелях не один пяток лет. Он долго работал в Новокубанске предриком и только этим летом брошен на самый узкий участок — вытаскивать агросервис по-овечкински, своими руками. Так что личной вины Александра Ивановича в головоломках и заворотах кишок нету. Наоборот, взялся он засучив рукава, прогнал ленивых хабарников, набрал молодых инженеров (из села в агросервис уходят охотно), внедряет деловитость, индустриальный стиль. На том уборочном совещании ни единого упрека в адрес Сельхозтехники не было, на все дела-обычаи Стоянов еще смотрит с сельской точки зрения, и разные заклинания, шаманские слова — концентрация, специализация, интеграция и т. д, — силы над ним пока не имеют. Пока он настолько энергичен и тверд, что провел операцию «Плуг», сделавшую его известным, как дипломата. Поскольку она имеет прямое отношение к третьему, не заданному мною вопросу, ее придется хотя бы бегло очертить. Тем более что ее косвенным участником оказался приехавший на испытания «Дона» Ю. А. Песков — значит, за границы края секрет вышел.

Итак, прибыл Очень Ответственный Работник, подкованный практически и знающий в области механизации, можно сказать, все. Времени у него было немного, а выяснить он хотел главное. После майских (1982 г.) постановлений руководители районных предприятий агросервиса должны получать премии с учетом прироста продукции и прибыли в обслуживаемых хозяйствах. Эта мера, правда, не коснется прямых исполнителей (слесаря, кладовщика и т. д.), но все же шаг к стыковке сделан. Как обстоят дела в натуре?

Александр Иванович вел гостя надраенной территорией неспешно — и жара все-таки, и сопровождающих кучка собралась немалая, не побежишь. К тому же то одно, то другое останавливало. Сеялка румынская стоит без колес — что, почему? А разбой на железной дороге, норовят снять и вам потом продать. Кто? Трудно сказать. Элементы! Вон и трактор Т-150 отделали, как помещичью усадьбу: стекла выбиты, что можно снять — снято, полный погром. Министерство путей сообщения охотно платит за стекло пятерку, но кто такую машину купит?..

Дальше — больше, и наконец — цех досборки. Посреди двора, на широком асфальте, и стоял тот самый плуг, и возились вокруг него сборщики. (Плуг этот, ПТК-9,35, может быть интересен как авангардистская скульптура. Этакое страдание, корчи материи, нежелание покоряться гармонии, бунт против рацио — или черт там еще знает что, накручивают вокруг таких опусов всякое. Но авангардист пролетел бы на металле: тут что ни поковка, то Собакевич.)

Слесарь Бреславский дядя Гриша вообще сказануть умеет, а тут их плужок не на шутку вымучил — он и выдал Очень Ответственному Работнику на всю катушку. Мол, извините, конечно, я должности вашей не знаю, но только все наше колупанье — мартышкин труд. Впятером уже две смены бьемся, а за сборку начислят шестнадцать рублей, получишь восемьдесят копеек в день при пятом разряде — красота? А плуг никогда работать не будет. Отрегулировать его вообще невозможно. Он от роду горбатый, и ноги носками назад — какой же с него работник? Посмотрите, предплужники стоят поперек хода — можно ровной пахоты достичь? Глядите, какой болт: заваренная на резьбе коронная гайка! Это ж додуматься надо. Стержень не входит в обойму. Скоба не приварена, а закрашена. Подшипник роликовый смазки не видел, зато краски навидался — весь облит… Нет, вы уже подтвердите, товарищ представитель, что такую каракатицу и даром никто не возьмет.

Гость молча гонял на скулах желваки, слесаря не обрывал, а тот и рад был. Дескать, говорили ж Александру Ивановичу — на кой их, одесские плуги, собирать, отправить бы россыпью обратно, а Александр Иванович — какой, мол, толк, все равно они деньги с нас сняли, как только загрузили в вагон, так и гроши со счета, а продашь ты колхозу, нет — твое дело. И почему вообще заведены эти цеха досборки? Чтоб мы чужие грехи прикрывали? Говорят — вагонов не хватает. А когда из-за границы везут, немецкие машины или чехословацкие, хватает? Вроде и дальше, а целеньким ведь приходит, если по дороге не раскулачат. И зачем вообще этот девятикорпусный плуг стали делать — одна радость, что больше металла идет, а восьмикорпусный навесной, прежний плужок, люди до сих пор жалеют и берегут, с новым уродом нигде ж не развернешься…

Гость был человек сдержанный и себя соблюл. Только продиктовал Александру Ивановичу:

— «Одесса, завод Октябрьской революции, директору Жилко. Немедленно прибыть Новокубанск». Подпись моя. Пометьте — срочной. А сами позаботьтесь о прокуроре. Надо оформлять дело о вредительстве.

Песков потом только головой мотал: «Н-ну, мастера, разыграли! Как по нотам». А Стоянов уверял, что ничего и не готовили, само сложилось.

Жилко Александр Сергеевич, одесский директор, прибыл безотлагательно, но вызвавшего уже не застал. Прокурора тоже не было, и дискуссию вели без него, но все время напоминая, что перед отъездом гость настаивал на уголовном деле. Плуги вылечить нельзя, это директор признал с ходу, но вредительство отметал, а предложил такой мотив: «Происки».

Чьи именно и какие такие происки, одессит не уточнял, но глазами поводил и голос понижал так, что оно должно было стать ясно без подробностей. И сразу же завел речь о замене — вместо этих плугов прислать еще партию.

Александр Иванович эту блесну отвел смеясь. «Возьмите у них этот брак и дайте им новый», — говорил в старом фильме «Волга-Волга» бюрократ товарищ Вывалов. Методически, как бы оплошно, напоминая директору о прокуроре, новокубанцы, однако, проявили должное гостеприимство, даже хлебосольство, и в иные минуты раскованный одессит мог даже забыть о своем положении. Но дело есть дело, и надо решать — как вот только?

Директор на том заводе Александр Сергеевич сравнительно новый — и человек еще молодой. Чему хорошему научит его вид неба в крупную клетку? С другой же стороны — у района такие нехватки. Ни слова о плугах ПТК-9,35, пропади они пропадом, все равно пользы от них, как с козла молока! Но — у завода профилированный металл имеется? Уголок, круглый профиль и вообще дефицитное железо? Вот и товарищи подъехали, нет, это не юристы, это все пока хозяйственники, они хотят изложить свои просьбы.

Одесский директор признал, что предприятие у него металлоемкое, уходит по тысяче тонн чугуна и стали в день. Помочь добрым людям — его долг, и он его исполнил. Даже охотно, не упираясь. Не сказать, чтобы ободрали его как белку, но что смогли за тот плужок выкрутить — выкрутили до капли. И оставили собранный слесарями плуг стоять на широком асфальте — не заложником, конечно, а все-таки…

Что ж, пусть единичное, в чем-то комичное, а — проявление принципа гарантии. Удалась рекламация — и взяли штраф с пойманной фирмы. Не тем, что она подсовывала, а своим интересом. «Покупатель — всегда король!» — по-русски заявил президент одной японской кампании Катосан на творческом вечере Н. Н. Смелякова в Центральном Доме литераторов. По-королевски и поступили!

Но вот промысловую ипостась Александра Ивановича мне понять не по силам. Этот миллион рублей вне номенклатуры, — на чем его делают? Солонки гонят, корыта железные, потом — какие-то призмы для весов. Есть завод тяжелых весов в Армавире, он и выручает с заказами. Значит — промысловая практика? Да. И Новокубанское отделение ничем не отличается от Сельхозтехник Ферганы, целины и Карелии; от сорока до шестидесяти процентов дохода им планируется, промфинпланом предписывается получать не от прямого своего дела, а побочно, от шабашек.

Уже один этот факт — промысловая опухоль у строго специализированной системы — должен был предписать организму Сельхозтехники срочную диагностику и полную диспансеризацию с анализами по всему списку. Тревога! Опасность! Откуда возможность делать призмы, корыта, вязать сетки и получать миллиардную валовку у сельского технического придатка? Откуда избытки рабочей силы, какие нужно рассовать куда угодно — ведь у села людской дефицит острейший, «шефством» вон сколько народищу у городов берут? Сапожная мастерская — и та носков не штопает, сорочек не стирает, строгая специализация на каблуках и подметках. Если мало заказов, одну из двух мастерских просто прикроют, но не станут терять присущего сапожникам профиля.

Что ж, назовем своим именем: это подсобный промысел! Сам автор, кажется, давно за него, еще лет пятнадцать назад начал витийствовать за сезонные цеха и мастерские, способные аккумулировать временные избытки трудовых ресурсов.

Извините — здесь жульничество. Автор витийствовал за колхозные и совхозные промыслы, получая за то не одни пироги да пышки. Агитировал за аккумуляцию зимнего сельского дня в товаре — чтоб и народу дать заработок, и полю — добавочный капитал. Замысловат сюжет колхозного промысла, сколько ярких биографий он оборвал! На Старом Арбате идет судебное дело, разыгранное опытными мастерами. Академическим Вахтанговским театром разыгранное — пьеса А. Абдулина «Тринадцатый председатель» в основе имеет судьбу председателя колхоза из подмосковной Балашихи, Ивана Андреевича Снимщикова. Редкий в искусстве случай, когда один из сидящих в партере (а Ивану Андреевичу устраивали билет) может с полной точностью сказать, какой приговор вынесут главному герою и сколько придется ему платить по исполнительному листу.

Между колхозным промыслом и «прочими работами» Госкомсельхозтехники разница полярная. Первый — здоровые мышцы, во втором случае — опасная опухоль. Первый — натурален, ибо снимает пики — провалы трудового напряжения в регионах, где полгода, увы, поля под снегом. Вторые обнаруживают и выдают, что у сельского хозяйства взято больше ремонтников, чем их можно занять, что здоровая двойственность сельского механизатора (летом он пахарь, зимою — ремонтник) расколота, и армия чуть ли не в полтора миллиона человек (по многолюдности наш агросервис в несколько крат превосходит аналогичную службу Штатов) путем призм, корыт, сеток выносит питательные элементы из сельской экономической почвы.

Однако же, повторим, и согласие собирать машины за сельскохозяйственное машиностроение, и узаконенная, стимулируемая жизнь с шабашки — только наружные проявления аномалий агросервиса.

О глубинных, внутренних писать грешно: поздно! Плагиатом чревато: нового не откроешь, что бы ни сказал — уже писано.

За двадцать лет только «Правда» напечатала около двухсот статей и писем по проблемам, рожденным Сельхозтехникой, — пухлая история болезни, тут и рентгенограммы экономистов, и кардиограммы инженеров, и диагнозы хлеборобов класса А. В. Гиталова (его речь на XXV съезде партии). Один наблюдательный инженер-экономист С. Л. Авербух из Киева собрал эти вырезки и составил обзор типа «Белой книги»; захватывающее чтение! Если учесть, что за каждым выступлением «Правды» по хозяйственным вопросам обычно стоят десятки статей в областных, республиканских, ведомственных органах печати, то налицо тысячи и тысячи филиппик, вешняя река обличений.

В десятках статей — с самых разных ракурсов — освещен главный узел гигантской машины: соединение в одних руках торговли и ремонта. Сервис поставлен над хозяином, торговец получил монополию на запчасти, он заинтересован в выручке — а он к тому ж и ремонтник. Ему легко заставить чинить технику только у него, и бурно развивается починочная база. Идея «ремонтизации» всего железного, курс на охват капремонтом всего и вся неуклонно внедряется в жизнь. Таковы общие места выступлений обличительных — цитировать их можно без конца.

Гораздо меньше публикаций защитительных, оправдательных — они и в изданиях появляются скромных, и обычно лишены задора. Самоодобрение — вот их пафос. «Предприятия и организации системы Госкомсельхозтехники СССР вносят весомый вклад в развитие сельского хозяйства», — пишет зам. председателя ведомства В. Швидько (Экспресс-информация, 1979, № 7. ЦНИИТЭИ Госкомсельхозтехники). За 17 лет, указывает он, основные фонды предприятий увеличились в 10,3 раза, численность работников — в 3,3 раза, общий объем работ и продукция для колхозов и совхозов вырос в 8 раз, объем товарооборота — в 4,3 раза. Восьмикратное увеличение ремонтов! Как лучше этой гордой цифры подтвердить, что обличители абсолютно правы? Но агросервису нужны ашуги, бояны вещие — и он выдвигает их из своей среды. «Ремонт тракторов и сельскохозяйственных машин превращается в самостоятельную отрасль народного хозяйства, масштабы и значение которой по меньшей мере равны масштабам и значению производства новых тракторов и сельскохозяйственных машин» — это из дуэта В. Кривобок и В. Лосева в «Трудах ГОСНИТИ», 1967, т. 12. Те же «Труды ГОСНИТИ» через пять лет предложат создать особое ведомство (министерство) ремонта, которое объединило бы все ремонтные службы…

А ведь и тут плагиат! У Гоголя. Вспомним: Чичиков подъезжает к деревне полковника Кошкарева, и первое, что бросается ему в глаза, — это вывеска: «Депо земледельческих орудий»! Полковник-реформатор, как выясним мы потом, вычленил в особые подразделения: 1) главную счетную экспедицию (т. е. статистическую службу), 2) комиссию построения, в которой, отмечается, состоять выгодно, 3) комитет сельских дел, 4) комиссию всяких прошений и т. д. Но на первом плане сатирической картины — депо земледельческих орудий! Взбешенный Павел Иванович Чичиков, уезжая от Кошкарева несолоно хлебавши, частит его ослом, дураком и скотиной, однако же резонер-хозяин, «загребистая лапа», оценивает усилия соседа-полковника серьезней: «Кошкарев — утешительное явление. Он нужен затем, что в нем отражаются карикатурно и видней глупости умных людей. Завели конторы и присутствия, и управителей, и мануфактуры, и фабрики, и школы, и комиссию, и черт их знает что такое. Точно как будто бы у них государство какое!»

Тысяча сто пунктов обслуживания тракторов. Четыре тысячи двести ремонтных мастерских. Триста заводов! Тысяча двести станций обслуживания автомобилей. Четырнадцать крупных научно-исследовательских институтов, не считая сети испытательных станций и десятков КБ. Полтора миллиона специалистов десятков профилей. Вот что такое сейчас Госкомсельхозтехника! Саморазвивающаяся система, она ежегодно вкладывает в упрочение своей базы многие сотни миллионов рублей — это при том, что в колхозах и совхозах параллельно и независимо действуют 46 тысяч ремонтных мастерских.

Автор той «Белой книги» С. Л. Авербух сам прошел все ступеньки агросервисной лестницы, долго работал в глубинке, знает приемы, повадки, обычаи людей Сельхозтехники не хуже, чем князь Андрей Михайлович Курбский знал окружение Иоанна IV, и суммирует ситуацию так: «В последние годы в стране создана беспрецедентная по своим размерам индустрия по ремонту и обслуживанию техники. На 3023 тысячи механизаторов, которые работают на тракторах и комбайнах — пашут, сеют и убирают хлеб, — приходится полтора миллиона специалистов Госкомсельхозтехники и столько же в совхозах и колхозах, обслуживающих эту технику и делящих с трактористами выработку (ведь новая стоимость создается только в поле). Общая мощность мастерских и заводов Госкомсельхозтехники равна трем миллионам условных ремонтов. Один условный ремонт оценивается в 300 нормо-часов. Изготовление нового трактора ДТ-75 требует 600 нормо-часов. Каждые два условных ремонта — это один новый трактор. А все вместе — полтора миллиона тракторов. Столько примерно выпускают тракторов в год все заводы мира, вместе взятые!»

Ничего себе депо, не правда ли?

Создав себя, оно простаивать не может и не будет. Объемы возьмем с бою. «Восстановленный трактор стоит почти столько же, сколько новый, а работает меньше и хуже» (Правда, 1967, 5 января). «Сорок — сорок пять процентов всего металлопроката тратится в тракторостроении на изготовление запасных частей, стоимость которых составляет 1900 руб. на каждый выпущенный трактор» (Правда, 1969, 12 июня). «Ресурс капитально отремонтированных тракторов и комбайнов не превышает 35 процентов от ресурса новых машин» (Правда, 1974, 28 февраля). «При увеличении ресурса новых механизмов окупаемость капиталовложений в 4–5 раз выше, чем при повышении ресурса тех же агрегатов в проценте капитального ремонта» (Правда, 1979, 3 декабря). А вот уже и совсем наши дни: «Только на первый взгляд кажется, будто пытаться с помощью многочисленных ремонтов удлинить жизнь наших железных помощников — дело выгодное. Это иллюзия…» (Правда, 1980, 3 марта).

Не иллюзия вот что. Только человек, стоящий вне номенклатуры сельских дел и понятий, может верить, будто крестьянину важно и нужно спасать урожай, лечить скот, чинить машину. Суеверие, власть тьмы! Конь леченый — как табак моченый, а трактор чинёный — их обоих хуже. Удача и радость сельской работы даются не тем, что как-то одолели бурую ржавчину или исцелили от ящура скот, а тем, что растение от всходов до молотьбы шпарит зеленой улицей, оно иммунно, что бычок прет к своей полутонне веса без болезней, отвесов и переломов, потому что здоров воистину как бык, что машина верой и правдой отслужит свой век, и проводят ее во Вторчермет с печалью, как часть бригадной жизни, как понятливого, надежного слугу, которому — увы — пришло время.

Пришло время говорить о сущем, действительном — в прошедшем времени. Именно в «Правде» (двести обвинительных выступлений!) читаешь подписанное работником Госплана: «Функции хозяйственного руководства комплексом дробились… Выявилась организационная неупорядоченность: в каждом районе было создано по нескольку специализированных подразделений, выполняющих однотипные работы… Из-за обременительных условий хозяйства нередко отказывались, например, от услуг Сельхозтехники, развивали свою ремонтную базу. В то же время специализированные организации значительную часть работ выполняли для других отраслей народного хозяйства. Предприятия же и организации, обслуживающие сельское хозяйство, не считали себя ответственными за урожай. Они выполняли и перевыполняли планы и получали высокие прибыли даже тогда, когда в колхозах и совхозах снижались урожаи, сокращалось производство мяса, молока и других продуктов».

Помилуйте, да это же август 1982 года! Виктор Карачунов по-прежнему мается из-за аккумулятора, а главный инженер Прочноокопской мотается из-за железок по окружности радиусом в двести верст! Ничего ведь еще не изменилось! Откуда же это «за упокой» при явном пока «здравии»?

«То, что обо всех перечисленных выше недостатках мы говорим в прошедшем времени, отнюдь не означает, что они уже преодолены», — признает тот же автор из Госплана, и путаница во временах (утверждать было при том, что оно есть) легко родит иронию и ехидство.

И все-таки — было!

Минский моторный завод требует системы фирменного ремонта для своих двигателей. Сам слышал от директора и главного инженера, водивших по цехам:

— Мы в свою продукцию верим и готовы отвечать перед потребителем сами, без посредников и нахлебников! Но Сельхозтехника не отдает нам ответ за двигатели: у нее остановятся ремонтные заводы.

Диковинно и сладостно слышать.

Красногвардейский район Ставрополья три года испытывает новую систему отношений агросервиса и колхоза, в которой узнаешь многое от прежних МТС (механизатор остается колхозником, но работает в межхозяйственном предприятии, где сосредоточена вся техника) и новый порядок видишь: прибыли уже не выносятся Сельхозтехникой, а делятся меж хозяйствами-пайщиками. Район засушливый, сильно закредитован, половина хозяйств еще убыточна, богатому и крепкому, по мнению многих, такая метода служит слабо, но слабому, малолюдному уже помогла внушительно — по тридцать центнеров зерна научились получать районом на круг! Двенадцать заместителей министров побывало здесь за один только год: «Чего вы хотите? Куда гнете?»

Иного порядка хотят, чего тут таить!

«Разработать проекты нормативных актов о совершенствовании экономических взаимоотношений сельского хозяйства с другими отраслями», — потребовали от плановиков, финансистов, юристов ЦК партии и правительства в подкрепление Продовольственной программы. Предписано внесение «изменений в действующий порядок планирования и использования прибыли предприятий и организаций, обслуживающих сельское хозяйство, и их взаимоотношений с бюджетом».

Чтоб ставить глаголы в перфекте, надо хоть в самых общих чертах видеть победу. Фильм «В шесть часов вечера после войны» можно было снимать только после Курской дуги: она ввела в обычай салюты и показала, каким будет вечер Москвы-победительницы.

Тут ни прибавить, ни убавить: было! Была пора — производительные силы оказались предметом наживы, хлебную машину обложили ремонтным налогом, сказалась охота сделать леченым каждый трактор, комбайн, а это сильно сказалось на урожаях и на человеке земли. Нужда заставила осознать, вникнуть — и перед хлеборобом открыла фольклорные три дороги. Первая — чини сам! Выгодно — покупай железки, старайся старинным мужицким образом. Вторая — найми кузнеца, мастера, он за сходную цену скует, отладит, починит, он не благодетель и не нахлебник — сотрудник и соучастник. Третья — не чинить вовсе, не лечить совсем, а вкладывать деньги и труд в такие машины, какие весь рассчитанный век, от звонка до звонка, проводят в безотказной работе. Дорого? Да ведь мило и выгодно! Мозгуй, выбирай среди трех дорог, на то ты и хозяин.

Ноябрь 1982 г.

СПУСТЯ ТРИ ГОДА…

I

Очерк «Комбайн косит и молотит…» в мартовской книжке «Нового мира» за 1983 год был многими читателями принят как воздаяние — пусть и малое, частичное — опостылевшему попустительству. Отличительной чертой работы было полное отсутствие новой информации. Говорили о том, что уже не один год было известно многим миллионам в данной, агропромышленной сфере — и легко узнавалось в сферах смежных. Однако же печатный разговор об известном вызвал большую почту.

«Безотрадна, тягостна, горька нарисованная Вами картина, — говорилось в отзыве литератора Л. Лазарева. — А еще говорят, что литература абсурда искажает действительность! То, что журнал рассказал, не снилось никакой литературе абсурда…

В одном из давних итальянских неореалистических фильмов, показывающих беспросветную жизнь послевоенного итальянского юга, герой в финале говорит: «У человека должно быть хотя бы на два гроша надежды, иначе жить невозможно». Для меня такой надеждой служит беспощадная правда, с какой у нас подчас пишут о состоянии наших дел, пишут, не давая себя отвлечь в сторону никакими привходящими обстоятельствами».

Поскольку у автора и редакции возникли неприятности, широкий читатель решил помочь советами, первым из которых был — не праздновать труса. «Вас поддерживают втайне и комбайностроители, я знаю мнение многих, — писал из Таганрога Геннадий Иванович Чернов, — В свое время (а мне было 65 лет) я, будучи директором Таганрогского комбайнового завода, вступил в одиночку в борьбу с самим X. И. Изаксоном, который был лично знаком со многими руководителями государства и партии.

И победил-то я! Главный конструктор Изаксон, лауреат самых больших премий и пр., был снят. Правда, мне до сих пор не могут простить кое-какие товарищи наверху (а где они были, когда Изаксон творил глупости?)… Уверен, что победа будет за народом и сельчанами, главное — сохранить совесть и порядочность».

Почта часто оказывалась весомой в самом буквальном смысле. Присылали посылками и бандеролями болты без нарезки и подшипники без вращения, дебильные муфты и уродливые шарниры, этакие капричос механизации — в глазах сельского отправителя они сами собой были нездоровой фантазией, и автору оставалось только признать, что все и смешней и грустнее, чем ему удалось изобразить. В сопроводиловках к красноречивому металлу рядом с обыкновенными приглашениями приехать поработать («тогда узнаете!») встречались и обобщения. Какого рода?

Раньше российский работник подтягивался к городской машине, она была как бы умней и основательней его, степняка-хуторянина. Машина несла с собой просвещение — и заставляла просвещаться. А теперь — при полном вроде бы торжестве механизации и невозможности шагу ступить без техники — человек должен подтягивать машину до степени своей обученности и серьезности, если не хочет оставить хозяйство без кормов, страну — без хлеба. В примеры приводились, кроме зерновых комбайнов, ненадежные изделия Гомеля и Херсона, назначенные снабжать фуражом фермы, фантастические по качеству чада Башкирского «сельмаша» и т. д. Авторы предупреждали: смотрите, тут политика! Тридцать лет колхозник был неравноправен экономически и юридически — теперь бесправен технически! Давно пора разобраться, как завелась эта фальсификация — машина вроде и есть, а на самом деле ее нет. И как городу всерьез надеяться, что из села потечет добротное, не порченое зерно и молоко, если сотни тысяч строящих машины людей гонят селу откровенную липу? И откуда эта чума, эпидемия, неужто из русского (украинского, казахского и т. д.) национального характера? А если нет — так выясняйте же скорей, товарищи пишущие!

Сейчас в этих рассуждениях уже не бог весть какая смелость и новизна, но письма-то шли в восемьдесят третьем…

Сюжеты, житейские истории, протяженность во времени…

Сотрудник Всесоюзного института механизации Ю. И. Кузнецов, считая писательское дилетантство в чем-то даже полезным и выигрышным, вспоминал мой давний «Ржаной хлеб», напечатанный в «Новом мире» еще при Твардовском: «Та статья побудила меня заняться проблемами Нечерноземной зоны. Была поставлена задача создать простое и надежное орудие, обеспечивающее за один проход высокое качество предпосевной обработки почвы в этой зоне (независимо от квалификации и усердия тракториста). Такой агрегат нам совместно со специалистами НИИСХ Центральных районов удалось создать и внедрить в производство за 2 года под маркой РВК-3 (РВК-3,6). В 1980 г. за создание агрегата авторскому коллективу была присуждена премия Совета Министров СССР в области сельского хозяйства». Ю. И. Кузнецов благодарил за постановку проблем и требовал ни в коем разе не уступать зажимщикам критики.

Профессиональный фотограф Г. С. Леонтьев из Кургана признался, что письмо Николая Ложкового, лауреата премии Ленинского комсомола, одного из лучших комбайнеров Казахстана, то самое письмо в «Литературную газету» с рассказом об издевательском подарке — неработающем, еще на конвейре покалеченном комбайне — сочинил не Ложковой, а он, Леонтьев! Правда, записал со слов комбайнера, тот вечером прослушал и подписал. Но сам Ложковой, измотанный уборкой и поломками, не стал бы обращаться ни в какую газету: у него не было ни времени, ни сил, ни… чистой бумаги. Уборка — это пыль, пот и желание выспаться.

«Возможно, вам будет интересно знать результат той заметочки в «ЛГ» (31 октября 1979 года)? Новый комбайн — взамен дареного брака — в совхоз никто, конечно, не послал. Приехал представитель завода и с директором совхоза договорился — о необходимом письме взамен необходимого количества необходимых запчастей к комбайнам. Две или три машины запчастей доставили в совхоз. Совхоз к марту отремонтировал все комбайны, что очень сказалось на сроках уборки. Директор как-то поймал меня за полу, затащил к себе на квартиру и напоил коньяком «КВВК». Я к этому делу непривычен, на другой день очень болел, хотя директор уверял меня, что я оказал совхозу большую помощь. Вывод: печатное слово имеет силу, его боятся, но почему-то редко кто пишет — по-бойцовски, как это делал В. Овечкин (обожаю его, люблю)».

И совсем уже историческое письмо прислал из Вороши-ловградской области пожилой (ему должно было быть далеко за семьдесят) человек по прозвищу Сашко Комбайн. По-настоящему зовут его А. Е. Ивановым, что же касается прозвища… Письмо стоит обширного цитирования.

«Это было очень давно, когда «будёновка» называлась своим первоначальным именем — «шлёмом», а дубленка — «кожанкой». Тогда-то меня, восемнадцатилетнего комсомольца, и нарекли «Комбайном». Я, Сашко, механически сдал комсод по хлебозаготовкам и возглавил комитет содействия коллективизации деревни. Дело это было в просторной станице степной Кубани — в Новопокровской с населением свыше 50 тысяч казаков.

Одержимый романтикой и модной в то время риторикой, я раз на собрании бородачей провозгласил:

— На поля придут не только тракторы, но и комбайны!

Что такое трактор, станичники знали, видели. Одиннадцать «фордзонов» бороздили поля Ивана Васильевича Абеленцева — «образцового хозяина», участника Всероссийской сельхозвыставки. А про комбайны услыхали впервые.

— Сашко, подробней про комбайн, что это за диковинка? — оживились и те, кто дремал в просторном коридоре школы.

— Вот смотрите рисунок, — раскрыл я учебник географии Г. Иванова, где была показана машина с впряженными цугом восемью лошадьми.

Книжка пошла по рядам. А я, будто был очевидцем машинной уборки, расписывал, как зерно, отсортированное «на три рукава», ссыпается в мешки — успевай завязывать и сбрасывать на стерню…

Не думаю, что мне тогда поверили. Но кличка «Комбайн» присохла ко мне на долгое время. Пока в совхозе «Гигант» около Сальска не появились завезенные из США комбайны «Мак-кормк», прототипы наших «Коммунаров» и «Сталинцев».

В числе моих знакомых — друзей и недругов — был Василий Меркулович Бабич, глава семьи в 179 душ (были и крупнее семьи, например, Лагутиных, Киташевых — за 300 человек). Так вот он, Василий Меркулович, особо заинтересовался комбайном. Вначале мы, молодежь, потом и старики побывали в «Гиганте». Мы, комсомольцы, приметили, как пожилые хлеборобы провеивают полову, разбросанную машинами по полю, нюхают стерню (не пахнет ли керосином), считают перепелов, выпорхнувших из-под ног. Этими «фактами» я насыщал свои выступления, доказывая, что деревня — дура, земледелец — консерватор. Однажды, после искрометной моей речи в том же коридоре начальной школы, меня подождал в темном переулке Василь Меркулович. Не хотел старик выдавать, что якшается с молодыми, да еще с комсомольцами. В станице старого Бабича считали колдуном, про него и его сыновей — семерых богатырей — ходили легенды. Ежегодно десятого сентября они выходили в поле с двухпудовыми лукошками. С утра разбрасывают зерно. Но с паузами! Мерят саженными шагами не особенно щедрый чернозем, потом вдруг замрут и смотрят на старика…

— Шибко горяч ты, Сашко, — сказал мне Василь Меркулович. — Много горячих голов, как у тебя, а думать некому. Эта твоя машина и к богатству, и к голоду привести может. Смотря как повернуть, а то и станичники перемрут, и городские опухнут…

Пугает старик-консерватор? Не хочет в колхоз, в подкулачники подался? Но Василий Меркулович, присев в темноте на дубовый ствол, стал выкладывать свои доводы насчет комбайна — я и поныне помню все аргументы «Колдуна».

— Когда начинаем убирать колосовые — ячмень, пшеницу? — экзаменовал он меня, ничего толком не знающего в хлеборобском деле. — В восковую спелость. Еще плющится зерно под пальцами — вали пшеницу наземь. Бабы спешат вслед за лобогрейкой. К вечеру, на обратном пути к табору, — снопы в крестцы сложи, да с песнями.

Позже я сам удостоверился, что колосовые доходят в снопах, зерно наливается, «дозревает», пшеница золотится, а ячмень — серебрится. Да и овес в крестцах становится налитым.

— Без дозрева, считай, нет тридцати пудов с десятины, вытекло золото. Возьмет такую «кубанку» заграница? — допытывался Бабич и сам отвечал: — Пожухнет колос. А не дай бог дождь? Какому герману нужен такой хлеб?..

И пошел «Колдун» пророчить: при комбайновой уборке погибнет второе богатство — полова и солома. Вначале эти корма просто распыляли по полю. Позже, когда стали копнить, их сжигали: с начала сентября по октябрь полыхала кубанская (донская, терская, ставропольская) степь. Это был огненный многолетний смерч, расправившийся с элементарной культурой земледелия, накопленной казаками к 30-м годам. Помню, как под душераздирающее мычание голодного скота мы снимали с хат, сараев столетней давности солому и ею кормили животных…

Не предполагали тогда, в 1929 году, что не мы, а Василий Меркулович мыслит системно. Он думал о том, как выращивать хлеб и для себя (казаков), и для рабочих, чтобы с голодухи не пухли… В 1928 году в станице было: овец — 150 тысяч, быков и лошадей — 80 тысяч; в 1980 году овец — около 15 тысяч, лошадей около 400, быков нет, коров — около тысячи, но вечная кормовая проблема: эти оставшиеся слезы нечем прокормить!..

Случилось так, что я побывал во многих странах. И нигде не пришлось видеть той агротехники, которую я пропагандировал в своей наивности, называясь Сашком Комбайном…

Сердцевина ошибок — обвинение работников земли в консерватизме. Дорогой автор, мне, человеку, покидающему сей мир, хотелось бы увидеть, почувствовать то, что называется демократизмом, увидеть, как исчезают в деревне признаки феодализма (право командовать единолично)… Нас, пожилых, радует, что нынче появляется много такого, когда можно сказать: вперед, к Ленину!»

Вот какое письмо из города Рубежного, от бывшего комсомольца А. Е. Иванова… Оно живо напомнило «Рассказ» М. Горького, напечатанный осенью 1929 года в «Известиях». Тот же совхоз «Гигант», та же показательная уборка комбайном, те же комсомольцы, гордые оседланной техникой, — и тот же «полудикий степняк», который «пришел посмотреть, как собирают хлеб машинами пришлые люди». Полудикость крестьянина, тупость чувств, невежество, звериное недоверие к новому — все это общие места литературы 30-х годов, они объединяют и классика, и станичного оратора восемнадцати лет от роду. Системность взгляда, умение вместить весь круг жизни, а равно и чисто российский экспортный подход к земледелию (неотлучная мысль, сгодится ли «герману» такой хлеб или нет), будут поняты и оценены Сашком Комбайном пятьдесят пять лет спустя.

Очерк мой критиковали. Говорю не о торопливой, испуганной критике, где в ход шли не аргументы, а ярлыки, где разбор дел «Ростсельмаша» именовали срывом Продовольственной программы, а продразверсточные приемы заготовок выдавались за оскорбление хлеба, который, понятное дело, всему голова.…Такая энергия не в счет — с нею пословичный персонаж издревле гасит горящую свою шапку. Речь о критике истинной, деловой.

Научный сотрудник Н. И. Лившин из Москвы не согласился, что можно в сельской механизации без посредника, без какой бы то ни было Сельхозтехники вообще. «Приводимые Вами аргументы (за работу «без посредника», — Ю. Ч.) часто поверхностны, а иногда просто ошибочны и некорректны». Кандидат технических наук киевлянин С. Л. Авербух упрекал в том, что не охвачены целые секторы механизации, не прослежен в действии «основной принцип: машина может дорожать, лишь бы дешевела единица сделанной ею работы». Протестует он и против разорительной гигантомании:

«Масса трактора К-701 — 12,5 тонн, плуг к нему — две тонны, лущильник — 5,5 тонны. Белорусский МТЗ-82 весит 3,37 тонны, его плуг — 0,5 тонны, лущильник — 1,2. Такое же соотношение между массой сеялок, культиваторов. Точность сева и обработки — одно из важнейших условий получения высоких урожаев. Чем шире захват обрабатывающих орудий, тем больше вероятность отклонения от установленных параметров. Для поддержания точности обработки в допустимых нормах конструкторы вынуждены придавать несущим деталям все увеличивающуюся жесткость, т. е. увеличивать их вес. Получается паровоз на пашне. Огромные прицепные машины не транспортабельны. Но главное — в таких машинах больше деталей, следовательно — большая возможность отказа. Убытки от простоя относятся к полезной выработке, как пять к одному, если не больше. При поломке агрегата для снятия и замены некоторых деталей требуется подъемный кран. Все это не значит, что я против широкозахватной техники. Но наша действительность до этого еще не созрела. А на Украине в каждом административном районе уже по 15–25 тракторов К-701. Большинство из них не имеет шлейфа машин, используются как транспортное средство. Что значит поехать на тяжелом тракторе домой на обед?! Не заглушить его на время обеда?! В общем, польза от этих тракторов весьма сомнительная. Подчеркну: в наших условиях распределения и эксплуатации»…

Но нечего кривить душой: серьезней дискуссии «Комбайн косит и молотит…» не вызвал — и вызвать не мог. Опровержений не было не потому, что автор такой уж спец и дока (в механизаторы он не рвется, по диплому — филолог), а потому, что про это десятилетиями писали люди всякие, от тракториста до академика. Дискуссия же… а что, собственно, обсуждать? Трактовать еще можно — стрижено или кошено, а уж что на корню не стоит — и самые некраснеющие признавали. Постфактум писано, постфактум!

Комбайнов уже наплодили без малого миллион при верхней нужде в 470 тысяч. Урожайность уже продержали многие пятилетия без перемен! А в нашем цеху, документалистов, уже сложился жанр безошибочного очерка-вскрытия, когда проблеме повредить, увы, поздно, и литератор со своим скальпелем если и рискует чем, так только личным заражением, от которого, известно, некогда умер тургеневский медик Базаров. Именно так: не лечащий врач действует, способный и помочь, и ошибиться, а более или менее искушенный прозектор, девиз которого — «вскрытие все покажет!».

Покажет, имеется в виду, уже для другого, иного случая. Схватило за горло транспортом — вот «Нерв экономики» В. Селюнина. Не на чем книги печатать — читайте «Бумажное дело» А. Нежного. Но и при таких тщательных вскрытиях механику перепроизводства дрянных сельхозмашин надо, выясняется, прозектировать наново. Как и, положим, судьбу тюменских факелов или смысл краснодарского риса.

В середине пятидесятых годов, находясь еще под Карагандой, один из замечательнейших ученых века А. Л. Чижевский (астроном, историк, медик, поэт!) открыл структурный анализ движущейся крови. Живой, текущей по жилам! Потому что в мазке на стеклышке кровь мертва, жизнь уже отошла.

Так вот: анализировать движущееся… Патологоанатом — крайне полезный специалист, он может вовсе не ошибаться, но — жизнь, увы, отошла.

Постфактумная гласность слишком часто есть соло в пустыне. Так хитроумно и предусмотрительно все устроено, что только перепоясались принципиальностью и набрали полную грудь, чтоб устыжать, как

Иных уж нет, а те далече!

И дело не так в физическом исчезновении (хотя все, известно, под богом ходим), как в юридической гладкости взяток.

— Не мешайте работать! Дайте сделать дело, потом и лезьте с разборами и мнениями!

Этот силовой подход стоит на внутренней уверенности, что никакого «потом» нет. В природе не существует, как нет, допустим, Страшного суда или чего-то столь же мистического. Поезд уйдет раньше, чем успеют что-либо понять.

Кто б мог подумать, что в пору, когда Конские плавни Днепра — «Великий луг» казачьих преданий — еще зеленели под солнцем, Славутич слыхом не слыхал о синезеленых водорослях, а Довженко писал свою «Поэму о море», в тома проектов Днепровского каскада уже была опущена релейка, выключалочка, которая делала наивной и глупой саму идею последующего спроса! Пошло обрушение берегов, волны не связанных природными законами морей подъедают внутри Украины чернозем в сотни километров по фронту, сползают в мелководья левады и пашни, уходят улицами от наступающих отвалов вековые Покровки и Ивановки, уже на третьем кургане после подлинной могилы покоится прах славного кошевого Ивана Серко, подписавшего письмо запорожцев султану, а цветению вод, а проклятию «синезеленых» не видно конца-края — и попробуйте теперь докопаться до технических истоков греха, пробейте тридцатипятилетнюю толщу времени, найдите человека, который запустил неуправляемый механизм! Вам повезло, нашли? Так наберитесь храбрости спросить — от имени времени, так сказать…

Ваш визави крепок и сух, порезы на сильных ладонях заклеены пластырем, потому что он теперь любитель-пасечник, сам строгает ульи, он бодр и свеж, консультант в проектном институте, которым долго руководил, будучи автором проекта всего Днепровского каскада, вы знаете его имя — Е. А. Бакшеев… Ну, чего же вы? Формулируйте без обиняков: как можно спокойно жить-поживать, строгать рамки и качать мед, навещать свой «гипро», если знаешь, что по твоей вине ров в семьсот (да пусть хотя бы в сто!) километров ползет на землю отчич и дедич, не собираясь остановиться, помиловать?

— Да вы поймите, наконец, что сработка берега в проекте учитывалась только на десять лет, — терпеливо улыбается ваш визави. Словно оттуда, из начала 50-х, улыбается. — Таково было условие, отсюда все обсчеты. И те десять лет истекли четверть века назад. А идет сработка — что ж… Нужны какие-то укрепления берегов, отмостки, все это стоит денег. Немалых денег! Хотите прочности — платите. Это теперь уже ваши проблемы…

Да что так глубоко нырять — с кого спросить за деяние 80-х, Кара-Богаз? Заливу, еще обозначенному на всех картах мира, сдавили горло — и в три лета великой солеварни в закаспийских песках не стало. Шок постиг самых бесшабашных из преобразователей, экстренно дан задний ход — и те самые газеты, что ликовали — «Есть плотина на Кара-Богазе!» — вышли с аншлагами: «Вновь течет вода в Кара-Богаз!» Течь-то течет, но только треть прежнего, а две трети — это, скажем так, фонд спасения чести мундира. Зачем было пересыпать пролив, если уровень Каспия сам собою, помимо воль и опек, повышается? Зачем было, уступая протестам, врывать в дамбу трубы с пропуском такого объема воды, какой и залив не воскресит, и на уровне моря не скажется? Очевидно, вина признается только на одну треть, отсюда и доза пропусков… И абсолютно не с кого, повторим, спросить: зачем погубили залив в 160 километров длиной и с почти всей таблицей Менделеева в химических запасах. Диво природы осталось разве что в знаменитой повести Паустовского, нет больше города Кара-Богаза, нет порта, причалы ушли в тело дамбы, и вы со всей патетикой окажетесь тут буквально вопиющим в пустыне. Пустыне Каракум.

Спрашивать надо тогда, когда не поздно дать по рукам.

Впрочем, вернемся в аграрные рамки… «Комплекс», т. е. большая бетонная ферма с механизацией не только доения, а всей коровьей жизни, десять лет назад был провозглашен «магистральной дорогой» сельского хозяйства. Кроме чудовищного удорожания молока (место для одной коровы обходится в цену однокомнатной квартиры с удобствами!) «комплексы» привели к сокращению коровьего века до трех отелов. Поскольку это животное до шести лактаций прибавляет надой, на промышленных фермах коровы в массе не доживают до биологической зрелости. Появились, известное дело, энтузиасты и теоретики «обновления поголовья»; в чертовой кофемолке исчезают что ни год миллионы буренок! Экономика этого безумия? Фуражная корова — возьмем для круглого счета — это тысяча рублей. Если под нож идет не треть, а пускай только четверть поголовья, и то от тридцати миллионов коров в общественном секторе это составит семь с половиной миллионов забитых «голов» ежегодно — семь с половиной миллиардов рублей основных средств, не успевших себя окупить и похищенных на «магистральной дороге»! А с кого прикажете спрашивать за этакое диво технологии? Родилось умиротворяющее словцо: «данность». Так вот, коровий век не в пятнадцать отелов, а в противоестественных три, есть данность эпохи комплексов, а данности на то и создают, чтоб с ними считаться.

Свою главную мысль в экономической дискуссии — что технику делает гуманной гласность, общественный контроль, иначе она легко превращается в самоцель, становится социально опасной — Сергей Павлович Залыгин прилагал, понятно, к проблеме переброски. Но и право на этот контроль, стоящее, считает писатель, прямым образом на завоеваниях Октябрьской революции, и отсутствие какого-нибудь злого умысла, ибо все дело в монополии на истину, в вечном стремлении бюрократа облагодетельствовать весь род людской (или хотя бы его частицу) — все эти позиции полностью применимы к кормящей разновидности техники: тракторам-комбайнам. Контроль в технике — дело сугубо специальное. Кто его может осуществлять? Обстановка гласности, материально выражающаяся в открытых конкурсах, независимости судейства, в общедоступности соревнования за прогресс.

Наше отставание в сельской технике, в агрикультуре вообще, измеряется в баллах отклонения от социальной этики.

Я уже методически ездил в Кубанский институт испытаний (КНИИТИМ), когда здесь произошло одно полузабытое теперь ЧП. Практически одновременно пришли на испытания два трактора — харьковский Т-150 и волгоградский. Харьков особой новизны не сулил, но Волгоград… Его конструкторы замахнулись на бесступенчатую автоматическую трансмиссию! Вы понимаете, автоматически выбирается режим наиболее экономичной работы. На «кадиллаках», «олдсмобилях», «фордах», т. е. на экстра-автомобилях эта новинка уже стояла, но нигде в мире обыкновенному трактористу такого комфорта еще никто не предлагал. Новинка была столь яркая, что мой приятель Геннадий Любашин диссертацию кандидатскую по ней защитил. Однако он же, Любашин, вскоре получил команду прикрыть испытания «волгоградца» — и выдирал из папок акты, невыгодно освещавшие харьковский тягач. «Не распыляться! Т-150 — политическая машина!» Распылиться не распылились, да и волгоградский вариант полностью не смогли прихлопнуть (чем энергичней закрывали ДТ-175, тем активней работали конструкторы с Волги), а вот что на 13 лет отстали, что пришли с трансмиссией-автоматом в тракторный мир, когда она уже общепринята, опустилась до нормы — факт, и где искать крайнего, если сменился третий министр?

Ничто так успешно не обрывает естественный конкурс, как досрочный венок свыше. Может ли целина забыть историю с «пропашной системой»? У А. И. Бараева уже была почвозащитная техника, была практика паровых севооборотов, когда безвестному Г. А. Наливайко из Барнаула за одно только соблазняющее предложение заменить пары кукурузой было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Уже через два года внезапный лавроносец нигде не мог появиться со своей наградой, но вред степному земледелию причинен был такой, что пятилетия пришлось расхлебывать.

Но вот крупнейшая и радостная победа гласности до того, публицистики «предфактумной», общественного научного анализа со спором сторон на равных — переброска северных и сибирских рек правительством признана нецелесообразной, работы решено свернуть, точка! Думается, победа общественного мнения сохранится в истории как пример отвержения монополии на истину, взятия публицистикой на себя научного анализа (Залыгин — ученый-мелиоратор, но Распутин, Белов, Бондарев овладевали, так сказать, квалификацией в процессе драки), пример массовости отпора (недавний российский съезд писателей был полностью «экологическим», всесоюзный — в большой мере) и привлечения массовых средств введения в суть дела. Подумать только! Переброска, еще на подступах поглотившая сотни миллионов, уже в архиве бюрократических затей. Значит, можем!

А что новенького в комбайнах?

II

Первого июля 1984 года мне дали хо-оррошего пенделя, от которого я летел километров десять за реку Кубань, в ту самую полевую бригаду, где последние лет двенадцать после тех или иных пенделей получаю кров, борщ и вечерние дискуссии.

Пенделем на языке моих черноморских племянников зовется резкий выброс ноги для придания другому телу ускорения, близкого к величине М. С тем первоиюльским пенделем я получил уникальное право не интересоваться новым семейством комбайнов «Дон», не вникать, не касаться, не соваться и т. д., а одновременно и был облечен обязанностью не лезть, не путаться, не спрашивать — т. е. не мешать. Наделил меня этой привилегией генеральный директор «Ростсельмаша» Юрий Александрович Песков. Для завидующих — два слова о ритуале.

Церемония имела место в богатых полях Новокубанского района Краснодарского края, где будущие корабли степей зарабатывают путевку в жизнь. День выдался как по заказу. Легкий ветер шевелил валки спелого гороха. Я находился в кабине комбайна «Дон-1500» под номером 00004, спутником у комбайнера тов. Кислякова В. С. Как районный чемпион страды, Владимир Семенович был послан на испытания техники будущего, а меня райком партии направил к нему выяснить условия труда в новой кабине, отразить их в печати и по телевидению.

Условия мне очень понравились, хотя сидеть пришлось на железном ящике для инструментов.

Приобвыкнув и оглядевшись, я стал выяснять у Кислякова, почему это его «Дон» в чужой сбруе. Ремни, электроника, кондиционер воздуха носили на себе неизгладимую печать «сделано не у нас». Как бы не вышло так, предостерегал я скорее самого себя, что новое семейство наработает надежность на заемном, взятом «поносить», а к потребителю явится в несколько ином, домотканом обмундировании. Оно, говорят, и завода еще нет для ремней таких типоразмеров — вдруг да не выйдут сразу на мировой уровень на неведомой новостройке? Надо предостеречь руководство «Ростсельмаша»! Я чувствовал себя пионером у лопнувшего рельса и хотел принести свое маленькое открытие как дружественный знак комбайностроению. Брань, дескать, бранью, а дело делом — вот у деловой прозы какие наблюдения…

За разговором мы с Кисляковым не сразу приметили, что на дальнем краю полосы готовится мероприятие. Скапливались легковые автомобили ГАЗ-24 «Волга», из них выходили разгоряченные ездой люди и выстраивались полукольцом. Они разминали ноги и решали походя мелочь дел. Явно назревал сюрприз.

— Володя, Песков приехал! — подсказало мне сердце. — И Коробейников с ним.

— Нет, не Песков, — возразил испытатель, — У Пескова живота нет.

— Коробейников сзади, а в белом кепарике — Песков.

— И белого кепарика у Пескова Юрия Александровича нет, — упрямился комбайнер, — по прошлому году знаю.

Пишущему надлежит уважать в себе пишущего — но непременно с оглядкой! Если же зашкалит, если он, допустим, вообразит, что его катание на ящике с инструментом родит у генерального директора гигантского предприятия (весь остальной мир выпускает комбайнов меньше, чем один ростовский «Сельмаш»!) желание все бросить и мчать в квадрат юго-западнее пункта Армавир к комбайну № 00004, то налицо минимум переутомление. Время искать психиатра.

Однако же в центре дуги, прочной, как мужское объятие, стоял именно Ю. А. Песков! Тут же находились директор испытательного института КНИИТИМ тов. Коробейников А. Т., ответственные работники районной Сельхозтехники, другие официальные лица. При таком численном превосходстве срочный одиночный вылет кодексом южной чести позволен. Даже поощряется.

Генеральный директор широко шагнул для стыковки — и выдал… Выдал, одним словом! Автор комбайна он, Песков! И он запрещает подходить к этой машине! Разрешения у меня нет и не может быть… И добавил в неказенной доступной форме, что если еще когда-нибудь… безразлично где… то тогда уже он…

Не до чужой тут было сбруи, свою бы не потерять, три-два-один — взлет!

Вы знаете, Юрий Александрович, неприятные ощущения были только во время набора высоты. А когда я на встречных потоках пошел нордом к Ставропольскому плато, оставляя под правой рукой приусадебный сектор Армавира, места отдыха трудящихся, а под левой — поля, сады, фермы, остатки укреплений полководца А. В. Суворова, — прохлада освежила лоб, и оно пришло, ничего не ожидая, гулкое, как ростовский колокол «Сысой»:

— Поделом!.. Поделом!.. Поделом!..

Виновен — и получил самый минимум.

Виновен в социально опасной вере в магию! Вот внедрим — освоим такую-то машину, или насадку на нее, или даже метод пользования, групповой или наоборот, одиночный — и расточатся врази, откроется небо в алмазах… Кто насаждал раздельную уборку осенью 1956 года в Верх-Чуманке Алтайского края как истину в конечной инстанции? Кто валил колосья на стерню, облыжно внушая, что «колос в валке — это хлеб в мешке»? Зерно прорастало, зелень переплела солому, валок потом тянулся бесконечной ковровой дорожкой — в какой-то аграрный ад. Да осталось бы оно за горизонтом времен, являлось бы к тебе одному, как приходили лемовским героям на планете Солярис их тайные грехи, так нет ведь: и осенью восемьдесят третьего на том же Алтае видел те же самые адские коврики.

Какие испытания прошла готовность ликовать!

Ну, переделку прицепного комбайна в самоходный, чтоб ползал сам, как Емелина печка, забыли, списали на волюнтаризм, но эксцентриковые мотовила, бункера-накопители, переворот валков, ипатовский метод, да герметизация, сдваивание то ножей, то валков, то еще чего-то, и непременно со схемой в местной газете, с решением о повсеместном внедрении — все это поныне кипит и бушует… На вдумчивых ЭВМ считают потребность машин на конец века; Сибирь с Казахстаном, сорок миллионов га зернового засева, относят к графе «Урожайность 11 центнеров». Чушь, надо бы — «намолот 11 центнеров», рожает земля гораздо больше! Еще в пятилетке 1905–1909 годов — мне приходилось про это печатать — сбор зерновых по Алтаю составил 10,2 центнера на круг. Неужто за 80 лет прибавлено только 80 килограммов, это в ХХ-то веке?! «Галиматня», как говорит наш бригадир Андрей Ильич. Это все коврики, все вера в чудо! Страда стала временем, когда в поле почти узаконенно остается 20 процентов зерна.

Виновен в сокрытии фактов национальной значимости. Знал, но не донес о крутом росте парка комбайнов и о синхронном, столь же крутом росте доли ввозимого зерна. Эти явления вступили в преступный сговор для покушения на казну с двух сторон, а я, зная, что выпуск комбайнов перевалил за сто тысяч штук в год, а длительность уборки все прежняя, 24 дня, зная, что импорт зерна за время моей работы вырос в 15, а потом и больше раз, все объяснял то серией технических промашек, то заговором стихийных сил, сознательно не произнося слов «производственные отношения». Убедился, но не сообщал, что производственные отношения, материализованные в машинах уборки, настолько не отвечают требуемым производительным силам, насколько собственный сбор зерна не отвечает нужде в нем — и просит валюты на импорт. Абстрактное понятие «попустительство» метрически может быть выражено весом продовольственного ввоза, а графически — качеством, использованием и ремонтом уборочных машин. А если — в итоге расчлененок, степных досборок, коррупции вокруг сальников-ремней и завскладовского алкоголизма — «все-таки вертится», то единственным гарантом тут — подгруженный планом, семейством и бригадным подрядом хуторянин в промасленном ватнике, мерцающем как доспех, и он представляет первое агропоколение, которое знает — машинка-то неважнецкая, и металл третий сорт, и сборка шаляй-валяй, и штампы тяп-ляп, тут тебе не дедовы лобогрейки-молотилки, что проходили через поколения целыми, разве что на старости лет хлопали сшитым ремнем. А сейчас выбирать не из чего, машина тебе назначена, и опасно близким к сельской жизни оказывается насмешливый лозунг ироничного академика Мигдала: «Дадим заказчику не что он хочет, а в чем он нуждается!» Говорится ли такое или мнится молча, но видна худая услуга монопольности самой идее машинизации, тем мечтательным ста тысячам тракторов, какие убедили бы мужика голосовать за коммунию.

Признаю вину в застарелом гегельянстве: раз действительно — стало быть, и разумно. И где авторитет, там приоритет. Вот был А. А. Ежевский главой Госкомсельхозтехники — и стоял как скала за модернизацию уже существующих комбайнов, за подъем ступенями, против штурма неведомых высот. А стал тот же А. А. Ежевский министром сельхозмашиностроения — и «поворот все вдруг», аргументы полетели кверху тормашками, вместо степенного подъема — рывок к «Дону-1500». (Конечно, точка зрения инженера — не у попа жена, ее менять можно, но только — как впечатляет здесь сама живость перемен! И как мобильность эта связана с переменой кресел!..) Если три министра (до Госагропрома действовала такая триада, Минсельхоз, Минсельмаш и Госкомсельхозтехника вкупе решали судьбу машин и вложений) вместо фактически нужных селу 470 тысяч работающих комбайнов запрашивали 1050 тысяч и успешно достигали просимого, то, значит, остается повторить за древним фанатиком: «Верую, ибо абсурдно».

А раз веруешь, то лети не жалуйся. Не жалуюсь, а… захожу на посадку.

Вон внизу наша бригада: мастерская, кухня, автовесы.

Андрей Ильич в холодке играет свой обеденный блиц, Я сел — грамотно, на три точки — в бригадном огороде (лук, щавель, картошка), которым мы откликнулись на лозунг всеобщего самопрокорма. Отряхнулся, вышел…

— Что, пенделя дали? — не отрываясь от доски, спросил бригадир, видящий кадры насквозь. — Идите к Риме, пока борщ горячий, а чесночинку я дам…


Для гласности у Андрея Ильича есть навес с голубыми перильцами. Сюда он выходит и сам — вовремя сказать нужное слово, оттенить некелейность решения. Здесь вывешивает «молнии» и решает вопросы оплаты труда, громко ища истину, счетовод бригады Анна Дмитриевна. У навеса выкуривает последний «Памир» дня мой терпеливый учитель Виктор Васильевич Карачунов — это в тот тихий момент, когда комбайны согнаны под ночной надзор, а состав механизаторов принимает душ перед отправкой на восстановление сил в станицу Прочно-окопскую, посещенную в свое время путешествовавшими Пушкиным и Лермонтовым.

С голубых перил я и сознался в происшедшем, допустив, что у вас, Юрий Александрович, был в резерве и другой способ дискуссий.

— Галиматня, — оборвал меня Андрей Ильич. Он у нас резковат как гоголевский Иван Никифорович (видно, сказывается сходство внешностей), зато по складу ума — философ. Кинической, скорей всего, школы, — Когда в соревнованиях участник один, прессы не надо. Победителя мы с утра знаем, чего посторонним гуртоваться? Пенделя, чтоб не путались.

Ну, вы не загибайте, Андрей Ильич, как же это — один? Были ж и конкурсные испытания с западными машинами, и «Нивы» кругом ходят — сопоставляйте…

— Если б рядом шел «Ротор» таганрогский, а в другой загонке, скажем, «Доминатор» был или синий, «немец», я бы мог сравнить и, какой понравится, купить — тогда вы нужны. Сфотографировать на кинопленку, какой-такой комбайн Прочный Окоп себе выбирал. А если оно так, как сегодня, то сократил Песков вас правильно. Толку все равно никакого.

Это его давний пунктик, Андрея Ильича: словесные споры («а-лала», называет он дискуссии) — дрянной эрзац спора делом. И мы, пишущие, встречаем к себе внимание только потому, что «бедному крестьянину некуда податься», ни пощупать, ни прицениться, все за него решат и фонды разделят. В реальности кругом монополия. Это как в Фергане… Продает узбек дыню, держит в руках. Подходит к нему председатель, по-тамошнему раис: «Что, дыню продаешь?» — «Да, выбирай, какая нравится», — «Так она ж у тебя одна, из чего выбирать?» — «Так и раис у нас тоже один, а мы тебя все выбираем да выбираем»…

— Вот когда Агропром или кто заведет многополию, тогда и я на тот конкурс, наверно, поеду. И меня оттуда не попрут. Потому что я там нужный, а вы — нет.

Таков наш Андрей Ильич. Странно, но аналогичный взгляд, уже укорененный жизнью, я встретил среди социографов Венгрии. Не писарей дело — решать за работника. Такой знаток деревни, как Берто Булча, не знал — можете себе представить? — стоимости одного скотоместа на комплексах крупного рогатого скота! А в журнале «Форраш», глубинном, почвенном, кечкеметском, даже удивились речи о расходе кормовых единиц на один килограмм привеса… «Это знает «Свинопром», а не знает — всех заказчиков у него переманит «Агробэр», — объяснял свое неведение Даниэл, редактор «Форраша». Глядишь, и заставят задуматься над хваленой осведомленностью нашей очерковой прозы — от какой она радости? Какую пустоту заполняет? И что ее, собственно, вырастило?.. Специалист подобен флюсу, а флюс как-никак болезнь.

Вот вы все ворчите, Андрей Ильич, а «Дон», если расчеты подтвердятся, сократит четыреста тысяч механизаторов, он и уборочный парк сократит, он гораздо производительнее «Нивы»…

— Сколько «Донов» будет Ростов выпускать?

Отвечаю, как у вас, Юрий Александрович, не раз читывал: 75 тысяч в год.

— А «Нивы» сколько теперь печатает?

— Тоже семьдесят пять тысяч.

— Значит, сколько делали, столько и будут делать? Где ж тогда хваленый прирост производительности? Поле остается старым, выпуск комбайнов — тем же… Выходит, сами не верят в то, что сулят, — к смеху бригадного веча развел руками софист.

Ну, насчет числа «Донов» мне еще есть что возразить. «Ростсельмаш» поначалу может выпускать и 75 тысяч, пока не скопится оптимальный парк. К тому же срок уборки сейчас такой протяженный, что потери на полосе от осыпания, прорастания в колосе, «угорания» клейковины очень велики и вполне сопоставимы с объемами наших зарубежных закупок зерна. Но потом, в туманном пока будущем придется сокращать «сплошную комбайнизацию» и удерживать выпуск только на поддерживающем уровне, иначе никакой бюджет не выдержит. На этот счет есть обсчитанная учеными стратегия, есть Система машин (которая так с прописной и пишется, чтоб уважение было). В больших делах не повольничаешь!

Философ из Прочноокопской прав, однако, в самом подходе: чтоб хлебный вал и производительность труда в земледелии устойчиво росли, число главных уборочных машин должно… сокращаться. Парадокс? Никак нет. Это обязаны быть машины такого прироста мощности и надежности, какой бы опережал рост урожайности.

У Соединенных Штатов Америки уже был тот миллион комбайнов, к которому звали нас не так давно три министерства. Был — и сплыл! В 1961 году довольно скромный их урожай в 176 миллионов тонн (зерно кормовое, продовольственное плюс соя) убирался армадой в 980 тысяч комбайнов. Выработка за сезон, легко подсчитать, составляла около 180 тонн зерна на машину. У нас тогда, в 1961-м, при 598 тысячах комбайнов и 130 миллионах тонн валовки, сезонный намолот превышал американский: он находился у 215 тонн. Спустя четверть века уборочный парк Штатов сократился приблизительно на одну треть и держится у 600 тысяч единиц, тогда как валовый сбор (кормовое, пищевое зерно плюс бобы сои) достиг 394 миллиона тонн. Выработка на агрегат превысила 650 тонн в осень. Это значит, что техника соответствует, будем объективны, запросам рынка и требованиям надежности. У нас за минувшую четверть века выработка за сезон на одну машину практически сохранилась прежней: около 240 тонн намолота, если принимать за истину валовый сбор, названный журналом «Наш современник» (№ 7 за 1985 г.), т. е. 200 миллионов тонн. (ЦСУ в последние пять лет публиковать данные о зерне перестало.) Но парк комбайнов круто вырос, достиг 832 тысяч — в смысле амортизации, расхода горючего, металла, объемов труда это, разумеется, рекордно неэффективный путь. Такова плата за ненадежность. Добавим, что американская сезонная мерка (около 650 тонн) вовсе не что-то аховое: наш стандартный «Колос» в руках испытателей показывает и 900, и 1000 тонн за осень, а «Нива» — в условиях порядка, повторим, — нарабатывает пятьсот и выше.

Но с чего мы вдруг сошли на параллели с заокеанским хозяйством? А с того самого, что наш Андрей Ильич соревнуется с Соединенными Штатами Америки.

Серьезно. Там могут не знать о существовании такой хозяйственной автономии — бригады № 1 колхоза имени Кирова Новокубанского района. По территории одна сторона (бригадная) явно уступает второй, как и в производительности труда. Кроме того, гидротермический коэффициент на Ставропольском плато, то есть осадки, их распределение, сумма температур и пр., а также всегдашняя опасность эрозии («Армавирский коридор»!) ставят Андрея Ильича в проигрышные условия в сравнении с Миссури, Огайо, Иллинойсом, вообще Средним Западом, где и формируется продовольственное могущество Юнайтед Стейтс. Это, однако, не остановило нашего философа, и с приобретением хозяйственной самостоятельности (с переходом на полный хозрасчет и чековые внутренние деньги) он выбрал себе далекого, но серьезного соперника. Сложилось так отнюдь не потому, что Андрей Ильич, давний кубанский работник, прежде противостоял то Айове, то Шампани (чего только не провозглашалось за время нашего с ним знакомства!), а как раз напротив — вопреки разудалой бывальщине. Просто я, корпя над книжкой «Работающий американец», стал снабжать нашего хозяина кое-какой статистикой, отбирая, естественно, только сопоставимые натуральные показатели, и постепенно всякий бригадный итог стал рождать независимое и любознательное:

— Ну, а как там у тех с этим вопросом?

После каждого дождя председатель Орехов считает долгом обежать поля соседей, чтобы лично определить число выпавших миллиметров и тем вписаться в обстановку. А Андрей Ильич вынужден верить бумажным данным, но функция та же самая: определить координаты. Ближний испытательный институт КНИИТИМ в «дни новой техники» знакомил бригадиров и вообще механизаторскую элиту с элементами производительных сил США — с вишневыми «Интерами», зелеными «Джон Дирами» с бегущим оленем, потому что фамилия основателя фирмы и значит «олень», синими «Фордами», с машинами «Кейса», который тогда еще не поглотил «Интернэшнл харвестер…». А поскольку и мосфильмовскую игровую картину «Свой хлеб» с вопросом, почему это мы все возим да возим оттуда, наша киногруппа целое лето снимала именно в этой бригаде, то известная международность представлений и оценок укоренилась и стала нормой.

У всякого свои сложности. У тех нет проблем с зернофуражом, элеваторы забиты прежними урожаями, зато задолженность фермеров сравнялась с внешним долгом Мексики и Бразилии вместе — 200 миллиардов долларов, не баран начихал! Бригада при наружном денежном благополучии все-таки задолжала… натурально задолжала магазинам, скажем, ближнего Армавира такие объемы продовольствия, какие делают очереди в «гастрономах» проклятием местной жизни — примерно таким проклятием, каким была малярия на старой и сытной Кубани. Или оспа в старинной Руси. Наши бригадные тоже стоят в тех армавирских очередях, и, если государственный хлебный импорт Андрей Ильич не принимает в круг своих напряжений, то нахлебничество станицы у города его гнетет, выводит из себя.

Соревнование, о котором речь, лишено гласности и от этого, может, несколько односторонне, зато убавляет хуторской застенчивости, лечит от комплекса неполноценности, каким страдают иной раз ого-го какие вышестоящие люди, и дает бригаде, я говорил, собственные координаты на аграрном глобусе.

В натуральной отдаче гектара дела складываются так. По озимой пшенице: 40,1 центнера в бригаде и 26,7 центнера в среднем по США. Андрей Ильич всю пшеницу поставляет сильной — мировые стандарты освоены, и мотив, что американцы думают о клейковине, поэтому намолот мал, никак не проходит. Ячмень, основная фуражная культура Прочного Окопа: 55,9 центнера у Андрея Ильича и 28,9 — у «дяди Сэма». В колосовых, как видим, прочноокопцы дают фору. Урожайностью кукурузы (72 центнера по стране) Штаты, увы, одолевают (бригадный сбор не выходит за 50 центнеров): сказываются гибридизация, фермерская оснащенность — и четкая специализация внутри «Кукурузного пояса», чего Андрей Ильич, повязанный диктуемой структурой, достичь не может. Сборами сахарной свеклы наша бригада, были годы, не уступала заокеанскому партнеру (там получают 450,6 центнера корней по стране), но теперь сверху припаяли такой план посевных площадей, что своих рук не хватает, приходится открывать границу, брать договорников из Армавира, а от приходящего известно какое старание. Недаром ведь и отдельные штаты, и вашингтонский конгресс принимали акты против практики «мокрых спин» — сезонных рабочих из Мексики. Что-то похожее и в молоке. Разница, снаружи глядеть, большая: 3700 килограммов годового надоя у колхоза (что для засушливых степей считается прекрасным показателем) и 5587 кило у США. Но — опять-таки — надой в Прочном Окопе сдерживается искусственно: расписанием, сколько держать коров и сколько чего сеять, поэтому в разгар лета молочные гурты давит бескормица, дают полову да старый силос…

Ну, это уже детали-подробности, а самый существенный факт состоит в том, что в крестьянствовании, т. е. в уловлении способностей данного неба и данной земли, заведомого первенства нет, успех переменный. Даже сою, если на то пошло, наши освоили, хотя догнать Штаты в валовке (от 50 до 60 миллионов тонн в лето) надежд у бригады нет!

Сравнимость результатов и сопоставление условий, из которых необходимо эти результаты вытекают, придают взглядам Андрея Ильича независимость и прямоту.

Закончим толки у голубых перил.

— «Будьте хозяевами, будьте хозяевами»… Уговорили! Хозяин начинает с того, что прикидывает: дай-ка я сделаю не так, а вот так. Это «не так» связано у него с машинами. Даже не связано, а прямо-таки из машины вытекает. Если начального выбора нет, то нет и хозяина, какие бы хороводы вы ни крутили.

Это вы поняли, Андрей Ильич. А я ему возражаю, что выбирать реально им предстоит не из «или — или», а между «да» или «нет». Вот томатоуборочному, скажем, комбайну вы можете сказать «нет», оставите его стоять на заводском дворе в городе Бельцы, потому что вас страхует система ССУ — студенты, солдаты, ученики. Нажали — выручат, до экономики, рентабельности и т. д. тут просто не дошло. А с зерновыми не пошалишь, и побежите вы за «Доном» как миленькие. Он и намолачивает в сезон — «Ростсельмаш» публиковал — до четырех с половиной тысяч тонн. И финансово вас побудят только к такому выбору. Госкомцен напечатал же в газете: «Дон-1500» — машина современная и дорогая, завод в Ростове будет получать за экземпляр 27 тысяч рублей, но колхозу отпускная цена составит только 11 тысяч. Шестнадцать тысяч экономии на каждом — побежите!

— Не-е, — покачал головой Андрей Ильич. — Может — если заставят, а сам — не-е. Как узнал, что «Дон» на пять с половиной тонн важче от «Нивы», про себя решил, что первый за такой цацкой не побегу. Тринадцать тонн четыреста кило с порожним бункером — это ж половина танка «тэ-тридцать четыре»!

(Андрей Ильич — ветеран войны и, когда уйдет на пенсию, напишет воспоминания — не такие, может, как у Рокоссовского, но уж интереснее, чем у Штеменко.)

— Четыре с половиной тысячи — это, значит, они ему тысячу га огородили одному, так? И молотил он минимум месяц сроку, верно? А у нас девиз— «уборку в декадный срок!» — легко вылущивал суть бригадир, — А за полцены сбывать — это, думаете, от хорошего?.. Госбанк не растягивается, здесь отпустили — в другом натянут. На шифере, допустим, или на бетоне. Колхоз сейчас тоже научился говорить: «Я не такой богатый человек, чтоб покупать дешевые вещи»… А вот груз — это да, проблема. С полным бункером, да заправленный, — это ж будет почти двадцать тонн! Земля пищит. Когда я забуду шестьдесят девятый год, тогда, может, побегу, а пока — не-е.

Жуткой зимой 1969-го здесь, на Ставропольском плато, я снимал с оператором подступы к атомной войне: сдутый до известкового хряща чернозем, занесенные лесополосы, фермы, станичные хаты… Андрей Ильич внедрил почвозащиту, поднял лесополосы, последние пятнадцать зим дьявол проснуться не может, частные победы над агрокомплексом США есть прямое следствие одоления эрозии, и бригадир вынужденно внимателен к давлению колес на почву. Агротехника просит, чтобы давление было не больше полутора килограммов, иначе гибнет вся биология, умоляет — не больше 1,7 кило на квадратный сантиметр, а «Дон» даже на широких новых шинах обещает 2,6.

— А разве «Нива» давала меньше, разве тот ваш «Ротор» из воздуха? — зову я к реальности, — Вроде взрослые люди, а ищете какую-то страну Муравию, только в технике…

— Спросил бы меня кто-нибудь: «Слушай, ты, такой-сякой-немазаный, ты сорок лет на одном месте — хочешь ты такую машину, на какую мы пока способны, за полцены?» А я б тем сказал: «Дорогуши, разве в цене дело? Я лично в «Уцененные товары» не хожу, мне комбайн не сам по себе нужен, пускай он и вообще даром дается. Мне его заподлицо вогнать нужно во все хозяйство, он мне ровный со всем остальным нужен, как зуб в исправной шестерне»…

— Вот тут, Ильич, ты правильно, — вдруг вступил, докурив, мой прямой наставник Карачунов, — Машина мощная, кабина удобная, много разного со всего света взяли, это здорово. Ну а если он прогоняет с работы сегодняшнего механизатора? Отсталый, видите ли! Я в районе еще когда говорил: электроника нам не нужна. Люди к ней не подготовлены, ремонтировать негде. Гаражей нет — где я часовых наберу на каждый комбайн?

«Нива» тем хороша, что весь дефицит один мужик унесет с нее за одну ходку… И кого я посажу на «Доны» — Орехова, Вербова?

(Орехов Юрий Александрович, инженер по диплому, — наш председатель, Вербов — главный инженер.)

Во-первых, Карачунову как члену бюро райкома партии не следовало бы выступать против электроники как нового этапа. Мы должны давать по рукам — крепко давать! — за антикомньютерные настроения в общественном растениеводстве. Да и всей электроники — один указатель потерь! У тех чуть не к каждому колесу реле ставят от пробуксовки, комбайн набит электронной техникой, глядишь — человека вообще убирать станут, а «Ростсельмаш» сам осторожен, с пониманием… Если «Дон» создается с известным упреждением, так локомотив и обязан опережать состав! Раз жили без гаражей, по-печенежски, так и наперед так жить?.. Мы с Андреем Ильичом просто обязаны были призвать Карачунова к порядку — слушали ведь люди разные, без четких берегов нашей дискуссии было никак нельзя.

— Я знаю одно, — вздохнул мой наставник. — Машина пускай дорожает, лишь бы дешевле выходил центнер хлеба. «Ниву» и «Колос» просто так вчерашним днем не объявишь — нам на них ехать до девяносто пятого года. Условия труда, надежность, конец потерям — вот и все, что нам надо! Черныщук Степан, Машкин, Зинченко вывели нас на сорок и пятьдесят центнеров без электроники, им электроники не надо — и нам других не надо. Да их и нет!

Охо-хо, тысячу раз прав старый писатель Энгельгардт: «Есть ли такой ум, который мог бы обнять всю сумму факторов, имеющих влияние в хозяйстве, и определить их истинное значение, все взвесить, вычислить, рассчитать?» Поди узнай, где тут у наших настороженность, дутье на воду после ожога на молоке, что перемелется — и мука будет, а что, не ровен час, и жернов поломает, и всю мельницу раскурочит… Если бы оно откровенно, простецки и писалось, а то ведь все — «унификация», «модернизация», «интенсификация», а насчет монополии — многополий нашего Андрея Ильича — ни гугу. Наоборот, все напористей закрепляется идея всезональности «Дона-1500» в державе четырнадцати морей: «предназначен для уборки зерновых… во всех зерносеющих зонах страны», как пишет в рекламках «Ростсельмаш».

А как «бедному крестьянину» узнать и пощупать, чего же он, собственно, хочет? Способ некрасовский — «столбовая дороженька», личное выяснение, кому на Руси что удалось, где и чем куют машинную Муравию.

В разгар жатвы 1985 года мы покатили в станицу Каневскую. Миссию НТР возглавлял Орехов — в сущности, райком партии послал его на разведку. А нам предстояло посвятить новинке очередной «Сельский час».

III

Мы увидели в действии вековые крестьянские правила: страда сведена к жатве, а молотьба выполняется не на пашне, а на току. Значит, ты только жнешь в зоне риска, в условиях естественных, а молотишь уже под крышей, в искусственных условиях, и волен растягивать этот этап как тебе нужно. Старина-то старина, но тут была в самом деле новая технология, придуманная и испытанная для себя колхозным строем: не мост новый или кабина, не новая ширина барабана — тех-но-логия во всем разнозубцовом ее кругу. Возвращались ветры на круги своя, но совсем на иной высоте.

Электрическая молотьба…

«Первое место в работе электромоторов занимает, конечно, электрическая молотьба…» — читали шестьдесят с гаком лет назад посетители Первой сельскохозяйственной и кустарнопромышленной выставки СССР; в простом и всеобъемлющем «Спутнике по выставке» черным по белому было написано: «Электрическая молотьба важна для сельского населения… тем, что электромотор в отличие от других двигателей легко переносится с одного места работ на другое и, таким образом, может обслужить много крестьянских дворов. Так же важно и в пожарном отношении — потому что электромотор совершенно безопасен… Но самое главное преимущество электрической молотьбы заключается в том, что она дает больше выхода зерна примерно на 12 % по сравнению с ручной молотьбой и на 5 % по сравнению с конной. Так что если все наши крестьяне будут молотить электромоторами по всей России, то это даст увеличение зернового хлеба около 270 млн. пуд. для России. Эта огромная экономия по ценам нынешнего года (1923. — Ю. Ч.) стоит 135 млн. руб. золотом».

Все в мире по нескольку раз изменилось, электричество научили водить ледоколы, взбивать коктейли, безбольно лечить зубы, стирать, творить непредсказуемое в компьютерах, а вот великую вечную работу человечества, молотьбу, как переложили после мускульной силы на двигатель внутреннего сгорания, так и с концом! Будто еще прадедам не была известна антитеза: конная молотилка — или электричество, локомобиль — или электричество, древний цеп, «потату — потаты», 22 тысячи ударов за десять часов сплошного пота — или электричество.

Председатель Каневского (имени Калинина) колхоза Анатолий Тихонович Кузовлев, тоже инженер-механик, «зиждитель храма сего», говорил с нашими просто, понималось все с полуслова. Возить молотилку по пашне и требовать еще, чтоб не рассевала зерно, — вообще вариант обреченный. Завтра ли, послезавтра, а прекращать обмолот на бегу придется, такова тут гипотеза.

Комбайн идеален как машина для уборки зерна. Не урожая целиком, а заготовительной его сердцевины. Солому и полову он всегда бросал — за государственной ненадобностью — колхозу, а тот тратил на доуборку всегда больше, чем обходилась собственно молотьба. Комбайн незаменим как машина спешных хлебозаготовок, когда единственной зерновой емкостью всего колхоза остался железный короб на верхотуре — бункер, из него хлеб сразу мчат на элеватор. Но у земледельца, желающего добра себе, земле и внукам, есть чем и попрекнуть машину, перенятую нами когда-то у прерий и пампы.

Потери зерна — они порождение тряски и молотьбы на бегу, но как не видеть потерь от того, что комбайн простоял? Влажный хлеб вообще молотить нельзя, этого и впредь не смогут ни «Дон», ни «Енисей», ни какой-нибудь «Клаас», «Матадор» или «Доминатор». А малы ли у нас территории, где нормой в недели страды является сырость, влажность, «временами дожди», а сухая масса — исключение? Далее. Солома, брошенная на полосе, не дает пахать, но в степях помогает почве сохнуть: затяжка обработки создает «чемоданы», глыбы земли, а разбиваешь их — помогаешь эрозии… А человеческий фактор: можно ли требовать от комбайнера работы по двадцать часов в сутки? Ночная работа не только родит потери — она и человека истязает.

По всему по этому колхоз, поддержанный районом и краевой краснодарской наукой, вступил в спор с целым ведомством сельскохозяйственного машиностроения. Он предложил механическую жатву и электрическую молотьбу. Передвижение только там, где без него нельзя, — и стационар на заключительном этапе. А когда у каневских стало получаться, когда параллельно и вполне независимо от «Ростсельмаша» станица Каневская новела испытания двухфазной уборки, то и среди профессиональных конструкторов нашлись сочувствующие. Таганрогский «Сельмаш», не боясь конкуренций, передал сюда «Ротор», сделал МПУ…

Чем здесь жнут? Этой самой МПУ, «машиной полевой универсальной», она происходит от «Колоса», молотилки лишена, но и избавлена от главного минуса всех комбайнов: работать только на уборке, а одиннадцать месяцев в году пребывать, как выражается Андрей Ильич, «на бюлетне». Машина генерального таганрогского конструктора Юрия Николаевича Ярмашева представляет собой самоходное шасси — может после страды работать на фермах, возить, даже землю копать. Полтораста «лошадей» двигателя могут быть заняты круглый год.

(Как подумаешь, что энергоблоки почти миллионного парка комбайнов — это минимум сто миллионов «л. с.», бюллетенящих одиннадцать месяцев в году, то уступаешь тоске и ярости: и впрямь, должно быть, тут тупиковый вариант!) Хлебной массой набивают 80-кубовые короба тележек — и после одного прохода на пашне не остается ничего. Лишь «паутины тонкий волос…». Почва не изрубцована, не укатана, стерня цела, потерн определяют в тридцать кило — вместо пяти прежних центнеров. Уже в день жатвы можно пахать.

Как молотят? Уже говорено: электричеством. В две смены, без перегрузок. Под крышей, при свете. Здесь потери исключены вовсе: ворох можно подсушивать, асфальтная площадь не даст зерну уйти в землю. Пневмотранспорт разгоняет солому и полову по хранилищам, здесь же действует гранулятор, штампуют брикеты для ферм: безотходная технология.

Тут-то и увидели наши впервые полузапретный, но оттого еще более интересный «Ротор». Автор его Юрий Николаевич Ярмашев пробился к колхозным энтузиастам и первую машину сделал стационарной. Мы со станичниками наблюдали, таким образом, первую машину с «аксиально-роторной молотилкой» — единственную из тридцати тысяч комбайнов СК-10-12, какие должны были быть произведены Таганрогским заводом в 1985 году согласно постановлению ЦК КПСС и Совмина СССР от 27 сентября 1979 года за номером 901.

Не может быть, чтобы кто-то здравый и порядочный не изучил досконально и не описал в назидание будущей наглости, в урок мастерам силовых приемов историю южнорусского «Ротора» — историю сознательного задержания в колыбели новой машины, с которой мы могли бы претендовать на действительный приоритет! Четверть века связанный с цехом пишущих, лезущих куда их не просят, я не могу идеализировать его — но и поверить не могу, что акция с «Ротором» останется под спудом.

Роторные молотилки были предложены советскими инженерами еще в шестидесятых годах. Ротор — это наружный вращающийся цилиндр, он расположен вдоль хода комбайна (обычный барабан всегда стоит поперек) и обеспечивает, кроме большой производительности на сухой массе, щадящий, деликатный режим колосу. Он не сечет зерно на крупу, как это, увы, способен делать «классический» барабан, и не размалывает его в мучную пыль, исчезающую в соломе бесследно. Станем богаче — непременно заговорим о травмах зерну, об ударах и трещинах, которые уродуют посевной материал, приводят к невероятным завышениям норм высева, и роторная «вежливость» войдет в агрономический обиход.

Не только в шестидесятых — до конца семидесятых годов ротор в мировом комбайностроении реальностью еще не был. И когда в 1979 году большой синклит наших ученых, располагая ЭВМ «Минск-32», обсчитал перспективный типаж комбайнов на 1981–1990 годы, то среди четырех базовых моделей был выделен «большак» класса 10–12 килограммов массы в секунду, и Таганрогское ГСКБ, традиционно ориентированное на «тяжелые» (вспомним «Колос») машины, предложило на ту вакансию принципиальную новинку — ротор.

Пожалуйста, задержите свое внимание… Ни о какой всезональности не было речи в том стратегическом плане! Шаблоном все уже были сыты по горло, и в строгую Систему машин (пишется, повторю, с заглавной) внесли четыре класса комбайнов, удовлетворяющих разным ступеням урожайности: от одиннадцати центнеров (увы, больше сорока миллионов га!) до двадцати и выше (около тридцати миллионов гектаров). Логично? Вполне. Даже приятно сознавать, как спокойно и расчетливо спланировали. «Большак», тогда еще без имени и плоти, был назначен обслужить острова высокой урожайности в море сдержанных, скажем так, намолотов — те острова, которые по неизученным пока законам шумихи служили особо страстным людям для искажения истинной картины: уж так всюду преуспели с буйной урожайностью, что вовсе нечем обмолотить!

Регионы, фактически заработавшие право требовать комбайн класса 10–12 кило, — это Северный Кавказ, Юг и Юго-Запад Украины, Донбасс, Молдавия и Эстонская ССР. В общем парке страны таких комбайнов должно быть не больше 15 процентов. Классу в 8–9 килограммов (поля ЦЧО, Западной и Восточной Сибири, Дальнего Востока, Латвии, Литвы, Азербайджана) надлежит достичь четверти комбайнового парка. А до шестидесяти процентов в общем составе должно принадлежать классу 5–6 кило в секунду, это производительность «Нивы» — если сделать ее надежной. Разумеется, и Омск может (островами или архипелагом хозяйств) потребовать класс комбайна — «большака», а где-то и на Северном Кавказе вполне удовлетворятся классом 5–6 кило: решает, понятное дело, целесообразность, а не административная карта.

Но «всезональность» идет от лукавого и представляет собою технический блеф. Если, по Измаильскому, нельзя сшить сапог, годный на любую ногу, и нельзя создать единую-неделимую агротехнику, то машину такую нельзя создать и подавно. Да и не нужно! Поэтому техническая характеристика «Дона-1500», печатно распространяемая «Ростсельмашем», где прямо провозглашается — «предназначен для уборки зерновых… во всех зерносеющих зонах страны», есть или мания грандиоза кого-то из сочиняющих бумажки, или (никак не хотелось бы верить!) замах на монополию, покушение на Систему машин.

Таганрогский СК-10 «Ротор» родился практически одновременно с «Доном-1500» и в представлении аграрного болельщика (а имя ему ныне легион) открывал как бы новый вариант привычно конкурировавшей пары «Нива» — «Колос». Наш брат взялся знакомить с принципиально новой машиной широкий круг жаждущих перемен, и съемки для «Сельского часа» я делал еще на зимней молотьбе: автор машины Юрий Николаевич Ярмашев вел испытания в ангаре на запасенной с лета хлебной массе.

И вдруг — стоп! Визг тормозов. Таганрогское ГСКБ, лишив его автономности, передают в подсобники «Ростсельмашу». Ярмашева сажают на мост и жатку для «Дона». Своей машиной ему дозволено заниматься в часы досуга — как пионеру планеризмом. С экранов ТВ «Ротор» исчезает, поминать о нем становится дурным тоном. Новой пары не составилось, «Дон» прошел всю дорогу испытаний (с усмешками и признанием умелости отмечают это специалисты КНИИТИМа!) без единой встречи с опытными экземплярами «Ротора»! Затем разговор словно бы возродился, но уже на другой базе: сделать «Дон» в роторном исполнении. Унифицировать былую пару в одной приоритетной машине.

Материал будущему летописцу… ГСКБ Таганрога насчитывает более тысячи двухсот человек, за 35 лет работы здесь создано 56 конструкций машин, поставленных на производство, 4 авторских свидетельства запатентованы в США, Англии и Канаде, эффект от внедренных машин превысил 5 миллиардов рублей. Никого не пожалеем в подсобники, если дело коснется унификации!..

Утекло много воды. И когда несколько экземпляров таганрогской машины класса 10 кило все-таки поставили на государственные испытания, уже девятью крупными фирмами Запада был освоен выпуск роторных комбайнов и даны их товарные партии. Например, «Кейс-Интернэшнл» теперь предлагает потребителям четыре модели уборочных машин: «1620» с дизелем в 124 л. с., «1640» — дизель 150 «лошадей», «1660» — турбодизель в 180 л. с. и «1680» — турбодизель в 225 л. с., всюду стоит ротор длиной в 2,77 метра…

Постановка «Дона» на производство не восполнит нужды в «большаке»: промолот восьми килограммов в секунду, характеризующий ростовский комбайн, не снимает нужды в классе 10–12 кило. Потерю стольких сезонов, величину отрицательную, легиону агроболельщиков придется суммировать с победами «Ростсельмаша» — иначе списать не на что. И еще материал летописцу: если бы в войну Яковлева подчиняли Ильюшину, Петляков бы работал на Лавочкина, а все унифицированно — на Туполева, не стали бы наши системы лучше немецких. Кроме всего прочего, тут человеческая сторона, естественное самоутверждение. Если даже мил насильно не будешь, то уж умен, даровит, дерзок — подавно. Когда Ю. Н. Ярмашеву предложили участвовать в постановке роторной молотилки на «Дон», он не проявил, мягко скажем, энтузиазма — и, грешный человек, я могу понять, почему…

Итак, на могучем току в Каневской мы, ходоки из Прочно-окопской, наблюдали, как через колхозный, независимый, конкурентоспособный стационар ищет выхода в жизнь коллектив в тысяча двести умов. На борту роторной молотилки стояло странное для сельских пейзажей слово МАРС. Ярмашев, приехавший пояснить нам кое-какие детали, расшифровал сокращение — «молотилка аксильно-роторная, стационарная». Но что-то от научной фантастики в космодромном этом устроении все же оставалось. Предельное малолюдье… Сами разгружаются здоровенные кубы с намолоченной массой, колесник живо подает ее на линии — и пошло, молотилка проколотит, провеет зерно, пневматика разгонит отвейки по трубам, красота! Наверное, бородачи у Сашка Комбайна с таким же недоверием разглядывали жнею-молотилку, как мы — этот прообраз будущего…

Значит, можно и влажную массу косить, раз есть возможность подсушивать?

А уже и косят, и сушат! В Ейске работает стационар в семхозе люцерны: принудительная сушка зелени и потом обмолот, стали получать по пять центнеров семян — прежде и полутора не видели… А Сибирь, Казахстан испытывают накопление хлебной массы для обмолота ее зимой. Ведь исстари молотили в мороз и снега — вспомните: «Хаджи-Мурат», русская семья Авдеевых…

Хорошо, ток — постоянный, но ведь и он может «идти к Магомету»? Давний южный укатанный «гарман» никаких ведь особых вложений не требовал — площадка для молотилки да энергоблок? Ясное дело — может, отвечал хозяин Кузовлев, это у нас фундаментальный, базовый, а будут варианты и удешевленные… Ну, раз коснулись финансов — дает ли выгоду стационарная молотьба? Кроме, конечно, долговременных факторов — что земля не «пищит», почва не сохнет, палов нет и т. д.

Гектар уборки по сравнению с «нивской» технологией обходится на 27 рублей 43 копейки дешевле. На гектаре, считает Кузовлев, подняли умолот минимум на пять центнеров — за счет прежних потерь. А что уборка кончается не просто хлебовывозкой, а уже кормовым брикетом, где с соломой спрессованы и люцерновая мука, и концентраты, — это крепко помогло животноводству…

Новизна простирается, однако… на пятьсот гектаров пашни. Двухфазный способ обкатывается в колхозе им. Калинина лишь в одной бригаде, остальное — комбайновая молотьба. Почему?

Радиус эффективности ограничен. Издали не подвезешь, и вообще такой ток — дело дорогое. «Материально дорогое», — уяснил себе Андрей Ильич, всегда подчеркивающий, что материальный интерес означает интерес к материалам, к шиферу, лесу, кровле, асфальту…

Другой колхоз станицы Каневской, «Победа», устами знаменитого своего председателя В. Ф. Резникова отмел всякий налет чуда:

— Мы три года всем районом без металла сидели из-за этого стационара! А молотится даже у соседа Кузовлева сколько — одна восьмая урожая?.. Лично я жду «Донов». Отобрали комбайнеров, послали на курсы. Построены гаражи. Чем покупать по тридцатке «Нив» ежегодно, лучше выбирать партию «Донов»…

Если бы наш Орехов мог, не ходя годами по острию ножа, не рискуя будущим двух своих крепеньких пацанов, купить тот стационар готовым к монтажу! Если бы прочный бюджет Прочноокопской тоже мог делить призы на финише, одним приказом банку признавая или отрицая чей-то рекорд! Нет, как раз в сопоставлении с действительно новой технологией проявит себя игра ценами, протекция — включение едва подошедшей к конвейеру машины в «уцененный товар».

Удивительно: тепличная пленка протекционизма натянута именно над теми машинами, которых страна производит больше всех в мире, — вроде хозяйства и сами не заинтересованы коситься на импорт. «Магирусы», «Татры» среди КамАЗов? Обычное явление. Синие гэдээровские косилки с наклонной кабиной? Всюду и везде, они живо упрочили кормодобывание. Сеялки, оборудование для ферм? Нет проблем… Но зарубежный комбайн — табу!

Когда в полях Белоруссии, Прибалтики появился гэдээровский комбайн Е-516, среди механизаторов пошли дуэли: простоев не знает, тип-топ целую осень, потери аптекарские, люди по полторы тысячи тонн намолачивают — на сырых-то хлебах. Позвонил раз ночью Бедуля, знаменитый брестский председатель Владимир Леонтьевич Бедуля — «летающий мужик», по стихотворению Андрея Вознесенского — и в характерной своей манере заявил:

— Цыган две зимы за одно лето отдавал. А я три «Нивы» отдам за один «пятьсот шестнадцатый»! Ап-парат!! Если вы в «Сельском часе» не покажете эту прекраснейшую машину, если не передадите наше острое желание покупать ее — не хочу и видеть вас в нашей Беловежской пуще.

Взялся я исполнять заказ хозяина-белоруса — в ответ: «Опять подкоп под «Дон»?» Даже сказать про Е-516 на телевидении тогда не дали: «Мы что, рекламбюро заграничной техники?..» Понимаю: выгодней продавать комбайны, чем покупать таковые. Но если дожились, что на международной выставке «Сельхозтехника-84» наша экспозиция, насчитывая тринадцать разделов, даже краешком не могла показать комбайн, чтоб не конфузить страну на кругу, так, может, и невредно освежать кровь импортом? Почему Бедуле, Нечерноземной зоне вообще ждать у моря погоды, а не покупать давно серийную, по СЭВу спланированную, надежную машину социалистической фирмы «Форшрит», что означает «Прогресс»? И разве не обидна такая протекционная пленочная теплица самому крупному комбайновому заводу мира, ему ли бояться свежего ветра? И как я должен был отвечать председателю? «Помилуйте, Владимир Леонтьевич, мы тут поражены вашим выбором, Е-516 — машина старая, в производстве уже десять лет, и колеса тяжелые, и кабина старых стандартов, ведь удивим Москву лаптями…»

И от преда-белоруса получил бы хор-роший пендель!

…А поездка наша была благодетельна. Она восполняла недостающие звенья. Мои заречные консерваторы увидели беговую дорожку уборочного прогресса совсем иною. Считайся с этим арбитр или нет, а параллельно с «Доном», вроде как бы бортиком, бежал-дышал живой «Ротор», а рядом действовал (не скажешь ведь — «бежал»!) колхозный, ни на что не похожий, в кузнечном еще исполнении двухфазный метод.

Мне очень хотелось бы подверстать здесь абзац-другой, как наши заложили свой молотильный стационар, а второй бригаде Орехов добыл «Дон-1200», и во что вылилась дискуссия у голубых перил. Но мне еще к своим возвращаться, сочинять не могу: «Донов» вообще в район не прислали, на стационар нет ни материала, ни подрядчика, и молотили мы и в начальную страду эпохи Агропрома обыкновенными старыми «Нивами».

А сами дивились мы вот чему. Новая техника? Что тут хитрого, путь ясный: делай барабан шириной в полтора метра, куй под него новую железную телегу, ставь мощнее двигун… Но это одна ясность, арифметическая. Другая — ротор — пускай будет алгеброй. А как смело и здорово, что у кого-то хватило дерзости и непохожести на других — взять и воскресить дедовский ток, сделать его, может быть, острием технической смелости — утворить какую-то высшую математику!..

У меня для объяснения ситуации была в запасе одна выписка из труда молодого гениального человека, но она длинновата и сложна для декламаций в бригадном кругу, и я тоже соврал бы, если б написал тут, будто провозгласил вслух такое:

«По геометрии выходит, конечно, что прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками. Но многовековой опыт действительной жизни доказывает неопровержимо, что люди в исторической практике не признают этой математической истины и умеют продвигаться вперед не иначе, как зигзагами, то есть кидаясь из одной крайности в другую. Нраву всего человечества препятствовать невозможно, и потому приходится махнуть рукою на неизбежные зигзаги и только радоваться тому, когда крайности начинают быстро и порывисто сменяться одна другой. Значит, пульс хорош, и человеческая мысль не порастает плесенью».

Написал так Дмитрий Иванович Писарев.

IV

После нашей встречи — такой короткой, но насыщенной — под Армавиром я не рискую, Юрий Александрович, нарушить наложенный вами запрет — и прибегаю к письму.

Не подумайте, ради бога, будто храню хоть микрон обиды! Да если б за этим дело стало — дело подъема к двум тоннам зернового сбора в среднем по нашей стране и, следовательно, отвычки от хлебного импорта — я бы ежедневно прибегал, скажем, к заводоуправлению «Ростсельмаша» и подставлял в согласованное с вами время как правую ланиту, так и левую! И было бы здесь не тщеславие, не мазохизм, а хитрая корысть: столь малыми издержками вызвать такое облегчение! Брань на вороту не виснет, но страх, что вся моя самостоятельная жизнь, уже после всех дипломов и целинного ученичества, пройдет под звездой оскорбляющих хлебных закупок, не позволяет и думать о каких-то амбициях.

У нас с Андреем Ильичом новости — и серьезные. Не то чтоб печальные или шибко радующие, просто — крупные биты информации по крайне беспокоящей нас графе. Пока мы — первая бригада прочноокопского колхоза — состязались с Соединенными Штатами умозрительно, их по пшенице обштопали натурально, и кто б вы думали? Западная Европа. Уже в восемьдесят четвертом она произвела пшеницы больше, чем все Штаты. Произошло это впервые после освоения американского Запада сто лет назад и достигнуто, как все мы понимаем, не распашкой первородных тучных прерий, а на тех же римских, галльских, кельтских пашнях, только новой селекцией, агрохимией и, конечно же, техникой. Средненьким комбайном Средний Запад с ног не собьешь, и говорить нечего…

Сказать, что нам так уж обидно за партнера, что слишком расстроили нас прогнозы, будто Европейское экономическое сообщество обставит Канаду по экспорту пшеницы уже в восьмидесятых, а «сделает» США и выйдет на первое место в мире в 90-х годах, было бы неправдой. Иное заботит. Уже тридцать держав — буквально на глазах — превратились из импортеров продовольствия в его экспортеров, и среди новых поставщиков не только богатые страны (пустынная Саудовская Аравия с притоком нефтедолларов), но и Индия, и Китай…

Самообеспечение, жизнь на своих харчах — задача еще ныне работающего нашего поколения, и она способна, думается, соединить самые разные характеры и разные представления о гласности, собственном весе и пределах дозволенного.

Я делю, Юрий Александрович, общую радость от перемен в комбайностроении. «Ростсельмаш», по вашим словам, отказался от временных работников — это прекрасно. Оседлость населения — необходимый залог накопления культуры, номады всегда отставали именно в технике. Отличная новость, что 170 тысяч комбайнов ваш завод взял на гарантийное обслуживание. Ничего, что тут только одна пятая парка — лиха беда начало… «Нива» модернизирована и делается лучше. Уже эти свершения оправдывают бумагу и нервы, потраченные на оповещение читателя относительно дел в сельском машиностроении. Понимая, что от очерков прямых перемен ждет только Манилов, я и то учитываю: если все вокруг вдруг задуют в одну дуду, то приходится что-то менять, пенделями не обойдешься.

Момент ответственный: на конвейер становится «Дон». Если тут просто технический шажок («Нива» подновленная пропускает 6 кило в секунду, а «Дон-1200» — уже шесть с половиной), то незачем было тридцати министерствам и огород городить. Надо, видно, не о вундеркинде хлопотать, а основать самонастраивающуюся техническую систему с внутренней генетикой обновления, чтобы не приходилось периодически всей громадой, на шумном майдане, доводя до пенделей, до телемонологов Жванецкого, в пожарном порядке ковать нечто столь же звучное, как и отнюдь не тихий даже в своих истоках «Дон». Без такой живородящей системы не достичь самообеспеченности зерном, факт. А систему надо отлаживать сразу, не откладывая на потом, ибо опыт учит, что этико-юридического «потом» спустя срок не оказывается.

Машина, как все рукотворное, несет на себе отпечаток и пальцев, и натур, делавших ее. Уходя в большой мир, становясь частью производительных сил людей, она одновременно воздействует на их производственные отношения. Даже в опрощенном виде. Сеет вежливость, взаимоуважение, такт — или зубовный скрежет, сеет брань, учит силовым приемам… Обращение с нашим братом, повторяю, не в счет. Но силовые приемы, применяемые даже там, где никакого отпора ждать вроде неоткуда, обладают — по закону сохранения энергии — способностью накапливаться, суммироваться, и со временем, интегрированные, вдруг треснут с силой таранного бревна, не щадя среди виновных и безвинного.

Я не только не боюсь ошибиться — хочу ошибиться в опасениях своих! Гораздо выгоднее, чтобы кто-то из пишущих, пусть даже весь их клан, оказался во лжепророках, Беликовым предстал бы перед массой, «какбычегоневышлистами», чем снова являть чудеса анатомической точности.

Я прошу вас, Юрий Александрович, помочь разобраться в вашей статье, ознаменовавшей пуск «Дона» на конвейер: ясней, в интервью «Комсомольской правде» за 26 апреля 1986 года, «Дон» задает тон».

Тон — оно, конечно, дело авторское, вкусовое, нужно о цифрах-фактах спрашивать, а не судить о том, на что, по пословице, товарища нет. Но именно тон показался здесь и настораживающим, и опасным… В следующую ночь после выхода вашей статьи произошло событие, окрасившее всю пору попустительства, хвастовства и разгильдяйства иным светом: расплачиваться за Чернобыль приходится всей стране. И не скрою — вашу публикацию перечитываю с элементами постчернобыльского мышления, насколько сумел и способен был его приобрести.

«По всем основным параметрам «Дон» своих конкурентов превзошел… Так что мы не только вышли на уровень мировых стандартов, но и превысили их». Ну, зачем так уж сразу, Юрий Александрович, — «превзошел», «превысили»… Является ли основным параметром вес машины? Наверное — да, потому что тут все: и конструкция, и материал, и технология изготовления. «Эра бегемотов» осталась позади, и «превзойти» теперь — значит сделать легче. Возьмем на поверку стародавнюю страну комбайностроения — те США, каким подкладывает сюрпризы агропром Общего рынка. Из шести моделей, предлагаемых потребителю компанией «Джон Дир», аналогом «Дону» будет скорее всего машина «8820». Мощность его турбодизеля 225 л. с., объем бункера 7,82 кубометра, вес 10149 килограммов. У «Дона-1500» соответственно 162 л. с., 6 кубометров и 13 370 килограммов весу. На 3221 кило тяжелее! И бункер меньше! И габариты у «Дона» больше — по длине на три метра, по ширине — на два. Совсем как в «Борисе Годунове»: «Что, брат? Где тут 50? Видишь? 20».

Может, иначе пока не выходило, не из чего было сделать, оно и в наше-то техническое задание (11 500 кило) новый комбайн «не вместился», но зачем же городить небывальщину? Не подходит «Джон Дир» — берем аналог из шести моделей фирмы «Аллис Чалмерз». Комбайн L3, дизель 145 сил, бункер 6,9 куба, вес 9421 килограмм — длина меньше на три с половиной метра, ширина — на три с лишним, даже по высоте на 60 сантиметров ниже… Да вообще веса в 13 тонн среди девятнадцати моделей комбайнов, поставляемых четырьмя основными компаниями, в помине нету, он оставлен давно позади! А о числе моделей (не модификаций, тех сотни) приходится поминать в связи с не менее отчаянным вашим утверждением насчет «небывалого в мире случая»: «Нигде и никогда в комбайностроении не совмещались воедино, как у нас, стадии создания конструкции, технологии, проектирования и изготовления оборудования, испытания, реконструкции, строительства. Все это позволило нам создать принципиально новый комбайн в небывало короткий срок. И главное — не об одном комбайне речь. Это — 17 модификаций машины, а если и роторный теперь в семейство «Дон» войдет, то получится более 20 машин на поток одновременно — вообще небывалый в мире случай!»

Аж уши закладывает… Узел, конечно, затянулся тугой, но в нем скорее беда, чем доблесть. А как вспомнишь, что модели-то всего две, с 1500 и 1200 миллиметрами ширины барабана, а только у четырех тех фирм — девятнадцать моделей, а зерновое-то поле Штатов единообразнее нашего и компактней, такого перепада, как между Карелией и Закавказьем, там не найдешь, а насадок для тех ли, иных культур каждая компания предлагает (навязывает, да в кредит!) по полтора десятка на модель, что роторный «Дон» — не только не убитый, но толком и не выслеженный медведь, на испытаниях этого лета гнал зерно в полову, к ярости агрономов, — так только и остается сказать:

— Грех. Проповедуем-то — молодым!

Конечно, юный читатель десятимиллионной «Комсомолки» склонен к энтузиазму: приятно и весело входить в мир везучих, могучих, всепобеждающих. Но, будучи молодым, он издревле отличается тем, что на второй раз уже не верит, нет! Недаром в очень-очень старом наставлении особо оговорена необходимость беречь доверчивость младших: кто, дескать, соблазнит единого из малых сил, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине людской. Так, метафора, мифотворчество… И прежде, конечно, корыстные преувеличения часто сходили с рук.

Только говоря молодому человеку правду, какой бы она ни была, мы уверены в том, что «перетакивать» не придется. Сознающий разделяющую дистанцию будет тянуться, сжав зубы. Да, мировые стандарты — дело ныне нешуточное, да, техническая революция экзаменует предельно серьезно, прощать не умеет, даром не венчает, но у нас средства, таланты и опыт, нужно много и упрямо работать — удача придет… Вот тебя уверяют — «в сравнении с лучшими образцами зарубежных комбайнов намолот у «Дона» был в 2–3 раза выше», и ты начинаешь себя ощущать одним из персонажей перовских «Охотников на привале». Скорей всего тем, что, смеясь, чешет в затылке. И уже не к мировой информации тянешься, а к домашней, доступной всем. Сами же пишете, Юрий Александрович, что «Нива» теперь молотит 6 кило в секунду. А паспортная характеристика «Дона-1200» называет производительность в 6,5 килограмма (хотя модель тяжелее старой на четыре тонны), у «Дона-1500» этот показатель — 8 кило. Понятно, что столь сдержанное превышение и обгон старушки «Нивы» делает не простым дело. Чтобы намолот был в самом деле в 2–3 раза больше, надо пропускать 12–18 кило в секунду! Фантазия? Значит, те «лучшие образцы» должны были отставать в намолоте от ушедшей с мировых рынков «Нивы»… Прямо по песенке: «Или ты не так играешь, или я не так пою».

Усваивать у западных фирм можно много разного, только не тягу к рекламной шумихе. Тем более что — об этой малости мы, кажется, забыли — и сбывать пока нечего, товар не наработан, реализуется не воплощенный в железо успех.

А из реальностей огорчает в вашей беседе, Юрий Александрович, одно туманное место:

«Первые партии комбайнов распределяются пока по регионам, сосредоточенным вокруг Ростова. Их обслуживание обеспечивает «Ростсельмаш». Как будет дальше, сказать пока трудно».

Сказать трудно два слова — «фирменное обслуживание». ВАЗ давно сказал — и победил тем старый «Москвич», довел АЗЛК до затоваривания, вынудил экстренно обновляться. КамАЗ тоже признал мировой технический закон — «кто делает машину, тот и обеспечивает ее работу». Мы уже имели с вами, Юрий Александрович, диспут насчет «кукушкиных детей» (термин Н. Н. Смелякова). Извините, но я и поныне убежден, что как раз практика отрыва машины от завода (забросить яйцо в гнездо, а там уж дело птички-невелички) — лишь временное и местное отклонение от общего закона, этот сбой различим в своем начале и понятен в своем конце, виден и в экономической вакханалии с запчастями, и в круговой поруке переброски ответственности. Вы же сами недавно так выразительно писали в «Правде» о потоке брака, какой может хлынуть в новый комбайн: «В нынешнюю уборку выходили из строя некоторые комплектующие изделия из-за низкого качества резинотехнических изделий, стальных сварных труб, подводили гидроагрегаты, их соединения подтекали. По-прежнему вызывали нарекания конструкция и качество шарикоподшипников разовой смазки, генераторов, стартеров, электронных блоков контроля, приводных ремней узкого сечения. Говорю об этом, чтобы еще раз подчеркнуть важность роли поставщиков».

А фирменное обслуживание как раз и сделает для покупателя неважным, кто там поставщик, есть он вообще — или детали падают готовыми. Есть завод — и его фабричная марка есть финальный интеграл, больше покупателю и знать ничего не надо! Методика кукушек завещала Госагропрому такой объем хлеборобского гнева, но и скопила такой ресурс быстрого улучшения, что первый «Сельмаш», который отважится на фирменный присмотр за всеми своими детьми, получит и признание, и признательность. Почему же «Дону» в этом — таком социально важном — деле не выйти на мировые стандарты?

А из чего собирать тот стандарт, если тебе впрямь шлют калечь?

Конечно, тут и вы, Юрий Александрович, наткнетесь на монопольность: бракованный подшипник шлет один завод, он назначен поставщиком Ростову — другому не закажешь, а станешь качать права — и в таком-то добре откажут… Как быть — я не знаю, совсем не моя епархия, понимаю лишь, что тут еще одно подтверждение: монополия родит отставание всегда, повсюду, непременно — и с плодовитостью трески. И не дадим себя обмануть, наблюдая порядки промышленных монополий Запада: капитал-то, понятно, монополистический, но все не так элементарно, в одиночку тебе не позволят выпускать ни комбайн, ни карандаш, ни куриные котлеты. Пока не зарегистрирован соисполнитель, соревнователь, конкурент, вам изделие выпускать не позволят — капитализм оберегает технический уровень!

Я буду восторженно ликовать, как самый молодой подписчик «Комсомолки», если впрямь будет спокойно доказано, что какой-то из советских комбайнов производительней, экономней, легче машин «Снерри Нью Голланд», «Кейс-Интер-нэшнл», «Аллис Чалмерз» — это будет и мой светлый день. Но думаю, что он будет и последним днем монопольности как метода, принципа, подхода. Пока же, увы, монопольность закреплена в запчасти, какую ты по-прежнему добудешь только в данной мастерской, заплатив и за деталь, и за якобы ремонт. Она затвердела в громоотводном разъездном гарантийщике, который от вашего завода мотается, спорит — и гнев перерабатывает в заявления. Монопольность, какой уж тут спор, четко выражена в единственности СМУ, вам назначенного, и в тех фондах, что у строителя в кулаке. Пока практически всюду, где хлеборобское право решать входит в сферу реальностей, хочет материализоваться, оно встречает ответ, когда-то изреченный чеховским героем: «Лопай, что дают!»

Само создание Госагропрома, все согласны, убавило сил у монопольности юридически. Слияние продовольственного комплекса в структуру с единым бюджетом, планом, курсом, с единой мерой успеха — мерой хлебом, урожаем, видом магазинных полок — обещает жизненному многообразию и де-факто материальную плоть. Если же ждать указаний на этот счет…

Указания поступили! И не сказать чтобы недавно.

«Надо бороться против всякого шаблонизирования и попыток установления единообразия сверху… С демократическим и социалистическим централизмом ни шаблонизирование, ни установление единообразия сверху не имеет ничего общего. Единство в основном, коренном, в существенном не нарушается, а обеспечивается многообразием в подробностях, в местных особенностях, в приемах подхода к делу, в способах осуществления контроля…»

Подписано: Ленин.

«…Централизм, понятый нами в действительно демократическом смысле, преполагает в первый раз историей созданную возможность полного и беспрепятственного развития не только местных особенностей, но и местного почина, местной инициативы, разнообразия путей, приемов и средств движения к общей цели… Чем больше будет такого разнообразия, конечно, если оно не перейдет в оригинальничанье, тем вернее и быстрее будет обеспечено нами как достижение демократического централизма, так и осуществление социалистического хозяйства. Нам остается теперь только организовать соревнование, т. е. обеспечить гласность…»

Ленин!

«…разнообразие здесь есть ручательство жизненности…»

Владимир Ильич Ленин.

В 1986 году проходит государственные испытания метод двухфазной уборки — в Каневской, в Ейске, в Сибири, Казахстане и прочих местах, где он себя уже — энергией спорящих с вами — проявил. В это же лето держит госиспытания опытная партия таганрогских «Роторов». Мне бы хотелось поставить на испытания — пускай пока ведомственные, в своем кругу — пробные нормы отношений между делателями техники и фиксирующими память о ней. Чего скрывать, тут личный интерес! Мне в жизни потрафило писать о Мальцеве, Бараеве, Лукьяненко, Гарсте, Ремесло и страсть хотелось бы сочинить реалистическую, нестыдную оду отечественной машине уборки.

Малых детей — и тех знаменитый кот Леопольд учит жить дружно. А нашему с вами возрасту еще две тысячи лет назад был подан пример — вон как завидно Плиний писал Тациту:

«Меня восхищает мысль, что потомки, если им будет до нас дело, постоянно будут рассказывать, в каком согласии, в какой доверчивой искренности мы жили!»

Умели жить люди!

Июнь 1986 г.

Загрузка...