Хлопушин поиск

ПОПУГАЙ

В зале — красноватая полумгла. Топится большая печка. Раскаленная ее пасть разбросала трепетных огненных зайчиков по блестящему, как зеркало, паркетному полу и обитым цветным штофом стенам.

Прямо против печи, ярко освещенные, висят в тяжелых золоченых рамах темные портреты, рисованные масляными красками. С темных полотен глядят суровые и надменные генералы, улыбаются лукавые женские лица, играют всеми цветами шелка кринолинов, переливаются парчовым блеском орденские ленты.

В бронзовом шандале, изображающем змей с разинутой пастью, оплывали свечи, распространяя теплый запах тающего воска. Их колеблющийся свет падал на жареного гуся, блестевшего золотистой кожицей, на свиной холодец, покрытый, как инеем, застывшим салом, жареную рыбу, тугие моченые яблоки и на уральский деликатес — красноватую жирную медвежатину. Под такие заедки как не выпить, а пить было чего. На столе тесно от графинов с ерофеичем, от низких, квадратных, зеленого стекла штофов с водкой, от пузатеньких и длинногорлых бутылок с заморскими винами разных марок. Хранились они на случай приезда на завод его сиятельства графа, но управитель частенько прикладывался к графским винам.

— Хорошо живете, — сказал гусарский секунд-ротмистр Повидла. — В горных пустынях живете, а стол не только, скажем, в Уфе или Екатеринбурге, а и в самой столице не стыдно показать.

Тучный, мешковатый, веснушчатый, с длинными гусарскими локонами, болтающимися у висков, и с толстыми, как обрубки канатов, усами, он развалился в кресле около печки. Лицом к ротмистру на мягком бесспинном табурете поместился Шемберг. За его спиной, в тени, опершись на кочергу, стоял Агапыч.

Повидла расстегнул желтую, расшитую шнурами венгерку: ему тяжело после сытного управительского ужина. Он изредка сладко поеживается и водит по стенам зала осоловевшими глазами.

Серой тенью скользнул к столу Агапыч и закоптевшими железными съемцами снял со свечей нагар. Ярче заблестела позолота портретных рам.

— А чьи же это портреты навешаны? — вяло спросил ротмистр.

— Их сиятельства графа, благодетеля нашего, — предупредительно ответил Агапыч. — А также предков и прапредков ихних.

— Где портрет графа нонешнего, здравствующего? — Повидла внезапно оживился.

— Крайний, около окна, — сказал Шемберг. — А что? Пример?

Ротмистр подошел к портрету и встал против него, покачиваясь нетвердо на кривых ногах.

— Хорош! Красавец! — насмешливо, нараспев протянул Повидла. — В орденах, в лентах, а государыне изменник.

— Как? Изменник? — Шемберг испуганно вскочил, Агапыч уронилч кочергу.

— Разве не слышали? — ротмистр повернулся к ним. — Граф Иван Чернышев у Пугачева в военной коллегии заседает. Правая рука Пугачева! Он фельдмаршалом пожалован и послан Уфу завоевывать.

— Нет!.. Нет!.. Не верю!.. Чтобы столь славный вельможа, осыпанный милостями императрицы… О, мой бог!.. — отчаянно кричал управитель. Агапыч молчал и смотрел выжидающе то на Шемберга, то на ротмистра.

И тогда Повидла хрипло, простуженно захохотал:

— Есть у Пугачева граф Чернышев, это точно, но только не ваш благодетель. Яицкого казака Ивана Зарубина, прозванием Чика, пугачевский сброд именует графом Иваном Захаровичем Чернышевым. Есть еще у Пугача в военной коллегии граф Воронцов и граф Панин. Тоже, небось, головорезы какие-нибудь.

Ротмистр снова опустился в кресло и, протягивая ноги к огню, сказал назидательно и строго:

— Как же это можно, что мы, дворяне, опора престола, на сторону холопского царя переметнулись? Никогда этого не будет.

— Господин Пугачев изволит забавляться, окружая себя ложными генералами и графами. — Шемберг успокоенно улыбнулся. — Я так полагаю, а? Холоп тешит себя высокими титулами. Не так ли?

— Не так, батюшка! — твердо ответил Агапыч. — Пугач хитер, как старый лисовин. Он это с умыслом делает, чтобы у простого народа крепче вера в него, в царя, была. Вот-де, глядите, наиглавнейшие вельможи российские от царицы отпятились и меня признали. Вот в чем загвоздочка!

Никто ему не ответил. Ротмистр взял со стойки длинную трубку и начал набивать ее табаком. Покончив с трубкой, он злобно бросил:

— Попадись мне в руки этот Пугач, кажись, живьем бы его зажарил!

— Такие чувства делают вам честь, господин ротмистр. Преклоняюсь пред столь высоким патриотизмом! — Шемберг восхищенно и почтительно наклонил голову.

— Не в патриотизме дело, батенька мой! — Ротмистр досадливо отмахнулся. — Жить спокойно не дают, канальи! Нам под белым ремнем и без того не сладко, а тут еще, что ни год — бунты. Не на бранном поле, не в бою с честным врагом сложишь голову, а зарежут тебя, как барана, эти кожаные рыла, башкиры или киргизы скуломордые. Опасная, сударь мой, служба в наших стенных и горных крепостях, покою совсем нет. Да ведь сами видите, ежели не первый год в здешних местах проживать изволите. Давно ли башкирцы под водительством Батырши[12] генерально бунтовались и русским царям сущими неприятелями сделались? Батыршу усмирили, яицкие казаки замутились[13].

Ротмистр прикурил от поднесенного Агапычем уголька и продолжал:

— Надо вам сказать, судари мои, что казаки с испокон веку смуту разводили и верить им никак нельзя. Продувной народ, особенно на Яике! Им, видите ли, не по нраву пришлось, что их прежние вольности уничтожили и взамен выборных атаманов да есаулов из Петербурга чиновников прислали. Плакались они, лицемеры, что петербургские чиновники с казацкими старшинами и богатеями снюхались, жалованье им задерживают, у казацкой бедноты лучшие земли и рыбные ловли отбирают. А когда царица их вранью не поверила, они бунт подняли, Яицкий городок кровью залили.

— И как возможны такие дикости в такой просвещенной стране, где царствует премудрая Екатерина, оплот свободы и законности? — льстиво и напыщенно сказал Шемберг. — Лучезарная корона ее проливает благоденствие на всех подданных, без различия веры и языка.

— Усмиряли мы казачишек беспощадно, — продолжал Повидла. — Иных в петлю, иным голову долой, а остальных плетьми да в Сибирь или в солдаты без срока. Но только, видимо, корешки бунтарские не все до конца повыдергали. Пугач-то ведь в Яицких степях объявился, казаки тамошние его первым войском и были.

— А каково ваше мнение, господин секунд-ротмистр, — спросил осторожно Шемберг, — опасен ли сей мятеж и потрясения империи не вызовет ли он? Пример?

Ротмистр не медлил с ответом:

— Думаю, что времена Стеньки Разина не повторятся, но все же нашему краю опасность грозит немалая. Готовым ко всему нужно быть.

— А зачем он к нам в город полезет? Пример? — удивился Шемберг.

Агапыч снова приложил уголек к потухшей ротмистровой трубке и сказал поспешно:

— Да что вы, батюшка? Емелька-то хоть мужик сер, да смекалку у него черт не съел! Он знает, что здесь на горных заводах пушки льются, пороху и ядер запас немалый, а из работных людишек пушкарей и наводчиков набрать можно. Прямой ему расчет к нам сюда, в Урал, броситься. А для чего же он и Хлопушу сюда направил, — все для этого.

Ротмистр захохотал, выпустив густой клуб дыма, словно из пушки выстрелил.

— А из тебя, сударь, неплохой полковник вышел бы. Клянусь честью! А у Пугача из тебя целый генерал-аншеф получился бы.

Агапыч вздрогнул при последних словах офицера и спрятался поспешно за спину управителя. Не заметивший этого ротмистр сказал серьезно:

— Господин приказчик прав. Казаки и орда гололобая служат Пугачу легкой кавалерией, мужичье — его пехота, а за артиллерией он сюда, в горы кинется. Расчет господина приказчика вполне верен.

По кислому лицу Шемберга можно было понять, что он отнюдь не радуется верности расчета приказчика. И чтобы переменить неприятную тему разговора, он спросил:

— А как дело с Оренбургом? Как поживает генерал-поручик Рейнсдорп?

Ротмистр снова захохотал, даже закашлялся от смеха.

— О, этот кадрильный генерал молодец!

— Почему кадрильный генерал? — Управитель строго поднял брови. — Я давно замечаю, что русские военные завидуют быстрым успехам по службе немцев. О, немцы умеют служить! Почему же кадрильный генерал? Пример? Такие глупые слова подрывают уважение к особе генерал-губернатора и…

— Те-те-те, сударь мой! Эва куда вы хватили! «Уважение». «Особа». Я сам человек военный, и для меня дисциплина на первом месте. А просто это анекдот презабавный, от которого честь его превосходительства нисколько порухи не терпит. А почему кадрильный — извольте выслушать… Доносили ему не раз о злодейских умыслах Емельки, но его превосходительство мер принять не соизволил, а по случаю коронации монархини нашей спокойненько пир задал на весь город. Парад войскам устроил, бал, развальяж полный! Никто и не заметил в суматохе, как к дому губернатора подскакал казак с рапортом от начальника Нижнеяицкой дистанции[14] полковника Елагина. Только его превосходительство хотели в кадрили пройтиться, а ему адъютант рапорт и сунь в руки. Прочитал его генерал и даже за голову схватился: «Боже мой, — говорит, — Илецкий городок самозванцем на слом взят, население, крамоле подверженное, его хлебом-солью встретило, а теперь он сюда, на Оренбург двигается». Дама его, натурально, ждет, когда ее кавалер от дел освободится, чтобы в кадрили пройтись, а генерал вытаращил на нее глаза, да как гаркнет: «Чего, матушка, ждешь? Поезжай домой! Теперь кадриль другая пойдет, в той кадрили ты мне не пара!..»

Ротмистр сам первый захохотал над своим рассказом. Шемберг изобразил на лице что-то отдаленно напоминающее улыбку. Агапыч осторожно хихикнул и тотчас смолк, угодив, таким образом, и ротмистру, и управителю.

— А теперь, — продолжал ротмистр, — его превосходительство генерал Рейнсдорп сам Емельку танцевать заставляет. Да иначе и быть не должно. Оренбург ведь не какая-нибудь степная или горная фортеция. Об его каменные стены и бастионы обломает вор Емелька свои зубы. Но какова дерзость сего душегуба. Увидав, что Оренбург ему не осилить, он посылает генералу Рейнсдорпу указ, как настоящий император. Один из офицеров, который из осажденного города прорвался, при себе его копию имел. Для любопытства списал. У меня тоже копия сего пугачевского приказа имеется.

Ротмистр покопался во внутреннем кармане венгерки и передал Шембергу лист бумаги. Управитель развернул и начал читать. Агапыч читал через его плечо.

— До чего православным христианам и верноподданным дожить пришлось! — в притворном ужасе и негодовании Агапыч всплеснул руками. — Беглый вор и против законного государя бунтовщик генералу, начальнику губернии своим гневом грозит и свою отеческую милость обещает. Кто же сей превеликий и предерзкий злодей? Хоть бы одним глазом на него взглянуть. Зверолик и страшен, полагаю.

— Отнюдь нет, сколь это ни странно, — ответил ротмистр. — Самовидцы говорят, просто мужичишка плюгавенький.

— Мал коготок, да остер значит! — Агапыч хитро прищурился.

— Остер, это верно. Храбр, сказывают, как бес. Под нашими пулями вертится да посмеивается. А войско его, по слухам, сброд мужичья и голытьбы. Настоящего боя не принимают и удирают от первого регулярного залпа.

— А ежели он начнет удирать да в нашу сторону? — с затаенным коварством спросил Агапыч. — Тогда что мы будем делать? Ась?

Шемберг, заметно приунывший, вдруг оживился:

— Я имею мнение, что сюда надо командировать генерала Суворова. О, это гений!

— Да что вы, сударь мой! — ротмистр замахал руками. — Это уж поистине на муху с обухом. С Пугачом и без Суворова ваши компатриоты справятся — Кар да Фреймам. Они со свежим войском на него идут.

— О, да! Кар молодец! Он покажет Пугачеву!

— Найдется и у Емельки, чем показать вашему Кару, — пробормотал Агапыч себе под нос.

Но Шемберг услышал и подозрительно покосился на него. Приказчик торопливо спрятался в тень.

— Не знаю, что покажет Пугачеву генерал Кар, — продолжал управитель, — но я имею надежду, что сего славного генерала бог благословит окончанием бунта и поимкой главного изменника.

Ему никто не ответил. Все долго молчали, уставившись на огонь, прислушиваясь к тихому потрескиванию паркета в дальнем темном углу зала. Казалось, там ходит кто-то крадучись, на цыпочках. В печке вдруг громко выстрелило, и уголек вылетел к ногам ротмистра. Агапыч вздрогнул и перекрестился:

— Вот чертова пушка! Напугала.

Снова замолчали, думая каждый о своем, а в общем, об одном и том же.

«Что там, в степях, — думал Повидла, — держится ли еще Оренбург? Не переправилась ли уже через Сакмару пугачевская армия? Проберусь ли я обратно в свою крепость с маленьким эскадроном через край, объятый мятежом? Загостился я здесь, пора восвояси…»

Шемберг думал о Хлопуше. Управитель понимал, что он не может быть спокойным за свой завод, пока в окрестностях его находится этот пугачевский полковник.

«Где же бродит этот беглый каторжник? — беспокоился Шемберг и вздрагивал от неожиданной мысли — Может быть, стоит он сейчас на соседней Баштым-горе и смотрит вниз, на освещенные окна нашего зала…»

Агапыч тоже думал о Хлопуше.

«Как бы мне увидеться с ним наедине. Я бы ему такое словечко шепнул — ай-ай! Да нет, разве увидишься. Может, весточку ему послать? А с кем? Петька Толоконников совсем обмишурился. Выдал себя со всеми потрохами. Ему теперь и носу Хлопуше нельзя показать. Убьет его Хлопуша, как пса смердящего. Ой, хорошо бы было, ежели бы кто из бунтовщиков пристукнул Петьку из-за угла. Много он лишнего знает. Выдаст, храни бог…»

Любимец управителя, яркий и пестрый, как клоун, попугай какаду сладко вздремнул под разговор. Наступившее молчание разбудило его. Он сорвался со своего кольца и, покрутившись под потолком, опустился на плечо Агапыча. Блестящие шнуры и галуны на венгерке ротмистра, видимо, раздражали заморского гостя. Разъяренно вздыбив перья на шее, махая крыльями и вытянув голову в сторону ротмистра, он кричал деревянно:

— Дур-рак… дур-рак… дур-рак…

— Экая противная птица, — сказал, поморщившись, Повидла.

Попугай повернул к нему голову, словно прислушиваясь, и, затянув глаза матовыми веками, произнес с почти человеческой ненавистью:

— Мер-рзавец!

От неожиданности ротмистр растерялся, а затем буркнул злобно:

— Я б такую гадость… в лепешку!

Испугавшись за своего любимца, Шемберг потянулся к бутылкам.

— Все эти неприятные разговоры о бунтовщиках плохо действуют на сон. Может присниться какой-нибудь ужасный кошмар, вроде этого чертовского Пугачева. Поэтому надо выпить. Что желает господин секунд-ротмистр? Ром? Портвейн? Малага?.. Пример?

— Давайте рому выпьем, — быстро сделал выбор Повидла.

И, крякнув после стакана крепкого рома, сказал:

— Скучища у вас здесь. Хоть бы биллиард был, я бы вас новой игре в три шара обучил. Стоп. А не поохотиться ли нам?

— О, мой бог, какое совпадение! — воскликнул обрадованно Шемберг. — Я только что имел намерение предложить вам очень интересную облаву.

— Облаву? — оживился ротмистр. — На кого, на лисицу?

— О, нет! На крупного зверя.

— На волков?

— Нет! Еще крупнее.

— Ого! Значит, на самого хозяина, на медведя?

— Опять не угадали.

— Да что же, черт возьми, у вас в горах слоны, что ли, водятся?

Шемберг выдержал паузу и отчеканил:

— На человека!

Ротмистр разочарованно откинулся на спинку кресла:

— Облава на человека? Что же, дело бывалое. А кто же сей двуногий зверь, беглый работный ваш или…

— Сей двуногий зверь есть проклятая каналья Хлопуша!

— Хлопу-уша? — безнадежно протянул Повидла. — Э, нет, на это согласия не даю. Ну его к бесу! Два раза ведь пытались мы ловить его, а он меж пальцев уходил. Скользкий, что налим. Опять даром горы облазишь да все ваши камни боками пересчитаешь. Хлопушу ловить, что по воде плетью бить. Только себя забрызгаешь.

— О, нет, господин секунд-ротмистр, — торопливо заговорил Шемберг. — Теперь ошибки быть не может. От шпиона нашего нам известно, где Хлопуша скрывается… Где он скрывается, господин Агапыч?

— На Карпухиной зимовке, — быстро откликнулся приказчик. — Это нам доподлинно известно.

— Ну, вот! Видите? Игра будет наверняка. За ним следит наш шпион. С Хлопушей скрывается еще один злодей, заводский работный Жженый, зачинщик бунта на заводе. Теперь мы их схватим наверняка.

— Нет! — Ротмистр упрямо покачал головой. — Опять без пользы измучаешь людей да казенную амуницию порвешь. И чего вы напрасно беспокоитесь? Три недели прошло после усмирения бунта…

Шемберг пожал насмешливо плечами. Усмирение бунта! А какой толк от этого усмирения? Работные, правда, притихли, но на работу не выходят. Сидят себе по избам. А пошлешь за ними нарядчиков — в горы, в лес убегают.

— Три недели я у вас живу, а кругом тишь да гладь. — Ротмистр отмахнулся. — Пустое вы затеваете.

— Хорошо! — К удивлению Агапыча, управитель легко сдался. — Пусть будет так, как решил господин секунд-ротмистр. Вам лучше знать, что надо делать, и довольно об этом говорить. Надоело! А сейчас я покажу вам, господин секунд-ротмистр, одну славную вещицу, которая вас, как солдата, весьма заинтересует.

— Посмотрим вашу вещицу, — откликнулся ротмистр, весьма довольный, что кончился неприятный для него разговор о Хлопуше.

Шемберг пошел к себе в спальню и вернулся с деревянным ларцем под мышкой. Отперев его, он вытащил и протянул ротмистру небольшой двуствольный пистолет строгой отделки. Единственным его украшением были курки в виде крылатых китайских драконов.

Глаза ротмистра жадно заблестели:

— Ого, бесценный Кухенрейтер! Э, да здесь и другой. Два родных брата. Откуда они у вас?

— Мой род идет от рыцарей Карла Великого! — гордо ответил Шемберг. — Все мои предки были военными. И на моей родине дворяне — тоже опора престола. Лишь мне не пришлось посвятить себя этому благородному занятию. Проклятая бедность!

— А за сколько, примерно, вы продали бы сии прелести? — любуясь отсветом пламени свечей на вороненой стали стволов, спросил ротмистр.

— Я их не продам и за сотню червонцев, — ответил управитель. — Это память о моем отце. Но я их отдам даром тому, кто приведет ко мне Хлопушу и Жженого.

«Ой, хитрец немец! — забеспокоился Агапыч. — Ой, хитер пес!».

— По пистолету за голову? — деловито спросил Повидла. — Ну, что ж, я согласен. Будь по-вашему, сегодня ночью устроим облаву.

Агапыч хотел что-то сказать, но раздумал. А Шемберг не смог удержать радостную улыбку.

— Э, да они заряжены, — воскликнул ротмистр, увидав порох на полках пистолетов. И, обращаясь к управителю, спросил:

— Можно попробовать?

— Пожалуйста, — Шемберг поклонился.

Ротмистр взвел курки, оправил кремни и повел по залу тонким и длинным стволом, отыскивая цель. Дула, как два внимательных черных глаза, переползали с предмета на предмет. Агапыч съежился, словно ему сразу стало холодно. Ротмистр прищурил левый глаз. В этот миг управительский какаду, задремавший на плече Агапыча, проснулся и, увидев ненавистную венгерку ротмистра, крикнул сонно:

— Дур-рак!

Дуло дернулось в его сторону, и тотчас прогремел выстрел. Попугай, будто сбитый невидимой рукой, слетел с плеча Агапыча и комочком пестрых перьев шлепнулся на пол. Пуля оторвала ему голову. Агапыч съежился, прислонился к стене и, шепча молитву, бессмысленно хлопал обезумевшими от страха глазами. Потом, опомнившись, стал ощупывать голову — цела ли?

— Хорош, каналья! Выверенный! — спокойно сказал ротмистр, продув дымящийся ствол.

— И выстрел тоже хорош! — ломающимся от ярости голосом крикнул Шемберг. — Я бы за такой выстрел!.. — и не докончил. Лицо его задергалось.

— Кончайте, сударь! — Повидла повернулся к нему. — Что же вы замолчали? Недосказанное слово язык жжет.

— Варвар! Азиат! — забывшись, закричал Шемберг.

— Кто это варвар? — с нескрываемой угрозой спросил ротмистр. И, резко отрывая слова, продолжал: — Ежели вы, сударь, так говорить начали, то требую немедля сатисфакции[15]. Сейчас, тут! В пистолетах есть еще заряды.

Шемберг сжал еще кулаки и, круто повернувшись, молча вышел из зала.

— Струсил! — презрительно бросил ему вслед Повидла. — Туда же — «дворяне, опора престола!» Не дворянин, а гороховая колбаса!

Отшвырнул брезгливо носком сапога трупик попугая и тоже пошел к дверям, раздраженно звякая шпорами.

Оставшись один, Агапыч долго и тихо смеялся, лукаво и довольно качая головой. Смех его прервали куранты, хрустально-нежно прозвеневшие в спальне Шемберга. Пересчитал бой, беззвучно шевеля губами, и снова затрясся в смехе.

Затем перешел к столу, косясь опасливо на лежащие пистолеты, потянулся к бутылкам и налил стакан малаги. Сладко щурясь, тянул не спеша душистое, густое вино. Стакан дрогнул в его руке и пролившееся вино пятнами крови расплылось по скатерти. В раму кто-то постучал сильными, частыми ударами. Агапыч подбежал к окну и отшатнулся с воплем:

— Хлопуша!

К стеклам, чуть запотевшим от первой топки, прилипло безносое лицо. Агапыч рванулся от окна, но страх свинцом налил ноги. В голове мелькнула мысль: «Хотел ведь Хлопушу с глазу на глаз видеть. Ну, вот он пришел. Иди, сунься-ка к нему»!..

А безносый человек за окном призывно махал руками. Собравшись с духом, Агапыч снова прильнул к стеклу и вдруг плюнул раздраженно и облегченно. Он узнал Петьку Толоконникова. Приплюснутый оконным стеклом Петькин нос он принял за рваные ноздри.

— Вот нелегкая его возьми! Везде этот бес мерещится.

Агапыч торопливо побежал к дверям.

Войдя в зал, Толоконников потянулся иззябшими руками к печке.

— Экая стужа, так и хватает за сердце.

— Чего по ночам таскаешься? — раздраженно спросил Агапыч.

— Как чего? — удивился Толоконников. — А облава на Хлопушу? Ведь нынче ночью собирались. Он и Жженый в землянке у Башкирского Брода ночуют. С ними только два конных башкирина. Возьмем голыми руками.

— У Башкирского Брода? — притворно удивился Агапыч. — А я управителю сказал, что они на Карпухиной зимовке станут. Как же это я спутался.

Толоконников смотрел на него, недоумевая.

— Вот что, парень, — сказал решительно Агапыч. — Ничего из этого дела не выйдет. И облавы никакой не будет.

— Что так? — опешил Толоконников. — Иль не веришь мне?

— Верю! Да только переругались они дюже, офицер и управитель.

— Чего не поделили? — хмуро полюбопытствовал Петька.

— А вот, видишь, — показал Агапыч на мертвого попугая, — офицер голову ему отстрелил.

— Это из-за пичуги-то заморской? Ну и дурни! Так неужель из-за пичуги этой Хлопушу упустим?

— Видать, упустим! — Агапыч хитро улыбнулся. — Я к ним ни за какие деньги не пойду с докладом. Оба дюже распалились. Немец запустит чем ни попади, а ротмистр, тот, пожалуй, из пистолета пульнет. Лютый!

— Язви вас всех в печенку! — Петька хлопнул шапкой об пол. — С дурнями свяжешься, голову ни за грош потеряешь!

— Очень даже просто голову потерять можно, — охотно согласился Агапыч. — Уразумел или еще растолковать?

Толоконников испуганно попятился от приказчика:

— Не надо! Все равно не пойму. Вяжешь, Путаешь… Ну тебя к монаху! А только пойми, господин приказчик, нам с тобой теперь поздно пятиться. Головой играть не след. На голову короче не стать бы. Уразумел или еще растолковать?

Петька поднял шапку и, следя по паркету мокрыми унтами, пошел к двери. Но тотчас же вернулся.

— Слушь, вот еще что. Шел я сюда через Баштым-гору и зашел к тамошнему огневщику[16] погреться. И рассказал он мне, что седни, в сумерки слышал он скрип тележный, крики верблюдов и голоса великого множества людей. Словно бы целое войско горами шло. А где шли и кто, ему не видать было. Чуешь, какое дело?

— Неужель он? — прошептал Агапыч.

— Пугач, думаешь? А что ж, не диво. Пока вы тут склоку разводите, он и подкрадется, яко тать в нощи. Уговорился я с огневщиком, коли он что неладное увидит, костер на Баштым-горе, на самой маковке, запалит. Это весть нам будет. Куда тогда попятишься, Агапыч? Одно нам тогда останется — ворота закрывать и солдат на валы выводить. Ну, пошел я…

Проводив Толоконникова, Агапыч вернулся в зал, потушил свечи. Тьма, словно ожидавшая этого, выпрыгнула из углов, спустилась с потолка. И потускнело золото портретных рам, искрящимися льдинами засинели окна. Нахлобучив треух, вышел на двор. Шагая к своей избе, оглянулся на Баштым. Сразу остановился. Протер глаза, словно в них попала пыль, опять поглядел.

На макушке Баштыма горел костер. Одиноко мерцающий во тьме огонек имеет притягательную силу человеческого взгляда, И Агапычу почудилось, что кто-то безжалостный и злой смотрит пристально с вершины горы на обреченный завод. Но вот острая макушка Баштыма начала вырисовываться яснее и яснее, словно сзади горы поставили огромную свечу. И, наконец, яркое зарево трепетным пологом повисло на черном ночном небе.

Агапыч повернулся и побежал обратно, к господскому дому.