Ход больших чисел

Федор Зарин-Несвицкий КОШМАР

Был знойный день.

Лошаденка устало плелась по узкой проселочной дороге; таратайка подпрыгивала на ухабах. Хотелось вытянуть ноги, развалиться и вздремнуть. Но таратайка была узенькая, сиденье низкое, так что мои колени чуть не подпирали подбородок.

Я снял шашку и большой револьвер Нагана, висевший через плечо, и положил их в ноги. На мне осталась только сумка с восемнадцатью тысячами, с которой я ни на минуту не разлучался. Это были полковые деньги, полученные мною сегодня утром из казначейства в городе. Я исполнял обязанности казначея.

Наш полк был расположен верстах в тридцати от города.

Зной становился нестерпимым. Меня совсем разморило, тем более, что ночь почти не пришлось спать. Я встретил вчера в городе знакомых драгун и мы чуть не до самого утра играли в карты и пили.

Мой ямщичок тоже, по-видимому, где-то уже «зарядился» и раза два чуть не вылетел на ухабе.

До ближайшей почтовой станции было еще верст пять.

Справа тянулись необозримые поля желтеющей ржи, налево — густой лиственный лес, который так и манил под свою сень, в свежую прохладу.

Я не вытерпел. Мне захотелось хоть немного расправить затекшие ноги.

Я приказал ямщичку остановиться.

— Отдохнем, приятель, — сказал я, — покури, полежи, а я немного поброжу по лесу.

Он с видимой радостью согласился на мое предложение.

— Заснет, бестия, — подумал я, — ну, да тем лучше. Не скучно будет ждать меня.

— Да не разлеживайся, передохни малость и поезжай шажком вдоль леса, — приказал я, — а я пойду лесом. Да смотри, я оставил в таратайке шашку и револьвер — не потеряй.

— Зачем терять, — лениво ответил он, — не первый раз с господами езжу. Я малость посижу, а там и нагоню ваше благородие. Не извольте сомневаться.

— Ну, ладно, — ответил я.

Темная прохлада леса охватила меня. Я решил пройти немного в глубь, не теряя из виду пути. Но лес был густой. Не сделал я в его глубину и ста шагов, как уже след потерял из виду.

— Все равно, — подумал я, — я знаю, в какой стороне дорога, и пойду параллельно с ней.

Я шел довольно долго, не замечая времени, наслаждаясь тишиной и прохладой роскошного леса.

Но усталость брала свое. Я остановился на уютной поляне и решил выкурить папироску.

Растянувшись на густой мягкой траве, я с наслаждением закурил. Я лежал на спине. Сквозь узорную листву голубело небо. Чирикали какие-то птички. Шелест листьев, легкий треск кузнечиков, щебетанье птиц… все таинственные голоса леса напенили дремоту… Я незаметно задремал…

Чьи-то шаги, голос, потом прикосновение к моему плечу разбудили меня.

Я мгновенно пришел в себя и сел, предварительно нащупав, на мне ли сумка.

Передо мной стоял корявый мужичонка.

— Жив, значит, — проговорил он, широко улыбаясь. — Прости, значит, барин, — продолжал он, — а то лежишь тут, рот раскрыт… и тихо, ровно не дышишь.

— Ну, я думаю, нечасто здесь увидишь мертвое тело, — ответил я.

— Не скажи, — ответил мужичонок, — в мае как-то наткнулись мы… подрядчик тутотко лежал. Спервоначалу подумали, спит… А глядь — не дышит…

— С чего же это? — полюбопытствовал я.

— Фершал сказал, будто толст очень, а по-нашему не иначе, как задушили, — ответил он.

— Как надушили?! — воскликнул я, — а доктор был?

— Какой такой доктор! — махнул рукой мужичок. — Фершал позвал урядника, к доктору бумагу только тот подписал. Становой был, еще какой то барин. Ну, посмотрели бумагу и говорят — от полноты умер. У него племянник в городе… Так, сказывают, очинно даже обрадовался. Тут ему и лесопилка и торговля мелочная и дом… А только что беспременно удушен, не иначе…

— Ну ладно, — ответил я, — я то заспался, и как на дорогу попасть — не знаю, кажется, туда?..

Я взглянул на часы. Оказывается, я проспал около трех часов.

— Туда-то-туда, — произнес мужичок, — я сам оттуда. Только идти-то до дороги версты три, а до станции по дороге еще пять… Вот оно что! Да постой, не твоего ли я встретил, Ваньку рябого? Он все аукал, аукал, — говорит, — барин в лес пошел, а у меня поклажа его… Так, говорит, поеду на станцию, там и оставлю имущество, значит.

Я чувствовал себя очень скверно. Идти пехом восемь верст!

— А нельзя ли, где лошадей добыть? — спросил я.

Мужичонка снял шапку и почесал в затылке.

— До моей деревни верст семь, — ответил он, — а тут (он словно замялся) версты не будет до помещицы, барышни Крутогоровой. Там лошади найдутся… Да только…

Он замолчал, на его лице промелькнуло какое-то странное выражение…

— Да что только? — спросил я.

— Чудно, — произнес он — давно живет здесь, а как неприкаянная. Ни к ней никто, ни она к кому. Гордая, — добавил он.

— А что, молодая она? — спросил я.

Он помолчал немного с тем же странным выражением лица.

— Ишь, молодая, — наконец ответил он, — смуглявая такая, нос птичий. Ну, да теперь светло, — вдруг неожиданно закончил он.

Меня, помню, поразило такое неожиданное заключение.

— Где же ее усадьба? — спросил я.

— А вот, иди по этому оврагу, как кончится, значит, направо до первой поляны, там еще дуб поломанный, а потом через поляну напрямки — там уж сам увидишь. Да ты того, все же остерегайся…

— Чего? — спросил я.

Он с испугом оглянулся вокруг.

— Может, все пустое, значит, — начал он, — а только болтают, будто у барышни того…

— Что того? — допытывался я.

— Смутно все, сердешный, — ответил он, — кабы темь была — прямо сказал бы, — не ходи туда.

«Какой вздор, — подумал я. — Что он хочет сказать?»

Но, несмотря на мои расспросы, я ничего не мог добиться больше; мужичонок твердил одно, что теперь светло и советовал торопиться.

Я поблагодарил его, дал ему полтинник и пошел по указанному пути.

Признаюсь, меня очень интересовала эта отшельница глухой усадьбы.

На высоком холме возвышался старый барский дом. Колонны уже облупились. Некоторые балконы скосились, часть окон была выбита. Было заметно, что дом клонится к разрушению. Но все же он производил величественное впечатление со своими башенками, бельведерами и вызывал печальные воспоминания и картины когда-то кипевшей здесь грешной, бурной и роскошной жизни…

Жуткое безмолвие встретило меня на широком, заросшем дикой травой дворе.

— Однако, — подумал я, — какие же и где здесь лошади?

Какой-то угрюмый рыжий парень встретил меня во дворе.

Я попросил провести меня к барышне.

Он хмуро взглянул на меня и ткнул пальцем по направлению к когда-то, должно быть, роскошному подъезду.

Львы у подъезда имели теперь жалкий вид. Лапы были отбиты. Колонны облупились, ступени покосились…

Я прошел в вестибюль. Та же картина разрушения. Потрескавшаяся живопись на потолке и стенах, изношенный ковер на лестнице… грустно и жутко… Но стариной дикой и прекрасной веяло от этих старых стен.

Медленно и неловко, с каким-то жутким чувством, словно среди призраков, я подымался по лестнице…

Чувство неловкости вызывалось отчасти тем, что на мне не было привычного оружия.

Штатскому это трудно понять, но каждый военный в форме будет чувствовать себя неловко и непривычно, если он без шашки. Вроде того, как штатский без галстука.

На верхней площадке лестницы показалась высокая женская фигура… Я не успел разглядеть ее, она сейчас же скрылась. Я заметил только необыкновенный для женщины рост, широкое скуластое лицо и злобный взгляд под нависшими бровями, да подоткнутый передник.

— Конечно, это не барышня, — подумал я, вспоминая описание мужичка.

Едва я вступил на верхнюю площадку, как дубовые двустворчатые двери широко открылись и на пороге показалась женщина. Ее вид сразу поразил и, признаться, очаровал меня.

Невысокого роста, замечательно стройная и гибкая, в красном платье, плотно облегавшем ее фигуру, со смуглым лицом резкого южного типа, томными мерцающими глазами, она вызывала образы далекого мира, — Иродиады или Юдифи.

Я низко поклонился ей и поспешил объяснить свое неожиданное посещение.

Ее гортанный, глубокий голос поразил меня. Он так шел к ее типу.

— Не извиняйтесь, — сказала она, — я живу такой отшельницей, что ваше посещение доставляет мне истинное удовольствие, и я должна еще вас благодарить…

Она улыбнулась и крепко пожала мне руку.

— Насчет лошадей, — не беспокойтесь, они будут готовы по первому вашему требованию, но надеюсь, — добавила она, глядя прямо в мои глаза своими мерцающими глазами, — надеюсь, вы все же уделите мне час-другой. Мы вместе пообедаем.

Я звякнул шпорами и с удовольствием согласился.

Внутренняя обстановка, к моему удивлению, совершенно не соответствовала наружному виду разрушения. Напротив, она сохранялась в полной исправности. Ковры, зеркала, картины и портреты на стенах, мебель empire — все производило такое впечатление, словно еще живы были ее прабабушки времен Благословенного[8].

Она, казалось, поняла меня.

— Меня называют нелюдимкой и отшельницей, — начала она, — но я предпочитаю тишину и воспоминания этого дома пошлой суете современной жизни. Этот родовой дом — моя святыня, и из этих старых стен мне не хочется никуда уходить. Здесь жили мой отец, мой дед, мой прадед. Вы видите, воя обстановка сохранилась. К сожалению, я не настолько богата, чтобы поддерживать внешний вид дома и парк с его бесчисленными беседками, павильонами и храмами любви, дружбы и так далее. Да положите же вашу фуражку, снимите эту сумку с несносными казенными бумагами!..

Я невольно взялся за сумку, и мне показалось, что ее глаза со странным любопытством следили за моими движениями.

Я положил фуражку на столик.

— А сумку? — спросила она. — Положите здесь. Она будет в полной сохранности.

— Я не сомневаюсь в этом, — ответил я, — но, чтобы случайно не забыть ее (в ней очень важные документы), я решил с ней не расставаться. К тому же, она нисколько не стесняет меня.

Она повела меня по дому, все время неумолчно разговаривая.

В доме были и оранжерея, и большая зала с хорами, и портретная зала. Напудренные парики, строгие и легкомысленные лица на потемневшем полотке, мундиры, звезды и шитые золотом камзолы, молодые и старые, нежные и суровые, красивые и уродливые лица женщин в фижмах, с мушками у губ и на щеках, мелькали перед моими глазами.

А она не переставая говорила:

— Вот это мой прадед, генерал-аншеф Кирилл Яковлевич, он был недолго в случае при Екатерине, да не поладил с Потемкиным. А это прабабка — первая красавица времени Павла. Она навлекла на себя его гнев тем, что, когда встретила его на Невской перспективе, в ненастную погоду, не пожелала выйти из кареты в грязь, чтобы отдать ему реверанс… за что и была сослана сюда… А это мой дед. Он был адъютантом Кутузова при Аустерлице, и потом погиб при Лейпциге, в корпусе Раевского. А это брат деда — декабрист — он и умер в Нерчинске…

Она говорила с таким знанием истории, с таким увлечением, что все эти портреты словно оживали передо мной, и картины минувшего ярко вырисовывались. Я живо представлял себе и этого красавца, генерала-аншефа, не поладившего с всемогущим Потемкиным, и дерзкую красавицу, не пожелавшую испачкать в грязи бальные туфли, чтобы приветствовать императора, и этого героя Лейпцигского сражения.

Голос Крутогоровой производил на меня тоже сильное впечатление. До сих пор я еще не знал ее имени и спросил ее.

— Нина Александровна, — ответила она. — Моя прабабка была грузинка. Ее звали тоже Ниной. Находят, что я похожа на нее, — добавила она. — Вот ее портрет.

Я остановился, как вкопанный, перед портретом молодой красавицы в национальном горском костюме.

— Но это ваш двойник! — воскликнул я.

— Да? — неопределенно отозвалась она. — Моя прабабка рано овдовела и уехала в свое имение в Грузии, а сына отдала в корпус. Это было вскоре после присоединения Грузии к России. Говорят, она была жестока и скупа. Мы не знаем подробно ее историю… Она была что-то вроде царицы Тамары, — помните:

Она как-то исчезла и судьба ее неизвестна. Вероятно, она была убита…

Чем больше я слушал Нину Александровну, тем больше поражался ее начитанностью, умением вести разговор, аристократической простотой и непринужденностью обращения.

Мы прошли в парк и, опять, каждая беседка, каждый обелиск вызывали с ее стороны интересные, полные жизни воспоминания. Парк словно оживал под ее рассказами, словно шелестели вокруг нас незримые тени, вставшие из забытых могил. В темных аллеях слышался шепот, звук поцелуя…

Настоящее сливалось с минувшим и, под влиянием ее чудного голоса и былей минувшего, странное чувство овладевало мной. Все мне начинало казаться сном. И мой полк и моя поездка. А давно минувшие времена представились действительностью. И казалось мне, что я уже не поручик Степного кавалерийского полка, а молодой сержант лейб- регимента, что она не разорившаяся помещица, а придворная дама и мы не в полуразрушенной усадьбе, в заглохшем парке, а в чудесном саду, куда мы ушли от докучных гостей, унося и пряча свои мечты… Это впечатление было до такой степени сильно, что я до сих пор не могу понять, как я решился взять ее за руку.

Она не отняла своей руки. Ее тонкие длинные пальцы, напротив, с неженской силой сжали мою руку так, что мне даже стало больно.

Я поцеловал ел руку.

Мы сидели в полуразрушенной беседке, посреди которой стояла статуя Амура; лук в руках Амура был сломан… Поломаны и стрелы в колчане, но все же он, видимо, был по-прежнему всемогущ…

Она первая нарушила очарование.

— Пора, — с нервным смехом сказала она, — пора!

Она встала.

Я хотел ее удержать, но она резко вырвала руку и быстро пошла по направлению к дому. Я последовал за нею… Она скоро овладела собой и вернула свой прежний непринужденный тон.

— Теперь мы пообедаем, — сказала она, — а потом, если вы торопитесь, вам дадут лошадей.

По правде сказать, желание торопиться у меня пропало…

Когда мы вышли в столовую, стол уже был накрыт.

В металлической миске стоял суп, весь стол был уставлен деревенскими соленьями. Не были забыты и бутылки. Мне случалось бывать в этой губернии у богатых помещиков, и я сразу узнал эти толстопузые бутылки, покрытые плесенью и пылью. Мед, старая водка и столетнее венгерское.

Сервировка была смешанная, хрустальные рюмки и бокалы, переливающиеся всеми цветами радуги, тонкий фарфор и рядом самые обыкновенные тарелки.

Большие букеты полевых цветов наполняли комнату свежим дыханием полей.

Я не заставил повторять гостеприимное приглашение хозяйки. Я был голоден, как волк. Хозяйка ела мало, но усиленно угощала меня и подливала мне вина. Себе она налила маленькую рюмку токайского.

Приятное чувство разнеженности и покоя овладело мной. Я уже не ждал ее приглашений и с удовольствием потягивал вино.

Должно быть, под влиянием вина я стал несколько неловок. Раза два приподнимаясь за бутылкой, я задевал сумкой за прибор.

— Да снимите же вы эту несносную сумку, — смеясь, сказала она, — она мешает вам.

Напоминание о моей сумке, о моем ответственном поручении словно отрезвило меня.

— Нет, нет, — торопливо ответил я, — она нисколько не мешает мне.

И невольным движением я прижал сумку.

Нина Александровна слегка передернула плечами.

Мы кончили суп и она несколько раз топнула ногой.

По этому знаку открылась дверь и вошла женщина. Я невольно вздрогнул.

Вошедшая была та самая, которую я видел на лестнице. Теперь я имел возможность ближе рассмотреть ее.

Клянусь, никогда в жизни не видел я более отвратительной фигуры. Это была не женщина, это была горилла в юбке. Необычайной длины мускулистые руки, огромный рост, неженское сложение, — широкие плечи и узкие бедра — и лицо с покатым маленьким лбом, хищным ртом и черными жесткими, как у дикаря, волосами, подстриженными на лбу.

— Какая каторжная физиономия, — подумал я.

Впечатление было настолько сильным, что я отвернулся.

Нина Александровна заметила это.

— Поскорее, Анфиса, — сказала она.

Анфиса убрала посуду и вышла.

Прошло несколько мгновений. Мы не прерывали молчания. Почти сейчас же снова явилась Анфиса с большим блюдом. Поставив его на стол, она так же молча удалилась.

— Не правда ли, наружность моей Анфисы производит неприятное впечатление, — произнесла Нина Александровна, — но уверяю вас, она олицетворенная доброта и преданность… Наружность вообще, по моему мнению, редко соответствует действительным качествам души.

Мы были одни.

Она говорила, не умолкая. Я ограничивался короткими репликами. Сложное чувство, тяжелое и блаженное, овладело мною. Странно путались в моем представлении мерцающие глаза Нины Александровны и угрюмый взгляд Анфисы.

Анфиса появилась снова и молча убрала все со стола.

— Теперь я сяду сюда, — произнесла Нина Александровна, отходя к окну, — и займусь вышиванием на пяльцах, а вы садитесь на диванчике, курите и говорите.

Я закурил папиросу и сел на маленьком диванчике, стоявшем за моим стулом.

Между диванчиком и стеной было свободное пространство.

Лучи заходящего солнца падали на склоненную голову Нины Александровны и таинственным, нежным светом озаряли ее строгий восточный профиль.

Говорить мне не хотелось. Я молча любовался ею.

Не знаю, что было со мной, — усталость ли, выпитое ли вино тому причиной, но я чувствовал какое-то оцепененье во всем теле. С каким удовольствием я бы растянулся сейчас… Словно дремота начала овладевать мною. Она что-то говорила. Я слышал ее чудесный, убаюкивающий голос, и оцепенение все сильнее охватывало меня. Все смешалось в моей голове, я чувствовал, что засыпаю и всеми силами боролся со сном…

Резкий удар каблука в пол заставил меня раскрыть глаза и выпрямиться.

Это топнула Нина Александровна.

Почти тотчас открылась дверь и появилась Анфиса. Ее руки, жилистые и мускулистые, были обнажены; верхняя губа приподнялась, придавая ее лицу дьявольское выражение жестокости. Глаза, маленькие крысиные глаза, горели… Подстриженные надо лбом волосы словно стояли дыбом.

Страхе охватил меня. Да, страх — я испугался. Я не стыжусь сознаться в этом. Я не трусливее других. Я с честью исполнял свой долг на полях Манчжурии, я видел ужасы Ляояна и Мукдена, и никто не бросит мне в лицо упрека в малодушии. Но тут я испугался. Я испугался этого зловещего лица, этих нечеловеческих рук, этой гориллы в образе женщины.

Инстинктивно я схватился за то место, где привычно находил эфес шашки…

Но мой страх дошел до безумия, когда я увидел, что Нина Александровна поднялась с места и молча указала ей на меня.

Отблеск закатных лучей упал на ее лицо и ее глаза показались мне кровавыми. Черты ее прекрасного лица исказились, ноздри расширились, длинные пальцы тянулись, тянулись и мне казалось, это я чувствую уже их теплое и страшное прикосновение на моей шее.

— Нина Александровна! — крикнул я, вскакивая…

В эту минуту Анфиса с нечеловеческой силой сдвинула на меня тяжелый дубовый стол, за которым могли усесться двадцать человек.

Опрокинулся стул, в одно мгновение я был сбит с ног и упал на диванчик.

Ноги мои были прижаты…

С невероятным усилием освободил я их и вскочил на низенький диван.

О, никогда не забыть мне ужаса этих мгновений! Я смотрел, как безумный, не остался ли на столе случайно забытый столовый нож, вилка, хоть что-нибудь…

Ничего… Ничего!..

Медленно, как змея, пристально глядя на меня маленькими, страшными глазами, подвигалась ко мне Анфиса в промежутке между диванчиком и стеной. Ее нечеловечески длинные железные руки были протянуты, словно ища моей головы. А с другой стороны, между столом и средней стеной, тоже с протянутыми руками, с искаженным лицом, как пантера, так же медленно приближалась Нина Александровна…

Что я мог сделать против железных рук Анфисы! Эти руки, казалось, можно было кусать — и обломать зубы, колотить по ним кулаками, как по наковальне…

Стенка диванчика не позволяла мне свободы действия, а нечеловеческая длина ее рук делала невозможным нанести ей удар в лицо или по голове…

Это были непередаваемые минуты смертельного ужаса, безобразный хаос мыслей и чувств, обрывки воспоминаний, тоска, бешенство и страх, животный страх.

Руки Анфисы тянулись к моему горлу, я бегал по маленькому диванчику, бил кулаками эти ужасные руки, но они даже не дрожали.

В эту минуту сильные руки другого врага схватили меня за ногу… Это была Нина Александровна.

Сильным движеньем мне удалось высвободить ногу… Я увидел ее зверское, прекрасное лицо и в отчаяньи и бешенстве, не помня себя, изо всей силы ударил ногой в сапоге со шпорой в это прекрасное лицо!..

Невероятный, безумный крик боли раздался в вечерней тишине, и Инна Александровна упала… С каким-то звериным ревом Анфиса, забыв обо мне, бросилась к ней.

Я воспользовался этим мгновением, вскочил на стол, с него спрыгнул на пол и к дверям; но обе двери были заперты.

Я бросился к окну и выпрыгнул со второго этажа.

Я опытный гимнаст и удачно совершил свой прыжок…

На дворе я встретил рыжего парня и приказал подать мне лошадь.

Когда он попробовал мне возразить, я одним ударом сбил его с ног. Во мне еще был большой запас бешенства…

В конюшне я нашел лошадь и без седла, в недоуздке, с непокрытой головой добрался до станции. Я был без фуражки.

Там я нашел свои вещи и вечером благополучно прибыл в расположение полка…

Несколько дней я был не похож на себя, — тревожно спал, бредили вскакивал, хотя ничем не был болен и аккуратно бывал на занятиях. Я никому не рассказывал о своем приключении, и под шумок навел справки о судьбе Крутогоровой.

Мне сообщили, что она была нездорова, а потом куда- то уехала со своей служанкой.

Куда? Никто не знал.

Дом был брошен на произвол судьбы.

Вот и все…

Но часто, часто мне грезится прекрасное лицо, лицо Иродиады, ее мерцающие глаза, голос сирены… И кажется мне, что все пережитое было лишь кошмаром… И… мне хочется снова увидеть эти глаза и услышать этот волшебный голос…