ОЗИМЫЙ КЛИН

I

Середина января 1972 года застала меня в местах, где пшеницы не сеют, — на Черных землях Калмыкии. Приезжал я сюда уже в третий раз.

За Яшкулем, у Артезиана, на недавнем дне Каспия ставился в чистом виде опыт: что выйдет, если жить на земле и отвечать за нее будут одни, а командовать, планировать, хозяйствовать — совсем другие? Опыт, я говорю, был уникальным по чистоте. Засушливая низина вроде бы принадлежала Калмыцкой республике — ее сельским и районным Советам, ее плановым органам в Элисте, ее райкомам партии, ведущим воспитательную работу. А пригоняли сюда скот (овец, а потом и телят, лошадей, да столько, сколько хотели), распахивали пески, разбивали временные поселки, торили дороги колхозы и совхозы Ставрополья, Дона, республик Кавказа. За пришельцами стояла техническая мощь в виде тракторов К-700 и передвижных электростанций, стояла наука, давшая несравненного ставропольского мериноса, все делалось будто ради золотого руна, столь желанного в век синтетики, но с факторами НТР в низину шел не расцвет, а разор. Европа — единственная часть света без пустынь. Эксперимент норовил лишить ее этого преимущества.

В название Хар-хазр — Черные земли — друг степей калмык вкладывал смысл вполне положительный. Зимой некосимая низина бывала темной от сухого тонконога, в неписаном праве калмыцких родов числилось особое наказание за летние потравы Хар-хазра. Травинка тонконога напоминает крохотную строевую сосну: ствол прям и высок, крона густа и пушиста…

До освоения целины пастбища еще оставались отгонными: на лето отары убирали, тонконог успевал отрасти. С годами растущие планы на пшеницу, распашка выгонов лишили ставропольских овец присельских пастбищ, и миллионные отары мериносов были упрятаны за краевой кордон уже навсегда. Нашлись инициаторы распашки тоненькой дернины над чужими песками — нужен ведь корм на зиму, раз летом все отравлено. Травяной покров быстро прохудился. Поползли барханы. В первый свой приезд я увидал диковинных ящериц с пугающими спиралевидными хвостами: фауна пустыни приглядывалась к новой территории.

К началу семидесятых годов истолченная степь уже не могла прокармливать отары и летом. Колхозы создали транспортный мост в полтысячи верст: и в зной, и в холод колонны «кировцев» везли тюки соломы и фураж. Об экономике говорить нечего — пришлось вспомнить об экологии. Облегчив свою структуру за счет чужого Хар-хазра, хозяйства Северного Кавказа вскоре увидели: над их пашней с наветренной стороны нависает громадный очаг эрозии.

Все дискуссии, стычки и мирные беседы кончались одним:

— Или отдать всех овец Калмыкии, или отрезать Черные земли Ставрополью!

Но, видать, еще нужен был урок зимы 1972 года…

Начиналась зимовка благополучно. Еще четырнадцатого января тут было белоснежно, влажно, тепло. Пески лежали смирно, воздух очистился, ящерицы куда-то исчезли. Зеленел на всхолмьях маленький мох, серебрились в каплях тумана сухие кочки. Дорогу то и дело пересекали летучие, издали белые стада сайгаков. Отары бродили у крытых камышом «точек», добирая, что могли найти, к соломенно-фуражному рациону. Чабаны-горцы настроены были благодушно, зазывали гостевать. Дородный Писаренко, ставропольский полпред на Черных землях, на удочку расчетливого гостеприимства не шел, а сам прямо у газика, откинув панель багажника, потчевал свежим хлебом, розовыми помидорами домашней закрутки и байками из чабанского быта.

Нету, нету больше старого чабанского хутора с молчаливым чабаном первой руки, капитаном отары, с прокаленным чабаном второй руки и любящими россказни подпасками, с Настей-арбычкой, виновницей семейных сцен и персональных дел, с горбоносыми, как белые медведи, овчарками. Нету давнего быта с романтикой проводов и возвращений, с медными кольцами на ярлыгах, с ходиками на беленой стене землянки и вечерним запахом шулюна — ушел с отгонов ставропольский чабан, не дожидаясь конца черноземельского опыта. Из-за пыльных ли бурь, из-за бескормицы ли, но ушел, а место его заняли выходцы из горных гнезд. Одно ясно — оставил отгоны столбовой чабан, советчик и опора селекционеров, вынянчивший золотое стадо мериносов и без урона для породы прогнавший его через все бури-беды и сороковых, и пятидесятых, и шестидесятых годов, и в сотворении барханов за Манычем он не участник, как не виновник тут и коренной степняк калмык.

Буран ударил, как артподготовка: перед рассветом. Утром пятнадцатого января равнина была уже белой, придавил мороз. Где-то плохо закрыли баз, кто-то вовсе не загонял овец на ночь, и отара пошла за ветром — это были еще ЧП мелкие. Заносы прервали подвоз — вот что взяло за горло! Без транспортного моста миллионное стадо прожить не могло.

Катаклизм? Природа нарушила правила? Да ерунда, бураны вписаны и в климат, и в долголетнюю практику отгонов. Разве не бураном испытывался, не к нему готовился всей степной службой кадровый чабан? И резервный выпас, где сдувает снег с тонконога, у него бывал нестравлен, и запасная скирда стояла — можно переждать, не такое видали…

Рации подняли на ноги всех. Писаренко забыл сон. Грешили края и области — расхлебывать выпало полпреду. И шоферам, разрывавшим сугробы. И мученикам-трактористам. И горцам. И райкомам, сельсоветам Калмыкии…

С какими потерями шла та зимовка, сколько было геройства и было ли оно впрямь геройством, а не платежом за шкоду других, — писать можно бы долго, но не про то речь. Весь путаный узел планов, границ, отношений наконец-то был разрублен одной короткой бумагой: территорию вернуть Калмыцкой республике, ставропольские отары продать ей же, основать новые совхозы, ускорить стройку канала, дать законным хозяевам технику, стройматериалы… Оказалось, можно поставить все с головы на ноги — и будет стоять.

Это — присказка. Был уникальный опыт, когда хозяина земли вовсе от нее отставили, — и нету, кончен.

С Черных земель — на чернозем, тут столь откровенной чистоты не встретишь…

Но весь год разгула стихий — год тысяча девятьсот семьдесят второй — я ездил под впечатлением черноземельского эпизода и внушенной им связи: НТР — стихия — право хозяйствовать.

II

Уж был годок!.. С января над южной степью повис стойкий антициклон. Давил почти сибирский мороз — под тридцать, в вагонах приходилось спать, не раздеваясь. Почва промерзла на метр. Стужа брала сначала хилое — озими позднего сева. Потом добралась и до средних. Мороз злодействовал в молдавских кодрах, сушил сады Украины, из всех донских виноградников пощадил лишь те, что занимали выверенные казаками приречные низины. Но ощутимей всего была потеря трети озимого клина. К марту площадь погибших озимей определялась в десять с половиной миллионов гектаров.

В начале апреля маленьким самолетом я летел от Киева к морю — и ни латочки настоящей, какой ей быть положено, зелени не увидал внизу. В Таврии ярились пыльные бури. На стройке Каховского канала актировались дни: скреперисты ничего не видели и с зажженными фарами.

В Заволжье сушь обрела размеры бедствия. В полях — ни травинки, из многих районов пришлось эвакуировать скот. В селах за Пугачевом привозную питьевую воду делили по семьям ведрами. Лихорадочным темпом взрывая степь, мелиораторы тянули от Волги спасительный канал.

В июле пожелтели и стали ронять лист тополя у Матвеева Кургана. Вода в Дону упала так, что трехпалубные туристские теплоходы не пускали ниже Цимлы.

На какой хлебный сбор можно надеяться? Пошел на Орликов переулок, в Минсельхоз Союза, к Ивану Ивановичу Хорошилову. Зерновик мирового кругозора, деликатнейший, добрый и вместе железный в убеждениях человек, он один искупал для меня все слабости многоэтажного пишущего здания. Донской агроном, потом заместитель министра, долголетний советник нашего посольства в Канаде, узнавший сельское хозяйство Северной Америки так, что первые авторитеты стали видеть в нем равного, ленинский лауреат за внедрение почвозащитной системы на целине, Хорошилов воплощал универсальность знания и разум человека на вышке, какой помнит, что снизу всегда виднее. На штурманском своем посту — он вел главк, нескладно именуемый «Главное управление зерновых культур и по общим вопросам земледелия», — Иван Иванович ограждал от бюрократических лассо дух и букву мартовского Пленума 1965 года: свобода агрономического маневра, планирование посевов снизу, работа с заглядом вперед. И если площадь под парами к 1970 году возросла до 18 миллионов гектаров, а крупные регионы целины сравнялись с Канадой (обогнав ее!) по сбору зерна со стогектарного поля, то доля вины тут и агронома Хорошилова, человека на своем месте.

В конце мая целина еще сеет, южный хлеб только выходит в трубку, а Иван Иванович уже способен назвать валовой сбор года, причем ошибка не превысит одного-двух миллионов тонн! Конечно, учет состояния хлебов, запасов влаги, предшественников, тьмы других составных, но и интуиция специалиста высшего ранга, неведомо как чувствующего все углы зернового поля в сто тридцать миллионов гектаров… Если в труде управления возможно что-то родственное несказуемому мастерству русака Левши, то к нему относится это умение из весны видеть осень. (Ставлю глаголы в прошедшем времени: достигнув шестидесяти, подписав отчет о самом высоком в истории сборе — год 1973-й, 222,5 миллиона тонн! — Иван Иванович ушел на пенсию. Засел за свою книгу.)

Так вот, в начале июня мне было сказано:

— Не для печати, конечно… Соберем около ста семидесяти миллионов.

Я переспросил. Это он для подъема духа? В пятилетке шестьдесят шестого — семидесятого годов (его же, Ивана Ивановича, данные) собирали в среднем по 167,6 миллиона, а сезоны шли безаварийные. Он всерьез ждет в такую лихую годину десяти миллиардов пудов?

— Помните, сто миллионов гектаров уже пропаровали. Целина свое даст.

Разговор расстроил: и Хорошилов в числе утешителей…

Не только грибов-ягод — зеленой травы не найти было к августу в лесах Большого Подмосковья. Усердно изводимые болота, угар осушения нарушили водный баланс. Торфопредприятия на радостях нагребли хеопсовы пирамиды топлива. А торф самовозгорается. Впрочем, пересохшие подмосковные, мещерские, муромские леса с густой сетью дорог и частоколом заводских труб, со среднерусской неряшливостью к огню не могли не загореться. Другое дело, что очаги пожаров можно было подавить раньше и дешевле.

Занялось под Шатурой и Ореховом-Зуевом. Седьмого августа дым погасил над столицей солнце. Удушливая мгла окутала великий город. Караваны торфа бикфордовыми шнурами тянулись к предместьям. У боров по кольцевой дороге дежурили колонны военных автоцистерн с водой. Город страдал.

В Мещоре, в колхозе «Большевик», верховой лесной пожар в четверть часа смахнул деревню Вековку. В семье Акима Васильевича Горшкова полдня считали погибшей сноху Тамару. Главный зоотехник колхоза, она выводила стадо из кольца огня, не могла дать знать о себе. Полковник, доложивший о полной эвакуации деревни Нармучь, вдруг заметил у самой стены огня черную «Волгу» и старика — он гасил летевшие головни. На злой окрик офицера тот ответил: «Идите к чертям, я здесь родился!» В старике узнали Горшкова.

Долгожданного дождя Гидрометцентр не сумел предсказать даже за день. Вечером 24 августа ливень омывал башни, дубравы, заводские крыши города, а ротации все крутили газетные тиражи с прогнозом на сушь и зной. Синоптикам пришлось печатно извиняться. Дожди помогли сковать огонь, очистили воздух, но до белых мух курились остатки торфяных караванов по берегам Клязьмы, Оки и Гуся.

— Иван Иванович, лечу на целину. Как оно с хлебом?

— Я же говорил. Сто семьдесят миллионов плюс-минус один процент…

Яровой клин мучился без солнца. Хлеб не добрал градусов двести плюсовых температур, а уже и солома его была назначена фермам Поволжья. В сентябре поля старой пшеницы «мильтурум» угнетающе зеленели, даже в Кулунде копны обмолоченной соломы были редкостью, а север слал и слал полчища низких туч.

Но поля были здоровы, хлеба — мощны. В тяжкий год проявилась вся стратегическая важность исцеления целины паром и плоскорезом: за Уралом был создан противовес озимому клину юга. Дозреть силы хватило, но с технической оснащенностью даже шестидесятых годов целинный урожай 1972-го неминуемо ушел бы под снег. Сила одолела силу: у Оби, Иртыша, Ишима страна сгрудила столько комбайнов, что нагрузка на агрегат впервые упала ниже полутораста гектаров. Сибиряки доказали двужильность, живые миллионы тонн были с боем взяты у непогоды.

Ошеломил урожай Алтая: 20 центнеров на круг по всему краю! Девять с половиной процентов паров — и удельное производство зерна стало выше канадского. Намолоты Кокчетава и Омска, Кустаная и Кургана, Целинограда и Новосибирска стали праздником на яровой улице. На запад потекли маршруты с зерном.

Призрак двадцать первого года рассеялся.

Противоборство стихиям отвлекло много сил и средств. Перебои в снабжении городов мясом, овощами, финансовые сложности у тысяч колхозов — все это пришло. Государство закупило немалое количество хлеба за океаном. Но не импорт объяснил, почему не дошло до очередей в булочных, до карточек. Валовой сбор составил 168,2 миллиона тонн — примерно по 600 килограммов зерна на жителя страны.

Осенью я зашел к Ивану Ивановичу покаяться в неверии своем и поздравить с удивительным: десять миллиардов пудов в такой исключительный год.

— Исключительный, вы говорите… Да, конечно. Я вот получил кое-какие данные — что заказывал, что само притекло. Есть, конечно, исключительность. Не в морозе, засухе, не в ветрах — они были, будут, не в Айове обитаем. Семьдесят процентов пашни — в засушливом поясе, чего ж тут дивиться… Исключительность момента в том, что в один год, по одной культуре можем получать и ноль, и сто центнеров с гектара! Ни прежнему крестьянину, ни будущему земледельцу такого разброса нам не объяснить. Вот, смотрите: урожай в девяносто пять центнеров, пшеница «Кавказ». Получил колхоз Дзержинского в Хмельницкой области. Это на богаре! Кировоградский колхоз «Заря коммунизма» кукурузы в сухом зерне — по сто шесть центнеров… В засуху! А десять с половиной миллионов гектаров дали не нолевой, а как бы отрицательный сбор — пропали семена, удобрения, горючее. В Ворошиловграде, Донецке погибло восемьдесят процентов озимых, а на сортоучастках там же восемьдесят процентов хорошо перезимовало. Если температура на узле кущения действительно была смертной, пропасть должно было все! Что, колпак был какой-то над полями госсортсети? Да просто все сделали с желанием и умом. Вы понимаете, около ста центнеров на суходоле, в исключительный, как вы говорите, год, — и двадцать три центнера в среднем по стране на орошении, где ссылка на засуху отпадает! Ну, может ли что понять. бывший агроном или будущий? Были у них, семидесятников, сорта потенциалом под сто центнеров, почему же они брали от них четвертую часть возможного? Питания не хватало? Так надо было досыта накормить то, на что хватало удобрений, — зачем сеять больше, а получать меньше? Как заявлять, что озимая в несколько раз урожайней яровой пшеницы, а в натуре всего-то превышения иметь — четыре центнера за пятилетку? Где ж они, «разы»? Дико представить, но ведь даже в абсолютных цифрах сухой Алтай дает с сотни гектаров пашни больше зерна, чем благословенный Воронеж с дубравами, докучаевскими посадками, иным прочим. Смотрите, алтайцы за три года дали по 1026 центнеров с сотни га, ЦЧО — 972, Воронежская область — девятьсот тридцать. А у кого язык повернется сказать, что на Алтае хлеб добыть легче?.. Гвоздь момента в том, что на юге мы, как земледельцы, не отвечаем уровню своих же завоеваний в НТР. Погода только выявляет это, а вовсе тут не причиной.

Разговор этот (к нему Иван Иванович не раз возвращался при встречах) дал мысль: запрошу-ка я характеристику на стихию нашего юга. Озимый клин анализировал уроки года — на конференциях агрономов, на зональных семинарах, и сразу после тяжкого года, и спустя время. Не знаю, влияла ли позиция главка Хорошилова, но явно шло к реабилитации небес. Агрономическая память, благодаря солидному возрасту научных учреждений, тут глубокая, и я смог получить ответы по пунктам.

Мороз. По данным Персияновской станции под Новочеркасском, каждая третья зима начиная с 1891 года приносила холода не слабее, чем в 1972-м. Отличие разве в том, что мороз действовал на фоне сильно обезвоженной почвы. Но откуда оно, это прогрессирующее безводье, — суше становится климат?

Осадки. На Дону уже пятое пятилетие подряд количество выпадающей влаги не уменьшается, а заметно возрастает. Идет очень благоприятный период. Если за 1946–1950 годы донской гектар получал в среднем 375 миллиметров, а в 1956–1960 годах — 494 миллиметра, то за 1966–1970 годы доза поднялась до 525 миллиметров. Значит, и ручьи должны проснуться, и реки наполниться — ведь по 5250 тонн воды получает каждый гектар.

Пыльные бури. Они действительно участились и стали скорее нормой, чем отклонением. Наблюдения Ставропольского НИИ: если взять последнее столетие, то в первой его четверти отмечено четыре черных бури, во втором — шесть, в третьем — семь, в нашем же — уже 16. С шестьдесят девятого года ветровая эрозия вспыхивает практически каждую весну. Но антропогенное, «человеческое» ее происхождение настолько, кажется, уяснено всеми, что пенять на ветер больше нечего.

Ясней говоря, природа южной степи своих рамок не переходит и потому обвинению не подлежит.

Факторы научно-технической революции в озимой зоне распропагандированы так, что мудрено что-либо добавить. Сорта П. П. Лукьяненко и В. Н. Ремесло создали эпоху в селекции, подняв идеал урожая от ста пудов к ста центнерам. Если за годовую норму потребления зерна человеком принимать тонну (уровень самых развитых стран), то при наших интенсивных сортах гектар посева позволяет обеспечивать восемь-девять человек, — значение этого сдвига будет жить десятилетия. «Безостая-1» покорила Балканы, «мироновская-808» растолкала старые сорта у чехов и в ФРГ. Затем явились «Кавказ» и «мироновская-юбилейная», рекордсмены по аппетиту, снявшие для агрономов боязнь услышать от растения: довольно, больше не могу. Освоение этих новинок в селекции и творческое соревнование с ними родили множество удач местного значения.

О техническом превосходстве озимого клина над яровым говорит хотя бы нагрузка на комбайн: на Северном Кавказе она поныне вдвое ниже, чем на целине. Новинки типа «Нивы», «Колоса» идут на поля юга, за Уралом редко кто их и видел. Правда, яровой клин получил на вооружение почвозащитный бараевский комплекс машин, юг (в смысле широком) плоскореза и стерневой сеялки не принял, но тут сказ особый.

В среднем по стране гектар зерновых получает 170 килограммов минеральных туков. Это пятая часть оптимальной нормы, удобрений не хватает всюду, однако же и не хватает по-разному: целинный гектар получает меньше тридцати килограммов, многие же районы юга вносят по три — пять центнеров.

Отдача? Сначала о минусовой, о накладном расходе, к какому и Госстрах, и державный семенной амбар уже приучены. В одном 1948 году убиралось столько же озимых, сколько сеялось, а в десятилетии 1955–1964 годов гибло в среднем 11,6 процента посевов. В следующем же десятке лет (1965–1974 гг.) этот налог был поднят до 16,6 процента, причем поднят не областями Нечерноземья, тут зимуют надежно, а именно югом. Ростов дал двадцать процентов среднегодовой гибели, Днепропетровск — четвертую часть, Ворошиловград и Белгород — почти треть! Если в шестидесятые годы при морозе в пятнадцать градусов в ЦЧО теряли около пятой части озимей, то в начале семидесятых гибель при том же холоде достигла 58 процентов! Исподтишка пошел процесс «яровизации»: белгородские, курские, воронежские хозяева, убоявшись хлопот с царицей полей, взяли курс на яровой ячмень, благо все сольется в графе «зерновые».

Так, а сохранившиеся? Если сравнивать с дореволюционным уровнем, то прирост урожаев внушительный: Кубань и Таврия несомненно утроили сборы, Крым и юго-запад Украины достигли не меньшего. Но штука в том, что дооктябрьский юг был в основном яровым.

За пятилетку 1968–1972 годов валовой сбор по стране вырос на 24 процента, намолоты озимых поднялись только на семь с половиной процентов — видна разница в тяге? Средняя урожайность озимых (1966–1970 гг.) превышала продуктивность яровых лишь на 4,2 центнера, в семьдесят втором была больше на 3,9… Учти цену пересевов — и выигрыш практически исчезнет.

Она целиком советская культура — озимая пшеница нашего юга! Ведь только начинали разворачивать ее перед революцией и Область Войска Донского, и Новороссия, едва узнали в ней вкус и поняли, почему ухватились за нее и крепкий колонист-немец, и ученый в Париже помещик.

В Новочеркасске — музей казачества. Жалованные императорами сабли, знамена полков, воинские регалии — и почти ничего о хлебопашеской мощи «батюшки тихого Дона». А ведь и строевого коня казаку, и шаровары с лампасами, и шинель, и саблю — все, с чем провожал непутевого сына Григория хозяин Пантелей Прокофьевич, — давал хлеб. На германскую войну Дон из двухсот тысяч казачьих дворов выставил сто полков — это же хлеб народил и выпестовал столько чубатых пахарей-воинов.

Почему так притягательна история всякого колоса? Что за магия в ней? Отчего так интересно сквозь добросовестные старые книги глядеть в прошлое пшениц, каких уж нет — отслужили роду людскому? И отчего так затягивает давняя быль про то, кто покупал наши пшеницы и почем покупал — ведь и лес же везли, и поташ, и пушнину? И мер тех уже нет, и сортов, и поколений — разве цело и где-то лежит золото, каким был сделан холодный расчет. Но вдруг узнаешь, что маркиз Вильморен (его потомки будут учить селекции Вавилова) во время Крымской войны стал сеять нашу «арнаутку» в Провансе и Алжире — и вроде как горд: штуцера-то у вас были нарезные, а сорта хлеба с Дона везли. Узнаешь, что эта стекловидная твердая «арнаутка» (арнаутом на юге называли грека, а заодно и албанца) в начале века шла в Италии по 25 лир за квинтал, а за американскую больше двадцати не давали, и будто себе в похвалу читаешь отчет Департамента земледелия: «До сих пор на европейском рынке не появлялось еще американской пшеницы, которая могла бы конкурировать с нашими сортами…» Да и в самом деле, что сравнивать: «арнаутка», «гарновка», «кубанка» — двадцать процентов белка, а то и с хвостиком, в германских же — четырнадцать, в английских — двенадцать.

В Ростове на набережной — чугунные кнехты: «Заводъ Петухова, 1899 годъ». Ну, теплоходы чалятся, присесть можно…

А ведь тоже свидетели! Первым портом хлебного экспорта был Ростов-Дон до самого тринадцатого года, пятую часть зернового вывоза России держал, а вместе с Таганрогом так треть! Почти шестьдесят миллионов пудов в год отгрузить — это же работа!

Ах, как артистически, с каким весельем мастеров грабили и Пантелея Мелехова, и иногороднего мужика, и российского, уже с английским языком и при автомобиле, купчину вышколенные веками мировой торговли негоцианты Европы! Каким беззащитным Емелей выглядел на западных биржах с их акульей быстротой и четкостью мягкотелый экспорт России! Да и как не поучить такого славного партнера, настежь открывшего — ради валюты, локомобилей, сепараторов, тканей — свой не слишком прибранный природный амбар! «Купцам иностранным достается львиная часть, а нам, труженикам, — крохи самые микроскопические» («Донские областные ведомости», 1874). Унизительная система «фак» («справедливое среднее качество») даже выгодной делала засорение хлеба, нестандартность, — потом можно было подработать пшеницу в итальянских, французских портах и с толком сбыть в Англию. «Злоупотребления, существующие в ростовской хлебной торговле, увеличивают стоимость хлеба, бьют по карману производителей, теряющих, по минимальному расчету, около 2 млн. руб. в год, портят репутацию ростовского хлебного рынка» («Приазовский край», 1894). «Русская агентура за границей, русские экспортные фирмы и собственная торговля — единственные пути к действительному выходу из невыгодной для нас зависимости от иностранцев, получающих главный доход от русского вывоза» («Торгово-промышленная газета»). Верно!

Ну что тебе, родившемуся уже в «год великого перелома», до потерянных кем-то копеек и миллионов? «После 1964 года экспорт пшеницы из Ростовской области практически полностью был прекращен» (Калиненко И. Полям юга — сильную пшеницу. Ростовское кн. изд-во, 1971).

А Пантелей Прокофьевич посылал Григория с Натальей зябь пахать, их в степи снег разбудил, старик сам на решетах семена чистил, сто раз за лето закат глядел, обругал Дарью, что не те завязки к мешкам дала, когда он грузился на элеватор в Миллерово… Жалко!


Мы знали, что делали, когда рожь и яровую пшеницу замещали на юге пшеницей озимой. Нет злака, какой так умел бы поймать все осадки трех времен года и прийти к летнему зною уже неуязвимым. Она и всю осень не ленится, развивая корневую систему, и кустится щедрее, и весною проснется раньше яровых, и поспеет раньше, чтоб разгрузить хозяину сезон. А что озимый пшеничный колос первым распечатал урожайность в сто центнеров — это лишь подтвердило правильность ставки.

Совхоз «Гигант» основан на табунных выпасах Войска Донского. Первое пятилетие (до 1935 года) высевалась по преимуществу яровая пшеница. Урожай не мог окупить американские тракторы и комбайны: 4,9 центнера в среднем за пять лет! Взят крутой крен на озимую. Было много сбоев, зигзагов, петель, но…

В предвоенное пятилетие достигнут урожай в 17 центнеров.

Конец пятидесятых — 20 центнеров.

Начало семидесятых — 30.

Урожай 1974 года — без одного центнера 40.

Если ускорение сохранится, к концу века «Гигант» должен подняться к 80 центнерам озимого пшеничного намолота. И вывести-то пером такое трудно: зона засушливая, почвы — не ровня кубанским… Но даже уже существующие сорта делают мыслимым этот сбор.

Как же дошел озимый клин до жизни такой — яровой массив с явно слабой селекцией, с мизерной дозой туков шагает быстрее? Исключим фактор степных стихий и грань НТР. Остается только третий член троицы — чувство хозяина.

III

Начало июня, цветут травы. В Ставрополе — всесоюзный семинар: Минсельхоз Союза и ВАСХНИЛ подводят итоги сделанного наукой юга после «третьего звонка» 1969 года. В президиуме — Александр Иванович Бараев и Александра Алексеевна Зайцева из Целиноградского института, координатора борьбы с ветровой эрозией в стране. Целинным ученым недавно присуждена Ленинская премия — поддержка исключительная: никто из агрономов такой награды не получал. Собственно, и смысл семинара в том, чтобы столкнуть озимый клин с яровым в их подходе к защите почвы. Бараев весной семьдесят второго объездил несколько областей юга, написал острое письмо в Совмин Украины…

Заседания чинные, без сенсаций. Чуть ли не каждый выступающий поминает Докучаева, а заодно уж и Костычева, повторяет ленинское «берегите, храните, как зеницу ока, землю…» (хотя к эрозии тогда этот призыв вовсе не относился). Но идет негласный, обеим сторонам понятный счет: многолюдная наука юга дает отпор школе Бараева.

В целом принята тактика тертого председателя колхоза, которому нужно отвязаться от очередного «интересного начинания»: оно-то, конечно, и хорошо, и полезно, но — для вас, «а наши условия, шоб им лыха годына…» и т. д. Кубанский директор НИИ, уже положением Краснодара задающий тон, сам не приехал, прислал только тезисы, а в них туману, туману!

«Уточнено применительно к местным условиям значение отдельных элементов почвозащитной системы земледелия, разработанной для восточных районов страны…» Для восточных, уважаемые, для восточных, знайте свой шесток!

Впрочем, уже и до семинара первый раунд Бараев проиграл. Вы требуете ответственности? Так вот вам ответственный по штатному расписанию, с него и взыскуйте. Большинство НИИ и станций ввело особые секции, лаборатории по проблеме эрозии, обеспечив главным силам прежнее занятие внеземной агротехникой и агрохимией вне пыльных бурь. Иерархическая ступенька — новая, не известно куда ведущая, и кадры «на эрозию» направляются соответственные. Школе Бараева с ее почвозащитным стержнем, с ее оценкой любого работника по службе здоровью земли, с ее лозунгом-метафорой: «На корабле, где не вся команда, а один какой-то матрос думает о целости корпуса, плыть нельзя, потонешь», — методом штатного расписания преподан урок.

Я командирован освещать. Надо сделать телепередачу: дескать, агрономия юга творчески усвоила найденное на востоке и в дружественном соперничестве…

— Ну, как вам эта говорильня? — Бараев приглашает меня в свою машину, когда дело доходит до выезда в поля. Внешне он невозмутим, сверкает в улыбке золотом коронок — прямо преуспевающий профессор-медик. Потом, дома, в Шортандах, будет до света собирать сучья в лесополосах, чистить дорожки, пока давление не подправится, а «на войне — как на войне». Зато Александра Алексеевна Зайцева — недаром в молодости моталась в экспедициях с Вавиловым — режет с максимализмом:

— Бить надо, бить!

— Как, собственно, бить, Александра Алексеевна?

— Да пороть, как еще? Разложить и вкатить сотню горячих, чтоб месяц сесть не мог!

А если сдачи даст? Народ-то нещуплый. Бьют отстающих, а отставание может выявить только ход.

Успех Бараева обусловлен был многим. И личными факторами и общественными. А из Канады помогал Хорошилов, а в Целинограде нашлись такие организаторы, как Федор Моргун. А озонный дух мартовского Пленума, а народная обида, что с целиной ничего не выходит!

Почему агрономический юг в массе не поднимается на почвозащиту?

Отчасти, может, не видит, не сознает. Что ж, это человеческое свойство, Марксом отмеченное, — не видеть происходящего под носом и спустя срок дивиться, как оно так обернулось. Крымский сельхозинститут пригласил меня обсудить мою книгу. С лестной автору горячностью старшекурсники и преподаватели говорили, как это важно — писать про русскую пшеницу, защиту матери-земли, и все такое прочее. А за окном зала в тот апрельский день ветер разметал — яростно, до белых камушков! — поле иссушенной зяби. И никто словом не обмолвился: мол, и мы, братцы, горим. Только уборщица вошла и захлопнула форточки, чтоб на паркет не надувало пыли.

Но не видит, скорей всего, потому, что эрозия тут никого еще не оттесняла к краю, за которым — провал. Природа несравненно богаче целинной, набор культур оставляет уйму маневров: засекло озими — пересеешь подсолнечником, денег возьмешь больше раза в три. Потери натурального плодородия перекрываются удобрениями, поливом — интенсивность высокая. А поскольку все стоит на взыске «сверху» (вот и эти рассуждения — попытка спросить «сверху», как же иначе?), то предполагается начальный учет: ты получил такие-то жизненные силы природы, расписался — изволь передать по акту. Разговор о приеме-сдаче агрономом почвы уже вошел в стадию упоминаний в докладах (в разделе «надо бы», «хорошо бы»), но все остается пока колебанием воздуха, в залах переглядываются: как же, интересно, они мыслят себе это — мерные рейки ставить, что ли?

Память о «великом плане преобразования природы» по-прежнему служит признаком ортодоксальности, иногда полезно вздохнуть: досадили бы лесополосы, достроили бы пруды-водоемы — разве ж терпели бы такую страсть? Пруды-водоемы успели заилиться, лесополосы кое-где до макушек занесло, авторы диссертаций о гнездовой посадке дуба вошли в докторский, обычно пенсионный, возраст, а приятная печаль все греет: не досадили, всегда вот так…

Александр Иванович Бараев поддерживает прямых своих последователей: Продана из Запорожья, Щербака из Николаева… Естественно. Только есть закон: ученик опровергает учителя. Тут и сторона психологическая — копирование энергии не придает. Лишь чувство открытия, уверенность в первопроходстве могут годами держать в горении. Не копировщиком, а оппонентом, чуть ли не антиподом Докучаева считал себя Александр Алексеевич Измаильский, и не эта ли самостоятельная тропа сделала его спутником первого защитника черноземов? Иван Евлампиевич Щербак на своем сортоучастке в Новой Одессе возродил опробованный Измаильским «херсонский пар», сеет озимь в широких междурядьях еще не убранной кукурузы — и именно эту поправку к бараевской системе считает ключевой, «sine qua non». Да на самой целине… Найди сегодня в Кулунде, в омской степи, в Оренбуржье крупного агронома, который бы считал себя праведным последователем Бараева! Нет, все конечно же совсем другое, у каждого свой комплекс — хорошо, если не собственная система. И только десять лет наблюдений дают разглядеть, что все ветви, веточки, листья слагают одно дерево — и оно зеленеет.

Впрочем, «понять — значит простить». Слишком уж стараться понять, почему на юге с почвой происходит то, что происходит, — значит смириться с пыльными бурями.

Я могу представить, кто сейчас нужен для освещения. Непременно здешний, корнями из казачьего, таврического земледелия. Но с кругозором планеты, культурой века НТР. С известностью, иначе обличения его останутся воркотней районного чудака. К чинам-диссертациям искомому надлежит быть равнодушным, иначе видимая всем корысть обесценит глаголы. Требуется не флюсу подобный специалист, а в некоем роде пророк, философ, способный и «глаголом жечь», и увлекать примером. И пример тот должен быть материальным, чтоб можно было «пощупать». Да, это непременно — он должен уже сегодня показывать, что принесло сделанное им вчера!

Однако хватит патетики. За всю жизнь судьба свела меня с одним Бараевым, и то — не печать подняла его, а он поднимал пишущих до уровня делаемого им. Даже в шестьдесят шестом году «Сельская жизнь» вкатила мне по первое число за речь о бараевских парах — они, оказывается, канадские, на экспорт хлеба направленные, заведомо капиталистические, а я не раскусил, выказал «социальную неразборчивость».

Нет, не ходят, чая освещения, профессора Вихровы, крестьяне здоровой кровью и аристократы мыслью, с возвышенным строем души и презрением к грацианщине. Кадры подбираются, они выдвигаются, а пафос делается собкорами, пора бы и знать. За годы поездок мне выпало наблюдать и расспрашивать Лукьяненко и Пустовойта, знаю дорогу к Ремесло и Кириченко. Но великаны селекции — не лекари земли, использовать здесь их имена — спекуляция. Поля института Ремесло под Киевом порошит чернозем с делянок института Лукьяненко — теперь «имени Лукьяненко».

Я к одному: сыскать на юге профессора Вихрова в почвозащитном его варианте — задача просто веселая по неисполнимости своей.


…Везут нас, «семинаристов», на отроги Армавирского коридора, за Сенгилеевское водохранилище, где зимой шестьдесят девятого года пашню выдуло до хряща. Рельеф сильно пересечен — взлобья, скаты, овражки. Здесь применен целинный способ обработки: стали пахать плоскорезами, сеять стерневыми сеялками, и вот даже после такой зимы озимые уцелели. Для обзора выбран холм. Подготовленный колхозный агроном докладывает семинару, а мы снимаем синхронно (то есть изображение вместе со звуком) первый стоящий эпизод.

— Следствия, — раздается за спиной, — Лечат следствия, а не болезнь.

Будто негромко, но звукооператор зло оглядывается: попало на пленку.

— Устройство «с гор вода». Видите, вдоль склона и пашут, и сеют.

Разобрало же кого-то со своим мнением! Запись испорчена.

— А стерневая сеялка еще и бороздки оставила: катись, вода, в Сенгили. Высушим — тогда стерней прикроемся…

Помехи исходят от мужчины в почтенных годах, на отутюженном лацкане — блескучие лауреатские значки. Ревнива же южная натура! Снимаешь, так ты меня снимай.

Прошу о водворении порядка.

— Вы бы, Яков Иванович, подышали тут пылью… — не церемонится устроитель из ставропольских.

— Дышал! Когда вы еще проектировались — и в одиннадцатом, и в двадцать первом. Мы не называли тогда — эрозия, мы говорили — песчаная контрреволюция.

— Ну, хорошо, хорошо, выступите на заключительном.

Выступил. Полный титул его — директор Всероссийского института виноградарства и виноделия, доктор сельскохозяйственных наук, профессор, дважды лауреат Государственной премии СССР. Потапенко Яков Иванович. Выступил без успеха… Все ждали уже оценочной речи вице-президента ВАСХНИЛ и продажи билетов на обратную дорогу. Разговор о морозе, влаге, о направлении обработки, о том, что водная и ветровая эрозия, дескать, не сестры, а мать и дочь, восприняли, кажется, тоже как укол Бараеву.

Я знал: усадьба этого института — под Новочеркасском, на буграх донского правобережья. Среди командированных, авточастников, разного курортного люда, валом валящего трассой Москва — Баку, притягательно место это придорожным рестораном «Сармат», где, во-первых, подаются донские вина да новые какие-то («Ермак», «Тихий Дон», «Букет Аксиньи», разве только Пантелей Прокофьевич Мелехов в ход не пошел), во-вторых же — кормят вас на кургане, где раскопан клад сарматской царицы. Эти-то домодельные этикетки (и сарматы изображены, и казак на бочке, и Ермак с сибирской короной, а еще почему-то корабль Тура Хейердала!), даже само название института — «Русский виноград» — и гасили интерес. Стоит моя родимая Массандра на тесаных камешках Удельного ведомства, хранит в винотеке херес 1775 года, гребет граблями «золото» на мировых конкурсах — и не тужит о бутафории.

…Со Ставрополья — на Дон. Все с той же необходимостью освещать. Ростовская область — шесть миллионов гектаров пашни, одной пшеницей занимают почти два миллиона, держава! Донской зональный НИИ испытал в Сальской степи плоскорезы. Стерневыми сеялками засевает чуть ли не двести тысяч гектаров. Значит — стронулось? Найти бы теперь хорошо говорящего и пригожего обличьем ученого, казака родом, — и, благословясь, крутить про ликвидацию пыльных бурь…

В основе же будет вранье. Уже сосчитано, опубликовано, оглашено: водная эрозия вредит области устойчивей и сильней, чем ветровая. Потери от стока приносят Дону ежегодный ущерб в сорок миллионов рублей, смыв почвы ежегодно убавляет донскую пашню на восемь тысяч гектаров, а потери от пыльных бурь только в критическую зиму шестьдесят девятого поднялись до тех сорока миллионов. Если тут регулярно гибнет пятая часть озимого клина, то гибнет в основном еще до черных бурь, от причин иных. Вранье всегда вылазит наружу — на листе ли, на пленке, в звукозаписи.

В опытном хозяйстве зонального НИИ мне показали и лункование, и щелевание, и что-то еще иное, обязанное задержать сток. Но газик, на котором обзирали, вдруг засел в глубоченном рву, пробуравленном талым потоком, и сразу прояснилось: плюет вода на эти щели-лунки.

Без охоты отправился я в «Русский виноград». Что ж, если негде искать, пойдешь хоть в институт табака и махорки.

Встретил меня не респектабельный лауреат, а страдающий кашлем, в больших годах человек: достал, понимаете, пневмонию, никак не погаснет.

Поняв, зачем я приехал, Яков Иванович пресек все уговоры домашних, собрался, поехали.

IV

— Смотрите так, будто вы издалека, ну, из Новой Зеландии, впервые видите эти места, — требует Яков Иванович.

Стараюсь. Вижу прямоугольные, просторные, гектаров под двести, поля, вижу всхолмья и балки справа и слева от трассы на Матвеев Курган (именно туда мы едем). Что же — широта, размах. Триумф крупного хозяйства с элементами преобразования природы, если иметь в виду лесополосы.

— Ну, поняли? Рельеф — волнистый. А разбивка полей? Плоскостная. Вот и раскол. Нет в натуре плоскостей, нет, любое поле с уклоном — хоть два градуса, а скат. Организация территории считает ландшафт ровным, насильничает. Покажите хоть клочок, где пахали бы поперек склона, удерживая воду! Всюду — вдоль, любая бороздка старается, чтобы и снегу, и ливню скорее в овраг. Насилие закреплено лесополосой. Кто б и захотел теперь пустить агрегат поперек — посадка не даст… Когда рота входит на мост, дают команду, чтоб не в ногу: «ать-два» разрушает мосты. А тут все в ногу, каждый проход трактора работает на сброс. Я и говорю — устройство «с гор вода»! Простое, безотказное, освобождает и от воды, и от земли.

Ах, вон он о чем… Ну да, обработка по горизонтам, есть такой прием, американец Хью Беннет о нем пишет. Они там, в Великих Равнинах, комбинировали уйму всякого… Яков Иванович продолжает:

— Поля нарезали заново в пору укрупнения колхозов, в начале пятидесятых. Ввели в пашню и склоновые земли, где колхозы овец пасли, роскошные клетки получились. Цель — простор для тракторов: длинные гоны дают высшую выработку. И вместо живых нивок получили полигоны для техники. Главное же — любое орудие стало соскабливать гумусный слой. Чем выше агротехника, тем сильней эрозия. Где нарезка ради гонов и прямоугольные лесополосы дали эффект? Да где воде течь некуда. В Приманычской впадине, допустим, в совхозе «Гигант». Но в природе идеальный плоский рельеф так же редок, как и горные пики…

Эх, Яков Иванович, каких только причин не находим для объяснения сельских хворей! Поднимаешь журнал десяти — двадцатилетней давности, так и смех и слезы: что только не винили! Теперь, значит, новый жупел достанем — организацию территории…

— Верно, как же без жупела, — вроде согласился Яков Иванович. — Вот мой отец — он на Ставрополье держал виноградник — решил перезаложить участок, померзли старые кусты. Вообще — какой самородный ампелограф был! По голому чубучку мог сорт определить, под старость состоял у нас в институте вроде как тайным советником, поражались все… Да, значит — новый сад. А я в те поры учился в Тимирязевке, комсомолист был — страх. Приезжаю помочь. «Как разбивать будете?» — «Как заведено — с горы до долу». Я ж уже подначитался, и к нему, как вы говорите, с жупелом: «С горы до долу — это в вас помещичья наука сидит. Классовый враг вас подучает, чтоб вода стекала, чтоб сносило землю». — «А как надо?» Я ему формулу: энергия пропорциональна массе и квадрату скорости. Чем круче склон, тем больше скорость потока. Больше выпало воды — выше будет разрушающая энергия, больше земли снесет. Хочется иметь виноград, так надо свести скорость тока к нулю, тогда и энергия пропадет. Моргает мой батько: «Ну, если не брешешь — разбивай сам». Разбил я поперек, валики поделали, связали сток. И что вы думаете — потянулась лоза! И зимует у моего Ивана Петровича хорошо, и родит богаче, чем у соседей. «Где ж ты раньше был? Прятали ж, паразиты, формулу от незаможного человека!»

Посмеялись. Я меж тем взглядом памяти бежал по виноградникам гордой моей Массандры и с холодком в душе убеждался, что все они посажены как раз «с горы до долу». Крутизна страшенная, трактор не поднимется, а шпалеры бегут с яйлы к морю — и в Алуште, и в Гурзуфе. Снос почвы, наверно, жуткий, в пору дождей море на полкилометра рыжее, на грунте одни камни остаются. Вечная жажда, такая нехватка воды — и в море ее, где ж у земляков глаза?

— А формулу эту, — в тоне дорожной байки продолжал хозяин, — я потом и Ивану Владимировичу Мичурину предъявлял. Меня он взял к себе в Козлов на отдел физиологии. Я уже, правда, москвичом заделался, в Наркомземе, потом в ВАСХНИЛе сидел, а тут такое предложение — решился. Николай Иванович Вавилов, наш президент, узнал — кивнул: правильно, вам же больше проку… Тоже закладываем виноградник — южный склон был у реки Лесной Воронеж. Настаиваю, чтоб только по горизонтали, — и формулу энергии! Иван Владимирович усмехается: «Ну, раз пропорционально массе — валяйте поперек». И стало правилом. Все десять лет, что я в Мичуринске работал, сажали только по контурам… Но вы вот что учтите: и у батьки моего, и у Ивана Владимировича был выбор. Я толкую одно, обычай говорит другое, а земля-то своя, решать хозяину. А у колхоза кто-нибудь спрашивал, когда кроили эти полигоны? Землеустроители спустили проект, МТС в натуру перенесла, лесомелиораторы полосками обнесли — баста. А думаете, не нашлось бы здравой головы, если б сами решали? Америка до тридцатых годов тоже все рубила по меридиану, одну знала нарезку — север-юг, а клюнул жареный петух, невзвидели солнца, сам сенат за голову схватился, и стали кроить не как хочется, а как можется. А вот где у наших преобразователей были глаза, когда с чужой свалки подобрали уже отброшенное и взяли за основу землеустройства, это уже не агрономам выяснять… Бараева Александра Ивановича один раз в Канаду послали, и он, зрячий человек, сразу углядел плоскорез. Но там-то прерии, равнина. По Штатам же сколько наших ездит, каким только штукам не дивятся, а слона — организацию территории — никак не приметят. Можно валить на пыльную бурю, но она же итог процесса! Ветру появляется пожива, когда пашня иссушена, измельчена. Первопричина — «с гор вода», отсюда и вымерзание озимей, и пересевы, все.

Хорошо, а в институтском их хозяйстве озимые померзли?

— С какой стати? Все убрали, все, помногу не берем, но из пятидесяти центнеров не выходим. И виноград не померз, хоть и на буграх сидим. Восемь тысяч гектаров лозы Дон потерял, мы — ни кустика. Да и не было его этой зимой, вымерзания, — досадливо махнул рукой мой лектор, — было вы-мо-раживание, гибель в холод от высыхания, так и называть надо. Влага ослабляет стужу, действует как водяное отопление. Ростовская область в год отправляет в овраги четыре миллиарда кубов воды — знаете, сколько нужно стараться зиме, чтобы заморозить такое море? А тут за нее постарались. Период идет влажный, что ни пятилетие — доза осадков вверх, а мы позволяем агрономам болтать: «Несмотря на неблагоприятные погодные условия…» А надо бы смотря, давайте оценивать себя по тому, как используются факторы жизни.

— Выпадать-то, Яков Иванович, оно может не тогда, когда нужно, важно ведь распределение по сезонам.

— Доверяйте глазам. Вон тополя при дороге. Желтеют, так?

Теряют лист. В середине июля! Что — жара, при чем жара, если неделю назад прошли ливни, каждый гектар получил по тысяче тонн воды? Многолетнику до осени должно бы питья хватить, он обязан тень давать, глаз радовать, а — выпрягается. Потому что воду из-под него выхватили. Кюветы, асфальт, трубы-мостики всю эту влагу — в Азов, ведь трасса — осушительное устройство. Там, где избыток воды, орошений не строят, верно? Почему же в засушливом климате все направлено на сброс воды — и трасса, и проселок, и лесополоса, любая деталь ландшафта? Ладно, у дерева век короткий, но река — она живет эпохи, она же должна подняться во влажный период? Давно не видели Миуса? Ну, тогда опоздали. Мир праху, кончился. Был в войну мощной водной преградой, а сейчас…

Крутой, величественный правый берег — его-то и брала с великой кровью наша морская пехота — говорил о древней силе течения.

Подъехали — мутная канава. Едва хватает хуторским утятам. Грязь, ил, пух… Это — Миус? Это по нему ходили галеры Петра, на эти берега переселяла Екатерина таврических греков? С этим сопоставлять грозные слова «Миус-фронт», какие я все слышал в сорок четвертом от солдат стоявшего у нас полка?

С судьбы реки начал и Николай Васильевич Тарасов, первый секретарь Матвеево-Курганского райкома, — вроде без повода с нашей стороны. Впрочем — как, ведь Яков Иванович в гостях, надо бы ушицу заделать…

— Скажете — сочиняет, теперь уже самому не верится, — горячо говорил секретарь, — но еще в пятьдесят шестом году за одну ночь вот этими руками пять мешков настоящего рыбца в Миусе наловил! Красная рыба водилась, сома в счет не брали… А теперь воробей без сапог перейдет. Вспомнят когда-нибудь секретаря — это, мол, Тарасов Миуску кончил, при нем накрылась. Ведь про проклятые клетки разговор не зайдет, их к делу не пришьешь…

Клетки, о которых шла речь, виднелись на стене за креслом секретаря. Это была схема землеустройства района. Прямоугольники полей в лесополосах тянулись с севера так казарменноровно, будто кто-то неукоснительный еще при живом Миусе, с ручьями и терном в балках, с крутыми выпасами и гнутыми пашнями, уже видел желанную ему плоскость.

— Не даю снимать, пусть всем глаза мозолит, — объяснил Тарасов. — Профессор Гаврилюк из Ростова в пятьдесят шестом проводил у нас в «России» почвенное картирование. Через пятнадцать лет вернулся, взял срезы на тех же полях — и приходит ко мне растерянный. Если б, говорит, людей и этих мест не знал, подумал бы, что не туда попал. По пятнадцать сантиметров почвы исчезло — во какой бульдозер отгрохали! И все же оно в Миусе, в Азове, — откуда ж тут рыбе быть? Нет, Яков Иванович, вы нас не оставляйте. Надеемся, верим и хоть медленно идем, но верно… На объекты с кем поедете?

Яков Иванович попросил послать с нами Манченко.

Главный агроном района Василий Иванович Манченко, селянского вида дядька, Якову Ивановичу обрадовался. Корреспонденту же… сказать бы ему то, что сам он хочет услышать, заправить бы поскорее обедом — и катил бы с богом. (Да-да, Василий Иванович, не отопретесь, виделось такое желание!) Дорогой в колхоз «Россия» выяснилось, что Манченко тут агрономом с самого сорок пятого года, всему свидетель… И, значит, участник?

В том, что почву смыло? Ну, конечно, разве ж без нас вода отсвятится. И поля нарезали, и лесополосы проложили. Последний десяток лет осенний сев стал пустым переводом семян: осенью спрячем в землю тысяч пятнадцать тонн лучшего зерна, а весной в пожарном порядке высеваем фураж. Обезвоженность! Замкнули круг: потеря плодородного слоя велит обрабатывать сильней и глубже, а усиленная обработка, с запрещенными приемами, доедает пахотный слой.

Значит, он сознательно применяет запрещенные приемы?

А как же, разве ж хуже других? Глыбу бьют, «чемоданы» проклятые сокрушают, вся мощь техники на это идет — растереть в порошок. Чтоб потом ветерком несло. Раньше только восточный ветер давал пыльную бурю, а теперь — откуда бы ни потянуло, лишь бы скорость метров в четырнадцать…

Ну, а как же с ответственностью агронома? В «России», рассказывают, почвовед своей карты не узнал?

— А мы ее Якову Ивановичу отвезли, ответственность. Пришли без шапок, положили ему под ноги: «Дохозяиновались, а теперь вы решайте».

— Не совсем так, — махнул рукой Потапенко. — Вместе одно искали, друг друга нашли.

— Нет, теперь вы наш атаман, с вас спрос…


Оставляем машину у украинской грани, за хутором Репяховатым. Манченко позвонил председателю «России», он нас ждет на высотке. Якову Ивановичу всходить тяжело, но идет — и не разрешает мне оглядываться. Смотреть только под ноги, а то все себе испорчу.

Близ вершины — следы окопов, немецких, наверное: вон рифленые банки противогазов. А осколков — гуще, чем камней. «Каких последов в этой почве нет…»

— Ну, теперь смотрите, — разрешает Яков Иванович.

Поля обвивали холм! Расширяясь или сужаясь, смотря по крутизне, они походили на годовые кольца невероятно здорового пня, в центре которого стояли мы. Не геометрия пластика. Одну из полос пахали — приятелем моим плоскорезом. Еще дальше женщины что-то делали с соломой — разносили вилами и зачем-то топтали.

Мне дали время понять и осмыслить.

— С водораздела начинать, с водораздела. — Потапенко был взбодрен этой картиной, его и кашель отпустил. — Овладей командными высотами, а контролируй себя внизу. Илларион Емельяныч, — это к председателю, — зачем пруды-водоемы?

— Чтоб караси водились! — весело ответил председатель.

— Молодец! А не для мелиораций, нет. Вор уже пограбил, пожег, его где-то поймали, что-то отняли — и хвалятся. Сгонять воду, потом назад качать — дурачья работа. У тебя, Василий Иваныч, на Петровой пристани долго пруд прожил? Глубоченная балка была, а за пять лет земли натащило — уже и гусь не поплывет. Вы ко мне в дождь приезжайте. Подгадайте под ливень — махнем в балки. Я хожу! Елена Ивановна плащи прячет, а все равно… Верите — не течет с пашни в пруд, полнится только родниками.

Конечно же я был уверен, что сразу схватил всю суть — то же ощущение было и осенью 1963-го, когда Бараев впервые провез меня по своим бригадам и показал плоскорезы, стерню, полосный пар. И, в подтверждение своего понимания, я, как всякий приезжий, счел нужным отметить минусы. Для тракториста при такой нарезке подъемы и спуски исчезнут, но зато «вправо-влево» только успевай поворачивать. Ведь снижается же выработка!

— Давала бы одна выработка хлеб — давно озолотились бы, — вступился привычный, видно, к посещениям Илларион Емельянович. — Конечно, рекордов тут не ставим, расценки пришлось изменить. Зато взяли хороший урожай ячменя. Главное же — овраг зарастать стал, уже рубцуется, значит — работают канавки.

— Валы и канавы, — поправил Яков Иванович, — Называй — водопоглощающие канавы с органическим заполнителем.

— Какие канавы, какой еще заполнитель?

— А вроде линий обороны. Пошли, увидите.

Первая траншея — ее я сперва принял за остаток военной — опоясывала самую вершинку холма, набита она была посеревшей соломой, пересохшей донизу. Но уже во второй, шедшей ниже по горизонтали, набивка оказалась влажной; в третьей, отделявшей край пашни, была на дне просто мокрой. Женщины, оказалось, и набивают свежую траншейку привезенной соломой. Ловушка для стока — понятно, но солома-то зачем?

— А чтоб зимой не промерзло, снег чтобы стаял — и сюда, — легко объяснил Илларион Емельянович.

Потапенко заговорил об Измаильском. «Как высохла наша степь» — спрашивает тот названием своей книги. Как высохла?

Да лишившись степного войлока! Растительные остатки в некосимой степи играли ту же роль, что лес в иных краях: сохраняли под собой влагу, были изоляцией от жары, почва под таким ковром меньше промерзала. Мы степной войлок полностью уничтожили, а функцию его возложили на искусственный лес. Но разве лесополосы заменят растительный ковер? Лесная подстилка под ними не образуется, почва глубоко промерзает и под деревьями, а если они еще посажены вдоль склона — толку вообще никакого. Никто не отказывается от лесомелиораций, но поручать древесным насаждениям можно только посильное. Бараев верно возродил в стерне одно из назначений степного войлока — прикрывать пашню от ветра. Но впустите влагу в почву весной, когда пахота еще мерзлая, а снег уже ревет в оврагах, откройте ворота воде! Не осталось природного былья — имитируйте его, набейте канаву соломой, навозом, стеблями, даже старой лозой. Дно канавы не промерзнет, что сюда попало — для эрозии пропало. Главная задача агронома на юге, по Измаильскому, — увести сток в землю. Мы ничего не открываем. Пахота перпендикулярно наклону местности, плужные борозды по горизонталям, кулисные пары — все Измаильский. Написано это и испытано им, когда в других странах, грубо сказать, и конь не валялся. Мы лишь приводим приемы Измаильского в соответствие с сегодняшними техническими параметрами — и разрушительными, и конструктивными.

Дорого, сказал все понявший экскурсант. Дорого, Яков Иванович. Вот почвозащитная система целины — она никаких трат, кроме как на орудия, не требует. А такое вот устройство — канавы, набивка, валы…

— И распылители стока у дорог, — добавил Манченко. — И еще топосъемка, проект работ требует точной съемки.

…Да, и съемка — это ж тянет на целую оросительную систему, только что на даровых осадках. А мелиорацию у нас берет на себя государство, вешать же на бюджет еще и эти линии укреплений…

— И лесополосы, — вставил Манченко. — Которые вдоль склонов, надо корчевать, а закладывать новые, по горизонталям.

Тем более!

— Никаких денег ни у кого «Россия» не просит, — посерьезнел Илларион Емельянович. — На гектар тут ушло по семьдесят рублей. Прибалтика вкладывает в гектар мелиораций тысячу казенных — и недорого! А семьдесят рублей за то, чтоб сберечь даровые пятьсот миллиметров осадков, — дорого?

— У меня опыты, головой отвечаю за точность, — сказал Манченко, — На участках с контурно-полосной организацией запас влаги на пятьдесят миллиметров больше, ячменя получили на семь центнеров выше, чем с контроля. Дело в два года окупилось. За эти два года контрольное поле потеряло пять сантиметров почвы — у меня там реперы стоят.

— Да, дорого, не возражайте, — прервал Яков Иванович, — Все денег стоит. Вот на километр трассы, по какой мы сюда и отсюда, потрачена тысяча рублей. Не на асфальт, нет, только на сброс воды — лотки, трубы, разный бетон. А сколько стоят двадцать семь миллионов тонн почвы, — ее правобережье Дона теряет каждый год, — это я не слыхал. Миллиарды кубов талой воды — тоже, наверно, денежка? Вот ты, Василий Иванович, главный агроном — отвечаешь за что-нибудь реально?

— А как же, — кивнул Манченко, — На мне сто сорок килограммов бумаг. Два шкафа папок и еще в столе. Переселялись — взвешивал.

Поехали смотреть размытые до обнажений камня-плитняка выпасы; рождения балок — и кончины их там, где контурной системой отключили водосбор; выходящие к Миусу потоки мелкозема, подмытые корни диких груш у овечьих пастбищ (все это потом я снимал, даже передавали по первой программе ЦТ). Манченко показывал место, где под наносами Миуса покоится танк: зимой сорок пятого трактористы ныряли к нему, снимая запчасти. Илларион Емельянович Лямцев открыл кое-что из хозяйства: прибыльный консервный цех позволяет финансам выдерживать эрозию. Женщина из тех, что были на соломе, говорила о смыве так: «Моя сваха оставила под дождем уголь на ночь — полмашины унесло. А что там пашня — зола!..»

И началась новая для меня школа — школа Потапенко.

V

«Слишком хорошо, чтоб быть правдой» — английская, что ли, пословица?

Хозяева колхозов сами, без шапок, пришли в отраслевой — виноградарский! — институт и стали просить у науки помощи своему озимому клину. А наука — Потапенко то есть — не рекомендациями им ответила, не планом мероприятий, а, разбранив за поздний приход, сердито покашливая, заложила, как старый земский врач, свою пролетку, объехала хутора, созвала консилиум и велела делать то-то и так-то. Разделять проблемы на агротехнические, мелиоративные и почвозащитные нельзя. Землеустройство, не сохраняющее землю, — бессмыслица!

Конечно, тут — не без поддержки областных органов. Контурную организацию территории начали сразу одиннадцать хозяйств Дона, мимо обкома такое пройти не могло. И не без проектного института. Но «Южгипрозем» действовал согласно рецепту.

Положим, Манченко — агроном-то незаурядный, чистописание его не высушило. Он учился у Вавилова, и не просто слушал лекции, а прошел курс в студенческой группе, которой руководил Николай Иванович Вавилов (была такая форма связи студентов и профессоров). Когда мы сошлись поближе, Василий Иванович рассказал несколько историй, какие, пожалуй, могли бы украсить сборник воспоминаний о великом ученом… Лямцев — организатор по сути, строитель хозяйства, он в своей Голодаевке (теперь она переименована в село Куйбышево) в основном занят добыванием, доставанием, изысканием всякого рода «дефицита» — тем, что Ефим Дорош называет «диким, хищническим расходованием времени» сметливых и дельных работников. Но когда коснулось основного — земли, он не на колхозного агронома переложил, а сам завязал контакт с профессором-виноградарем. Меж ними — отношения доверия и дружества. Конечно, хозрасчет, техническую работу колхозы оплачивают. Но научная основа связи — бескорыстна. «Оно ж ему для карьеры совсем не нужно», — говорит о Потапенко Илларион Емельянович Лямцев.

Но почему же двое ищущих, главный агроном и председатель, когда ехали в виноградарский институт, миновали (в прямом смысле, трасса проходит рядом) институт общеземледельческий, коему начертано тревожиться о земле, — Донской зональный НИИ? Тут ведь целый трест с дюжиной опорных совхозов, широта исследований, огромный штат — как-никак шесть миллионов пашни на тихом Дону. Если предложенное доктором Потапенко — блажь, доморощенная новация, то как НИИ позволяет соблазнять сирых и легковерных? Если Яков Иванович указывает выход из тупика, то почему контурно-полосную организацию первыми приняли не опытные совхозы, почему они вообще ее не приняли?

Николай Николаевич Ильинский, директор, ответил доверительно и миролюбиво:

— Яков Иванович затеял прекрасное. Конечно, надо пахать по горизонталям. Но у нас и топографическая съемка старая, неточная, и денег на это нет, и соломы даже — набить те ловушки. Притом, лесополосы ведь выросли, их не согнешь по рельефу, а рубить — у кого поднимется рука? Дело шлифуется, дозревает в процессе опытов…

В науке Северного Кавказа Н. Н. Ильинский — человек с весом, и из этих его слов я вовсе не хочу извлекать никаких критик. Что есть, то и сказал. Иначе почему бы Бараеву возвращаться с юга с высоким давлением, а в Таврии и в Тавриде (на виду у Чатырдага) мести бурям?

Вопрос — откуда оно заводится, то, что отыскали агроном с председателем? На какой почве вырастает и что за климат ему нужен?

Жарким летом семьдесят второго я на неделю обосновался в Новочеркасском институте. Возмущенный нашей поездкой в Матвеев Курган врач посадил Якова Ивановича под домашний арест, запретил встречи, и я был обречен на свободу.

Утрами шел в виноградники.

Как в сельском доме каждый камень и лист шифера служат тому, чтоб было прочно, тепло и сухо, так и в этой зеленой крепости каждая шпалера, полоса, дорожка, канава, каждый проход трактора служили уловлению стока. Учтен любой уклон, даже мизерный. Потапенко тут работает без малого тридцать лет. Конечно, на таких буграх-складках продольная обработка, вроде массандровской, наверняка на этот срок согнала бы гумусный слой в пойму Дона. Или построить крепость, или идти в плен… Вид у чернозема свежий, отдохнувший. В канавах под прелой соломой досужие рыбари копали дождевых червей, бригадиры их за то преследовали: нарушают систему.

Двадцать четвертого июля, не веря себе, я нашел спелую гроздь. Дома у нас первый пирог с виноградом пекли седьмого августа, в семейный праздник, и мать выпрашивала у знакомых сторожей две-три кисти самого раннего, еще кислого «чауша». То — на южнобережье Крыма! Здесь — северная граница винограда, а синеватые, с великолепным мускатным тоном ягоды содержали сахару процентов под двадцать. Оказалось — «фиолетовый ранний», морозостойкий, иммунный к болезням, из сортов Якова Ивановича. Селекция винограда и принесла ему Государственные премии, хотя селекцию своей специальностью сам он не считает. «Мое дело — факторы жизни растения». Пусть так.

Жил я в одном дворе с младшим братом профессора, Александром Ивановичем. Он состоит в институте лаборантом — с тех еще лет, как вернулся с войны. Перед моим окном гонял бойкий мальчуган лет восьми. «Арне, ужинать!» — звала мать. Арне — редковатое имя для донского хлопчика…

— Да ведь не мы называли, — объяснил за скромной семейной трапезой Александр Иванович. — Это дядя Тур имя дал, верно, Арник? Мама поехала покупать нашего разбойника, а у нас в гостях был Тур Хейердал, он нам и оставил имя. И кораблик свой.

Мне был показан макет «Кон-Тики». У Хейердала виноградник в Италии, его интерес к работам Потапенко почти профессионален.

Сюрпризы только начинались. Я схватил лихорадку — Александр Иванович принес свежей коры хинного дерева. Оно, оказалось, растет в теплице, там и тропические растения, и недурная роща цитрусовых. Меньшой брат ставил в этом ботаническом саду какие-то опыты…

Я поправился — провели вечер в музее, среди античных амфор, хазарских котлов, изъеденного ржавчиной инструмента древних виноградарей. Все найдено при раскопках на территории института — с археологами у Александра Ивановича давний контакт. Курган, при котором теперь ресторан «Сармат», раскапывали сами — с присутствием археологов, понятно. Клад был давно разграблен, ничегошеньки, кроме следов грабежа, ну а северный склон — его и глядеть было нечего, туда ценностей не клали — шевельнули бульдозером для порядка. И вдруг восемь чаш из электра, позолоченных, с медальонами в центре, заказной эллинской работы самое позднее первого века! (Александр Иванович объяснял — вот рабы убирают виноград, опорой лозе служило намеренно засушенное дерево; вот Амур и Психея, нереиды, Посейдон…) Скифское же серебро, найденное в третьей бригаде, пришлось отдать Эрмитажу, взамен у него выпросили вот эти чернолаковые килики, явно из метрополии. Амфоры склеивали сами: доставив морем вино и масло; греки тару тут разбивали — ведь степняки пользовались легкими и удобными мехами.

Древнейшее из культурных растений, виноград прошел на берегах Дона через много цивилизаций. Русские обживают эти берега только в десятом веке. Был ли разрыв между древнерусским и средневековым казачьим виноградарством, прерывалась ли культура живших здесь некогда аланов, черных болгар, «неразумных хазар», с которыми были счеты у вещего Олега? Или народные сорта «цимлянский», «аленький», «варюшкин», «слитной», «красностоп» ведут родословную прямо от доадамовых лоз Закавказья, родины европейского винограда? Потапенко-младший исходил аулы Дагестана, привлек к выяснению родословной форму инструментов, местные тюркские названия — он дал мне оттиски своих работ… Нет-нет, он не историк. Вообще, сказать честно, диплома у него нет, засел на третьем курсе заочного СХИ, все недосуг.

Во время своих утренних хождений я дважды видел лису с лисятами — она перелаивалась с институтскими дворнягами. Выяснилось, и к этому причастен меньшой брат. Гектаров двадцать земли на виду у шумного Новочеркасска оставили, как выразился Александр Иванович, «в покое»: уголок некосимой степи, овражки, лесок, пруд. Не дают убивать живое ни химией, ни дробью, ни косой-лемехом. Яков Иванович провел участок в горсовете как микрозаповедник, а меньшой брат защитил от ревизоров хитрым плакатом: «Цех биологической защиты. Участок сохраняемой природы для поддержания биологического равновесия». За десять лет тут появилось двести пятьдесят растительных видов, поселились перепела, куропатки, зайцы, белки, вот и лиса… Ну, и божьей коровки, златоглазки, иных энтомофагов полно, ведь ядов институт на виноградники не вносит. Микрозаповедникам Потапенко-лаборант склонен придавать серьезное значение. Роль гигантов типа Аскании в сохранении биоценозов невелика: уже в километре от заповедника живому негде приклонить голову. Нужны малые островки, вкрапления нетронутой природы, земельные траты тут невелики, каждый совхоз может себе их позволить, и будет противовес нашествиям тлей, плодожорок, прочей нечисти. В омской степи, под Иссык-Кулем (он показал статью) заповедали всего пять гектаров целины и колков — эффект уже виден. С чего ж и начинать биологическую защиту, если не с зеленого дома, где всегда живут в тесноте и никто не в обиде?

Хороший они народ, районные Леонарды. Свобода, нескованность — пожалуйста, и тропические диковины растит, и эллинские колонии копает, биоконтролем занят, а еще и живописец… Но скоро добрая снисходительность моя исчезла. Потому что Александр Иванович принес свою книгу — виновницу его «хвостов» в сельхозинституте. Внушительный, почти в три сотни страниц, том вышел в Ростове в 1971-м. «Биорегуляция развития растений».

Опираясь на десятилетия собственных опытов, на литературу отечественную и США, Японии, Индии (по-английски он читает), автор освещает крайне острую ныне тему о грани между живым и неживым, о том, «чувствуют» ли, знают ли свои потребности растения. Автор не боится говорить, как убого еще наше знание по сравнению с океаном непознанного. Исследователям пока доступны в основном внешние, довольно грубые проявления жизненных процессов. Химический анализ — это анатом, пластающий мертвое тело, а между организмом и трупом есть существенная разница — жизнь. «Слишком часто, — пишет он, — живое низводится до неживого, а жизнедеятельность растений изображается как серия обыкновенных физико-химических превращений». Исследуя температурные реакции внутри растений, «биологические часы», фотосинтез и фототермизм, автор решает для себя вопрос: есть ли в растениях информационная связь между органами — «давай то-то», «достаточно», «срочно еще»? Не может не быть! Лист занят тем же, что и желудок животного. Желудок, откуда поступают все питательные вещества, очень плохо выполнял бы свои функции, если бы не использовал информацию, чего и сколько нужно организму. Заказ организма именно на такие-то вещества передается желудку в виде определенной формы потребности. Она, потребность, сообщается центральной нервной системе и расшифровывается как запрос: олень ищет соль, ребенок вдруг начинает есть мел. Стоит допустить, что такой связи нет, — и животное вынуждено было бы есть что и сколько попало, то есть неминуемо бы погибло. А как с данной целесообразностью в растении?

Не было бы ее — и флора бы погибла. Лист постоянно «знает», где и как добытое им используется, и если задача не выполнена, лист не стареет, не опадает. Похожее происходит и с другими органами. Обрывание цветов у яблонь вызывает вторичное летнее цветение…

Но как именно идет взаимная информация органов? Транспортом ли веществ, биофизическими ли импульсами? Может ли одновременно цепь срабатывать «туда-обратно»? Опытный материал дает почву для гипотез и размышлений, но автор признается: точно не знаем. Генетики утверждают, что они близки к расшифровке кода хранилища всех жизненных свойств клетки — ее ядра. Это, пишет А. И. Потапенко, «выглядит, по крайней мере, как излишняя самоуверенность. Код жизненных явлений, кроме определенной последовательности химической структуры, заключает в себе еще много совершенно невыясненных сторон. Код — это и сложнейшие, тончайшие состояния вещества, которые физика и химия пока ни в какой степени не могут контролировать…».

Я вовсе не оцениваю книгу — для этого нужно быть как минимум на уровне автора и поставленных им проблем. Прочитал я ее как массовый читатель, из газет знающий, что в Венгрии, например, издано двухтомное исследование о стрессах у растений, что у нас появляются статьи о псевдонауке, о дутых сенсациях насчет сенсорных, чувственных реакций у зеленого мира, невольно напоминая о недавней анафеме гену… Мне было просто интересно! Сельское хозяйство нуждается — это социальный заказ — в новых идеях, способных революционизировать сельскохозяйственное производство, в постоянном притоке фундаментальных знаний о природе растений. Нигде не сказано, головные ли только, столичные институты могут рождать монографии, революционизирующие мысль.

Но труд принадлежит ла-бо-ран-ту! Отцу троих детей, получающему девяносто в месяц. Старший брат, конечно, помогает, на нем и нравственная ответственность — крестьянский строй отношений тут сохранен. В младшем он видит второе издание себя самого. Ладно, книга выросла из опытов по морозостойкости винограда. Почему же в издании ее старший помог, а к защите диссертации (пусть по истории виноградников, если сенсорность растений как тему не утвердят) не подтолкнул? Почему не наставил на путь, снимающий «вопросы хлеба и пшена», — заведование лабораторией, сектором, отделом и т. д.?..

Образ работы меньшого брата говорил о характере старшего. Чудны дела твои, российская периферия!

Не знаю, случайно ли, что столько причастных к исцелению земли в своей жизни соприкасались с Вавиловым: Зайцева, Потапенко-старший, Манченко… Привои очень разные, подвой один. Чем же обозначить это неуловимое единство?

Советская агронаука только складывалась, нравственные каноны ее только кристаллизовались, когда Николай Иванович Вавилов отредактировал и издал (переводила с английского его жена) небольшую книгу Р. А. Грегори «Открытия, цели и значение науки». Вышла она в Петрограде в 1923 году. Используя близкие по мыслям страницы, Вавилов говорил, что нужно, чтобы соль оставалась солью.

«Если научные исследования ведутся с целью материальных выгод, они получают эгоистический оттенок, — к тому же узкая специализация ведет к заносчивости, а если цель исследований — стремление к власти, то они могут стать даже общественной опасностью и привести к «ученому варварству».

«Самопожертвование, настойчивость, сознание долга, точность и скромность являются обычными чертами характера большинства людей науки, хотя об этом редко говорят».

И еще я выписал из той маленькой книги:

«Невозможно приказывать говорить правду; способность видеть и говорить правду — особый дар здоровья, который необходимо тщательно охранять. Возмездие за ложь есть ложь». И еще, исполненное достоинства и веры:

«Чтобы довести научную работу до конца — нужно сознание святости научной работы, и никогда человек науки, взявшийся за труд, не бросит его, ибо он знает, что поле его исследований бесконечно и что его работа будет оценена не по ее непосредственным результатам, но в связи с работой будущих исследователей, которые придут ему на смену. Поэтому ученый работает не за страх, а за совесть».

Книга забыта незаслуженно…


Уже два года езжу на Миус.

Илларион Лямцев, склонив на свою сторону звеньевых и бригадиров примером плацдарма у Репяховатого, заказал проект на новую организацию уже всех угодий колхоза, их 23 тысячи гектаров. Выкорчевал девяносто гектаров продольных лесополос, предварительно заложив гнутые, по горизонталям. Дело вызвало межконтинентальный резонанс: к Иллариону Емельяновичу приезжали американские доки по охране почв, и район месяца три после этого звал председателя «мистер Лямцев». На ветроударных участках «Россия» применяет целинный плоскорез и полосное размещение, как у Бараева. Манченко и Яков Иванович ездили в Целиноград и, разумеется, сделали критические замечания. Вышла новая книга о контурной обработке, сборник докладов Новочеркасского НИИ — тираж (пятьсот экземпляров) сразу занес ее в библиографические редкости.

От обработки отдельных «чаш» Матвеев Курган перешел к овладению стоком в целых водосборных бассейнах. Степные речки Сухой и Мокрый Еланчик, превращенные в цепь заиленных прудов, проходят по землям шести хозяйств. Понадобилась концентрация сил, и первым межколхозным предприятием в районе стало объединение по борьбе с эрозией. Главой его обрядили пробойного председателя «Зари коммунизма» Ивана Игнатьевича Аврамова. Меня обещали принять в члены кооператива, если достану канавокопатель: без специальной техники пятьдесят тысяч гектаров не излечить. Аврамов прилетел в Москву, и в Минсельхозе мы с ним писали впечатляющую бумагу наверх, нажимая на то, что объединение — первое в стране, колхозы кладут свои средства, и просто нельзя не занарядить канавокопатель (один), стосильные трактора (два), бульдозеры — возможно больше… Собственно, дело затеяно межрайонное, потому что соседняя Неклиновка, на чьей земле Еланчики впадают в Азов, создала такой же колхоз колхозов. Оздоровление бассейна Миуса потребует уже кооперации с Донецкой областью, где река берет начало.

Министерство сельского хозяйства Федерации собрало в институте Потапенко семинар, зеленую крепость видели устроители Дона, Волгограда, Кубани, Воронежа, Белгорода. Один землемер с Северного Кавказа сказал: «Наука миссию выполнила. Мы поняли, что делали не то». Опыты по разрушению системы «с гор вода» заложило тридцать одно хозяйство России. Проектанты завели иной разговор. Иссякают источники курортов Кавминвод; Пятигорску, Кисловодску, Ессентукам просто не хватает влаги для вековой своей функции — исцелять людей. Радикальное предложение — пресечь здесь всякое земледелие, засадить горы и долы лесом. Но пропитание? Откуда брать свежее молоко, яйца, овощи, ягоды? Не единой ведь водою лечит курорт!

В основу расчетов взяли контурную организацию территории, уведение стока в минерализованные пласты под Бештау, Машуком и Железной. Если поможет — эффект не переоценить.

Не деревце, не веточка еще — только первый росток. Ударит заморозок — и поминай как звали. Мощь дьявольского устройства огромна: в засушливых степях оно сбрасывает сегодня больше воды, чем когда-нибудь способно будет дать орошение. Инерция колоссальна: «Союзгипролес» и поныне в своих проектах заставляет лесополосы бежать «с горы до долу». Пока для миллионов трактористов, бригадиров, агрономов кривая полоса, гон по горизонтали — дурная затея, пустая морока. Достичь, чтоб агроном отвечал бы за землю и влагу с небес — труд титанический…


— Ну-у, это вы слишком!

Борис Александрович Музыченко, заместитель директора по научной работе, и не лауреат, и практичен, и завидно здоров. Казалось бы, куй, пока горячо, добывай докторскую. А вот гоняет по хозяйствам, обращенным в новую веру, ссорится с практикантами, поглощен контурами с головой, с трезвой, расчетливой, вполне современной головой.

— …слишком! Уже сложилось, шестерня зашла за шестерню. Ведет что? Экология, охрана среды. Технически разрешимо? Вполне. Экономически? Да иного выхода нет, без озимых не прожить. Простор вариантам внутри системы огромный — применяй хоть канадский комплекс, хоть там люксембургский. Да оно уже не забудется, засело в памяти, — взялись Матвеев Курган, Миллеров, Милютинский район, лиха беда начало. Ведь по сей день пишете о докучаевской Каменной степи, а сколько ее — пятачок, бригада? Мы сильны тем, что к нам идут.

Мнением, значит, народным…

А тот жаркий июль принес еще одну неожиданность.

— Собрались к больному врачи: «Ну, будем лечить — или пускай живет?» — говорил в дверях посвежевший Яков Иванович, — Хватит, сбежал. Есть предложение посетить некий объект.

За Новочеркасск с брусчатым атаманским плацем, с Ермаком, дарящим корону Сибири Москве, за поля, правобережные курганы — к затишной пойме. Машина оставлена. Сбегающую вниз тележную дорогу стеснила дубовая поросль. Дух высохшего чебреца, треск цикад. Уже и колея заросла, тропа вьется, вьется, и вдруг…

Вы видали старинный виноградник? Настоящий, казачий, где кусты на ошкуренных серых колах сформованы донской чашей, где руками казачек взлелеяны лозы, привезенные некогда в подсумках с востока и запада? Война оставалась далекодалеко — на Дунае, в Париже, под Арзрумом, у Бухары, а в поминки о походе сажали в уютной лощине новый чубук. С детства — рубить лозу саблей, с детства — пестовать лозу виноградную. Удивительная это память о лихом военно-земледельческом сословии — самое северное виноградарство мира…

Вот «кушмацкий», показал Яков Иванович. А тут «желудевый», «крестовский», «мушкетный». Здесь «синий венгерский», из него мадьяры делают чудесное вино «Немеш кадар». Это «ладанный», он из крымских мускатов, это «кизиловый», неведомо откуда. Многое неведомо — кто перекрестил, переделал, сколько поколений пронизала лоза…

Селекционный музей?

Нет, качнет головой Яков Иванович. Просто для размышления, ради души. Не пускаем сюда ни шпалеры, ни технику, ни химию, даже электричество не проводим. Все так и будет — стежка к ручью, верба с зелеными косами, камень вместо стола, точило у куреня. Жили люди, наша родня, за что-то все это любили.

Яков Иванович ел арбуз с дедом в желтом бриле. Они толковали про жару, про полив, про захват — они были ровесники. Виноградарь выздоравливал.

И я про себя простил ему все этикетки.

VI

Встретились двое, пьют в кабинете холодную воду, жалуются друг другу — заставили пар занимать.

Первый — председатель колхоза, работает уже шестнадцать лет. Герой Социалистического Труда, две пятилетки подряд по всему — от зерна до красного перца — планы выполнял. Вроде доверять можно. И вот договорились в райкоме: больше доводить колхозу процент паров сверху не будут. В качестве поощрения, в порядке ли эксперимента, но — договорились. Технолог полей тут сильнейший, заслуженный агроном РСФСР, учить его в районе некому. Даже совестно как-то этому агроному, Владимиру Ивановичу Подобному, давать цэу, ценные указания то есть, — он на аршин в землю видит, поседел на пшеничном деле. Хочет иметь две с половиной тысячи под паром — пускай, дело его.

Но приходит весна 72-го, вызывают председателя с агрономом в райком: «Обстановка изменилась. Занимаете пары». — «Да мы ж и так в норму не вошли! Озимка на будущий год тоже ведь нужна? Скажите, сколько нужно кормов, мы сами найдем путь». — «Резервы надо пустить в дело. Не спорьте, а покажите пример, ведь по вас равняются». И как ни бились — показали-таки пример, засеяли шестьсот гектаров. Из двух с половиной тысяч остались полторы…

Так жаловался Михаил Иванович Гордиенко, председатель зерноградского колхоза имени Калинина на Дону. Жаловался, сам же почту разбирал, вскрывал конверты.

А собеседник его, кроме зерна-мяса, должен давать научную продукцию: советы, наказы, рекомендации. И чтоб рекомендации были надежными, есть одиннадцать опытных хозяйств, ему подчиненных. И ему-то, Николаю Николаевичу Ильинскому, директору Донского зонального НИИ, в райкомах говорят: «Мы вашим товарищам довели задание насчет паров, так вы уж проследите». — «Прослежу. Займут — накажем. Кто пишет одно, а делает другое, тот не ученый», — «Ну вот, мы от науки помощи ждем, а вы палки в колеса». И ведь заняли, чего таить…

И в этот самый момент председателю попался конверт с желтенькой книжечкой. Он было механически наложил: «Гл. агроному, для сведения», а потом полистал, вчитался — и ладонью по столу:

— Да что ж это такое!

Новейшие рекомендации по озимым: Донской же институт направил и областное сельхозуправление! Черным по белому: «Самым лучшим предшественником озимой пшеницы на Дону являются чистые пары, обеспечивающие гарантированный высокий урожай, превышающий сбор по непаровым предшественникам в полтора — два, а нередко и в 3 раза… В самой засушливой части восточной зоны озимые следует размещать по чистым парам на 100 процентов. В остальных районах зоны на 70–60 процентов…»

— Забирайте назад, увозите! — Гордиенко сунул директору брошюру, — Дразните, что ли? Я и так не могу Подобному в глаза смотреть, а с этой бумагой он совсем меня съест!

Директор взял, но не увез, а отдал мне, из нее я сейчас и выписываю.

Ответственным за выпуск значился зам. начальника областного сельхозуправления В. С. Белашов, доводивший, кстати сказать, и задания по засеву паров. К нему я и пошел узнать, как это делается в Ростове.

— …Так вот, я вам в третий раз говорю: мы — за пары, пошли на занятие вынужденно. Хотели — в разумных пределах, но в некоторых районах, Целинском, Песчаноокопском, в Егорлыке, уже не смогли удержать, товарищи перестарались… Хотели в пятилетке довести пары до шестисот пятидесяти тысяч, но стоим у полумиллиона… Видите ли, приходится и поправлять, и корректировать. В колхозе о кормах думают, за молоко семь раз на неделю спросят, а зерно сдавать раз в год, вот кормовая группа в посевах и разрастается. Или доведут, допустим, клещевину — куда ее воткнешь? Приходится занимать…

Грешен, я и Василию Стефановичу Белашову рассказал кулундинскую историю, которой уже второй десяток лет. Алтай тогда внедрял «пропашную систему», пар клеймили «гулящей землей», «чумой земледелия». В одном районе — партактив, готовят к выступлению пожилого казаха: «Толеухан, ты — авторитет, поддержи людей из Барнаула». Он поддержал. «Правильно говорит представитель, занятой пар — хорошо, занятой пар — полезно… Только занимаешь — отдавать надо! Один раз занял, не отдал, два раза занял — больше в ауле не верят, спичек не дадут!» Вылущил самую суть, разнеслось по степи.

Отличие донской ситуации от алтайской в том, что в Барнауле-то было единство слова и дела: пары и запрещали, и пытались витийствами гибких ученых это обосновать. На Дону же вслух рекомендуется одно, стыдливо делается другое. Да чистый пар тут и не скомпрометируешь. На парах-то и воцарилась озимая пшеница, как правящая культура юга.

Перед войной озимь на Дону сеяли почти исключительно по «отремонтированным» полям, тем-то и объяснялась белковая слава пшениц и внутри страны, и на внешнем рынке (из Ростовской области, Кубани, Ставрополья ежегодно экспортировалось до двух миллионов тонн озимой лучших кодовых номеров). Гонение на пары на рубеже пятидесятых — шестидесятых годов привело к острой нехватке пищи в почве. Агрохимслужба засекла: в 1968 году общий приход питательных веществ в пашню тихого Дона с удобрением и парами составил 120 тысяч тонн, вынос с урожаем достиг 430 тысяч. Дефицит («занимаешь — отдавать надо!») определился в 310 тысяч тонн. В один только год! Естественно, что и белковая наполненность зерна упала до неведомых прежде тринадцати процентов.

Но и наружный, всем понятный вал находится здесь в такой ясной зависимости от паров, что хоть школьную пропорцию строй. В шестидесятые годы совхоз «Гигант», поддавшись поветрию, все совершенствовал и совершенствовал структуру, пока урожайность не покатилась под уклон (минус четыре центнера за шесть лет), а общий намолот при увеличенном, совершенном засеве не упал на 8,8 тысячи тонн. А ввели только двадцать процентов парового клина — урожай в четыре сезона возрос на семь центнеров, валовой сбор — на девять тысяч тонн, причем возрождено производство сильной пшеницы. Прямо агровариант притчи об Антее: оторви «Гигант» от паров — и нету гиганта.

В идеале «отремонтированное» поле должно давать удвоенный урожай, восполняя год простоя. В наиболее засушливых районах (Заветинском, Ремонтненском, в Зимовниках) «дубль» прослеживается четко. Ну, а если до желаемых двухсот процентов не хватает двадцати, тридцати — основание ли это изгонять пар? Разве один только год длится последействие, разве запас питратов, очистка от сорняка ничего не стоят? Разве сама гарантированность сбора при «водяном отоплении» увлажненной почвы не важна? Ведь даже в 1972-м вся донская озимь по парам исправно перезимовала — не то бы остались без семян… Зачем же мы, как выражается Бараев, стараемся сеять больше, чтоб собирать меньше?

Пишешь такое — и вроде самоплагиатом занят. Ведь «все это было когда-то»: и сравнения сборов, и ссылки на последействие, и аргумент надежности. Было! Когда от «пропашной системы» освобождалась целина, а пресса ей в том помогала. Ну — доказано, усвоено, уже сильная пшеница с Оби — Ишима пошла. И что ж — «опять за рыбу гроши», переписывать собственные старые книжки?

Никто не отменял правительственного постановления 1955 еще года о планировании посевных площадей снизу. Помню, газетный лист с этим документом я повесил у себя на целине, на бревенчатой стенке, как украшение, отраду для глаз. Никто не отменял узаконенного мартовским Пленумом ЦК в 1965 году принципа доводить хозяйствам твердый план на поставки, а не на посевные площади. Наоборот, в подтверждение этого курса постановление ЦК КПСС о работе Алтайского крайкома с кадрами на селе категорически потребовало: «Не допускать подмены специалистов в решении вопросов, за которые они несут персональную ответственность… Надо создать такую обстановку, при которой указания специалистов по вопросам технологии сельскохозяйственного производства являлись бы законом». А все исходит из ключевого положения, из ленинского наказа, его на мартовском Пленуме ЦК напомнили:

— Надо же научиться ценить науку, отвергать «коммунистическое» чванство дилетантов и бюрократов, надо же научиться работать систематично, используя свой же опыт, свою же практику!

Почему же только заслуженный агроном Подобный в порядке исключения, на основе шаткого договора получает право отводить пары?

Ладно, попробуем понять… Район прижало. Надо пускать в ход резервы, надо где-то перехватить, подзанять, чтоб не быть козлом отпущения на областной конференции. Надо — чего бояться слов! — показать, что район в прочных руках. Иначе… да ясно, что иначе. Где ж перехватить? Техника не растягивается, кредиты расписаны. Но гуляет земля! Конечно, под озимь нужно, не дилетанты ведь. А уже через три месяца она может дать некое реальное зерно! «Вам дорога честь родного района? Вы представляете, как мы можем выглядеть осенью? Решайте сами, но кто не займет пары, пусть не считает себя патриотом района. Надоело здесь работать — скажите…» Вот так — и никакого бюрократизма, «коммунистического» чванства. Напротив того, борьба за интенсификацию. Чистый пар — признак экстенсивного хозяйства, не так ли? Западная Европа и думать про него забыла. У нас теперь в руках интенсивные сорта озимых, созданные замечательными нашими селекционерами…

Стоп! Вот и кардинальная разница.

Целинный спор о парах шел при тормозе селекции: яровые сорта не могут использовать достаток пищи и влаги, ложатся. Южная дискуссия идет при наличии шедевров, развивших способность растений перерабатывать накопленное питание до невиданной мощности.

Таить не от кого: урожаи в 80–90 центнеров интенсивные пшеницы показали только по чистому пару. Чудес не бывает: потенциал новых озимых раскрывается при таком насыщении почвы азотом, фосфором, калием, при таком расходе влаги, какие просто ни к чему старой невзыскательной «кооператорке» или «украинке» — вытянулась бы и полегла, «как пьяный путник на ночлеге».

…Профессор-химик, сосланный за пропаганду народничества в глухую смоленскую деревню Батищево, ввел «торговое растение» — лен. Не бог весть какая новинка для Смоленщины. Но, культура интенсивная, промышленная, ленок потребовал целой цепи преобразований, и перемены эти и стали едва ли не самым острым сюжетом писем «Из деревни» Александра Николаевича Энгельгардта. «…Вы ввели посев льна и клевера, — сейчас же потребуется множество других перемен, и если не сделать их, то предприятие не пойдет на лад. Потребуется изменить пахотные орудия и вместо сохи употреблять плуг, вместо деревянной сохи — железную, а это, в свою очередь, потребует иных лошадей, иных рабочих, иной системы хозяйства по отношению к найму рабочих и т. д.». Цитируя это место, Владимир Ильич Ленин, отмечавший замечательную трезвость взглядов Энгельгардта, его простую и прямую характеристику действительности, «его едкое высмеивание всяких попыток путем регламентации сверху облагодетельствовать мужика», делает обобщающий вывод:

«…новая организация хозяйства требует и от хозяина предприимчивости, знания людей и уменья обращаться с ними, знания работы и ее меры, знакомства с технической и коммерческой стороной земледелия… Различные изменения в технике земледелия неразрывно связаны друг с другом и ведут неизбежно и к преобразованию экономики».

Энгельгардтов лен — все-таки частный случай, хотя и блестяще осмысленный и описанный. А неужто такой действительно революционный сдвиг в земледелии — возможность получать не сто пудов, а сто центнеров — не потянет целую цепь перемен, не перевернет кверху тормашками какие-то представления и мерки? С другой стороны (тут закон НТР, действует он во всех отраслях), более совершенное всегда уязвимей, высокооборотистое взыскательней к тому, в чьих оно руках. Ведь и в сказках-то любой чудесный объект содержит загвоздку, условие применения, без которого его свойства оборачиваются в противную сторону.

Опрокинув давние понятия о нормах питания, о точности в сроках сева, новые хлебные сорта перевели старый чистый пар из экстенсивного приема в самые экономичные, интенсивные — во всяком случае там, где грозят засуха и вымерзание. Исчезла агротехника озимой пшеницы как единой культуры — возникла агротехника сорта, каждого сорта в отдельности. Агроному надо переучиваться, как некогда при замене винтовых самолетов реактивными переучивался летчик, желавший остаться на высоте. Загвоздкой же новых сортов — сотни раз печатно и устно открывали эту тайну авторы-селекционеры! — является одно: создавались они для хороших условий и не приспособлены к плохим. Если условия плохие, сорт проявит себя хуже, чем неприхотливые аборигенные сорта.

«Жигули» не заправляют соляркой, мирясь с дороговизной бензина. Не оспаривается право ИЛ-62 на бетон взлетного поля — надо так надо. А вот запросы конструктора сортов всерьез не принимаются. «Нельзя!» — «А-а, сойдет». — «Ну видите же — нельзя!» — «А мы еще раз — чуть по-другому». — «Вы можете понять— нельзя!» — «Это вам на делянках нельзя, а в производстве — нужно!..»

К вопросу о хороших условиях. В памятном 1972-м площадь погибших озимых составила 10,5 миллиона гектаров. Из них 5,3 миллиона были посеяны так и тогда, что всходов не дали вообще — зиме и вредить не пришлось. Еще четыре миллиона гектаров вошли в зиму в состоянии «выйдет — не выйдет», их судьба зависела от снисхождения стихий. И лишь 0,8 миллиона гектаров можно честно ставить в графу «вымерзание».

Площади чистого пара только в Федерации сокращены за последние четыре года на 4,2 миллиона гектаров. В оптимальный срок, за месяц до посева, в хозяйстве обычно бывает подготовлено под озимь не больше 65 процентов массивов. Колдовства не нужно, чтобы лишить новый сорт всего его богатырства, — достаточно посеять его по кукурузе. Или по подсолнечнику. То есть по глыбам иссушенной земли, скрывающей воздушные камеры. Или ждать уборки сахарной свеклы и сеять озимь уже вдогонку осени, на авось. В станице Вешенская «безостая-1» в посевах по кукурузе дает что ни год на полтонны ниже заурядной яровой. Пшеницы Василия Николаевича Ремесло уже кормят Подмосковье, зимуют на Алтае и в Кустанае, поднимают сборы ФРГ. Но есть зона, куда не могут проникнуть: Центральная черноземная зона. Верней, они там районированы, но урожая не повысили, не стали экономической реальностью. Пары тут практически ликвидированы — и классический чернозем засевают серыми хлебами.

Новые сорта не переносят «дикта».

— «Дикт», — объясняет свой термин Василий Николаевич Ремесло, — это когда помыкают агрономом. Превращают его в мальчика на побегушках. Когда от серьезной и сложной работы толкают его к ловле удачи, к карточной игре. Культивируется сортовой ажиотаж. Заглянул тут к нам в Мироновку знакомый хлопец из Корсунь-Шевченковского, сияет: «Привез новый сорт от Лукьяненко! «Предгорная», в Адыгее достал». — «Много ли купил?» — «Только пульман, ведь все рвут», — «Вези, — говорю ему, — на мельницу, коровам присыпка будет». Какое там — посеял! Померзла, конечно… Агронома стали ценить по тому, сколько у него сортов в испытании — десять или двадцать. Мол, будете верить госсортсети — провороните удачу. Селекционерам делить нечего. Только глубокое уважение к Павлу Пантелеймоновичу заставляло меня говорить, что «безостую» в Киевской области насаждать нельзя, это от азарта. Когда под маркой испытаний колхоз высевает дюжину сортов, сеет в один срок, без системы в опытах — он и себя с панталыку собьет, и навредит семеноводству. Забывают ареалы сортов, не хотят слышать, что дело агронома — реализовать потенциал уже сделанного для него. Структура — с ней в районе решают, агротехника — вкалывать нужно, вот и ловят жар-птицу. «Дикт» в структуре площадей ведет к отставанию агротехники от селекции.

(Я посылал Василию Николаевичу гранки своей статьи насчет этого «дикта», он согласился, но собственное словцо на бумаге его смутило. Может — «диктат»? Нет, это что-то другое. «Диктовка»? Средняя школа получается. Думали-гадали, ничего точнее не нашли. «Дикт»!)

Сортовая обстановка быстро меняется. Понадобились сорта арьергарда — для заурядных предшественников. Опрокинутая было сортами-лауреатами «местная» селекция оправилась, овладела их генофондом, учла тревожную способность кубанских пшениц «отключать» белок, если корням взять нечего, — родились завидные новинки. Степь как бы вновь открыла одесского мастера Федора Григорьевича Кириченко. Поступил вклад из Днепропетровска. На Дону сотни тысяч гектаров заняли «ростовчанка» и «донская остистая» зерноградца Ивана Григорьевича Калиненко.

Оно начиналось арьергардом, а поскольку уровень урожаев был уже задан «безостой», то и состязаться среднему поколению селекционеров пришлось с шедевром Лукьяненко. «Ростовчанку» приняли на полмиллиона гектаров не за клейковину, а за превышение в урожайности над «безостой». Тем самым и селекция второго, так сказать, призыва вступила в войну за условия, в тот же бой с «диктом».

— Сорта без паров — мертвый капитал, главное — не гектары, а высота, надежность и качество урожая, — прямо-таки формулами говорит Иван Григорьевич Калиненко. — Сальск и Зерноград вышли в последние годы за тридцать центнеров среднего сбора и стали сильное зерно давать именно потому, что возродили пары. А Песчаноокопский район не имеет паров даже для семенных участков. Пар стал не только накопителем влаги и пищи — он позволяет посеять в нужное время… Ложь, будто нельзя сокращать площади зерновых — сокращать нельзя только сбор хлеба, его надо наращивать! Один человек в обкоме, умный человек, говорит мне: «Увижу тебя — и спрятаться хочется…» Столько раз, значит, все это доказываю. А разве это мое дело? В хуторах когда-то гутарили: «Дождь да гром — не нужен и агроном». Ерунда, при этом он еще нужен! Но если доведен строгий процент под кормовые — шестнадцать, и не рыпайся, — если требуют вернуть удельный вес зерновых в пашне к уровню начала шестидесятых годов, когда за пары снимали с работы, — вот тогда действительно не нужен агроном. Счетовод нужен, учетчик, а не технолог!

Это говорит уже второе поколение создателей новых сортов (Иван Григорьевич Калиненко учился у Ф. Г. Кириченко).

Баталия из-за паров отвлекает от действительно нового.

Надо научиться сеять. Югу? Да. Природным зерновикам? Вот именно. Потому что чуткая биология сортов выявила грубейшие нарушения сроков. И не опоздания только, а торопливость, «досрочность». На больших массивах всходы гибнут только из-за того, что сеятели залезли в лето. Есть готовая земля — пускай агрегаты! Доктор наук В. К. Блажевский (Мироновский институт пшениц) показывал свои протестующие письма землякам в Винницу: в августе — передовики на севе, к апрелю — списание. Индивидуальная сортовая агротехника требует снайперской точности, учета как минимум трех факторов — биологии сорта, предшественника, удобрений. Верный расчет может сделать только агроном, не счетовод-учетчик.

Надо научиться не сеять. Здраво оценивать обстановку, признать, что почва суха, гарантий получить хорошие всходы нет, риск неоправдан — и, намеренно сохранив семена, готовиться к весне. Тогда сбереженный семфонд будет плюсом к урожаю яровых, а не минусом из него. Если на парах срок диктует календарь, тут выявлен многолетний оптимум, то на полях из-под пропашных решают условия каждой осени… Вот с этой-то позицией «дикту» смириться труднее всего. И дело не в том, сколько пядей во лбу у приверженца этого «дикта» — семь, пять или двенадцать, дело в ситуации, когда не спущенный план, а сам агроном на каждом отдельном поле определяет, сеять или нет. Выходит, самотек? Срыв осенней посевной? Принимаются меры, и колхоз, уже проводив скворцов, убрав огороды, все шлет и шлет полки своих гектаров, непоеных-некормленых, почти на верную гибель от холодов. В. К. Блажевский приводит иллюстрацию, что стоит тяга выполнить план сева любой ценой. Ананьевский колхоз «Россия», едва ли не первый по зерну в Кировоградской области, за три года поднял намолоты озимых с 33 до 45 центнеров. Победа? А валовой сбор остался прежним. Значит, площадь озимого сева убавилась? Нет, структура все та же. Просто пропадают поздние озими, их гибель и поглотила прибавку в двенадцать центнеров.

Конечно, можно ли сеять, нельзя ли — понятия гибкие, все опять-таки зависит от опыта, кругозора, культуры, в сумме и отличающих агронома от счетовода. Почему — нельзя? Семена не положить во влажный слой, не взойдут. Значит, дело в сеялке? А если применить бараевскую, прочную, как утюг, стерневую «СЗС-9»? Из целинного набора орудий агрономы Николаевской области вынули одно, для осени главное: купили тысячу с лишним комплектов — и не ради стерни, ради надежных всходов используют уже на сотнях тысяч гектаров. Представьте, не вымерзает!

Нельзя сеять — касается в основном площадей под кукурузой. Рано не уберешь, а после уборки почва высохнет от трещин в ладонь шириной, до «чемоданов». А если высевать озимь до уборки кукурузы? «Как, вы что, ведь стебли стоят!» Можно сеять кукурузу широкими рядами, а в междурядья пускать стерневую… Иван Евлампиевич Щербак на Новоодесском сортоиспытательном участке опробовал этот вариант «херсонского пара», известного еще Измаильскому, и кукурузу берет, и озимь под защитой высоких стеблей всходит. Загвоздка, правда, в том, что такой прием требует особой технологической дисциплины: не срежешь вовремя кукурузные бодылья — угнетенная пшеница вытянется, пропадет. «Очень совести надо много», — определил, качая головой, один из наблюдавших сев Щербака. Верно. Но совесть в агротехническом ее понимании и есть культура, она-то и выдает разницу между агрономом и скорописцем.

Надо научиться кормить.

Если целью ставить не разбрасывание туков с небес силами сельскохозяйственной авиации, если не сводить все к равному дележу дефицитного азота-фосфора между первой бригадой и второй, между колхозом «Заря» и совхозом «Восход», а действительно получать максимальную отдачу с каждого килограмма питательных веществ, то переучиваться надо! Пшеничному растению нового типа дорого «построить» самое себя — развить корни, стебли, листовой аппарат. Но уж когда зеленая эта фабрика создана — подавай сырье, отдача будет громадной. И отдача будет нарастать с интенсивностью сорта. Старый животноводческий закон: «Кормить выгодно только досыта». Вот мерой «сытости»-то и сильно разнятся сорта — даже одного автора. Известен опыт (данные печатались в журналах), когда замеряли окупаемость удобрений на «мироновской-808» и «мироновской юбилейной», созданных В. Н. Ремесло. Давали порциями по десять тонн навоза на гектар.

Первый десяток тонн поднял урожай «восемьсот восьмой» на 2 центнера; «юбилейная» отозвалась слабей — 1,7 центнера.

Вторая доза удобрений принесла 3,6 добавочных центнера «восемьсот восьмой», и уже 5 центнеров прибавки на гектаре «юбилейной».

Доза третья, всего гектар получил по 30 тонн. Старший сорт прибавил только 0,1 центнера. Все, потенции исчерпаны, дальше кормить бесполезно. Зато отзыв младшей — 5,4! Набрав силы, получив сырье, фабрика пошла работать, готовить элеватор. В итоге прибавка от тонны органики по «восемьсот восьмой» — 19 килограммов, по «юбилейной» — больше сорока! Значит, выгодней досыта кормить самые прожорливые пшеницы, чем делить удобрения малыми порциями — «всем сестрам по серьгам». И убыточно останавливаться, не докормив поле.

— Меня задело, — говорит В. Н. Ремесло, — что у немцев в ФРГ мои сорта проходят как сильные пшеницы. Там быстро поняли: биология такая, что только давай питание, сорт живет в хорошем симбиозе с микромиром. И вот — сумасшедшая по нашим меркам норма, триста сорок кило азота в действующем веществе, соответственно — фосфора, калия! Пошел, пошел вверх процент клейковины — сорок, сорок два, сорок пять.

Каких тебе еще улучшителей, где ты такое зерно купишь? Что ж, молодцы агрономы. Но я-то работаю ради умника, который в Адыгею ездил.

Самолет — хорошо, а… а сорнякам от этого лучше. Разбрасывание удобрений с воздуха переполовинивает их: ветер и талая вода сносят с поверхности почвы, сухой участок вовсе не растворяет их, но любой сорняк, лежащий в виде семян наверху, с радостью приемлет эту агрохимию. Азовский район на Дону урожаем озимых обогнал — небывалое дело! — соседние районы Кубани. Чем взял? Считает, прикорневой подкормкой. Использует не самолеты, а просто сеялки, нитрофоску доставляет точно к месту переработки — на пять — семь сантиметров под озимь. Удобрения хорошо окупаются, в семьдесят четвертом году район собрал по 36,4 центнера на круг. Но возвратиться от разбрасывания, от непыльного и скорого аэроспособа к вежливому кормлению удалось вовсе не легко. Отдача центнера удобрений путем прикорневого внесения повышается вдвое, это не оспаривается, но только на одной тридцатой озимого клина страны освоен этот прием.

Чему вообще надо учиться — не перечислить, да и надо ли… Суть в том, что любое завоевание агробиологии не убавляет, а увеличивает роль человека на поле, обязывает во всем тянуться до того концентрата знания и таланта, каким является новый сорт, велит быть настолько же сметливей, быстрее, свободнее в своих решениях и действиях, насколько новинка превышает обслуживающий сорт. «Дикт» может становиться гибче, может сменить язык погонялы на деликатную речь с «вы» и «пожалуйста» — от этого он не потеряет мертвящей силы. Селекция, в силу явной сложности избавленная в работе от «дикта», оторвалась от южной агротехники, и нету пока, нету, к счастью, признаков, что легко даст себя догнать. Югу сказочно везет на селекционные таланты, и можно надеяться, что даже тягчайшая потеря — кончина «пшеничного батька» Павла Пантелеймоновича Лукьяненко — не поведет к потере нашего мирового лидерства в белых озимых хлебах.

Что ж надо? А оно сказано.

Надо научиться ценить науку. Отвергать «коммунистическое» чванство дилетантов и бюрократов. Надо научиться работать систематично. Используя свой же опыт, свою же практику!

Вы знаете Рябошапко? Николая Николаевича Рябошапко из Щербаней? Большого напора человек. Редкий тактик. Как он говорит с телефонистками! «Любочка, сердце мое, я тебя сразу по голосу, шоб ты была здорова сто лет… А, мое здоровье дороже? Спасыби тоби, голубе, умница ты моя, дай скоренько Николаев…» В добывании он всепроникающ, как вирус, если позволено так сказать о солидном человеке, и нет тех дверей от Одессы до самого Киева, из каких бы он уходил с пустыми руками. Кто вбил в титул плотину для сухой балки и заставил солнце Щербаней вставать из воды? У кого улица сверкает асфальтом, а над нею ртутные светильники? Кто первым в районе отгрохал консервный завод и гонит консервы из той зелени, что возами гибла? А депутата кто заставил раскошелиться на террасы по Лысому бугру — вон ореховый сад растет? Все Рябошапко.

А скажите теперь, чем в доставании своем — боже ж ты мой, шестнадцать лет ходил по острию ножа! — чем в добывании он гордится больше всего? Не угадаете.

Выкрал агронома. Да того самого — Гуляка Василия Ивановича, один же главный агроном в Щербанях. В черном пиджаке, с усиками… Да так вот и выкрал. Ночью подогнал ЗИЛ, погрузил ложки-плошки — и к себе. Ну, не силком, не джигит же невесту — договорились. Он давно на Гуляка глаз положил. Досье собрал. Что начинал Гуляк в Шевченковской, первой в стране, МТС, в каких чинах потом ходил, почему в управлении осел — все до капли было известно. Из своего района за ним наблюдал — характер, взгляд, манера. И охаживал долго, говорил ласковей, чем с телефонистками. И той же зарей, как приехали, поселил в коттедж у озера — в два этажа, редкий генерал-отставник такую дачу строит. И «Волгу» пригнал: «Работайте, дорогой Василий Иванович, а я буду страховать».

Нашли. «Исключим из партии». — «Меня-то за что — за подбор кадров? Тогда уж Василия Ивановича». Потянули Гуляка. Выяснилось — беспартийный. Ну, председатель — тридцатитысячник, то-се, область все же одна — отстали.

За Щербанями слава недородов прямо вековая. Еще газета «Искра» писала — голь перекатная, нужда и голодуха. Колхоз тоже перебивался с соломы на полову. Теперь тут такие урожаи: сорт «Кавказ» показывал и 52, и 75 центнеров. Но клейковина очень слаба, перешли на одесские, те несут приплату за качество — не за казацкие ж усы и тонкие речи дают председателю шифер и светильники. «Николай Николаевич, нужен ток для семян», — залили асфальтом. «Николай Николаевич, стерневые сеялки…» Три раза мотался — добыл. «Николай Николаевич, полив, «фрегаты»… Тут повезло, мелиораторам понадобился участок для испытаний, председатель подвернулся в нужный час, и миллион колхозу — бух! Шуршат росяными метлами новые поливалки, приятно слушать.

В том генеральском дому летними ночами свет почти не горит — нету Василия Ивановича. Но если молодежь заведет у того дома транзисторы, председатель построжится: «Сынки, сынки, тут-то зачем? Может, Василий Иванович отдыхает».

Ругаться агроном не умеет, если надо — председатель едет сам. Рябошапко Н. Н. — председатель колхоза имени Кирова Николаевской области УССР.

Все может измениться, все.

Через другой-третий десяток лет черноземный юг, возможно, вовсе откажется от плуга. У Ивана Щербака поле тринадцать лет не пашется, а азот в почве самый высокий, как и белок в хлебе с той клетки. Владимир Первицкий сколько — пять или больше — урожаев кукурузы снял без пахоты?

Может, уже не сотней центнеров будут определять хороший сбор, а килограммами. Скажем, 750 кило содержания белка с гектара. Ведь дают же и у нас короткие «мексиканки» уже по 490 килограммов белка! Самое шаткое дело — гадать в нашем озимом клину.

Одно сохранится. Сердцевинная роль агронома, да прославится тяжкая должность его.

Февраль 1975 г.

Загрузка...