Хлеб

Компас — прибор простой, ничего, кроме направления «север — юг», указать не может. Красный конец стрелки компаса всегда устремлен к пышному Югу, здесь плодородна земля, здесь просторно технике, высоки урожаи, тут достаток рабочих рук. Синий конец тянется к тихому, задумчивому Северу, где подзолы, валуны на крохотных полях, где урожаи сам-три, где деревушки никак не схожи с щеголеватыми станицами Юга. Разительный контраст.

Вы скажете, сейчас этот контраст исчезает. Да, к радости всего Нечерноземья, в марте 1965 года началось возрождение старой земли.

Но как возник громадный разрыв в экономике — тот разрыв, что исчезнет не сразу? Что породило его? Как и всякий связанный с сельским хозяйством человек, я думал об этом контрасте, когда ехал с севера на юг, и не мог не ощущать его, когда возвращался на север.

I

Лето 1963 года я прожил у Николая Афанасьевича Неудачного, председателя усть-лабинского колхоза имени Крупской. Точней, не у самого Неудачного (своего дома у него тогда еще не было), а у Ирины Гордеевны Левченко, по-хуторскому — Гордевнушки, старой казачки, квартирной хозяйки председателя. Домик Гордевнушки стоит на хуторе Железном, у пруда, под старой приметной шелковицей.

В тот год Усть-Лабинский район, инициатор всесоюзного соревнования за высокий урожай, не сходил с первых полос газет. Среди других газетчиков «на передний край битвы за хлеб» прислали и меня. Время от времени я наезжал в Тенгинскую, Ладожскую, в сам Усть-Лабинск, но больше жил в Железном.

Колхоз имени Крупской не знаменит, хотя показатели последних лет дают право на известность. Средний урожай пшеницы за шестилетие здесь превысил 36 центнеров на круг, в неблагоприятное лето 1964 года колхоз получил самый высокий намолот зерна среди хозяйств Кубани, да и, видимо, всей России, — 39,7 центнера с гектара. На сто гектаров артель производит больше ста центнеров мяса, около пятисот центнеров молока, урожайность сахарной свеклы достигла четырехсот центнеров. Словом, колхоз богатый, гектар пашни приносит здесь в год больше четырехсот рублей дохода. Оплата человекодня составила в шестьдесят четвертом году 2 рубля 93 копейки плюс к тому килограмм зерна и пятьдесят граммов масла на каждый заработанный рубль (продукты выдаются бесплатно).

Мало известен же он по ряду причин. Лежит в стороне от асфальта, особо эффектных строений и вообще новинок, годных для демонстрации в любое время года, здесь нет. В ряду богатых хозяйств этот колхоз — новичок, выскочка: за последние годы производство мяса возросло в четырнадцать раз, валовой надой поднялся в пятнадцать раз, намолот удвоился. Несомненно сказывается и полное равнодушие председателя к шумихе, отвращение к показухе любого рода, а также те особенности его характера, что скорее дают основание считать его «хитрованом», чем каноническим передовиком.

Николай Афанасьевич — не казак, родом он из Льгова, на Кубань приехал уже агрономом и до колхоза имени Крупской работал бригадиром в соседнем совхозе. Это важно, так как старых знакомств и связей среди хозяйственников у него не было, на ноги пришлось подниматься самому. Конечно же, начиналось с драных хомутов, общей безалаберности и ожины на полях, но говорить подробно о том нет нужды, потому что драный хомут как символ трудного начала уже больше десяти лет кочует из очерка в очерк.

Гордевнушка взяла холостого председателя на постой не без тайной корысти: будет топливо и даровой корм птице. Но обмишурилась: жилец оказался недомовитым. Про хворост приходилось напоминать трижды, корову же, когда колхозников заставили продать свой скот, он велел отвести в первый же день. Занятый хозяйством, председатель долгое время сохранял собственный зажиток на студенческом уровне, мог откладывать с осени на осень покупку нового плаща.

Впрочем, к поре, когда я их узнал, отношения Неудачного и Гордевнушки давно уже не были отношениями жильца и хозяйки. Неизносимой труженице Гордевнушке нравилась двужильность Николая Афанасьевича, она почувствовала в нем хозяина и зауважала его. Заботилась по-матерински, гордилась им, ревниво ловила каждый отзыв на улице и всеми доступными средствами направляла общественное мнение в пользу своего Колечки.

Единственного сына ее, убитого под Старой Руссой, тоже звали Николаем. Он был приемным: супруг Гордевнушки Никифор Петрович подобрал сироту в голодный год и усыновил бытовавшим на хуторе обычаем — сводил к попу и перекрестил из Ивана в Николая. Сам Никифор Петрович, воевавший в гражданскую за красных, а не за Деникина, как многие из хуторских, в тридцать седьмом году был арестован и сгинул где-то на Колыме.

Гордевнушка отдала увеличить и повесила в горнице три поясных портрета. Черноусый пластун в кубанке — Никифор Петрович, вторым глядит Коля-солдатик, третьим — Коля-хозяин, живой и крепкий.

Неудачного смущал культ собственной личности, он пытался снимать свой горделивый образ, но принужден был отступить, так как это обижало хозяйку. От нее хуторские знали, что Николай Афанасьевич поселился тут на всю жизнь и обещал Гордевнушке, когда придет час, упокоить ее косточки. Впрочем, узнавал хутор и о вещах иного плана. Не без ее усердия стал широко известен примечательный анекдот.

Перед уборкой приехал научный сотрудник из Ростова — хронометрировать день председателя колхоза. Поселился гость, естественно, у Гордеевны. В первый вечер предупредил, что поднимется рано. Встал в пять — председателя уже не было. На следующее утро вышел из горницы в четыре — Николай Афанасьевич уехал. Рассердился и приказал Гордеевне будить себя, когда встает хозяин. Несколько дней старушка расталкивала его в половине четвертого, он весь день клевал носом и к одиннадцати вечера засыпал, где был. Наконец раздраженно сказал председателю: хватит, напрасно тот так старается произвести впечатление. Никто не поверит, что можно изо дня в день работать по девятнадцать часов. Неудачный просто надувает науку.

Последовало объяснение, ученому была предложена машина до станции. И тот как сел, так и уснул. Собственно, никто не видел, спал ли гость в машине. Но хутору было сообщено именно так: «Враз захрапел».

— А вот Колечка уже шесть годков день в день так встает, — комментировала Гордеевна утром, подавая нам суп, — Сколько он здоровья своего положил, сколько поту пролил, другой бы уже загнулся. А разве ж люди понимают, разве ж ценят, что он, кровный мой, и семьи-то из-за этого хозяйства не завел, все бобылем ходит!

Речи Гордевнушки были чистой пропагандой. Во-первых, провал ученого должен был сработать на авторитет ее Колечки. Во-вторых, хуторскому дипломату было превосходно известно, что у Неудачного есть Мария, русая продавщица с хутора Буденного, что женится он, как только выстроит дом, и намек на одиночество был очередной попыткой поторопить со свадьбой. Прямо ему не скажешь, а в такой форме…

Но Николай Афанасьевич, в общем-то снисходительный, умел защититься. Прием был испытанный: поиски жениха для Гордевнушки.

— Видал деда Семеркина, — глядя в сторону, сказал Неудачный, — здоровый чувал на базар тащил. Если бороду сбрить, добрый жених выйдет.

— Та лихая година твоим женихам, пропади они пропадом! — гневно реагировала Гордеевна, и Николай Афанасьевич, удовлетворенный, нажимал на суп.

Подняв отстающий колхоз, Неудачный, надо думать, уже совершил труднейшее в своей жизни дело, хотя еще молод — ему едва за тридцать пять. Но в панегириках Николай Афанасьевич не нуждается, а я совсем не собираюсь идеализировать доброго своего приятеля. Он подчас бывает жестоким; прогульщик, пьяница или рохля, байбак — личные его враги, и председатель применяет штраф иногда и там, где хватило бы рисунка в стенгазете. Специалистам с ним трудно, потому что проверяет он гораздо чаще, чем доверяет. Он любит детей, готов битый час смотреть, как обедает детсад, наказывает нянькам кормить «косарей» хорошо, потому что «колхозу Спартаки нужны, а не пигалицы — ножки рогаликом» (не искушенный в античностях, считает Спартака выходцем из взыскательной к детям Спарты). Но на игрушку разорить его невозможно. Он построил прекрасную каменную школу, потому что это нужно, выгодно даст пользу — подростки не разбредутся по интернатам, но к клубам с их «танцами-шманцами» до сих пор был равнодушен. Неудачный — хозяин с головы до пят, тем и интересен.

Как работает Неудачный, то есть как реализует то, что уже заложено в природно-экономических условиях кубанского хутора?

Любимое словцо Николая Афанасьевича — «грошенята». В личной жизни он сребролюбив ничуть не больше обычного, но считать колхозные «грошенята» умеет и держится делового правила: не зевать, когда в руки плывут, не терять копейки — она рубль бережет. Правило общее для всех председателей, но «не зевает» и «не теряет» Неудачный по-своему, по-кубански, во многом не так, как делают это его коллеги в нечерноземном Центре или на Северо-Западе.

С неутолимой жадностью агроном Николай Афанасьевич приобретает трактора. К памятному лету шестьдесят третьего на 4200 гектарах пашни колхоза имени Крупской работало уже сорок тракторов — высокая даже для Кубани вооруженность гектара. Конечно, снабжение техникой — дело плановое, но председатель с хутора Железного использует и солидный счет в банке, и авторитет знаменитой Усть-Лабы. Узнав, что где-то в Адыгее стоит сиротинкой новый «Беларусь», Николай Афанасьевич потерял покой. Впрочем, ненадолго: с приходом трактора душевное равновесие вернулось.

Тем летом, перед самой косовицей, в колхоз заехал журналист из очень большой газеты. Председатель на всякий случай пожаловался на нехватку техники. Тот-то корреспондент и составил телеграмму на тракторный завод — душевную и политически выдержанную: идет богатырский урожай, инициаторы соревнования взяли перед всей страной повышенное обязательство, а техники мало. Хлеборобы просят отгрузить хотя бы пять машин в счет будущего… Попытка — не пытка, расход невелик. Но вскоре председателю вручили ответную депешу: в адрес колхоза отгружено пять тракторов, получать их на станции Усть-Лабинская — и пожелания.

Не мне хвалить или порицать Николая Афанасьевича за эту «операцию». Важно другое: устьлабинцам завод дал («считаем честью внести свой вклад…» и т. д.), а обратись тогда с такой же просьбой заурядный вологодский, псковский, новгородский колхоз, последовал бы отказ. Впрочем, последним сразу и не расплатиться было за такую колонну.

Через год в Железном появились еще три «вола», три стосильных тягача специально для пахоты. Теперь в хозяйстве сорок девять тракторов, из них пятнадцать гусеничных. Сменная выработка на агрегат здесь высокая: поля просторны, чернозем глубок, ни болотца, ни камешка, агротехника превосходна. Зябь пашется в одну неделю, сев идет три-четыре дня, зерновые размещаются только по пропашным. Из пшениц высевается только «безостая-1» — чудо селекции: около десяти центнеров прибавки на гектаре только за счет сорта.

Николай Афанасьевич иногда позволяет себе щегольнуть чистотой полей. Как-то мне было предложено пари: вот поле из-под «семечек», оно вспахано, по всем обычаям должна кое-где взойти падалица подсолнечника. Ну так за каждый найденный росток он готов ставить пол-литра! В поле было гектаров восемьдесят, ходил я долго, нашел три ростка. Неудачный был раздосадован, похвалам моим не внимал.

Труд председателя Неудачного как организатора и руководителя гораздо производительней труда его коллеги из-под Великого Устюга, Торжка или Опочки. В колхозе девятьсот дворов, нужды в рабочих руках нет, экономика поднимается как на свежих дрожжах, и председатель не тратит времени на подбор доярки, скотника, на споры-уговоры, на латанье всяческих дыр и поиски выхода из тяжких положений. На заседания расходуется здесь удивительно мало времени. На правление не опаздывают. Когда-то председатель предложил штрафовать всякого опоздавшего — легонько, на пятерочку. Для первого раза задержался сам и демонстративно внес в кассу пять целковых. Порядок привился, денежная реформа сделала «петушок» штрафа чувствительным, и я повидал в Железном самых, должно быть, пунктуальных бригадиров в России и заведующих фермами, точных, как хронометр.

Большую часть времени Неудачный занят именно производительной работой, причем берет под контроль те источники «грошенят», что определяются особыми кондициями продукции. Зеленый горошек, убранный вовремя и срочно доставленный на консервный завод, — это совсем не то же, что горох сухой. За центнер гибридной семенной кукурузы колхоз получит в несколько раз больше, чем за центнер простых початков. Если зерно «безостой-1» не потеряет стекловидности, если в нем норма клейковины, то пшеницу примут сильной, колхоз получит сорок процентов прибавки к обычной цене. Естественно влечение Неудачного к этим сорока процентам…

Все культуры в колхозе имени Крупской давали чистый доход, но по рентабельности рекорд бил подсолнечник. Неудачный как-то обронил в шутку:

— Разрешили бы — не только поля, все дороги засеял бы подсолнухом! Ведь пшеница дает доход сам-три, а центнер семечек — сам-семь. Рубль затратишь — семь вырастет. «Грошенята»…

Достаток техники и людей позволяет Неудачному вести операции, пока немыслимые для сибиряка или оренбуржца. Здесь в страду отделяют и отвозят к фермам полову. Это неплохой корм, почти не уступающий сену, если учесть, что при урожайности в четыре тонны уж центнер-то зерна на гектаре уйдет в мякину. Современные комбайны половы не отделяют, но переоборудовать их нехитро. А вот поставить в страду на отвозку саней с половой целую колонну тракторов — это доступно редкому хозяйству! Тысячи по полторы тонн мякины запасает колхоз в каждую уборку.

Это, пожалуй, самое простое из дел, где проявилось умение Неудачного не потерять копейку — умение, стяжавшее ему славу хитрющего мужика. А есть и посложнее.

При таком парке тракторов ремонты в «Сельхозтехнике» были б разорительны. Поняв эту опасность, председатель стал самым спешным образом строить и оснащать собственную мастерскую. Каменное глазастое здание с хорошим набором станков и стендов влетело в копеечку, но сберегает столько, что скоро окупит себя.

Впрочем, и тут хозяйская сметка Николая Афанасьевича смогла проявиться потому, что были экономические возможности. Достаток средств позволил построить мастерскую, при достатке рабочих рук незачем было искать выхода в «елочке» или иной затее. «Умна жена, как полна бочка пшена», — любит напомнить Гордевнушка.

Это касается производительного труда Неудачного. Но и у него много времени и энергии тратится непроизводительно. Председатель колхоза — добытчик. Как-то не принято писать об этом. Есть отделение «Сельхозтехники», чего ж еще? Руководитель колхоза должен хлеб растить, а не ходить с просьбами по большим кабинетам, не рыскать по всей области, привлекая к себе взгляды сотрудников ОБХСС. Все так, но, увы, сколько еще в понятии «председатель колхоза» от разворотливого доставалы, от предприимчивого снабженца! «Под лежач камень вода не течет», и агроном Неудачный, смертельно не любящий «цыганить», делать «гешефты», принужден разыскивать и добывать ценности широчайшего ассортимента — от шин и труб до строительного камня, от генераторов и мягкой кровли до леса-кругляка. Разница между Неудачным и северным его собратом разве только в географии доставания. Кубанец в материально-техническом самоснабжении обычно выходит за грани не только района, но и края, даже республики. Розовый туф, из которого построена школа в Железном, доставлен из Армении, кое-что из электрооборудования до переселения в колхоз уже отработало на шахтах Донбасса.

Особая статья — добывание кормов. Даже при чудесных урожаях колхоз имени Крупской не имел устойчивой кормовой базы. Но тут уже дело в причинах субъективных, в волевых решениях, не имеющих отношения ни к природно-экономическим условиям, ни к мастерству председателя. И если хорошие почвы и климат, достаток людей, техники, дельное управление хозяйством — это двигатели экономики хутора Железного, то волевые решения — тормоза, значительно сдержавшие развитие и этой артели, и всего сельского хозяйства Кубани. Но о том позже.

Возвращались домой мы с Николаем Афанасьевичем затемно, Гордеевна кормила нас, приправляя ужин хуторскими новостями. Продолжая старую игру, Николай Афанасьевич поминал какого-нибудь деда Деркуна, будто игравшего кувалдой и клиньями у здорового пенька, и Гордевнушка сердилась в строгом соответствии с правилами. В дождливые ночи Николай Афанасьевич уезжал повидаться с Марией, и тогда уж ничто не мешало старушке поговорить о ее Колечке. Она рассказала, как зимой его свалил проклятый радикулит. Неделю пластом лежал, пока она втихомолку не послала племянника за Марией и та калеными кирпичами да ласковостью не подняла его на ноги. Узнал я, что это Гордевнушке хутор Железный обязан тем, что Неудачный до сих пор председателем. Райком задумал перевести Колечку в какой-то отстающий колхоз, а она не побоялась, достала бордовую шаль (старинная шаль, свадебный подарок супруга, была мне тут же показана) и поехала к самому Пахомову. С Пахомовым они давние знакомые, он велел ей утереть слезы и сказал, что все образуется… Ради исторической истины нужно заметить: об опасности Гордеевна узнала после того, как бюро райкома за отказ расстаться с колхозом имени Крупской объявило Неудачному выговор.

Узнал бы я много больше, если б не тот же недуг, что и у ростовского ученого: глаза слипались…

У Неудачного частенько бывали дела в районе, и он брал меня с собой в Усть-Лабинск.

Многолюдный, пропитанный солнцем, утопающий в садах Усть-Лабинск — типичнейший среди городов южной России. Как и его ровесники, лежащие на берегах Кубани, Лабы и Терека, он вырос из казачьей станицы и унаследовал от нее некоторую медлительность жизни, всепроникающий дух жареных семечек и знание всеми всех.

Промышленность в южных городках невелика, никак не по населению. Став городами, былые станицы не торопились порвать с сельским укладом: до последних лет здесь почти каждый рабочий и служащий получал участок земли для огорода и кукурузы, почти в каждом дворе держали корову, свинью, стадо гусей, два-три выводка уток. Поэтому разговоры о дожде, о сенокосе, о добродетелях и пороках городских пастухов можно было слышать и в кабинетах райфо, и в потребсоюзе, и даже в отделении милиции.

Сложился круг хозяйственных обычаев. Город делился на секторы, каждый из них формировал свое стадо, коровьими делами заправлял выборочный комитет. Председатель комитета имел в подчинении пастуха, иногда особого бычатника (до победы искусственного осеменения), договаривался с ближним колхозом о выпасах. У отца одного журналиста-кубанца до сих пор хранится печать с надписью «Председатель коровьего стада».

За известную плату колхоз выделял для гурта одну-две клетки, обычно эту землю засевали люцерной и злаковыми травами, используя частью как пастбище, частью — как сенокос. Хозяйки обязывались продать в счет колхоза центнер-другой молока в год, шло оно для детских учреждений, больниц, родильных домов. Нужно сказать, что вся трава в закустаренных поймах рек, в лесополосах, на обочинах и межах исправнейшим образом выкашивалась. Городок, считавший гурты на тысячи голов, был крупным производителем молока и мяса, кормил себя сам и немало поставлял на рынки.

В гостинице Лабинска до сих пор висит любопытное объявление:

Известное стирание грани между венцом создания и бессловесной тварью — память о поре, когда двор гостиницы перед базарным днем бывал полным-полнехонек. Запрещение держать личный скот привело на этот двор тишину, а базары…

— Та нехай они сказятся, такие базары, глаза б их не видели! Семечек только и купишь, да, может, грузин мандаринов привезет. Вот годов семь назад были базары — да… Заходишь в ворота, слева худобу продают. Тут и мычит, и мекает, петухи кричат, гуси тебя щиплют — покупай! А молочный ряд! Господи боже ж мой, и сладкое молоко, и кисляк, и ряженка румяная, и брынза, и сметана — ножом ее режь, и масло в капустном листе. Хотишь — тут кушай с булочкой, хотишь — до дому неси. И дешево, сказать — не поверите: рублей восемь кило говядины, на старые деньги, конечно. А каких фруктов, каких помидоров, и синеньких, а сколько вина осенью! Пройдешь только по ряду, напробуешься — и потекла «Кубань, ты наша родина»… Та что, не правда, скажете?

Правда. Скупка коров помогла навести чистоту на заросших спорышом улицах, но превратила городок из производителя молока и мяса в потребителя. Еще полбеды, если б изъятие личного скота подняло производство животноводческих продуктов в общественном секторе. Но краевые организации не сумели использовать громадное пополнение колхозных и совхозных гуртов. И это уж, несомненно, крупный экономический провал.

Теперь надуманные ограничения сняты. Но нужно время, нужна помощь рабочим, служащим, колхозникам, чтоб стереть следы глупейшей авантюры.

В лето шестьдесят третьего Усть-Лабинск был уже полностью свободен от забот о скоте и огородах. Тем многолюднее стало на улице.

Замечательное это явление, улица южного городка! Она одновременно и клуб, и форум, и салон мод, она — общественное место, где проходит лучшая часть жизни. Без тенистой улицы своей городок не жив, как не живы Краков без кавярни, Париж без бистро. Яркая, насмешливая, пижонистая и в общем-то миролюбивая, веселая толпа балакает, гуторит, говорит (в зависимости от того, кем некогда основана станица), в ней смешаны поколения, интересы, вкусы, рядом с «болоньями» и «джинсами» еще увидишь полнометражные клеши, панбархатные платья, широконосые бежевые полуботинки, кепки-восьмиклинки почти без козырька. В разговорах касаются всего, но тема собственного житья-бытья остается главной. И поскольку из хозяйства остался только садочек, а летом положено думать о зиме, то понятно внимание, уделяемое консервной крышечке.

— А вы сколько банок жерделей закрутили?

— Та что там — «закрутили»… Только полсотни крышечек достали, да кум, спасибо, прислал из Крымска тридцать штук. Не разбежишься. Надо ж и на виноград оставить, и слива сей год рясная. А у вас как?

— А мы из Сухуми привезли сразу две сотни, пока еще крутим.

— Живут же люди!..

Подходит уборочная, а городская улица — нет, не редеет!

В хозяйства будут посылать только транспорт, рабочей силы не нужно. Ни на сезонную работу, ни постоянно. Перенаселенность, нужда в трудоемких производствах чувствуется в южных городах все сильнее. Что ж, край благодатный, вдобавок к рабочим рукам тут отличные дороги, достаток энергии, воды, и недалеко, видать, время, когда Усть-Лабинск и просто Лабинск начнут вырабатывать не только сахар и масло «из семечек», но и синтетику, метизы, точные приборы. Пока же — в тесноте, да не в обиде: Кубань на свете одна, и охотников навсегда покинуть ее ради неуютного целинного простора не слишком много.

Грандиозные на взгляд псковича или вологодца обязательства устьлабинцев на самом деле были приняты вполне разумно, с нужным запасом. Получить по 32 центнера зерновых с каждого гектара, продать государству 13,4 миллиона пудов хлеба было по силам. Средний намолот в предыдущем году уже составил 28 центнеров, под новый урожай была дана хорошая доза туков. Погода в цветение и налив стояла точно на заказ: утра росные, дни не слишком жаркие, закаты спокойные, без полыханья, сулящего суховей. Урожай шел прекрасный.

Заявленный на 1963 год объем хлебосдачи — около пятнадцати центнеров с гектара — был высок, но давал надежду на прочные фуражные фонды. Усть-Лаба нуждалась в концентратах! Без мощной поддержки фуражом нельзя было вернуть надои на уровень 1958 года, дать нормальные привесы. Разговоры о том, что в Усть-Лабе нет отстающих хозяйств, были правильны в отношении полеводства. (Ведь в тот год удалось получить в среднем по управлению 36 центнеров пшеницы с гектара!) Но безусловно отставала громадная отрасль экономики — животноводство. Большой хлеб 1963 года должен был многое исправить.

Уборка на Кубани — не суровая страда Сибири, под конец идущая уже через силу, изматывающая всех и вся. Кубань убирает хлеб в зените лета, убирает весело, с песней, так споро и ладно, так чисто и быстро, что следить за изумительным этим трудом — наслаждение. Кому приходилось видеть кубанского комбайнера на целине, тот согласится, что средний механизатор-казак обучен, подготовлен, вышколен лучше, чем средний сибирский. Тут сказывается, видимо, «естественный отбор»: при достатке народу штурвал комбайна доверяют, конечно же, лучшим хлеборобам. Но не на редком и сорном сибирском хлебе, не под ветрами и снежной крупой целинного сентября, а дома, в полдень года, на густеющей — полтысячи колосьев на метре — пшенице кубанский комбайнер по-настоящему проявляет себя.

Убирала Усть-Лаба по обыкновению — то есть выше всяких похвал. Рекордов было не много, за ними и не гнались, но намолот в тысячу центнеров на комбайн в сутки был обычным явлением. Так же стремительно шло выполнение обязательства по сдаче. Уже в первую неделю июля первая обещанная в миллионах газетных листов цифра — 13,4 миллиона пудов — была почти достигнута.

Но секретарю парткома Александру Афанасьевичу Пахомову было предложено добавить к обязательству еще два миллиона. Он согласился. Важно было скорее отрапортовать, чтоб на рапорте и ответном поздравлении поставить точку заготовкам и хотя б кукурузу оставить на фураж.

В колхоз имени Крупской прислали колонну грузовиков, и Неудачному было предложено наладить поточный метод уборки, яснее говоря, — возить зерно из-под комбайна прямо на элеватор, минуя ток. Шоферы работали лихо; кроме семян, в колхозе не оставалось ни бубочки, и Неудачный был мрачнее тучи.

— Смотри, какой хороший пылесос! Куда мне после него с фермами деваться? На токах хоть отходы были б… Ведь тысячи свиней, а супоросных еще сколько!

Усть-Лаба сдала и пятнадцать с половиной миллионов. Из крайкома позвонили: продолжать.

Семнадцать миллионов. «Продолжать».

В это время уже стало ясно, что Казахстан и Сибирь хлеба не дадут. Перед страной необычайно остро встала проблема зерна.

Девятнадцать. Фуража оставалось столько, что надо было сбрасывать поголовье. «Продолжать».

Двадцать. На элеваторы уходила кукуруза. Много свиней, поросят, птицы отправили на мясокомбинаты…

Наконец рапорт о победе: Кубань сдала в 1963 году 202 миллиона пудов зерна. Десятую часть этого продала Усть-Лаба.

Это не было победой. Это было бедой края, ибо он сдал вместе с товарным зерном и тот хлеб, который должен был преобразоваться на фермах в молоко, мясо, яйца. Животноводству Кубани был нанесен серьезный урон.

Стараясь закрыть брешь в кормовой базе, Неудачный оставил в хозяйстве три тысячи тонн свеклы и тем сохранил свиноводство. Прорабатывали его за это своеволие и самоуправство нещадно, он был «именинником» на множестве совещаний. Какой уж там передовик!

Вскоре, той же оснью, было объявлено о новом, вовсе уж не реальном обязательстве на 1964 год — сдать 230–250 миллионов пудов зерна. Такая заявка сама по себе уже предполагала в фураже источник, откуда можно качать в любой год в нужных количествах.

Неудачный добился в 1964 году высшего урожая по Кубани, на 12 центнеров намолот в колхозе имени Крупской превысил среднюю урожайность Усть-Лабы. План поставок был перевыполнен, наконец-то свободнее стало и с концентратами: в амбарах лежала кукуруза. Впереди был год спокойной, разумной работы.

Николаю Афанасьевичу Неудачному предложили съездить в Соединенные Штаты Америки. Он согласился. Хутор Железный тревожился: как-никак два перелета через океан.

У Неудачного-то все обошлось хорошо.

А вот на хуторе Железном произошла беда. Вернувшись, председатель нашел пустые амбары: без него пришла команда сдать фураж. Боясь падежа от бескормицы, правление ликвидировало три тысячи подсвинков и поросят.

Сверх всякого плана колхоз вывез четырнадцать тысяч центнеров зерна. Если бы и продали колхозу столько же комбикормов, все равно потери на разнице в ценах достигли 6 десятков тысяч рублей. Но потери от перебоев в кормлении, от «борьбы за существование» коров и свиней будут гораздо большими.

Александр Афанасьевич Пахомов выслушал упреки председателя. Это был уже второй выговор. Первый Пахомов получил на бюро крайкома, когда отстаивал год спокойной работы. В протокол потом наказание не внесли, но это не так уж и важно.

Николай Афанасьевич переехал в новый дом, и мы с Пахомовым были на скромной его свадьбе. Нас привечала Мария, смущенная и счастливая. Гордевнушка почтительно оглядывала полированную мебель, телевизор, холодильник, ванну с колонкой и хвалила, хвалила без устали.

Но пожить в том дому не пришлось. Продразверстка обошлась Неудачному дорого: инфаркт — и смерть в 37 лет.

II

В последние годы Кубань была, как говорилось, «всероссийским запевалой»: здесь рождались инициатива за инициативой. Лозунг «Превратим Кубань в Шампань!» (имелось в виду развитие виноградарства) уступил место призыву «Перегоним Айову!». Вслед за обязательством произвести уже в 1963 году по 75 центнеров мяса на сто гектаров пашни краевые органы сообщили: Кубань борется за 40 центнеров пшеницы, за 50 центнеров кукурузы с каждого гектара посева и уже в 1964 году заготовит 200–250 миллионов пудов зерна.

Как ни противоречивы эти программы (Шампань никак не Айова, а высокий темп развития животноводства исключает рост товарности зернового хозяйства), они по отдельности воспринимались за пределами края как реальные, вполне посильные. Потому что хорошо известна исключительность природно-экономических условий Кубани. Потому что Кубани не с кем равняться.

Специалисты считают гектар кубанской пашни равным 2,11 условного среднероссийского гектара. Благодатный климат позволяет возделывать сотню разных культур, даже в относительно засушливый год здесь собирают урожаи зерна в 20 и больше центнеров. На одного трудоспособного колхозника здесь приходится пашни значительно меньше, чем даже в густонаселенной Калининской области, и почти втрое меньше, чем в колхозах Западной Сибири. К «божьей благодати» прибавляется искусственное, рукотворное плодородие: необычайно высока оснащенность кубанских хозяйств основными средствами производства, колхозы хорошо вооружены технически и располагают деньгами для постоянного обновления машин. Только в 1964 году на развитие производства колхозам и совхозам края был отпущен 221 миллион рублей. Каждый гектар классического чернозема получил в 1964 году 280 килограммов минеральных удобрений — во много раз больше, чем гектар вологодского, валдайского, псковского подзола.

Край безмерно богат. Но субъективизм в экономике, бахвальство, метания из стороны в сторону нанесли громадный урон развитию его производительных сил. Гром литавр мешал понять суть происходящего, и все же статистика остается статистикой, наукой бесстрастной и точной. К ней и обратимся.

В крае действительно произошли заметные перемены. К 1963 году продажа зерна была удвоена по сравнению с 1960 годом и достигла 202 миллионов пудов. Почти в пять раз, если сравнивать с 1957 годом, возросли посевы сахарной свеклы, удвоились, если считать от 1959 года, сборы винограда.

Эти данные выдавались за следствие умелого, инициативного руководства, высокого организаторского мастерства, за подтверждение разумности затей и починов. Но если спокойно и мало-мальски основательно проанализировать истинные итоги сельской экономики Кубани, то убедишься, что уровень руководства был крайне низок. Корабль, оснащенный прекрасными ветрилами, шел не без руля, нет. Но руль словно бы использовался для крутых поворотов, а не для следования твердым курсом.

Нельзя ведь брать для анализа произвольные периоды, выгодные направления, как это часто делается. Ибо так можно составить нужную для престижа мозаику, но правдивой картины не получишь. Оговорим право оперировать цифрами последнего шестилетия. С 1959 года кубанские колхозы работают на своей технике, ликвидация МТС — заметная веха в хозяйствовании. Период достаточно велик, чтоб исключить влияние колебаний погоды.

Прежде всего вызывает удивление главнейший из успехов — удвоение продажи зерна за 1960–1963 годы. Каким путем это достигнуто? Увеличением сборов? В том-то и дело, что нет. Средний урожай за последнее трехлетие ни на десятую центнера не поднялся над намолотом предыдущих трех лет. Производство зерна в крае не достигло уровня 1958 года. В шестьдесят третьем собрано хлеба на 358 тысяч тонн меньше, чем в пятьдесят восьмом, заготовлено же на 961 тысячу тонн больше.

Рос не так сбор зерна, как его товарность. В 1960 году закупки составили 35 процентов к валовому сбору, а в год удвоения — уже 57 процентов. Грех преподносить как достижение изъятие из хозяйств того зерна, что должно было стать сырьем для развития животноводства. Памятный недород был несчастьем, несчастьем же стала для хозяйств и сдача фуража.

Не только в Краснодарском крае на фуражный сусек глядели в период хлебосдачи как на бездонный кладезь. Так было и в Заволжье, и в Сибири. Операция считалась как бы заимствованием: сегодня сдадим, перевыполним план, а через месяц привезем с элеватора назад на фермы. К здравой экономике эта операция так же не имеет отношения, как и сдача семян в былые годы. Ведь хозяйства, если и удавалось получить столько же концентратов, сколько было сдано фуража, платили весьма внушительные проценты на этот «заем». Минимальная разница в цене сданного и купленного фуража — три рубля на центнер. А транспортные расходы! А потери от перебоев в кормлении! Животное не может, подобно трактору, спокойно ждать, пока подвезут «горючее» — оно теряет в весе… Странно звучал в применении к такой практике разговор об «интересах государства». Председатель колхоза, охотно сдающий фураж до зерна, — примерный партиец, он ставит интересы государства, народа превыше всего. А тот, кто всеми правдами и неправдами обеспечивает кормом свиноферму и птичник, — тот подчиняет интересы страны своим собственным, мелким, так сказать, и чуть ли не шкурным. Второму, «неправедному» стоило многих нервов сохранение каждой сотни тонн фуража, но уже через квартал эта сотня тонн шла в город беконом, тысячами яиц, говяжьими тушами. Передовик на час маялся целый год и проклинал день, когда уступил, когда за первое место в сводке отдал и подлинный интерес государства, и выгоду своего колхоза.

Для руководителя хозяйства в слове «фураж» сливалось очень многое. «Возьмут или оставят?», «Раскручивать поголовье или готовить сброс?» — эти вопросы тревожили его до глубокой осени. И он уже отвык видеть в концентратах просто оборотные производственные фонды, ближайшую родню горючему, запчастям или химикатам. Ведь если нет солярки, то пахать нельзя. А если сданы концентраты, то план по мясу выполнять можно. Каким путем? Это уж его, руководителя, забота…

Эта проблема была, пожалуй, самым застарелым наследием поры очковтирательств и показухи. Именно государственные интересы требуют, чтобы план производства животноводческих продуктов обеспечивался строго определенным количеством концентрированных кормов. Тогда можно спрашивать с руководителей за разумное использование фуража, взыскивать за перерасход комбикорма, объявлять (и с полным правом!) нетерпимой, вредной для страны практику, при которой на центнер свинины кормов затрачивается вдвое-втрое против научно обоснованных норм.

Называя в качестве нового обязательства 230–250 миллионов пудов, в крае отлично знали, что выручить может только фураж. Становились бы на этот путь, если б уверенно росли валовые сборы зерна? Нет. Но производство зерна колеблется, не достигая уровня 1958 года. Почему? Вопрос чрезвычайно сложный, заслуживающий специального анализа, и все же, если смотреть без предвзятости, можно отметить некоторые причины.

Ни об одной культуре столько не говорилось и не писалось, ни на одну не возлагали столько надежд, ни одна так не подходила, казалось, к условиям Кубани, как кукуруза. «Самая урожайная, наиболее интенсивная» — это, пожалуй, были скромнейшие из эпитетов, прилагаемых к ней. При расширении ее посевов почти до миллиона гектаров край исходил из превосходства початка над колосом, что подчеркнуто и в обязательстве (40 центнеров пшеницы, 50 центнеров кукурузы).

Но на чем основано это предпочтение? На многолетних данных практики? Или на рекордах отдельных звеньев, могущих подтвердить любую желаемую вещь? Познакомимся со средними пятилетними (1959–1963 годы) данными по краю, а также по группе северных (Кущевское управление) и центральных (Усть-Лабинское управление) хозяйств.

По краю средняя урожайность озимой пшеницы — 23,7 центнера, кукурузы — 20,2 центнера. В Кущевском управлении — соответственно 18,8 и 13,9 центнера. В Усть-Лабе сборы выше, но соотношение почти то же: 29,3 и 26,5 центнера. По краю на производство центнера пшеницы затрачено 0,13 человеко-дня, на центнер кукурузного зерна — 0,48 человеко-дня.

Кукуруза при засушливом кубанском лете ниже пшеницы по урожайности. А почему, собственно, должно быть наоборот? Давала бы она больше, чем колосовые, — и пришлось бы удивляться наивности станичников, занимавших ею в 1929 году только полмиллиона гектаров, а не полный миллион. В три с половиной раза початок дороже пшеницы по затратам труда. На севере края сборы кукурузы почти вдвое ниже, чем в центральных районах. Так в чем же она, исключительность?

Ставить под сомнение полезность кукурузы на юге смешно. Она давно уже завоевала себе авторитет. Любопытно заметить, что на языке казачьих соседей, кабардинцев, кукуруза называется «нартух», то есть «зерно нартов» — былинных богатырей, кабардинских родичей Ильи, Добрыни и Микулы. Причем это — подлинное слово в языке, отнюдь не рекламная выдумка. Кукуруза — поставщик питательного зерна и сочного корма, отличный предшественник, безусловно влияющий на подъем урожайности пшеницы. Но объявлять кукурузу «важнейшим резервом», «культурой изобилия», фетишизировать ее, отворачиваясь от видимых ее минусов, — это принимать должное за действительное. Может ли прийти пора, когда кубанская кукуруза обгонит пшеницу в урожаях? Не будем гадать. «Марксизм стоит на почве фактов, а не возможностей», — писал Ленин.

Такой же «заданный», волюнтаристский подход был проявлен и к люцерне, суданке и ряду других кормовых культур. Разница лишь в том, что кукурузе на роду написано быть интенсивной, и виноват в низких урожаях, если они налицо, колхоз. Люцерна же заведомо «малопродуктивна», никто в этом не виновен, надо распахивать ее! Правда, сотни примеров убеждают: при нормальном уходе люцерна дает на Кубани пять, шесть, даже восемь тонн сена с гектара, по кормовым единицам такой сбор не уступит урожаю зерновых, по содержанию протеина намного превышает его. Суданка вполне способна состязаться с кукурузой по зеленому корму, она нетрудоемка, хороша в зеленом конвейере, и во многих хозяйствах ее сеяли подпольно, выдавая в отчетах за иную, «интенсивную» культуру.

Какое, однако, отношение имеют травы к зерновой проблеме? Да такое, что все взаимосвязано. «Если в хозяйстве вы делаете какое-нибудь существенное изменение, то оно всегда влияет на все отрасли его и во всем требует изменения», — писал замечательный агроном и публицист А. Н. Энгельгардт. В итоге борьбы с травопольем и бесконечных пересмотров структуры кормить скот летом стали в большой степени за счет озимых. Процент кормовых культур снижался, но доставалось это недешево: на подкормку скашивались хлеба со многих тысяч гектаров. Зеленая масса пшеницы, ячменя — отнюдь не самый дешевый и питательный корм.

Впрочем, в зеленом конвейере и посевы озимых нужны: они рано дают корм, в экономных пределах разумны. Но когда вместо «и — и» говорится «или — или», когда доводы экономики заглушаются громогласными призывами, нажимом, тогда происходит вырождение идеи.

Конечно, далеко не всегда благоглупости рождались в Краснодаре. На край «нажимали». Хотя не отнимешь и у краевых руководителей того, что ими прикладывался максимум стараний, чтоб довести до конца даже заведомо абсурдную идею, что пренебрежение анализом, добросовестным опытом было введено в обычай, а волевые решения подменили научно обоснованное хозяйствование.

Ярче всего, пожалуй, осветит истинное положение такой пример.

Осенью 1963 года край получил почти удвоенную дозу туков. Ни для кого не было секретом, что этим самым обделили бедные почвы Нечерноземья, сократив и без того скудный минеральный их рацион. Краевые организации, видимо, понимали ответственность перед страной, если печатно обещали «на тех же площадях, при том же количестве рабочей силы и техники собирать дополнительно 222 миллиона пудов зерна». Что, речь не шла именно о шестьдесят четвертом годе? Может быть. Но каждый рубль, затраченный на туки, было обещано вернуть четырьмя рублями чистого дохода.

«По ряду причин и в силу сложившихся осенью 1963 года погодных условий ожидаемой большой прибавки урожая в 1964 году большинство колхозов и совхозов края не получило», — сообщено осенью шестьдесят четвертого. На понятном языке цифр это значит: край снизил урожайность зерновых и зернобобовых ровно на пять центнеров. Конечно, во многом виновата погода, но сыграл роль и вышеупомянутый «ряд причин». С минеральными удобрениями обращались как с даровым, никому не нужным балластом, об элементарных требованиях агрохимии не было и помину. Под основную обработку (наиболее эффективный метод) была внесена лишь восьмая часть туков. Остальные были разбросаны куда попало, часто на снег. Самолеты, самодельные туковые рассеватели, все средства были применены для исполнения директивы края — разбросать удобрения! Именно разбросать, а не внести. Грубо нарушалась требуемая пропорция между фосфором, азотом и калием. При подкормке отношение фосфорных удобрений к калийным должно составлять 150–180 процентов, внесено же было только 60 процентов фосфора.

Нельзя винить руководителей края в позднем и несбалансированном поступлении туков. Но возможность потерь бессчетных вагонов удобрений, заключенная в причудах снабжения, была превращена в реальные потери. Понимая, что при осенней засухе, при удобрении заснеженных полей ждать большого толку от селитры и суперфосфата нечего, краснодарские руководители все же обязали рассеять все. Не потерять туки боялись они — боялись сорвать кампанию химизации. Тут и вся стратегия руководства.

Самым верным зеркалом хозяйствования является работа молочных ферм. Надой на корову — это тот синтезирующий показатель, в котором непременно отразятся и плюсы, и затемненные минусы.

Поголовье коров в, крае за последние годы возросло на двести тысяч голов. Прирост общественного гурта, как уже говорилось, в основном вызван скупкой коров у рабочих, служащих, колхозников, причем много закупленного скота исчезло за воротами мясокомбинатов. Пять лет Кубань не выполняла государственных планов закупок молока (да и мяса). Задания по молоку не росли, даже снижались, снижалось и его производство. В крае были созданы такие условия, при которых увеличение стада дало в итоге снижение надоев и удорожание молока.

Зеркало говорит не о разумном, умелом хозяйствовании, а о чрезвычайном происшествии на фермах, о беде, которую не прикрывать бы отдельными успехами, а назвать своим именем, осмыслить ее причины. Дело, конечно, в кормах. Обеспеченность скота кормами (в кормовых единицах на условную голову) в 1963 году была ровно вдвое ниже, чем в 1958 году. Что ж за бури пронеслись над благодатной Кубанью?

— Одновременно с переводом скота на круглогодовое стойловое содержание нас обязали резко сократить площади под кормовыми культурами, — говорит начальник Курганинского управления В. Ф. Литовченко. — Вместо двадцати пяти процентов пашни, как требуется при таком поголовье, мы использовали для нужд ферм лишь 12 процентов. Поэтому даже летом хороших коров приходилось держать на соломе.

— Не знаю, как можно так делать — в голове не укладывается, — диву дается бригадир фермы из Приморско-Ахтарска Д. Н. Кулаков, — Посеяна кукуруза на силос, ждем, что хоть осенью коров поддержим, ведь за лето исхудали. Против прежнего на 600 литров меньше доим. И вдруг — команда: кукурузу не трогать, ждать, когда початок поспеет. Початок-то обломают, а сухие бодылки — в силосную яму. Какой же с них корм? Один обман!

— Провозглашая пожнивные посевы мощным резервом, мы занимались самообманом, — замечает Б. К. Кавешников, заместитель заведующего сельхозотделом крайкома. — Урожай с посевов по жнивью заранее учитывался в кормовом балансе, на деле же в три года из четырех пожнивные посевы из-за того, что в эту пору стоит сушь, ничего, кроме выработки на трактор и потери семян, не дают.

— Кукурузный силос — хороший корм, — признает И. А. Тревога, кандидат наук, главный зоотехник одного из лучших хозяйств страны — племзавода «Венцы-Заря». — Но в крае насаждалась «силосная догма»: этот вид корма был провозглашен самым лучшим для всего года. Ничего общего с зоотехнической наукой это не имеет. Одностороннее длительное кормление коров приводит к потере живого веса, к яловости. А нет телка — нет молока… В большей части хозяйств коровы не видели сена, кормовой свеклы, витаминной тыквы. Рационы стали бедны протеином, каротином, это и вызвало резкий спад продуктивности.

Нельзя сбрасывать со счетов и перевод молочных гуртов на крупногрупповое беспривязное содержание с доением «елочкой». Ссылками на опыт западных фермеров доказывалось, что это наиболее прогрессивный метод, обязательный для применения всюду. Но даже на теплой Кубани беспривязное содержание тяжко отразилось на надоях. От него стали постепенно отказываться, но в чем корень зла — многим неясно и поныне. Ведь не привязывает же, как говорят, своих коров заграничный фермер?

Позволю себе привести отрывок из личного письма. Видный ученый-животновод профессор Павел Дмитриевич Пшеничный писал мне:

«За 45 лет пребывания в комсомоле и в партии, за 38 лет производственной и научной работы по животноводству я не встречался с таким размахом очковтирательства, как это случилось с освещением «достоинств» беспривязного содержания дойных коров. Убытки материальные нанесены нашему молочному скотоводству очень большие. Но неизмеримо больше нанесено животноводам вреда морального. Многие изверились в рекомендациях, даже в науке, хотя зоотехническая наука не причастна к этому буму. Лишь после настойчивой борьбы мне удалось опубликовать свои работы, и то не в союзной печати…

Беспривязное содержание молочных коров не принято и не будет принято хозяйством не по организационным причинам, а из-за порочности самого метода. Самокормление объемистыми кормами воскрешает естественную периодичность в питании коров, а это приводит к увеличению затрат корма на единицу молока в полтора раза… Сомнительная экономия в затратах живого труда влечет огромное увеличение овеществленного труда и резкий недобор в удоях.

Ссылки на удачные примеры в наших хозяйствах не имеют под собой надежных оснований. Я побывал во многих хваленых хозяйствах, подолгу там живал, иногда выполнял настоящую проверочную работу с документацией — и всегда находил не то, что писалось. Недавно побывал в шести хозяйствах с действующими карусельными установками. Оказалось, что на «каруселях» работают не по три человека, а минимум 7–8, иногда до 14 человек. Удои на такой установке падают на 20–34 процента. Понятно становится, почему в США из 11 карусельных установок, работавших в 1929 году, осталось сейчас две, и те на фермах при кафе.

Вообще при освещении заграничного опыта допускаются, мягко говоря, сильные преувеличения. В США беспривязное содержание дойных коров широко распространено лишь при круглогодовом пастбищном содержании. В Голландии, стране самого высокопродуктивного молочного скота, нет крупных хозяйств с беспривязным содержанием. То же можно сказать об Англии.

В 1929–1930 годах на Украине мы вели честную экспериментальную проверку этого метода в специально построенных трех крупных хозяйствах. Я сам страдал переоценкой этого способа, пришлось пережить горечь разочарования. Зато у меня создался иммунитет, не уступающий иммунитету после сыпного тифа, какой посетил меня весной 1920 года…»

Таким образом, «зеркало», пенять на которое нечего, показывает: резкое ухудшение молочного животноводства на Кубани — итог ненаучных, явно авантюристических экспериментов с кормовой базой, итог увлечения непроверенными методами содержания.

Не будем подробно останавливаться на производстве мяса. Скажем лишь, что колхозы Кубани в среднем за три года затратили на центнер говядины 10,8, а на центнер свинины — 14,7 центнера кормовых единиц. (Для масштаба: «Венцы-Заря» затрачивают на центнер привеса свинины 5,4 центнера кормовых единиц, а по контрольным группам — даже 4 центнера.) Эти цифры — фокус, собирающий в себе все большие и малые безобразия, что творились на фермах. Два года подряд эхом хлебозаготовок становился «сброс» поросят: молодняк разбазаривался в пору, когда только начинал давать привесы. Чрезвычайно высокие затраты кормов говорят вовсе не о сытости, а о недокорме, о полуголодном существовании животных, о разорительных передержках скота.

Происходило это в крае, где великолепные кадры животноводов, где расположены прославленные скотоводческие хозяйства, дающие образцы научной организации дела, где рождаются впрямь умные, достойные быстрейшего распространения инициативы. В удивительно короткое время при сахарных заводах края созданы межколхозные базы откорма скота, они могут стать настоящими фабриками дешевого мяса. Опыт купногруппового содержания свиноматок в совхозе «Ладожский» сулит значительный рост производительности труда в самом узком месте мясного конвейера. Громадные возможности подъема таит в себе животноводство края, и при нормальных условиях Кубань в минимальный срок вернет себе достойное место среди областей России.

Среди этих условий особенно важно разумное планирование. Госплан Федерации в своих заданиях словно узаконивал всякого рода крены корабля: если контрольные цифры по молоку при таком стаде ориентировали на экстенсивное хозяйствование, то задания по закупкам зерна были неоправданно, не по животноводству здешнему, большими. Да и не только по зерну. Собирая даже по 280 центнеров сахарной свеклы с гектара, многие колхозы не могут выполнить план поставок корней — так велик он. Работникам сельского хозяйства отлично ведомо: план, который можно перевыполнить, помогает перевыполнению, ибо оставляет возможности материально заинтересовать людей; заведомо не досягаемый план становится сдерживающей силой, тормозит производство: как воевать за непосильное? Переход на твердое планирование, осуществленный мартовским (1965) Пленумом ЦК КПСС, — мера неоценимо важная, плодотворная, встречена она с радостью. Надо только разумно определить уровень единого задания до конца десятилетия.

Рассуждения об управлении кубанским хозяйством напоминали бы маханье кулаками после драки (многое уже получило должную оценку, многое уже поправлено), если не поговорить о том, почему рентабельность здесь была гарантирована даже при провалах в стратегии, почему Кубань, несмотря ни на что, так обогнала нечерноземные области.

«Нужно, чтобы уровень закупочных цен побуждал колхозы повышать производительность труда и снижать производственные затраты, так как основу повышения колхозных доходов составляет увеличение сельскохозяйственной продукции и снижение ее себестоимости», — говорится в Программе КПСС. Уровень цен, действовавший на Кубани, был и до мартовского Пленума ЦК КПСС относительно высоким. Колхоз получал за зерно, семена подсолнечника, клещевину, сахарную свеклу намного больше, чем стоило их производство. Если издержки на центнер пшеницы в крае составляли примерно 2 рубля, то закупочная цена колебалась от 6,3 до 7,1 рубля за центнер. Если производство центнера подсолнечника стоило примерно 2,4 рубля, то выручка за центнер достигала 15 рублей. Разница между ценами и себестоимостью продукции полеводства создавала такой чистый доход, который покрывал убытки от животноводства. Мы уже говорили, что в целом по краю производство важнейших продуктов — молока и мяса — не росло, но доходы колхозов и оплата труда, несмотря на это, повышались.

Уже география старых цен дает представление о привилегированном положении Кубани. В Российской Федерации было восемь ценовых зон по зерну. И если в шестую, скажем, зону входили 26 областей и автономных республик, то для Крснодарского края была выделена особая, первая зона. Более того, Краснодарский был единственным краем, где установили внутреннее разделение на три зоны. Цена учитывала разность условий Армавира и соседних с ним районов, но «не признавала» различий между владимирским Опольем и озерной Карелией, между Тулой и каменистым Валдаем.

Сразу же отметим: мы вовсе не хотим сказать, будто кубанские или, предположим, курские, курганские колхозы, работающие в относительно выигрышных условиях, когда бы то ни было жили за счет чьих-то трудов. Так говорить было б великой глупостью. Всюду плоды земли добываются в поте лица, и казачья станица, и курская деревня, и сибирское село хлеб едят свой. На колхозниках нет никакой вины за экономическую несправедливость. Но несправедливость-то существует многие годы.

«Земля без всякого… выкупа отныне переходит в пользование всего трудового народа», — торжественно заявила Советская власть через три месяца после революции в Основном законе о социализации земли. Декрет был подписан В. И. Лениным и Я. М. Свердловым.

Колхозы ведут хозяйство на полях, полученных бесплатно, каждая артель извлекает доходы из той земли, какая ей досталась, будь то чернозем толщиной в человеческий рост или подзол вперемежку с валунами. Затраты труда на единицу одинакового продукта будут, естественно, ниже у того колхоза, чьи земли лучше, чьи владения удобнее расположены по отношению к местам сбыта и снабжения. Значит, колхозы с лучшей и лучше расположенной землей могут получать дополнительный чистый доход. Он составляет, как известно, первую форму дифференциальной ренты.

В самой разнице между плодородием земель еще нет никакой беды, различия между подзолом и черноземом, между северным летом, «карикатурой южных зим», и летом юга всегда останутся. Что ж, общество в одном случае экономит труд, в другом — затрачивает лишний. Несправедливость возникает лишь тогда, когда дополнительный доход, полученный в одном колхозе, будет распределен между его членами. Тогда общество не сможет направить сбереженные за счет лучших условий средства на помощь «обиженным природой» хозяйствам. И артели с почвенно-климатическими условиями хуже известной нормы не смогут окупить затраты, производство здесь станет убыточным.

Экономисты ведут споры вокруг проблем, связанных с дифференциальной рентой. И здесь, как это бывает, энергия направлялась подчас не на выяснение истины, а на поиски «научного» оправдания существующего положения. Оправдания добывались иногда ценой потери логики и здравого смысла. Для определения избыточного дохода нужно произвести сравнительную оценку земель, ввести земельный кадастр. Но в девятнадцатом томе Большой Советской Энциклопедии мы читаем: «В Советском Союзе, где нет частной собственности на землю, нет оснований и для введения кадастра». Стоит продолжить такое рассуждение — и заключишь, что в СССР нет оснований оценивать качество руд, бонитет ангарского сосняка или пермского ельника, ибо частная собственность на недра и леса упразднена… Правда, сейчас положение изменилось: число сторонников введения кадастров среди экономистов растет. Кадастр нужен не для торговли землей. Этот генеральный документ поможет правильно хозяйствовать, дифференцировать налоги, совершенствовать закупочные цены. Даже для того, наконец, чтобы определить колхоз, победивший в соревновании, нужна сравнительная оценка земли. Нельзя же всерьез оценивать работу хозяйств по тому, достигли они рубежа «75 и 16» или нет! Да и всякий другой, с потолка взятый рубеж не даст представления об истинных достижениях колхоза, если не класть в основу оценки природноэкономические условия. Отрицать необходимость введения кадастра и правильного использования даровых излишков чистого дохода — значит защищать волюнтаризм в экономике.

Споры можно вести вокруг всяких проблем, но сама необходимость изъятия дифференциальной ренты I в распоряжение государства, на наш взгляд, бесспорна. Кстати, она была предусмотрена одним из первых законодательных актов нашего государства. Отменив частную собственность (и, естественно, всякую цену) на землю, Основной закон о социализации земли потребовал:

«Излишек дохода, получаемый от естественного плодородия лучших участков земли, а также от более выгодного их расположения в отношении рынков сбыта, поступает на общественные нужды в распоряжение органов Советской власти».

Механизм для улавливания дифференциальной ренты I есть, это система закупочных цен. Кубанскому колхозу выплачивалось за центнер пшеницы 6,3–7,1 рубля, вологодскому — 8,5 рубля (согласно решениям мартовского Пленума закупочные цены на зерно для Северо-Западного района повышены до 13 рублей, а на юге — до 8,6 рубля за центнер). Сама эта разница овеществляет идею о выравнивании условий хозяйствования, о равном вознаграждении за равный труд. Ведь Программа КПСС предусматривает «создание все более равных экономических условий повышения доходов для колхозов, находящихся в неравных природно-экономических условиях в различных зонах, а также внутри зон, с тем чтобы последовательнее осуществлять принцип равной оплаты за равный труд в масштабе всей колхозной системы».

Все дело в том, насколько четко, исправно действие экономического механизма.

Разница в себестоимости продукции между разными зонами достигает 180–600 процентов (по разным продуктам). Хозяйства ряда зон, располагая лучшими почвами, климатом, путями сообщения, и при прежнем, невысоком среднем уровне рентабельности находятся в выигрышном положении. По данным Института экономики Академии наук СССР, колхозы, производящие подсолнечник, получали в среднем по стране от реализации центнера семян 443 процента чистого дохода. В среднем за три года от продажи центнера зерна колхозами Западной Сибири получено 4,2 рубля чистого дохода. Дифференциальная рента большей частью осталась в хозяйствах. На сто рублей затрат (в среднем за 1959–1961 годы) колхозы Курской области получили по 13 рублей дифференциальной ренты, Краснодарского края — по 17 рублей, Алтайского края — по 24 рубля, Курганской области — по 29 рублей.

Относительно высокая рентабельность хозяйства позволяла вкладывать значительные средства в технику, в химизацию, присоединять к естественному плодородию искусственное, создавая уже тот излишек дохода, что от интенсификации, — дифференциальную ренту II. Чтобы обеспечить равную оплату за равный труд в пределах одной зоны и одновременно стимулировать колхозы к новым вложениям, государство может изымать лишь часть дифференциальной ренты II, оставляя большую ее долю в хозяйстве. Для этого служит система подоходного налога. Но дело в том, что облагался налогом не чистый, а валовой доход колхозов. Такой порядок был крайне обременителен для хозяйств отстающих зон, ибо взимался налог и с убыточных колхозов, не возмещающих своих затрат. Это усугубляло их финансовые трудности.

Можно было б поговорить о горестях псковской земли, можно много тревожного рассказать о Калининской области. Можно вести речь о Смоленщине и Новгородчине, о ярославской, владимирской, костромской земле, о любой из областей отстающего нечерноземного Центра и Северо-Запада. Но чаще всего мне приходилось бывать на Вологодчине. О ее сельскохозяйственной экономике я и хочу рассказать.

III

В середине декабря шестьдесят четвертого, теплого и пасмурного, измучившего всех гололедом, мы с Дмитрием Федоровичем поехали из Вологды в Белозерск. Дмитрию Федоровичу нужно было в леспромхозы (работает он в отделе лесной промышленности обкома), мне же выпала удобная оказия навестить знакомого председателя колхоза. Отправились через Кириллов, берегом длинного Кубенского озера, тем старинным богомольным путем, каким езживали в монастыри еще кроткие цари, включая Ивана Васильевича.

Шофер вел осторожно, боясь соскользнуть в кювет, «газик» не трясло, и Дмитрий Федорович, любитель вологодской истории, начитанный с периферийной основательностью, неторопливо объяснял, что мы видим окрест себя. Старые секретари райкомов (а Дмитрий Федорович — кадровый секретарь, в обкоме недавно) — мастера поездить, нужно только слушать и слушаться их.

Ну, Молочное позади, теперь пойдут старые масленые деревни, они тянутся вдоль тракта до самой Шексны. Церкви в них строились большие, со шпилями на колокольнях. В шпилях этих — солдатская вытянутость, напряженность, тотчас, как взглянешь, думается о Николае I. Но Палкин с его вкусом тут ни при чем: церкви выросли позднее, уже на масляном промысле. Просто провинция донашивала ту архитектурную моду, от которой и вторая столица давно отказалась.

Не любопытно ли? Знаменитое вологодское масло, экстракт трав русского севера, при рождении своем было названо «парижским»! Способ делать масло из топленых сливок открыл уроженец Череповца Н. В. Верещагин, ученый, брат известного живописца. Он же ради сбыта нового продукта пошел на рекламную хитрость. Но смех в том, что масло в самом деле стал потреблять Париж! Правда, под маркой «датского», перекупщики действовали.

Открытие нового способа почти совпало с переворотом, который совершил сепаратор. Он загудел под Вологдой уже через два года после изобретения. Быстрым развитием вологодского маслоделия интересовался, писал о нем Ленин. В канун революции губерния уже насчитывала больше тысячи маслозаводов, маленьких, примитивных, но составляющих вместе нешуточную промышленность.

Да зачем далеко забираться? В двадцать седьмом году Вологодчина выработала триста тысяч пудов масла. Теперь вологодского масла вырабатывают раза в три меньше, но это кажущееся уменьшение производства, потому что товарного молока область дает столько, что его хватило бы на семьсот с лишним тысяч пудов масла. Просто города потребляют цельное молоко, тут и вся разгадка…

А вот и Усть-Кубенское — кружевная столица. Здесь десятилетняя девочка — заправская плетея, а в пятнадцать она уже и накидку, и покрывало сплетет, сама себе заработает и на кино и на туфли. Видите, девушка с чемоданом «голосует»? Нет, это не студентка, и вовсе не к маме едет. То второй конкурент председателя колхоза, едет портить ему трудовую дисциплину, ясней говоря — везет нитки, заказы на кружева, ей же плетеи и готовое сдают.

Мы взяли «конкурента» с ее большим чемоданом. Девушка — звали ее Любой — и вправду ехала от кружевной фабрики собирать работу у надомниц. Она рассказала, что хорошая мастерица зарабатывает на выгодных образцах рублей пятьдесят — шестьдесят в месяц. В колхозе столько не получишь, и заказы от фабрики охотно брали бы все женщины, и старухи, и молодые, только председатели колхозов не разрешают. Правления дают Любе списки, кому можно давать нитки и образцы. Это или нетрудоспособные, или хорошо работающие, выполняющие минимум трудодней. Конечно, и у Любы, и у женщин есть свои хитрости, им часто удается обходить препоны, за то Любу и не терпят председатели и бригадиры. А что поделаешь — работа такая! Она и сама выросла в колхозе, после школы ушла на фабрику, теперь она довольна, живет в общежитии, народу много, весело.

Я не спрашивал у Дмитрия Федоровича, кто первый конкурент у вологодского председателя. Спутник руководил лесной промышленностью области. Средний дневной заработок в леспромхозах — больше четырех рублей, средняя оплата человекодня в вологодских колхозах — рубль тридцать семь копеек. И те из крепких, со специальностью, мужчин, что не ушли «на города», очень охотно меняют родную деревеньку на поселок леспромхоза. Недавний секретарь райкома сам натерпелся от этой конкуренции.

Ага, уже часовенки пошли, близится обитель преподобного Кирилла. Приходилось ли замечать, спросил Дмитрий Федорович, что северные русские святые — завзятые практики и реалисты? Не до умерщвления плоти, не до исступленных бдений — жизнь ставила задачи поважнее, превыше всего было дело. Приходил организатор на пустое место, раскручивал работу, развивал сельское хозяйство и товарообмен, копил деньгу, выколачивая ее откуда можно и откуда нельзя, обогащал монастырь, заставляя считаться с ним. Хлопоты по своей канонизации перепоручал потомкам, а они уже заботились об антураже святости для крепкого дельца. Впрочем, и причисление к лику святых было серьезным экономическим мероприятием… Разворотливости, организаторскому мастерству Сергия Радонежского могли завидовать первейшие государственные мужи его времени. А разве не того же поля ягодой был Кирилл Белозерский?

Человек с громадными связями, из рода Вельяминовых, он был прислан сюда через семнадцать лет после Куликовской битвы, в которой, кстати сказать, блестяще проявили себя белозерские ратники. Прибыл с объемистой кожаной сумой, вроде теперешней инкассаторской. В ней находилась сумма, избавившая его от трудностей первоначального накопления.

«Место же оно, иде же Кирилл вселися, бор бяше велий и чаща, и никому же от человек ту живущу. Место убо мало и кругло, но зело красно, всюду, яко стеною, окружено водами». Конечно, сочинитель преувеличил насчет безлюдности этих мест. Иначе как мог Кирилл так скоро окружить себя «братьицею»? Он пишет великому князю о своей «братьице», а себя тактично называет «чернищо»… Какая уж тут безлюдность, если годовой доход основанного Кириллом предприятия дойдет до полумиллиона рублей — цифры и по более поздним временам космической. Это ж все люди, работа… А место впрямь красно, ничего не скажешь.

Нужно проехать почти весь бревенчатый Кириллов, чтобы увидеть будто из воды восставшую белую крепость. Она на самом берегу Сиверского озера. Дмитрий Федорович верно заметил: и не побывав тут ни разу, этот вид словно узнаешь. Это потому, считает он, что с детства всем помнится одно из чудес «Сказки о царе Салтане»:

Самое реальное чудо сказки… Впрочем, Дмитрий Федорович, развивая забавлявшую его мысль, постарался доказать, что и Кирилловы чудеса были столь же земными, носили экономический оттенок. Осмотрев граненую Сторожевую башню, чуть подточенную волнами Хлебную, Свиточную, монашеский комбинат бытового обслуживания, мы вошли в собор-музей. Пожилая женщина-гид, напирая в силу областного происхождения посетителей на антирелигиозную сторону вопроса, показала богатейшую экспозицию. Дмитрий Федорович, хитро подмигнув, подвел меня к фрескам о чудесах преподобного. Названия сюжетов, выведенные четким уставом, звучали как пункты повестки дня: «О умножении хлебы во время глада», «О погашении пожара в монастыре», «О умножении вина служебного». В последнем, очевидно, нехватки не было: Иван Грозный шлет сюда свирепонасмешливые циркуляры, чтоб сосланного Шереметева кормили похуже и не приносили ему в кельи вина.

Любопытен выставленный для обозрения монастырский документ — своего рода план поставок сельхозпродуктов: к какому дню сколько масла, меду, сколько и каких именно грибов, ягод, сколько четей ржи и ячменя должны сдать крестьяне. Твердое, так сказать, задание по каждому продукту: не продразверстка, а продналог.

В бывшем монастыре сейчас школа глухонемых. Старушка-гид похвалила их: ребята тихие, спокойные. Не чета тем, что иногда летом наезжают — с рюкзаками, гитарами, с маленькими такими приемниками. Теперь построен Волгобалт, обещают пустить пароходы со своими и даже заграничными туристами, вот будет колготы!

Переночевав в Кириллове, мы на позднем рассвете пешком по ненадежному льду перешли широченную после пуска канала Шексну и к полудню были уже в Белозерске.

Если Вологда — ровесница Москве, то Белозерск, пожалуй, — сверстник Киеву. Во всяком случае, свое 1100-летие город уже отметил, о чем свидетельствуют громадные белые цифры на скате земляного вала. Вал этот — сооружение удивительное: высокий, очень крутой, со сводами внутри, он, говорят, еще недавно, на памяти людей среднего поколения, скрывал от глаз горожан даже кресты собора, стоящего внутри. А в последние годы сильно осел. Сюда, в Белозерск, Иван Грозный сослал новгородский вечевой колокол, предварительно лишив его языка. Для белозерца нет никакого сомнения в том, что и легендарная библиотека царя Ивана Васильевича, которую искали под Кремлем, хранится здесь, а именно под сводами северной части насыпи. Летом поросший травою вал — любимое место прогулок. Июньские ночи здесь белы по-ленинградски, и бродить в светлых сумерках на уровне куполов, над домами, старым гостиным двором, над бульваром с белой сиренью, над простором Белого озера впрямь славно.

Есть тут и еще одно чудо. Когда я впервые попал сюда и под вечер пошел к озеру, меня ошеломило невероятное: по нижней улице шел пароход! Не по озеру — оно виднелось дальше, за буйными ветлами, — а прямо по улице. Матросы с мостика шутили с разряженными девицами. Мальчишки с велосипедами ждали, когда судно освободит дорогу… Это увидал я обводной канал.

Построенный в середине прошлого века для безопасности плаванья (штормы на Белом озере сильные), он и сейчас служит сплавщикам. Плоты длиной чуть ли не в километр тянутся за буксиром, и тогда уже не пароход идет по улице, а бревенчатая мостовая движется куда-то на восток. Обелиск у озера утверждает, что канал построен графом Клейнмихелем. Это тот самый граф, что помянут Некрасовым в эпиграфе к «Железной дороге». Канал пропах свежим деревом, в нем водятся некрупные темные окуни, и среди удильщиков увидишь подчас четырех-пятилетнего мальчонку: мать, должно быть, приглядывает за ним из окна.

Но в этот приезд Белозерск был сер, пасмурен. Недавно прошли дожди, снег почти стаял, на белой сирени, обманутые теплотой, набухли почки. Дмитрий Федорович бранил мягкую зиму: она мешала вывозке леса. Закусив в скверной здешней столовой, мы поехали в леспромхоз: он — чтоб прояснить обстановку с планом, я — повидать Иванова.

Николай Николаевич Иванов стал известен внезапно — седьмого марта 1964 года. На совещании в Москве Н. С. Хрущев зачитал письмо свинаря колхоза «Родина», где секретаря парткома Белозерского производственного управления упрекали в головотяпстве, администрировании: он будто принуждал косить на силос загрубевшую рожь.

Доклад на совещании еще не был напечатан, когда Иванова вызвали в обком и сказали, что работу придется сменить. Николай Николаевич вины за собой не чувствовал: в колхозе «Родина» скошено на силос только девять гектаров ржи, получен хороший силос. Посев озимых на кормовые цели обком поддерживал; при уборке на силос с гектара получишь больше кормовых единиц, а продажа зерна при вологодской его себестоимости приносила одни убытки. Вины не чувствовал, но по тону понял: спорить нечего. Согласился работать председателем райисполкома в соседнем районе. Вылетел в новый район, познакомился с людьми, готовился принимать дела. Но тут поступили газеты с текстом доклада.

«Иванов Николай Николаевич — секретарь парткома Белозерского производственного управления, — прочитал он о себе, — родился в 1920 году, член КПСС с 1942 года, образование — 7 классов и областная партшкола.

Вот его послужной список: счетовод колхоза, секретарь сельсовета, председатель сельсовета, инструктор райисполкома, бухгалтер отдела соцобеспечения, инструктор сельхозотдела райкома партии, секретарь райкома, а затем парткома производственного управления. Кто же выдвигал такого человека на ответственный пост секретаря парткома производственного управления? Человек не подготовлен, сельского хозяйства не знает. Таких людей нельзя выдвигать на руководящую работу. Нельзя!»

Иванов прочитал, посмотрел карикатуру на себя — и отказался покинуть Белозерск. Потому что за пределами его не многие знали, что на него возведена напраслина.

Пленум парткома, на котором снимали его с работы, протекал очень бурно. Прежде всего возмутила ошибка, на которой держалось обвинение. Иванов родился и всю жизнь, если не считать армии и учебы, прожил в этом районе, уж тут-то знали, что за плечами у него вовсе не семилетка с областной школой, а десятилетка и Высшая партийная школа Ленинграда, дающая законченное высшее образование. С трибуны говорилось, что не Иванов администратор, администрируют те, что заставляют у Белого озера распахивать клевер, сеять кукурузу, а когда дело не идет, ищут виноватого.

Словом, Белозерск вовсе не хотел признавать, что корень экономических бед — только в причинах субъективных, только в том, что не найден герой-руководитель, способный прийти, увидеть, победить. Не хотел партком взваливать на кого-то вину за бесплодность перестроек, за метанья в агростратегии, ибо при таком подходе не Иванов, так Петров или Сидоров непременно должны были подпасть под удар. Дело принимало крутой оборот. Привезенный на место Иванова человек, поняв что к чему, порывался встать и уйти.

Николай Николаевич попросил слова. Сельскохозяйственного образования у него в самом деле нет, это факт, спорить тут нечего, и будет больше пользы, если секретарем будет специалист.

Отчасти это соображение, а больше — предложение потребовать партийного расследования дела позволило приступить к голосованию. Иванова освободили, секретарем был избран С. В. Маряшин — председатель одного из лучших колхозов области. Особым пунктом записали в решении требование о партийном расследовании.

Правда, едва страсти поутихли, как пленум был собран заново и пункт о расследовании вынудили отменить.

Иванов пошел работать в леспромхоз, заместителем директора. Сильно сдал, на глазах постарел.

Крупного роста, черноволосый, сдержанный, Николай Николаевич встретил меня будто приветливо, но сразу дал понять, что старое вспоминать не к чему. Он теперь лесоруб, так тому и быть. И если ему эти полгода дались нелегко, то Маряшину, пожалуй, трудней было. И нужно отдать должное: новый секретарь завоевал уважение, расположил к себе председателей колхозов, он уж тут не варяг. Район передовым не стал, беды все те же, но не Маряшина винить: он всего себя отдает работе…

Человек, представленный всей стране как первопричина вологодских бед, превращенный в символ безграмотности, человек с фамилией, на которой вся Россия держится, сохранил гордость, беду перенес достойно. Убедиться в этом было отрадно.

Знакомого мне председателя колхоза зовут Борисом Кирилловичем Беляевым. Колхоз его — «Мир» — лежит километрах в семидесяти от Белозерска, рядом с лесопунктом Визьмой, поэтому лесопромышленники проложили туда бетонную колею: две нешироких полосы из плит, ездить по которым надо с умением. Следующим утром Дмитрий Федорович с Ивановым направились в лесопункт, мы с Сергеем Владимировичем Маряшиным — к Беляеву. Путь был один.

Ехали лесом. Когда вдали показывался лесовоз, наши «газики» торопливо съезжали в сторону, освобождая колею. МАЗ, несущийся с оберемком вековых сосен, могучий, оглушительно ревущий, не способный быстро затормозить, — зрелище впечатляющее. Казалось, колея прогибалась, когда прокатывалась по ней эта воплощенная сила индустрии, особенно разительная в краю мелких почернелых деревень…

— Хороша машинка, а? — говорил довольный Дмитрий Федорович Маряшину. — Промышленность, брат, его величество рабочий класс! Умеем же работать, когда захотим!

— В Визьме вашей семьсот человек, так? — возражал Маряшин. — И все, между прочим, из колхоза «Мир». А в колхозе двухсот не осталось, теперь вот подали сто семьдесят заявлений о пенсии.

— Понимаю. А машина-то хороша.

— Хороша… А кусать вашей Визьме трижды в день нужно.

— А ты не попрекай, свой кусок Визьма сама зарабатывает: «зеленое золото» дает. Хороша, говорю, машинка.

— Хороша, только правая рука должна знать, что делает левая. А то придется в твою Визьму сухое молоко завозить. На хорошей машине…

Видно, этот разговор на остановке заставил Дмитрия Федоровича после своих дел приехать в колхоз. Пока же они с Ивановым свернули к ладному новенькому поселку лесопункта, мы же по рытвинам и колдобинам лесной дороги тронули к деревне Климшин Бор, где центр колхоза «Мир», где живет и сам председатель.

Родом Борис Кириллович Беляев из деревни Аристово, она за Андозером, богатым рыбой. Повзрослев, он стал работать здесь секретарем сельсовета, пошел на выдвижение, вступил в партию, обзавелся семьей, потом был направлен на учебу в Вологду и наконец ранней весной шестьдесят четвертого года вернулся к родным пенатам, уже председателем колхоза, объединяющего и опустелое Аристово, и две дюжины других деревень.

Кириллович (зову его так, как и колхозники) многим поступился. Зарплата его теперь меньше, чем на былой должности. Жена Александра Матвеевна, прежде работавшая продавщицей, теперь дома: не с кем оставить младшего, трехлетнего сына. Средний, шестиклассник Сережа, учится в Визьменской школе, за шесть километров от дома, уходит и приходит затемно. Старшая дочь на квартире живет, при школе. Говорю к тому, что Кирилловича никак не упрекнешь в недостатке энтузиазма и самоотверженности.

Председатель разворотлив, практичен, условия здешние знает. Приняв колхоз, он должен был заплатить людям. Молоко не шло — не было кормов, к весне тринадцать коров пало. Кириллович вспомнил о лещах Андозера. Собрав со всего колхоза человек тридцать мало-мальски крепкого народу, он в три дня поймал пять тонн рыбы, сдал ее в потребсоюз и выдал зарплату.

Он старается работать с заглядом вперед. Купил у соседей тридцать телок и шестьдесят коров, выбраковал старых и всякую калечь из своего стада. Приобрел в долгосрочный кредит четыре трактора, комбайн, генератор, сушилку и две сеялки. Своими силами колхоз очистил от камней восемьдесят гектаров пашни.

Кириллович не хуже южного хозяина понимает преимущества специализации. Убыточную свиноферму из десяти маток он ликвидировал, зато рассчитывает на сорок голов увеличить молочный гурт, от которого можно получать чистый доход. Сам он пользуется доверием в районе. В пору сенокоса соседние председатели не отказали ему в займе, Кириллович добыл десять тысяч рублей и уплатил косарям. Работает тридцатисемилетний хозяин не щадя сил и здоровья. Маряшин рассказывал, что осенью, в распутицу Кириллович пригласил его пройтись по бригадам. Ходили по колено в грязи три дня, обошли же только шесть деревень.

Итог первого года работы Кирилловича — восемнадцать с половиной тысяч рублей убытка. Лен ожидаемого дохода не дал — сушь прихватила, а на него была вся надежда. От продажи зерна (урожайность — 5,9 центнера) колхоз понес убытки — по 7,5 рубля на каждом Центнере. Выручка за молоко (производится его по 120 центнеров на сотню гектаров угодий) только покрывает затраты. Председателю позарез нужно было десять тысяч рублей, чтоб рассчитаться по гарантийной оплате — выдать рубль сорок копеек за человеко-день в животноводстве и восемьдесят копеек в полеводстве. Кстати говоря, сумма подоходного налога, уплаченного убыточным колхозам, как раз и составила десять с небольшим тысяч рублей.

Кириллович шутя заметил, что он сейчас, как конник на распутье, должен выбрать из трех дорог: или не возвращать банку аванс за лен, или не отдавать долг колхозам, выручившим в сенокос, или просто не рассчитать колхозников. Последний путь — гибельный. Имея под боком точную и щедрую в расчетах Визьму, обманывать нельзя. И так с доярками сущая беда. Сейчас одну группу коров доит секретарь сельсовета Мария Викторовна — у нее декретный отпуск, сына родила. Но это выход временный, отпуск к концу, а других здоровых женщин в той бригаде нет. Теперь же обязательно надо поднимать оплату и в полеводстве. Главная доходная отрасль — льноводство. Держится ленок заботами и хлопотами старушек, сыновья и дочери которых или в Визьме, или в Череповце, на металлургическом комбинате. С января начинает действовать закон о колхозных пенсиях, он даст старушке примерно те же деньги, что она добывала на льне. И если не заинтересовать пенсионерок лучшими, чем прежде, заработками и не уговорить к тому же, ленок осиротеет.

За год Кириллович разобрался со сложным земельным хозяйством и выработал свой твердый взгляд. Сельскохозяйственных угодий много — 3104 гектара, но сенокосы и выпасы закустарены, заболочены, засорены камнями. Считается, что в пашне 853 гектара, но ста двадцати гектаров он не нашел — давно уже лесом заросли. А из оставшейся пашни двести пятьдесят гектаров — мелкий контур, клочки от полугектара до полутора гектаров, сильно засоренные камнями. Урожаи на этих латочках ничтожны, чистого дохода от них не жди, а затраты на тракторную обработку громадны.

Летом мне довелось видеть, как пашется одно закамененное поле — чуть повыше деревеньки Замошье, километрах в десяти от центра колхоза. Крестьяне старинной монастырской деревни веками выбирали камень и складывали его в кучи. Между кучами создавалась полоса в пять-шесть проходов сохи. Сеяли вручную, убирали серпом. Теперь же среди серых пирамидок сновал «Беларусь». В пахоте было что-то от циркового трюка. О качестве вспашки говорить не приходилось — главное было не разбить трактор. А сеять, убирать? Конечно же, вручную.

Но если полоска и чиста, надо ведь добраться до нее. Дороги в «Мире» фантастические. Я как-то сказал Кирилловичу, что его пути сообщения составлены из весенней алтайской распутицы, саянского бурелома и васюганских болот. Он принял этот «комплимент», только попросил не забыть валуны. Уже доставка комбайна СК-3 на поля былой деревеньки Ярглойды — свидетельство виртуозного мастерства механизаторов. А как перебрасывают комбайн в Перхлойду, я так и не смог понять.

Словом, контур мелкий, а разорение от него крупное. Кириллович убежден, что нужно менять способ использования этой земли: залужить клочки, создавать на них долголетние культурные пастбища. Пусть корова сама собирает урожай меж валунов.

Но это значит — исключить из пашни? Это значит — вносить удобрения под траву? Сергей Владимирович Маряшин не торопился одобрить эти задумки. Вернее, внутренне секретарь с этим был давно согласен, но за потерю пашни и без того били, а удобрений и под зерновые не хватает.

Мы уже собирались в Мироново, когда перед отводом — жердевыми воротами, преграждающими въезд в каждую деревню, — встал «газик» Дмитрия Федоровича. Поехали вместе.

Заколоченная изба — явление на Вологодчине не редкое. Но когда хмурым зимним вечером видишь целые порядки заколоченных домов, когда ни шум мальцов на ледяной горке, ни гармонь, ни частушка не нарушат тишины, становится сумно. Оставив машины, мы пошли к мироновской ферме.

Дмитрия Федоровича здесь покинуло то бодрое настроение, с каким он приехал.

— Охо-хо, Кириллович ты Белозерский, про тебя впрямь можно сказать, как про старца писано: «никому от человек тут живущу»…

— Да нет, в Миронове с доярками нормально, — возразил председатель, — ферма укомплектована.

Ферма глубинной Вологодчины так же не похожа на мощные южные комбинаты молока, как мелкий контур — на кубанские поля. В рубленом коровнике обычно двадцать — тридцать буренок, управляются с ними две доярки. Оборудовать здесь механическое доение невыгодно, низка отдача и от других затрат. Благо, если свет проведут.

У меня на мироновской ферме есть знакомая, Анна Павловна Яковлева, цветущая, никогда не унывающая женщина. Мы дождались прихода Анны и напарницы ее Клавдии, потолковали с ними. У Анны неприятность: мужа ее, бригадира, Кириллович за пьянство снял с работы. Снял-то в общем правильно, никакого сладу с мужиком уже не было, да только от вил и топора он отвык, избаловался на руководстве, теперь трудно ему, как бы в леспромхоз не подался. И еще забота: уже восемнадцать лет Анна на этой ферме, а выходного до сих пор ни разу не получала. Разве ж это правильно? Другие и в Белозерск ездят, и постирать, погладить могут днем, а она и в праздник с коровами — их ведь не бросишь. Тут Кириллович возразил: ведь ходили ж они с мужем на Октябрьскую в Рагозино, и стопочка была, и плясали даже. Анна махнула рукой — только часик и посидели…

Мы проехали на поля, и уже затемно Кириллович подвез нас к полуразрушенной церкви, стоящей на околице Борков. В церкви горел свет, тарахтел движок. В стене были прорублены широкие, чтоб трактору войти, ворота. В алтаре работал генератор, в притворе тускло блестел токарный станок. К изображениям Ильи Пророка и святого Василия были приколочены таблички с правилами техники безопасности. Это была механическая мастерская колхоза. На колокольне гомонили, устраиваясь на ночь, галки.

Кириллович заехал сказать Вене-электрику, чтоб не давал света на льносушилку: она без присмотра, долго ль до пожара.

Выходя из церквушки, Дмитрий Федорович пошутил:

— Говорил же я, что вологодская божественность служит экономике! И Кириллу служила, и Кирилловича выручает.

Уже поздним вечером за самоваром мы, как говорится, подбивали итоги. Если и дальше только латать дыры, ставить подпорки и склеивать трещины, толку не будет. Дмитрий Федорович, глядя теперь уже чуть со стороны, судил резко и категорично. Рассказав о фресках в Кириллове, он заключил, что и от Кирилловича требуется целый цикл хозяйственных «чудес». Первое — «об умножении стад». Одновременно с этим — «о создании долголетних культурных пастбищ на землях мелкого контура». Затем — «о полной норме удобрений под все культуры». И в результате — «об уравнивании доходов колхозника и рабочего лесной промышленности». Кириллович же, явно переоценивая возможности гостя, требовал от него чуда «о повышении закупочных цен».

Посмеявшись, мы стали прощаться.

IV

Колхоз «Мир» — отстающий, конечно, но уж никак не худший среди вологодских сельхозартелей. Всего в области 369 колхозов, из них считаются отстающими 114. Есть артели, где всего двадцать — тридцать трудоспособных.

Снова нужно подчеркнуть: уровень руководства сельским хозяйством области достаточно высок. Нелегко найти в России другой обком партии, где на такой же высоте, как в Вологде, стояла бы сельская статистика. Любопытно: ученые нередко обращаются в обком за консультацией. Не для того, чтобы «согласовать вопрос», а потому, что у руководства стоят коллеги-ученые. Секретарь обкома по сельскому хозяйству Петр Васильевич Мордвинцев многие годы работал директором в молочных совхозах, он кандидат наук, доцент, автор нескольких трудов по племенному и молочному делу. Заведует сельхозотделом молодой способный экономист Юрий Васильевич Седых, свою диссертацию он не столько писал, сколько делал, организовывал: на хозрасчет переведены сотни колхозных бригад. В обкоме часто вспоминают, стараются сделать обязательным правилом ленинские слова: «Коммунист, не доказавший своего умения объединять и скромно направлять работу специалистов, входя в суть дела, изучая его детально, такой коммунист часто вреден».

Несмотря на то что десятки тысяч гектаров лучшей земли отдавались под южанку кукурузу, то есть несколько лет фактически пустовали, несмотря на распашку больших клеверных массивов, область сохранила кормовую базу. За последнее пятилетие закупки молока возросли со 194 тысяч тонн до 297 тысяч, мяса — с двадцати девяти до пятидесяти тысяч тонн. Бережливей ведется хозяйство: в 1960 году на тысячу рублей продукции животноводства колхозы затрачивали 14,7 тонны кормовых единиц, в 1964 году — уже 12,3 тонны. Стоимость годовой продукции на трудоспособного колхозника за пять лет возросла в 2,3 раза, а оплата труда поднялась за этот срок в 1,8 раза. На гектар угодий производится почти в полтора раза больше продуктов, чем в 1959 году.

Это при условии, что помощи северные колхозы не получали. Наоборот, продажа техники в этих местах усложнила их финансовое положение. В 1953 году все производственные расходы на гектар пашни (включая оплату МТС деньгами) составляли 6,7 рубля, а в 1963 году только на содержание техники (в расчете на гектар) затрачен 31 рубль. Выработка трактора на мелких и каменистых вологодских полях примерно в 2,5 раза ниже, чем в степях, и насыщенность техникой (1,33 условного трактора на сто гектаров пашни) пока мала. В среднем за три последних года гектар вологодского подзола получал по 83 килограмма минеральных удобрений (для сравнения напомним: кубанский гектар в прошлом году получил 280 килограммов.)

Это при условии, что оплата труда все еще низка. За первое полугодие 1964 года вологодские колхозы выдали на человекодень 1,37 рубля, кубанские — 2,75 рубля. Выработано же одним колхозником и там и тут одинаково — по 116 человеко-дней. Можно утверждать, что трудовая дисциплина в Вологде выше. Ведь средний возраст колхозника в этой области 48 с половиной лет. На каждого шестнадцати-семнадцатилетнего колхозника приходится десять человек старше шестидесяти лет. А пожилой чаще болеет. Кстати сказать, с мая по сентябрь в северных колхозах работает в полтора раза больше народу, чем числится в трудоспособных: помогают подростки и приезжающие в отпуск горожане.

Многие годы в области шли тягостные процессы, принесшие серьезные потери. С 1940 года число трудоспособных в колхозах сократилось вчетверо, почти на полмиллиона гектаров уменьшилась площадь пашни, под лесом и болотом исчезло около полутора миллионов гектаров лугов и пастбищ.

Можно многое объяснять последствиями войны. Можно указать и это будет справедливо — на исторически сложившуюся раздробленность земледелия. Пахотные угодья Вологодчины лежат среди лесов, болот, озер, ледниковых отложений. Когда смотришь с самолета, поля глядятся салатовыми вкраплениями в густую зелень ельника. Средний размер пахотного участка — 2,1 гектара, сенокосного — 1,7 гектара; треть пашни, даже из оставшейся, переувлажнена, засорена валуном. Трудно в таких условиях сопротивляться натиску леса. Ведь полеводство области создавалось сохой и для сохи, многие участки не пригодны для тракторной обработки. Можно сказать о раздробленности животноводства, вызванной малыми размерами деревень. В среднем колхозе области — 24 деревни.

И все же этим не объяснишь, почему «таяла» северная пашня, исчезали деревни. Природно-климатические различия не должны становиться причиной разницы в уровне жизни.

Дело в том, что перемены минувшего десятилетия мало утешительного принесли колхозам Северо-Запада, былая система закупочных цен проявила себя здесь злой мачехой. Мы говорили о недоплате. Небольшая сводка позволит составить представление о том, сколько же не доплачивается вологодскому колхозу. Вот данные обкома партии о рентабельности продукции в сельхозартели области в среднем за 1959–1963 годы.

Чистый доход давало только льноводство. Денежная выручка от картофеля не составляла в доходах и одного процента. Высшую рентабельность имела треста — 105 процентов. Напомним, что рентабельность подсолнечника, клещевины, кориандра, гороха в последние годы на Кубани и в Ставрополье достигла 400–600 процентов. В 1963 году «северный шелк» дал вологодским колхозам 8,5 миллиона рублей чистого дохода. Зато убытки от молочного животноводства составили 14 миллионов рублей. Государственный план обязывал производить и убыточные продукты. Действующие цены не отвечали высоким, медленно снижаемым издержкам производства, и за 1959–1963 годы колхозы Вологодчины потерпели на продаже продуктов государству убыток в 56 миллионов рублей.

Почти половину поступлений колхозы области вынуждены были расходовать на оплату труда и не обеспечивали нужных отчислений в неделимые фонды. В первой половине 1964 года кубанские колхозы отчислили в неделимые фонды 48 процентов денежного дохода, вологодские — только 33 процента. Но и при этом поступления от колхоза в совокупном доходе вологодца составляли только 48 процентов, остальное давал приусадебный участок, разные другие приработки. Естественно, что и культурно-бытовое обслуживание пока сильно уступает кубанскому. Сельхозартели Краснодарского края затратили в первом полугодии 1964 года на жилищное и культурно-бытовое строительство в пять раз больше средств (в расчете на тысячу трудоспособных), чем колхозы Вологодчины, а строится сейчас в южном крае школ в 12 раз, клубов и домов культуры — в 6 раз, детсадов и яслей — в 10 раз больше, чем в северной области (при том же расчете).

Все сказанное не оправдывает, конечно, но в какой-то степени объясняет уход молодежи из вологодской деревни.

В колхозе у Кирилловича работает агрономом милая и толковая девушка — единственный специалист на все хозяйство. Но и она собирается уехать, не за кого выйти замуж, не коротать же век без своей семьи? И тут не до шуток. Агроном — правая рука Кирилловича.

Итак, не в субъективных причинах нужно искать корни бедности деревни российского Северо-Запада. Корень — в причинах объективных. Экономический механизм, созданный для охраны принципа равной оплаты за равный труд, работал крайне плохо и порождал убыточность хозяйств северных зон. Потому-то переоценить значение решений мартовского Пленума для Вологодчины, да и для Нечерноземья в целом невозможно. Повышение закупочных цен, особенно значительное по зерну, установление твердых планов заготовок на ряд лет, списание колхозных долгов, помощь государства в мелиоративных работах — все эти меры открывают возможности возрождения сельскохозяйственного производства на старой земле.

Правда, принятые правительством меры застают сельское хозяйство различных зон в разном состоянии: южные области отмобилизованы, здесь уже отличная культура земледелия, высокая оснащенность техникой, северным же хозяйствам надо начинать с того, о чем житель черноземных степей и не думает: с сотворения плодородия почвы. Ибо крайне истощены, «выболтаны» вологодские подзолы, супеси, естественное их плодородие приблизилось к нулю. Нужны известные реформы и в методах землепользования.

Ведь одно повышение цен не обеспечит рентабельности, если не снизить разорительно высокую себестоимость продуктов, не поднять урожаи. (Вспомним: новая цена хлеба — 13 рублей центнер, а себестоимость его в среднем за пять лет — 13 рублей 79 копеек. Не поднимешь урожай — и при нынешних ценах зерно даст убытки.) Возможности снижения издержек здесь очень велики. Волей-неволей повторим ход рассуждений Кирилловича, ибо мысли председателя поддерживают научные работники области, а если уж говорить совсем точно, — Кириллович сам много позаимствовал из статей и лекций.

Директивы «кукуруза вместо клевера», «не пасти, а кормить» принесли много вреда Вологодчине, единственная польза от них — окрепшее убеждение, что без клеверов не обойтись, что пастбищное содержание — наивыгоднейший способ, то есть что отцы и деды дело свое знали. Не внимая заклинаниям, кукуруза дала в среднем за три года по 2,8 центнера кормовых единиц с гектара при себестоимости центнера 16,8 рубля. Клевера же за этот срок собрано по 13,8 центнера кормовых единиц с гектара при себестоимости вдесятеро меньшей — 1,6 рубля центнер. Понятно стремление руководителей расширять посевы привычного трилистника. Вопрос: что занимать под травы?

Мелкий контур по чистому доходу оценивается отрицательно. Урожаи зерна здесь гораздо ниже средних. Эти десятки тысяч клочков — гири на ногах у колхозов. Но стоит изменить способ землепользования, превратить эти клочки в долголетние культурные пастбища, и земля начнет давать чистый доход.

Что это — предположение? Уж не из новых ли панацей?

Нет. Тридцатилетний срок — достаточное время для убедительного опыта. В получасе езды от Вологды, на опытной ферме «Дитятьево», есть солидный участок «заброшенной» земли, который уже тридцать лет дает превосходные урожаи трав. Член-корреспондент ВАСХНИЛ А. С. Емельянов щедро удобряет опытные клетки — на гектар ежегодно вносится 5–6 центнеров минеральных удобрений. Зато за летние месяцы каждый гектар дает 4–5 тысяч кормовых единиц, в расчете на гектар культурного пастбища ферма производит за лето 45–50 центнеров молока. Летом библейски тучные коровы ходят по брюхо в траве.

Неудобно уже ссылаться на опыт Эстонии — столько раз писалось, что прибалты смотрят на луг как на высококультурную площадь. Финляндия, перешагнувшая в производстве молока за тысячу центнеров на сотню гектаров угодий, тоже широко использует пастбище и вовсе не считает плуг «началом всякой интенсификации».

Но министерства Федерации, прямо не запрещая использовать мелкий контур как плантации трав, требовали возмещать освоением новой земли любой залуженный участок. Так, во всяком случае, вопрос ставился летом 1964 года. «Что из пашни упало, то пропало». «Интенсификация начинается с плуга».

Что ж, отвоевывать пашню у леса — дело безусловно нужное. Но заметим, и дорогое. Один рубль, вложенный в расчистку, — это максимум сотка нового подзола, пока еще бесплодного. Рубль же, вложенный в удобрения, возвращается на лугах тем же летом прибавкой в 1,2–1,3 центнера кормовых единиц.

Разумеется, противники залужения правы в тех случаях, когда речь идет о многолюдных, хорошо оснащенных хозяйствах. При среднем по Вологодской области пахотном наделе колхозников в 6,1 гектара колебания весьма значительны — от 3 до 20 гектаров. Целесообразность создания долголетних культурных пастбищ растет вместе с наделом. Спору нет, гектар, занятый интенсивной культурой (кормовой свеклой, картофелем, гибридом брюквы с кормовой капустой), почти наверняка даст больше кормовых единиц, чем самая густая трава. Но нужно соразмерять благие намерения с людскими и техническими ресурсами.

Стоит сказать, что во всех областях луговодство в последние годы запущено. Ведь в числе тех семи с половиной миллионов гектаров, что за восемь лет выпали из производства, львиная доля приходится на сенокосы и пастбища. Сбор сена с естественных лугов не превышает семи центнеров с гектара, тогда как в 1937–1940 годах значительно большие площади давали в среднем по 9 — 10 центнеров сена. Расчеты Госплана Федерации показывают, что если довести заготовку сена до размеров сорокового года, то Россия на одной прибавке кормов может производить 9—10 миллионов тонн молока в год, то есть половину всего надоя 1964 года.

Запущенность луга обходится очень дорого. Колхозы и совхозы вынуждены были из года в год увеличивать посевы кормовых, вытесняя зерновые. Доля кормовых культур в полевых севооборотах возросла с довоенного времени почти втрое и достигла в шестьдесят третьем году 29,4 процента. За десять лет, начиная с пятьдесят третьего, посевная площадь Федерации возросла на 33,5 миллиона гектаров, но 21 миллион гектаров отдан под расширение посевов кормовых культур. Площадью трех Алтаев заплачено за равнодушие к лугу.

Конечно, не в одних пастбищах дело. Как бы ни плодородны были плантации трав, уровень производства знаменитого масла, состояние экономики колхозов будет зависеть от урожаев на пашне.

Зерновое хозяйство области сильно отстает. Достаточно сказать, что урожайность сейчас такая же, как и полвека назад: 7,5 центнера с гектара. Она никак не отвечает возможностям этой земли и климата. По 20–25 центнеров зерна собирает известный в области колхоз «Родина». Двадцать центнеров — обычный сбор на полях опытной станции. Учхоз «Молочное» производит на каждые сто гектаров пашни 61,7 тонны зерна — это втрое выше среднеобластного показателя. Впрочем, эти лучшие данные проигрывают от сравнения с уровнем зернового дела в Скандинавских странах. Применив плодосмен и минеральные удобрения (80 килограммов действующего вещества на гектар), фермеры Швеции довели средний урожай зерна до 30 центнеров (кстати, там и сборы клеверного сена высоки: 39–43 центнера в среднем по стране). Зерновых в посевах у шведов больше, чем в Вологодской области. Характерно, что скандинавы отдают предпочтение традиционным на севере ячменю и овсу. В Швеции им отводится 59 процентов площади зерновых, в Финляндии — 63 процента, Вологда же отдает им менее трети.

Одна из причин низкой урожайности — это известно всем — в тощей норме удобрений. Мы уже говорили, что гектар подзола в последнее время получал туков втрое меньше, чем гектар чернозема. Чтоб объяснить эту несуразицу, был рожден миф, будто почвы Нечерноземья худо окупают химикаты. К истинной агрохимической науке выдумка эта не имеет ровно никакого отношения. Основоположник «науки удобрять» Дмитрий Николаевич Прянишников еще тридцать пять лет назад опубликовал статью «Резервный миллиард (Химизация земледелия нечерноземной полосы)», где четко и ясно изложил свой взгляд на проблему, куда прежде всего направлять туки:

«Если прежде расширение наших посевов шло к югу и юго-востоку, в сторону земель, не требующих удобрения, то теперь наибольший интерес представляет другое направление в расширении культурной площади, связанное с новым фактором — химизацией земледелия.

…Дальше это продолжаться не может: в погоне за даровым плодородием мы оставили почти без культуры области, не знающие засухи, и не только заняли область сухого земледелия, но начинаем распахивать земли в областях, где земледелие является заведомо азартной игрой…

А если распахан уже весь чернозем, лежащий в полосе достаточного увлажнения, то нам теперь предстоит обратить внимание на тот климатический район и на те почвы, на которых Западная Европа исключительно построила свое интенсивное хозяйство, а именно: на нечернозем, не знающий засухи и способный при удобрении давать устойчивые урожаи датского типа, то есть 30 центнеров зерна с гектара…»

Удивительно современные слова! Можно только горевать, что целых три с половиной десятилетия им не придавалось значения.

Развивать производство зерна необходимо, без фуражной базы Вологодчине не поднять надои до нормального в этих местах уровня в три тонны на корову, Финляндией давно достигнутого. Но сейчас, если подходить с реальных позиций, нет никакого смысла вести в Вологодской области государственные заготовки зерна. Объемы закупок мизерны (нынче здесь продано государству меньше полутора миллионов пудов, столько обычно сдают два рядовых сибирских совхоза), но затраты на пшеницу и рожь велики. Товарность зерна мнимая. Какой резон заготавливать в Белозерском, скажем, районе 770 тонн хлеба, если только на питание его расходуют здесь 7900 тонн в год? Переключить здешнее зерновое хозяйство на обслуживание молочных ферм — значит сделать молоко гораздо более рентабельным. Да и разве может идти в сравнение качество северного зерна с бесспорными достоинствами масла «парижского», точней — вологодского?

Бессчетное число проблем стоит перед колхозами северной стороны. Укрупнение ферм и мелиорации, налаживание производства торфонавозных компостов, борьба с кустарником и возрождение культуры корнеплодов, строительство дорог, электрификация, разукрупнение хозяйств… Известно — неотложных дел тем больше, чем беднее хозяин. И все же есть среди них главные. Приведение способов использования земли в соответствие с рабочей силой, техническими, денежными возможностями, специализация применительно к своим природноэкономическим условиям, правильный подбор культур — именно здесь лежат те десятки миллионов, что способны оздоровить экономику старинного и чудесного края.

Стрелка компаса указывает: «Вон — Кубань, а там — Вологда».

Контрасты… На Лабе уже налилась черешня, когда в лесах за Шексной зацветает черемуха. У Неудачного вовсю звенит страда, а в белой ночи у Андозера только выходит из трубки первый колос ржи…

Когда начал возникать разрыв в экономике между южной и северной окраиной России, сказать трудно. Но мы точно знаем день, когда этот разрыв стал сокращаться: 27 марта 1965 года, день опубликования решений Пленума. «Все регулирующие государственные рычаги должны способствовать тому, чтобы колхозы и совхозы страны, имеющие различные возможности, были поставлены примерно в равные экономические условия развития», — сказано от лица партии. И слово подкреплено делом!

Одна дорога у благодатного южного края и у суровой северной стороны. Идти им надо рука об руку, соразмеряя шаг.

Июнь 1965 г.