Холмы, освещенные солнцем

РАБОЧИЙ ДЕНЬ

— Зоя, вставай, говорю. Слышишь?

В кухне на плите что-то шипит, чугунно гремят вьюшки, брякает крышкой кипящий чайник.

— Вставай, а то уши надеру! Слышишь?

Скрипя, открылась дверца плиты, плюхнулся в ведро ковшик. На кухне орудует Настасья Филипповна. А за перегородкой глухо всхлипывает маленькая Зоя. Она не отвечает матери, но с каждым окриком всхлипывает громче.

— Вот я тебе сейчас похнычу!

Настасья Филипповна, тяжело ступая валенками, проходит вдоль занавесок в свою комнату к широкой деревянной кровати, на которой спит вместе с Зоей.

— Вставай, слышишь?

Из-под ватного одеяла опять всхлип:

— Боли-и-ит… гор-ло…

Заскрипела кровать — это на нее села Настасья Филипповна, и уже ласковым голосом:

— Вставай, дочка. Тебе еще нужно ленточки погладить. Я утюг нагрела. А горло у тебя каждый раз, как в школу.

— Мамочка, сегодня школы, может, не будет? — уже отчетливо говорит Зоя. Она вылезла из-под одеяла и, охватив руками повязанную платком голову матери, трется носом об ее щеку.

— Ну, вставай, вставай, — ворчит Настасья Филипповна. — На вот платье, чулочки. Вставай.

И опять скрипят половицы. Настасья Филипповна идет на кухню. Останавливается у занавесок, прислушивается. В прорехе появляется ее круглая голова в платке.

— Коля, спишь?

— Да, да, Настасья Филипповна, спасибо. Я не сплю.

Николай лежит на спине с открытыми глазами и смотрит в окно. Густо-синие стекла затекли снизу толстыми буграми льда и поблескивают голубыми и желтыми искорками. «Опять холодина, — думает Николай. — Ну, хватит!» Рывком он садится на койке, сбрасывает пропитанное теплом одеяло.

Холодно в остывшем за ночь доме. Николай пробует сжать кулаки. Руки слабы и вялы.

Вдруг зашевелились занавески и показалась голова Зои.

— Коля, а я уже встала.

— А чего ты заглядываешь, не спросясь? Брысь!

Зоя хихикнула. Занавески сомкнулись.

Уже три месяца, как Николай живет в этом доме. Когда он приехал на стройку, в общежитии не оказалось свободных мест, пришлось снять угол. Договаривался Николай с хозяйкой, с Настасьей Филипповной, — полной, круглолицей сорокалетней женщиной. Держалась она во время разговора с достоинством, даже гордо и мягкой рукой неторопливо поглаживала по белокурой головке маленькую девочку — дочку свою, Зою. Крепко обхватив ноги матери, приоткрыв рот, Зоя смотрела на Николая голубыми в белесых ресницах глазами.

За спиной Настасьи Филипповны по-осеннему бело светились на окнах занавески, на табурете, занимая весь угол у окна, стоял фикус, а на желтых блестящих досках пола протянулась плетеная дорожка. «Хорошо будет, лучше, чем в общежитии», — решил Николай…

Дверь из сеней на крыльцо закрыта. Рукой без рукавицы Николай взялся за толстый крюк. Секунду не отнимал пальцы, потом медленно отодрал прилипшую к железу кожу — мороз был сильный. Скинул крюк. Цепляясь за бугры снега на крыльце, туго, со скрипом открылась дверь.

Фонари на улице окружены морозным сиянием. Вверх и вниз от них тянутся призрачные столбы света. В сугробах затонули дома. Над крышами подымаются дымки. По-утреннему неуютно светятся замерзшие окна. Из теплого нутра домов на мороз выбираются люди.

Николай быстро идет серединой улицы. К каблукам прилипают и отскакивают подковки снега.

Автобусная остановка. Между двумя сугробами молча топчутся съежившиеся от холода люди. Белым туманом вылетает дыхание и тут же растворяется в темном, сухом от мороза воздухе.

Медленно тянутся минуты. Николай трет рукавицей нос и щеки.

Но вот, припадая брюхом к размолотому колесами снегу, подкатил перегруженный автобус. Народ бросился к разбитой двери. Николай втиснул ногу и одной рукой крепко ухватился за поручень. Накренившись, автобус тяжело тронулся с места. Рядом с Николаем повисла молодая женщина. Николай перехватил поудобнее руку и, дыша в покрывающейся белым налетом платок женщины, правой рукой поддержал ее за спину.

— Спасибочко, — улыбнулась пассажирка.

Николай повеселел и сильнее, чем нужно, стал вжимать женщину в дверь.

— Ты меня не очень-то от двери толкай, — все так же улыбаясь скошенным глазом, сказала женщина и, работая локтями, с трудом повернулась лицом к Николаю. — Мне вылазить сейчас.

Потрескивая промерзшим кузовом, автобус то быстро скатывался под гору — тогда в щелях двери пел ветер, а колесо забрасывало на ступеньку снег, — то медленно полз вверх, приостанавливался и трещал шестернями, будто переводил дыхание. Прижатые друг к другу пассажиры густо дышали паром. Шершавая изморозь оседала на стекла окон, пуговицами вырастала на шурупах обшивки. Под тусклыми лампочками поблескивали замасленные шапки и спины.

Раскрасневшееся лицо женщины с блестящими глазами, с запекшейся трещинкой на губе вплотную придвинулось к Николаю. При толчках стоящий на ступеньку ниже Николай губами касался ее лба. Ему было весело. Женщина тоже улыбалась и делала вид, что хочет отодвинуть лицо, отчего сильнее прижималась к Николаю грудью. Народ в автобусе негромко переругивался, смеялся.

Небо постепенно бледнеет. В белесом сумраке плоскими заслонками проступают очертания гор, яснее вырисовываются переплетения высотных мачт подстанции, а за ними на застывшую реку спускается строящееся здание ГЭС с чуть заметными зубцами башенных кранов. Над бетонным заводом, над строениями подымается серый морозный пар.

По узкой тропинке Николай пересек свалку железного лома и подошел к воротам электромонтажных мастерских. Здесь назначен сегодня сбор бригады. В левой створке ворот — маленькая дверь. Она то и дело открывается под ударами входящих с улицы рабочих и, оттянутая пружиной, захлопывается, сотрясая неплотно прикрытые тяжелые ворота.

Пригнув голову, Николай вошел в помещение мастерских. Высокий закопченный цех тускло освещен подвешенными у самого потолка лампами. Справа, у больших, в рост человека, фарфоровых изоляторов, курят несколько рабочих из бригады Николая. При затяжках вспыхивают зажатые в ладонях огоньки. Николай поздоровался, пожал протянувшиеся руки и присел на пожарный ящик с песком.

Очередной раз дрогнули створки ворот, дверь отскочила, и, нагнувшись, будто действительно он мог головой задеть притолоку, в цех вошел коренастый, толстощекий, с ячменем под глазом парень лет семнадцати — Васька. Руки торчком в стороны (ватник мешает ему прижимать руки к бокам), вразвалочку подошел к рабочим и, важно насупившись, двумя руками каждому пожал руку.

— Ну, здорово, — солидным баском сказал Васька. — Как жизнь? Я это вчера опять заложил… — И Васька начал рассказывать о своих похождениях — подробно, с любимыми присказками, вроде «во», «здорово».

Хитрым глазом Васька то и дело взглядывает на Ивана: слушает ли тот его? Прислонившись плечом к изолятору, Иван стоит в своей обычной позе, спрятав подбородок за отворот расстегнутого на одну пуговицу ватника. Широко раскрытыми, невидящими глазами он смотрит на валяющийся у ног сломанный гаечный ключ: задумался.

В противоположность Василию, Иван скуп на слово. Скажет что-нибудь смешное — кругом все довольны, смеются, а он, не меняя серьезного выражения лица, продолжает работать, только глаза улыбаются. Обычно сдержанный, Иван свирепел только от чьей-нибудь подлости. Его широкое скуластое лицо белело, белыми становились и круглые раздувшиеся ноздри вздернутого короткого и тупого носа; обтягиваясь кожей, заострялись скулы, а глаза щурились с такой ненавистью, что Николаю казалось — вот с таким лицом ходят люди в атаку.

Рабочие уважали Ивана и в отсутствие бригадира молчаливо признавали за старшего.

Монтажники еще перекуривали, а в цеху уже началась работа: взвизгивал сверлильный станок, ухали механические ножницы, под стропилами громыхнул, сдвинувшись с места, кран и потащил в глубь цеха тяжелую болванку.

Иван откачнулся от изолятора, передернул плечами.

— Кончай, Васька, травить, — не то предлагая, не то приказывая, сказал он. И, обращаясь ко всем, добавил: — Пошли крепления снимать, а то Антоныч (Антонычем звали бригадира) не скоро машину пригонит.

Иван оглядел лица рабочих, за тесемки натянул шапку еще ниже на глаза, не дожидаясь ответа, пошел к воротам. За ним цепочкой двинулись рабочие.

На улице все так же холодно, серо и уныло. Земля, платформа, ящики, свитая жгутами крепежная проволока покрыты нетронутым, подсохшим на морозе снегом. Оставляя в снегу глубокие следы, Иван подошел вплотную к платформе с электрооборудованием. Остановился. Подождал, когда подтянутся остальные. Рабочие собрались поодаль от него, поеживаясь глядели на скрепленные проволокой громоздкие ящики.

— Стоять будем? — не оборачиваясь, спросил Иван. — Или, может, проволоку будем рубить?

Рабочие пододвинулись к платформе.

— Давай-давай.

— Руби.

— А мы посмотрим.

Иван сильно рванул проволоку. С нее ссыпался снег.

— Ты что, думаешь на балалайке играть?

— Сыграй «Вдоль по матушке…».

— По матушке и без балалайки можно, — залезая на платформу, ответил Иван.

В ответ засмеялись. Николай поднял торчащий из снега обрубок арматуры и тоже полез на платформу. Он бил по проволоке в том месте, где она, согнувшись, прижималась к окованному краю платформы.

От ударов болванкой проволока плющилась, отскакивали струпья ржавчины, блестел свежий металл… После нескольких ударов разрубленная проволока, свиваясь и звякая, отлетала к ящикам.

Когда закончили рубить крепления, подошли два ЗИЛа. Машины развернулись и, приминая жесткий снег, придвинулись к платформе. На подножке одной из них, держась за открытую дверцу, стоял Антоныч.

— Здорово, хлопцы, — поприветствовал рабочих Антоныч. Он быстро влез в кузов, прошел на платформу. — Диспетчера обвел. Две машины дали. Теперь быстро перевезем. — Взялся за ящик, попробовал сдвинуть. — Давай, Иван, начинайте.

Голос у Антоныча осипший, грубый и лицо грубое: на щеках глубокие складки щетинистой, продубленной ветром кожи, а во рту блестят крупные и тяжелые искусственные зубы — свои ему выбило еще в молодости свалившимся с лесов ломом.

Когда, в своем замасленном полупальто, в ушанке, глубоко надвинутой на глаза, в больших, с огромными подошвами, кирзовых сапогах, Антоныч стоит, покачиваясь на бревне или рельсе (он любит так стоять), и, резко поворачивая голову, наблюдает за чем-нибудь, он часто бывает похож на большую, сильную птицу. И лицо у Антоныча стремительное. Бывают такие лица. Повернется, взглянет человек — и весь будто устремится за своим взглядом.

В тяжелой работе бригадир всегда рядом с рабочими. Упрется плечом в ящик или во что другое, что нужно сдвинуть, одну ногу отставит, на другую чуть присядет, руки в колено, голова вперед, и осипшим своим голосом, широко раскрывая рот: «Раз, два — взяли! И-ще взяли, и-ще взяли…» А вместе с ним и вся бригада — хором. И берут…

Вот и сейчас Антоныч грузил ящики вместе со всеми. Дружно работали.

— Ты лом понемногу. Во-о, — хрипел Антоныч, — так ловчее.

Машины вздрагивали, оседали все ниже и ниже. Рабочие разогрелись, ругались, когда выскальзывал лом или ящик сползал с катка, шутили.

— Алексеич, смотри, главную кишку порвешь, — налегая плечом на ящик, выдохнул Васька.

Алексеич, как всегда, суетился, забегал с одной, с другой стороны, хватался за лом, за каток, громче всех кричал «взяли» и, пригнувшись плечом к ящику, делал вид, что вот дух сейчас испустит.

— Подвинься… Кишка-а-а… Иван, возьмем-ка. — Николай сунул лом под ящик, удобно расставил ноги и, напрягая шею, спину и руки, потянул лом кверху. Груз сдвинулся, заскулил под катками снег, и угол ящика слез с платформы в кузов машины.

«Машин всяких наизобретали, а ломик ничем не заменишь, — думал Николай. — Вот бы сейчас ленинградские меня увидели… Наташка… Как заправский работяга!»

Из-за сопки медленно выкатывалось солнце. В его красном диске плавились мелкие сосны, росшие на вершине, и край горы. Но проходила минута, солнце перекатывалось дальше, и черные, будто обуглившиеся силуэты сосен появлялись снова. Розовыми искрами заблестел снег вокруг. От строений, от сугробов потянулись яркие синие тени.

Из репродуктора, установленного на высотной мачте подстанции, разносились то ясные и отчетливые, то вдруг почти неслышные слова какой-то песни…

К обеду на эстакаде были сгружены последние ящики с оборудованием для крана.

В столовую Николай добирался на попутной машине. Обжигающий, каленый ветер бил в лицо, под локтями, отдельно от кузова, вздрагивала кабина, и, ровная от скорости, неслась под фары бугорчатая дорога.

По дорогам стройки потоком идут машины. Помятые и ободранные, часто с покореженными, ослепшими фарами и побитыми стеклами, на большой скорости идут самосвалы. Они перевозят горячий бетон, похожий на густую чечевичную похлебку. Когда машину встряхивает на выбоине, бетон плюхает из угла в угол железного кузова и жирно выплескивается, застывая на дороге грязно-зелеными нашлепками. Вся дорога от бетонозавода к зданию ГЭС накатана застывшей на морозе коркой бетона.

Груженные песком и камнем, отчаянно рыча, идут по дорогам огромные двадцатипятитонные самосвалы. Они двигаются медленнее других машин, на поворотах заметно сбавляют ход, шипят прерывисто пневматическими тормозами и тяжело, осторожно поворачиваются, будто боятся раздавить своими тушами машины поменьше.

Идут сильные десятитонные ЯЗы с кубами контейнеров на платформах, идут машины с прицепами, груженные тавровыми балками и арматурой…

В открытых окнах кабин мелькают грязные лица шоферов, то хмурые и усталые, то улыбающиеся; сквозь шум мотора доносятся песни. На переездах, где приходится простаивать в заторах, шоферы высовываются из кабин, зло ругаются или шутят, без толку жмут на сигналы и, как только освобождается дорога, проворно забираются в кабины, нагнувшись, быстро переключают скорость, и опять машины одна за другой густым потоком несутся вперед.

К доскам пола в прихожей прилип натоптанный снег, только у входа в столовую снег таял, и темные мокрые пятна расползались по полу.

На ходу разматывая шарф, Николай открыл дверь. Его обдало теплым паром. Большой зал с рядами тонких деревянных столбов, подпирающих стропила, с высокими в мелкую клетку окнами гудел голосами, смехом, звякали ложки, тарелки.

Почти все места заняты. У кассы — очередь.

Из середины зала Николая кто-то окликнул. Николай узнал Васькин голос. Подошел к столику. Двое за столом жадно хлебали горячий суп. Васька же с аппетитом ел кусок черного хлеба, густо смазанный горчицей и посыпанный солью. Морщась, нюхая корку, Васька кивнул на стул рядом. На сиденье лежала его ушанка.

— Занял для тебя. И второй комплексный взял… А знаешь, — грязной пухлой ручищей Васька стал сосредоточенно снимать соринку с куска хлеба, — Екатерина уже спрашивала, чего ты не идешь.

Николай будто не расслышал Васькиных слов, молча пододвинул стул, снял с него шапку, сунул ее на колени к Ваське и сел за стол.

— Не веришь? — Васька мотнул рукой у шеи, ногтем большого пальца щелкнул по зубу. — Во, — кивнул он, — она нам суп тащит, спроси сам.

С Катей Николай по-настоящему не знаком. Как-то в обед, когда Николай, только что поев, рассеянно смотрел на жующих, смеющихся и невпопад разговаривающих людей, его глаза остановились на молоденькой официантке, склонившейся над соседним столом. Быстро двигая обнаженными выше локтя полными руками, девушка сгребала с тарелок остатки еды, вилки и ножи. Составив посуду на поднос, она оглянулась и, заметив взгляд Николая, улыбнулась ему. Глаза у нее были желтые. «Совсем как у кошки, — подумал Николай, — только что зрачки круглые». А на скуластом, с мягким, круглым подбородком лице при улыбке появлялись ямочки.

С того дня Николай садился обедать за Катины столы. Катя тоже отметила Николая. Ей нравилось, как рослый, широкоплечий парень краснел, когда встречался с ней глазами, как хмурился и вдруг добродушно во все лицо улыбался. Когда Катя останавливалась у соседних столиков, она особенно задорно смеялась, когда ставила поднос на стол, старалась дотронуться до руки Николая или с серьезным видом тянулась через стол передать тарелку сидящему напротив и одновременно прижималась бедром к плечу Николая. Но он делал вид, что не замечает ее уловок.

Сейчас Николай, нахмурившись, следил, как быстро и напряженно двигались Катины ноги в аккуратных резиновых сапожках. Катя тащила большой поднос, в два ряда уставленный тарелками. Тяжесть подноса ускоряла ее шаги.

Желтые глаза Кати злы, скулы ярко раскраснелись. Наверно, только что ругалась с подавальщицами. Вот Катя углом ставит поднос на соседний столик и под шуточки рабочих, сразу отложивших газеты, отрывисто спрашивает:

— У тебя щи? А у тебя что — гуляш? Чего скалишься? Я тебе не суп гороховый! — Тыльной стороной ладони она отводит клок прямых, соломенного цвета волос, выбившихся из-под наколки.

Вот Катя и у столика Николая. Переставляет тарелки с подноса. Суп горячий, пахнет луком и вареной картошкой. Катя торопится, на лице ее уже улыбка:

— Чего поздно так?

Обнаженная рука двигается у самого носа Николая. У плеча на матово-белой коже расплылся желто-лиловый синяк.

— Подожди уходить, как пообедаешь. Поговорить надо, — торопливо говорит Катя.

Василий сидит с напряженным лицом и внимательно переводит улыбающийся глаз с Николая на супы, которые переставляет Катя, потом вверх на Катино лицо. Наблюдает.

— А мне тоже подождать или, может, уматывать? — ухмыльнулся Васька.

Катя рассеянно скользнула глазами по кривому Васькиному лицу:

— Уматывай.

Васька подмигнул Николаю здоровым глазом: а ты, мол, не верил.

В конце обеда, когда Николай остался один за столом, Катя прибежала с кухни и подсела к нему. Лицо у нее горит, хотя в зале холодно. Попробуй побегай с тяжелым подносом из жаркой кухни в холодный зал — тоже раскраснеешься. Николай не смотрит на нее. Ждет. И сосредоточенно мнет хлебный мякиш. Нужно сделать шесть рожек, тогда эта штука здорово отскакивает от пола, даже если ее очень сильно бросить. И не мнется. Катя некоторое время следит за сухими, сильными пальцами Николая. Потом переводит взгляд на его лицо.

— Чего не смотришь на меня? Видишь, какая я красная?

Она вынимает хлебный шарик из рук Николая, бросает в грязную тарелку и, подтянув его руку к своей щеке, продолжает:

— Горячая?

Николай не отнимает руку и чувствует, как у него тоже начинают гореть щеки, уши, как сухо становится глазам.

— Ты сказать что-то хотела? — спрашивает он Катю.

— Чего хотела сказать? — Катя кладет руку на ладонь Николая. — Вот посмотри, какая у меня рука. — Рука у Кати маленькая, горячая и чуть влажная. На ладошке шершавые, плотные подушечки. — Смотри, у меня рука маленькая, чистая, а у тебя большая, жесткая, исковерканная какая-то. Интересно! — Катя прощупывает пальцами мозоли, царапины на руке Николая. Вдруг рот ее кривится иронической улыбкой: — Тоже мне работяга!

— Ну говори, что ли! — торопит Катю Николай.

— А вот приходи сегодня вечером в наше общежитие. — Катя вызывающе поднимает глаза. — Девочки на танцы пойдут…

— А что я там делать буду?

— Чай пить!

Николай встал, надел шапку. Застегнул ватник.

— Ну, придешь?

— Не знаю.

— А я ждать буду!

Николай задвинул стул, кивнул Кате, посмотрел на часы над дверью и, стуча гвоздями подошв, зашагал к выходу. Спиной он чувствовал Катин взгляд.

С крыльца столовой видна стройка: плешивая гора, вплотную подобравшаяся к реке ниже ГЭС, кусок реки за плотиной с повисшими над ним клубами стылого пара, постройки, столбики дымков. Солнце бьет по глазам, слепит. Сухим белым светом сияет снег. Мороз. Тепло, собравшееся в ватнике, в шапке, в ватных штанах, сразу же тает, растворяется, одежда пропитывается холодным, обжигающим ветерком. От него особенно достается пояснице, шее и рукам. «Э-эх, а все же хорошо, солнце-то как шпарит! Пойти к ней сегодня, что ли?..»

— Смотри, как она горы кругом обошла, — говорит Николай Ивану.

Они только что поднялись на стену здания ГЭС и смотрят на речную излуку. Против сопки в ледяное поле вмерз небольшой пароход. Из трубы его идет дым. Дым сносит к берегу, к стройке. Вокруг парохода по льду ходят люди.

— По всей длине в лед замурована… — Николай задумчиво следит за передвигающимися по льду фигурками. — А все равно течет.

— Сотни лет течет, — сказал маленький смуглый азербайджанец Рашик, — все вниз, туда, вниз… — Он сделал в воздухе зигзаг рукой — мол, петляет по земле.

Иван засмеялся.

— А мы ей еще работки добавляем: работай, река, работай, — передразнил он Рашика.

— Так вон она и бушует, — Рашик кивнул в противоположную от замерзшего парохода сторону — туда, где за эстакадой дымилось на морозе незамерзшее пространство реки, — с трудом под лед залезает.

Пофилософствовав таким образом, рабочие вернулись к узкой железной лестнице, по которой они влезли наверх. В нескольких шагах от нее стоял Алексеич. Он замерз под ледяным ветром и время от времени похлюпывал носом. Рукой Алексеич придерживался за стенку и, вытянув шею, заглядывал вниз, туда, где в полу здания ГЭС чернел провал большого квадратного люка. В глубине люка в темноте взблескивала синими зарницами сварка и, заметные при вспышках, двигались люди.

— Что, дух перехватило или ногам не доверяешь? — спросил Алексеича Иван. — Дрожат? — Иван взглянул на кривые, действительно дрожавшие ноги Алексеича. — Ты на солнышко глянь или вон на кран, а вниз не нужно, головка закружится.

Не принимая руку от стены, Алексеич осторожно выпрямился и, жалко улыбаясь, подтер рукавицей нос. Лицо у него продолговатое, бледное, с длинным носом, с впалыми висками, а улыбка обнажает блеклые верхние десны и длинные, с большими промежутками, желтые зубы.

Вдруг над краем карниза показалась большая голова Антоныча. Бригадир сделал последнее усилие и вылез на карниз.

— Ну, хлопцы, как отобедали? А сварку и все другое захватили? — глухо, придерживая дыхание, спросил Антоныч. — Вась, захватил?

Васька, притащивший наверх кабель от трансформатора, электроды и щиток, недовольно кивнул — опять тащить, мол, заставили — и угрюмо пробасил:

— А что нам варить-то здесь?

Антоныч, улыбаясь глазами, придержал рукавицей ноздрю, сморкнулся стрелкой. Наклонившись над краем карниза, с интересом проследил глазами, потом взглянул вдоль здания ГЭС, на замерзшее белое солнце, повернулся спиной к ветру и только тогда ответил:

— Вон, видишь, кронштейны сложены? — Громадной рукавицей с оттопыренным пальцем он показал на груду кронштейнов, сложенных на карнизе. — Устанавливать будем.

На каждом кронштейне по три больших белых изолятора, на изоляторах — железные полочки, на которые лягут потом швеллера. По швеллерам подадут ток. Крановщик включит рубильник. Завертится мотор. И огромный мост-кран, перекинувшийся со стены на стену, то останавливаясь, то рывком двигаясь дальше, заскрежещет колесами по толстой рельсине. А ниже карниза по установленным электромонтажниками швеллерам, собирая с них электрическую силу, которой ожил кран, поползут, обдирая ржавчину, выбрасывая искры, стальные «башмаки» — тупорылые куски металла.

— Видишь? — повторил Антоныч. — Крепить будем. К шпалам, через каждые три метра. Понятно? — Антоныч оглянулся на всех.

— Вы, Рашик и Сашок, будете канавки в бетоне пробивать — где кронштейн под рельсу не пойдет. Иван, Николай и Алексеич — кронштейны устанавливайте, а ты, Василий, готовь сварку.

— Антоныч, а как же работать, когда тут сварщики и слесаря ползают? — спросил Николай.

Антоныч обернулся:

— А тебе какое дело? Пусть ползают. Они свое, ты свое. Правило строителей такое: хоть под ногами у другого, а делай свое. Вкалывай, и будет порядок.

— Хлопцы, — ко всем обратился Антоныч, — инструмент крепко держать, а то головы попрошибаем. Иван, ты смотри, чтоб кувалда не соскочила. Ну и сами, конечно, осторожней. Руки-ноги зайдутся — лучше погрейтесь.

И действительно, пока стояли под ветром, у Николая занемели руки и пальцы на ногах. От мороза боль как зубная, будто жилы из пальцев вытягивают или жгут угольями. Николай отдувался, двигая пальцами в сапоге, наступал каблуком на носок, давил онемевшие пальцы. Руку вынул из рукавицы. Большой палец пожелтел и будто обмяк. Синим окрасился ноготь по краям. Николай, морщась, осторожно сунул руку обратно в выстывшую рукавицу и, сжав кулаки, постарался покрепче захватить в ладони холодные, будто чужие, большие пальцы.

— Ну и прижимает, — выдавил Николай.

— Что, ноги зашлись? — Иван то правым, то левым валенком бил по шпале. — Мороз сильный!

Белым ободом украсилось ослепшее белесое солнце. Везде вокруг промерзший до звона металл и сверкающий сухой снег.

Но, несмотря на холод, Николай чувствовал себя как-то особенно хорошо. Ему нравилась опасность работы на большой высоте, ощущение огромности пространства, массы воздуха вокруг. «Холодно, — думал Николай, — но ничего, в работе согреемся».

А работа действительно согревающая — на рельсе, как на длинной наковальне, прямить швеллер. Один придерживает, другой бьет. Так по три-четыре швеллера. В рукавицах трудно ухватить рукоятку кувалды. От первого удара швеллер, звякнув, сползает с рельсы. Его кладут опять. Током отдает в ногу каждый удар. Раз! Замах, покрепче зажать рукоятку, с силой, рывком, используя инерцию, ударить. Кувалда подпрыгнет. Еще полуудар. Прицельный. Опять замах, чуть подправил ногой швеллер. Раз-раз, раз-раз! Из-под кувалды вылетают бледные на свету искорки. Сбитый по краям тяжелый прямоугольник молота, оставляя конопатины, будто со злостью вбивается в железо. Удар — взгляд вниз, там двигаются люди: «Осторожно, покрепче ухватиться…» Один, два, три швеллера — и становится тепло. Если снять рукавицы, от разогревшихся влажных рук ветром сдувает пар…

Солнце незаметно скользнуло за горизонт, но последние его лучи еще окрашивают лысину сопки холодным розовым светом. Ниже склон сопки стал синим, и, чем ниже в долину спускается взгляд, тем гуще и холоднее становятся синие сумерки, тем резче выделяются грязноватой белизной столбы мерзлого пара, подымающиеся от беспорядочно разбросанных построек, от паровозов, от самой реки. Вот зажглись электрические огни. Желтыми, расплывшимися пятнами они вкрапились в синеву сумерек. Осветив здание ГЭС, вспыхнули прожекторы на тупых вершинах гор. Загорелись огни под кабинами кранов — от этого башни стали еще выше. В полосу света попадает то сдутый откуда-то с конструкций снег, то пар, вырвавшийся из трубы, то вертящийся на тросе в разные стороны ковш с бетоном.

Николай вместе с Иваном устанавливает кронштейны. Он обвязал длинную сторону кронштейна туго гнущейся веревкой. Другой конец веревки он несколько раз обмотал вокруг рельса, между шпал, и прочно закрепил двойным узлом. Вдвоем они приподняли кронштейн и медленно, принимая всю тяжесть на руки, начали спускать его по стене. Внизу несколько рабочих прекратили работу и, задрав головы, наблюдали, как кронштейн, царапая бетонную стену, рывками сползал все ниже и ниже. Николай правой ногой уперся в самый край карниза, тай что носок сапога торчал над провалом. Из-под подошвы сыпались мелкие бетонные камешки и, чиркая по кронштейну, набирая скорость, неслись вниз.

Нагибаясь все ниже, Николай и Иван почти уперлись головами друг в друга и напряженно сопели. Вот кронштейн короткой стороной лег на карниз. Теперь его нужно было немного отпихнуть от стены, навалиться на короткую сторону и резким рывком за веревку вогнать под рельс.

Николай присел на корточки, коленом нажал на рыскающий конец кронштейна и попытался вдвинуть его под рельс. Иван, придерживаясь за плечи Николая, пыхтел ему в затылок — помогал.

— Алексеич! Кукла мороженая, тяни веревку! — выдохнул Николай.

Все время, пока спускали кронштейн, Алексеич стоял у стены. Услышав окрик, он засуетился, осторожно переступил через рельсину, опустился на четвереньки и тоже стал давить на кронштейн.

— У, дура старая! За веревку дергай! — У Ивана от напряжения надулась жила на лбу и побелели круглые ноздри.

Алексеич торопливо, спотыкаясь, перелез обратно через рельс, ухватился за веревку и стал тянуть, но не горизонтально, как нужно было для того, чтобы подтащить кронштейн под рельс, а вверх.

Васька, исправлявший держатель в нескольких шагах от ребят, метнулся к Алексеичу, отпихнул его и, ухватив веревку, уперся ногой в рельсину.

Рывок — и кронштейн встал на место. Николай поднялся, разогнул сведенную спину. Ноги дрожали от напряжения. Посмотрел вниз. Страха от высоты совсем не было.

Устанавливая кронштейн за кронштейном, ребята продвигались по карнизу. За ними, не отставая, со своим щитком и электродом двигался Васька. Стена выше карниза то и дело вспыхивала пронзительно голубым светом, по ней плясали черные искаженные тени рабочих. От сварки брызгами разлетались дымящиеся искры — падая, откатывались по металлу или с шипением гасли в снегу.

Небо над стройкой стало совсем черным. Высоко-высоко мигали крохотные, как уколы иголок, звезды. Ветер переменился. Теперь он дул из долины в сторону реки. Ветер был сильный, но не такой холодный, как днем. По небу неслись, скрывая и вновь открывая звезды, облака. Они летели серыми от огней стройки, рваными кусками по черному небу.

— Ночью снег пойдет, — сказал Иван.

— Значит, мороз меньше будет. Быстрее уложим, — сказал Рашик.

— Антоныч говорил, работать часов до двенадцати придется, а то не успеть вовремя кран пустить. У них, — Николай кивнул на кратер первой турбины, — и на сборочной почти все готово.

— Время-то сколько? Десятый? Я порядком устал. Мне уже наплевать, что по краю хожу. — Иван сплюнул вниз. — Пошли на площадку, перекур устроим. У меня хлеб есть. — Он хлопнул рукой по карману ватника.

На площадке разбросаны доски опалубки. На них и на бетоне лежит припорошенный копотью снег. Николай обломком доски соскреб снег в центре площадки. Снял рукавицы, подышал в руки, одна о другую потер сухие, омертвевшие ладони. Потом не слушающимися пальцами достал из кармана истершуюся газету и нож, настругал тонких, как стружка, щепок. Чиркнул спичку и, прикрывая ее ладонями, поднес к бумаге. Розово светились полоски между пальцами. Бумага вспыхнула. Загорелись маленькие лучинки. Переносимое ветром пламя потрескивало то тут, то там. Разгораясь, облизывало верхние доски. Зашипел снег. Поблескивая, покатились капельки воды и, закипая, с шипеньем обрывались в огонь.

Лица у рабочих еще стянуты холодом, но довольные. Иван подтащил две большие доски, положил их рядом и, опершись на локоть, прилег к костру. Подбородок сунул за ворот к плечу, прищурился на огонь. Курносый, озорной Сашок сел на пятки, руки сует в огонь — закоченевшие, они сперва не чувствуют жара. Потом сразу обожжет — выдернет, потрет рука об руку — и опять в огонь, жмурится. Николай тоже сел поближе на доски. Вот уже и коленям горячо — шпарит, как кипятком. Николай приложил руку к голенищу сапога — нагрелось. И лицу жарко. Приходится отворачиваться.

Над костром копоть с искрами шапками быстро подымается кверху и уносится в сторону, за переплеты арматуры. Железные прутья то осветит выскочившим языком пламени, то опять они пропадут — черные на черном от костра небе.

Жарко лицу, рукам, коленям, а сзади — будто слившийся с темнотой мороз. Подползает к спине, пробирается сквозь ватник…

Алексеич разулся, достал из резиновых сапог сбившиеся комом портянки, разложил их на досках поближе к костру. От портянок сразу же пошел густой пар. А ноги Алексеич тоже протянул к огню.

— Иван, ты говорил, у тебя хлеб есть? — спросил Николай.

— Есть. — Иван приподнялся на локте. — Сашок, вон у тебя под боком лежит.

Сашок нащупал рукой пакет, развернул его. Бумагу смял и бросил в огонь. Подхваченная пламенем, она горящим комом вылетела из огня и, упав в снег, погасла. Глотая слюну, Сашок разломил два ломтя черного хлеба пополам и протянул каждому по куску. Смотря в огонь, медленно жевали промерзший, зачерствевший хлеб. Во рту — вкус мороза и хлебной, ржаной кислоты. Проглоченный кусок приятно дерет горло.

Сзади в темноте кто-то завозился, послышалось частое хриплое дыхание — это Антоныч протиснулся между прутьями арматуры и подошел к костру.

— Греетесь? Сколько кронштейнов поставили? Семь? Семь, я поглядел. Ну ничего, погрейтесь. — Антоныч присел на корточки, руки к огню. Он устал за день больше других. Сказывался возраст. Осунулось лицо, сильнее обозначились морщины.

— На кране два мотора осталось, — продолжал Антоныч. — Там ребята скоро закончат. К вам придем. Ветер только сильный.

При каждом слове в металлических зубах Антоныча блестящими точками отражается костер.

Иван лениво шевельнулся на своих досках. Приподнял голову. Прищуренными глазами поверх пламени взглянул на Антоныча.

— Что, зубы оттаивать пришел? От ветра на кране заиндевели?

Антоныч улыбнулся. Еще сильнее зачернели морщины. Шапка у него надвинута на самые глаза. Обросшее рыжеватой щетиной лицо запачкано сажей.

— Где это вы замазались? — прикрывая лицо от жара рукавицей, спросил Антоныча Николай.

— А там тоже костер жгут. Смолы кто-то подложил. Смотри, штаны затлели. — Антоныч глазами показал на Сашкину штанину.

Сашок переступил коленями в сторону от огня и, торопясь, притушил снегом прогоревшую дыру. Сквозь черный обод ее забелела вата.

— Я вот так же один раз погорел, — сказал Сашок и кивнул на колено. — Лошадей пас. Разложил костер и заснул. Мы вон там пасли. — Он привстал на коленях и махнул рукой за костер в темноту. — Портки прогорели, пока проснулся. — Сашок привычно шмыгнул носом и, смотря в огонь, продолжал: — Наше село стояло как раз, где ГЭС стоит.

— А хорошо у вас в деревне было? — спросил Николай.

— В селе? — переспросил Сашок. И так всегда блестевшие глаза его блеснули еще сильнее. — Хорошо!

Он замолчал, обернулся в темноту и опять переступил коленями, подтянул несколько досок. Стряхнув с досок снег и разорвав их вдоль по трещинам, Сашок две доски подложил в огонь. Потом все так же быстро, отводя голову от огня, нагнулся, поправил обгоревшие головешки.

Все ждали, что Сашок будет говорить дальше. Сашок все такими же радостно блестевшими глазами посмотрел на Антоныча, Николая, Ивана…

— Хорошо было. У нас не много дворов было. Я голубей разводил. Лошадей пас. Зимой, как все снегом засыплет, с пацанами на лыжах с горы катались. — Сашок мотнул головой в сторону сопки. — Забор снегом завалим, вроде трамплин был, и с горы… Хорошо было! — Он шмыгнул носом и, глядя на пламя, задумался. Пламя отражалось в его глазах, они мерцали, загораясь двумя точками.

— А потом строители пришли, — помолчав, продолжал Сашок. — Дома наши перенесли, где теперь Александровское поле. Раньше-то у нас рыбы во было, — Сашок провел рукой под подбородком, — огороды хорошие. Теперь до реки четыре километра. Мы все бегали смотреть, как экскаваторы землю рыли. Захватит, — он рукой показал, как захватит, — подымет, перенесет, челюсть у него отвалится — и выбросит. И так круглый день. Мы здесь и купались, и рыбу ловили. Потом «шагающие» рыли. Тоже смотрели. Потом строить все начали… Нагородили, разрыли. Мы сюда больше и не ходили потом, купаться ездили за гору.

— А ты что ж, недоволен, что стройку начали? — вдруг прервал Сашка Антоныч.

— Почему? Я доволен, — Сашок виновато ерзанул на пятках, — только жалко… А у меня брат передовой крановщик. В газете пропечатали. И я электромонтером буду. — Он помолчал и уже тише, будто убеждая самого себя, добавил: — А несколько годов пройдет, станцию отстроят — настоящий город будет… Теперь веселее.

— Ну вот то-то. — Антоныч снял шапку и, наклонившись к огню, чтобы не холодно было, заскорузлыми пальцами поскреб голову и попытался пригладить волосы. Редкие белокурые волосы Антоныча слежались под шапкой, только на макушке топорщился легкий хохолок.

Некоторое время все молчали. Николай и Сашок грели руки у огня. Иван и Алексеич курили. Наконец Иван затянулся в последний раз, тонкой струйкой выпустил дым в огонь, для чего-то плюнул на окурок и, удостоверившись, что погасил, бросил его в костер. Потом встал, повернувшись лицом в темноту, а к огню спиной, приплясывая и накрест захлестывая руки, побил себя по плечам и, поправив доски «лежанки», улегся на другой бок, сунул подбородок в ворот ватника и, прищурившись на огонь, спокойно, будто не было долгой паузы, снова заговорил:

— Город-то будет… Я в штате на ГЭС останусь, сестру сюда перевезу. Из деревни. Она у тетки живет. В девятом классе. Хочу, чтоб институт окончила. Ты-то с будущего года начнешь? — Иван перевел взгляд на Николая. Николай кивнул. — Ну вот и она у меня учиться будет… на инженера. Маша — усердная. — Иван опять пристально-изучающе посмотрел на Николая.

— А сам учиться будешь? — спросил Сашок.

— Нет. Я в армии все забыл, — улыбнулся Иван.

Все время, пока Иван говорил, Антоныч, обхватив большие, торчащие у подбородка колени, смотрел на него с еле заметным сожалением.

— Молодежь… — вдруг захрипел Антоныч, расстегивая крючок у ворота, который мешал двигаться кадыку. — Я так думаю на следующую ГЭС двинуть. Уж, видно, жизнь всю со стройки на стройку. Как начал с Днепрогэса, так и кочую. И жинка привыкла, не ругается. Вот агрегаты смонтируем — и поеду. У меня там сын старший уже работает. Тайга, обрывы каменные в сто метров, мороз… Солнца там больше. Мошка только. — Последние фразы Антоныч проговорил, смотря в костер, будто в раскаленных то разгорающихся, то чернеющих под ветром угольях и в ползущих по обгоревшим доскам огненных гусеницах действительно видел яркое сибирское солнце и крутые, скалистые берега.

Николай шагал по середине широкой дороги. Сильный, холодный ветер кидал в лицо маленькие колючие снежинки, то ли посыпавшиеся из туч, то ли поднявшиеся с земли. Ветер бил, наносил удары — в лицо, в грудь, в облепленные штанами колени. Дорога поднималась в гору. Николай шагал, наклонившись вперед, как будто наваливаясь на ветер. Ветер сопротивлялся — при каждом шаге бросался на грудь, соскальзывал к ногам, потом опять забегал вперед и опять, подвывая с остервенением, кидался, хватал за ноги, выдавливал из глаз слезы. Жесткие снежинки били в лицо и, подтаивая, превращались в ледяную коросту. Николай стянул рукавицу и всей ладонью, срывая ломающиеся острые льдинки, утер лицо, потом вытер мокрую руку о штаны и сунул ее обратно в рукавицу.

Идти было тяжело, но усталость после работы будто выдуло, только чуть-чуть подташнивало от переутомления. Николай любил сильный ветер, и сейчас ему хотелось запеть во все горло. Что-нибудь. Так просто. Чтобы холодным ветром забило рот, чтобы дух захватило… Николай помотал головой, улыбаясь, бормоча что-то, еще сильнее наклонился вперед и зашагал быстрее.

Дорога то ползла вверх, то круто поворачивала. На редких столбах по ее обочине, гремя железными кругами, плясали фонари. Под ними из стороны в сторону метались желтые пятна света, а у самых ламп неслись плотной струей снежинки. У столбов ветер выл и свистел еще неистовее, потом вдруг захлебывался, замолкал, а через мгновение начинал буянить с еще большей силой.

— Эх, хорошо! — бормотал Николай. — Чего, сука, свистишь! — И он еще сильнее наклонялся вперед и шагал, шагал по зализанной ветром дороге.

Николай миновал магазин, прошел подвесную канатную дорогу, тянущуюся к стройке из каменного карьера. В ее устоях, в предохранительной сетке, в тросах, на которых, скрипя, раскачивались две пустые вагонетки, ветер так свистел, бесновался и гудел, что казалось — ты высунулся в окно несущегося по железнодорожному мосту поезда.

Потом вдруг навстречу Николаю на предельной скорости прогромыхал подгоняемый ветром самосвал. Николай отступил в снег на обочину, проследил за подпрыгивающим порожним кузовом машины, вышел на дорогу и пошел дальше.

Был второй час ночи, когда Николай подошел к своему дому. Нагорная улица, на которой он жил, была крайней в городе. Небольшие, покрытые, как одеялом, толстым слоем снега садики и огороды подымались справа за домами по склону горы. За крышами виднелся пустой белый склон, а выше качались под ветром и шумели высокие редкие сосны. Дома, почти по самые окна занесенные снегом, казались рядом с горой маленькими и жалкими. В некоторых светились еще окна, но в доме Николая было темно. Хозяева спали.

По вытоптанной в глубоком снегу тропинке Николай подошел к крыльцу. За домом было спокойно, только временами, заносясь за угол, ветер гонял по крыльцу вихрящиеся снежинки да срывал с нависших с крыши снежных пластов снежные дымки. Николай поднялся на крыльцо. Под сапогами заскрипели ступени и тонко завизжал притоптанный снег. Обернулся — над городком, освещенным электрическими фонарями, снегом курились крыши. Огни стройки слились в сплошное тускло светящееся марево.

Дверь в сени была не заперта. На неровных досках пола валиками лежал занесенный в щели снег, и казалось, что в спокойной темноте сеней еще холоднее, чем на улице.

Николай подобрал на полу прутяной ободранный веник и обмел сапоги, соскреб о порог с подошв приставший снег и, только когда разогнулся, почувствовал, какой тяжелой усталостью налилось тело.

На стук долго не открывали. Николай стоял, прислонившись плечом к притолоке. Наконец послышалось шлепанье хозяйкиных туфель и приглушенный войлоком двери голос Настасьи Филипповны спросил:

— Кто тут? Ты, Коля?

Николай ответил. Брякнул крючок, и уже в приоткрытую дверь Настасья Филипповна сиплым от сна голосом торопливо проговорила:

— Ты, Коля? Подожди, я неодетая.

На кухне стояла душная жара. Николай нащупал выключатель. Вспыхнув, лампочка осветила кухню. Занавеска в двери, ведущей в коридорчик, еще колебалась, большой горячей глыбой белела печь. Николай сел на табурет, тяжело выдохнул воздух и несколько минут, ссутулившись, опустив руки, сидел не двигаясь. Потом, помогая ногами, с трудом стащил сапоги. Холодные и влажные портянки положил на печь. Снял ватник, стянул свитер, рубашку и долго мылся под ручным умывальником. Мыльная пена на набрякших руках сразу становилась теплой и грязной. Потом намылил шею, лицо. Вместе с грязью в первый момент будто ушел и сон.

На плите, прикрытой тряпкой, стоял еще горячий чайник. Николай налил в алюминиевую кружку навару смородинного листа. Из шкафчика кухонного стола достал хлеб, масло, конфеты-подушечки и, обжигаясь, придерживая кружку то одной, то другой рукой, с удовольствием отхлебнул несколько глотков. Прихлебывая из кружки, съел два толстых ломтя хлеба с маслом, заедая его слипшимися, похрустывающими на зубах подушечками. Поев, Николай убрал все обратно в стол и, оставляя сырые следы на крашеных досках пола, прошел к выключателю, потушил свет. За занавеской в комнате Николая, так же как утром, лед на окне светился голубыми и желтыми искрами. В комнате было не так жарко, как в кухне. По полу из щелей несло холодным картошечным духом.

Николай бросил ватник на койку, снял ватные штаны, с силой потер мускулы на ногах и залез под одеяло. Устроившись поудобнее в прогнувшейся койке, вытащил из-под нее лежащую на чемодане толстую, простывшую книгу (Николай никак не мог дочитать ее) и попытался читать. Но через несколько строк сознание начинало проваливаться куда-то, глаза закрывались, и книга, сползая, тяжело ложилась на грудь. Николай делал усилие, открывал глаза, и опять буквы сливались в длинные серые полоски или начинали расти и, как живые, шевелились на странице.

Николай улыбнулся. Сунул книгу под кровать и, отвернув лампочку, натянул повыше одеяло и ватник.

Во всем теле — в голове, в ногах, в руках — тупо стучала кровь. Николай будто ощущал тяжесть своего тела и в то же время силу, с которой оно давило на прогнувшуюся сетку.

В сознании то плыли какие-то краны, то беззвучно открывался, выбрасывая слова, чей-то рот, то вдруг Николай почувствовал себя на мосту над Невой. Он смотрит вниз. Под мост, сближаясь, скользят льдины, и вот уже не льдины движутся, а мост поплыл по реке — медленно, плавно, бесшумно. Когда сон совсем стал затоплять сознание Николая, он услышал, как в густой, жаркой, тикающей тишине за перегородкой заскрипела кровать, и хозяин забормотал что-то со сна и закашлялся. Хозяин часто разговаривал по ночам.

Николай почувствовал, как улыбается его рот, и забылся.

В спящем доме важно тикали ходики — тик-тик, тик-тик, тик-тик, тик-тик, — а на улице гудел в проводах, в деревьях прижатый тучами к земле ветер и, не уставая, гнал множество мелких снежинок.