Хлеб великанов. Неоконченный портрет. Вдали весной

Глава 1

Джоан Скьюдмор, прищурившись, всмотрелась в полумрак обеденного зала гостиницы. Она была немного близорука.

Кажется… нет, не может быть… и все же это она. Бланш Хаггард.

Невероятно, — в такой глуши наткнуться на школьную подругу, с которой они не виделись… лет пятнадцать, не меньше. Сперва Джоан пришла в восторг от своего открытия. Она была от природы общительна и всегда радовалась неожиданным встречам с друзьями и знакомыми.

Бедняжка, до чего неузнаваемо она изменилась, подумала Джоан. Выглядит гораздо старше своих лет. Гораздо. Ведь ей никак не может быть больше… сорока восьми?

Вполне понятно, что ей захотелось тут же взглянуть на себя в зеркало, которое очень кстати оказалось возле столика. То, что она увидела, улучшило ее настроение.

Право же, я совсем неплохо сохранилась, сказала она себе.

А увидела она стройную женщину средних лет: исключительно гладкое лицо, почти не тронутые сединой каштановые волосы, приветливые голубые глаза; губы сложены в приятную улыбку. На женщине прекрасно сидел легкий Дорожный костюм, в руке — подходящая для путешествия сумка.

Джоан Скьюдмор возвращалась из Багдада в Лондон сушей. Накануне вечером она выехала оттуда поездом.

Теперь ей предстояло переночевать в железнодорожной гостинице и наутро отправиться дальше на машине.

В спешке покинуть Лондон Джоан заставила внезапная болезнь младшей дочери, уверенность в беспомощности Уильяма (ее зятя) и опасение, что в их доме воцарится хаос, если некому будет присмотреть за хозяйством.

Что ж, теперь все улажено. Она обо всем позаботилась, отдала необходимые распоряжения. Ребенок, Уильям, выздоравливающая Барбара — Джоан ни о ком не забыла, все учла наперед. Слава богу, думала она, у меня всегда была голова на плечах.

Уильям и Барбара были ей бесконечно благодарны. Они упрашивали ее погостить еще, не спешить домой, но она с улыбкой, подавив вздох сожаления, отказалась. Приходилось считаться с Родни — бедняга Родни сидел безвылазно в Крейминстере, работал с утра до ночи, а позаботиться о нем было некому, кроме слуг.

— А слуги есть слуги, — вздыхала Джоан.

— У тебя, мама, все слуги — само совершенство, — возражала Барбара. — Ты за этим следишь!

Джоан посмеивалась, но ей тем не менее было приятно.

Потому что, когда дело сделано, хочется услышать слова благодарности. Случалось, ее немного задевало, что близкие воспринимают как нечто само собой разумеющееся отлично налаженное ею хозяйство, ее заботу и преданность.

Впрочем, она не жаловалась. Тони, Аврелия и Барбара были прекрасные дети, и у них с Родни имелись все основания гордиться ими и теми успехами, которых они добились в жизни.

Тони выращивал апельсины в Родезии. Аврелия, доставившая родителям кое-какие волнения, стала женой богатого, симпатичного биржевого маклера. У мужа Барбары завидная должность в Департаменте общественных работ в Ираке.

Короче говоря, дети у них были красивые, здоровые и хорошо воспитанные. Джоан понимала, что им с Родни здорово повезло, а в глубине души считала, что отчасти это и их заслуга как родителей. Ведь не зря они уделяли всем троим столько внимания, бесконечно мучились с выбором нянь, гувернанток, потом школ и прежде всего заботились о том, чтобы ребята росли в достатке и были счастливы.

Оторвавшись от собственного отражения в зеркале, Джоан ощутила приятное возбуждение. Да, хорошо, когда кто-то добивается успеха, подумала она. Я никогда не помышляла о карьере или о чем-то в этом роде. Меня вполне устраивало быть женой и матерью. Я вышла замуж за человека, которого любила, а он преуспел в своем деле — и, вероятно, тут есть доля моего участия. Поддержка необычайно важна. Славный мой Родни!

На сердце у нее потеплело при мысли о том, что скоро, очень скоро она снова увидит Родни. До сих пор она ни разу не покидала мужа надолго. До чего счастливо и безмятежно прожили они вместе столько лет…

Ну, положим, назвать их жизнь безмятежной было бы некоторым преувеличением. Семейная жизнь не бывает совсем уж безмятежной. Праздники, инфекционные болезни, лопнувшие среди зимы трубы… На самом деле жизнь состояла из череды коротких драматических эпизодов. И Родни всегда ужасно много работал, возможно, больше, чем позволяло ему здоровье. Именно в это время шесть лет назад у него было страшное переутомление. Он, вынуждена была отметить Джоан с горечью, не сохранился так же хорошо, как она. Изрядно ссутулился, поседел. Глаза такие усталые.

Но что поделаешь, жизнь есть жизнь. Зато теперь, когда у детей свои семьи, фирма идет в гору и новый партнер сделал денежные вливания, Родни сможет вздохнуть свободно. У них будет время пожить для себя.

Они должны побольше развлекаться — почаще проводить недельку-другую в Лондоне. Родни мог бы играть в гольф. Верно, и почему только она раньше не уговорила его заняться гольфом? Так полезно для здоровья, тем более при его-то сидячей работе.

Сделав себе зарубку в памяти, миссис Скьюдмор снова обвела взглядом обеденный зал в поисках женщины, которая, как ей показалось, была некогда ее школьной подругой.

Бланш Хаггард. Как она восхищалась Бланш Хаггард, когда они вместе учились в школе Святой Анны! Все обожали Бланш.

Такая смелая, такая выдумщица и при этом, да, — совершенно очаровательная! Сейчас, глядя на эту тощую, нервную, неухоженную пожилую особу, в это просто невозможно поверить. Как она странно одета! И дать ей можно… в самом деле… не меньше шестидесяти…

Конечно, думала Джоан, жизнь у Бланш не задалась.

Ей даже на минуту стало досадно. Надо же было наломать столько дров. Вот Бланш, ей двадцать один год, и весь мир у ее ног — словом, имела все: внешность, положение — и пожертвовала этим ради какого-то полнейшего ничтожества. Ветеринара, да-да, именно, ветеринара. Причем, что еще хуже, женатого ветеринара. Родные Бланш проявили самообладание, достойное всяческого уважения: отправили ее в круиз, чтобы она немного развеялась. А она сошла с парохода не то в Алжире, не то в Неаполе и вернулась домой к своему ветеринару. Тот, разумеется, лишился работы, стал пить, а жена не пожелала дать ему развод. Вскоре им пришлось уехать из Крейминстера, и потом Джоан ничего не знала о Бланш много лет, пока не встретила ее случайно в Лондоне, в обувном отделе «Харродса»[260], и не выведала (впрочем, выведывать не было нужды, поскольку Бланш вовсе не делала из этого секрета), что она теперь замужем за человеком по фамилии Холидей, который служит в страховом агентстве, но, по словам Бланш, вскоре собирается уволиться, чтобы писать задуманную им книгу об Уоррене Хастингсе[261] не урывками, придя с работы, а целыми днями.

Джоан промямлила что-то вроде того, что у мужа Бланш, должно быть, имеются и иные средства к существованию. А Бланш беспечно ответила: «У него в кармане нет ни единого пенни!» Джоан заметила, что, в таком случае, оставлять работу с его стороны весьма неразумно, ведь, кто знает, принесет ли книга успех? Пишет ли он ее по заказу? Господи, конечно, нет, весело отвечала Бланш, и вообще-то говоря, она не надеется, что книга получится удачной, потому что, хоть Том и безумно увлечен, пишет он не ахти как. После чего Джоан достаточно мягко посоветовала Бланш пресечь все это поскорее, на что та возразила: «Но бедному мальчику так нравится писать! Больше всего на свете». Иногда, сказала Джоан, одному приходится соображать за двоих. Бланш, расхохотавшись, ответила, что ей всегда было нелегко соображать даже за одного!

Возвращаясь мысленно к тому разговору, Джоан вынуждена была признать, что это, увы, была чистая правда. Спустя год она увидела Бланш в ресторане в обществе вызывающе ярко одетой женщины и двоих мужчин явно артистической наружности. После этого о существовании подруги ей напомнило лишь полученное от той через пять лет письмо, где Бланш просила одолжить ей пятьдесят фунтов. Ее маленькому сыну, говорилось там, необходима операция. Джоан отослала Бланш двадцать пять, выразила сочувствие и попросила сообщить подробности. В ответ она получила открытку следующего содержания: «Спасибо и на том, Джоан. Я знала, ты не откажешь», — что, пускай и с натяжкой, можно было рассматривать как своего рода благодарность. Потом — тишина. И вот теперь здесь, в ближневосточной железнодорожной гостинице, где мерцают и потрескивают керосиновые лампы и стоит запах прогорклого бараньего жира и парафина, нашлась ее старинная подруга, постаревшая до неузнаваемости, огрубевшая и одетая — хуже некуда.

Бланш закончила обедать и, лишь направляясь к выходу, увидела знакомое лицо. Она застыла будто вкопанная.

— Господи помилуй, Джоан!

Ей понадобилось не больше двух минут, чтобы найти себе стул, она подсела к столу Джоан, и они стали болтать.

— Да, ты отлично выглядишь. Больше тридцати тебе ни за что не дашь, — говорила Бланш. — Где тебя хранили все эти годы? В прохладном месте?

— Не совсем. Я жила в Крейминстере.

— Родилась, выросла, вышла замуж и упокоилась в Крейминстере, — отчеканила Бланш.

— Разве такая уж незавидная судьба? — спросила Джоан с усмешкой.

Бланш покачала головой.

— Напротив, — ответила она серьезно, — по-моему, еще какая завидная. А как твои дети? У тебя ведь их несколько?

— Да, трое. Сын и две дочки. Сын в Родезии. Обе девочки замужем. Одна живет в Лондоне. А у второй я только что гостила в Багдаде. Ее фамилия Рэй — Барбара Рэй.

Бланш кивнула.

— Я ее видела. Чудесная девочка. Рановато вышла замуж?

— Мне не кажется, — твердо ответила Джоан. — Мы все любим Уильяма, и они очень счастливы вместе.

— Да, я слышала, сейчас у них все наладилось. Возможно, этому способствовало рождение ребенка. Когда рождается ребенок, женщина успокаивается. Впрочем, — продолжала Бланш задумчиво, — к себе я этого отнести не могу. Я обожала обоих своих ребят — Лена и Мери. И все же, встретив Джонни Пелэма, оставила детей и бросилась за ним очертя голову.

Джоан посмотрела на нее с недоверием.

— Брось, Бланш, — сказала она сердечно. — Неужели это правда?

— Отвратительно, да? — продолжала Бланш. — Но я точно знала, что детям будет хорошо с Томом. Он всегда их любил. Женился на очень славной домовитой женщине. Она подошла ему куда лучше, чем я. Вкусно кормила, штопала белье и так далее. Бедняга Том превыше всего ценил уют. Он потом присылал мне открытки на Рождество и на Пасху. Мило с его стороны, ты не находишь?

Джоан не ответила. Мысли ее были слишком противоречивы. Труднее всего было поверить, что рядом с ней — та, та самая Бланш Хаггард, благородная, возвышенная барышня, самая блестящая из учениц Святой Анны. Какое отношение имеет она к этой неряшливой женщине, которая без тени смущения выкладывает ей самые нелицеприятные подробности своей жизни, причем даже не старается подбирать слова! Та самая Бланш Хаггард, что получила награду по английскому языку в Святой Анне!

Бланш решила вернуться к предыдущей теме.

— Забавно, что малышка Барбара Рэй — твоя дочка, Джоан. Все-таки молве нельзя верить. Многие вбили себе в голову, что она вышла замуж за первого встречного, потому что чувствовала себя дома ужасно несчастной и хотела сбежать.

— Как странно. Откуда пошли эти сплетни?

— Понятия не имею. Но я совершенно уверена, что ты всегда была прекрасной матерью. Даже мысли не допускаю, что ты можешь быть властной и злой.

— Спасибо, Бланш. Мне кажется, мы делали все, чтобы наши дети чувствовали себя дома счастливыми. Знаешь, по-моему очень важно дружить со своими детьми.

— Прекрасно, если только это возможно.

— О, я думаю, возможно. Надо всего-навсего не забывать собственную молодость и ставить себя на их место. — Прелестное посерьезневшее лицо Джоан приблизилось к лицу бывшей подруги. — Мы с Родни всегда стремились поступать именно так.

— Родни? Погоди, погоди, ты ведь вышла за юриста, верно? Ну да, я же обращалась в их фирму, когда Гарри пытался получить развод у этой своей злыдни жены. По-моему, мы тогда приходили к твоему мужу — Родни Скьюдмору. Он был необычайно любезен и внимателен, отнесся к нам с пониманием. Значит, ты так и оставалась при нем все эти годы. И никаких новых увлечений?

— Ни мне, ни ему не требовалось никаких увлечений, — отвечала Джоан сухо. — Мы с Родни друг друга вполне устраиваем.

— Конечно, у тебя-то всегда была рыбья кровь, Джоан. Но мне показалось, у мужа твоего глазки горят!

— Прекрати, Бланш!

Джоан покраснела от злости. Глазки горят! Придумала! У Родни!

И тут одна неприятная мысль промелькнула внезапно в голове у Джоан, промелькнула и исчезла, словно змея, проскользнувшая накануне в припорошенной пылью колее перед самыми колесами машины — извилистая зеленая вспышка, которую едва успеваешь заметить.

Вспышкой, полыхнули два слова, непонятно откуда всплывшие и непонятно куда исчезнувшие.

«Дочка Рэндолфов…»

Слова улетучились, не успев закрепиться в памяти.

Бланш с готовностью покаялась:

— Прости, Джоан. Пойдем в соседний зал, выпьем кофе. Ты же знаешь, я всегда была вульгарной.

— Ой, перестань, — простодушно и немного испуганно перебила ее Джоан.

— Конечно, разве не помнишь? Забыла, как я тайком встречалась с сыном булочника? — с довольным видом продолжала Бланш.

Джоан нахмурилась. Она забыла про эту историю. Но когда-то все это казалось таким волнующим и — да-да — весьма романтическим приключением. А на самом деле — вульгарный, неприличный эпизод.

Бланш, усевшись в плетеное кресло и велев бою принести кофе, тихо посмеивалась.

— Я, должно быть, была тогда преждевременно созревшим гадким созданием. Да, меня всегда губил один и тот же недостаток. Я слишком любила мужчин. И только никчемных! Странно, правда? Сперва Гарри — уже сомнительная личность, хотя чертовски хорош собой. Затем Том, который не стоил моей любви, но я была к нему привязана. Джонни Пелэм — вот с ним мне было хорошо до самого конца. Джеральд тоже никуда не годился…

Тут бой принес кофе, помешав Бланш закруглить этот весьма неаппетитный, с точки зрения Джоан, перечень.

Бланш перехватила ее взгляд.

— Прости, Джоан, я тебя смутила. Ты же всегда была моралисткой, верно?

— Но я обычно стараюсь понять другого человека. — Джоан заставила себя улыбнуться и добавила не слишком тактично: — Я просто хотела сказать, что мне… мне так жаль.

— Меня? — Бланш явно удивилась. — Мило с твоей стороны, дорогуша, но не трать понапрасну свою жалость. Я пожила всласть.

Джоан, не удержавшись, бросила на нее взгляд исподтишка. Интересно, Бланш понимает, до чего отталкивающий у нее вид? Волосы небрежно выкрашены хной, одежда какая-то грязная и безвкусная, изможденное, в морщинах лицо — старуха, старая развалина, не женщина, а престарелая бесстыжая цыганка!

Внезапно став серьезной, Бланш хладнокровно сказала:

— А вообще-то ты права, Джоан. Ты прожила жизнь удачно. А я — что ж, я свою разбазарила. Я окунулась в водоворот, а ты, ты осталась на берегу — девочка из Святой Анны, которая нашла себе надежного мужа и никогда не подводила любимую школу!

Постаравшись вернуться к единственному, что их сейчас связывало, Джоан заметила:

— Славные были деньки, верно?

— Как сказать.. — Бланш не спешила предаться сладостным воспоминаниям. — Иногда я просто бесилась. Все время вести себя прилично и делать только то, что полезно для здоровья! Мне хотелось выбраться на волю и повидать мир. Что ж, — на ее губах промелькнула усмешка, — я его повидала. Клянусь, повидала!

Лишь теперь Джоан решилась спросить о том, как Бланш очутилась в железнодорожной гостинице.

— Ты возвращаешься в Англию? Уезжаешь завтра утром с конвоем?

Когда она задавала вопрос, сердце у нее слегка замерло. Очень уж не хотелось путешествовать в обществе Бланш. Случайная встреча — это хорошо, но Джоан сомневалась, что сумеет поддерживать видимость дружеского расположения на протяжении путешествия через всю Европу. Воспоминания о былом вскоре иссякнут.

— Нет, я в противоположную сторону, в Багдад, — улыбнувшись ей, ответила Бланш. — К мужу.

— К мужу?

Джоан в самом деле ужасно удивилась, что у Бланш имеется некто, достойный почетного звания мужа.

— Да, он железнодорожный инженер. Его фамилия Донован.

— Донован? — Джоан покачала головой. — Не думаю, что я когда-либо с ним встречалась.

Бланш рассмеялась.

— Ты и не могла с ним встречаться, дорогая. Он человек не твоего круга. К тому же пьет как сапожник. Но сердце у него из золота. И, хоть тебя это скорей всего удивит, он меня на руках носит.

— Иначе и быть не может, — вставила Джоан из вежливости.

— Узнаю прежнюю Джоан. Как всегда, кривишь душой? Тебе повезло, что я еду в другую сторону. Пять дней в компании со мной сломили бы даже твой христианский дух. И не надо оправдываться. Я знаю, во что превратилась. Огрубела душой и телом — ты ведь именно так и подумала. Ничего, это еще не самое страшное, бывает хуже.

Джоан подумала, что едва ли. То, что Бланш до такой степени опустилась, представлялось ей подлинной трагедией.

— Хочу надеяться, ты доберешься благополучно, но не уверена, — продолжала Бланш. — Похоже, вот-вот начнутся дожди. А если так, то у тебя есть риск надолго засесть где-нибудь в глуши.

— Не хотелось бы. Я заказала заранее места в поездах.

— Видишь ли, придерживаться расписания, путешествуя по пустыне, редко когда удается. Впрочем, если успеешь вовремя переправиться через вади[262], остальное уже пустяки. Водители, естественно, берут с собой продуктов и воды с запасом. И все же застревать противно: сидишь без дела и только думаешь.

Джоан улыбнулась.

— А может, и ничего для разнообразия. Ведь обычно времени отдохнуть не остается. Мне часто хотелось выкроить хоть недельку, чтобы можно было совсем ничего не делать.

— Но разве ты не можешь себе это позволить когда захочешь?

— Ни в коем случае, моя милая. У меня полным-полно обязанностей. Секретарь общества садоводов, член попечительского совета нашей местной больницы. Еще Институт директоров[263] и скауты. К тому же я активно занимаюсь политикой. Кроме того, на мне дом, и мы с Родни устраиваем приемы у себя и часто бываем в гостях. Я всегда считала, что юристу необходим широкий круг общения. Я обожаю наш сад, и мне нравится делать там многое своими руками. Можешь себе представить, Бланш, что за целый день я с трудом выкраиваю буквально пятнадцать минут перед обедом, чтобы присесть и передохнуть? А успеть почитать — и вовсе проблема.

— Но ты, судя по всему, отлично справляешься, — промолвила Бланш, поглядывая на гладкое лицо подруги.

— По-моему, лучше уставать от работы, чем томиться от скуки! Ну а здоровье меня никогда не подводило. Вот за это я в самом деле благодарна судьбе. Но все-таки, было бы чудесно денек-другой побездельничать и подумать.

— Интересно, — сказала Бланш, — о чем бы ты думала?

Джоан рассмеялась. Смех у нее был приятный, переливчатый, но не резкий.

— Подумать всегда есть о чем, разве не так? — спросила она.

— Например, о собственных грехах, — с ухмылкой заметила Бланш.

— Верно, — согласилась Джоан мирно, хотя и без удовольствия.

— Но ведь у тебя это не отнимет много времени! — Поглядев на Джоан в упор, Бланш решительно продолжала: — Тебе придется быстренько перейти к добродетелям! К благородным совершениям, коими полна твоя жизнь. Да, не представляю… Наверное, чертовски скучно. Так мне кажется. Любопытно, — она помедлила, — если день за днем тебе будет не о чем думать, кроме себя самой, узнаешь ли ты что-то новое?..

Джоан смотрела на нее с недоумением и даже немного растерянно.

— А разве можно узнать о себе то, чего не знал раньше?

— По-моему, можно… — медленно проговорила Бланш. Ее вдруг передернуло. — Правда, мне бы не хотелось пробовать.

— Конечно, — сказала Джоан, — некоторые люди склонны к созерцательности. Но только не я. Мистика слишком трудна для восприятия. Боюсь, подобные глубины не для меня. Я всегда думала, что это как-то слишком, если ты понимаешь, о чем я.

— Ну, разумеется, куда спокойнее ограничиться самой короткой из всех молитв, — заметила Бланш. И в ответ на вопросительный взгляд Джоан, выпалила: — «Боже, будь милостив ко мне, грешнику».[264] Годится практически на все случаи жизни.

Джоан была немного озадачена.

— Да, — согласилась она. — В общем-то годится.

Бланш расхохоталась.

— Но дело в том, Джоан, что ты-то — не грешница. И потому — эта молитва не для тебя! Вот у меня грехов — хоть отбавляй. Иногда мне кажется, я никогда не перестану поступать так, как не следует поступать.

Джоан молчала: она не знала, что сказать.

Бланш продолжала уже добродушнее:

— А куда деваться, если мир так устроен. Мы уходим, вместо того чтобы остаться, беремся за дело, которое нам не по плечу, бывают минуты, когда жизнь до того прекрасна, что в это почти невозможно поверить, и тут же следом на тебя обрушивается уйма бед и страданий! Если все хорошо, ты думаешь, что так будет всегда, а так не бывает, если плохо, тебе кажется, что невзгодам не будет конца и ты никогда уже не расправишь плечи и не вздохнешь полной грудью. Такова жизнь, ты согласна?

Все услышанное настолько расходилось со сложившимся у Джоан представлением о жизни и с самой ее жизнью, что она не нашла, что ответить.

Бланш без всяких церемоний встала.

— Ты совсем спишь, Джоан. Да и я тоже. А подниматься нам обеим чуть свет. Рада была повидать тебя.

Женщины постояли еще минуту, обменялись рукопожатиями. И вдруг Бланш, немного смущаясь, с какой-то грубоватой нежностью произнесла скороговоркой:

— Не волнуйся о своей Барбаре, у нее все будет хорошо. Знаешь, Билл Рэй — парень порядочный, ну и потом ребенок и все прочее. Она еще просто совсем молоденькая, а от здешней жизни… как бы тебе это объяснить… у девушек иногда голова идет кругом.

Джоан ничего не поняла, но удивилась ужасно.

— Не могу понять, о чем ты, — сказала она решительно.

Бланш молча с восхищением смотрела на нее.

— Старое доброе школьное лицемерие. Никогда ничего не замечать! Ты и в самом деле нисколько не изменилась, Джоан. Кстати, я ведь должна тебе двадцать пять фунтов. Только сейчас вспомнила.

— Ой, перестань.

— Не пугайся. — Бланш рассмеялась. — Припоминаю, я хотела когда-то вернуть тебе долг, но, вообще-то говоря, тот, кто дает денег взаймы, обычно знает, что не получит назад. Так что я не слишком беспокоилась. Ты повела себя как верная подруга, Джоан — эти деньги пришлись кстати.

— Кому-то из детей необходима была операция, если не ошибаюсь?

— Так думали доктора. Но все обошлось. Поэтому часть мы прокутили, а на оставшееся купили Тому бюро с откидной крышкой. Он давно его заприметил.

Взволнованная внезапно нахлынувшими воспоминаниями, Джоан спросила:

— А Том в конце концов написал книгу о Уоррене Хастингсе?

— Забавно, что ты помнишь! — Бланш заулыбалась. — А как же, написал, сто двадцать тысяч слов.

— И ее напечатали?

— Конечно нет! И тогда Том взялся за жизнеописание Бенджамина Франклина[265]. Это получилось у него еще хуже. Странный вкус, правда? Я хочу сказать — такие скучные личности. Если бы я решила написать о чьей-нибудь жизни, то выбрала бы, скажем, Клеопатру[266] — как-никак пылкая дама, или известного распутника Казанову[267]. Но все мы руководствуемся разными соображениями. Том снова потом нашел работу, правда, похуже прежней. Но я все равно рада, что он осуществил задуманное. По-моему, чрезвычайно важно, когда люди занимаются тем, что им по-настоящему нравится.

— Зависит от обстоятельств, — возразила Джоан. — Приходится со многим считаться.

— Но разве ты не занималась чем хотела?

— Я? — Джоан опешила.

— Да, ты, — подтвердила Бланш. — Ты хотела выйти за Родни Скьюдмора, так? Ты хотела иметь детей и уютный дом? — Рассмеявшись, она добавила: — И прожить счастливо до конца дней своих. Аминь.

Джоан тоже рассмеялась, почувствовав облегчение от того, что разговор снова стал непринужденней.

— Хватит тебе. Мне здорово повезло, я знаю, — согласилась она, а потом, испугавшись, что допустила бестактность по отношению к неудачливой, хлебнувшей горя Бланш, закончила: — Мне и в самом деле пора. Спокойной тебе ночи, я безумно рада, что мы повидались.

С чувством стиснув руку Бланш (неужели Бланш ждала, что она ее поцелует? Разумеется, нет), Джоан легко взбежала вверх по лестнице к себе в комнату.

«Бедная Бланш, — сокрушалась она, раздеваясь, аккуратно складывая и развешивая одежду и доставая пару чистых чулок на завтра, — бедная. Такая трагическая судьба».

Скользнув в пижаму, она принялась расчесывать волосы.

«Бедная Бланш. Так ужасно выглядит, совсем опустилась».

Джоан приготовилась ко сну, но медлила, стоя в нерешительности возле кровати.

Конечно, повторять молитвы каждый вечер совсем не обязательно. Откровенно говоря, много воды утекло с тех пор, как она вообще молилась. Да и в церковь захаживает не слишком часто.

Но она, без всякого сомнения, верит.

И тут она внезапно испытала совершенно необъяснимое желание преклонить колени возле этой весьма неудобной с виду кровати (с отвратительным хлопчатобумажным бельем, слава богу, у нее с собой собственная мягкая подушка) и помолиться честь по чести, как в детстве.

Это желание смутило ее, привело в замешательство.

Торопливо нырнув в постель, она натянула на себя одеяло. Затем взяла с маленького прикроватного столика приготовленную заранее книгу — «Воспоминания леди Кэтрин Дайсет» — на редкость занимательное, очень живое описание викторианской эпохи в период ее расцвета.

Прочтя строчку-другую, Джоан поняла, что никак не может сосредоточиться.

Я слишком устала, решила она.

Отложив книгу, она погасила свет. И снова ей захотелось помолиться. Почему это Бланш сказала, да притом еще как-то оскорбительно: «Эта молитва не для тебя». Что, в самом деле, она имела в виду?

Джоан быстро сочинила в уме молитву[268], состоявшую из отдельных, не связанных между собой слов:

«Господи — спасибо Тебе — несчастная Бланш — спасибо Тебе, что я не такая — огромная Тебе благодарность — и все мои молитвы — за то, что я совсем не такая, как бедная Бланш! — бедная Бланш — просто ужасно. Она сама, конечно, виновата — ужасно — просто кошмар — я другая — бедная Бланш…»

Джоан заснула.

Глава 2

Наутро, когда Джоан Скьюдмор уезжала из гостиницы, моросил дождик, приятный ласковый дождик — редкость в этих краях.

Оказалось, что из всех пассажиров одна Джоан едет на запад — случай довольно необычный, поскольку машины в это время года ходили нечасто. Большой конвой отбыл в прошлую пятницу.

В стареньком туристическом автомобиле Джоан поджидали водитель-европеец и его сменщик, здешний уроженец. Хозяин гостиницы поднялся на рассвете, чтобы проводить ее, и сперва, стоя на ступеньках, покрикивал на арабов, пока те укладывали багаж, следуя его указаниям, а затем пожелал мадемуазель — так он обращался ко всем приезжим дамам — удачного и приятного путешествия. Поклонившись с изысканной любезностью, он протянул Джоан небольшую картонную коробочку с завтраком.

— Пока, Сатан, увидимся завтра вечером или на следующей неделе. Вообще-то, похоже, на следующей неделе! — бодро прокричал водитель.

Машина тронулась и покатила по извилистым улочкам восточного города, с неожиданными для него причудливыми кварталами западной застройки. Рожок сигналил, ослы шарахались в сторону, дети кидались врассыпную. Через западные ворота они выскочили на широкую дорогу, вымощенную неровно, зато так основательно, что, казалось, она тянется отсюда до самого края света.

Однако километра через два мощеная дорога, внезапно оборвавшись, уступила место наезженной колее.

Джоан знала, что в хорошую погоду путь до Тель-Абу-Хамида, в то время конечной станции турецкой железной дороги, занимал часов семь. Поезд из Стамбула[269] прибывал утром и отправлялся назад в восемь тридцать вечера. В Тель-Абу-Хамиде имелась совсем маленькая гостиница для пассажиров, где можно было перекусить. Конвой, двигавшийся к востоку, должен был встретиться им где-то на полпути.

Ехать стало трудней. Машина дергалась и подпрыгивала, и Джоан подбрасывало на сиденье.

Водитель крикнул из-за плеча, что, он надеется, она не слишком измучается. Этот участок дороги — ухабистый, но им лучше поторопиться, потому что самое неприятное — застрять на переправах через два вади.

Он то и дело с беспокойством поглядывал на небо. Дождь усилился, машину время от времени заносило, она раскачивалась из стороны в сторону, и Джоан почувствовала, что ее немного мутит.

К первому вади они подъехали около одиннадцати. В нем была вода, но им удалось переправиться и, чуть побуксовав на высоком противоположном берегу, благополучно двинуться дальше.

Проехав еще километра два, они засели в вязкой грязи.

Джоан, накинув макинтош, вышла, достала коробку с завтраком, поела и, прохаживаясь туда-сюда, наблюдала, как работают мужчины: копают лопатами, подставляют домкрат, укладывают под колеса взятые с собой доски. Оба они чертыхались и кряхтели, колеса между тем крутились вхолостую.

Джоан задача показалась невыполнимой, но водитель заверил ее, что это место далеко не самое безнадежное. Наконец, внезапно перестав буксовать, колеса заскрежетали, и машина, дернувшись, выскочила на твердую землю.

Чуть дальше им навстречу попались две машины. Сделав остановку, трое водителей провели консультацию, обменявшись советами.

В машинах сидели женщина с ребенком, молодой французский офицер, пожилой армянин и два англичанина, по виду — коммерсанты.

Вскоре они двинулись дальше. Еще два раза застряли, и трудную работу с помощью домкрата и лопат пришлось повторить.

Преодолеть второй вади оказалось сложнее. Подъехали они в сумерках, и вода здесь бежала стремительно.

— А поезд не уйдет? — с беспокойством спросила Джоан.

— Они могут немного подождать. Обычно час оставляют в запасе. Час можно нагнать в пути, но позже девяти тридцати поезд задерживать не станут. Дальше дорога получше. Другая почва — открытая местность, пустыня.

Они замучились окончательно, переправляясь через вади.

Другой берег успел здорово раскиснуть. Машина выбралась на твердую землю, когда совсем стемнело. Ехать стало полегче, но до Тель-Абу-Хамида они добрались в четверть одиннадцатого, и поезд на Стамбул уже отошел.

Джоан была до того огорчена, что ничего кругом не замечала.

Она приплелась в обставленный колченогими столами обеденный зал гостиницы, но есть не захотела, а заказала себе только чаю. Затем, сразу пройдя в тускло освещенную неуютную комнату с тремя железными кроватями и достав лишь самое необходимое, повалилась на одну из них и заснула как убитая.

Наутро она проснулась, посвежевшая, с ясной головой. Сев на кровати, посмотрела на часы. Было половина десятого. Джоан встала, оделась и отправилась в обеденный зал. Появился индус в искусно повязанном тюрбане, и она заказала завтрак. Затем подошла к двери и выглянула наружу.

Усмехнувшись, она сказала себе, что и в самом деле забралась на край света. На обратную дорогу, решила она, времени уйдет примерно в два раза больше.

Добираясь из дома в Багдад, Джоан летела туда через Каир. Так что этот путь был для нее новым. Вообще-то дорога из Лондона в Багдад занимала семь дней — три дня поездом из Лондона до Стамбула, потом еще два до Алеппо[270], ночь до конечной станции турецкой железной дороги в Тель-Абу-Хамиде, дальше день на машине, ночь в гостинице, снова машиной до Киркука[271] и опять поездом до Багдада.

Утром ничто не напоминало о дожде. Небо голубое и ясное, и все вокруг успело покрыться золотисто-коричневой песчаной пылью. Двор гостиницы огораживала колючая проволока, за ней — куча пустых жестянок и место, где, громко квохча, бегали тощие куры. Мухи тучами садились на недавно вскрытые жестянки из-под съестного. Что-то напоминавшее ворох грязных лохмотьев внезапно поднялось и оказалось маленьким арабом.

На некотором расстоянии, за еще одной изгородью из колючей проволоки, маячило приземистое здание, наверняка железнодорожная станция, а рядом с ней, как показалось Джоан, был не то артезианский колодец, не то большой резервуар для воды. На севере, возле самого горизонта, виднелись неясные очертания холмов.

И больше ничего. Ни построек, ни домов, ни растений, ни людей.

Станция, железнодорожное полотно, несколько кур, избыток колючей проволоки — и все.

Джоан решила, что это забавно. Застрять в таком необычном месте.

Появился индус и сказал, что завтрак для мемсаиб[272] готов.

Джоан вернулась в дом. Характерная для здешних гостиниц обстановка — полумрак, запах бараньего жира и парафина — показалась ей знакомой почти до отвращения.

Ей подали кофе и молоко (консервированное молоко), целое блюдо с яичницей, несколько жестких круглых ломтиков подсушенного хлеба, блюдце с джемом и довольно сомнительного вида распаренный чернослив.

Джоан поела с аппетитом. Вскоре появился индус и осведомился, в котором часу мемсаиб желает, чтобы ей подали ленч.

Джоан попросила, чтобы не поздно, и они условились, что в час тридцать будет в самый раз.

Поезда, как ей было известно, ходили три раза в неделю: в понедельник, в среду и в пятницу. Сейчас утро вторника, значит, до завтрашнего вечера она никак не сможет уехать. Она решила уточнить у индуса.

— Правильно, мемсаиб. Поезд уходить вчера. Очень не повезти. Дорога плохая. Дождь ночью сильный. Значит, машины не ходить отсюда в Мосул[273] и обратно несколько дней.

— А поезда?

— О да, поезд приходить, как положено, завтра утром. А вечером отправляться назад.

Джоан кивнула. Она спросила о той машине, на которой приехала.

— Уезжать сегодня рано утром. Водитель думал добираться. Но, по-моему, нет. Наверное, застревать день-два.

Джоан равнодушно подумала, что, скорей всего, водитель застрянет.

Индус продолжал ее информировать:

— Вот это станция, мемсаиб, вон там.

Джоан сказала, что она почему-то именно так и подумала.

— Турецкая станция. Станция в Турции. Железная дорога турецкая. За проволокой, мемсаиб понимать. Проволока — это граница.

Джоан почтительно взглянула на границу и подумала, что границы все же выглядят как-то необычно.

— Ленч точно в час тридцать, — бодро пообещал индус и отправился в гостиницу.

Через минуту-другую Джоан услышала, как он бранит кого-то высоким злым голосом. Отвечали ему два голоса.

Взволнованная отрывистая арабская речь разнеслась по всему дому.

Джоан подумала, что почему-то часто индусы вроде этого служат управляющими гостиниц. Возможно, им знакомы привычки европейцев. Впрочем, какая разница?

Чем же ей заняться с утра? Она могла бы продолжить чтение занимательнейших «Воспоминаний леди Кэтрин Дайсет». Или написать кое-какие письма. Отправить их можно будет по приезде в Алеппо. У нее был с собой блокнот и несколько конвертов. Джоан медлила, стоя на крыльце. Внутри было так темно и так неприятно пахло. Не лучше ли ей прогуляться?

Она захватила с собой свою толстую двойную фетровую щляпу — не то чтобы солнце было опасным в это время года, но все же лучше соблюдать осторожность. Надела темные очки и опустила в сумку блокнот и вечную ручку.

На всякий случай, чтобы избежать международных осложнений, которые вполне могли возникнуть в случае пересечения границы, Джоан зашагала мимо свалки в противоположную сторону от станции.

Она шла и думала о том, как странно идти вот так… никуда.

Это была новая и очень любопытная мысль. Если идешь по дюнам, по вересковой пустоши, по берегу, по дороге, то у тебя обязательно есть перед глазами какая-то цель. Вон тот холм, та куща деревьев, эти заросли вереска, луг перед фермой, главная дорога к соседнему городку, кромка воды, которая тянется до следующей бухты.

Здесь же она шла откуда, а не куда. От гостиницы, вот и все. Справа, слева и впереди лишь пустой темно-коричневый горизонт.

Джоан прошла еще немного вперед, не слишком быстро. Воздух был приятный. Жарко, но не слишком. Термометр, подумала она, скорее всего показывал бы семьдесят[274]. К тому же дул легкий, совсем легкий ветерок.

Она шла минут десять и только потом обернулась.

Издали и сама гостиница, и ее убогие окрестности выглядели куда приличней. Отсюда все казалось даже симпатичным. Видневшаяся за гостиницей станция напоминала маленькую каменную пирамиду.

Джоан улыбнулась и пошла дальше. Воздух и в самом деле был восхитительный! Чистый, свежий. Никаких запахов, никаких следов человека и цивилизации. Солнце, небо, песок — и больше ничего. Все это даже немного пьянило. Джоан старалась дышать полной грудью. Она наслаждалась. Настоящее приключение! Такая желанная перемена в ее однообразном существовании. Она уже радовалась, что опоздала на поезд. Двадцать четыре часа полнейшей тишины и покоя пойдут ей на пользу. У нее нет необходимости возвращаться срочно. Из Стамбула она телеграфирует Родни и объяснит ему причину задержки.

Славный верный Родни! Интересно, что он сейчас делает? Впрочем, она знает. Сидит в своей фирме «Олдермен, Скьюдмор и Уитни», у него отличный кабинет на первом этаже, окнами на Маркет-сквер. Родни перебрался туда после смерти старого мистера Уитни. Ему нравилась эта комната — она вспомнила, как однажды заглянула к нему по делу и увидела, что он стоит у окна, смотрит на рынок (был базарный день) и на стадо, которое туда пригнали. «Чудесный молодняк», — заметил он. (А может, и не молодняк, Джоан плохо разбиралась в сельскохозяйственных вопросах, но что-то в этом роде.) А она сказала: «Да, насчет нового отопительного котла — по-моему, Гэлбрайт просит слишком дорого. Не узнать ли мне у Чэмберлена?»

Джоан до сих пор помнила, как медленно повернулся к ней Родни, как он снял очки, потер глаза и посмотрел на нее отсутствующим взглядом, словно вообще не видел, и как он переспросил: «Котла?» — будто речь шла о некоем сложном, малознакомом предмете, о котором он слыхом не слыхивал, а затем добавил, причем совершенно невпопад: «Кажется, Ходцесдон продает своего молодого бычка. Значит, ему нужны деньги».

Джоан подумала тогда, что со стороны Родни очень трогательно интересоваться старым Ходцесдоном с фермы Лоуэр-Мид. Бедный старик, все знали, что дела его плохи. Но ей хотелось, чтобы муж повнимательней выслушал ее. Ведь, в конце-то концов, люди ждут от юристов внимания и отзывчивости, а если Родни станет смотреть так же рассеянно на клиентов, как сейчас на нее, это будет производить дурное впечатление.

Поэтому она сказала нетерпеливо, хотя и без раздражения:

— Перестань витать в облаках, Родни. Я говорю о котле для центрального отопления.

И Родни ответил, что она, конечно, может справиться в другом месте, но цены всюду высокие, и им следует принять решение в принципе. А затем он покосился на кипы бумаг у себя на столе, и Джоан сказала, что не хочет отнимать у него время, — она видит, у него очень много работы.

Работы у него и впрямь невпроворот, согласился Родни, а время он, увы, потерял, любуясь рынком.

— Потому мне и нравится эта комната, — объяснил он. — Я всю неделю жду пятницы. А теперь прислушайся.

Он поднял руку, и Джоан услышала мычание и блеяние — нестройные и ничуть не приятные для уха звуки, которые издавали коровы и овцы и которые, как это ни смешно, явно нравились Родни. Он стоял, чуть склонив голову набок, и улыбался…

Впрочем, сегодня не базарный день. Родни сидит за своим столом, и ничто его не отвлекает. А ее опасения насчет того, что клиенты сочтут его невнимательным, оказались совершенно напрасными. Он сейчас лучший адвокат фирмы. Пользуется всеобщей любовью, а что может быть важнее для сельского законника?

«Но если бы не я, — подумала Джоан с гордостью, — он бы все бросил!»

Мысли ее вернулись к тому дню, когда Родни рассказал ей о предложении своего дяди.

Семья издавна владела респектабельной юридической фирмой, и, само собой разумеется, предполагалось, что Родни, сдав экзамены, будет ее сотрудником. Но предложение дядюшки Гарри стать партнером, причем на исключительно выгодных условиях, было, можно сказать, редким, непредвиденным везеньем.

Джоан была на небесах от счастья, она тепло поздравила Родни, но вдруг заметила, что он не разделяет ее чувств. Он ни с того ни с сего произнес совершенно немыслимые слова: «Если я приму предложение…»

— Ой, Родни! — воскликнула Джоан разочарованно.

Она ясно помнила, каким бледным и огорченным сделалось его лицо, когда он повернулся к ней. Она не подозревала до той минуты, что Родни такой нервный. Его руки, державшие брикет торфа, дрожали. Темные глаза смотрели умоляюще.

— Я ненавижу кабинетную работу, — сказал он, — ненавижу!

Джоан поспешила выказать сочувствие.

— Я знаю, дорогой. Это безумно скучная и однообразная работа, сплошная рутина, совсем не интересно. Но ведь быть партнером — другое дело, — я хочу сказать, тебе будет не безразлично.

— Контракты, лицензии, дома с пристройками и участками, сделки, «в случае, при условии, как указано…» — бубнил он бессвязные слова из юридического лексикона: на губах улыбка, а в печальных глазах — мольба, мольба, обращенная к ней. А она так любила Родни!

— Но ведь было заранее известно, что ты будешь работать на фирме.

— Я знаю, знаю. Но мог ли я предвидеть, что возненавижу все это до такой степени?

— Но… я не понимаю… что тогда… чем бы ты хотел заниматься?

Тут Родни заговорил охотно, речь его полилась свободно:

— Я хотел бы стать фермером. Литтл-Мид выставлена на продажу. Ферма в запущенном состоянии, Харли не занимался ею, но именно поэтому она дешево стоит, а земля там отличная, понимаешь…

И он продолжал в том же духе, строя планы, касаясь, к изумлению Джоан, подробностей и рассуждая о том, в чем она совершенно не разбиралась: о пшенице и ячмене, о яровых и озимых, о выведении коров молочных пород.

В ответ она только проговорила упавшим голосом:

— Литтл-Мид… но это же возле самого Эшлдауна, в такой глуши…

— Там хорошая земля, Джоан… и это стоящее дело…

Родни снова принялся ее убеждать. Джоан и не подозревала, что он способен так загореться, говорить так много и так убежденно…

— Но, милый, сможешь ли ты зарабатывать этим на жизнь? — с сомнением спросила она.

— На жизнь? О да, уж на жизнь-то я наверняка заработаю.

— Но все в один голос твердят, что фермерство не приносит дохода.

— Обычно не приносит. Но кому-то везет, кто-то вкладывает в хозяйство солидный капитал.

— Да, но видишь ли… я хочу сказать, это недальновидно.

— Ты ошибаешься, Джоан. Не забывай, что у меня есть кое-какие деньги, и если ферма окупит себя и даст небольшой доход, мы не пропадем. Ты только представь себе, до чего восхитительная у нас будет жизнь! Это же грандиозно — жить в деревне!

— По-моему, ты не представляешь себе, что это такое.

— Еще как представляю! Ты разве не знаешь, что мой дед со стороны матери был крупным фермером в Девоншире?[275] Детьми мы проводили там каникулы. Я никогда в жизни не был счастливее.

«Верно говорят, что мужчины — сущие дети…» — подумала Джоан.

— Ведь жизнь — не каникулы, — заметила она осторожно. — Нам надо думать о будущем, Родни. У нас есть Тони. — Тони тогда было одиннадцать месяцев. — И могут быть еще дети.

Родни окинул ее быстрым вопросительным взглядом, а она улыбнулась и кивнула.

— Ну так тем более, Джоан, почему же ты не согласна? Что может быть лучше для детей, чем ферма? Самое здоровое место. Там они будут есть свежие яйца и пить парное молоко, бегать где хотят и учиться ухаживать за животными.

— Но, Родни, есть еще столько всего, что нельзя не принимать в расчет. Дети должны учиться. Учиться в хорошей школе. А это дорого. Их надо обувать, одевать, следить за их зубами, водить к доктору. И друзья у них должны быть подходящие. Ты не можешь делать только то, что нравится тебе… Не имеешь права забывать о детях, раз дал им жизнь. В конце концов, у тебя есть перед ними обязательства.

— Они будут счастливы… — повторил Родни упрямо, но на этот раз в его голосе послышалось сомнение.

— Это недальновидно, Родни, на самом деле. Послушай, ведь, работая на фирме, ты, возможно, будешь когда-нибудь получать две тысячи фунтов в год.

— Думаю, без особого труда. У дядя Генри доход больше.

— Ну вот! Видишь! Ты не можешь отказаться. Это было бы безумием.

Джоан говорила так уверенно, так убежденно. Тут она сумела остаться непреклонной. Ей пришлось думать за двоих Если Родни сам не видит, что для него лучше, она обязана взять ответственность на себя. Эта затея с фермой до того трогательна, до того нелепа и неожиданна. Он просто ребенок. Джоан чувствовала себя сильной, ответственной и взрослой.

— Ты только не подумай, что я не понимаю и не поддерживаю тебя, Родни, — объяснила она. — Это не так. Но просто все, о чем ты говорил, совершенно нереально.

Не дав ей продолжить, Родни заметил, что фермерство — дело вполне реальное.

— Да, но в других обстоятельствах. Не в наших. Для тебя открыта дверь в процветающий семейный бизнес, к тому же дядя сделал тебе такое щедрое предложение…

— Знаю. Куда более щедрое, чем я мог надеяться.

— Поэтому ты и не должен, ни в коем случае не должен отказываться! Иначе не простишь себе всю жизнь. Будешь чувствовать себя виноватым.

— Ненавижу контору! — буркнул Родни.

— О Родни, ты преувеличиваешь.

— Нисколько. Я просидел там уже целых пять лет, не забывай. Мне ли не знать, что я ощущаю.

— Ты привыкнешь. И потом, все теперь будет иначе. Быть партнером — совсем другое. Ты наверняка почувствуешь больший вкус к работе и интерес к людям, с которыми будешь иметь дело. Вот увидишь, Родни, ты будешь очень счастлив.

И тут Родни посмотрел на нее — посмотрел долгим и печальным взглядом. В этом взгляде была и любовь, и отчаяние, и что-то еще — быть может, последний робкий проблеск надежды…

— Откуда ты знаешь, что я буду счастлив? — спросил он.

И Джоан ответила бодро и жизнерадостно:

— Я совершенно в этом убеждена. Увидишь.

И кивнула весело и решительно.

— Ну хорошо. Пусть будет по-твоему, — согласился с ней Родни, вздохнув.

Да, вспоминала Джоан, они тогда с трудом избежали опасности. Как повезло Родни, что она проявила стойкость и не позволила ему загубить карьеру ради минутной прихоти! Если бы не женщины, решила она, у мужчин бы вся жизнь шла кувырком. Женщины уравновешенны, обладают чувством реальности…

Да, Родни повезло, что у него есть она.

Джоан взглянула на часы. Половина одиннадцатого. Не стоит уходить слишком далеко, тем более (она усмехнулась) идти ей совершенно некуда.

Она обернулась. Как ни странно, гостиница почти исчезла из виду. Практически слилась с окружавшим ее пейзажем, стала почти незаметной. Надо быть осторожней и не заходить слишком далеко, сказала себе Джоан. Есть риск заблудиться.

Глупая мысль. Впрочем, может, и не такая глупая. Вон те холмы вдалеке, что сейчас еле видны, совсем слились с облаками. Станция и вовсе исчезла.

Джоан с удовольствием огляделась. Ничего. Никого.

Она изящно опустилась на землю. Открыв сумочку, достала блокнот и вечную ручку. Надо написать несколько писем. Будет любопытно передать свои ощущения.

Кому бы ей написать? Лайонел Уэст? Джанет Эннесмор? Дороти? Пожалуй, все-таки Джанет.

Она сняла колпачок с ручки. И стала писать разборчивым ровным почерком:

Перо Джоан плавно скользило по бумаге.

Глава 3

Джоан бросила писать и взглянула на часы.

Четверть двенадцатого.

Она настрочила три письма, и в ручке закончились чернила. К тому же оказалось, что и странички в блокноте почти на исходе. Вот незадача! Она бы вполне могла еще многим написать.

Впрочем, подумала она, когда пишешь долго, становишься однообразной… Солнце, и песок, и до чего прекрасно, когда есть время для отдыха и раздумий! Все чистая правда, однако попытки изложить одни и те же факты каждый раз по-другому утомляют…

Джоан зевнула. Ее разморило на солнце. После ленча она ляжет в постель и вздремнет.

Поднявшись, она направилась к гостинице.

Ей стало любопытно, чем занимается сейчас Бланш. Она должна быть уже в Багдаде, с мужем. Этот муж, наверное, просто чудовище. Бедная Бланш — взяла и сама превратила свою жизнь в кошмар. Если бы не тот красавчик-ветеринар Гарри Мартсон, если бы Бланш встретила какого-нибудь приличного человека вроде Родни… Бланш и сама признала, что Родни очень славный.

Да, но Бланш сказала и кое-что еще. Что именно? Что-то насчет того, что у Родни глазки горят. Такое неприличное выражение, к тому же полнейшая чепуха! Полнейшая! Родни никогда — ни разу…

И опять у нее в голове промелькнула та же мысль, только утратившая теперь стремительность змеи.

Дочка Рэндолфов…

В самом деле, почему это я то и дело вспоминаю о дочке Рэндолфов, с досадой подумала Джоан, невольно ускоряя шаг, словно надеялась обогнать непрошеные мысли…

Я же понимаю, что это ерунда…

Полнейшая ерунда…

Просто Мирна Рэндолф была девицей определенного типа. Крупная, темноволосая, видная. И если кому-то из мужчин случалось ей приглянуться, то она не стыдилась довести этот факт до всеобщего сведения.

Говоря попросту, она вцепилась в Родни мертвой хваткой. Без устали восторгалась им. Всегда требовала, чтобы именно он был ее партнером по теннису. И даже взяла себе в привычку пожирать его глазами на вечеринках.

Естественно, Родни это подкупало. Как и любого мужчину на его месте. Собственно говоря, было бы странно, сели бы ему не льстило и не доставляло удовольствия внимание девушки, которая была гораздо моложе его и к тому же слыла одной из первейших красавиц в их городке.

«Если бы я не повела себя тогда разумно и тактично…» — думала Джоан.

Вспоминая о проявленной ею тогда выдержке, она даже немного гордилась собой. Ей вовремя удалось овладеть ситуацией, в самом деле вовремя. И почти незаметно.

— Твоя подружка пришла, Родни. Не заставляй же ее ждать… Конечно, Мирна Рэндолф… Ну да, она, дорогой… Она, кажется, ведет себя иногда довольно странно…

— Я не хочу играть с ней в паре. Пусть сыграет в другом сете, — ворчал Родни.

— Нельзя быть таким нелюбезным, Родни. Ты должен уступить ей.

Именно так и следовало относиться к случившемуся: легко, играючи. Ясно показывать, что ей понятно, насколько все это несерьезно…

Родни, хотя и ворчал, и притворялся раздосадованным, был доволен. Мирна Рэндолф относилась к тому типу женщин, который все без исключения мужчины находят привлекательным. Она любила капризничать и держала своих обожателей на крючке: то надерзит им, то опять строит глазки.

«В самом деле, отвратительная девица, — решила Джоан, как ни странно, чувствуя, что возмущена. — Старалась изо всех сил поломать мой брак».

Нет, Родни она не винила. Виновата была эта вертихвостка. Мужчины так легко увлекаются. А Родни к тому времени был женат… сколько… лет десять? Одиннадцать? В романах десять лет обычно называют опасным рубежом в супружеской жизни. Периодом, когда кто-то из двоих может сбиться с пути. Временем, которое надо прожить осторожно, пока все не устоится и не войдет в нужную колею.

Как у них с Родни…

Нет, она не винит мужа, не винит даже за тот поцелуй, свидетельницей которого стала невольно.

Прямо под омелой![276]

Именно об этом имела наглость упомянуть Мирна, когда Джоан вошла в кабинет.

…Мы обновили омелу, миссис Скьюдмор. Надеюсь, вы не против?

Да, вспоминала Джоан, я взяла себя в руки и даже виду не подала.

— А ну-ка, Мирна, отдай мне моего мужа! А себе найди ухажера помоложе!

И она со смехом выпроводила ее из комнаты. Обратив все в шутку.

И тогда Родни попросил:

— Прости меня, Джоан. Она привлекательная девчонка, к тому же сейчас Рождество.

Он стоял, улыбался ей, просил прощения, но не выглядел ни смущенным, ни расстроенным. Это означало, что дело не зашло слишком далеко.

И не должно зайти! Она так решила. И сделала все, что от нее зависело, чтобы дорожки Родни и Мирны разошлись. А на следующую Пасху Мирна обручилась с сыном Арлингтонов.

На том вся история и закончилась. Возможно, она внесла некоторое разнообразие в жизнь Родни. Бедняга вполне это заслужил. Он так много работал.

Десять лет — да, то было опасное время. Даже ею — она помнит — и то овладело какое-то беспокойство…

Тот неотесанный молодой человек, художник — как же его звали? Уже и не вспомнить. Разве не была она немного им увлечена?

Джоан с улыбкой призналась себе, что была, да, была самую малость неравнодушна к нему. Он так ею восхищался — его пронзительный взгляд буквально обезоруживал. Потом он попросил Джоан попозировать ему.

Предлог, разумеется. Сделал один-два наброска углем и порвал. Не сумел, видите ли, «ухватить» суть, без чего невозможно писать на холсте.

Джоан помнила то приятное, щекочущее нервы волнение, что охватило ее тогда. «Бедный мальчик, — думала она, — боюсь, он слишком мною увлечен…»

Да, месяц был необычный..

А уж закончилось все и вовсе неожиданно. Совсем не по ее плану. В сущности, просто выяснилось, что Майкл Кэллоуэй (Кэллоуэй, да, такая была у него фамилия, конечно же!) совершенно непорядочный человек.

Они отправились вдвоем на прогулку в Хэлинг-Вудз, насколько она помнит, по тропинке, петлявшей вдоль извилистого ручья, сбегающего вниз с вершины Эшлдауна. Художник, стесняясь, сдавленным голосом, попросил Джоан составить ему компанию.

Она уже воображала себе беседу, которая могла у них состояться. Он признается ей, вероятно, что влюблен, а она поведет себя мило, ласково, выслушает его с пониманием и с легким, почти незаметным сожалением. Она придумала несколько любезных фраз, которые собиралась произнести, фраз, которые впоследствии Майклу было бы приятно вспоминать.

Но все вышло иначе.

Совершенно иначе!

Майкл Кэллоуэй без всякого предупреждения набросился на нее и давай целовать — до того страстно и грубо, что у нее мигом перехватило дыхание, а затем отстранился и громко так, самодовольно сказал: «Господи, как мне этого хотелось!» — и стал набивать трубку, совершенно не обращая внимания на ее сердитые попреки, да попросту и не слыша их.

Потягиваясь и зевая, он лениво заметил:

— Сейчас я чувствую себя куда лучше.

Такие слова мог бы произнести мужчина, осушив в жаркий день кружку пива, думала Джоан, вспоминая ту сцену.

Домой они возвращались молча, Джоан, во всяком случае, молчала. А Майкл Кэллоуэй, судя по тем странным звукам, что он издавал, пытался запеть. Но на опушке леса, перед тем как они вышли на главную Крейминстерскую дорогу, он остановился, безразлично взглянул на Джоан и сказал задумчиво:

— Знаешь, ты из тех женщин, которых надо брать силой. Тебе это пошло бы на пользу.

А затем, пока она стояла, онемев от гнева и изумления, весело добавил:

— Я бы сам с удовольствием тебя изнасиловал, чтобы посмотреть, изменишься ли ты потом хоть самую малость.

И зашагал по дороге, не пытаясь больше петь, а только жизнерадостно насвистывая.

Естественно, больше она никогда с ним не разговаривала, а через несколько дней он уехал из Крейминстера.

Странный, озадачивший и встревоживший ее случай. Не тот случай, о котором Джоан хотелось бы вспоминать. Непонятно, почему она вспомнила о нем сейчас…

Отвратительная, совершенно отвратительная история.

Надо немедленно выкинуть все это из головы. Нечего думать о неприятном, когда отдыхаешь и восстанавливаешь силы, и вокруг — только солнце и песок. Есть много всего, о чем думать приятно и что дает энергию.

Вероятно, ленч для нее уже приготовили. Джоан взглянула на часы, было только четверть первого.

Вернувшись в гостиницу, она прошла к себе в комнату и поискала в чемодане еще бумаги для писем. Бумаги не оказалось. Ну и ладно. Ничего страшного. Она устала сочинять письма. Да и писать-то особенно не о чем. Невозможно повторять все время одно и то же. Какие у нее есть книги? Леди Кэтрин, само собой. И детектив, который в последнюю минуту сунул ей Уильям. Мило с его стороны, но она равнодушна к детективам. Есть еще «Центр власти» Бакена[277]. Очень старая книга. Она читала ее сто лет назад.

Ну, ничего страшного, купит еще что-нибудь на вокзале в Алеппо.

Ленч состоял из омлета (довольно-таки жесткого и пережаренного), яиц под соусом карри[278], лосося (консервированного), фасоли в томатном соусе и консервированного персикового компота.

Джоан подкрепилась основательно. Потом пошла к себе и прилегла на кровать. Она поспала сорок пять минут, затем проснулась и читала леди Кэтрин Дайсет, пока ей не подали чай.

Выпив чаю с молоком (консервированным) и печеньем, она прогулялась и, вернувшись, дочитала леди Кэтрин Дайсет. Затем пообедала: омлет, лосось под соусом карри с рисом, фасоль в томате с яйцами и консервированные абрикосы. После чего Джоан принялась за детектив и к тому времени, когда пора было ложиться спать, закончила его.

Индус сказал приветливо:

— Доброй ночи, мемсаиб. Поезд приходить в семь тридцать утра, но не уходить до вечера, половина девятого.

Джоан кивнула.

Ей предстоит скоротать тут еще день. У нее остался «Центр власти». Жаль, он тонкий. Внезапно она кое-что вспомнила.

— На поезде ведь прибудут пассажиры? Они сразу отправятся в Мосул?

Индус помотал головой.

— Завтра, я думать, нет. Сегодня не приходить ни одной машины. Я думать, дорога до Мосула совсем плохая. Все застрять тут на много дней.

Джоан повеселела. Завтра в гостинице появятся пассажиры, которых привезет поезд. Вот и отлично — наверняка среди них найдется кто-нибудь, с кем можно будет поболтать.

Спать она укладывалась в лучшем настроении, чем было у нее за десять минут до этого. Странная какая-то атмосфера в этом заведении, решила она, наверное, все из-за запаха прогорклого жира! Он действует угнетающе.

Проснувшись утром в восемь, Джоан встала и оделась. Стол был накрыт только для нее одной. Она позвала индуса, и тот явился.

Он был взволнован.

— Поезд не приходить, мемсаиб.

— Не пришел? Вы хотите сказать, опаздывает?

— Совсем не приходить. Очень сильный дождь лить на железной дороге — по другую сторону от Найсибина. Всю колею смыть — ни один поезд не проходить три, четыре, пять, может, шесть дней.

Джоан смотрела на него озадаченно.

— Но, в таком случае, что делать мне?

— Вы остаться тут, мемсаиб. Много еды, много пива, много чая. Все хорошо. Вы ждать поезд.

О боже, подумала Джоан, эти восточные люди! Время для них — пустой звук.

— А нельзя ли достать для меня машину? — спросила она.

Индус, похоже, удивился.

— Автомобиль? Где брать автомобиль? Дорога до Мосула совсем плохая, все застрять по ту сторону вади.

— А вы не могли бы позвонить на железную дорогу?

— Звонить куда? Дорога турецкая. С турками очень трудно — ничего не хотеть делать. Только управлять поезд.

Справившись с чувством, которое она сочла изумлением, Джоан сказала себе, что вот это и означает оказаться отрезанной от цивилизации! Ни телефона, ни телеграфа, ни транспорта.

Индус тараторил, стараясь утешить ее:

— Погода очень хорошая, еды очень много, комната очень удобная.

Да, подумала Джоан, погода, конечно, хорошая. Тут ей повезло. Было бы куда хуже сидеть весь день в помещении.

Будто прочитав ее мысли, индус продолжал:

— Хорошая здесь погода. Дождь очень редко. Дождь ближе к Мосулу, дождь в конце железной дороги.

Джоан села к накрытому для нее столу и стала ждать, пока ей подадут завтрак. Она уже успела справиться с минутным замешательством. К чему поддаваться волнению — у нее хватало здравого смысла это понять. Сделать ничего нельзя. Хотя терять таким образом время очень досадно.

Похоже, желание, о котором я рассказала Бланш, взяло да исполнилось, усмехнувшись, подумала Джоан. Я говорила, что была бы рада передохнуть, чтобы успокоились нервы. Ну вот и получила, что хотела! Здесь совершенно нечем заняться. Читать — и то нечего. Это и в самом деле должно пойти мне на пользу. Оздоровительный отдых в пустыне.

Мысли о Бланш рождали какие-то не совсем приятные ассоциации, напоминали что-то, о чем Джоан определенно не хотелось вспоминать. Да и зачем ей вообще думать о Бланш?

После завтрака она вышла на улицу. Отойдя, как и в прошлый раз, на разумное расстояние от гостиницы, она села на землю. Некоторое время она провела в неподвижности, с прикрытыми глазами.

Восхитительно, думала она, ощущать, как здешние спокойствие и тишина проникают внутрь тебя. Она прямо-таки чувствовала, какую это ей приносит пользу. Целительный воздух, ласковое теплое солнце — сплошное умиротворение.

Джоан посидела так еще немного. Затем взглянула на часы. Десять минут одиннадцатого.

Утро проходит быстро, решила она…

А что, если ей написать пару строк Барбаре? Странно, что вчера ей не пришло в голову написать Барбаре, вместо того чтобы строчить эти дурацкие письма подругам в Англию.

Джоан достала блокнот и ручку.

«Милая Барбара — начала она. — Путешествие мое с самого начала не задалось. Опоздала в понедельник к вечернему поезду и теперь, похоже, застряну здесь не на один день, все очень спокойно и светит солнце, так что чувствую я себя хорошо».

Джоан остановилась. О чем еще упомянуть? О ребенке или об Уильяме? На что же все-таки намекала Бланш, когда сказала: «Не беспокойся о Барбаре». Ну конечно! Вот почему Джоан не хотелось думать о Бланш. Та так странно говорила о Барбаре.

Можно подумать, она, мать Барбары, чего-то не знает о своем собственном ребенке!

«Я уверена, теперь у нее все будет хорошо». Разве это не означает, что было плохо?

Но вот что именно?

Джоан стало не по себе. В свое время, вспомнила она, нечто подобное говорил Родни. Совершенно ни с того ни с сего заявил вдруг таким необычным для него не терпящим возражений тоном:

— Не по душе мне этот брак, Джоан.

— Но почему, Родни? Уильям такой славный, и они так подходят друг другу.

— Вполне приятный молодой человек, но Барбара его не любит, Джоан.

Джоан это поразило, безмерно поразило.

— Родни., ей-богу… как странно! Конечно же она его любит! Иначе, скажи на милость, почему она хочет выйти за него замуж?

В ответ Родни произнес нечто и вовсе загадочное:

— Вот этого я и опасаюсь.

— Но, дорогой… ей-богу… ты говоришь какие-то странные вещи, тебе не кажется?

Родни продолжал, не обращая внимания на ее наигранно-шутливый тон:

— Если Барбара не любит Уильяма, она не должна выходить за него. Она слишком молодая и слишком пылкая.

— Послушай, Родни, что ты знаешь обо всем этом? — изумилась Джоан.

Родни даже не улыбнулся. Он сказал:

— Девушки иногда выходят замуж просто для того, чтобы сбежать из дому.

Вот тут уж она просто расхохоталась.

— Не из такого дома, как у Барбары! Ни у одной девушки нет дома счастливее, чем у нее.

— Ты искренне в этом убеждена, Джоан?

— Еще бы! Наши дети никогда и ни в чем не знали отказа.

— Они не слишком часто приглашают сюда друзей, — медленно проговорил Родни.

— Ну что ты, дорогой, я постоянно устраиваю вечеринки и приглашаю молодежь! Я всегда помню об этом. Только Барбара сама вечно твердит, что ей это не нужно и она не хочет никого видеть.

Родни покачал головой, растерянно и недовольно.

А позже, вечером того же дня, Джоан вошла в комнату именно в ту минуту, когда Барбара с досадой воскликнула:

— Бесполезно, папа, я должна уехать. Я не могу больше это выносить, и не надо советовать мне устроиться куда-нибудь на работу, потому что я не хочу об этом даже слышать!

— Что тут происходит? — спросила Джоан.

После паузы, совсем недолгой паузы, щеки Барбары с вызовом запылали, и она все объяснила:

— Папа думает, что он все знает лучше! Он хочет, чтобы моя помолвка растянулась на годы. Я сказала ему, что не вынесу этого и хочу выйти замуж за Уильяма и уехать в Багдад. По-моему, там будет замечательно.

— О господи, — Джоан с беспокойством вздохнула. — Как бы я хотела, чтобы это было поближе. Мне было бы куда спокойнее приглядывать за тобой.

— Ну, мама!

— Успокойся, девочка, просто ты сама не понимаешь, до чего еще молода и неопытна. Я бы тебе помогала, если бы жила ближе.

Улыбнувшись, Барбара заметила:

— Похоже, мне придется учиться всему на собственных ошибках, не опираясь на твой опыт и мудрость.

И поскольку Родни медленно двинулся к двери, она неожиданно бросилась следом за ним, обвила руками его шею, прижалась к нему и пробормотала:

— Папочка, родной мой. Родной, родной, родной…

Вот так-так, решила Джоан, девочка начинает вести себя вызывающе. И это лишний раз доказывает, как глубоко неправ Родни. Барбара буквально упивается мыслью о поездке со своим Уильямом на Восток, и наблюдать двух влюбленных, которые полны планов на будущее, очень приятно.

Странно, что в Багдаде считают, будто Барбаре было плохо дома. Впрочем, похоже, там ходит достаточно сплетен и слухов, и, видимо, потому все стараются на всякий случай не упоминать фамилий.

Взять, например, майора Рида, о котором Барбара сообщала то и дело в своих письмах родным. Майор Рид обедал у них. Они ездили на охоту с майором Ридом. Барбара отправляется на лето в Аркандос. Она живет в бунгало еще с одной молодой замужней женщиной, и майор Рид тоже там. Они много играют в теннис. Позже Барбара вместе с ним выиграла парный матч в клубе.

Вполне естественно, что после этого Джоан спросила о майоре Риде — она так много о нем слышала, объяснила она, что теперь мечтает с ним познакомиться.

Замешательство, вызванное ее вопросом, было совершенно необъяснимым. Барбара побледнела, Уильям покраснел и через минуту-другую буркнул очень странным голосом:

— Мы с ним больше не видимся.

Вид у него при этом сделался настолько недружелюбным, что Джоан предпочла не выяснять, в чем дело. Но позже, когда Барбара ушла спать, Джоан вернулась к этой теме, заметив с улыбкой, что, видимо, допустила бестактность. Она полагала, что майор Рид был их очень близким другом.

Уильям, поднявшись, постучал трубкой о каминную полку.

— Не совсем так, — ответил он уклончиво. — Мы иногда вместе охотились, только и всего. Но он уже давно у нас не появляется.

Не слишком убедительно, подумала Джоан. И улыбнулась про себя. Мужчины до того бесхитростны. Ее немного удивила старомодная сдержанность Уильяма. Он, вероятно, считает ее дамой строгих правил, настоящей тещей.

— Понимаю, — сказала она. — Какой-то скандал.

— О чем вы? — Уильям взглянул на нее очень сурово.

— Мальчик мой! — Джоан улыбнулась ему. — Ты так сердишься, что это становится очевидным. Я подумала, ты узнал о майоре Риде что-то такое, что вынудило тебя прекратить общение. О, я не стану задавать вопросы. Подобные ситуации всегда крайне болезненны, я понимаю.

— Да… да, вы правы. Вот именно, болезненны, — нехотя ответил Уильям.

— Мы склонны переоценивать людей, — продолжала Джоан. — А потом, когда понимаем, что ошиблись в них, нам становится неловко и досадно.

— Он убрался вон из этой страны, и это уже хорошо, — сказал Уильям. — Уехал в Восточную Африку.

И тут Джоан вспомнила какие-то обрывки фраз, долетевшие до нее однажды в Элвия-клубе. Что-то насчет того, что Нобби Рид отправился в Уганду[279].

Одна женщина сказала:

«Бедняжка Нобби, не его вина, что любая здешняя дурочка готова повиснуть на нем».

А другая, постарше, злорадно захихикав, добавила:

«Ему приходится нелегко. Невинные пташки — вот кто в его вкусе! Неопытные молодые жены. И, должна заметить, он весьма ловок! Может быть чертовски обходительным. Девушке начинает казаться, что он от нее без ума. И именно тут Рид и решает, что ему пора найти следующую».

«И все же, — заключила первая женщина, — нам всем будет его не хватать. Он такой обаятельный».

Ее собеседница рассмеялась.

«Думаю, кое-кто из мужей не станет горевать о его отъезде! Честно говоря, немногие из мужчин любят его. А уж здесь он впрямь натворил дел».

Потом вторая женщина прошипела:

«Ш-ш-ш», — понизила голос, и больше Джоан ничего не расслышала.

Тот разговор почти не заинтересовал ее, зато теперь она о нем вспомнила и ей стало любопытно.

Раз Уильям не захотел объяснить, то, может, Барбара окажется менее скрытной.

Однако Барбара сказала коротко и ясно:

— Мне не хотелось бы говорить о нем, если ты не против, мама.

Барбара, вспоминала Джоан, вообще не хотела ни о чем говорить. При упоминании о болезни и причине, ее вызвавшей, она становилась невероятно замкнутой и раздражительной. Все началось вроде бы с отравления, и Джоан, естественно, решила, что отравления пищевого. В жарком климате, как она полагала, пищевые отравления — дело обычное. Но и Уильяму и Барбаре совсем не хотелось вдаваться в детали, и даже доктор, которого она как мать Барбары, вполне понятно, захотела расспросить подробно, отмалчивался и был необщителен. Он всячески подчеркивал, что юной миссис Рэй не стоит докучать вопросами о ее болезни.

— Сейчас ей нужен только уход, чтобы она могла окрепнуть. Что и почему — обсуждать бессмысленно, а назойливость не приносит пациентам пользы. Послушайте моего совета, миссис Скьюдмор.

Нелюдимый, угрюмый субъект, — таким он показался Джоан, — которого ни капли не смягчил порыв любящей матери, сломя голову примчавшейся сюда из Англии.

Ну что ж, Барбара, по крайней мере, была ей признательна. Во всяком случае, так думала Джоан… Она конечно же тепло поблагодарила свою маму. Уильям тоже признал, что она поступила самоотверженно.

Джоан сказала, что с радостью побыла бы у них подольше, и Уильям ответил, что был бы тоже этому рад. Но она попросила их не настаивать, потому что это и так ужасно заманчиво — провести зиму в Багдаде, но ведь у Барбары есть отец, и о нем тоже нельзя забывать.

И Барбара слабеньким тихим голоском произнесла:

— Родной мой папочка. — А через минуту-другую добавила: — Послушай, мама, почему бы тебе все-таки не остаться?

— Ты должна подумать о папе, дорогая.

Барбара ответила суховатым тоном, какой время от времени проскакивал у нее, что она о нем и думает, а Джоан возразила, что не может кинуть бедного Родни на слуг.

Было мгновение за несколько дней до отъезда, когда она едва не передумала. Она в любом случае могла бы пробыть здесь еще месяц. Но Уильям, не жалея красок, описал ей непредсказуемость путешествия через пустыню в самом конце сезона, и Джоан, встревожившись, решила не отступать от первоначального плана. После этого Уильям и Барбара сделались до такой степени предупредительны, что она снова едва не передумала.

Да, трудно представить, что могло бы быть еще хуже, если бы она задержалась.

Джоан снова взглянула на часы. Без пяти одиннадцать. Оказывается, можно о многом передумать за такое короткое время.

Она пожалела, что не захватила с собой «Центр власти», впрочем, поскольку больше ей читать нечего, разумнее оставить его про запас.

Два часа до ленча, которые надо хоть как-то скоротать. Она сказала, что сегодня поест в час. Может, ей лучше еще немного пройтись, хотя довольно глупо идти неведомо куда без всякой цели. А солнце между тем припекает.

Да, как часто она мечтала выкроить хоть сколько-то времени для себя, чтобы подумать. И вот теперь, пожалуй впервые, обрела шанс. Так о чем же именно хотелось ей подумать в первую очередь?

Джоан покопалась в памяти, но все отчего-то казалось ей недостаточно значительным: вспомнить, куда она положила то, другое, пятое, десятое, решить, когда отпустить слуг в отпуск, обдумать, как отделать заново бывшую классную комнату…

Все эти дела представлялись сейчас далекими и несущественными. В ноябре преждевременно думать о летних отпусках слуг, к тому же она должна знать, когда Троица[280], а для этого необходим календарь на следующий год. Вот с классной она, пожалуй, решить может. Стены светло-бежевые, чехлы кремовые и красивые яркие подушки? Да, так будет очень даже недурно.

Десять минут двенадцатого. Переустройство и убранство классной комнаты не отняли много времени!

Если бы знать, мелькнуло в голове у Джоан, можно было бы захватить с собой какую-нибудь увлекательную книгу о современной науке, об открытиях, где, скажем, содержалось бы объяснение квантовой теории или чего-нибудь в этом роде.

Джоан сперва удивилась, что ей на ум вдруг пришла квантовая теория, а затем сообразила, что это все из-за чехлов и миссис Шерстон.

Она же помнила, как однажды обсуждала животрепещущие проблемы мебельного ситца и кретона[281] для чехлов в гостиной с миссис Шерстон, супругой управляющего банком, и прямо посреди разговора миссис Шерстон, что было для нее характерно, вдруг возьми да и брякни: «Я бы хотела, чтоб у меня хватило ума разобраться в квантовой теории. Такая захватывающая идея, не правда ли: энергия, содержащаяся в крошечных частицах!»

Джоан уставилась на нее, поскольку никак не могла взять в толк, какое отношение имеют научные теории к ситцам, а миссис Шерстон сильно покраснела и говорит: «Глупо с моей стороны, но вы ведь знаете, как бывает, когда что-то совершенно внезапно приходит в голову, а ведь идея и вправду выдающаяся».

Джоан идея не казалась выдающейся, и разговор на том завершился. Но она очень хорошо запомнила кретон самой миссис Шерстон, точнее сказать, расписанные вручную льняные чехлы. С узором из коричневых, серых и красных листьев. Джоан спросила: «Чехлы такие необычные, наверное, дорого стоили?» И миссис Шерстон подтвердила, что да, дорого. И еще добавила, что купила их, потому что любит лес и деревья, а мечта ее жизни — уехать куда-нибудь в Бирму[282] или Малайю[283], где все растет по-настоящему быстро! «По-настоящему быстро», — повторила она взволнованным тоном и при этом весьма нелепо взмахнула руками, словно подтверждая свое нетерпение.

Такое льняное полотно, подумала Джоан, сейчас должно стоить не меньше, чем восемнадцать и шесть за ярд[284], цена в наше время немыслимая. Средства, которые капитан Шерстон выделял своей жене на хозяйство и обустройство дома, уже тогда могли бы заронить подозрения, и позже не пришлось бы удивляться, что дело так закончится. У Джоан этот человек никогда не вызывал симпатии. Она помнит, как сидела у него в кабинете в банке, обсуждая новые возможности размещения кое-каких акций, а Шерстон возвышался напротив нее, за своим столом — крупный мужчина, улыбчивый, излучающий дружелюбие. С преувеличенно любезными манерами… «Я не чужд всех радостей жизни, милая леди, — плел он что-то в этом духе, — не думайте, будто я всего лишь счетная машина — я играю в теннис, в гольф, люблю потанцевать, посидеть за бриджем. На самом деле я тот, кого вы встречаете на вечеринках, а не чиновник, который цедит сквозь зубы: „Больше никаких кредитов“».

Пустозвон напыщенный, подумала Джоан с отвращением. Мошенничал, вечно мошенничал. Уже тогда наверняка начал подделывать бухгалтерские книги, или еще как-нибудь жульничал. И все же он всем нравился, многие нахваливали старину Шерстона, твердили, будто он совсем не похож на обычного управляющего банком.

Вот это как раз верно. Обычно управляющие банками не разбазаривают банковских фондов.

Что ж, по крайней мере, Лесли Шерстон благодаря его фокусам получила свои льняные чехлы с ручной росписью. Правда, ни один человек не подумал, что эксцентричная жена Шерстона, подтолкнула его к позору. Стоило хоть раз взглянуть на Лесли Шерстон, и становилось ясно, что деньги для нее ровным счетом ничего не значат. В одном и том же потертом костюме из зеленого твида копается в саду или шагает по дороге. Да и детей она одевала как придется. А еще Джоан запомнила, как однажды, много позже, Лесли Шерстон, пригласив ее к чаю, притащила булку, кусок масла, какой-то домашний джем, кухонные кружки и чайник, взгромоздив все разом на один поднос. Неопрятная, безалаберная, рассеянная женщина, ходила она почему-то немного боком, и лицо ее тоже казалось чуть перекошенным. Впрочем, ее кривоватая улыбка была очень даже милой, и все ее в общем-то любили.

Да, бедная миссис Шерстон. Невеселая у нее была жизнь, очень даже невеселая.

Джоан поежилась. И зачем только она позволила себе мысленно произнести эти слова — невеселая жизнь? Это напомнило ей о Бланш Хаггард (у той тоже жизнь была невеселая, но совсем в другом роде!), а воспоминания о Бланш снова вернули ее к Барбаре и обстоятельствам ее болезни. Неужели нет ничего, о чем можно подумать, не забивая себе голову ненужными, неприятными подозрениями?

Она снова посмотрела на часы. Во всяком случае, на расписанный вручную лен и несчастную миссис Шерстон ушло почти полчаса. О чем еще ей подумать? О чем-нибудь успокаивающем, что не заставит тревожиться даром.

Пожалуй, самый безопасный в этом отношении объект — это Родни. Милый Родни. С радостью переключившись на мысли о муже, Джоан представила его себе на платформе вокзала Виктория, когда он прощался с ней перед отправлением поезда.

Да, славный Родни. Он стоял и смотрел на нее, а солнце светило ему прямо в лицо, безжалостно обнажая сетку тонких морщин в уголках глаз, таких усталых глаз. Да, усталых глаз, глаз, полных глубокой печали. (Нет, она не думала, что Родни опечален. Это просто такое природное свойство. У некоторых животных бывают печальные глаза.) К тому же обычно он носит очки, и тогда незаметно, что глаза у него печальные. Но выгладит он, конечно, усталым. Ничего удивительного, раз он столько работает. Практически никогда не берет выходных. (Я все это изменю, когда вернусь, решила Джоан. Ему надо больше отдыхать. Я должна была позаботиться об этом раньше.)

Да, там, на ярком свету, он выглядел на свои годы, а может и старше. Джоан смотрела на него сверху из окна, а он на нее снизу, и они обменивались обычными бессодержательными словами прощания:

— Я не думаю, что тебе придется проходить через таможню в Кале[285].

— Нет, кажется, там сразу пересаживаются на Симплонский экспресс[286].

— Вагон до Бриндизи[287], запомни. Надеюсь, жители Средиземноморья умеют быть любезными.

— Я бы с радостью провела день-другой в Каире.

— Так в чем же дело?

— Дорогой, я спешу к Барбаре. Самолеты летают туда только раз в неделю.

— Ну конечно, я не подумал.

Послышался гудок. Родни поднял к ней улыбающееся лицо.

— Береги себя, крошка Джоан.

— До свиданья, не скучай слишком сильно без меня.

Поезд, дернувшись, тронулся. Джоан убрала голову.

Родни, помахав ей, повернулся спиной. Она, поддавшись внезапному чувству, снова высунулась в окно. Муж уже шагал по платформе.

Джоан неожиданно разволновалась, увидев знакомую спину. Каким молодым вдруг он ей показался: голова откинута назад, плечи распрямились. Она даже немного испугалась..

Можно было подумать, по платформе идет беззаботный юноша.

Это напомнило ей о тех днях, когда она встретила Родни Скьюдмора.

Их познакомили во время теннисного матча, и они тут же вышли на корт.

Он спросил:

— Мне играть у сетки?

И именно когда он пошел к своему месту у сетки, она посмотрела ему вслед и подумала, что у него удивительно прямая спина… походка легкая и уверенная, изящная посадка головы и красивая шея…

Джоан даже разволновалась. Допустила двойную ошибку при подаче, и ее бросило в жар.

Тогда Родни, обернувшись, ободряюще взглянул на нее и улыбнулся этой своей доброй, приветливой улыбкой. А она подумала, что он удивительно привлекательный молодой человек… и прямо там влюбилась в него.

Выглядывая из окна поезда, Джоан вспоминала тот давний летний день, наблюдая за исчезающей спиной Родни, пока он не затерялся среди наводнивших платформу людей.

Казалось, он сбросил с себя годы и снова стал стройным юношей.

Сбросил с себя годы…

Внезапно, в пустыне, под лучами солнца, Джоан почувствовала, что не может сдержать дрожь.

Нет — нет… я не хочу больше… не стану больше думать об этом…

Родни идет по платформе, голова откинута назад, сутулость куда-то исчезла. Человек, сбросивший с себя невыносимый груз…

В самом деле, что с ней такое? Она воображает что-то, выдумывает. Глаза обманули ее.

Почему он не дождался отхода поезда?

А собственно, зачем ему было ждать? Он спешил по делам в Лондон. Многим вообще тяжело смотреть, как отходят поезда, увозя дорогих для них людей.

Нет, в самом деле непостижимо, как вообще можно так отчетливо помнить спину Родни!

Она все придумала…

Хватит, от этого не легче. Если ты придумал что-то такое, значит, подобная мысль сидела у тебя в голове.

Но не может же это быть правдой… вывод, который напрашивается сам собой, никак не может быть правдой.

Она сказала себе (не так ли?), что Родни рад ее отъезду. — А вот это исключено категорически!

Глава 4

Джоан пришла в гостиницу совершенно распаренная. Она невольно ускорила шаг, как будто хотела убежать от неприятной мысли.

Индус, взглянув на нее с любопытством, сказал:

— Мемсаиб ходить быстро. Зачем ходить быстро? Тут времени много.

Да уж, подумала Джоан, времени тут и в самом деле хоть отбавляй!

Индус, куры, жестянки и колючая проволока — все это ей уже порядком поднадоело.

Пройдя к себе в комнату, она достала «Центр власти».

Даже хорошо, что тут прохладно и темно, решила она. Открыла книгу и погрузилась в чтение. К ленчу одолела половину.

Подали омлет с гарниром из фасоли в томатном соусе, подогретого лосося с рисом и консервированные абрикосы.

Джоан поела немного.

Потом ушла к себе и легла.

Если она перегрелась на солнце, то полезно поспать.

Закрыла глаза, но сон не приходил.

Состояние было бодрое, голова — ясная.

Встав, проглотила три таблетки аспирина и снова легла. Стоило ей закрыть глаза, как она видела уплывающую от нее спину Родни. Это становилось невыносимым!

Джоан отодвинула занавеску, чтобы впустить в комнату немного света, и взялась за «Центр власти». Не дочитав всего нескольких страниц, она уснула.

Ей приснилось, что она собирается сыграть в паре с Родни. Они не сразу отыскали мячи, но в конце концов пришли на корт. Подавая, она увидела, что играет против Родни и дочки Рэндолфов. Она допустила двойную ошибку. «Родни поможет мне», — подумала она, поискала его глазами и не увидела. Все ушли, начинало темнеть. «Я осталась одна, — поняла Джоан. — Совсем одна».

Проснулась она мгновенно.

— Я совсем одна, — сказала она громко.

Отделаться от сновидения не удавалось. Слова, произнесенные вслух, звучали пугающе.

— Я совсем одна, — повторила она.

Индус сунулся в дверь.

— Мемсаиб звать?

— Да, — ответила Джоан, — приготовьте мне чаю.

— Мемсаиб желать чай? Сейчас только три.

— Не имеет значения, я хочу чаю.

Джоан услышала, как, уходя, он кричит: «Чай, чай!»

Встав с постели, она подошла к засиженному мухами зеркалу. Отражение собственного вполне нормального приятного лица успокаивало.

— Интересно, ты не заболела? — спросила Джоан у своего отражения. — Ты ведешь себя весьма странно.

Может, с ней случился солнечный удар?

Когда ей подали чай, она уже справилась с собой. Вообще говоря, все это просто смешно. У нее, Джоан Скьюдмор, расшалились нервы! Нервы ни при чем, это солнечный удар. Она теперь выйдет не раньше, чем сядет солнце.

Джоан съела немного печенья и выпила две чашки чаю. Потом дочитала «Центр власти». Едва она закрыла книгу, как тревога снова подкралась к ней.

Ну вот, больше читать нечего, подумала она.

Нечего читать, не на чем писать, нет с собой никакого рукоделия. То есть заняться совсем нечем и остается только дожидаться ненадежного поезда, который вполне может задержаться на много дней.

Когда явился индус, чтобы забрать чайную посуду, она спросила у него:

— Чем вы тут занимаетесь?

Вопрос, похоже, удивил его.

— Обслуживаю пассажиров, мемсаиб.

— Это понятно. — Она сдержала нетерпение. — Но ведь это не может отнимать у вас все время?

— Я подавать завтрак, ленч, чай.

— Да-да, но я не об этом. У вас есть помощники?

— Мальчишка-араб — бестолковый, ленивый, грязнуля — я сам за всем следить, не доверять мальчишке. Он носить воду для купания, выливать воду для купания, помогать на кухне.

— Значит, вас здесь трое — вы, повар и мальчик? У вас, должно быть, остается много свободного времени. Вы читаете?

— Читать? Что читать?

— Книги.

— Я не читать.

— А чем же вы тогда занимаетесь, когда не работаете?

— Ждать, когда надо опять работать.

Бесполезно, подумала Джоан. С ними бесполезно разговаривать. Эти люди не понимают, о чем вы им толкуете. Вот человек, который живет здесь всегда, месяц за месяцем. Иногда он, наверное, устраивает себе выходной, отправляется в город, встречается с друзьями, напивается. Но неделю за неделей он торчит здесь. Конечно, у него есть повар и мальчишка… Мальчишка, когда не работает, спит на солнцепеке. Больше ему от жизни ничего не надо. У меня с ними нет ничего общего. По-английски индус может побеседовать разве что о еде, да еще сообщить, что «погода хорошая».

Индус вышел. Джоан беспокойно зашагала по комнате.

Хватит валять дурака. Она должна составить для себя нечто вроде плана. Пройти своего рода курс размышлений. «Я не имею права… как бы это сказать… потерять присутствие духа».

Все дело в том, убеждала себя Джоан, что ее жизнь всегда была насыщенной, напряженной. У нее было множество интересов. Это была цивилизованная жизнь. А если у вас в жизни все просчитано и взвешено, то вынужденное безделье, естественно, приводит вас в замешательство. Чем деятельней и культурней женщина, тем труднее ей с этим смириться.

Конечно, и у нее на родине встречаются люди, которые способны часами бездельничать. Вот они, вероятно, пожили бы здесь с превеликим удовольствием.

Даже миссис Шерстон, чьей энергии и трудолюбия хватило бы на двоих, и та иногда посиживала без дела. Случалось это во время прогулок. Заговорит о чем-то с необыкновенной горячностью и вдруг ни с того ни с сего опустится на бревно или вязанку вереска и сидит, уставясь в пространство.

Как в тот день, когда Джоан приняла ее за дочь Рэндолфов…

Джоан даже немного покраснела, вспомнив о своем тогдашнем поведении.

Она, можно сказать, шпионила. Занятие, которого впоследствии стыдилась Потому что была совершенно к нему не склонна.

Но с девицей вроде этой Мирны Рэндолф… Для которой нравственность — пустой звук…

Джоан попыталась вспомнить, как все это вышло.

Она занесла цветочки старенькой миссис Гарнет и, когда выходила на крыльцо, услыхала голос Родни, доносившийся с дороги из-за забора. Его голос и голос женщины, отвечавшей ему.

Поспешив проститься с миссис Гарнет, она вышла на дорогу. Она лишь мельком увидела Родни и, Джоан не сомневалась, дочку Рэндолфов, которые свернули на проселок, идущий к Эшлдауну.

Да, ее поступок не из тех, которыми можно гордиться. Но тогда она почувствовала, что должна знать наверняка. Родни едва ли был виноват, всем было известно, кто такая Мирна Рэндолф.

Джоан, выбрав тропинку через Хэлинг-Вуд, вышла на обнаженный склон Эшлдауна и сразу увидела их — парочка неподвижно сидела, любуясь скромным деревенским пейзажем, открывавшимся внизу.

Какое она испытала облегчение, разглядев, что это никакая не Мирна Рэндолф, а миссис Шерстон! Они и сидели-то не рядом. Их разделяло фута четыре — не меньше. В самом деле, необычное расстояние — едва ли знак дружеского расположения! Впрочем, Лесли Шерстон никогда и не выказывала дружеских чувств по отношению к Родни, во всяком случае внешне. И как соблазнительницу ее воспринимать было невозможно — подобная мысль казалась просто нелепой. Нет, Лесли всего-навсего отправилась на обычную свою прогулку, а Родни увидел и, со свойственной ему любезностью, составил ей компанию.

Сейчас они отдыхали после подъема на Эшлдаун и наслаждались видом, перед тем как спуститься вниз.

Поразительно было то, что они совсем не двигались и не разговаривали. Ведут себя как-то не по-компанейски, подумала Джоан. Что ж, вероятно, задумались каждый о своем. Видимо, полагают, что знакомы достаточно хорошо, чтобы не выжимать из себя слов, силясь поддержать разговор.

Да, к тому времени Скьюдморы успели достаточно близко узнать Лесли Шерстон. Растрата, которую совершил Шерстон, поразила Крейминстер, словно гром среди ясного неба, а сам он отбывал срок в тюрьме. Родни был его защитником в суде и поверенным Лесли. Он глубоко сочувствовал женщине, оставшейся с двумя малыми детьми без денег. Да и, вообще, все вокруг сочувствовали бедной миссис Шерстон, а если участия хватило не надолго, то виновата была сама Лесли. Ее упорное нежелание унывать кое-кого шокировало.

…Должно быть, она совершенно бесчувственная, — сказала Джоан Родни.

Он ответил решительно, что никогда еще не встречал человека, мужественнее Лесли Шерстон.

— Да, она мужественная, — согласилась Джоан. — Но мужество — это еще не все!

— Разве? — спросил Родни. Спросил как-то странно. И ушел на службу.

Мужество — безусловно добродетель, которую никак нельзя было отнять у Лесли Шерстон. Вынужденная содержать себя и двоих детей, не имея при этом никакой профессии, она успешно справилась с задачей.

Нанявшись помощницей к садовнику, Лесли основательно изучила дело, приняла небольшую денежную помощь от тетки и сняла для себя и детей квартиру. Таким образом, выйдя из тюрьмы, Шерстон застал жену в совершенно ином положении. Он стал ездить на грузовике в соседний городок, дети помогали, и все вместе они неплохо преуспели. Несомненно, сама миссис Шерстон трудилась героически, что заслуживает особого восхищения, поскольку к тому времени ее уже мучили боли, вызванные болезнью, вскоре ее и сгубившей.

Да, решила Джоан, наверное, Лесли любила своего мужа. Шерстон, несомненно, был красавец и женский угодник. Но из тюрьмы он вышел совсем другим. Она видела его всего один раз и была поражена тем, как он переменился. Прячет глаза, совсем обмяк, но такой же нахальный, лгун, любитель пускать пыль в глаза. Развалина. А жена все-таки любила его, была к нему привязана, и за это Джоан уважала ее.

Правда, с ее точки зрения, Лесли повела себя неразумно по отношению к детям.

Тетушка, которая поддержала Лесли материально, когда Шерстон сел в тюрьму, снова предложила помощь незадолго до его выхода.

Она готова была усыновить младшего мальчика, дядя, поддавшись на ее уговоры, согласился заплатить за учебу старшего, а мать брала бы обоих на каникулы. Оба могли взять фамилию дяди, изменив ее в документах, и тогда они с дядей позаботились бы об их будущем благосостоянии…

Лесли Шерстон отвергла предложение безоговорочно, проявив здесь, по мнению Джоан, эгоизм. Она лишала своих детей существования не только более обеспеченного, но и избавлявшего их от позора.

Как бы ни любила Лесли своих мальчиков, считала Джоан, и тут Родни был с нею согласен, она обязана была в первую очередь думать не о себе, а о том, как сложится их жизнь.

Однако Лесли была непреклонна, и Родни больше не вмешивался. Вздохнув, он сказал, что миссис Шерстон виднее. Конечно, подумала Джоан, ведь она ужасно упрямая.

Меряя сейчас шагами комнату, Джоан вспоминала, какой увидела она Лесли Шерстон в тот день на Эшлдауне.

Лесли будто застыла, наклонясь вперед, поставив локти на колени и уткнувшись подбородком в ладони. Сидела молча и неподвижно. Смотрела на пастбище и на поле, к которым сбегали склоны Литтл-Хэйверинга, поросшие красновато-золотившимися дубами и березами.

Они с Родни оба сидели такие притихшие, окаменевшие — сидели и глядели вдаль.

Трудно сказать, почему она не подошла, не окликнула их.

Может, ей стало стыдно своих подозрений насчет Мирны Рэндолф?

Так или иначе, она их не окликнула. Вместо этого она тихо скрылась за деревья и отправилась домой. Этот случай ей всегда было не очень-то приятно вспоминать, и она, разумеется, никогда не рассказывала о нем Родни. Он мог решить, что она его подозревала, его и Мирну Рэндолф.

Родни уходит от нее по платформе вокзала Виктория…

Господи, неужели опять все сначала?

Как только такая глупость пришла ей в голову? Родни (который был всегда так к ней привязан) радуется ее предстоящему отсутствию?

Как будто можно судить о чем-то по походке человека!

Она выкинет из головы эту причудливую фантазию.

Придется ей заставить себя не думать о Родни, что поделаешь, если от этого у нее так странно и болезненно разыгрывается воображение.

До сих пор она не была фантазеркой.

Виновато, несомненно, солнце.

Глава 5

Остаток дня тянулся бесконечно.

Джоан побаивалась снова выйти на солнцепек и дожидалась захода. Приходилось оставаться в гостинице.

Через полчаса ей до смерти надоело просто сидеть на стуле. Она ушла к себе и принялась разбирать и заново укладывать чемоданы. Вещи, сказала она себе, уложены не вполне аккуратно. Тут есть чем заняться.

Работа была проделана тщательно и вдумчиво, И завершена к пяти. Теперь уж точно выходить не опасно. Торчать в помещении было до ужаса скучно. Если бы хоть нашлось, что почитать…

Или, подумала Джоан с тоской, хоть проволочная головоломка!

На улице она с отвращением взглянула на жестянки, кур и колючую проволоку. Ну и поганое местечко. Вот именно, поганое.

Для разнообразия она двинулась в сторону турецкой границы, параллельно железной дороге. Это создавало ощущение приятной новизны. Которое, увы, через четверть часа исчезло. Железнодорожные рельсы, бежавшие справа в четверти мили от нее, не заменяли дружеского общения.

Вокруг — ничего, кроме тишины — тишины и солнечного света.

Джоан подумала, что можно почитать стихи. В детстве считалось, что она отлично умеет декламировать стихи. Интересно, что ей удастся вспомнить по прошествии стольких лет. Было время, она немало знала наизусть.

А дальше? Глупо. Никак не вспомнить.

(Начало, во всяком случае, внушает оптимизм! Что там дальше?)

В целом, пожалуй, не слишком ободряюще. А сможет ли она вспомнить что-нибудь из сонетов? Раньше помнила. «Никто не может помешать слиянью» и тот, о котором ее спросил Родни.

Забавно, что как-то вечером он вдруг спросил:

— «Прекрасное, как чудный сон пройдет»[290] — это ведь Шекспир?

— Да, из сонетов.

И потом продолжил:

— «Никто не может помешать слиянью двух сродных душ…» Этот?

— Это другой сонет, тот начинается так: «Сравню ли с летним днем твои черты?»[291]

И тогда Джоан прочитала ему весь сонет, в самом деле очень красиво, с чувством, правильно расставив все акценты.

Когда она замолчала, вместо того чтобы выразить восхищение, Родни почему-то задумчиво повторил:

— «Ломает буря майские цветы», — и добавил: — но сейчас-то октябрь, верно?

Все это показалось Джоан до того странным, что она в недоумении уставилась на него. Тогда он спросил:

— А второй ты знаешь? Тот, где «никто не может помешать слиянью…»

— Да. — Выдержав паузу, она начала:

Джоан дочитала до конца, особо подчеркнув последние строки и усилив их драматическое звучание.

— Тебе не кажется, что я неплохо читаю Шекспира? В школе мне часто поручали читать стихи. Говорили, я читаю с выражением.

Но Родни лишь рассеянно ответил:

— Тут не обязательно с выражением. Достаточно самих слов.

Вздохнув, Джоан пролепетала:

— Шекспир — чудо, правда?

А Родни ответил:

— Чудо, что он был такой же бедолага, как и все мы.

— Родни, что за странная идея?

Улыбнувшись ей и словно просыпаясь, он спросил:

— Отчего же?

А потом встал и вышел из комнаты, бормоча:

— «Ломает буря майские цветы, и так недолговечно лето наше!»

И почему это он сказал: «Но сейчас-то ведь октябрь?»

О чем он думал?

Джоан помнила тот октябрь, какой-то особенно красивый и мягкий.

Странно, но сейчас ей пришло в голову, что Родни расспрашивал ее о сонетах вечером того самого дня, когда она видела их с миссис Шерстон на Эшлдауне. Возможно, миссис Шерстон цитировала Шекспира, но вообще-то едва ли. Лесли Шерстон, казалось ей, была не особенно образованная женщина.

Октябрь в тот год был восхитительный.

Она хорошо помнит, как через несколько дней Родни спросил у нее с удивлением:

— Разве он должен цвести в это время года? — и показал на рододендрон[292]. Один из тех, что обычно рано зацветают, в марте или в конце февраля. Но этот цвел сейчас пышными кроваво-красными цветами и был сплошь усыпан бутонами.

— Нет, — ответила Джоан. — Цветут они весной, но иногда распускаются осенью, если погода стоит ровная и теплая.

Родни нежно коснулся одного из бутонов пальцами и проговорил едва слышно:

— «Ломает буря майские цветы…»

— Обычно этот зацветает в марте, — поправила Джоан, — а не в мае.

— Они как кровь, — сказал Родни, — кровь сердца.

Как непохоже на него, подумала она, интересоваться цветами…

Но потом ему всегда нравился именно этот рододендрон.

Джоан не забыла, как спустя много лет он даже вдел себе в петлицу большущий бутон.

А тот оказался слишком тяжелым и потому выпал, как она и предполагала.

Они тогда стояли на церковном кладбище, — место, что и говорить, не самое веселое.

Джоан заметила там Родни, проходя мимо церкви, подошла и спросила:

— Что ты здесь делаешь?

Он, рассмеявшись, ответил:

— Обдумываю свою грядущую кончину и собственный могильный камень. Что угодно, только не гранит — он слишком ломкий. И не пухлый мраморный ангел.

Она посмотрела вниз на совсем новенькую мраморную плиту с именем Лесли Шерстон.

Проследив за ее взглядом, Родни медленно прочитал вслух:

— «Лесли Эдлин Шерстон, горячо любимая жена Чарлза Эдварда Шерстона, упокоилась 11 мая 1930. И отрет Бог всякую слезу с очей их».[293]

Потом, помолчав с минуту, добавил:

— Странно отчего-то думать, что Лесли Шерстон лежит под этим вот ледяным куском мрамора, и, конечно, только прирожденный идиот вроде Шерстона мог выбрать подобные слова. Лесли, по-моему, никогда в жизни не плакала.

Джоан, очень осторожно, словно затевая некую богохульственную игру, спросила:

— А что бы выбрал ты?

— Для нее? Не знаю. Разве в «Псалмах» нет чего-нибудь подходящего? «Полнота радостей пред лицом Твоим»[294]. Псалмы. Что-нибудь оттуда.

— Вообще-то я имела в виду — для себя.

— A-а, для меня? — Родни подумал минуту-другую, улыбаясь своим мыслям. — «Господь пастырь мой. Он покоит и направляет овец своих»[295]. Вот это мне годится.

— Но тут загробная жизнь представляется какой-то унылой, так мне всегда казалось.

— А каким тебе видится рай, Джоан?

— Ну-у, не то чтобы всякие там золотые ворота и тому подобное, конечно. Но мне нравится представлять себе рай как государство. Где все дружно помогают сделать мир красивее и счастливее. Служение — таким мне видится рай.

— Какая же ты все-таки лицемерка, крошка Джоан. — Родни засмеялся, желая смягчить свою резкость. И продолжил: — А меня вполне устроила бы зеленая долина… и овцы, бредущие домой за своим пастухом в вечерней прохладе…

Помолчав минуту, он добавил:

— Глупая фантазия, Джоан, но иногда я воображаю, будто иду к себе в контору по Хай-стрит[296], сворачиваю в переулок, который ведет к Беллуок, а потом оказывается, что я по ошибке попал в незнакомую зеленую долину меж пологих лесистых холмов. И долина эта якобы была всегда, тайно существовала в самом сердце города. Сворачиваешь в нее с оживленной Хай-стрит и совершенно потрясенный спрашиваешь: «Где это я?» А потом тебе объясняют, понимаешь, ласково так, что ты умер…

— Родни! — Джоан была испугана, поражена. — Ты… ты нездоров. Ты не в себе.

Тогда она впервые обратила внимание на состояние мужа — предвестье того нервного срыва, что вскоре вынудил его провести несколько месяцев в санатории в Корнуолле, где он молча лежал, слушая чаек и глядя на море, открывавшееся за белесыми, голыми холмами.

Но до того дня на кладбище Джоан не замечала, что Родни слишком много работает. Они уже собирались домой, и она потянула его за собой, взяв под руку, и тут увидела, как большой бутон рододендрона, скользнув по его пальто, упал на могилу Лесли.

— Ой, смотри, — сказала она, — твой рододендрон. — И остановилась, чтобы поднять его.

Но Родни торопливо проговорил:

— Не трогай, пусть лежит. Оставим его Лесли Шерстон. Ведь все же… она была нашим другом.

И Джоан тут же согласилась, что это прекрасная мысль, и сказала, что завтра сама принесет сюда букет желтых хризантем.

Ее, помнится, немного насторожила загадочная улыбка Родни.

Да, Джоан определенно почувствовала в тот вечер, что с ним что-то неладно. Она, естественно, не понимала, что муж на грани полнейшего срыва, однако заметила, что он не такой, как обычно…

Она забросала его встревоженными вопросами по дороге домой, но он почти не отвечал ей. Лишь повторял снова и снова:

— Я устал, Джоан… Очень устал.

И только один раз как-то странно обмолвился:

— Все не могут быть мужественными.

Примерно через неделю как-то утром Родни сонно сказал:

— Я сегодня не буду вставать.

И остался лежать в постели, ни с кем не разговаривал и ни на кого не смотрел, просто лежал молча и улыбался.

А потом появились доктора, сиделки и в конце концов было решено, что он пройдет продолжительный курс лечения в Тревелиане. Ни писем, ни телеграмм, ни посещений. Даже Джоан не позволили приезжать к нему. Его собственной жене.

Это было грустное, смутное, странное время. И с детьми стало тоже очень трудно. Они не хотели помогать, вели себя так, будто это она, Джоан, во всем виновата.

…Позволяла ему горбатиться, и горбатиться, и горбатиться в конторе. Ты отлично знаешь, мама, что папа годами работал как каторжный.

— Знаю, мои милые, но что я могла сделать?

— Должна была вытащить его оттуда давным-давно. Неужели ты не знаешь, как он все это ненавидит? Ты что, ничего не знаешь о папе?

— Довольно, Тони. Разумеется, я все знаю о твоем папе — знаю куда больше, чем ты.

— А вот мне иногда так не кажется. Иногда мне кажется, что ты вообще ни о ком ничего не знаешь.

— Тони, ну в самом деле!

— Заткнись, Тони… — Это вмешалась Аврелия. — Какой смысл?

Аврелия всегда была такая. Сухая, сдержанная, слишком рассудочная и высокомерная для своих лет. У Аврелии, думала порой с огорчением Джоан, совсем нет сердца. Дочь терпеть не могла нежностей, а взывать к ее совести было и вовсе бесполезно.

— Родной мой папочка… — Это скулила Барбара, самая младшая из троих, самая ранимая и несдержанная. — Это ты во всем виновата, мама. Вечно ты злилась на него… злилась… вечно.

— Барбара! — Джоан едва не потеряла терпение. — Ты хоть понимаешь, что говоришь? Главный в этом доме — твой папа. Как, по-твоему, все вы смогли бы учиться, одеваться и кормиться, если бы отец не работал? Он принес себя в жертву ради вас — так приходится поступать всем родителям, — и они делают это совершенно бескорыстно.

— Разреши, мама, пользуясь возможностью, поблагодарить тебя за те жертвы, на которые ты пошла ради нас, — сказала Аврелия.

Джоан в недоумении смотрела на дочь. Аврелия казалась искренней. Ну конечно, девочка не может быть дерзкой до такой степени…

Тони отвлек ее. Он спросил серьезно:

— Правда ведь, что отец когда-то хотел стать фермером?

— Фермером? Нет, конечно нет. А, ну да, много лет назад была у него такая детская фантазия. Но в семье все мужчины были юристами. Фирма семейная и весьма знаменитая в этой части Англии. И ты должен гордиться и радоваться, что тоже будешь там работать.

— Но я не буду там работать, мама. Я хочу уехать в Западную Африку и заняться фермерством.

— Чепуха, Тони. Давай не будем возвращаться к этим глупостям. Конечно же ты будешь работать на фирме! Ты наш единственный сын.

— Я не собираюсь становиться юристом, мама. Папа об этом знает, и он обещал мне.

Джоан смотрела на сына потрясенная, ошарашенная его спокойной уверенностью.

Затем она опустилась в кресло, и к глазам ее подступили слезы. Все трое ужасно недобрые, все разом на нее напали.

— Не знаю, что на всех вас нашло… так со мной разговаривать… Если бы отец был здесь… по-моему, вы ведете себя неблагородно!

Тони, пробормотав что-то, повернулся и выскочил из комнаты.

Аврелия, как обычно, сухо пояснила:

— Тони твердо решил стать фермером, мама. Он хочет поступить в сельскохозяйственный колледж. Мне это кажется глупостью. Я бы стала юристом, если бы была мужчиной. По-моему, изучать право очень даже интересно.

— Я никогда не думала, — всхлипывала Джоан, — что мои дети будут настолько несправедливы ко мне.

Аврелия глубоко вздохнула. Барбара, все еще истерически рыдавшая в углу, крикнула:

— Я знаю, папа умрет, знаю. И тогда мы останемся совсем одни на свете. Я этого не вынесу. Ой, я этого не вынесу!

Аврелия снова вздохнула, переведя взгляд с отчаянно рыдающей сестры на деликатно всхлипывающую мать.

— Ну, если я ничем не могу помочь…

И с этими словами спокойно и решительно покинула комнату. Что было очень даже на нее похоже.

В общем, глубоко удручающая и обидная сцена, о которой Джоан не вспоминала много лет.

Понять, конечно, можно. Внезапный испуг, связанный с болезнью отца, загадочные слова «Нервный срыв». Детям всегда легче, если они думают, что в случившемся кто-то виноват. Сделали из нее козла отпущения просто потому, что она оказалась под боком. Потом и Тони и Барбара попросили прощения. Аврелия полагала, что ей не за что извиняться и, быть может, была по-своему права — бедная девочка не виновата, что родилась такой бессердечной.

Что и говорить, нелегкие, несчастливые были дни, когда Родни болел. Дети дулись и грубили. Старались по возможности не попадаться ей на глаза, и от этого у нее появилось ощущение какого-то странного одиночества. Впрочем, Джоан отнесла это на счет собственных переживаний и озабоченности. Все дети горячо любили ее, она это знала. К тому же у всех был трудный возраст — Барбара еще училась в школе, Аврелии исполнилось восемнадцать — бестолковая и опасная пора. Тони почти все время пропадал на соседней ферме. Досадно, что он вбил себе в голову несуразную идею с этим фермерством, и Родни проявил тут досадную мягкотелость. О боже, вздыхала Джоан, так тяжело, что мне приходится брать на себя все неприятное. Если у мисс Харли учится столько хороших девочек, то я совершенно не понимаю, почему Барбара должна выбирать себе в подружки самых неподходящих. Я буду вынуждена объяснить ей коротко и ясно, что она может приводить сюда только тех, кто нравится мне. А из-за этого, скорей всего, пойдет опять шум и скандал и она надуется. Аврелия, разумеется, мне не помощница, и я глубоко ненавижу этот ее насмешливый высокомерный тон. Слышать его просто отвратительно.

Да, думала Джоан, воспитание детей — дело неблагодарное и тяжелое.

Спасибо никто не скажет. Здесь не обойтись без такта и снисходительности. Надо точно рассчитать, где проявить твердость, а где дать поблажку. Никто не знает, что мне пришлось пережить, пока Родни был болен.

Тут она немного нахмурилась — потому что ей на память пришло ядовитое замечание доктора Маккуина насчет того, что почти в каждом разговоре с ним кто-нибудь рано или поздно непременно восклицает: «Никто не знает, что мне пришлось пережить в то время!» Все рассмеялись и сказали, что это правда.

Верно, думала Джоан, неловко вытряхивая из-под пальцев набившийся в туфли песок, чистая правда. Никто не знает, что я пережила тогда, даже Родни.

Ведь после того, как, к всеобщему облегчению, он выздоровел, все стало на место, к детям снова вернулось хорошее настроение и они сделались опять дружелюбны. Гармония была восстановлена. А значит, решила Джоан, все и в самом деле от волнения. От волнения она утратила душевное равновесие. От волнения дети стали нервными и непослушными. Одним словом, крайне тревожное было время, и она совершенно не понимает, почему именно сейчас, когда ей так необходимы приятные, а не удручающие воспоминания, ей понадобилось возвращаться к нему.

Все началось… с чего же началось? А, ну да, с попытки вспомнить стихи. В самом деле, наверное, странно прогуливаться по пустыне, декламируя стихи! Впрочем, это не имеет значения, поскольку тут никто ничего не увидит и не услышит.

Тут никого нет… никого, убеждала она себя, и не стоит поддаваться панике. Все это глупости, нервы, и ничего больше…

Быстро повернув назад, Джоан пошла к гостинице.

Она почувствовала, что заставляет себя не бежать.

Ничего страшного, что она здесь одна, совершенно ничего страшного. Возможно, она относится к тем, кто страдает… как же это называется? Не клаустрофобией — это боязнь замкнутого пространства, а наоборот. Начинается на «а». Боязнь открытого пространства[297].

Все имеет научное объяснение.

Но научное объяснение помогает разобраться, а не приносит мгновенного облегчения.

Легко убеждать себя, что все совершенно логично и закономерно, труднее управлять странными обрывками мыслей, которые так и снуют в голове, точно ящерицы, выскальзывающие из щелей.

Мирна Рэндолф, поняла Джоан, змея, а все остальные — ящерицы.

Открытое пространство — а она всю свою жизнь прожила в ящике. Да, в ящике с игрушечными детьми, игрушечными слугами и игрушечным мужем.

Брось, Джоан, ну что ты городишь… какая чепуха. Дети у тебя очень даже настоящие.

Дети настоящие, и кухарка, и Агнес, и Родни тоже. Тогда, может быть, подумала Джоан, это я не настоящая. Может, я — игрушечная жена и мать?

О господи, что за кошмар. Мысли путаются. Может, еще почитать стихи. Она должна вспомнить, вспомнить хоть что-то.

И громко, с большим чувством, Джоан воскликнула: Весна цвела — был от тебя вдали я[298].

Дальше она вспомнить не смогла. Да и не захотела.

Довольно и одной строки. Она в общем-то и так все объясняла. Родни, подумала она, Родни… Весна цвела… Только сейчас не весна, сейчас ноябрь…

И внезапно испугалась, — ведь что-то похожее сказал он в тот вечер…

Тут была связь, ключ, ключ к чему-то, что подстерегало ее, прячась за тишиной. Что-то, от чего, Джоан теперь поняла, ей хотелось скрыться.

Но как скроешься, если отовсюду, из всех отверстий, выныривают ящерицы?

Столько всего, о чем нельзя себе позволять думать. Барбара, Багдад, Бланш (все на «Б» — до чего странно). И Родни на платформе вокзала Виктория. И Аврелия, и Тони, и Барбара — все с ней так недружелюбны.

В самом деле — Джоан рассердилась на себя — почему она не думает о хорошем? Так много приятного можно вспомнить. Так много… такого приятного…

Ее подвенечное платье, чудесный белый с перламутровым отливом атлас… Аврелия в плетеной колыбельке, вся в муслиновых оборочках и розовых бантиках, прелестный, очаровательный младенец, на редкость спокойный. Аврелия всегда была вежливая, воспитанная девочка. «Вы так хорошо их воспитали, миссис Скьюдмор». Да, примерный ребенок Аврелия, во всяком случае на людях. А со своими — бесконечно спорит, да еще бесит этой своей манерой смотреть так, будто она не может понять, кто это перед ней. Совсем не так должен смотреть на мать ребенок. Даже с натяжкой не назовешь ее послушной дочерью. Тони тоже всегда выказывал уважение к матери лишь при посторонних, а дома бывал невнимателен и равнодушен. Но самым трудным ребенком в семье была Барбара — каприза и плакса.

И все же в целом все трое были чудесные, умеющие себя вести, хорошо воспитанные дети.

Жаль, что дети растут и становятся строптивыми.

Но она не будет обо всем этом думать. Вспомнит их маленькими. Аврелию в танцевальном классе, одетую в прелестное розовое шелковое платьице. Барбару в хорошеньком вязаном костюмчике из «Либертиз»[299]. Тони в том комбинезоне с веселым рисуночком, что так ловко смастерила для него няня…

Но ведь ей конечно же есть о чем вспомнить, кроме одежды, которую носили дети! Какие-нибудь приятные, трогательные слова, которые они ей говорили? Восхитительные минуты близости?

Учитывая принесенные жертвы и то обстоятельство, что все делается ради детей…

Еще одна ящерица высунула головку. Аврелия вежливо, рассудительным тоном, от которого Джоан становилось дурно, осведомляется:

— А что это ты такое делаешь для нас, мама? Ты нас не купаешь, правда?

— Нет.

— Не кормишь обедом, не причесываешь. Это все делает няня. Она укладывает нас спать и поднимает по утрам. Ты не шьешь нам одежду — это тоже обязанность няни. И она с нами гуляет…

— Да, родная, я наняла для вас няню. Это означает, что я плачу ей жалованье.

— А я думала, папа платит ей жалованье. Разве не папа платит за все, что у нас есть?

— Верно, детка, но это одно и то же.

— Но тебе же не надо, как папе, ходить на работу каждое утро. Почему ты не ходишь на работу?

— Потому что я веду хозяйство.

— Но разве Кейт, и кухарка, и..

— Довольно, Аврелия!

Достаточно было одного слова, и Аврелия слушалась. Она никогда не была упрямой и наглой. И все же ее покладистость зачастую бывала хуже бунтарства.

Однажды Родни, посмеиваясь, заметил, что к Аврелии применим всегда один и тот же вердикт — не виновна.

— По-моему, тут нет ничего смешного, Родни. Мне не кажется, что ребенок ее возраста должен быть настроен так, так критически.

— Ты полагаешь, она слишком мала, чтобы определить природу доказательств?

— Перестань сыпать юридическими терминами.

— А кто отдал меня в юристы? — спросил Родни, насмешливо улыбаясь.

— Нет, серьезно, по-моему, это неуважение.

— Я бы сказал, что Аврелия ведет себя слишком уважительно для ребенка. В ней нет ни капли того обескураживающего чистосердечия, которым злоупотребляют дети, взять хотя бы Бэбс.

— Это верно, — согласилась Джоан.

Барбара, раскапризничавшись, могла крикнуть: «Ты отвратительная, ты ужасная, я тебя ненавижу! Лучше бы я умерла. Ты пожалеешь, когда я умру».

— Но у Бэбс такой характер. А после она всегда сожалеет, — поторопилась заступиться за дочь Джоан.

— Да, она маленькая разбойница. И не думает, что говорит. А вот Аврелия на редкость чутко распознает обман.

Джоан сердито вспыхнула.

— Обман. Я не понимаю, о чем ты.

— Брось, Джоан. Все, чем мы их пичкаем. Наши претензии на всезнайство. Вынужденная необходимость делать вид перед этими беспомощными малышами, которые находятся целиком в нашей власти, что нам известно, как и что лучше делать.

— Ты говоришь так, будто они рабы, а не дети.

— По-твоему, они не рабы? Едят то, чем мы их кормим, носят то, во что мы их одеваем, да и говорят более или менее то, что мы им велим. Это цена, которую они платят за защищенность. Однако каждый прожитый день приближает их к свободе.

— Свобода, — повторила Джоан с сомнением. — А разве она существует?

— Нет, я думаю, ее не существует. Ты совершенно права, Джоан.. — нехотя согласился Родни.

И медленно, чуть сутулясь, вышел из комнаты. А она подумала с внезапной болью: «Я знаю, каким он будет в старости..»

Родни на платформе вокзала Виктория — морщины на его усталом лице заметней на свету — просит ее беречь себя.

А потом, через минуту..

Ну почему она неминуемо к этому возвращается? Это неправда! Родни очень без нее скучает! Ему одиноко дома со слугами! И он, скорей всего, не догадывается позвать кого-нибудь к обеду — разве что этого несуразного Харгрейва Тейлора — зануду, который по совершенно непонятным причинам нравится ему. Или утомительного майора Милза, на уме у которого одни пастбища и породы скота.

Ну разумеется, Родни скучает без нее.

Глава 6

Джоан вернулась в гостиницу, индус вышел и спросил:

— Мемсаиб хорошо погулять?

Джоан ответила, что да, погуляла она очень хорошо.

— Обед скоро готов. Обед очень хороший, мемсаиб.

Джоан сказала, что ее это радует, однако слова индуса оказались не более чем любезностью, так как приготовленный для нее обед отличался от предыдущего разве что абрикосами вместо персиков. Обеды, может, и были бы хорошими, будь они менее однообразными.

Ложиться спать сразу после еды было рано, и Джоан снова пожалела, что не захватила с собой побольше книг и хоть какое-нибудь рукоделие. Она даже попробовала перечитать самые занимательные места из «Воспоминаний леди Кэтрин Дайсет», но не смогла сосредоточиться.

Заняться нечем, поняла Джоан, совсем нечем! Была бы хоть колода карт. Она бы разложила пасьянс. Или какая-нибудь игра: триктрак, шахматы, шашки — хоть бы сразилась сама с собой! Любая игра — домино, блошки…

Странные, в самом деле, фантазии одолевают ее здесь. Ящерицы, которые внезапно вылезают из щелей. Мысли, которые внезапно лезут в голову… пугающие мысли, тревожные мысли… непрошеные мысли.

А если так, то зачем они нужны? Ведь, в конце концов, мыслями следует управлять — разве не так? Неужели возможно, чтобы в каких-то обстоятельствах мысли, некогда поддававшиеся контролю, выскакивали точно ящерицы или мелькали наподобие той зеленой змейки.

Появляясь откуда-то…

И это странное ощущение паники, которой она внезапно поддалась…

Это, наверное, агорафобия. (Ну да, вот как это называется — агорафобия. Выходит, человек всегда может вспомнить, что забыл, если сосредоточится.) Да, именно так. Боязнь открытого пространства. Любопытно, прежде она не замечала, что страдает ею. Но ведь у нее и не было случая очутиться посреди открытого пространства. Она всегда жила там, где есть дома, сады, где много дел и много людей. Много людей, вот в чем дело. Если бы тут было с кем поговорить…

Хотя бы и с Бланш…

Смешно, что ее привела в ужас перспектива добираться до дому вместе с Бланш.

Да, если бы Бланш оказалась сейчас здесь, все было бы совершенно иначе. Они бы поболтали о давних временах в Святой Анне. Как много воды утекло! Что такое сказала Бланш? «Ты преуспела, я опустилась». Нет, она потом уточнила: «Ты осталась такой, как была, — девочка из Святой Анны, гордость школы».

Неужели она и вправду с тех пор так мало изменилась? Что ж, хорошо, если так. Да, с одной стороны хорошо, но с другой — не очень. Получается нечто… нечто застывшее, что ли.

Что тогда сказала мисс Гилби в своем напутствии?

Напутствия, которые давала мисс Гилби выпускницам, были прославленным обычаем школы Святой Анны.

Джоан вернулась к прошлому, и сразу же образ старой директрисы с пугающей ясностью всплыл пред ее мысленным взором. Крупный, грозно вздернутый нос, пенсне, беспощадно зоркий взгляд, суровые глаза, устрашающе-величественная поступь, когда она обходит школу, чуть выставив грудь вперед, — затянутую, тугую грудь, — символ власти, не оставляющий надежды на снисхождение.

Потрясающая личность, мисс Гилби вызывала неподдельный трепет и восхищение как у родителей, так и у учениц. Мисс Гилби не отрицала, что Святая Анна — это она!

Джоан вспомнила, как вошла в священную комнату, украшенную цветами и гравюрами с портретов представителей семейства Медичи[300], олицетворявших культуру, ученость и добродетель.

Мисс Гилби, такая царственная за своим письменным столом:

— Входи, Джоан. Садись, милая.

Джоан села, куда было указано, в обитое кретоном кресло. Мисс Гилби, сняв пенсне, неожиданно расплылась в неправдоподобной и настораживающей улыбке.

— Ты покидаешь нас, Джоан, чтобы выйти из тесного школьного мирка в большой мир, каким является жизнь. Я бы хотела немного побеседовать с тобой, прежде чем ты уйдешь, в надежде, что некоторые из моих слов станут для тебя путеводными в дни, которые вскоре наступят.

— Да, мисс Гилби.

— Здесь, в этом счастливом окружении, среди таких же юных, как и ты сама, подруг, ты была защищена от тех сложностей и проблем, которых невозможно избежать в нашей жизни.

— Да, мисс Гилби.

— Я знаю, что в школе тебе было хорошо.

— Да, мисс Гилби.

— И ты хорошо училась. Я довольна твоими успехами. Ты была одной из наших самых прилежных учениц.

Легкое смущение:

— О-э-э, мне приятно, мисс Гилби.

— Но сейчас ты столкнешься с новыми трудностями, познаешь новую ответственность…

Беседа продолжалась. Через соответствующие интервалы Джоан вставляла:

— Да, мисс Гилби.

Она чувствовала себя немного загипнотизированной.

Немалую роль в карьере мисс Гилби сыграл ее голос, обладавший, по определению Бланш Хаггард, диапазоном оркестра. Он мог звучать нежно, точно виолончель, поощрял с интонациями флейты, а угрожая, напоминал густые звуки фагота. Кроме того, если у девушек имелись выраженные интеллектуальные способности, то призыв к карьере гремел как духовые, а будущим домохозяйкам обязанности жены и матери перечислялись с певучестью скрипки.

Лишь под конец своей речи мисс Гилби использовала пиццикато[301].

— А теперь то, что касается лично тебя. Не стоит отгонять от себя мысли, Джоан, моя милочка! Ты не должна замечать только внешнюю сторону вещей потому, что так проще, и из желания уберечь себя от боли. Жизнь дарована нам для того, чтобы прожить ее, а не проскользить по ней. И не будь чересчур самодовольной!

— Да… нет, мисс Гилби.

— Видишь ли, entre nous[302], водится за тобой такой грешок, согласна, Джоан? Думай побольше о других, дорогая моя, и поменьше о себе. И будь готова к ответственности.

И потом величественный финал всем оркестром:

— Жизнь, Джоан, должна стать непрерывным развитием — подъемом по каменным ступеням нашего усопшего «я» к чувствам более возвышенным. Боль и страдания придут. Они приходят ко всем. Господь наш не избежал тех же страданий, что и другие смертные. Как он познал Гефсиманское борение[303], так и ты познаешь его, а иначе, Джоан, путь твой проляжет вдалеке от пути истинного. Помни об этом, когда наступит час сомнений и мук. И еще знай, что я всегда радуюсь весточкам от моих бывших питомиц и неизменно готова помочь советом, если потребуется. Да благословит тебя Господь, моя милая.

И далее последнее благословение в виде прощального поцелуя мисс Гилби, больше походившего не на знак человеческого расположения, а на своеобразный обряд посвящения в рыцари.

Джоан, слегка оглушенную, отпустили.

Вернувшись в спальню, она обнаружила, что Бланш Хаггард в очках Мери Грант и с подушкой на животе, упрятанной под гимнастическую блузу, изображает перед восхищенной аудиторией выступление оркестра:

— Вы уходите из счастливого мира школы в большой и опасный мир жизни. Жизнь открывается перед вами с ее трудностями и ответственностью…

Джоан присоединилась к публике. Аплодисменты нарастали по мере того, как Бланш приближалась к кульминационному моменту.

— А тебе, Бланш Хаггард, я посоветую запомнить одно слово. Дисциплина. Владей своими чувствами, учись сдерживать себя. Тепло твоего собственного сердца может стать для тебя опасным. Только с помощью строгой дисциплины сумеешь ты достичь определенных высот. У тебя много талантов, моя дорогая. Постарайся их использовать. У тебя множество недостатков, Бланш, множество недостатков. Но это недостатки натуры благородной и их можно исправить. Жизнь, — голос Бланш сорвался на визгливый фальцет, — это бесконечное развитие. Поднимись по ступеням своего усопшего «я» (смотри у Вордсворта)[304]. Помни любимую школу и знай, что тетушка Гилби готова помочь тебе советом, если получит конверт с обратным адресом и маркой!

Бланш замолчала, но, к своему удивлению, не услышала ни смеха, ни оваций. Все, будто окаменели, повернув головы к открытой двери, где, держа в руке пенсне, возвышалась неприступная мисс Гилби.

Наступила мучительная тишина. Потом мисс Гилби сказала:

— Если ты подумываешь о сценической карьере, Бланш, то, насколько мне известно, существует немало первоклассных школ драматического искусства, где тебе поставят голос и улучшат дикцию. Кажется, кое-какие способности у тебя есть. Будь добра, положи сейчас же подушку на место.

С этими словами она стремительно удалилась.

— Фу-у, — выдохнула Бланш, — вот старая мегера! Не боится рисковать и как умеет унизить!

Да, подумала Джоан, мисс Гилби была незаурядная личность. Она ушла на пенсию как раз после того, как Аврелия проучилась в Святой Анне один семестр. У новой директрисы было куда меньше энергии, и школа постепенно пришла в упадок.

Бланш сказала правду, мисс Гилби была мегерой[305]. Но она знала, как заставить всех себя уважать. И конечно же, решила Джоан, была права в отношении Бланш Хаггард. Дисциплина — вот чего недоставало Бланш. Благородные побуждения — да, возможно. Но и без самоконтроля не обойтись. И все же Бланш была отзывчивой. Те деньги, к примеру, деньги, которые ей послала Джоан, — Бланш не истратила их на себя. Она купила бюро с откидной крышкой для Тома Холлидея. Меньше всего на свете нужно было это бюро самой Бланш. Теплое, сердечное, доброе создание — вот кем была Бланш. Однако она бросила детей: проявив бездушие, покинула двух малюток, которых сама произвела на свет.

Это просто говорит о том, что есть люди, напрочь лишенные родительского инстинкта. Дети, полагала Джоан, должны быть у всех на первом месте. Они с Родни всегда думали только так. Родни был вообще начисто лишен эгоизма — следовало только все хорошенько ему объяснить.

Джоан, скажем, объяснила ему, что бывшая гардеробная больше подходит детям как комната для игр, и он охотно согласился перебраться в небольшую комнатку окнами на задний двор. У детей должно быть солнечно и светло.

Они с Родни на самом деле были очень сознательными родителями. И дети у них росли неплохие, особенно пока были маленькие — славные, красивые дети. Воспитанные куда лучше, чем, допустим, мальчики Шерстонов. Миссис Шерстон никогда не обращала внимания на то, как ее дети выглядят. И потом она сама принимала участие в их весьма сомнительных забавах: ползала по земле, издавая дикие кличи, будто краснокожий, а однажды, когда мальчишки пытались устроить нечто вроде цирка, весьма достоверно изображала морского льва!

Все дело в том, решила Джоан, что Лесли Шерстон сама не получила надлежащего воспитания.

Да, однако жизнь она прожила невеселую.

Вспомнить только то время, когда Джоан так неожиданно встретила капитана Шерстона в Сомерсете[306].

Она гостила у друзей в тех краях и понятия не имела, что Шерстон живет там. Столкнулась она с Шерстоном как раз в ту минуту, когда он (для него характерно) вышел из местного паба[307].

Джоан не видела его после освобождения, и ее поразили изменения, произошедшие с бойким, самоуверенным управляющим банком.

Таким странным, поникшим выглядел этот в прошлом сильный, напористый мужчина, когда их свел случай. Плечи опущены, пиджак болтается, щеки обвисли, глаза бегают.

Странно было думать, что кто-то мог ему доверять. Он растерялся, увидев Джоан, но, справившись с собой, поприветствовал ее, силясь вести себя как прежде:

— Так-так-так, миссис Скьюдмор! Мир поистине тесен. Что привело вас в Скиптон-Хэйнс?

Стоял, распрямившись, пытаясь придать голосу былую сердечность и уверенность. Это был достойный жалости спектакль, и Джоан невольно посочувствовала Шерстону.

Какое унизительное существование! Знать, что в любую минуту встретишь кого-то из прежней жизни, кого-то, кто попросту не пожелает тебя узнать.

Нет, она-то не собиралась так себя вести. Конечно же она была готова проявить снисходительность.

Шерстон говорил:

— Вы должны зайти к нам и повидаться с моей женой. Выпить с нами чаю. Да-да, милая леди, я настаиваю!

Шерстон до того неуклюже старался выглядеть молодцом, что Джоан против собственной воли позволила ему продолжить его сбивчивую болтовню.

Ему хочется, чтобы она увидела их небольшой дом, впрочем, не такой уж небольшой. Немало акров земли. Работа тяжелая, конечно, выращивать урожай на продажу. Лучше всего дело идет у них с анемонами[308] и яблоками.

Не умолкая, Шерстон отворил покосившуюся, нуждавшуюся в покраске калитку, и Джоан пошла по заросшей сорняками дорожке. Потом они увидели Лесли, склонившуюся над анемонами.

— Посмотри, кого я привел! — крикнул Шерстон, и Лесли, откинув с лица волосы, сказала, что вот это на самом деле сюрприз.

Джоан сразу же заметила, как Лесли постарела и как плохо выглядит. Усталость и невзгоды оставили на ее лице глубокие морщины. Но в остальном она была точно такой, как всегда: жизнерадостная, безалаберная и потрясающе энергичная.

Пока они стояли и разговаривали, явились из школы мальчишки, стремглав, с громкими криками промчались по дорожке, налетели на Лесли и стали бодать ее головами, вскрикивая «мама, мама, мама», а Лесли, после того как она несколько минут сдерживала натиск, неожиданно произнесла очень строгим голосом: «Тишина! Гости».

И ребята разом превратились в двух вежливых ангелочков, которые пожали миссис Скьюдмор руку и заговорили сдержанными, приглушенными голосами.

Джоан это немного напомнило ее кузена, натаскивавшего гончих. По одной команде собаки садились или ложились, а по другой — мчались стремительно к горизонту. Дети у Лесли, решила Джоан, похоже, выдрессированы по той же системе.

Они прошли в дом, и Лесли отправилась заваривать чай, мальчики ей помогали. Вскоре появился поднос, который притащили Лесли с мальчишками, а на нем булка, масло, домашний джем и толстостенные кухонные чашки.

Но самым любопытным было то, что Шерстон преобразился, словно по волшебству. Его неловкие, жалкие ужимки куда-то делись. Он неожиданно превратился в главу семьи и хозяина дома — причем очень хорошего хозяина. Даже его общительность оказалась сейчас кстати. Он был снова счастлив, доволен собой и своим семейством. Похоже, внешний мир с его пересудами переставал существовать для Шерстона, пока тот находился в этих стенах. Мальчишки требовали, чтобы отец помог им плотничать. Лесли умоляла его не забыть починить для нее мотыгу и советовалась, стоит ли связывать анемоны в пучки завтра или они успеют в четверг утром.

Джоан думала про себя, что Шерстон никогда прежде не был ей так симпатичен. Ей казалось, она наконец поняла, почему Лесли к нему привязана. И ведь он был когда-то очень хорош собой.

Но не прошло и минуты, как Джоан чуть не провалилась сквозь землю.

Питер нетерпеливо воскликнул:

— Расскажи нам смешную историю про стражника и плум-пудинг![309] — А затем пояснил, воспользовавшись растерянностью отца: — Ну помнишь, когда ты был в тюрьме, что сказал один стражник другому?

Шерстон колебался, и вид у него был немного растерянный.

Голос Лесли звучал спокойно:

— Ну давай, Чарлз. Это очень смешная история. Миссис Скьюдмор она понравится.

Тогда Шерстон рассказал свою историю, и она правда была довольно смешной, хотя и не настолько, как казалось детям. Те взвизгивали, закатываясь смехом. Джоан похихикала из вежливости, но, естественно, пришла в замешательство и испытывала неловкость, а когда позже они с Лесли поднялись наверх, она тихонько проговорила:

— Я и не представляла, что дети знали!

«Лесли… в самом деле, — подумала Джоан, — Лесли Шерстон была совсем бесчувственная…»

Лесли удивилась:

— Они так или иначе когда-нибудь узнали бы. Разве нет? Пусть лучше уж знают сейчас. Так проще.

Так было проще, согласилась Джоан, но было ли это разумно?

— Хрупкий идеализм детского сознания… разрушить доверие и веру… — Она запнулась.

Лесли ответила, что ее дети не кажутся ей особенно ранимыми и чувствительными. Им было бы труднее, как ей представляется, чувствовать, что что-то случилось, а им не объясняют, что именно.

Она, как всегда, нескладно и неопределенно развела руками и пояснила:

— Делать тайну и все прочее — гораздо хуже. Когда ребята спросили меня, куда исчез папа, я решила, что лучше не обманывать их, и сказала, что он украл деньги из банка и попал в тюрьму. Ведь они понимают, что такое воровство. Питер воровал варенье, и за это его отправляли в кровать. Если же взрослые совершают нехорошие поступки, их отправляют в тюрьму. Все очень просто.

— И тем не менее, ребенку — стыдиться отца, вместо того чтобы им гордиться…

— О, они его не стыдятся. — Лесли, похоже, снова удивилась. — Они ему сочувствуют и хотят побольше узнать про тюремное житье.

— Я убеждена, что это нехорошо, — сказала Джоан твердо.

— Вам так кажется? — Лесли задумалась. — Допустим. Но зато так лучше для Чарлза. Он вернулся из тюрьмы, будто побитая собака. Я не могла на это смотреть. Поэтому и решила, что единственный правильный выход — вести себя как можно естественней. Ведь все равно нельзя притвориться, что трех лет жизни просто не было. Лучше принять все как есть.

Вот в этом и была вся Лесли Шерстон — легкомысленная, слабая, не подозревавшая о том, что существуют более тонкие оттенки чувств! Всегда предпочитавшая идти по пути наименьшего сопротивления.

Но чего у нее никак не отнимешь — женой она была верной.

Джоан сказала доброжелательно:

— Знаете, Лесли, я в самом деле восхищаюсь вами: вашей преданностью мужу, тем, как вы трудились, чтобы удержаться на плаву, пока его… не было. Мы с Родни часто об этом говорили.

Что за смешная кособокая улыбка у этой женщины. Джоан не замечала ее до той минуты. Возможно, ее похвала смутила Лесли. Потому что та спросила, немного волнуясь:

— А как там… Родни?

— Очень занят, бедняга. Я все время твержу ему, что он должен брать выходные почаще.

— Это не так-то просто. Я думаю, его работа, как моя, отнимает все время. Выходные выпадают не часто.

— Да. Вы правы, Родни очень ответственный.

— Постоянная работа, — сказала Лесли. Медленно подойдя к окну, она остановилась, глядя на улицу.

Что-то в очертаниях ее фигуры насторожило Джоан — одежда всегда сидела на Лесли мешковато, но все-же..

— Ой, Лесли! — воскликнула она, не удержавшись. — Неужели вы…

Лесли повернулась и, встретившись с ней взглядом, кивнула.

— Да, — подтвердила она, — в августе.

— О боже! — Джоан по-настоящему огорчилась.

И вдруг, к ее удивлению, Лесли произнесла страстную речь. Она больше не выглядела ни легкомысленной, ни слабой. Она напоминала подсудимого, узнавшего приговор и тем не менее доказывающего свою невиновность.

— Это чрезвычайно важно для Чарлза. Чрезвычайно! Понимаете? Вы не представляете, каково ему. Это как символ, означающий, что он не отверженный, что ничего не изменилось. Он даже пытается бросить пить, с тех пор как узнал.

Лесли говорила столь горячо, что до Джоан не сразу дошел смысл ее последних слов.

— Вам, разумеется, виднее, — согласилась она, — но именно сейчас я бы сочла это неразумным.

— Вы имеете в виду с материальной точки зрения? — Лесли рассмеялась. — Ничего, выстоим. Мы же сами выращиваем все, что едим.

— Вы с виду не слишком крепкая.

— Не крепкая? Еще какая крепкая. Слишком крепкая. Боюсь, мне будет трудно умирать.

И она слегка вздрогнула, словно уже предчувствуя, что вскоре будет мучительно болеть…

А когда они снова спустились вниз, Шерстон вызвался проводить миссис Скьюдмор до угла, чтобы показать ей, как срезать дорогу, пройдя через поле, и они пошли по дорожке, а Джоан обернулась и увидела, как Лесли с мальчишками устроили кучу мал у и катаются по земле, визжа от удовольствия. Лесли, обнимавшая младшего, напоминала животное, не без отвращения подумала тогда Джоан. Затем повернула голову, чтобы разобрать, что говорит капитан Шерстон.

А он весьма торопливо и сбивчиво объяснял, что на свете нет, никогда не было и не будет женщины, похожей на его жену.

— Вы даже не представляете себе, миссис Скьюдмор, что она для меня значит. Совершенно не представляете. Никто не представляет. Я ее не достоин. Я знаю…

Джоан с тревогой заметила, что он готов всплакнуть. Он видимо был из тех мужчин, которые с легкостью становятся сентиментальными.

— Всегда ровная, всегда жизнерадостная, будто все, что бы ни происходило, интересно и даже приятно. И ни слова упрека. Ни единого слова. Но я стану достойным ее, клянусь, стану.

Джоан подумала, что, посещай капитан Шерстон пореже «Якорь и колокол», он не нашел бы способа лучше сделать жене приятное. Она едва не сказала этого вслух.

Она наконец отделалась от него, повторяя: конечно, да-да, он совершенно прав и повидать их обоих было для нее большим удовольствием. Пошла она полем, а когда огибала ограду, увидела, что он так и стоит возле «Якоря и колокола», поглядывая на часы и соображая, сколько ждать до открытия.

И все это, сказала она Родни, вернувшись домой, было очень печально.

А Родни, словно сознательно не желая ничего понимать, спросил:

— Мне показалось, ты говорила, они счастливы вместе?

— Ну-у, да-а, по-своему.

Родни заметил, что, с его точки зрения, Лесли Шерстон сумела добиться успеха, взявшись за безнадежное дело.

— Она конечно же ведет себя необычайно самоотверженно. И — только подумать — собирается родить еще ребенка.

Услышав это, Родни встал и медленно подошел к окну. Он стоял и смотрел в окно точно так же — только теперь Джоан подумала об этом, — как Лесли.

Прошло несколько минут, прежде чем он поинтересовался:

— Когда?

— В августе, — ответила Джоан. — По-моему, чистое безумие с ее стороны.

— Думаешь?

— Милый мой, рассуди сам. Они еле сводят концы с концами. С маленьким ребенком забот будет больше.

— Лесли двужильная, — уверенно произнес Родни.

— Но можно и надорваться, взвалив на себя слишком много. Вид у нее и без того нездоровый.

— Она выглядела нездоровой, когда уезжала отсюда.

— Но она ужасно постарела. Легко сказать, что это, видите ли, чрезвычайно важно для капитана Шерстона.

— Она так сказала?

— Да. Сказала, что это чрезвычайно важно.

— Наверное, это правильно, — задумчиво сказал Родни. — Шерстон из тех, для кого важно, что о них думают. Когда судья огласил приговор, он сник, словно проколотый воздушный шар. Смотреть на него было жалко, но и противно. Шерстону совершенно необходимо восстановить тем или иным способом уважение к себе. Но это тяжелая работа.

— Но все-таки, по-моему, еще один ребенок…

Родни не дал ей договорить. Он отвернулся от окна, и его побелевшее от злости лицо напугало Джоан.

— Она его жена, не так ли? У нее было только два выхода — бросить его совсем и забрать детей или вернуться и тогда уж быть ему настоящей женой. Вот так она и поступила, а Лесли во всем идет до конца.

И Джоан тогда спросила: стоит ли так волноваться? А Родни ответил, что, конечно, нет, но ему осточертел расчетливый, осторожный мир, где, прежде чем что-то сделать, все заранее взвешивают и никогда не рискуют! И она сказала, что, хочется надеяться, он не говорит этого своим клиентам, а Родни ухмыльнулся и ответил, что ей не стоит беспокоиться, потому что он всегда и всем советует не доводить дело до суда!

Глава 7

Ничего удивительного, что в ту ночь Джоан приснилась мисс Гилби. Мисс Гилби в тропическом шлеме шла рядом с ней по пустыне и говорила назидательным тоном: «Тебе следует уделять побольше внимания ящерицам, Джоан. Естествознание у тебя хромает».

На что она, вполне естественно, отвечала:

«Да, мисс Гилби».

А мисс Гилби продолжала:

«Не притворяйся, что не понимаешь, о чем я говорю. Ты все отлично понимаешь. Дисциплина, дорогая моя».

Когда Джоан проснулась, ей с минуту казалось, что она снова в Святой Анне. Комната на самом деле немного напоминала школьную спальню. Просторно, железные кровати, гигиеничные стены.

Вот ужас, вспомнила Джоан, предстоит пережить еще один день.

Что ей сказала во сне мисс Гилби? Дисциплина.

Ну что ж, стоит задуматься. Глупо, что накануне она без всякой причины пришла в такое болезненное состояние. Она должна навести порядок в своих мыслях, разложить все по полочкам и разобраться, раз и навсегда, с этой самой агорафобией.

Сейчас, в гостинице, она чувствует себя совершенно нормально. Может, разумнее совсем не выходить на улицу?

Но от подобной перспективы сердце у нее екнуло. Целый день в полумраке нюхать бараний жир и парафин, целый день ничего не читать, изнывать без дела.

Чем занимаются заключенные в камерах? Возможно, делают упражнения и шьют почтовые мешки или что-то в этом роде. Иначе, решила Джоан, они бы посходили с ума.

Но ведь еще существует одиночное заключение… и там люди лишались рассудка.

Одиночное заключение — день за днем, неделя за неделей.

В чем дело, почему ей кажется, что она здесь уже много недель?

А на самом деле сколько? Два дня?

Два дня! Невероятно. Как там у Омара Хайяма:[310]

Что-то похожее. Почему она не может ничего толком вспомнить?

Нет-нет, достаточно. Ее попытки вспомнить и прочитать стихи не принесли успеха — ни малейшего. Дело в том, что в поэзии много грустного. Горечь, заставляющая задуматься о возвышенном…

О чем это она? Естественно, чем более возвышенны мысли, тем лучше. А она относит себя к людям очень даже возвышенным…

У тебя всегда была рыбья кровь…

Почему голос Бланш прорвался сквозь ее мысли? Весьма вульгарное и нелепое замечание… вот именно, как и сама Бланш! Что ж, вероятно, такой она видится людям вроде Бланш, тем, кто позволяет себе отдаваться страстям. Не стоит порицать Бланш за ее откровенность, уж так она устроена. В детстве это не было заметно — хорошенькая, воспитанная девочка, но за этим всегда скрывалась грубость.

Придумала — рыбья кровь! Ничего подобного. Бланш пошло бы на пользу, если бы у нее самой кровь была попрохладнее!

Ведь она, судя по всему, прожила жизнь, достойную сожаления.

И еще какого сожаления!

Что она сказала? «Можно всегда подумать о собственных грехах!»

Бедняжка Бланш! Но она добавила, что у Джоан это не отнимет много времени. Значит, она понимает, что они разные. И хотела сказать, что Джоан быстро наскучит пересчитывать собственные добродетели. (Видимо, правда, что в своих добродетелях мы не сомневаемся!) А что же она говорила еще?

Что-то довольно странное…

Ах, да. Насчет того, можно ли узнать о себе что-то новое, если день за днем ничего не делать, а только думать…

Идея по-своему любопытная.

Вообще-то, весьма любопытная.

Однако Бланш призналась, что ей самой не хотелось бы пробовать…

Она сказала это… почти… испуганно.

Интересно, размышляла Джоан, можно ли узнать о себе что-то новое?

Конечно, я не привыкла думать о себе…

Я никогда не относилась к тем женщинам, которые целиком сосредоточены на собственной персоне.

…Любопытно, как я выгляжу со стороны?

…Я имею в виду не вообще, а в частности.

Она попробовала вспомнить что-нибудь из того, что ей говорили другие…

Например, Барбара:

— Но у тебя, мама, слуги первоклассные. Ты об этом заботишься.

Неплохая, между прочим, оценка, подтверждающая, что дети искренне считают ее распорядительной, хорошей хозяйкой. И это — справедливо: она всегда умело и успешно занималась домом. И слуги любили ее, во всяком случае, выполняли все ее распоряжения. Пускай они не выказывали особого сочувствия, когда Джоан мучилась от головной боли или ей нездоровилось, но этого от них и не требовалось. А что ей заявила как-то раз та превосходная кухарка, когда она сделала ей замечание, — что-то вроде того, что она не может работать, если ее никогда не поощряют — что-то весьма странное…

— Всегда говорите, если вышло не так, мэм, и ни словечка приятного, когда хорошо, — знаете, даже стараться нет настроения.

Джоан хладнокровно ответила:

— Но вы же должны понимать — вам ничего не говорят, потому что все хорошо и все довольны.

— Наверное, так, мэм, но у меня нет настроения. Ведь я же тоже человек и очень старалась, когда готовила рагу по-испански, которое вы попросили, хотя с ним ужасная возня, а я сама не люблю составные блюда.

— Рагу вышло превосходное.

— Да, мэм, я тоже так подумала, раз вы его доели в столовой без остатка, но мне-то ни словечка не сказали.

— Вам не кажется, что это довольно глупо? — рассердилась Джоан. — Ведь вас наняли за хорошие деньги, чтобы вы готовили…

— Верно, мэм, заработок меня очень устраивает.

— …Таким образом, вам должно быть ясно, что и вы устраиваете меня как хорошая кухарка. Если что-то не так, я всегда замечаю.

— Верно, мэм.

— И это, очевидно, вас обижает?

— Да нет же, мэм, и давайте больше не будем об этом, а я отработаю месяц как положено и уйду.

Слуги, подумала Джоан, вечно недовольны. Такие ранимые и обидчивые. Конечно, все они обожали Родни просто потому, что он мужчина. Услужить Хозяину они были готовы всегда. А Родни иногда узнавал о них самые неожиданные вещи.

— Не цепляйся к Эдне, — мог он сказать ни с того ни с сего. — Ее молодой человек встречается с другой девушкой, и это совершенно выбило ее из колеи. Вот почему она роняет предметы, дважды подает овощи и все путает.

— Откуда ты знаешь, Родни?

— Эдна сказала мне сама утром.

— Просто невероятно, что она поделилась с тобой.

— Видишь ли, я вообще-то спросил у Эдны, что случилось. Заметал, что глаза у нее красные, будто она плакала.

Родни, подумала Джоан, необыкновенно добрый.

Однажды она сказала ему:

— Мне казалось, ты, давно практикующий юрист, должен был устать от людских дрязг.

А Родни объяснил:

— Да, так могло быть. Но на деле иначе. Я думаю, только доктору неприглядная сторона человеческого бытия знакома больше, чем деревенскому семейному адвокату. Но это лишь усугубляет сочувствие ко всему роду человеческому: такому уязвимому, столь сильно подверженному страху, подозрительности и алчности и в то же время бесконечно самоотверженному и отважному. Вероятно, возможность сострадать большому числу людей и помогает смириться.

У Джоан чуть не сорвалось с языка:

«Смириться? Что ты имеешь в виду?» — но она почему-то промолчала. Лучше не спрашивать, подумала она. Лучше не уточнять.

Надо сказать, иногда ее беспокоили отдельные проявления этого легко пробуждающегося в Родни чувства сострадания.

Взять, к примеру, историю с закладной старого Ходдесдона.

Джоан узнала об этом не от Родни, а от словоохотливой жены племянника Ходдесдона и вернулась домой всерьез озабоченная.

Неужели правда, что Родни взял ссуду из собственных накоплений?

Родни разозлился. Вспыхнув, он сердито спросил:

— Кто проболтался?

Джоан объяснила, а потом поинтересовалась:

— А почему он не мог получить деньги обычным способом?

— С сугубо деловой точки зрения ссуда недостаточно подстрахована. Сейчас трудно получить деньги под ферму.

— Тогда почему ты дал ему денег?

— О, я не беспокоюсь. Ходдесдон вообще-то отличный фермер. Его подкосила нехватка средств и два неурожайных года подряд.

— Но факт остается фактом — дела у него плохи, и он вынужден добывать деньги. По-моему, дело это весьма ненадежное.

И тут Родни совершенно ни с того ни с сего вышел из терпения.

Он разве не достаточно ясно ей объяснил, в каком положении оказались фермеры по всей стране? Она, видимо, не понимает, какие у них трудности, сколько препятствий им приходится преодолевать и до какой степени недальновидна политика правительства? Вскочив на ноги, он сделал подробное сообщение о положении в сельском хозяйстве Англии, а затем с пристрастием и гневом расписал конкретные трудности старого Ходдесдона.

— Такое может случиться с каждым. И не важно, насколько этот фермер сметливый и работящий. Это могло бы случиться со мной, окажись я на его месте. Недостаток средств и невезение. И в любом случае, извини, Джоан, тебя это не касается. Я не вмешиваюсь в домашние дела и в воспитание детей. Там твоя епархия. Тут — моя.

Она была обижена — больно обижена.

Чтобы Родни говорил с ней так резко — это было совсем на него не похоже. Они впервые едва не поссорились.

И все из-за какого-то надоедливого старика Ходдесдона. Родни совсем потерял голову из-за старого дурака. По воскресеньям он прогуливался с ним и возвращался, переполненный сведениями о видах на урожай, болезнях скота и прочих не достойных обсуждения предметах.

Он и гостей мучил теми же разговорами.

Вот именно, Джоан вспомнила, как во время пикника у них в саду заметила, что Родни с миссис Шерстон сидят на скамейке и болтают, болтают, болтают.

Они просидели там столько, что ей стало любопытно, о чем таком они говорят, и она подошла. Ведь Родни в самом деле был необычайно воодушевлен, и Лесли Шерстон явно внимала ему с неподдельным вниманием.

И тут выяснилось, что он рассуждает о молочных коровах и необходимости повышать число племенных пород.

Тема, едва ли занимавшая Лесли Шерстон, которая не разбиралась в подобных делах и не интересовалась ими. И все же она слушала терпеливо, не сводя глаз с воодушевившегося, оживленного Родни.

Джоан осторожно сказала:

— Послушай, Родни, ты наверняка наскучил миссис Шерстон такими разговорами. (Шерстоны тогда только переехали в Крейминстер, и они недавно познакомились.)

Родни сник и, смущаясь, попросил у Лесли:

— Простите.

Но Лесли Шерстон ответила, как всегда, быстро и решительно:

— Вы ошибаетесь, миссис Скьюдмор. Мне очень любопытно слушать мистера Скьюдмора.

И глаза у нее так сверкнули, что Джоан отметила про себя: «Надо же, а она с норовом…»

А дальше получилось так, что к ним подбежала, чуть-чуть запыхавшись, Мирна Рэндолф, которая воскликнула:

— Родни, дорогой, ты должен сыграть со мной в следующем сете. Мы тебя ждем.

И с эдакой царственной грацией, какую может позволить себе только общепризнанная красотка, вытянула вперед обе руки, подняла Родни и с улыбочкой потащила за собой на теннисный корт. Хотел он этого или нет!

Повиснув на нем, Мирна на ходу заглядывала ему в лицо.

А Джоан сердито подумала, что все это, конечно, очень мило, но мужчинам обычно не нравятся вертихвостки, которые вот так вешаются им на шею.

И вдруг с холодным любопытством предположила, что вообще-то ведь могут вдруг и понравиться!

Она заметила, что Лесли Шерстон наблюдает за ней. Сейчас Лесли была совсем не похожа на женщину с норовом. Наоборот, у нее был такой вид, словно она очень сочувствовала ей, Джоан. Что было, мягко говоря, совершенно неуместно.

Джоан повернулась на узкой постели. Почему она опять вспомнила эту Мирну Рэндолф? А, ну да, потому что стала думать о том, какое она сама производит впечатление на других. Мирна, надо полагать, ее не любила. Что ж, это как раз хорошо. Девица, которая готова, дай только волю, разбить семью!

Ладно, ладно, какой смысл злиться и волноваться из-за этого сейчас.

Ей следует встать и позавтракать. Может, для разнообразия заказать яйцо-пашот?[312] Ужасно опротивел жесткий, как подметка, омлет.

Однако индус остался глух к ее чаяниям.

— Приготовить яйцо в воде? Вы иметь в виду сварить?

Нет, она не имеет в виду сварить, объяснила Джоан.

В гостиницах, она знала по опыту, яйца всегда варят вкрутую. Она попыталась растолковать индусу, в чем состоит искусство приготовления яиц-пашот. Тот замотал головой.

— Выпускать яйцо в воду — яйцо вытекать. Я приготовить для мемсаиб хорошую яичницу.

Итак, Джоан получила хорошую яичницу из двух яиц, основательно прожаренную и с двумя затвердевшими, плотными, белесыми желтками. Вообще-то, решила она, омлет все-таки лучше.

Завтрак длился недолго. Она поинтересовалась, не слышно ли чего насчет поезда, но никаких новостей не было.

Вот так, все ясно и понятно. Ей предстоит еще один бесконечно длинный день.

Но сегодня она, по крайней мере, разумно им распорядится. Она поступала неправильно, просто проводя кое-как время.

Она — пассажир, ожидающий поезда на железнодорожной станции, и это, вполне естественно, заставляет ее нервничать и дергаться.

Предположим, она будет рассматривать данную ситуацию как период отдыха и… да, самодисциплины. Своеобразного аскетизма. Именно так это называется у католиков. Они становятся аскетами и возвращаются в мир духовно обновленными.

Отчего бы и мне, решила Джоан, не почувствовать себя духовно обновленной.

В последнее время она, возможно, вела жизнь слишком вялую, расслабленную. Слишком приятную, слишком ровную.

Гневливая мисс Гилби словно стояла рядом с ней и гудела таким памятным, в диапазоне духовых, голосом: «Дисциплина!»

Только на самом-то деле она говорила это Бланш Хаггард. Ей она посоветовала (не слишком, право, любезно с ее стороны):

«Не будь такой самодовольной, Джоан».

Это было некрасиво. Потому что Джоан вовсе не была самодовольной, во всяком случае, по-глупому самодовольной.

«Думай побольше о других, милочка, а о себе — поменьше».

Что ж, она всегда так и поступала — всегда думала о других. О себе она вообще почти не думала, уж, во всяком случае, в первую очередь. Эгоисткой она не была никогда — заботилась о детях, о Родни.

Аврелия!

Почему она вдруг вспомнила об Аврелии?

Почему увидела так ясно лицо старшей из дочерей — ее вежливую, чуть-чуть высокомерную улыбку.

Аврелия, без всякого сомнения, не способна была оценить мать по достоинству.

Слова, которые она могла иногда наговорить, очень язвительные слова, еще как задевали. Нельзя сказать, чтобы она грубила, но все же…

А что же тогда?

Это ее сдержанное изумление, поднятые брови. То, как она невозмутимо удалялась из комнаты.

Аврелия конечно же была к ней привязана, все дети были к ней привязаны…

А были ли?

Были ли дети привязаны к ней — или она была им совершенно безразлична?

Джоан привстала со стула, а затем опустилась опять.

Откуда берутся подобные мысли? Почему она об этом задумывается? Такие опасные, неприятные мысли. Надо выкинуть их из головы… постараться не думать об этом…

Голос мисс Гилби… пиццикато.

«Не стоит отгонять от себя мысли, Джоан, моя милочка! Ты не должна видеть только внешнюю сторону вещей, потому что так проще и из желания уберечь себя от боли».

Может, она поэтому хочет отогнать тяжелые воспоминания? Чтобы не причинять себе боли?

Потому что они разумеется болезненны…

Аврелия…

Была ли привязана к ней Аврелия? По крайней мере, хорошо ли относилась к матери?

Все дело в том, что Аврелия была необычная девочка — холодная, рассудочная. Вообще-то говоря, из троих детей именно Аврелия заставила родителей узнать, что такое настоящее волнение.

Замкнутая, послушная, спокойная Аврелия. Какое они испытали потрясение!

Какое потрясение испытала Джоан!

Она вскрыла конверт, совершенно не догадываясь о том, что внутри. Адрес был нацарапан безграмотно, коряво, и ей показалось, что письмо от кого-то из ее подопечных пенсионеров.

Джоан читала, но смысл слов не сразу доходил до нее:

Джоан уставилась на замусоленный листок бумаги, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота.

Какая мерзость… гнусность…

Она слышала об анонимных письмах. Но никогда прежде не получала их. От этого в самом деле мутит.

Ваша старшая дочь — Аврелия? Неужели Аврелия? Путается (до чего же гадкое словечко) с доктором из санатория. С доктором Каргилом? Этим прославленным выдающимся специалистом, который достиг крупных успехов в лечении туберкулеза, мужчиной, который старше Аврелии по меньшей мере лет на двадцать, мужем очаровательной, хотя и больной жены?

Что за бред!

И в эту минуту сама Аврелия вошла в комнату и спросила со сдержанным интересом, потому что Аврелия никогда не была чрезмерно любопытна:

— Что-то случилось, мама?

Джоан, зажав в трясущейся руке листок, едва нашла в себе силы, чтобы ответить.

— Я не думаю, что стоит тебе это показывать, Аврелия. Это… так отвратительно.

Голос у Джоан дрожал. Аврелия, удивленно вскинув тонкие брови, спросила:

— Что-то в письме?

— Да.

— Обо мне?

— Тебе лучше не читать, детка.

Однако Аврелия пересекла комнату и спокойно вынула листок из ее руки.

С минуту она читала, а затем, вернув письмо, произнесла задумчиво и отстраненно:

— Да, не слишком приятно.

— Приятно? Да это просто омерзительно, глубоко омерзительно! Людей следует наказывать за подобную ложь.

— Письмо гадкое, но это не ложь, — тихо сказала Аврелия.

Комната сделала сальто и завертелась, завертелась… Джоан с усилием выдавила из себя:

— Что ты… о чем ты?

— Не стоит поднимать такой шум, мама. Мне жаль, что ты вот так об этом узнала, но рано или поздно все равно бы пришлось…

— Ты хочешь сказать, что это правда? Что ты и… доктор Каргил…

— Да. — Аврелия кивнула.

— Но ведь это позор… это неприлично. Взрослый мужчина, женатый мужчина… и ты, молоденькая девушка…

— Не стоит разыгрывать здесь деревенскую мелодраму. Ничего похожего нет. Все получилось само собой. Жена Руперта больна, больна уже много лет. Мы… мы просто стали не безразличны друг другу. Больше ничего.

— Вполне достаточно!

Джоан было что сказать по этому поводу, и она не пожалела слов.

Аврелия молча пожала плечами и дала буре отбушевать. Под конец, когда Джоан выдохлась, она ответила:

— Мне совершенно понятна твоя точка зрения, мама. Наверное, на твоем месте я ощущала бы то же самое, хотя, думаю, не стала бы говорить многое из того, что сказала ты. Но факт остается фактом. Мы с Рупертом друг другу необходимы. И хотя я чувствую себя виноватой, не представляю, что ты тут можешь изменить.

— Изменить? Я поговорю с твоим отцом — немедленно.

— Бедный папа. А стоит ли волновать его?

— Я уверена, он найдет выход.

— Вот уж он-то точно не будет знать, как поступить. Но ужасно разволнуется.

Так наступило поистине разрушительное время.

Аврелия, ураган вокруг которой не затихал, держалась стойко и внешне безмятежно.

И совершенно непреклонно.

Джоан твердила Родни снова и снова:

— Меня не покидает ощущение, что у нее это только поза. Не похоже, что Аврелия на самом деле во власти сильного чувства.

Но Родни только качал головой.

— Ты не понимаешь Аврелию. Для нее главное не эмоции, а разум и сердце. Но если уж она любит, то любит так глубоко, что едва ли это у нее когда-нибудь пройдет.

— Ой, Родни, а по-моему, то, что ты говоришь, сущая чепуха! Ведь я все-таки знаю Аврелию лучше, чем ты. Я ее мать.

Но это вовсе не означает, что ты знаешь о ней все. Аврелия намеренно хочет казаться сдержанной — на всякий случай, нет, скорее по необходимости. Чувствуя сильно, она на словах приуменьшает свое ощущение.

— Для меня это чересчур сложно.

— Хорошо, тогда поверь мне. Это и вправду так.

— А мне все-таки кажется, что ты склонен переоценивать обычное для девчонок глупое увлечение. Аврелия фантазерка и любит выдумывать…

Родни не дал ей закончить.

— Джоан, милая моя, не стоит успокаивать себя, твердя то, во что ты сама не веришь. Аврелия всерьез увлечена Каргилом.

— В таком случае, это неблагородно с его стороны… ужасно неблагородно…

— Да, именно таким будет общий приговор. Но поставь себя на место бедняги. Жена, которая уже никогда не выздоровеет, и щедрое сердце Аврелии. Живость и свежесть ее ума, которые сулят ему радость и счастье.

— Он старше ее на двадцать лет!

— Знаю, знаю. Будь он хотя бы лет на десять моложе, искушение было бы меньшим.

— Он наверняка чудовище… настоящее чудовище.

Родни вздохнул.

— Нет, он не чудовище. Он приятный и очень благородный человек, который страстно любит свою профессию и сделал выдающуюся работу. К тому же он неизменно проявлял доброту и порядочность по отношению к жене.

— Ну вот, теперь ты хочешь сделать из него святого.

— Вовсе нет, Джоан. А вообще многие из святых были подвержены страстям. У большинства из них в жилах текла кровь, а не водица. Да, Каргил мужчина. Мужчина, который вполне способен влюбиться и страдать. А возможно и разбить свою собственную жизнь, свести к нулю дело, которому он посвятил себя. Это не от него зависит.

— А от кого?

— От нашей дочери. От того, насколько она окажется волевой и дальновидной, — произнес Родни задумчиво.

— Мы должны забрать Аврелию отсюда, — решительно заявила Джоан. — Что, если отправить ее в круиз? По северным столицам или на греческие острова — что-нибудь в этом роде.

Родни улыбнулся.

— Ты предлагаешь лекарство, которое прописывали твоей школьной подруге Бланш Хаггард? Ей, если помнишь, оно не помогло.

— Думаешь, Аврелия примчится назад из какого-нибудь иностранного порта?

— Сомневаюсь, что она вообще уедет.

— Чепуха. Мы настоим.

— Джоан, родная, пожалуйста, постарайся оценить ситуацию трезво. Нельзя силой заставить послушаться молодую, но уже взрослую женщину. Мы не сможем ни запереть Аврелию в ее комнате в Крейминстере, ни заставить уехать, да мне, откровенно говоря, не хотелось бы ни того, ни другого. Все это временные меры. Аврелию способны убедить лишь доводы, к которым она отнесется с уважением.

— То есть?

— Реальность. Правда.

— А почему бы тебе не сходить к нему, к Руперту Каргилу. Пригрози ему скандалом.

Родни опять вздохнул.

— Я опасаюсь, очень опасаюсь необдуманных шагов.

— Что ты имеешь в виду?

— Что Каргил все бросит, и они уедут вместе.

— Разве это не будет означать конец его карьеры?

— Несомненно будет. Не думаю, что такое поведение сочтут несовместимым с его профессиональной деятельностью, но он совершенно уронит себя в глазах общества — ведь у него не совсем обычные обстоятельства.

— Тогда, конечно, если он это ясно осознает…

— Он немного не в себе сейчас, Джоан. Ты вообще-то хоть чуть-чуть понимаешь, что такое любовь? — теряя терпение, спросил у нее Родни.

Что за странный, однако, вопрос! Она ответила сердито:

— Нет, что такое подобная любовь, слава богу, не понимаю…

И тогда Родни повел себя совсем уж неожиданно. Он улыбнулся ей, очень ласково сказал: «Бедная крошка Джоан», поцеловал и ушел как ни в чем не бывало.

Все-таки хорошо, что он тогда с сочувствием отнесся к ее переживаниям из-за этой ужасно неприятной истории, вспоминала Джоан.

Да, беспокойное было времечко. Аврелия замкнулась в себе и ни с кем не разговаривала, иногда даже не отвечала матери.

Я стараюсь повлиять на девочку, говорила себе Джоан, но что можно сделать, если она даже не хочет слушать?

Бледная, силясь оставаться вежливой, Аврелия просила:

— Послушай, мама, может быть, не стоит продолжать? Разговоры, разговоры, разговоры. Я тебя понимаю, но неужели ты не способна усвоить простую истину: все, что бы ты ни говорила и ни делала, бесполезно.

Так и шло до тех пор, пока однажды в сентябре Аврелия, побледнев еще больше, не сказала им обоим:

— Я решила поставить вас в известность. Мы с Рупертом считаем, что дольше так продолжаться не может. Мы уезжаем вместе. Я надеюсь, жена даст ему развод. Но если и не даст, это ничего не изменит.

Джоан начала было бурно возражать, но Родни ее остановил:

— Будь добра, Джоан, позволь разобраться мне. Аврелия, я хочу поговорить с тобой. Пойдем ко мне в кабинет.

— Ну в точности директор школы, да, папа? — Аврелия изобразила что-то похожее на улыбку.

— Я мать Аврелии, я настаиваю, — не утерпела Джоан.

— Прошу тебя, Джоан. Я хочу поговорить с Аврелией наедине. Будь любезна, оставь нас.

В голосе Родни было столько спокойной решимости, что Джоан повернулась, чтобы выйти из комнаты. Задержала ее Аврелия, негромко, но отчетливо попросив:

— Не уходи, мама. Я не хочу, чтобы ты уходила. Ты должна слышать все, что скажет папа.

Ну что ж, решила Джоан, это показывает, что быть матерью все же что-то значит.

Как странно Аврелия и ее отец смотрят друг на друга: подозрительно, оценивающе, недружелюбно — будто два врага на сцене.

Потом Родни слегка улыбнулся и заключил:

— Ясно. Испугалась!

Аврелия отвечала спокойно и чуть-чуть удивленно:

— Я не понимаю, о чем ты, папа.

Вдруг Родни почему-то сказал:

— Жаль, ты не мальчик, Аврелия. Вероломством ты иногда поразительно напоминаешь твоего двоюродного дедушку Генри. Он как никто умел затемнить уязвимые места в деле, которое вел сам, в деле противника ловко выставлял напоказ.

— В моем деле нет уязвимых мест, — поспешила заверить его Аврелия.

— А я докажу тебе, что есть, — настаивал Родни.

— Я уверена, ты не поведешь себя так неприлично и неразумно, Аврелия, — решительно вмешалась Джоан. — Мы с твоим отцом этого не допустим.

И тут Аврелия ухмыльнулась и посмотрела не на мать, а на отца, будто бы Джоан обращалась не к ней, а к нему.

— Прошу тебя, Джоан, не вмешивайся, — снова попросил Родни.

— Мне кажется, — вставила Аврелия, — что мама имеет право говорить то, что думает.

— Спасибо, Аврелия, — поблагодарила ее Джоан. — Я с тобой совершенно согласна. Мое дорогое дитя, ты должна отлично понимать, что все твои планы совершенно неосуществимы. Ты молода, романтична и видишь мир в немного искаженном свете. Ты несомненно пожалеешь впоследствии о столь необдуманном шаге. И еще подумай о горе, которое ты причинишь мне и отцу. Ты думала об этом? Я убеждена, что ты не хочешь доставить нам боль — мы всегда так горячо любили тебя.

Аврелия слушала терпеливо, но не отвечала. Она пристально всматривалась в лицо Родни.

Когда Джоан замолчала, Аврелия все еще смотрела на отца, и губы ее по-прежнему кривились в чуть заметной ухмылке.

— Итак, папа, — обратилась она к Родни, — у тебя есть, что добавить?

— Я не добавлю, — ответил Родни, — я изложу собственное мнение.

Аврелия взглянула на него с интересом.

— Аврелия, ты понимаешь, что такое супружеская жизнь? — спросил Родни.

Аврелия слегка вытаращила глаза, помолчала, а потом спросила:

— Ты хочешь объяснить мне, что супружество есть таинство?

— Нет, — ответил Родни. — Для меня не существенно, таинство это или нет. Но тебе я хочу объяснить, что это контракт.

— О? — удивилась Аврелия.

Она казалась теперь немного, совсем немного, озадаченной.

— Брак, — продолжал Родни, — это контракт, который заключают двое людей, взрослых людей, обладающих определенными правами и ясно осознающих, на что они оба идут. Это своего рода партнерство, и каждый из партнеров берет на себя особые обязательства, состоящие в том, чтобы соблюдать условия контракта, а это и означает поддерживать друг друга в самых различных обстоятельствах: в болезни и в здравии, в горе и в радости, в богатстве и в бедности. Оттого, что слова эти произносят в церкви, в присутствии священника, они не перестают быть контрактом, подобным любому соглашению, достигнутому двумя людьми по доброй воле. И то, что не все из возложенных на себя сторонами обязательств подлежат рассмотрению в суде, вовсе не означает, что они меньше связывают. Надеюсь, ты согласна, что это справедливо?

Помолчав, Аврелия сказала:

— Возможно, когда-то так и было. Но в наше время все изменилось, многие не венчаются в церкви и не повторяют слов вслед за священником.

— Может быть. Но восемнадцать лет тому назад Руперт Каргил связал себя клятвой, произнесенной в церкви, и я уверяю тебя, что тогда он верил в нее и собирался ей следовать.

Аврелия пожала плечами.

Родни продолжал:

— Согласна ли ты, что Руперт Каргил заключил такой контракт, пускай и не оформленный юридически, с женщиной, которая является его женой? В то время он сознавал, что опасность бедности и болезни существует, и прямо сказал, что ни то, ни другое не повлияет на прочность брачных уз.

Аврелия еще больше побледнела.

— Не понимаю, к чему ты клонишь? — спросила она.

— Я хочу, чтобы ты признала, что супружество — не только возвышенные чувства и мысли, но и обычный деловой контракт. Ты признаешь это или нет?

— Признаю.

— А Руперт Каргил предлагает разорвать такой контракт при твоем попустительстве?

— Да.

— Не принимая в расчет прав и преимуществ другой стороны?

— У нее все будет нормально. Она не очень-то любит Руперта. Ее заботит только собственное здоровье и…

Родни решительно перебил ее:

— Меня не интересуют твои домыслы. Я хочу, чтобы ты признала факты.

— Домыслы ни при чем.

— Неправда. Ты понятия не имеешь, о чем думает и что ощущает миссис Каргил. Ты выбираешь то, что удобней тебе. А я добиваюсь от тебя, чтобы ты признала, что у нее есть права.

Аврелия упрямо откинула назад голову.

— Отлично. У нее есть права.

— В таком случае, ты понимаешь, что делаешь?

— Ты все сказал, папа?

— Нет, еще кое-что оставил напоследок. Ты понимаешь, не так ли, что Каргил занимается весьма важной и нужной работой, что его методы лечения туберкулеза принесли ему признание, что в медицинском мире он весьма заметная фигура и что, как это ни печально, личная жизнь человека может повлиять на его карьеру. Это означает, что работе Каргила, которой он занимается во благо человечества, будет не только нанесен значительный ущерб, но что, возможно, она вовсе сойдет на нет из-за того, что вы с ним задумали вдвоем.

— Ты хочешь убедить меня в том, что мой долг — отказаться от Руперта, ради того, чтобы он продолжал приносить пользу человечеству? — спросила Аврелия с издевкой.

— Нет, — ответил Родни. — Я беспокоюсь только о нем… — Голос его неожиданно стал взволнованным. — Можешь мне поверить, Аврелия, что мужчина, который не занимается той работой, какой он хочет заниматься, работой, для которой он создан, — неполноценный мужчина. Могу дать тебе голову на отсечение, что, заставив Каргила отказаться ради тебя от любимого дела, ты однажды поймешь, что человек, которого ты любишь, несчастлив, неудовлетворен, постарел прежде времени, устал, ко всему равнодушен и живет не в полную силу. И если тебе кажется, что твоя любовь, или вообще любовь женщины, сможет заменить ему все остальное, то, скажу тебе прямо, ты просто сентиментальная дуреха.

Родни замолчал. Он откинулся в кресле. Провел рукой по волосам.

— Это ты так думаешь, — сказала Аврелия, — а откуда мне знать… — Она запнулась и начала сначала: — Откуда мне знать…

— Что это правда? Я отвечу тебе, что таково мое мнение и что я сужу по своему опыту. Я разговариваю с тобой, Аврелия, не только как отец, но и как мужчина.

— Да, — сказала Аврелия. — Я понимаю…

Родни заговорил опять, усталым, хрипловатым голосом.

— Решать тебе, Аврелия. Ты должна обдумать все, что я тебе сказал, согласиться с моими доводами или не принять их. Я верю в то, что у тебя есть мужество и здравый смысл.

Аврелия медленно подошла к двери. Остановилась, взялась за ручку, обернулась.

Джоан испугала горечь, с какой она произнесла:

— Не надейся, что когда-нибудь я буду благодарна тебе, папа. По-моему… по-моему, я ненавижу тебя.

Она вышла и закрыла за собой дверь.

Джоан хотела броситься за ней, но Родни жестом остановил ее.

— Оставь ее, — сказал он. — Оставь. Ты не понимаешь? Мы победили.

Глава 8

Тем все и закончилось, вспоминала Джо.

Аврелия бродила по дому молчаливая, отвечала односложно, если к ней обращались, а первой вообще старалась не заговаривать. Она худела и бледнела.

Через месяц она сказала, что хочет поехать в Лондон, чтобы учиться там в школе секретарей.

Родни сразу же согласился. Аврелия уехала, даже не сделав вид, что ей грустно с ними расставаться.

Вернувшись спустя три месяца навестить домашних, она держалась уже нормально, и, судя по ее рассказам, лондонская жизнь пришлась ей по вкусу.

Джоан успокоилась и поделилась своей радостью с Родни.

— Видишь, оказалось, все дело не стоило и выеденного яйца. Я ни секунды не сомневалась, что у нее это несерьезно — глупая девичья фантазия, не более того.

Родни взглянул на нее, улыбнулся и сказал:

— Бедная крошка Джоан.

Джоан всегда злилась, когда он так говорил.

— Согласись, что эта история доставила немало горя.

— Да, — подтвердил Родни, — конечно, доставила. Но не тебе, правда, Джоан?

— Что ты хочешь сказать? Все, что касается детей, задевает меня гораздо больше, чем тебя.

— Неужели? — удивился Родни. — Странно…

Правда, подумала Джоан, отношения у Аврелии и Родни стали довольно прохладными. Прежде они были большими друзьями. Теперь же остались взаимно вежливы, и не более того. И напротив, с матерью дочь вела себя очень мило, хотя, как всегда, достаточно сдержанно и независимо.

Наверное, предположила Джоан, покинув родные стены, она стала больше ценить меня.

Ей хотелось, чтобы Аврелия приезжала почаще. Ее рассудительность, думала она, способствует порядку в доме.

Барбара повзрослела, и поладить с ней стало непросто.

Джоан все чаще огорчалась из-за того, каких она себе выбирает друзей. Дочь оказалась на редкость неразборчивой. В Крейминстере было полным-полно приятных девочек, но Барбара, будто ей назло, не желала дружить ни с одной из них.

…Они ужасно скучные.

— Глупости, Барбара. Я уверена, что и Мери, и Элисон очаровательные веселые девочки.

— Они гадкие. Они носят банты.

Джоан озадаченно смотрела на нее.

— Послушай, Барбара, как тебя понимать? Какое это имеет значение?

— Имеет. Это как символ.

— По-моему, дорогая, мы обсуждаем какие-то глупости. Есть еще Памела Грейлинг — мы с ее мамой были большими подругами. Почему бы тебе не встречаться с ней почаще?

— Ой, мама, она такая противная, ну совсем не симпатичная.

— Знаешь, а по-моему, все они славные девочки.

— Да, славные такие зануды. И потом, не все ли равно, что думаешь ты?

— Ты грубишь, Барбара.

— Ну я хочу сказать, что не тебе же с ними дружить. Поэтому важно то, что думаю я. А мне нравятся Бетти Эрл и Примроуз Дин, а ты вечно воротишь нос, если я приглашаю их к нам.

— Честно говоря, детка, они обе довольно невоспитанные. Отец Бетти устраивает эти никому не нужные автобусные экскурсии и вообще он некультурный.

— Зато богатый.

— Богатство — это еще не все, Барбара.

— В общем-то, вопрос в том, могу я сама выбирать себе друзей или нет.

— Конечно, можешь, детка, но ты должна позволить мне помогать тебе. Ты же еще так неопытна.

— Это значит, что не могу. Меня просто бесит, что я не могу делать ничего, что мне нравится! Наш дом — настоящая тюрьма.

Именно тут Родни вошел и спросил:

— Что за тюрьма?

— Дом — тюрьма! — крикнула Барбара.

И вместо того, чтобы отнестись к ее словам серьезно, Родни прыснул со смеху и говорит:

— Бедная малышка Барбара — с ней обращаются как с рабом на плантации.

— Да, именно так.

— Вот и прекрасно. Я одобряю обращение с дочерьми как с рабынями.

И Барбара, обняв его, выпалила:

— Родной мой папочка, ты такой… закон. Я никогда не могу на тебя долго злиться.

— Я надеюсь, что… — начала было Джоан с возмущением.

Но Родни захохотал, а когда Барбара ушла из комнаты, сказал:

— Не воспринимай все слишком серьезно, Джоан. Молоденьким кобылкам иногда необходимо чуть-чуть побрыкаться.

— Но у нее такие ужасные подруги…

— Короткий период, когда привлекает все яркое. Пройдет. Не волнуйся, Джоан.

Легко сказать «не волнуйся», с возмущением подумала она.

Что было бы с ними со всеми, если бы она не волновалась? Родни все-таки слишком беззаботен, он не способен понять, что такое материнские чувства.

Но беспокойство из-за подружек Барбары померкло когда на горизонте замаячили молодые люди, к которым она испытывала симпатию.

Это были Джордж Хармон и еще более неподходящий молодой Уилмор — не просто сотрудник юридической фирмы-конкурента (бравшейся за самые сомнительные юридические дела в городе), но еще выпивоха, болтун и любитель поиграть на бегах. Именно с молодым Уилмором Барбара исчезла из городской ратуши во время рождественского благотворительного бала, а явившись после пяти пропущенных танцев, чуть смущенно, но независимо поглядывала в сторону матери.

Они, видите ли, сидели на крыше, а это, объяснила Джоан Барбаре, позволяют себе только на все готовые девчонки, и поэтому она безмерно огорчена.

…Не будь такой старомодной, мама. Это нелепо.

— Я вовсе не старомодная. И позволь сказать тебе, Барбара, что многие прежние представления возвращаются. Девушки не ведут себя с молодыми людьми так же вольно, как десять лет назад.

— Послушай, мама, можно подумать, кто-то решил, что я отправилась с Томом Уилмором на уик-энд.

— Не болтай, Барбара, я не желаю этого обсуждать. Я слышала, что ты была с Джорджем Хармоном в «Собаке и утке».

— Мы устроили небольшую вылазку, прошлись по пабам.

— Знаешь, ты еще слишком мала для таких развлечений. Мне совсем не нравится, что девушки теперь пьют спиртные напитки.

— Я выпила только пива. Вообще-то, мы играли в дартс[313].

— И все равно ничего хорошего, Барбара. Более того, я не стану терпеть это. Мне не нравятся ни Джордж Хармон, ни Том Уилмор, и я не желаю больше видеть их обоих у нас дома, ты поняла?

— О'кей, мама, это твой дом.

— И вообще, мне непонятно, что ты в них нашла.

Барбара пожала плечами.

— Сама не знаю. Просто они симпатяги.

— Допустим, но я не разрешаю приглашать их к нам, слышишь?

Именно поэтому Джоан и была раздосадована, когда однажды воскресным вечером Родни притащил молодого Хармона к ним ужинать. С ее точки зрения, он проявил непростительную мягкотелость. Она напустила на себя холодность, и юноша чувствовал себя неловко, несмотря на искреннее дружелюбие Родни и усилия, приложенные им, чтобы гость чувствовал себя как дома. Джордж Хармон то говорил слишком громко, то мямлил, хвастал, и тут же стыдливо затихал.

В тот же вечер, попозже, Джоан учинила Родни допрос с пристрастием.

— Разве ты не знал, что я не велела Барбаре приглашать его к нам?

— Знал, Джоан, но это твоя ошибка. Барбаре не хватает здравого смысла. Она плохо разбирается в людях. Не отличает показного от настоящего. Встречаясь с людьми в незнакомой обстановке, она не может их трезво оценить. Вот почему ей необходимо видеть их в привычном для нее окружении. Молодой Хармон был в ее глазах лихим соблазнителем, а не глуповатым хвастунишкой, который слишком много пьет и лодырничает.

— Я могла ей все это объяснить!

Родни улыбнулся.

— Джоан, милая, все наши доводы — для молодежи пустой звук.

Джоан смогла убедиться в правоте его слов, когда Аврелия в очередной раз ненадолго приехала домой.

На этот раз приглашен был Том Уилмор. Столкнувшись с высокомерной неприязнью Аврелии, Том показал себя полнейшим слабаком.

Спустя некоторое время Джоан уловила обрывок разговора двух сестер.

— Он тебе не понравился, Аврелия?

И Аврелия, презрительно передернув плечами, ответила:

— По-моему, он чудовище. Ты, Барбара, совершенно не разбираешься в мужчинах.

После этого Уилмор исчез со сцены, а вероломная Барбара однажды фыркнула: «Том Уилмор? Ой, он чудовище». Искренне и убежденно.

Джоан организовывала теннисные соревнования и приглашала в дом гостей. Барбара упорно не желала ни в чем участвовать.

— Что за суета, мама. Вечно тебе надо кого-то сюда зазывать. Я терпеть не могу гостей, к тому же ты приглашаешь одних зануд.

Обидевшись, Джоан сердито сказала, что она умывает руки и больше не намерена развлекать Барбару.

— Я просто не понимаю, чего ты хочешь?

— Хочу, чтобы меня оставили в покое.

Барбара в самом деле самый трудный ребенок, пожаловалась Джоан Родни. Родни согласился, чуть нахмурившись.

— Если бы она хотя бы объяснила, чего ей надо, — недоумевала Джоан.

— Она сама не знает. Барбара слишком молода.

— Именно поэтому и следует решать за нее.

— Нет, моя милая, ей предстоит выбрать свой собственный путь. Дай ей свободу, позволь приглашать друзей, если она хочет, но не стоит ничего организовывать. Это отталкивает молодежь.

Очень по-мужски, подумала Джоан не без досады. Оставить все как есть и не принимать решений! Черт возьми, Родни всегда был ужасно нерешительным, теперь она это поняла окончательно. Это ей приходится быть за все в ответе! И тем не менее все вокруг наперебой твердят, что юриста толковей его не найти.

Джоан вспомнила тот вечер, когда Родни, вычитав в местной газете объявление о свадьбе Джорджа Хармона и Примроуз Дин, спросил ехидно:

— Объект твоего пылкого увлечения, а, Бэбс?

Барбара вполне добродушно рассмеялась.

— Знаю. Джоан мне ужасно нравился. Но он очень противный, правда? Да, да, очень.

— Мне этот молодой человек всегда казался на редкость неинтересным. Понять не могу, что ты в нем нашла?

— Сейчас я и сама не понимаю. — О грехах, простительных в семнадцать, Барбара рассуждала теперь с высоты своих восемнадцати. — Но знаешь, папа, я ведь всерьез любила его. Я опасалась, что мама разлучит нас, и собиралась с ним сбежать, а если бы вы с ней остановили меня, то я бы засунула голову в духовку, чтобы покончить с собой.

— Джульетта[314], да и только!

Надувшись, Барбара сказала:

— Но я ведь серьезно, папа. В конце концов, если не можешь чего-то стерпеть, остается только себя убить.

И тут Джоан, у которой больше не было сил молчать, решительно вмешалась:

— Не говори таких ужасных вещей, Барбара. Ты сама не понимаешь, о чем говоришь!

— Я и забыла, что ты здесь, мама. Ты-то уж, конечно, никогда бы не совершила ничего такого. Ты всегда сдержанна и рассудительна, что бы ни случилось.

— Надеюсь.

Джоан сделала над собой усилие, чтобы не отругать ее. Когда Барбара ушла, она сказала Родни:

— Ты не должен поощрять пустую болтовню.

— Девочке полезно выговориться.

— Уверена, она никогда не наделает глупостей, о которых тут болтала.

Родни промолчал, и Джоан взглянула на него удивленно.

— Надеюсь, ты не допускаешь…

— Нет-нет, ни в коем случае. Она повзрослеет, станет разумней. Но у Барбара невероятно тонкая кожа, она очень неуравновешенная, и мы с тобой, Джоан, обязаны об этом помнить.

— Это так странно!

— Да, для нас, умеющих все разложить по полочкам. Но не для Барбары. Она предельно чистосердечна и импульсивна. Живет настоящим и не умеет смотреть на вещи со стороны и с юмором. Она не по годам сексуальна…

— В самом деле, Родни! Можно подумать, ты излагаешь в уголовном суде какое-нибудь кошмарное дело.

— В кошмарных уголовных делах фигурируют живые люди, не забывай об этом.

— Верно. Но хорошо воспитанные девочки вроде Барбары не могут…

— Чего не могут, Джоан?

— Давай не будем ссориться?

Родни вздохнул.

— Да-да, разумеется. Но мне бы очень хотелось, очень, чтобы Барбара познакомилась с каким-нибудь хорошим парнем и влюбилась в него без оглядки.

И после этого, словно угадав его желание, юный Уильям Рэй прибыл из Ирака на родину погостить к тетушке, леди Хэрриот.

Джоан впервые увидела Уильяма примерно через неделю после его приезда. Однажды днем, когда Барбары не было дома, его проводила к ней в гостиную служанка. Джоан сидела за письменным столом и, с удивлением подняв голову, увидела высокого здоровяка с выступающим подбородком, очень розоволицего и голубоглазого.

Порозовев еще сильнее, Билл Рэй промямлил себе под нос, что он племянник леди Хэрриот и зашел… э-э-э… чтобы занести ракетку мисс Скьюдмор, которую та забыла позавчера.

Джоан, мигом прикинув, что и как, вежливо его поблагодарила.

Барбара такая рассеянная, сказала она. Повсюду забывает свои вещи. Ее сейчас нет, но, вероятно, она вот-вот появится. Мистер Рэй вполне мог бы ее дождаться и выпить чаю.

Мистер Рэй, похоже, не возражал, поэтому Джоан позвонила в колокольчик, велела приготовить чай, а потом осведомилась о его тетушке.

Здоровья леди Хэрриот хватило минут на пять, после чего беседа застопорилась. Мистер Рэй даже и не Пытался придать ей живость. Он оставался все таким же розовым, сидел, будто кол проглотил, и, судя по выражению лица, сильно мучился. Вовремя подоспевший чай принес ему временное облегчение.

Джоан из кожи вон лезла, чтобы как-то поддержать разговор, и тут, к ее счастью, Родни чуть раньше вернулся из конторы. Он подоспел как нельзя кстати. Расспросил об Ираке, разговорил юношу, задав ему несколько самых простых вопросов, и вскоре болезненная застенчивость Билла Рэя куда-то исчезла. Через некоторое время он стал самим собой. Затем Родни увел его к себе в кабинет. Лишь около семи Билл наконец откланялся, да и то не слишком охотно.

— Хороший парень, — заключил Родни.

— Да, неплохой. Застенчивый.

— Верно. Но я не думаю, что он всегда так стесняется.

— Как долго он у нас просидел!

— Больше двух часов.

— Ты, наверное, безумно устал, Родни.

— Нет, нет, я получил удовольствие. У этого мальчика хорошая голова и свой взгляд на вещи. Философский склад ума. Да, мне он понравился.

— Ты, кажется, тоже ему понравился, не зря же он проболтал с тобой столько времени.

С лукавым видом Родни объяснил:

— Он застрял не потому, что хотел поговорить со мной. Ждал, пока вернется Барбара. Слушай, Джоан, неужели ты так и не научилась распознавать любовь? Бедняга страшно смущался. Потому и был красный как помидор. Видимо, ему стоило огромных усилий заставить себя к нам прийти, и вот наконец явился — а дамы и след простыл. Да, типичный пример любви с первого взгляда.

Когда Барбара примчалась домой ужинать, Джоан сказала:

— Приходил один из твоих приятелей, Барбара, племянник леди Хэрриот. Принес твою ракетку.

— А, Билл Рэй? Значит, он ее нашел. Позавчера она куда-то исчезла.

— Он посидел у нас немного.

— Жаль, мы с ним разминулись. Я ходила в кино с Крэбсами. Ну и дурацкий же фильм! Вам не очень надоел Билл?

— Нет, — ответил Родни. — Мне он понравился. Мы обсудили ближневосточную политику. Вот тебе, я думаю, это бы надоело.

— Мне нравится слушать про всякие необычные места. Я бы очень хотела попутешествовать. Осточертело все время торчать в Крейминстере. Билл хотя бы не такой, как остальные.

— Ты могла бы поискать себе работу.

— Ой, работать! — Барбара сморщила нос. — Пап, я такая лентяйка. Мне не нравится работать.

— Боюсь, в этом отношении ты не сильно отличаешься от большинства людей, — заметил Родни.

Барбара бросилась к нему и обняла.

— Зато ты слишком много работаешь, я всегда говорила. Мне тебя жалко! — Затем, отпустив отца, она сказала. — Позвоню Биллу. Он предлагал полазать вместе по вершинам Марсдена…

Родни смотрел ей вслед, пока она шла к телефону, стоявшему в глубине холла. Это был необычный взгляд, в нем сквозила тревога.

Ему понравился Билл Рэй, да, безусловно, сразу понравился. Почему же тогда он выглядел таким обеспокоенным, когда Барбара объявила, что они с Биллом помолвлены и хотели бы побыстрее пожениться, чтобы она могла уехать в Багдад вместе с ним?

Билл был молод, со связями, с собственными деньгами и имел хорошие виды на будущее. Так почему Родни возражал и предлагал продлить помолвку? Почему он ходил хмурый, растерянный, озадаченный?

А потом, уже перед самой свадьбой, эта неожиданная настойчивость, с какой он доказывал, что Барбара еще слишком молода!

Что ж, Барбара не пожелала ничего слушать, а спустя полгода, после того как она вышла за своего Билла и уехала в Багдад, Аврелия тоже объявила, что помолвлена с биржевым маклером по имени Эдвард Харрисон-Уилмот.

Эдвард оказался скромным, приятным мужчиной тридцати четырех лет, к тому же был прекрасно обеспечен.

Итак, думала Джоан, все, похоже, устроилось как нельзя лучше. Родни помалкивал насчет помолвки Аврелии, но когда Джоан на него насела, сказал:

— Да-да, это хорошо. Он человек приличный.

После свадьбы Аврелии Джоан и Родни остались в доме одни.

Тони, отучившись в сельскохозяйственном колледже, провалил экзамены, доставив тем самым им немало хлопот, и в конце концов уехал в Южную Африку, где в Родезии одному из клиентов Родни принадлежала большая апельсиновая плантация. Тони присылал им бодрые, хотя и не слишком подробные письма. А как-то раз сообщил, что обручился с барышней из Дурбана[315]. Джоан ужасно огорчало, что ее сын собирается жениться на девушке, которую они вообще никогда не видели. У невесты ко всему не было денег, и вообще, сказала она Родни, что они о ней знают? Совсем ничего.

Родни ответил, что решать будет Тони, а им остается лишь надеяться на лучшее. Судя по фотографии, которую прислал сын, девушка приятная, к тому же, видимо, готова помочь ему начать в Родезии небольшое собственное дело.

…Только представь, что они проведут там всю жизнь и почти не будут приезжать домой. Надо было заставить Тони работать на фирме, я же говорила!

Родни, улыбнувшись, заметил, что он не мастер заставлять.

— Нет, в самом деле, Родни, ты должен был настоять. Он бы вскоре смирился. Так всегда бывает.

Да, согласился Родни, верно. Но риск чересчур велик.

Риск? Джоан сказала, что не понимает, о чем он толкует. При чем тут риск?

Родни объяснил, что существовал риск сделать мальчика несчастливым.

Джоан ответила ему, что все эти рассуждения про счастье порой выводят ее из терпения. Такое ощущение, что никто вообще не способен думать о чем-либо другом. Жизнь не состоит из сплошного счастья. Есть кое-что и поважнее.

— Что именно? — поинтересовался Родни.

— Ну, чувство долга, например, — после минутного раздумья ответила она.

Родни возразил ей, что становиться юристом из чувства долга совершенно не обязательно.

Начав злиться, Джоан ответила, что Родни отлично понимает, что она имела в виду. Долг Тони — радовать отца, а не доставлять ему огорчения.

— Тони не огорчал меня.

Но неужели, воскликнула Джоан, Родни не огорчает, что его единственный сын живет бог знает где, на краю света, и они не имеют возможности видеть мальчика?

— Да, — согласился Родни со вздохом. — Должен признаться, что чрезвычайно скучаю без Тони. Еще бы, столько лет иметь подле себя такого чудесного, жизнерадостного паренька. Да, я скучаю…

— Вот я и говорю. Ты должен был проявить твердость.

— Но, Джоан, это ведь его жизнь. Не наша. Наша худо-бедно идет к завершению, я имею в виду активный период.

— Да… пожалуй… с этим я в общем-то согласна. — Помолчав немного, она добавила: — Что ж, мы прожили хорошую жизнь. И она пока продолжается.

— Я рад это слышать.

Он улыбался ей. У Родни была приятная улыбка, немного насмешливая. Иногда казалось, он улыбается тому, чего никто, кроме него, не замечает.

— Все дело в том, что мы очень друг другу подходим.

— Верно, ссорились мы не слишком часто.

— И с детьми нам повезло. Не дай Бог, они бы дурно себя проявили, были бы несчастными или что-нибудь еще в этом роде.

— Смешная ты, Джоан, — сказал Родни.

— Но, Родни, это на самом деле было бы ужасно огорчительно.

— Не думаю, что ты бы долго огорчалась, Джоан.

— Пожалуй. — Она немного поразмыслила. — Конечно, я очень уравновешенная. Знаешь, я считаю — долг человека не поддаваться обстоятельствам.

— Достойная и удобная позиция.

— Ведь так приятно чувствовать себя победителем, — заметила она, улыбаясь.

— Да, — Родни вздохнул. — Да, должно быть, очень приятно.

Джоан, рассмеявшись, легонько похлопала его по руке.

— Не скромничай, Родни. Ни у одного юриста в округе нет практики обширней, чем твоя. Клиентов стало больше, чем во времена дяди Генри.

— Да, фирма процветает.

— И капитал вырос с появлением нового партнера. Разве ты не рад, что у тебя есть новый партнер?

Родни кивнул.

— О да, нам нужна молодая кровь. Мы с Олдерменом оба постарели.

Да, подумала Джоан, это правда. Темные волосы Родни заметно отливают серебром.

Джоан поднялась и взглянула на часы.

Утро бежало быстро, а беспорядочные тяжелые мысли, которые столь упорно ей досаждали, пока не возвращались.

Что ж, выходит, дисциплина — девиз, которому стоит следовать. Подчинить мысли определенному порядку, вспоминать только о приятном и о хорошем. Именно так она и поступила сегодня, и вот, пожалуйста, — утро на исходе. Часа через полтора ей подадут ленч. Может, стоит все-таки прогуляться неподалеку от гостиницы. Встряхнуться немного перед тем, как употреблять горячую тяжелую пищу.

Джоан сходила в свою комнату, надела двойную фетровую шляпу и вышла на улицу.

Арабский мальчик стоял на коленях, обратив лицо к Мекке[316], отвешивал поклоны и высоким гнусавым голосом тянул молитву.

Индус, незаметно появившись за спиной у Джоан, пояснил наставительно:

— Он совершать дневную молитву.

Джоан кивнула. Информация показалась ей не особенно содержательной. Она и сама видела, чем занимается мальчик.

— Он говорить, Аллах очень помогать, очень добрый.

— Я знаю, — сказала Джоан, направляясь к путанице из колючей проволоки, огораживавшей железнодорожную станцию.

Она припомнила, как наблюдала за усилиями шести или семи арабов, пытавшихся сдвинуть с места увязший в песке старый «форд», толкая его в разные стороны, и как ее зять, Уильям, объяснил ей, что свои целенаправленные, но бесплодные усилия они сопровождают обнадеживающими словами: «Аллах милостив».

У Аллаха нет выхода, подумала Джоан, поскольку лишь чудо способно освободить машину, которую они раскачивают кто куда!

Самое интересное, что все были веселы и довольны. «Инсаллах», говорили они, «если угодно Господу», и потому не считали нужным напрягать умственные способности, дабы удовлетворить свои желания. Такой образ мыслей не казался Джоан правильным. Человек должен обдумывать и составлять планы на будущее. Впрочем, для тех, кто живет в дыре вроде Тель-Абу-Хамида, это, быть может, и не обязательно.

Если остаться тут надолго, то, возможно, спутаешь все дни недели..

Так, надо сообразить, сегодня четверг… да, четверг, а я приехала сюда в понедельник вечером.

Она уже приблизилась к колючей проволоке и заметила сразу за ней человека в форме и с винтовкой. Он стоял, прислонившись к ящику, и, по всей видимости, караулил станцию или границу.

Часовой задремал, и Джоан решила не ходить дальше, чтобы он случайно не пристрелил ее спросонья. Такое вполне возможно в Тель-Абу-Хамиде.

Она ускорила шаг, слегка изменив направление, чтобы обойти вокруг гостиницы. Таким образом она убьет время и избежит риска испытать снова это странное ощущение агорафобии (если это агорафобия).

Все-таки, подумала Джоан с удовлетворением, утро прошло удачно. Она перебрала в уме все, чем должна быть довольна. Брак Аврелии и славного Эдварда, такого солидного, надежного человека, и притом весьма обеспеченного. Лондонский дом Аврелии — настоящая сказка, и в двух шагах от «Хэрродса». Замужество Барбары. Женитьба Тони, увы, не самая удачная — по сути дела, они ничего о ней не знают — да и сам Тони не такой примерный сын, как хотелось бы. Тони должен был остаться в Крейминстере и поступить на фирму Олдермена, Скьюдмора и Уитни. Жениться на хорошей английской девушке, любительнице сельской жизни, и пойти по стопам отца.

Жаль Родни — голова седеет, а заменить некому.

Беда в том, что Родни не проявил характера. Он обязан был настоять на своем. Твердость — вот без чего никак нельзя обойтись. Интересно, подумала она, где был бы сейчас сам Родни, не прояви я твердости? На душе у нее немного потеплело при мысли о собственной дальновидности. Увяз бы в долгах, скорее всего, выклянчивал бы ссуды, как фермер Ходдесдон. Хотелось бы знать, ценит ли Родни то, что она для него сделала…

Джоан посмотрела вперед, на размытую линию горизонта. Странное ощущение расплывчатости, проталин. Конечно, вспомнила она, мираж![317]

Да, именно так, мираж… похоже на лужи в песке. Мираж представлялся ей совсем другим — в воображении всплывали деревья, города — нечто более зримое.

Но даже такой не особо впечатляющий эффект возникновения воды был все же любопытен — он давал возможность почувствовать… реальность. А что такое реальность?

Мираж, думала Джоан, мираж. Звучит весомо. О чем это она думала? А, конечно, о Тони, о том, до чего неслыханно эгоистично и необдуманно он повел себя.

Повлиять на Тони всегда было крайне трудно.

С виду мягкий, покорный, он тихо, с милой улыбкой делал все по-своему. Тони никогда не был привязан к ней так, как должен быть привязан сын к матери. Говоря откровенно, он всегда больше любил отца.

Она вспомнила, как Тони, семилетний малыш, среди ночи вошел в гостиную, где спал Родни, и объявил спокойно и деловито:

«По-моему, папа, мне попалась поганка вместо съедобного гриба, у меня ужасно болит живот, и, наверное, я умру».

Оказалось, что поганка, как и грибы вообще, ни при чем. У мальчика был острый аппендицит, и его в тот же день прооперировали. Но ей до сих пор непонятно, почему ребенок разбудил Родни, а не ее. Было бы куда естественней, если бы Тони пришел к матери.

Да, с Тони было нелегко во многих отношениях. Ленился в школе. Кое-как занимался спортом. Он был очень хорошеньким ребенком, и Джоан с удовольствием брала его всюду с собой, но ему это не особенно нравилось и, к ее досаде, он умел в буквальном смысле испариться именно тогда, когда она искала его.

Защитная окраска — так называла это Аврелия, вспомнила Джоан. «Тони гораздо лучше нас умеет использовать защитную окраску», — говорила она.

Джоан не слишком отчетливо понимала, какое значение она вкладывала в эти слова, но они все же исподволь обижали ее…

Она взглянула на часы. Прогулка не должна чрезмерно ее разгорячить. Пора вернуться в гостиницу. Утро выдалось чудесное, никаких приключений, никаких неприятных мыслей, никакой агорафобии…

В самом деле, вдруг возмутился внутренний голос, ты говоришь будто больничная сиделка. Что с тобой, Джоан Скьюдмор? Ты больная, умственно неполноценная?

Чем ты гордишься и почему так насторожена? Что особенного в том, чтобы нормально провести хорошее утро?

Джоан поспешила вернуться в гостиницу и очень обрадовалась, увидев консервированные груши, которые ей подали для разнообразия.

После ленча она пошла к себе и прилегла.

Если бы удалось поспать до чая…

Однако ни о каком сне не могло быть и речи. Голова работала четко. Она лежала с закрытыми глазами, тревога и страх не покидали ее, будто она чего-то ожидала… была начеку, готовилась защититься от затаившейся где-то рядом опасности. Даже ее мышцы непроизвольно напрягались.

Я должна расслабиться, думала Джоан, должна расслабиться.

Но расслабиться не получалось. Тело стало деревянным, скованным. Сердце билось немного быстрее, чем обычно. В целом ощущение было ей чем-то знакомо. Она сосредоточилась и наконец нашла верное сравнение — как в приемной у дантиста.

Ожидание чего-то заведомо неприятного, желание убедить себя, что это не так, заставить себя не думать о предстоящем и уверенность, что пытка ближе с каждой минутой…

Но какая пытка… чего она ждет?

Что должно случиться?

Ящерицы, решила она, скрылись в щели… потому что приближается буря… затишье… перед бурей… ожидание… ожидание…

Господи Боже, опять мысли путаются.

Мисс Гилби… дисциплина… самопознание…

Самопознание! Надо углубиться в себя. Кажется, полезно что-то повторять… Что именно? Что это? Теософия? Буддизм…[318]

Нет-нет, надо придерживаться собственной веры. Подумать о Господе. О любви к Господу. Господь… Отче наш, сущий на небесах![319]

Ее собственный отец, с его квадратной, ровно подстриженной капитанской бородкой, внимательными голубыми глазами, любил, чтобы и в доме был порядок, как на корабле. Благодушный солдафон, типичный отставной адмирал. И мать, высокая, худая, нескладная, неряха, такая добрая, что люди готовы были ей все простить, даже если она их бесконечно раздражала.

Мать ходила в гости в странных перчатках, мятой юбке и шляпке, косо пришпиленной к копне седых, с металлическим блеском, волос, и совершенно не подозревала, что выглядит как-то не так. А адмирал всегда обрушивал свой гнев на дочерей и никогда на жену.

…Вы почему, девчонки, не можете присмотреть за матерью? Как позволили ей выйти из дому в таком виде? Не допущу эдакой распущенности! — рычал он.

И три дочери покорно отвечали:

— Да, папа. — А потом, уже между собой: — Он прав, но что с этим можно поделать!

Джоан конечно же очень любила мать, но любовь не мешала ей видеть, что это чрезвычайно безалаберная женщина, чья беззаботность и добросердечие не могут заменить порядка и основательности.

Когда после ее смерти Джоан разбирала бумаги, она с большим удивлением прочитала письмо отца, написанное в день двадцатой годовщины их свадьбы.

Ей почему-то никогда не приходило в голову, что отец испытывал к матери подобное чувство…

В декабре будет двадцать пять лет, как мы с Родни женаты, вспомнила Джоан. Серебряная свадьба. Как было бы приятно, если бы он написал мне такое письмо…

Она сочинила письмо в уме.

Почему-то, решила Джоан, прервав это упражнение для ума, звучит не слишком убедительно. Невозможно вообразить, что Родни напишет письмо… как бы он ее ни любил… как бы ни любил…

К чему так упрямо твердить об этом? Почему у нее какой-то странный озноб? О чем она думала до этого?

Ну разумеется! Джоан сразу пришла в себя. Она предполагала заняться духовным обновлением. А вместо этого стала думать о земных делах — об отце и матери, которых уже давным-давно нет на свете.

Умерли, оставили ее одну.

Одну в пустыне. Одну в такой противной, похожей на тюрьму комнате.

Где не о чем подумать, кроме себя самой.

Она вскочила. Зачем валяться, если невозможно уснуть?

Она возненавидела эти высокие комнаты с крохотными, затянутыми газом окошками. Стены обступают тебя. Заставляют чувствовать себя ничтожной, похожей на насекомое. Ей захотелось в большую, просторную гостиную с веселыми яркими занавесками и пылающим очагом, и чтобы было много людей… людей, которых можешь навестить ты, которые навестят тебя…

О, поезд ведь должен скоро прийти… он обязан скоро прийти. Или машина, или что-нибудь…

— Я не могу туг находиться, — произнесла Джоан вслух. — Я не могу находиться здесь!

(Говорить с собой, подумала она, очень плохой признак.)

Она выпила чаю и вышла на улицу. Сидеть неподвижно и думать больше нет сил.

Она выйдет и прогуляется, а думать не будет.

От мыслей одно расстройство. Взглянуть хотя бы на тех, кто здесь живет: индус, арабский мальчишка, повар. Можно не сомневаться, что эти никогда не думают.

«Иногда я сидеть и думать, а иногда просто сидеть…»

Кто это сказал? Что за восхитительный образ жизни! Она не будет думать, будет просто ходить. Неподалеку от гостиницы — на всякий случай…

Сделает большой круг. Раз, еще раз. Как животное. Унизительно. Да, унизительно, но что поделаешь. Приходится за собой очень, очень следить. Иначе…

Иначе — что? Она не знает. Понятия не имеет.

Она не должна думать о Родни, она не должна думать об Аврелии, она не должна думать о Тони, она не должна думать о Барбаре. Она не должна думать о Бланш Хаггард. Она не должна думать о пунцовых бутонах рододендрона. (Ни в коем случае не должна думать о пунцовых бутонах рододендрона!) Она не должна думать о поэзии…

Она не должна думать о Джоан Скьюдмор. Но это я сама! Нет, не я. Да, я…

Если тебе не о чем подумать, кроме себя самой, то что ты узнаешь о себе?

— Я не хочу знать! — сказала Джоан вслух.

Звук собственного голоса удивил ее. Чего она не хочет знать?

Сражение, подумала она, я веду безнадежное сражение.

Но против кого? Против чего?

Не имеет значения, решила она. Не хочу знать…

Надо запомнить. Хорошее выражение.

Странное какое-то чувство, будто кто-то идет рядом с ней. Кто-то, кого она хорошо знает. И если повернуть голову… что ж, она поворачивала голову, но никого не оказалось. Совсем никого.

И все же ощущение, что кто-то есть, не покидало ее. Джоан испугалась. Родни, Аврелия, Тони, Барбара — никто из них не поможет ей, никто не сможет помочь ей, никто из них не захочет помочь ей. Им всем безразлично.

Она вернется в гостиницу и отделается от того, кто шпионит за ней.

Индус стоял у решетчатой двери. Джоан немного пошатывало. То, как он уставился на нее, рассердило ее.

— В чем дело? — спросила она. — Что случилось?

— Мемсаиб выглядеть нехорошо. Может, у мемсаиб лихорадка?

Вот именно. Так и есть. У нее лихорадка! Как глупо, что она сама не догадалась.

Она поспешила войти в дом. Надо измерить температуру, найти хинин. У нее где-то был хинин.

Достав термометр, она сунула его под язык.

Лихорадка… ну разумеется, это лихорадка! Сумятица в мыслях… неоправданные страхи… дурные предчувствия, участившееся сердцебиение.

Физическое состояние — ничего больше.

Джоан вынула термометр, посмотрела: 98,2[320]. Если только совсем чуть-чуть выше нормы.

До вечера она кое-как дотянула. Теперь тревога за себя одолела ее не на шутку. Солнце тут ни при чем, лихорадка ни при чем, значит, все дело в нервах.

Всего лишь нервы, как принято говорить. Она и сама говорила так о других. Что ж, раньше она не понимала. Зато теперь поняла. В самом деле, всего лишь нервы! Нервы — это проклятие! Как ей нужен сейчас доктор, хороший, участливый доктор, и больница, и добрая, умелая сиделка, которая будет при ней неотлучно. «Миссис Скьюдмор нельзя оставлять одну». А в ее распоряжении есть лишь тюрьма с белеными стенами посреди пустыни, полуграмотный индус, дурачок-араб и повар, который с минуты на минуту подаст ей рис с консервированным лососем, бобы в томатном соусе и яйца вкрутую.

Все не так, решила Джоан, совершенно неподходящее лечение в моем случае…

Поужинав, она пошла к себе в комнату и поискала баночку с аспирином. Оставалось шесть таблеток. В отчаянии Джоан приняла все шесть. На завтра ничего не оставалось, но она чувствовала, что необходимо предпринять хоть что-то. Больше никогда, сказала она себе, не отправлюсь в дорогу без какого-нибудь подходящего снотворного.

Раздевшись, Джоан с замирающим сердцем улеглась в постель.

Как ни странно, заснула она мгновенно.

В ту ночь ей приснилось, что она в большой тюрьме с петляющими коридорами. Она хотела выбраться и не могла найти дорогу, хотя отдавала себе отчет в том, что знает ее…

«Ты обязана вспомнить, — убеждала она себя искренне, — обязана вспомнить…»

Утром Джоан проснулась разбитая, но спокойная.

«Ты обязана вспомнить», — сказала она себе.

Встала, оделась и позавтракала.

Чувствовала себя вполне прилично, возможно, была совсем немного на взводе, но не более того.

Вероятно, скоро все начнется сначала, подумала она. Ничего не поделаешь.

Джоан неподвижно сидела на стуле. Скоро она выйдет, но не сразу. Не стоит стараться думать о чем-то конкретном — и стараться не думать тоже не стоит. И то и другое слишком утомительно. Она позволит себе плыть по течению.

Приемная Олдермена, Скьюдмора и Уитни — белые наклейки на папках с делами. «Владение покойного сэра Джаспера Фоулкса». «Полковник Этчингэм Уилмс». Похоже на театральную бутафорию.

Питер Шерстон отрывает голову от стола и смотрит весело и приветливо. Как он похож на мать, нет, не совсем, у него глаза Чарлза Шерстона. Такой живой, сообразительный, хитрый взгляд. Я бы не стала особенно доверять ему на месте Родни, подумала она.

Забавно, что она тогда об этом подумала!

Шерстон совсем опустился после смерти Лесли. Все и оглянуться не успели, как он умер от пьянства. Детей взяли родственники. Третий ребенок, девочка, умерла через полгода после рождения.

Джон, старший мальчик, поступил в Лесной институт. Он был теперь где-то в Бирме. Джоан вспомнила Лесли и ее льняные чехлы с ручной росписью. Если Джон пошел в мать и любит смотреть, как все быстро растет, то он должен быть очень доволен. Она слышала, дела у него идут хорошо.

Питер Шерстон пришел к Родни и попросил взять его на службу.

— Мама говорила, что вы наверняка мне поможете, сэр.

Славный парень, открытый, улыбчивый, шустрый, всегда готов услужить — более приятный из двух братьев, всегда казалось Джоан.

Родни был рад взять мальчика к себе. Возможно, Питер в какой-то мере сумел бы заменить ему собственного сына, который сбежал на край света, бросив родных.

Со временем Родни и стал смотреть на него как на сына. Питер часто заходил к ним домой и всегда был внимателен к Джоан. Простой, с приятными манерами, но без отцовской угодливости.

И вот однажды Родни вернулся домой взволнованный и огорченный. На все ее расспросы он нетерпеливо отвечал, что все в порядке, в полном порядке. А примерно через неделю упомянул вскользь, что Питер уволился, решил наняться на авиационный завод.

— Ой, Родни, ты же прекрасно к нему относился! И нам обоим он так нравился!

— Да, он славный.

— Так в чем же дело? Ленился?

— Нет-нет, он толковый и отлично ладит с цифрами.

— В отца?

— Да, в отца. Но молодых привлекают всякие новшества… возможность летать и тому подобное.

Джоан его не слушала. Собственный вопрос подсказал догадку. Питер Шерстон ушел слишком внезапно.

— Родни, а ничего плохого не случилось?

— Плохого? Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду… ну, как с его отцом. Рот у него как у Лесли, но глаза бегают точь-в-точь, как у Шерстона. Ой, Родни, я поняла. Он что-то натворил?

— Вышла маленькая неприятность, — медленно проговорил Родни.

— Со счетами? Питер взял деньги?

— Я бы не хотел говорить об этом, Джоан. Пустяки.

— Вороватый, в отца! Все-таки странная вещь наследственность, верно?

— Очень странная. И похоже, срабатывает не в том направлении.

— Ты имеешь в виду, что он мог пойти в Лесли? Но она тоже была не особенно деловая.

— А по-моему, очень даже деловая. Взялась за работу и отлично справилась, — сказал Родни сухо.

— Бедняжка.

— Мне неприятно, что ты ее вечно жалеешь, — с досадой заметил он.

— Но, Родни, с твоей стороны это жестоко. Лесли прожила такую невеселую жизнь.

— Мне не кажется.

— И потом, ее смерть…

— Мне бы не хотелось, чтобы ты обо всем этом рассуждала…

Он отвернулся.

Все боятся рака, подумала Джоан. Избегают этого слова. Называют как-то иначе — злокачественное образование, серьезная операция, неизлечимое заболевание, что-то внутреннее. Даже Родни не любит упоминать об этой болезни. Потому что, кто знает — каждый двенадцатый, кажется так? — умирает от рака. Причем недуг часто поражает самых здоровых людей. Тех, кто никогда ничем не болел.

Джоан вспомнила тот день, когда она узнала новость от миссис Ламберт на Маркет-сквер.

…Вы слышали, моя милая? Бедная миссис Шерстон!

— А что с ней?

— Умерла! — Со смаком. А потом, понизив голос: — Я думаю, что-то внутреннее… Операция была бесполезна… Ее мучили жесточайшие боли, я слыхала. Но держалась мужественно. За две недели до конца еще работала, но потом ее были просто вынуждены держать на морфии. Жена моего племянника встретила ее всего шесть недель тому назад. Вид у несчастной женщины был совершенно больной, худа, точно палка, но в остальном такая же, как всегда: смеялась, шутила. Мне кажется, люди просто не верят, что не смогут выздороветь. Да, невеселую она жизнь прожила, бедняжка. Я бы рискнула сказать — отмучилась…

Джоан поспешила домой, сообщить Родни, а Родни спокойно ответил ей, что да, он знает. Он душеприказчик Лесли, объяснил он, так что ему сообщили сразу же.

Имущества после Лесли Шерстон осталось немного. А то, что имелось, следовало разделить между мальчиками.

Строка, взбудоражившая Крейминстер, содержала указание перевезти тело в этот город для захоронения. «Так как, — говорилось в завещании, — там я была очень счастлива».

Итак, Лесли Аделина Шерстон обрела вечный покой на кладбище при церкви Святой Марии в Крейминстере.

Странное желание, удивлялись одни: ведь именно в Крейминстере ее мужа обвинили в незаконном присвоении банковских фондов. Другие, напротив, находили его вполне естественным. До того, как начались неприятности, Лесли жила здесь счастливо и потому, вполне естественно, вспоминала о здешних местах как о своего рода утерянном рае.

Бедная Лесли, да и история всей семьи трагическая, потому что Питер, выучившись на пилота-испытателя, разбился насмерть.

Родни был просто убит. Как ни странно, он был склонен винить себя в смерти Питера.

— Но, Родни, в самом деле, я не понимаю, почему ты так решил? Ты тут совершенно ни при чем.

— Лесли прислала сына ко мне, она думала, я возьму парня на работу и помогу ему.

— Но ты именно так и поступил.

— Знаю.

— Питер совершил проступок, ты не стал его наказывать, сам возместил ущерб, разве не так?

— Да, верно. Но дело не в этом. Ты разве не понимаешь, почему Лесли прислала его ко мне? Потому что понимала, что Питер слабый, что он унаследовал ненадежность Шерстона. Джон не вызывал опасений. Она доверила мне присматривать за Питером, исправлять его недостатки. В нем все так странно смешалось. Хитрость Чарлза Шерстона и мужество Лесли. Армделы написали мне, что он был у них лучшим пилотом и управлял самолетами как настоящий волшебник — так они выразились. Знаешь, мальчик добровольно вызвался испытать в воздухе новое устройство. Было известно, что это опасно. Вот как он погиб.

— Что ж, должна сказать, это весьма достойно, в самом деле весьма достойно.

Родни сдержанно усмехнулся.

— О да, Джоан. Но разве ты произнесла бы эти слова так равнодушно, если бы погиб твой собственный сын? Тебе было бы легче, если бы Тони погиб достойно?

Джоан оторопела.

— Но Питер не был нашим сыном. Это же совершенно другое.

— Я думаю о Лесли… о том, что чувствовала бы она.

Джоан беспокойно заерзала на гостиничном стуле. Почему мысли о Шерстонах не оставляют ее с тех пор как она здесь? У нее есть другие друзья, друзья, которые значили для нее куда больше, чем любой из Шерстонов.

Она никогда особенно не любила Лесли, просто сочувствовала ей. Бедная Лесли лежит под мраморной плитой.

Джоан вздрогнула. Мне холодно, подумала она. Холодно. Кто-то ходит по моей могиле.

Но она же думала о могиле Лесли Шерстон!

Здесь холодно, решила она, холодно и мрачно. Выйду на солнце. Не хочу больше оставаться тут.

Кладбище, могила Лесли Шерстон. И пунцовый, крупный бутон рододендрона, выпавший из петлицы Родни.

Ломает буря майские цветы…

Глава 9

Джоан чуть ли не бегом бросилась на солнце.

Она сразу зашагала быстро, почти не взглянув на груду жестянок и на кур.

Так лучше. На теплом солнышке.

Тепло… Ей уже не холодно.

Она отделалась от всего этого…

Но что значит «отделалась от всего этого»?

Тень мисс Гилби, внезапно возникшая рядом, решительно потребовала: «Наведи порядок в своих мыслях, Джоан. Выражайся яснее. Определи поточнее, от чего ты убегаешь».

Она не знала. Она просто понятия не имела.

Какой-то страх, какая-то постоянная грозная опасность.

Что-то, что всегда было… подкарауливало… а она могла только прятаться, вертеться и крутиться…

Слушай, Джоан Скьюдмор, сказала она себе, ты ведешь себя крайне глупо…

Пустые слова. С ней что-то случилось. Точно не агорафобия (правильно она произносит название или нет? Неприятно, что она не уверена), потому что на этот раз она стремилась вырваться из этих холодных, обступивших ее стен — вырваться на открытое пространство к солнечному свету. Сейчас, снаружи, она чувствует себя лучше.

Выбраться! Выйти на солнце! Отделаться от этих мыслей!

Она пробыла там долго. В этом помещении с высокими потолками, напоминавшем мавзолей.

Могила Лесли Шерстон. Родни…

Лесли… Родни…

Выбраться…

Солнце…

Так холодно — в той комнате…

Холодно и одиноко..

Джоан ускорила шаг. Уйти подальше от этой отвратительной гостиницы-мавзолея. До того мрачной, до того тесной…

В таком месте вполне могут обитать призраки.

Что за дурацкая идея — здание новое, можно сказать, образцовое, выстроено всего два года назад.

В новых зданиях призраки не водятся, это известно всем.

Да, если в гостинице есть призраки, значит, она, Джоан Скьюдмор, привезла их с собой.

Вот это уже очень неприятная мысль…

Она зашагала еще быстрее.

В любом случае, решила она твердо, сейчас со мной никого нет. Я совершенно одна. Здесь и встретиться-то не с кем.

Как… кто это был… Стенли и Ливингстон? Встретились в дебрях Африки.

Вы — доктор Ливингстон, я полагаю[321].

Здесь не может случиться ничего похожего. Здесь у нее есть шанс встретиться только с одним человеком — с Джоан Скьюдмор.

Вот забавная мысль!

Познакомьтесь: Джоан Скьюдмор. Рада с вами познакомиться, миссис Скьюдмор.

В самом деле — идея любопытная…

Познакомиться с собой…

Познакомиться с собой…

О, Господи, она боится…

Она ужасно боится…

Она уже почти бежала. Бежала вперед, хотя ноги плохо ее слушались Мысли тоже слушались плохо, как ноги.

Я боюсь.

О, Господи, я так боюсь.

Если бы тут был кто-нибудь еще. Кто-нибудь был со мной..

Бланш, подумала она. Мне бы хотелось, чтобы Бланш была здесь.

Да, Бланш именно тот человек, который ей нужен.

Не те, кто ближе ей и дороже. Не кто-то из друзей.

Только Бланш.

Бланш — у нее душа нараспашку. Бланш сердобольная. Бланш добрая. Бланш невозможно удивить или испугать.

И, между прочим, Бланш думает о ней хорошо. Бланш считает, что она добилась успеха в жизни, Бланш любит ее.

Больше ее никто не любит..

Ну вот и она — вот та самая мысль, что все время преследовала ее. То, о чем знала настоящая Джоан Скьюдмор, знала всегда.

Ящерицы, выскальзывающие из щелей…

Правда…

Маленькие частички правды выскальзывают, точно ящерицы, и лепечут:

«Вот и я. Ты меня знаешь. Ты хорошо меня знаешь. Не притворяйся, что не знаешь».

И она знала, вот что ужаснее всего.

Могла узнать каждую из них.

Ухмыляющуюся, насмехающуюся над ней.

Такие маленькие обрывки правды. Они открывались ей с тех самых пор, как она здесь оказалась. Ей оставалось лишь собрать все воедино.

Всю историю ее жизни — подлинную историю Джоан Скьюдмор…

Которая поджидала ее тут…

Раньше у нее не возникало потребности думать об этом. Было так легко заполнять жизнь чем-то несущественным, пустяками, не оставлявшими времени для самокопания.

Что сказала Бланш?

«Если бы тебе пришлось несколько дней думать только о себе, интересно, что нового ты бы узнала?»

И как высокомерно, как самоуверенно, как глупо прозвучал ее ответ:

«А разве можно узнать о себе что-то новое?»

«Иногда, мама, мне кажется, ты ни о ком ничего не знаешь…»

Так сказал Тони.

Как Тони был прав!

Она ничего не знала о своих детях, ничего не знала о Родни. Она любила их, но не понимала.

А должна была понимать.

Тех, кого любишь, надо понимать.

Ты не понимала, потому что было куда проще верить во все то легкое и приятное, что тебе хотелось принимать за правду, и не огорчать себя истинной правдой.

Как с Аврелией и страданиями, что пережила дочь.

Она не желала признавать, что Аврелия страдает…

Аврелия, которая всегда ее презирала…

Аврелия, которая видела ее насквозь с самых ранних лет.

Аврелия, которая была сломлена и обижена жизнью и которая, быть может, так и осталась несчастной.

Но держалась она мужественно…

Вот чего не хватало самой Джоан. Мужества.

«Мужество еще не все», — сказала она.

А Родни спросил: «Разве?..»

Родни оказался прав…

Тони, Аврелия, Родни — все они ее обвинители.

А Барбара?

Что случилось с Барбарой? Почему доктор был так уклончив? Что все они от нее скрывали?

Что натворило это дитя — эта пылкая, порывистая девочка, выскочившая замуж за первого же мужчину, который сделал ей предложение, чтобы удрать из дому.

Да, это была чистейшая правда — именно так поступила Барбара. Она чувствовала себя несчастной в семье. А была она несчастлива потому, что Джоан пальцем о палец не ударила, чтобы дочке было хорошо рядом с ней.

У нее не хватало для Барбары ни любви, ни понимания. Уверенно и эгоистично она решала сама, что нужно дочери, не обращая ни малейшего внимания на ее вкусы и желания. Друзья Барбары не находили в их доме гостеприимства, она осторожно отвадила их. Неудивительно, девочка воспользовалась случаем, чтобы сбежать в Багдад. Она вышла за Билла Рэя поспешно, сгоряча, без любви (как думал Родни). И что же случилось потом?

Роман? Несчастливый роман? С этим майором Ридом, возможно. Да, это объясняет их смущение, когда Джоан упомянула его имя. Видимо, этот Рид из тех мужчин, решила она, что способны соблазнить неразумное, не успевшее повзрослеть дитя.

А потом, растерявшись, впав в один из тех приступов отчаяния, к которым была склонна с самого раннего детства — Джоан помнила эти срывы, когда Барбара теряла чувство меры, — она попыталась… да, скорей всего именно так… лишить себя жизни.

И она была тяжело больна, очень тяжело, опасно больна.

Интересно, знал ли Родни? Он, естественно, пробовал уговорить ее не спешить в Багдад.

Нет, Родни не мог знать. Он бы ей сказал. Впрочем, может, и не сказал бы. Но он сделал все от него зависящее, чтобы не отпустить ее.

Однако она была решительно настроена ехать. Она сказала, что просто не переживет, если не увидит бедного ребенка.

Разумеется, это был искренний порыв.

Только… был ли он искренен до конца?

Разве ее не увлекала мысль о путешествии, новизна, возможность увидеть другой мир? Разве не выглядел заманчиво образ любящей матери? Разве не воображала она себя эдакой чуткой порывистой женщиной, бросившейся по первому зову к больной дочери и растерявшемуся зятю? Как им повезло, говорили они, что Джоан примчалась так стремительно.

Вообще-то они совсем ей не обрадовались! Если честно, они растерялись. Они предупредили доктора, сами держали язык за зубами, делали все возможное, чтобы она не пронюхала. Они не хотели, чтобы Джоан знала, потому что не доверяли ей. Барбара не доверяла ей. Скрыть от матери — вот о чем она всегда заботилась в первую очередь.

Какое облегчение дети испытали, когда она объявила, что должна возвращаться. Они не показали вида, вежливо протестовали, предлагали ей побыть еще немного. Но как только она всего на одну минуту задумалась о том, чтобы действительно остаться, Уильям поторопился ее отговорить.

Вот, по сути дела, единственное, чем оказался полезен ее поспешный бросок на Восток, — он странным образом сблизил Барбару и Уильяма, объединивших свои усилия, чтобы избавиться от нее и сохранить свою тайну. Забавно, если ее визит все же окажется не напрасным. Барбара, вспомнила Джоан, все еще слабая, часто умоляюще глядела на Уильяма, и тот, откликаясь на ее призыв, находил объяснения сомнительным моментам, ускользая от бестактных вопросов Джоан.

И Барбара смотрела на него благодарно… преданно.

Они стояли на платформе, провожали ее. И Джоан запомнила, как Уильям держал Барбару за руку, а Барбара чуть прислонилась к нему.

«Держись, милая, — вот что он хотел показать. — Потерпи, осталось совсем чуть-чуть, она уезжает…»

А после того как поезд отошел, они вернулись в свое бунгало в Алвайя и поиграли с Мопси, потому что оба они обожали Мопси, эту чудесную малышку, ужасно смешную копию Уильяма, и Барбара сказала: «Слава богу, она уехала, и мы можем делать дома что хотим».

Бедняга Уильям, он так любит Барбару и, должно быть чувствовал себя ужасно несчастным, однако его преданность и нежность выдержали испытание.

«Не волнуйся о ней! — сказала Бланш. — У нее все будет в порядке. У них ведь ребенок, да и вообще…»

Добрая Бланш убеждала Джоан не поддаваться волнению, которого та совсем не испытывала.

У Джоан на уме не было ничего, кроме спесивого, с оттенком снисхождения, презрения к старой подруге.

«Благодарю тебя, Господи, что я не такая, как эта женщина».

Да, она даже осмелилась молиться…

А теперь, в эту минуту, отдала бы что угодно, чтобы Бланш была с ней!

Бланш с ее простодушным, неназойливым милосердием, ее полнейшей неспособностью осудить любое живое существо.

Она молилась тогда, в той гостинице, набросив на себя покров лицемерия.

Сможет ли она помолиться сейчас, когда, похоже, у нее не осталось и жалких лохмотьев, чтобы прикрыться?

Джоан споткнулась и упала на колени.

Господи, взмолилась она, помоги мне..

Я схожу с ума, Господи, не дай мне сойти с ума.

Не позволяй мне больше думать…

Тишина…

Тишина и солнечный свет…

И удары ее собственного сердца…

Господь, подумала она, покинул меня…

Господь мне не поможет…

Я одна… совсем одна…

Эта ужасная тишина… это страшное одиночество.

Крошка Джоан Скьюдмор… глупая, ничтожная, претенциозная крошка Джоан Скьюдмор…

Совершенно одна в пустыне.

Христос, подумала она, был один в пустыне.

Сорок дней и сорок ночей…

…Нет, нет, это невозможно, никто этого не вынесет…

Тишина, солнце, одиночество…

Страх снова вернулся к ней… страх необъятного пустого пространства, где человек остается один на один с Богом.

Она поднялась с колен.

Надо вернуться в гостиницу, назад в гостиницу.

Индус… арабский мальчик… куры… пустые жестянки…

Присутствие человека.

Джоан дико озиралась по сторонам. Никаких признаков гостиницы, никаких признаков маленького станционного домика-пирамиды, и даже никаких холмов вдалеке.

Она, должно быть, ушла дальше, чем прежде, так далеко, что вокруг не осталось знакомых примет.

Джоан стало страшно. Она перестала понимать, в какой стороне гостиница…

Холмы конечно же не могли никуда исчезнуть, но вдоль всего горизонта ползли низкие облака…

Холмы? Облака? Отличить невозможно.

Она заблудилась, окончательно заблудилась…

Нет, если пойти к северу… правильно, к северу.

Солнце…

Солнце прямо у нее над головой… определить направление по солнцу нельзя…

Она заблудилась… заблудилась… ей ни за что не отыскать дороги…

Не выдержав, Джоан опять побежала.

Сперва в одну сторону, потом, все больше пугаясь, в другую. Она металась, не помня себя, в полном отчаянии.

Потом закричала, запричитала, стала звать на помощь.

На помощь…

На помощь…

Меня не услышат, поняла она, я слишком далеко.

Пустыня поглотила ее голос, превратила в едва слышное блеянье. Как овца, подумала она, как овца…

Он покоит и направляет овец своих…

Господь — Пастырь мой…..

Родни… зеленые пастбища… долина за Хай-стрит.

Родни, молила она, помоги мне, помоги…

Но Родни уходил от нее по платформе, выпрямив плечи, откинув голову… наслаждаясь мыслью о нескольких неделях свободы… чувствуя себя в эту минуту снова молодым.

Он не мог ее слышать.

Аврелия… Аврелия… возможно, Аврелия ей поможет?

Я твоя мать, Аврелия, я всегда все для тебя делала…

Нет, Аврелия спокойно выйдет из комнаты, бросив небрежно: «Едва ли я смогу чем-то помочь…»

Тони, ей поможет Тони.

Нет, и Тони не сможет помочь. Он в Южной Африке.

Это очень далеко отсюда…

Барбара… Барбара очень больна… Барбара отравилась.

Лесли, вспомнила она. Лесли бы помогла мне. Но Лесли умерла. Она страдала и умерла…

Плохо… никого нет…

Джоан снова бежала, в ужасе не понимая, куда бежит.

Пот струился по ее лицу, шее, по всему телу…

Это конец, подумала она…

Христос, вспомнила она… Христос…

Христос явится ей в пустыне…

Христос укажет ей путь к зеленой долине.

Поведет ее вместе с овцами…

Заблудшую овцу…

Раскаявшуюся грешницу…

Долиною смертной тени…

(Никакой тени — только солнце…)

К доброму свету. (Но солнце совсем недоброе…)

Зеленая долина… зеленая долина… она должна найти зеленую долину…

Которая начинается прямо за Хай-стрит, посреди Крейминстера.

Начинается прямо в пустыне…

Сорок дней и сорок ночей.

Только три дня прошло, Христос пока еще здесь. Господь, молила она, помоги мне…

Христос…

Что там?

Там, вдалеке, справа — такое крохотное пятнышко у горизонта!

Это гостиница… она не заблудилась… она спасена… Спасена…

Ноги у нее подкосились, она тяжело рухнула на землю…

Глава 10

Джоан постепенно пришла в сознание…

Она чувствовала себя совершенно разбитой и больной…

Но она была спасена. Гостиница стояла на-месте. Скоро, когда ей немного полегчает, она поднимется и доберется до нее.

А пока лучше посидеть спокойно и все обдумать. Обдумать подробно и больше не обманывать себя.

Ведь Господь все же ее не покинул…

Она не испытывает больше этого ужасного чувства одиночества…

Но я должна подумать, сказала она себе, должна подумать. Должна во всем разобраться. Именно для этого я и оказалась здесь — чтобы разобраться…

Понять, раз и навсегда, что за женщина Джоан Скьюдмор…

Вот за этим ей и пришлось прийти сюда, в пустыню. Этот яркий беспощадный свет откроет ей, кто она. Откроет ту истину, которую она не хотела замечать, правду, которую она на самом деле давно знала.

Один ключ она вчера нашла. Возможно, с этого лучше и начать. Кажется, именно тогда ее и охватило впервые ощущение необъяснимой паники?

Она читала вслух стихи — вот с этого и пошло.

Весна цвела — был от тебя вдали я.

Так звучит строка, напомнившая ей о Родни, и она сказала: «Но ведь сейчас ноябрь…»

В точности как Родни сказал в тот вечер: «Но ведь сейчас октябрь…»

Вечером того дня, когда он поднялся на Эшлдаун с Лесли Шерстон — оба они сидели молча, и их разделяли фута четыре, не меньше. И кажется, она еще подумала, что это не очень-то по-дружески.

Но теперь-то она понимает, а должна была понять уже тогда, почему они сидели поодаль.

Они сидели так потому, разумеется, что не решались придвинуться ближе…

Родни — и Лесли Шерстон…

Не Мирна Рэндолф, никакая не Мирна Рэндолф. Она намеренно сочинила миф о Мирне Рэндолф, потому что знала, что за этим ничего нет. Она использовала Мирну Рэндолф как дымовую завесу, чтобы скрыть то, что было на самом деле.

И отчасти потому — будь честной сейчас, Джоан, — отчасти потому, что ей легче было смириться с Мирной Рэндолф, чем с Лесли Шерстон.

Самолюбие ее меньше страдало, когда она думала, что Родни увлекся Мирной Рэндолф — до того прелестной и соблазнительной, что не устоял бы любой.

Но Лесли Шерстон — Лесли, не красивая, не молодая, одетая кое-как. Лесли с ее усталым лицом и смешной кривоватой улыбкой. Признать, что Родни способен полюбить Лесли — да еще так горячо, что, сам себе не доверяя, держится от нее на расстоянии в четыре фута, — вот это было невыносимо.

Такое непреодолимое взаимное притяжение, такое отчаянное неудовлетворенное желание — сила страсти, какую ей не довелось испытать…

Вот это и чувствовали они оба тогда, сидя на Эшлдауне, — и она это поняла и именно потому ушла поспешно и в растерянности, не желая хоть на миг признаться себе, что догадалась…

Родни и Лесли сидели молча и не глядели друг на друга, потому что не осмеливались…

Лесли, любившая Родни так преданно, что ей захотелось быть похороненной в городе, где он жил…

Родни, который произносит, глядя на мраморную плиту:

«Так странно думать, что Лесли Шерстон лежит под этой холодной мраморной плитой». — И падающий бутон рододендрона — пунцовая вспышка.

«Кровь сердца, — сказал он. — Кровь сердца».

И потом:

«Я устал, Джоан. Я устал. — И еще, загадочно: — Все не могут быть мужественными…»

Он думал тогда о Лесли. О Лесли и о ее мужестве.

«Мужество — еще не все…»

«Разве?»

И нервный срыв у Родни — смерть Лесли была его причиной.

Он лежал в Корнуолле, ко всему безразличный, слушал чаек, молча улыбался…

Пренебрежительный мальчишеский голос Тони:

«Ты хоть что-нибудь знаешь о папе?»

Она не знала. Не знала ровно ничего! Потому что решительно не желала знать.

Лесли смотрит в окно, объясняя, почему она хочет родить ребенка от Шерстона.

Родни, тоже глядя в окно, произносит:

«Лесли во всем идет до конца».

Что видели тогда эти двое?

Видела ли Лесли яблони и анемоны у себя в саду? Видел ли Родни теннисный корт и пруд с золотыми рыбками? Видели ли они оба неброский, ласкающий глаз деревенский пейзаж, открывавшийся с вершины Эшлдауна, и лес, шумевший на ближнем холме…

Бедный Родни. Бедный, усталый Родни…

Родни с его доброй, насмешливой улыбкой, Родни, который называет ее бедная крошка Джоан… всегда готовый понять, простить, ни разу не предавший ее…

Но и она ведь всегда была ему хорошей женой, разве нет?

Она тоже в первую очередь думала о нем.

Думала?

Родни, глядящий на нее с мольбой, его грустные, неизменно грустные глаза.

Родни, который говорит ей: «Откуда мне было знать, что я до такой степени возненавижу кабинетную работу?» — и, глядя на нее в упор, спрашивает: «А откуда ты знаешь, что я буду счастлив?»

Родни, вымаливающий у нее жизнь, которая была бы ему по душе, жизнь фермера.

Родни, который стоит у окна своего кабинета в базарный день, наблюдая за стадом.

Родни, обсуждающий с Лесли Шерстон коров молочной породы.

Родни, который говорит Аврелии: «Если мужчина не занят любимым делом, то это не настоящий мужчина».

Вот что она, Джоан, сделала с Родни…

Потрясенная, она лихорадочно пыталась защищаться от того нового, что узнала о себе.

Она ведь верила, что так будет лучше! Ей приходилось делать то, что она считала практичным! У них росли дети, она заботилась о них. Ее побуждения не были сугубо эгоистическими.

Но дух протеста смолк.

Разве она не поступала как эгоистка?

Разве не ей вовсе не нравилось жить на ферме? Ей хотелось, чтобы у детей было все самое лучшее — но что значит лучшее? Разве Родни не имел права решать наравне с ней, что нужно или не нужно детям?

Разве не его слово должно было стать решающим? Разве не отцу положено выбирать, какой жизнью жить его детям, а матери заботиться об их благополучии, во всем поддерживая его?

Жизнь на ферме, говорил Родни, полезна для детей…

Тони бы она наверняка нравилась.

Родни позаботился о том, чтобы Тони занимался любимым делом.

«Я не умею заставлять», — сказал он.

Но она, Джоан, не побоялась заставить Родни…

Внезапно с мучительной болью она подумала: «Но я люблю Родни. Я люблю Родни. Это вышло не из-за того, что я его не любила…»

Но именно это, вдруг отчетливо поняла Джоан, и делало ее поступок совершенно непростительным.

Она любила Родни и тем не менее так с ним обошлась.

Если бы она ненавидела его, было бы куда понятней.

Если бы она была к нему безразлична, это не имело бы особого значения.

Но она любила мужа и, любя, отобрала у него право, данное ему при рождении, — право выбрать тот образ жизни, какой был ему близок.

Не раздумывая воспользовалась испытанным женским оружием — дитя в колыбели, дитя в утробе и лишила того, чего не вернешь. Частицы мужской сущности.

Потому что по доброте своей он не захотел с ней бороться, не захотел побеждать, оставаясь, вопреки всему, всю свою жизнь мужчиной…

Родни, повторяла она… Родни…

И твердила: мне ему этого не вернуть… я ничем не заменю… не смогу ничего сделать…

Но я люблю его, я на самом деле его люблю…

И я люблю Аврелию, Тони и Барбару…

Я всегда их любила…

(Но недостаточно — таков был ответ — недостаточно…)

Она думала: Родни… Родни, неужели я ничего не могу сделать? Ничего не могу изменить?

Весна цвела — был от тебя вдали я…

Да, думала она, разлучил надолго… после той весны… той весны, когда мы полюбили друг друга…

Я осталась, где была, — Бланш права — я выпускница школы Святой Анны. Живу без затей, стараюсь не задумываться, довольна собой, опасаюсь всего, что способно причинить боль…

Ни капли мужества…

Но что я смогу изменить? — спрашивала она себя. — Что исправить?

И она решила: я могу прийти к нему. Я могу сказать:

«Я виновата. Прости меня…»

Да, я могу так сказать: «Прости меня. Я не понимала. Я просто не понимала…»

Джоан встала. Ноги с трудом слушались ее, были будто чужие.

Она побрела медленно, с трудом, как старуха.

Шаг… еще шаг… одна нога… потом другая…

Родни, думала она, Родни…

Какой разбитой она себя чувствовала, какой беспомощной…

Это был долгий путь, очень долгий.

Индус выбежал ей навстречу из гостиницы, сияя. Он размахивал руками, жестикулировал:

— Хорошие новости, мемсаиб, хорошие новости!

Джоан тупо смотрела на него.

— Мемсаиб видеть? Поезд приходить! Поезд стоять на станции. Вы уезжать вечером.

Поезд? Поезд, который отвезет ее к Родни.

(Прости меня, Родни… прости меня…)

Джоан услышала, что она смеется… дико… неестественно… Индус с удивлением таращился на нее. Она взяла себя в руки.

— Поезд, — сказала она, — пришел как раз вовремя…

Глава 11

Просто как во сне, подумала Джоан. Да, все было как во сне.

Она зашла за загородку из колючей проволоки вместе с арабским мальчиком, который тащил ее чемоданы и визгливо что-то кричал по-турецки высокому толстому подозрительного вида мужчине, который оказался начальником станции.

А дальше ее уже ожидал такой знакомый спальный вагон и проводник в униформе шоколадного цвета.

И табличка «Халеб — Стамбул»[322].

Связующая нить между этим забытым Богом местом в пустыне и цивилизацией!

Вежливое приветствие по-французски, ее купе открыто настежь, постель готова — есть и подушка, и простыни…

Возвращение к цивилизации…

Внешне Джоан снова казалась спокойной и уверенной в себе путешественницей, той самой миссис Скьюдмор, что покинула Багдад меньше недели назад. И лишь она знала о поразительных, пугающих переменах, которые происходили у нее внутри.

Поезд, как она и сказала, подоспел вовремя. Как раз в тот миг, когда последние барьеры, старательно возведенные ею самой, были сметены волной страха и одиночества.

Ей явилось видение — как случалось с другими людьми в давние времена. Видение. Собственное видение… И хотя сейчас она снова могла показаться со стороны вполне заурядной путешествующей англичанкой, которая погружена в мелкие дорожные заботы, ее ум и сердце все еще находились в смятении, вызванном тишиной и солнечным светом.

На вопросы индуса она отвечала односложно.

— Почему мемсаиб не приходить к ленчу? Ленч быть готов. Ленч такой хороший. Я выходить и не видеть мем-саиб. Уже скоро пять часов. Поздно для ленча. Мемсаиб пить чай?

Да, сказала Джоан, она выпьет чаю.

— Но где гулять мемсаиб? Я выходить и нигде не видеть мемсаиб. В какую сторону ходить мемсаиб?

Она зашла далеко, объяснила Джоан. Дальше, чем обычно.

— Туда опасно ходить. Очень опасно. Мемсаиб заблудиться. Не знать, в какую сторону ходить. Можно ходить не туда.

Да, подтвердила Джоан, она ненадолго сбилась с дороги, но, к счастью, потом пошла в нужном направлении. А теперь она выпьет чаю и отдохнет. В котором часу отправится поезд?

— Поезд отправляться восемь тридцать. Иногда ждать, пока подходить конвой. Но сегодня никакой конвой не приходить. Вади совсем плохой — много-много воды течь вот так — ух-хх!

Джоан кивнула.

— Мемсаиб очень устать. Может быть, у мемсаиб лихорадка?

Нет, сказала Джоан, лихорадки у нее нет — сейчас.

— Мемсаиб выглядеть другой.

Что ж, подумала она, мемсаиб стала другой. Возможно, это отразилось на ее внешности. Она пошла к себе в комнату и посмотрела на себя в засиженное мухами зеркало.

Заметны ли какие-то изменения? Она определенно выглядела старше. Под глазами круги. Потное лицо покрыто желтоватой пылью.

Джоан умылась, провела гребенкой по волосам, попудрилась, подкрасила губы и посмотрела на себя снова.

Да, она определенно изменилась. Чего-то не хватало в лице, которое так серьезно смотрело на нее. Чего-то… может быть, самодовольства?

До чего же нестерпимо самодовольным существом она была. Она все еще ощущала непередаваемое отвращение к себе, впервые испытанное там, в пустыне, духовное опустошение.

Родни, подумала она, Родни…

Только это имя повторяла она про себя с нежностью…

Она цеплялась за него, как утопающий. Высказать Родни все-все, что накопилось в душе. Только это, казалось ей, и имело смысл. Вместе они начнут все заново, насколько это возможно по прошествии стольких лет. Она скажет: «Я глупая и неудачница. Ты, с твоей мудростью и добротой, научи меня, как жить».

И еще попросит прощения. Потому что Родни многое должен ей простить. И вот что еще удивительно в нем — он не возненавидел ее. Ничего странного, что он был так всеми любим, что дети обожали его (даже Аврелия, прятавшая с некоторых пор любовь за показной неприязнью), что слуги готовы были разбиться в лепешку, чтобы ему угодить, что у него повсюду были друзья. Родни, подумала она, ни разу в жизни не обошелся ни с одним человеком дурно…

Джоан вздохнула. Она ужасно устала и ощущала боль во всем теле.

Она выпила чаю и пролежала в постели до тех пор, пока не пришло время пообедать и пойти к поезду.

Сейчас она не чувствовала ни волнения, ни страха, ни желания чем-то занять себя или отвлечься. Ящерицы перестали выскакивать и пугать ее.

Она встретилась с собой и узнала себя…

И теперь ей хотелось только отдохнуть, полежать, не напрягая воображения, но чтобы оно пускай нечетко, но неустанно рисовало добродушное загорелое лицо Родни…

И вот она наконец в поезде и уже выслушала многословный рассказ кондуктора о происшествии на ветке, протянула ему паспорт и билеты, а он уверил ее, что телеграфирует в Стамбул и закажет для нее другое место в Симплонском Восточном экспрессе. Еще Джоан поручила ему отправить из Алеппо телеграмму Родни.

Родни получит телеграмму прежде, чем поймет, что она запаздывает.

Итак, все устроилось, и больше ей не о чем хлопотать, не о чем беспокоиться. Она может отдыхать, точно утомившийся ребенок.

Пять дней тишины и покоя, пока «Тавр»[323] и Восточный экспресс спешат на запад, с каждым днем приближая ее к Родни, который простит ее.

В Алеппо они прибыли утром. Поскольку сообщение с Ираком было прервано, Джоан до сих пор была единственным пассажиром в поезде, но теперь он заполнился до отказа. Предварительные заказы на спальные места отменяли, переносили, путали. Звучали резкие слова, закипало возмущение, велись споры — и все на разных языках.

Джоан ехала первым классом, а в экспрессе «Тавр» купе были старыми, двухместными.

Дверь скользнула в сторону, и вошла высокая женщина в черном. За ее спиной кондуктор, свесившись из окна, принимал чемоданы из рук носильщиков.

В купе набралось много чемоданов — дорогих чемоданов с монограммами[324].

Высокая женщина говорила с проводником по-французски. Она указывала ему, куда уложить вещи. Наконец он ушел. Женщина, повернувшись к Джоан, улыбнулась ей заученной, не имеющей национальности улыбкой.

— Вы англичанка, — сказала она.

Говорила она с едва уловимым акцентом. У нее было бледное, исключительно подвижное лицо и удивительные светло-серые глаза. Ей, должно быть, лет сорок пять, решила Джоан.

— Прошу простить меня за шумное вторжение. Отправлять поезд в такую рань настоящее зверство, и я помешала вам отдыхать. Эти вагоны старые, в новых — купе одноместные. Но что поделаешь, — она опять улыбнулась, и улыбка у нее стала очень милой и почти детской, — мы не станем друг другу особо досаждать. До Стамбула всего два дня, а я легкий попутчик. Если буду слишком много курить, вы мне скажете. А теперь поспите, а я пойду в вагон-ресторан, его как раз прицепляют, — в подтверждение этих слов женщину слегка качнуло, — и дождусь там завтрака. Еще раз прошу меня извинить за причиненное беспокойство.

— Ничего страшного, — ответила Джоан. — К этому надо быть готовой, когда отправляешься в путешествие.

— Мне кажется, вы симпатичная, это хорошо, значит, мы наверняка поладим.

Женщина вышла, и, пока она задвигала дверь, Джоан услышала, как друзья кричат ей с платформы: «Саша, Саша!» — и обрывки разговора на каком-то языке, который ей не удалось распознать.

Джоан тем временем окончательно проснулась. Проспав ночь, она чувствовала себя отдохнувшей. Ей всегда хорошо спалось в поездах. Она встала и оделась. Когда поезд покинул Алеппо, она уже почти привела себя в порядок. Собравшись, она вышла в коридор, мимоходом кинув быстрый взгляд на наклейки, прилепленные к чемоданам соседки.

Княгиня Хохенбах Салм.

В вагоне-ресторане она увидела, как ее новая знакомая завтракает, оживленно беседуя с маленьким толстым французом.

Княгиня приветливо помахала ей и указала место рядом с собой.

— А вы энергичная, — заметила она. — Я бы на вашем месте еще поспала. Итак, месье Бодье, продолжайте. То, что вы рассказываете, весьма интересно.

Княгиня беседовала по-французски с месье Бодье, по-английски с Джоан, достаточно бойко по-турецки с официантом и, время от времени, не менее бегло по-итальянски с меланхолического вида офицером.

Вскоре толстый француз покончил с завтраком и, вежливо откланявшись, удалился.

— Как хорошо вы владеете языками, — восхитилась Джоан.

На продолговатом бледном лице опять промелькнула улыбка, на этот раз грустная.

— А почему бы и нет? Знаете, я сама русская. Была замужем за немцем, много жила в Италии. Я говорю на восьми, девяти языках — на одних хорошо, на других — не слишком. Ведь общаться приятно, вы не находите? Все люди интересны, а мы живем на этой земле так недолго! Надо обмениваться идеями, опытом. В мире не хватает любви, я всегда это говорю. Саша, уверяют меня друзья, есть люди, которых невозможно любить — турки, армяне, ливанцы. А я не согласна. Я люблю всех, garson, Taddition![325]

Джоан слегка вздрогнула, потому что последняя реплика практически слилась с предыдущей.

Служащий вагона-ресторана явился без промедления и был необыкновенно учтив, поэтому Джоан решила, что ее спутница, должно быть, важная персона.

Все утро и первую половину дня их поезд полз по долинам, а потом медленно забирался на Тавр.

Саша сидела в своем углу, читала, курила и время от времени отпускала неожиданные, а порой шокирующие замечания. Джоан пришла в восхищение от этой необычной женщины, принадлежавшей к совсем другому миру, мыслившей совершенно иначе, чем все, с кем она встречалась прежде.

Сочетание сдержанности и доверительности произвело на нее неотразимое впечатление.

Неожиданно Саша сказала:

— Вы не читаете. И не занимаетесь рукоделием. Не вяжете. Это не похоже на англичанку. И тем не менее вы очень похожи на англичанку, да, выглядите совершенно по-английски.

Джоан улыбнулась.

— Вообще-то мне нечего читать. Я застряла в Тель-Абу-Хамиде из-за аварии на линии и перечитала все, что захватила с собой.

— Но вас это не беспокоит. Вы не попытались раздобыть что-нибудь в Алеппо. Нет, вы готовы просто сидеть и смотреть в окно на горы и при этом не видите их, — вы смотрите на что-то, что видите только вы, разве не так? Вы сильно переживаете что-то или уже пережили. У вас горе? Или большая радость?

Джоан, смутившись, нахмурилась.

Саша захохотала.

— Ой, это так по-английски. Вы считаете неприличными вопросы, которые совершенно естественны для русских. Невероятно! Если бы я спросила у вас, где вы были, в каких отелях жили, какими любовались пейзажами, чем занимаются ваши дети, если они у вас есть, много ли вам приходилось путешествовать и знаете ли вы в Лондоне хорошего парикмахера, — то на эти вопросы вы бы с удовольствием ответили. Но если я спрошу о чем-то, что вдруг придет мне в голову: не случилось ли у вас горя, верен ли вам муж, со многими ли мужчинами вы спите, какой самый красивый поступок вы совершили в жизни, сознательно ли верите в Бога, — все это испугает вас и возмутит, а они ведь куда интереснее других, nicht war?[326]

— Я думаю, — медленно сказала Джоан, — что мы очень сдержанный народ.

— Да-да. У англичанки, недавно вышедшей замуж, даже нельзя поинтересоваться, намерена ли она рожать. То есть, во всяком случае, нельзя поинтересоваться за столом во время ленча. Нет, ее следует отвести в сторонку, чтобы спросить об этом шепотом. И тем не менее если ребенок уже родился и лежит в колыбельке, то осведомиться о нем вполне прилично.

— Видите ли, это ведь очень личное, правда?

— Нет, не нахожу. Позавчера я встретилась с подругой, которую ле видела много лет. Она венгерка. Митци, говорю я ей, ты замужем, не так ли, причем несколько лет, и у тебя нет ребенка, почему? Она отвечает мне, что не может понять, почему! Пять лет они с мужем стараются изо всех сил! Что, спрашивает она, можно тут поделать? И поскольку мы находимся на званом обеде, все начинают давать советы. Да, и поверьте, много весьма дельных. Кто знает, может быть, какой-то поможет?

Джоан сочла пример не слишком убедительным.

Однако внезапно она ощутила, что в ней нарастает желание открыть свое сердце этой дружелюбной забавной иностранке. Она смертельно захотела поделиться с попутчицей недавно пережитым опытом. Словно должна была сама себя убедить в его реальности…

— Вы правы, — начала она неторопливо, — я прошла через очень тяжкое испытание.

— Ах вот как? Какое именно? Мужчина?

— Нет, нет, ни в коем случае.

— Я рада. Чаще всего виновником бывает мужчина и, честно говоря, это в конце концов надоедает.

— Я оказалась совершенно одна — в гостинице в Тель-Абу-Хамиде, местечко гадкое — мухи, консервные банки, кругом колючая проволока, а внутри темно и мрачно.

— Так кажется из-за жары, но я понимаю, о чем вы.

— Мне было не с кем поговорить, я быстро прочитала все книги и пришла… пришла в очень странное состояние.

— Да-да, такое случается. То, что вы рассказываете, очень интересно. Продолжайте.

— Мне стали открываться всякие вещи — о себе самой. То, чего я не знала раньше. Или, скорее, то, что знала, но в чем не хотела себе признаваться. Я не смогу вам точно объяснить..

— Наверняка сможете. Это просто. Я пойму.

Сашин интерес был естествен, неподделен, и Джоан вскоре совершенно разоткровенничалась. Поскольку для Саши разговоры о личных отношениях были чем-то совершенно обыденным, то и она чувствовала себя легко.

Она, все реже умолкая, описывала свое напряжение, страхи и охватившую ее в итоге панику.

— Вероятно, вам это покажется нелепым, но я решила, что окончательно заблудилась, что я осталась одна, что Господь покинул меня…

— Да-да, такое бывает, я сама это испытала. Темнота, страх…

— Нет, не темнота, свет — слепящий свет и негде скрыться.

— И все же мы с вами имеем в виду одно и то же. Вас испугал свет, потому что вы долго скрывались в глубокой тени. А меня — темнота, помешавшая мне найти собственный путь, я заблудилась в ночи. Но страх один — сознание собственной ничтожности и опасение, что Господь лишил тебя своей любви.

— А потом, — продолжала Джоан, — это случилось… будто чудо. Я все увидела. Себя и то, какой я была. Все мое глупое притворство, все предрассудки исчезли. Было так… так, словно я родилась заново…

Она с беспокойством посмотрела на собеседницу. Саша опустила голову.

— И я поняла, что должна делать. Я должна вернуться домой и начать все сначала…. Построить новую жизнь…

Наступила тишина. Саша задумчиво смотрела на нее и что-то в выражении ее лица насторожило Джоан. Вспыхнув, она сказала:

— О, я понимаю, мои слова звучат слишком мелодраматично и высокопарно…

Саша перебила ее:

— Нет, вы меня не поняли. Ваш опыт был настоящим, такое переживали многие, святой Павел[327], другие святые и простые смертные и грешники. Это очищение. Озарение. Когда душа познает собственную горечь. Да, все это реально, так же реально, как пообедать или почистить зубы. Но я не знаю… я все равно не знаю…

— Я чувствую, что была очень несправедлива, причиняла зло тем… тем, кого люблю..

— Да, вы раскаиваетесь.

— И я не могу дождаться возвращения, возвращения домой, я имею в виду. Мне так много надо сказать ему, объяснить.

— Объяснить кому? Мужу?

— Да, он всегда был так добр, так терпелив. Но не был счастлив. Я не сделала его счастливым.

— И вам кажется, что сейчас у вас это получится?

— Мы, по крайней мере, могли бы объясниться. Он должен знать, как я перед ним виновата. Он может мне помочь сделать… даже не знаю, как объяснить… — Слова богослужения зазвучали у нее в голове. — «Начать с этой минуты новую жизнь».

— Так поступали святые, — сказала Саша серьезно.

Джоан посмотрела на нее.

— Но я… я не святая.

— Да, именно это я и имела в виду. — Саша помолчала, а потом продолжила уже другим тоном: — Простите, что я так сказала. Возможно, я не права.

Джоан была немного озадачена.

Саша зажгла очередную сигарету и жадно курила, глядя в окно.

— Не знаю, — сказала Джоан растерянно, — почему я вам все это рассказываю…

— Ну разумеется потому, что вам надо с кем-то поделиться — облегчить душу, вы ведь об этом думаете и поэтому хотите поговорить.

— Обычно я очень сдержанная.

— И очень этим гордитесь, как все англичане, — с довольным видом заметила Саша. — О, вы такой своеобразный народ, очень своеобразный. Такие скромные, так стыдитесь своих достоинств, готовы признать, подчеркнуть свои недостатки.

— По-моему, вы немного преувеличиваете, — возразила Джоан.

Она вдруг ощутила себя истинной уроженкой Британии, не имеющей ничего общего с этой экзальтированной бледнолицей женщиной, которая сидела в противоположном углу купе и с которой всего несколько минут назад она поделилась своими самыми сокровенными переживаниями.

— Вы пересаживаетесь на Симплонский Восточный экспресс? — поинтересовалась она светским тоном.

— Нет. Я ночую в Стамбуле, а затем еду в Вену. Не исключено, что там и умру, но, возможно, и нет, — объяснила Саша беспечно.

— Вы хотите сказать, — удивилась Джоан, — что у вас предчувствие?

— Ни в коем случае. — Собеседница расхохоталась. — Ничего подобного! Мне должны там сделать операцию. Очень сложную. Такие операции заканчиваются успешно не слишком часто. Но в Вене хорошие хирурги. Тот, к кому я еду, — очень знающий, еврей. Я всегда говорила, что глупо уничтожать всех евреев в Европе. Они прекрасные доктора и хирурги и весьма одарены творчески.

— О Господи, — охнула Джоан, — мне так жаль.

— Что я могу умереть? Но какое это имеет значение? Когда-то все равно придется умереть. А может, и не умру. Я решила: если выживу, уйду в один монастырь, о котором я слышала, с очень строгими порядками. Там не разрешено говорить, надо все время думать и молиться.

Воображение Джоан отказывалось рисовать углубленную в себя, навеки умолкнувшую Сашу.

— Скоро, когда начнется война, всем нам придется много молиться, — вдруг сказала Саша угрюмо.

— Война? — изумилась Джоан.

Саша утвердительно кивнула.

— Ну да, война обязательно будет. В следующем году или через год.

— Ну что вы, — удивилась Джоан, — мне кажется, вы ошибаетесь.

— Да нет, у меня есть очень хорошо осведомленные друзья, это они мне сказали. Все решено.

— Но где война — против кого?

— Везде. Все народы будут втянуты в нее. Мои друзья думают, что Германия победит быстро, но я с ними не согласна Победа не будет молниеносной. Я знакома со многими англичанами и американцами и знаю, что их голыми руками не возьмешь.

— На самом деле, — сказала Джоан, — никто не хочет войны.

Она произнесла это неуверенно.

— А почему же тогда существует «Гитлер югенд»?[328]

— Но многие из моих друзей бывали в Германии, и им показалось, что в нацистском движении есть много положительного, — простодушно призналась Джоан.

— О-ля-ля! — воскликнула Саша. — Посмотрим, как они заговорят через три года.

Она выглянула в окно, потому что поезд, постепенно сбавив ход, остановился.

— Смотрите, мы подъехали к Киликийским воротам[329]. Красиво, правда? Давайте выйдем.

Они вышли из вагона и остановились, глядя вниз, сквозь громадную прореху в горной цепи на голубые, окутанные дымкой долины…

Близился закат, и воздух был удивительно свежим и неподвижным.

«До чего красиво…» — подумала Джоан.

Ей захотелось, чтобы Родни оказался рядом и тоже любовался всем этим великолепием.

Глава 12

Виктория…

Джоан почувствовала, как сердце у нее застучало от волнения.

Приятно было вернуться домой.

На секунду ей показалось, что она и не уезжала. Англия, ее родина. Славные английские носильщики… Не слишком славный, но зато очень английский туманный денек!

Не романтичный, не красивый, но зато милый ее душе вокзал Виктория нисколько не изменился: знакомый вид, знакомый запах!

Ох, подумала Джоан, я рада, что вернулась.

Такое долгое утомительное путешествие через Турцию и Болгарию, Югославию, Италию и Францию. Таможенники, проверки паспортов. Разные униформы, разные языки. Она устала, да, именно устала, от иностранцев. Даже эта своеобразная русская дама, которая ехала с ней от Алеппо до Стамбула, и та под конец утомила ее С ней было любопытно, замечательно, хотя бы просто потому, что она была совсем другая. Но когда они уже ехали вдоль Мраморного моря[330] к Хайдарпаше[331], Джоан очень захотелось с ней распрощаться. Во-первых, она испытывала неловкость из-за того, что поделилась, не раздумывая, сокровенными мыслями с совершенно чужим человеком. А во-вторых, по какой-то непонятной причине рядом с Джоан почувствовала себя на редкость провинциальной. Не самое приятное открытие. Что толку было твердить себе, что она, Джоан, ни в чем ей не уступает! Она понимала, что это неправда. Ей было неловко сознавать, что Саша, несмотря на всю свою простоту, — аристократка, а она принадлежит к среднему классу — типичная жена деревенского адвоката. Что ни говори, ощущение глупое…

Но, так или иначе, все позади. Она опять дома, на родной земле.

Ее никто не встретил, потому что больше она не телеграфировала Родни, не сообщала даты приезда.

Джоан не покидала уверенность, что ей лучше встретиться с мужем дома. Она хотела сделать ему признание сразу, не откладывая в долгий ящик. Так, решила она, будет проще.

Ведь не просить же, в самом деле, прощения у изумленного мужа прямо на перроне вокзала Виктория!

Не стоит делать это на платформе, среди толпы, спешащей к таможенным стойкам.

Нет, она спокойно переночует на Гросвенор-сквер[332], а завтра уедет в Крейминстер.

Не повидать ли ей сперва Аврелию? Она может позвонить ей из отеля.

Да, решила Джоан, так она и поступит.

С собой у нее была только ручная кладь, которую уже проверили в Дувре, так что в сопровождении носильщика она направилась прямо в отель.

Приняв ванну, Джоан переоделась и позвонила Аврелии. К счастью, дочь оказалась дома.

— Мама? Я понятия не имела, что ты вернулась.

— Я приехала сегодня.

— Папа в Лондоне?

— Нет, я не сообщила ему, когда вернусь. Он бы поехал меня встречать, а это ни к чему, утомительно, он и без того очень занят.

Джоан почудилось, что в голосе Аврелии слышится едва уловимое изумление, когда та сказала:

— Да, наверное, ты права. Он все время очень занят.

— Ты часто с ним виделась?

— Нет. Папа приезжал в Лондон на один день три недели назад, и мы вместе позавтракали. А что ты делаешь вечером? Может быть, пообедаем где-нибудь?

— Я бы предпочла, чтобы ты приехала сюда, дорогая. Если не возражаешь. Я немного утомлена с дороги.

— Еще бы. Хорошо. Я приеду.

— А Эдварда не возьмешь с собой?

— У него сегодня деловой обед.

Джоан положила трубку. Сердце опять колотилось быстрее, чем обычно. «Аврелия… моя Аврелия», — подумала она.

Какой бесстрастный и ровный у нее тон… спокойный, сдержанный, равнодушный.

Через полчаса к ней в номер позвонили, чтобы сообщить, что приехала миссис Харрисон-Уилмот, и Джоан спустилась вниз.

Мать и дочь приветствовали друг друга по-английски сдержанно. Джоан подумала, что Аврелия хорошо выглядит. И не слишком худая. Джоан даже ощутила приступ гордости, пока шла с дочерью в обеденный зал гостиницы. Аврелия в самом деле была хороша: изящная, изысканная.

Они уселись за столик, и Джоан, встретившись с дочерью взглядом, на секунду пришла в замешательство.

Взгляд был до того холоден, до того безразличен…

Аврелия, как и вокзал Виктория, не изменилась.

Это я изменилась, подумала Джоан, но она об этом не догадывается.

Аврелия расспросила о Барбаре и о Багдаде. Джоан рассказывала всякие истории, которые приключались с ней по дороге домой. Но разговор отчего-то не клеился. Разговор не получался доверительным Аврелия расспрашивала о Барбаре небрежно Вопросы личного свойства она, вероятно, находила нескромными. Но ведь не могла же она знать правду Просто проявляла свою обычную деликатность и не хотела показаться любопытной.

А вообще-то, неожиданно подумала Джоан, откуда мне знать, что с Барбарой все было именно так? Не исключено, что я это все напридумывала. У меня нет никаких конкретных доказательств.

Ей не хотелось об этом думать, но сама мысль пугала ее: что, если она из тех, кто воображает то, чего нет…

— Эдвард вбил себе в голову, что рано или поздно начнется война с Германией, — говорила Аврелия своим ровным голосом.

Джоан встрепенулась.

— То же самое утверждала одна дама в поезде. Она была в этом уверена. Она вращается в высших кругах и, судя по всему, хорошо осведомлена. Но мне как-то не верится. Гитлер ни за что не осмелится развязать войну.

— Не знаю, — задумчиво произнесла Аврелия.

— Никто не хочет войны, детка.

— Но люди иногда получают то, чего не хотели.

— По-моему, такие разговоры очень опасны. Не стоит внушать окружающим вредные идеи, — решительно заявила Джоан.

Аврелия улыбнулась.

Они еще немного поболтали о том о сем. После обеда Джоан зевнула, и Аврелия сказала, что не станет ее дольше задерживать — мать наверняка устала.

Джоан сказала: да, еще как.

Назавтра, пробежавшись с утра по магазинам, Джоан успела на поезд, отходивший в Крейминстер в два тридцать. Это означало, что она окажется там около четырех. И будет поджидать Родни дома, к чаю.

Она с удовольствием смотрела в окно вагона. Пейзаж не особенно привлекателен в это время года — голые деревья, мелкий моросящий дождик, но все такое знакомое, родное. Багдад с его людными базарами, ярко-голубыми с золотом куполами мечетей казался до того далеким и нереальным, словно его вовсе и не было. И это долгое неправдоподобное путешествие, долины Анатолии[333], снега и горные пейзажи Тавра, скалистые вершины, длинный спуск сквозь ущелья к Босфору, стамбульские минареты[334], смешные воловьи повозки на Балканах, Италия, синее Адриатическое море, так сверкавшее, когда они покидали Триест, Швейцария и Альпы в сумерках, череда разнообразнейших видов и сцен, и вот все завершается — путь к дому мимо притихших деревень…

Будто я и не уезжала, думала Джоан. Будто никогда не уезжала..

Она снова почувствовала, что запуталась, не способна разобраться в собственных мыслях. Вчерашняя встреча с Аврелией огорчила ее — безразличные глаза дочери смотрели на нее равнодушно, без интереса. Аврелия, подумала она, не заметила произошедшей во мне перемены. А почему, собственно говоря, она должна была что-то заметить?

Ведь внешне Джоан не изменилась.

— Родни… — произнесла она с нежностью.

Ощущение тепла вернулось к ней, а вместе с ним сожаление, жажда любви и прощения…

Нет, все верно, решила она… я начинаю новую жизнь…

У станции Джоан взяла такси. Агнес открыла ей и изумилась, обрадовалась.

Хозяин, сказала Агнес, будет доволен.

Джоан поднялась в спальню, сняла шляпу и снова спустилась. Комната показалась ей пустоватой, но это потому, что в ней не было цветов.

Я должна срезать завтра лавровых веток, подумала она, и купить гвоздик в магазине на углу.

Она походила немного туда-сюда, ожидая, тревожась.

Надо ли говорить Родни о ее догадке насчет Барбары? Ведь не исключено, что все-таки..

Ну конечно же это неправда! Она все придумала! Нафантазировала, и все из-за пустой болтовни этой дурехи Бланш Хаггард — нет, Бланш Донован. Все-таки как ужасно выглядит Бланш — старая, опустившаяся.

Джоан притронулась рукой ко лбу. У нее появилось ощущение, что ее мозг превратился в калейдоскоп Был у нее в детстве такой калейдоскоп, и он нравился ей, она смотрела, затаив дыханье, как цветные стекляшки крутятся и вертятся, прежде чем сложиться в рисунок..

Что с ней творилось?

Эта чудовищная гостиница и странное состояние, в которое она пришла в пустыне… Насочиняла целую кучу неприятных вещей — что ее не любят дети, что Родни был влюблен в Лесли Шерстон (конечно же не был — что за чушь! Бедная Лесли). И даже сожалела, что убедила мужа отказаться от совершенно нелепой идеи насчет фермерства. В самом деле, ведь она проявила тогда мудрость и дальновидность…

О Господи, почему она так запуталась? Все, о чем она думала, во что поверила… это неприятно…

И все же правда это или нет? Ей не хотелось, чтобы это было правдой.

Она должна решить, должна решить…

Что решить?

Солнце, подумала Джоан, солнце палило. От солнца случаются галлюцинации..

Бежать по пустыне… упасть на четвереньки… молиться.

Неужели то — правда?

Или это?

Безумие, совершеннейшее безумие, что она поверила. Какое утешение, какая радость возвратиться домой в Англию и почувствовать себя так, словно она и не уезжала. Словно ничего не изменилось…

Конечно, не изменилось.

Калейдоскоп крутится… вертится…

Складывается то один узор, то другой…

Родни, прости меня — я не понимала…

Родни, я здесь, я вернулась домой!

Какой узор? Какой? Ей придется выбрать.

Джоан услышала, как открывается входная дверь — звук, который был ей так хорошо знаком…

Родни вот-вот придет.

Какой узор? Какой узор? Быстро!

Дверь распахнулась. Родни вошел. Он остановился, удивленный.

Джоан поспешила к нему навстречу. Она не сразу заглянула ему в лицо. Дать ему время, подумала она, дать ему время…

Потом сказала беспечно:

— А вот и я, Родни… я вернулась домой…

Эпилог

Родни Скьюдмор устроился в небольшом, невысоком кресле, а его жена разливала чай, звякала ложечками и оживленно болтала о том, как ей приятно быть снова дома, как она рада, что тут все без изменений и что он даже себе не представляет, до чего отрадно вернуться в Англию, и в Крейминстер, и в родные стены!

Между оконными рамами, тычась о стекло то снизу, то сверху, важно жужжала обманутая необычно теплым началом ноября большущая муха.

Ж-жж, ж-жж, ж-жж, — не унималась муха.

Динь, динь, динь, — звенел голос Джоан Скьюдмор.

Родни улыбался и кивал головой.

Звуки, думал он, звуки…

Для одних значат много, для других — ничего.

Он ошибся, решил он, подумав, что Джоан какая-то необычная, когда она только приехала. Она точно такая, как всегда. Все точно так, как всегда.

Вскоре Джоан поднялась наверх распаковать вещи, а Родни прошел через холл к себе в кабинет, где его дожидались кое-какие захваченные с собой бумаги.

Но для начала, отперев правый верхний ящик стола, он достал оттуда письмо Барбары. Отправленное авиапочтой, оно пришло за несколько дней до отъезда Джоан из Багдада.

Это было длинное, написанное мелким почерком письмо, и он уже знал его почти наизусть. И тем не менее, он перечитал его с начала до конца, задержавшись немного на последней страничке.

Родни с минуту размышлял, держа письмо в руке Он бы с радостью сохранил его. Оно для него много значило — письменное свидетельство того, что дочь надеется на него и доверяет ему. Но профессиональный опыт не раз доказывал ему, что хранить письма опасно. Если он внезапно умрет, а Джоан, разбирая бумаги, найдет письмо, это причинит ей ненужную боль. Не стоит обижать и разочаровывать ее. Пусть будет счастлива и чувствует себя безопасно в созданном ею для самой себя светлом и понятном мирке.

Родни пересек кабинет и бросил письмо в огонь. Да, подумал он, у нее теперь все хорошо. У детей все хорошо. Больше других он всегда боялся за Барбару, неуравновешенную, излишне чувствительную. Что ж, кризис наступил, и она выкарабкалась: пускай не невредимая, но живая. И понимает, что Мопси и Билл — ее истинная жизнь. Отличный парень Билл Рэй. Родни надеялся, что он не слишком сильно страдал.

Да, у Барбары все будет нормально. И у Тони все нормально в его апельсиновых рощах в Родезии, далековато, но зато нормально, и его молодая жена, кажется, подходит ему У Тони никогда не было больших огорчений — возможно, и не будет. Он воспринимает мир светло.

И у Аврелии все теперь в порядке. Об Аврелии Родни всегда думал с гордостью, а не с сочувствием. Аврелия с ее здравым умом и твердым характером. Острая на язык. Крепкая, как скала, несгибаемая: какое неподходящее имя они ей дали.

Он сражался с Аврелией и победил, победил с помощью единственного оружия, которому готов был подчиниться ее трезвый рассудок, оружия, которое ему было так неприятно использовать. Логика, холодные, безжалостные доводы, и она согласилась с ними.

Но простила ли дочь отца? Скорей всего, нет. Но это не имеет значения. Пускай он и утратил любовь Аврелии, но зато она его по-прежнему уважает, а ведь в конце концов, полагал Родни, для несгибаемо прямолинейных натур вроде нее последнее куда важнее.

Вечером накануне свадьбы, обращаясь к любимейшему своему ребенку, от которого его теперь отделяла пропасть, он сказал:

— Надеюсь, ты будешь счастлива.

— Я постараюсь стать счастливой, — ответила Аврелия твердо.

Такова была Аврелия: ни героизма, ни сожалений о прошлом, ни жалости к себе. Продуманное отношение к жизни и умение обходиться без посторонней помощи.

Они больше от меня не зависят, все трое, думал он.

Отодвинув в сторону скопившиеся на столе бумаги, Родни подошел к креслу, которое стояло справа от камина. Он прихватил с собой договор об аренде Мэссингэма и со вздохом принялся снова читать его с самого начала.

Он перевернул страницу.

Опустив руку, Родни поискал глазами кресло напротив.

Именно там сидела Лесли, когда он говорил с ней о детях и доказывал, что для них лучше быть подальше от Шерстона. Мать обязана, сказал он, в первую очередь думать о детях.

Она думает, ответила Лесли, и ведь Шерстон как-никак их отец.

Отец, отсидевший в тюрьме, возразил он, бывший заключенный Существует общественное мнение, детей подвергнут остракизму[335], нельзя лишать их нормального существования, это эгоизм, они ни в чем не виноваты. Ее долг помнить обо всем этом. У мальчиков, настаивал Родни, жизнь не должна быть ничем омрачена. И начало у этой жизни должно быть справедливым.

И Лесли сказала:

— Вот именно. Он — их отец. Важнее не то, что они принадлежат ему, а то, что он принадлежит им. Мне бы хотелось, конечно, чтобы их отец был другим, но тут уж ничего не поделаешь.

И еще она сказала:

— Разве правильно начинать жизнь, прячась от реальности?

Что ж, ему, разумеется, были ясны ее соображения. Но он думал иначе. Он всегда хотел, чтобы у его детей было все самое лучшее, — и они с Джоан не жалели для этого сил. Лучшие школы, самые солнечные комнаты в доме — они отказывали себе кое в чем, чтобы это стало возможным.

Но им никогда не приходилось делать нравственный выбор. Не было ни позора, ни бесчестия, ни провала, ни отчаяния, ни стыда: ничего, что бы заставило их задаться вопросом: «Как нам поступить — уберечь их или лучше, чтобы они разделили все это с нами?»

А Лесли не сомневалась, как лучше. Любовь к детям не помешала ей переложить часть груза на их хрупкие, неокрепшие плечи. Это был не эгоизм, не попытка облегчить себе ношу, она просто не хотела ограждать их даже от самой тяжелой действительности.

Да, Родни казалось, что она ошибается. Но он, как всегда, не мог отказать ей в мужестве. Мужества ей хватало сполна. Хватало и на тех, кого она любила.

Он запомнил, как Джоан сказала в тот осенний день, когда он уходил на работу:

«Мужество? Да, конечно, но мужество — это еще не все».

А он спросил:

«Разве?»

Лесли сидела в его кресле, чуть приподняв левую бровь и опустив правую, левый уголок ее рта немного кривился, голову она положила на бледно-голубую подушку, отчего ее волосы казались… какими-то… зеленоватыми.

«У вас волосы не каштановые. Они зеленые».

Это были единственные за все время слова, в которые Родни вложил что-то личное. Он никогда особенно не задумывался о том, как она выглядит. Усталая, это понятно, больная — но тем не менее сильная — да, физически сильная. Однажды ни с того ни с сего он подумал, что она могла бы вскинуть на плечо мешок картошки, как мужчина.

Мысль не сказать чтобы романтическая, да и вообще романтических воспоминаний, связанных с Лесли, у него не осталось. Правое плечо выше левого, левая бровь поднята вверх, правая опущена вниз, уголок рта немного кривится, когда она улыбается, каштановые волосы, которые отливают зеленью на фоне бледно-голубой подушки…

Не слишком много, подумал он, чтобы подпитывать любовь. А что такое любовь? Ради всего святого, что такое любовь? Мир и покой, которые снизошли на него, когда она сидела в его кресле, откинув зеленоватую голову на голубую подушку? Или то, как она вдруг сказала:

— Вы знаете, я думала о Копернике…[336]

Коперник? При чем тут, скажите на милость, Коперник? Монах, которого осенила идея… идея, заключавшаяся в том, что у Земли другие очертания, и который оказался достаточно изворотлив и находчив, чтобы поладить с сильными мира сего и изложить свою теорию в такой форме, что в нее поверили.

Почему Лесли, чей муж сидел в тюрьме и которая вынуждена была сама растить детей и заботиться об их пропитании, проведя рукой по волосам, произнесла: «Я думала о Копернике».

Однако именно с тех пор замирало всегда у Родни сердце при упоминании имени Коперника, и потому он повесил на стену старинную гравюру с изображением монаха, словно говорившего ему: «Лесли».

Он подумал, что должен был все-таки признаться ей в своей любви. Хотя бы сказать.

Но было ли это на самом деле так уж необходимо? В тот день на Эшлдауне, когда они грелись на октябрьском солнце. Вместе — он и она — и одновременно порознь. Горечь и отчаянная тяга друг к другу. Их разделяли четыре фута, потому что придвинуться ближе было опасно. Она это понимала. Он подумал смущенно: «Это расстояние между нами подобно электрическому полю… заряженному желанием».

Они не глядели друг на друга. Он смотрел вниз на поле и ферму, прислушиваясь к едва слышному гудению трактора и любуясь только что вспаханным полем. А Лесли вглядывалась в даль, туда, где был лес.

Они оба напоминали людей, увидевших землю обетованную, оказавшуюся для них недоступной. Я должен был сказать тогда, что люблю ее, думал Родни.

Но ни один из них ничего не сказал — только Лесли пробормотала:

И все. Одна избитая строка. И он даже не понял, что она имела в виду.

А может, и понял. Да, все-таки понял.

Спинка кресла исчезла. И лицо Лесли. Он не мог ясно вспомнить ее лицо — только этот смешно кривившийся уголок рта.

И тем не менее последние шесть недель она сидела там каждый вечер, разговаривая с ним. Фантазия — не более того. Вымышленная Лесли, в чьи уста он вкладывал слова, усадив ее в кресло. Он заставлял ее произносить то, что ему хотелось услышать, и она соглашалась, но губы ее смеялись, словно она потешалась над тем, как он с ней обходится.

Это были, решил Родни, шесть очень счастливых недель. Он смог повидаться с Уоткинсом и Миллзом, провел на редкость приятный вечер с Харгрейвом Тейлором — у него всего несколько друзей, не слишком много. Чудесная прогулка по холмам в воскресенье. Слуги отлично его кормили, ел он, как ему нравилось, не спеша, приставив книгу к сифону с содовой. После ужина иногда заканчивал кое-какую работу, а потом выкуривал трубку и, наконец, чтобы не становилось вдруг одиноко, усаживал в кресло придуманную Лесли — для компании.

Верно, ту Лесли он придумал, но не было ли где-то неподалеку настоящей?

«Не увядает солнечное лето»

Родни вернулся к договору об аренде.

Я и в самом деле толковый юрист, сказал он сам себе с удивлением.

А потом, перестав удивляться (достаточно равнодушно): «Мне повезло».

Возделывать землю, думал он, тяжелое, рвущее сердце занятие.

Но, Господи, как же я устал!

Родни давно не ощущал себя таким усталым.

Дверь отворилась, и вошла Джоан.

— Ой, Родни, ну зачем читать в темноте!

Проходя мимо него, она включила свет. Он улыбнулся и поблагодарил.

— Так глупо, милый, портить глаза, если достаточно всего лишь щелкнуть выключателем. Не знаю, что бы ты без меня делал, — с чувством добавила она, усаживаясь.

— Заимел бы кучу дурных привычек, — сказал Родни, улыбнувшись добродушно, насмешливо.

— Ты помнишь, — спросила Джоан, — как ты вдруг захотел отказаться от предложения дяди Генри и стать фермером?

— Да, помню.

— Ты не радуешься сейчас, что я тебе не позволила?

Родни смотрел на нее и восхищался ее неутомимой бодростью, молодой стройной шеей, гладким миловидным лицом. Жизнерадостная, уверенная, преданная. Джоан всегда была мне хорошей женой, подумал он.

Он подтвердил негромко:

— Да, радуюсь.

— У всех бывают порой неразумные идеи, — заметила Джоан.

— Даже у тебя?

Он пошутил, но с удивлением увидел, что она нахмурилась. Промелькнувшее на ее лице сомнение было подобно ряби на гладкой поверхности воды.

— Случается, нервы сдают, все видится в мрачных тонах.

Родни изумлялся все сильнее. Он не мог представить себе, чтобы Джоан нервничала или впадала в уныние. Желая поменять тему, он сказал:

— Знаешь, я немного завидую твоему путешествию на Восток.

— Да, было интересно. Но мне бы не хотелось жить в таком месте, как Багдад.

— А я бы с удовольствием посмотрел на пустыню. Это должно быть захватывающе — пространство и яркий ослепительный свет. Свет особенно привлекает меня. Видеть ясно…

Джоан не дала ему закончить, сказав с омерзением:

— Отвратительно, просто отвратительно — полнейшая пустота!

Она обвела комнату пристальным, беспокойным взглядом. Будто животное, которое хочет спрятаться, — показалось Родни.

Но ее лоб тут же разгладился.

— Подушки совсем старые, выгорели. Надо купить новую вон для того кресла, — заметила она.

Родни вздрогнул, но быстро справился с собой.

Что ж, собственно, почему бы и нет? Подушка выгорела. Лесли Аделина Шерстон покоится на кладбище под мраморной плитой. Фирма Олдермена, Скьюдмора и Уитни идет в гору. Фермер Ходдесдон надеется получить очередную ссуду.

Джоан прохаживалась по комнате, проверяла, не скопилась ли где пыль, расставляла книги в шкафах, двигала фигурки на каминной полке. За прошедшие шесть недель комната отчего-то и вправду стала выглядеть облезлой и немного неопрятной.

— Каникулы закончились, — буркнул себе под нос Родни.

— Что? — повернулась к нему Джоан. — Что ты сказал?

— Разве я что-то сказал? — обескураженно глядя на нее, спросил он.

— Мне показалось, ты сказал: «Каникулы закончились». Ты, наверное, задремал, и тебе приснилось, что дети собираются в школу.

— Да, — подтвердил Родни. — Я, должно быть, задремал.

Джоан стояла, поглядывая на него с сомнением. Потом поправила картину на стене.

— Что это? Что-то новое?

— Да. Купил как-то на распродаже у Хартли.

— О! — Джоан взглянула на картину с интересом. — Коперник? Наверное ценная?

— Понятия не имею. — Родни пожал плечами. И повторил задумчиво: — Не имею ни малейшего понятия…

Что ценно, а что — нет? Существует ли такое понятие, как память?

«Вы знаете, я думала о Копернике…»

Лесли, этот ее проходимец-муж, пьянство, нищета, болезнь, смерть.

«Бедная миссис Шерстон, такая невеселая жизнь».

Но, думал он, Лесли не была печальной. Она прошла сквозь разочарование, и нищету, и болезнь, подобно тому, как мужчина преодолевает болота, идет за плугом, переправляется через реки: неутомимо, с нетерпением, чтобы добраться туда, куда стремится…

Родни задумчиво смотрел на жену своими усталыми, добрыми глазами.

Такая бодрая, ловкая, деловитая, такая уверенная в себе и удачливая. Ей не дашь больше двадцати восьми, решил он.

И вдруг ему стало до боли жаль ее.

Он произнес с огромным сочувствием:

— Бедная крошка Джоан.

Она посмотрела на него. Она сказала:

— Почему бедная? И никакая я не крошка.

— А вот и я, бедная крошка Джоан. Кто со мной — сюда, или я — одна, — как всегда насмешливо поддразнил ее Родни.

Она внезапно кинулась к нему и, с трудом переводя дух, выговорила:

— Я не одна. Я не одна. У меня есть ты.

— Да, — подтвердил Родни. — У тебя есть я.

Подтвердил, хотя знал, что это неправда. Он подумал: «Ты одна и останешься одна навсегда. Но, Господи, сделай так, чтобы ты никогда об этом не догадалась!»