Холоп августейшего демократа

— Ваше преосвященство, не соизволите ли отобедать с нами, недостойными? Так сказать, повинуясь традиции, мы...

— Похвально, похвально, что традиции чтите, но куда же мне в облачении да с панагиями в вертеп разврата и пороков идти...

— Святый владыко, не гневайтесь! Выбор питейного заве­дения был случайным и, конечно, без учёта присутствия вашей милости. Но я это мигом исправлю, прямо сейчас же дам рас­поряжение повернуть всё обратно.

— Помилосердствуйте, гуляйте уж своей компанией, своим миром, а мы помолимся о просветлении заблудших душ ваших. Да и дела у меня. Другим разом свидимся, за приглашение спаси­бо. Так что благословляю я сегодняшний стол ваш. — Громко по­стукивая золочёным посохом, епископ гордо проследовал далее.

— Ну, вот и хорошо, — опять зашептал Юнус Маодзедунович, — и этикет соблюли, и слуге Божьему весь вечер компли­менты петь не придётся.

Енох машинально кивнул, почти не слушая собеседника. «Ты смотри, как у владыки разведка поставлена! Красавчик! Надо будет о нём справки навести, да и сблизиться, чует моё сердце, что это пригодиться может».

Когда честная компания узнала, куда приглашена, произошла немая сцена, а потом хлынул всеобщий восторг. Так почти всег­да бывает, когда собирается воедино некое служивое общество. В считанные минуты в нём воцаряется неподдельный юношеский дух, и почтенные чиновники, степенные главы семейств и го­сударевы мужи мигом обращаются в беззаботных, шкодливых школяров или юнкеров выпускного курса. Особенно это заметно в компаниях, где большинство публики составляют воинские чины или офицеры в прошлом. Там того и гляди один седеющий генерал другому, не менее почтенному, к хлястику виц-мундира серебряную вилку или какой-нибудь бокал на неизвестно откуда сысканной бечёвке подвесить норовит. А так как в нынешние вре­мена почти весь управленческий класс государства в основном формировался из военного сословия, а более — из отставных жан­дармов, то нравы и повадки в нём царили соответствующие.

Питейное заведение располагалось в неброском кирпичном здании, притаившемся в густых зарослях нарочито неухоженно­го сквера. Молчаливые швейцары, полусонные, тусклые залы, слабо одетые официантки с одинаково правильными фигурами и длинными ногами. На таких посмотришь и забываешь, что ты зашёл сюда банально пообедать. Несмотря на свои модельные формы, в эти дневные и вроде как не совсем урочные часы, дивы бродили по залу медленно, лениво, не стесняясь, зевали, отчего со стороны напоминали больших красивых рыб. Но стоило толь­ко весёлой ватаге ввалиться в заведение, как тут же случилась разительная перемена. Швейцары выпрямились во весь свой гре­надёрский рост, метрдотели громко захлопали, вспыхнули где-то запрятанные светильники, по стенам заскользили непонятные и будоражащие воображение тени, у официанток попки встали на боевой взвод, а аппетитные груди моментально повываливались из лифов, призывно подмигивая коричневыми зрачками сосцов. Гульба начиналась.

Русская попойка отвратительна, но попойка русских чинов­ников отвратительна вдвойне и, может быть, сопоставима по сво­ей ненасытности только с пьянкой братьев по бывшему лагерю социализма, сейчас уже вовсю свободных, гордых и безбожно бедных, отчего всё время норовящих объединиться то в какие- то великие княжества, то в графские демократии, то в народные ханства. Многие, кстати, предполагают, что слияния эти не об­ходятся без пресловутой тяги данных этносов к всеобъемлющей халяве и несусветной зависти.

Настоящая пьянка начинается с осознания дармавщины и открывающихся в этой связи перед тобой перспектив. Негром­кая фраза, произнесённая Енохом Миновичем при выходе из представительства: «Господа, попрошу вас в заведении не стес­няться, я человек состоятельный и для друзей жалеть презрен­ный металл не стану! Гуляем сегодня по полной!» — была всеми услышана и воспринята как руководство к действию.

Вообще следует отметить, что чиновник ни в одном государ­стве не любит пьянствовать на свои кровные и всячески стремит­ся изобрести любой способ кутнуть за счёт казны или дохода со­граждан. Однако до такого разгула, как у нас, им далеко пока. Там никому и в голову не придёт, что можно, скажем, в обед собрать пол-управления или департамента Главной Администрации стра­ны и увести трапезничать в один из фешенебельных ресторанов, открытых неподалёку специально для этих целей. Это исконно наше изобретение, как и сногсшибательные бани с общим бассей­ном и девочками, расположенные в старинных подвалах, напро­тив парадного входа в Конституционный суд, под одной из глав­ных чиновных площадей столицы. Так что наверху тебя началь­ство дрючит, ну, а в подвале ты уже сам душу отводишь! И ещё не известно, где больше удовольствия, наверху или в сумрачных УГРовских казематах, а главное, кому от этого лучше — тебе или твоему начальнику. Вот такие прелести в главном городе страны, а уж о провинциальных нравах и говорить не следует!

Конечно, в российском разгуле главное — задать правиль­ный тон и темп застолью, а это зависит от управителя столом или, по-базарбузучьи — тамады. В нашем случае в питейном заведении люди собрались дошлые, вместе прошедшие и моря водки, и отроги наветов, и зыбучие пески интриг. Оказалось, что у всей этой разномастной братии были свои неписаные законы, даже свой дуайен — здоровенный, лысый дядька, сыплющий шутками направо и налево, при этом уже пятнадцатый год ис­полняющий обязанности наместника по Уй-Щегловскому уделу. Ему и было поручено ведение стола. Тосты или заздравницы, как сейчас принято говорить, мало чем отличались от обычного чиновного застолья, а после пятого стакана и вообще перешли в сугубо служебное русло. Почему-то так уже у нас заведено — на работе больше говорить об отдыхе и любовных похождениях, а за дружеским столом о службе да чаяниях народных. Намест­ники Наместника ничем от своих собратьев, удобно рассевшихся на всех ветках государственного древа, не отличались. Заздравницы говорились по кругу, но из-за малочисленности избранной компании, скоро пошли на второй виток, вот тут и пришла оче­редь тех полуправдивых разговоров, к которым Енох с интересом прислушивался, чтобы выловить из них разные сведения об из­наночной стороне своей будущей службы.

— Господа! Господа! Вы слышали, что нашего Воробейчикова собираются отправить на повышение? — возвестил сипло­ватым голосом наместник по Усть-Балде Бубницкий, господин правильной наружности, в прошлом жандармский ротмистр.

— И в который это уже раз? — не без сарказма в голосе ото­звался тамада. — У нас что ни день, то пятница! С какой это стати его забирать, да и куда?

— Говорят, в министры обороны...

— Ну, уж это-то точно враки. Как у нас министром может быть военный человек? Вы только вдумайтесь — «министр обороны» и «генерал»! Уже в близкой постановке этаких слов сокрыта крамола. Мы что, воевать с кем-нибудь собрались, да и главное, как на всё это посмотрит мировое сообщество? Нет, господа, генералам у нас к министерскому креслу в военном ве­домстве путь заказан. И я считаю, что это правильно. У военных осмотрительности и гибкости недостаточно...

— Помилуйте, да отчего же так? Вон новейшая история зна­вала примеры, когда люди в погонах возглавляли это министер­ство, — попробовал заступиться за служивое сословие Енох.

— Милейший Енох Минович, — смачно хрустя огурчиком, нравоучительно произнёс Тангай-бек, наместник по Обькоманскому уделу — погоны погонам рознь. Вот возьмите мои или, скажем, того же Бубницкого, да и любого из здесь сидящих, у нас у всех особые погоны, хотя с виду и похожие на армейские. А всё почему? Да потому, что служили мы по другому ведомству и имели честь состоять в жандармском корпусе его Величества тайной канцелярии. Вот к нам-то и доверие другое, так что те не­многие, занимавшие этот высокий пост в былые времена, как раз и были выходцами из глубин нашей родной голубой шинели или уж, по крайней мере, исправно с нами сотрудничали.

— Да бросьте вы, господа, всё о служебных делах говорить! Извольте новый анекдотец, — вклинился Юнус Маодзедунович.

— Валяй, Юнус, да попошлее, а то развели здесь, понима­ешь ли, военно-кадровый балаган, — подбодрил его граф Лапотко, — за девицами впору посылать, а оне всё шефа на повышение шлют! Нам что, при нём плохо что ли живётся? Нет, и это всяк скажет, так чего же тогда каркать? Вот пришлют какого-нибудь дуболома, вот тогда запляшем. Давай свой анекдот.

— Было у отца три сына...

— Два умных, а третий русский... — перебил его, подхохатывая Тарабарабуриев, наместник по Уйлатайскому уделу.

— Да не перебивай, а то за испорченную песню оштра­фую, — прицыкнул на него дуайен.

— Было у отца три сына. Выросли детки. Вывел их отец в чисто поле, дал в руки по стреле калёной и говорит: «Натяните, сыночки, ваши тугие луки, пустите стрелы в разные стороны, где у кого стрела упадёт, тот там свою любовь и найдёт». Стрельнули детки, и попал старший среднему в жопу, а младший себе в руку.

Народ дружно засмеялся, и анекдоты пошли косяком. После, с подачи дуайена, завели разговор о неразберихе, творящейся в представительстве, о ненужности и глупости присылаемых от­туда бумаг и запросов.

— Абсолютно вы правы, Казимир Желдорбаевич, — поддер­жал его Тангай-бек, и главное, что всё им необходимо присылать немедленно. А где эту немедленность сыскать, когда в уделе све­та не бывает по три-четыре дня. Или как ты заставишь уездного голову и председателя народного каганата ежемесячно ездить на стац-совещания, когда совещания эти им нужны как мёртвому ослу припарки?

— А что с него возьмёшь, вояка, одним словом, — со вздо­хом произнёс дуайен. Вот вам, Енох Минович, и подтверждение слов досточтимого Тангай-бека. Был бы Генерал-Наместник из наших, компру бы на всех давно нарыл, так что, как цуцики, к нему бы все бегали по первому зову. Я-то по первости принёс полный расклад — что, где, кто, с кем и как, а он мне говорит: «Это всё гадости, Казимир Желдорбаевич, и фискальство, недо­стойное честного государственного служащего. Вы это, говорит, бросьте», — а сам-то бумажку забрал и в стол. Но толку никако­го. Небось, вам скучно у нас после столиц да заграниц? — без перехода вдруг спросил он у Еноха.

— Отчего же? — разулыбался хозяин застолья. — Весьма за­бавно и во многом поучительно. Я, правда, не из жандармского корпусу, но понятия об истинной службе имею и накоротке знаком со многими из руководства внешнеполитического департамента ва­шего ведомства. Поверьте, господа, буду весьма признателен и рад, если вы просветите меня о делах в моём уделе, действительно инте­ресно, да и полезно знать всё, в том числе и «кто, с кем и как».

— Сегодня уже поздновато, народ уже поднабрался и, кро­ме плясок половецких да срамных девиц, ни о чём другом го­ворить не сможет, а вот завтра с утра вы Юнуса попытайте. Он ваш сосед, да и родни в вашем уделе у него полно. Он-то порас­скажет, — понизив голос, посоветовал Казимир Желдорбаевич.

— Спасибо, только я было сегодня в ночь собрался уехать восвояси.

— О-о, мил человек! Вы это из головы выкиньте! Ночами у нас неспокойно, ушуйники пошаливают. Да я уверен, и на по­сту из городу вас одного не выпустят. Так что гуляем, как вы да­веча сказали, до упору. А вот и девчонки пожаловали. Эй, бойцы невидимого фронту! Самую красивую сегодняшнему именинни­ку, Еноху Миновичу!

Все загалдели. Бросились строить слабо одетых девиц, весе­ло поворачивая их и изгибая в разные стороны.

«Ровно лошадей выбирают, — подумал Енох и остановил свой взгляд на миловидной высокой девушке лет тридцати, в про­стенькой красной кофточке и застиранных джинсах. Длинные рыжие волосы, припухшие силиконом губы, светло-серые гла­за, слегка вздёрнутый носик и настырный, выступающий вперёд подбородок. — Чего ей неймётся? В городе бы встретил, принял бы за студентку из добропорядочного семейства. Эх, сложна ты матушка-судьба подрастающего поколения на бескрайних про­сторах любезного отечества».

7

Костёр горел ярко, отчего лунная ночь больше походила на тихий пасмурный день. Казалось, вот-вот окружающая серость разорвётся и сверху хлынет яркий солнечный свет. Но над горами и тайгой мерцающе горели крупные звёзды, светила полная луна, мирно потрескивал в огне валежник. Вокруг костра, сторонясь жара, сидела небольшая группа вооружённых и вразнобой оде­тых людей. Огненные блики выхватывали из белёсой полутьмы заросшие бородатые лица, сверкающие недобрым блеском гла­за, стёганые ватные халаты и жилетки; красные язычки пламе­ни причудливо плясали на воронёных, прохладных округлостях оружейных стволов. Над костром в большом закопчённом казане кипело какое-то варево. Временами кто-нибудь из молчальников брал в руки большой половник и подливал себе в пиалу бело­мутную жидкость — традиционный для этих мест зелёный чай, варившийся на молоке с добавлением мёда, соли, бараньего жира и зелёных макушек или листьев конопли. Пойло не только экзо­тическое, но и чрезвычайно сытное.

— И долго мы будем здесь вот так сидеть?

— А над тобой чё каплет? Сиди вон, чаёк присёрбывай, на лунные красоты любуйся...

— Да пошёл ты со своими красотами! Я тебе что, шавка по­мойная — свистнули, и я уже, хвоста поджавши, здесь...

— Сар-мэн, ты что это слюни пускаешь? Тя никто не нево­лит. Вольному — воля!

— Помолчите, резвотварые, счас Макута-бей пожалует, он вам вмиг объяснит, с каковой стороны дураков дерут, — одёр­нул молодёжь грузный мужик, подливая себе чаю. — А ты, Сара Менская, вощще заткни своё хлебало, раз кликнул Бей, знать, стрёма где-то стряслась. Он без нуждов стрелки забивать не станет.

— Да я тя счас за Сару, пердло старое, порешу, — выхва­тывая из-за пояса допотопный пистолет Стечкина, заблажил тот, кого называли Сар-мэном.

— Угомонитесь, придурки! — рявкнул молчавший доселе четвёртый разбойник. — Ну ладно эти щенята тявкают почём зря, а ты, Смит, зачем ещё дегтя в кашу подливаешь? Помолчите вон лучше. Дела-то, видать, серьёзные предстоят, раз Бей всех собирает.

— Чтой-то я здесь всех не вижу, — не унимался Сар-мэн.

— А тебе и видеть незачем...

Где-то в темноте леса тихо заржала лошадь. Разбойники встрепенулись, напряжённо, словно волки, повернули свои кудлатые головы в сторону убегающей вниз, к ручью, тропин­ки. Тихими шелестами и осторожными шорохами молчала ночь, с закипающим сипением потрескивал костёр, казалось, весь мир вымер и никого нет окрест. Но натренированные го­дами скрытной лесной жизни бородачи слышали стук копыт о каменистую землю и даже негромкий, неразборчивый раз­говор седоков. Вскорости на полянку неторопко выехало не­сколько всадников.

— Ну, вот вам и Макута-бей, — вставая, произнёс Смит.

Конные спешились. Поздоровались. Присели к огню.

— Спасибо, что приехали, знаю, томитесь вопросом, зачем? Да и молва, наверное, уже прошла, что я большую ватагу со­брать решил?

— Так куда же ей, молве-то, деться? Дошла, вестимо. Ты уж, Бей, не томи, — подавая атаману пиалушку с чаем, признался Бурнус. Именно на такое прозвище откликался четвёртый и, судя по всему, самый авторитетный разбойник.

— Разговор будет долгим. Здесь с наскока да с кондачка де­лать ничего нельзя. Слыхивал ли кто из вас о Шамбале?

— Об чём? — поперхнулся Смит.

— О Шамбале. Место такое, по древним преданиям, есть. Человек там счастье обретает, вечную жизнь и великие знания мира. Сначала все думали, что находится оно в Индии, затем что в Гималаях, а вот по самым новым изысканиям затеряно оно где-то рядом с нами, в дебрях Усть-Чулымского удела. — Ата­ман замолчал и пристальным взглядом обвёл окружающих, буд­то оценивая каждого из них и принимая решение, следует ли продолжать разговор на эту пока мало понятную для честной компании тему.

— А чё эти знания для меня лично и для счастья человече­ства дадут? Я что-то, Макута-бей, ни хрена не понимаю! Ты чё из-за этакой лабуды нас посрывал с мест? Не понял я! — встал на дыбы Сар-мэн.

— Вот я и говорю, может, рядом оно, это место заповедное, может, не раз у лазов его потаённых ходили. Ходить ходили, а увидеть не привелось, — как бы и не замечая возмущения строптивого ушуйника, продолжал Бей. — Народ говорит, на­сельники тайных этих мест могут кому хочешь глаза отвести. Будет перед тобой девка неописуемой красоты стоять, а тебе почудится, будто куст какой разлапистый. Вот такие дела! Но это пока что только начало. За Шамбалкой этой мир гоня­ется уже почитай века три. Денег на то убухали немеренно. И Ленин, и Сталин, и Гитлер, и Мао, и Буш, и Моссад, и наши современники — одним словом, все правители всех времен ис­кали сие потаённое место и пока всё без толку. И вот, кажись, вопрос с мёртвой точки сдвинулся. Верные люди шепнули, что китайцы всё разнюхали да мировым вождям и сообщили, а те, при поддержке наших властей, порешили провести в Усть-Чулыме разыскания этих самых лазов потаённых. Вопрос наиважнейший, про языки я ваши пока молчу. Но ежели он у кого развяжется, так лучше бы ему вообще на свет не родиться. И в первую очередь это касается тебя, — Макута сноровисто изогнулся и так хватил Сар-мена за лацканы поношенной стё­ганки, что она затрещала, — мне уже давно противно твоё зло­вонное дыхание, и кабы не память о твоём родителе, давно бы отдал тебя моим шорцам. «Чё, те, тю...» — передразнивая при­смиревшего бандита, продолжал атаман. — Родитель его в ака­демии когда-то учиться посылал, а он, видите ли, не понимает, об чём здеся народ гутарит? Да и не надо тебе понимать! Сде­лаешь, что скажу, а там по результату упрошу Махатм, чтобы тебе мозги почистили да розуму прибавили. Может, ещё и толк будет. Говорил же твоему папаше, не лазь на бабу с перепою! Не послушал, вот теперь мне, да и людям, с тобой мучиться приходится.

— Я же, Макута, твой в доску...

— Я это знаю, да других мне и не надобно. Сиди, слушай и помалкивай. А может, кто ещё сумневается в нужности се­годняшнего нашего разговора? Вы не таитесь, сказывайте, что у кого на душе скребёт?

В ответ только трещал костёр, скубли траву кони, да негром­ко сопели бородачи.

— Люди мы, конечно, в понятиях властей и законов, лихие. И славных дел за каждым из нас не на одну каторгу хватит, но мы же не солдатня с большой дороги. Мы ж не ханьцы и уйгузы кровожадные. Мы дети каторги, потому как в места наши во все времена за ослушание и крамолу ссылали. Такая уж юдоля. Я к чему это всё гутарю? Не то чтобы умником средь вас красануться, а так, в рассуждения вдаюсь. Не будь мы плоть от плоти народными терпельцами, давно от нас и пыли бы не осталось. Люди нас породили, и только с последним из них мы иссякнем, а доколе будут плодоносить бабы в уделах наших, будет жить и вольный лихой народ, кому всяка неволя в обузу. И никак не можем мы пропасть и раствориться в лесах, попрятаться, ров­но холопы Августейшего Демократа, за спины убогих, сирых да обездоленных, потому как, может, мы и есть последняя опора на­родная. Мы да, может, ещё поп Шамиль, который уже двенад­цатый год бьётся за недопущение присоединения к нам в обрат­ную этих склизнев базарных, редисочников и арбузников. Пусть они там, дома, на своей кавказской лаврушке и зелень-шмелени жиреют. У нас такого добра ныне валом. Вот и выходит, что не должны мы допустить разграбления древних святынь землицы отчей. Никто же и знать не знает, что там за силища сокрыта, а главное, какова она. А ну как достанется она узкоплёночным каким или, того хужей, Семёрке этой великолепной, вот тогда уж все попляшем! Тута кумекать надобно, а то бог весть как дело обернуться может. Есть у меня, братья, план один.

Разбойники сдвинулись поближе друг к другу и обратились в слух, страшась пропустить хотя бы одно Макутино слово.

Луна уже начала гаснуть. Длинные тени деревьев и кустов постепенно слились в тёмное бесформенное месиво предрас­светного сумерека. Тишина распростёрлась над страной, изло­манной, сказочной и от века несчастной.

8

А где-то неподалёку горел другой костёр и велись совсем иные разговоры.

Под невысоким таёжным утёсом, который огибала быстрая прозрачная речушка, на обкатанных водой камнях горел яркий костёр. Вкруг его сидело десятка полтора местных мужиков. Не надо быть большим следопытом, чтобы с первого взгляда заме­тить — место это было «насиженным», то есть уже давно об­любованным для своих потаённых надобностей. Рукотворные прилады, размещённые полукругом у небольшой скалки, ско­рее напоминали подкову зрительного зала, чем место привала охотников или бивуак собирателей дикоросов. Никаких навесов и лежбищ не было и в помине. Голая, почти отвесная скала, по­росшая сверху утопающим во мху кустарником, как бы преграж­дала путь вековому кедровому лесу, что неторопливо, полого сбегал по распадку к самой речке, а здесь, словно наткнувшись на вздыбленный камень, притормозил, да так застыл, судорожно вцепившись корнями в неглубокую землю каменистого предго­рья. У подножия скалы лежал обломок отполированного ветра­ми и водой полутораобхватного листвяка, пред ним из больших плоских камней была выложена ровная площадка, по бокам которой кто-то загодя умело сложил две конические кучи сухого валежника. Далее тремя подковами лежали такие же выбеленные паводками и временем деревья. Импровизированный театр был пуст, будущие зрители сидели рядом, грели руки у костра и вели негромкую беседу.

До чего же хороша таёжная ночь при полной луне! Ни ве­терка, ни громкого звука, лишь чуть слышно плещется река на небольших перекатах, ровно гудит комарьё, о чём-то своём крях­тят деревья, скользят неясные тени ночных птах да слышатся временами жутковатые шорохи. А запахи какие здесь буйствуют, какие благоухают ароматы! Каждая травинка, каждый кусток, каждое деревце, каждый камешек, каждая снующая туда-сюда секарашка, каждый паучок источает свой неповторимый аромат жизни, и всё это, смешиваясь с духом потревоженной человеком или зверем земли, обретает некую мистическую силу, в которую хочется окунуться, как в тёплую предрассветную реку, и смыть с себя годами копившийся смрад городской нежити! Так, навер­ное, пахнет само естество: терпко, пряно, сладко, неописуемо и неповторимо.Оставаясь незамеченными, на источающий тайну берег вни­мательно смотрели две пары любопытных глаз. Ещё по доро­ге сюда, пробираясь сквозь пугающие своей непроходимостью и дикостью чащобы, девушки внимательно слушали наставления своего проводника, который держался с достоинством бывалого таёжника, но особенно не задавался и не подтрунивал над их глу­поватыми вопросами.

— Что бы там, на камне, ни гу-гу, — поучал их Юнька, — не то что бы разговоры какие пустяшные говорить, но даже и руками поменьше махать. Главное, ничего не пугаться, а чтобы какая-нибудь букашка-секарашка куда не след не заползла, бечёв­кой запястья обвяжите да носки на штанины натяните, их тоже, кстати, бечевой можно повязать для надёжности. Одним словом, как лазутчики...

— Иде ж тут полазишь, когда всё верёвками поскручено, — попыталась было хихикнуть Даша.

— Накомарники наденьте и молчки слушайте, — не обра­щая внимания на подругу, продолжал юноша, — а то ведь внизу люди будут сидеть дошлые, на своём веку не один десяток год­ков по тайге походившие, они не то что шорох, они вздох ваш нечаянный и тот учуют. А ты, Дашатка, свои хи-хи на обратную дорогу припаси, что там за народ собирается, я покеда особливо не разобрал. Так вот со всех сторон оно лучше будет поберечься. Вы как, барынька, не дрейфите? — обратился он к Машеньке.

— Нет, конечно, боязно немного, но зато как здорово! Вы не сомневайтесь, я вас не подведу, я же местная, не впервой в тайгу ночью ходить, правда, поотвыкла малость, но ничего, оботрусь по ходу действия.

Осторожный Юнька сделал приличный крюк, подвёл своих спутниц с подветренной стороны, сам определил место лёжки и, поправляя за собой слегка порушенный мох, беззвучно раство­рился в обманчивом лунном свете.

Машенька лежала, превратившись в слух и только изредка поглядывая вниз на небольшую речную пойму. Она видела, как минут через двадцать к мужикам подошёл Юнь, поздоровался со всеми за руку, присел с краю и уставился на костёр, как будто его ничего на свете не интересовало, кроме этих небыстрых розова­тых сполохов идущего на убыль огня. Народ то по одному, то по двое, то малыми группками всё прибывал. Тихие голоса внизу уже заглушались монотонным комариным гулом, который, как липкая вата, обволакивал всё вокруг, раздражающе давил на пси­хику, когда до ноющей в зубах боли напрягаются нервы и поми­мо твоей воли сжимаются все внутренности. Всякий, кому при­ходилось по добру или неволе блудить по летней тайге, знаком с этаким паскудством.

Прошло не менее получаса. Мягкий упругий мох, проворно ощупав девичьи тела, услужливо выстлал под ними уютные ле­жанки, выдавил из своих глубин только ему известные ароматы и предательски бросил в неспешное наступление целые полчи­ща сладких, проворных сновидений. Веки моментально набухли преддверием крепкого здорового сна, который всегда случается на свежем воздухе с утомлёнными ходьбой и эмоциями молодыми девицами. Скорее всего наши искательницы приключений мир­но погрузились бы в безмятежный сон, не произойди у поворо­та реки некое движение. Из невесть откуда взявшегося тумана прямо на собравшихся, подгоняемая быстрым течением, неожи­данно вынырнула приличных размеров лодка. Судя по покатым бортам и высокому носу, это судно не могло плыть по нынеш­нему мелководью горной речушки. Но лодка не только плыла, она быстро скользила по неспокойной воде, как невесомая щеп­ка и, наконец громко заскрипев галькой, взрывая её до тёмного от влаги песка, по-рыбьи выпрыгнула на берег. Белёсый туман, окутывавший это странное судно, вдруг опал, обесцветился и проворно отхлынул к покрытой звериными шкурами корме. Сон в мгновение ока улетучился. Восхищённо глянув друг на дружку, девушки, каждая гордясь собой, дескать, это я не проспала, об­ратились в слух и зрение.

А внизу разворачивались, по всей видимости, знакомые мно­гим из пришедших ритуальные действия. Мужики проворно по­вскакивали и выстроились друг против друга в две нестройные шеренги, образовав живой коридор от реки к скале. Пока они строились, лёгкими пинками загоняя в строй новичков, из таин­ственной ладьи на берег сноровисто выпрыгнули три высочен­ные девы. При нынешней сколиозности, мелкоте и убогости по­давляющего большинства женского населения бывшей России, а особенно Европы, которое за последние десятилетия оказалось изрядно поуродованным навязанной модой на беспорядочные смешанные браки с явной азиатско-африканской доминантой, таёжные дивы были просто ожившими пришельцами из древних народных преданий. Под два метра ростом, с покатыми плеча­ми, широкими бедрами, чётко выраженными талиями, высокой грудью, длинными шеями, они двигались непривычно ладно и свободно. Из одежды на них были недлинные тонкого полотна сарафаны в тон ровным, почти пепельного цвета волосам. Об­хваченные на голове тонкими матерчатыми поясками, не испоха­бленные чернотой светлые пряди падали вниз, стекали по спине и причудливо поблескивали в лучах луны на тугих ягодицах. Чер­ты лица, цвет глаз из-за белёсости освещения и приличного рас­стояния рассмотреть было невозможно. Пришелицы вежливо по­клонились народу и, подтянув ладью глубже на берег, опустились на колени, вслед за ними преклонили колена и оторопевшие сель­чане. Из лодки, опираясь на длинную, отполированную веками палку, на берег сошёл высокий худой старик в длинных одеждах. Непокрытая голова белела гордо и властно, седые волосы, как во­рот широкого капюшона, лежали на плечах, а окладистая борода, как серебряная кольчуга, поблескивала на груди. В полном молча­нии старец, а за ним и девы, проследовали к бревну, уложенному у скалы. Странным образом ствол кедра оказался покрыт шкурой огромного барса, которых в здешних местах повыбили ещё при советской власти. Старик, прежде чем сесть, внимательно осмо­трел присутствующих, поклонился и подал знак встать с колен. Люди заспешили, однако, суеты и шума, которые всегда проис­ходят в подобных случаях, не было, не проронив ни слова, все расселись в своём амфитеатре и, словно загипнотизированные, с нескрываемым интересом замерли перед гостем, ради которого они здесь собрались и которого они так долго ждали.

Машеньку распирало неведомое ей доселе чувство. При­чудливым образом в нём смешались разные непохожие, а порой и вовсе противоречащие друг другу ощущения. Трепет восторга непостижимым образом переплетался с приступами животного страха, ненасытное же любопытство влекло испуганную душу в неизведанные, дышащие бездной пределы. Глядя на этого странного старца, ей хотелось одновременно и беспредельной свободы и тихой смиренности, возможно, нечто подобное ис­пытывают последователи модных ныне сект, проповедующих культ маленького серенького грибка, когда-то в изобилии рос­шего в северных районах их края. Машенька сама так и не от­важилась приобщиться к великому таинству поедания хлипкого тела божьего, зато запоем читала книги великого учителя Пель-Пелев-грибоеда, однако без грибного варева «бесполой и похот­ливой лисой» стать ей не удавалось, как бы она себе это ни вооб­ражала. Но здесь, на этой скале, происходили странности и без Пель-Пелевских грибочков.

А внизу между тем разворачивалось какое-то ритуальное действо. Прибывшие со старцем девы установили рядом с куча­ми хвороста небольшие жёлтого металла чаши, он поколдовал над ними, и сизый, почти прозрачный дым заструился вверх, на­полняя окрестности лёгким пряным ароматом нездешних трав. Старик поднял правую руку и заговорил. Чудный, совсем не старческий голос разлился в напоённом тишиной воздухе.

— Дети великого бога, смелые и прекрасные духом и телом, к вам слово моё. Тысячи лет течёт время на нашей земле, тысячи лет мы задаём себе один и тот же вопрос: «Кто мы?» — и тысячи лет не получаем ответа. Но было время, когда никто не задавал этого вопроса, ибо каждый знал, кто он, для кого горит священ­ный огонь жертвенника и бьётся сердце его.

Старец говорил тихо, но каждое слово непостижимым обра­зом звучало отчётливо и громко, как будто он сидел не там, дале­ко внизу, а находился совсем рядом.

— И не было ни богатых, ни бедных, ни сильных, ни сла­бых, ни господ, ни рабов. — речь кудесника звучала как закли­нание. — Да, дети мои, не удивляйтесь, было такое время, когда все люди великого белого племени знали, что они дети единого Бога, и от прародителей своих — сами боги и равные в силе своей с ними. Однако и в родниковой воде бывает муть. И помрачились некоторые из достойных. И чрезмерная жажда познаний, дающая силу духу, воспламенила гордыней сердца их, отчаянье и страх потери земного бессмертия свили гнездо в их сердцах. И прошли века, и сам человек погасил священный огонь и пламень сердца своего, и забыл, кто он, и через это сделался иным. Прошли века, и трава сорная выросла на камнях святилищ, пришли корыстолю­бивые и напоённые ложью от рождения своего люди и сказали, что они — свет истины. Но и не свет принесли они, а рабство, ибо сами были рабами и иного не знали.

И вдруг в эту самую минуту раздался леденящий душу свист и тишину разодрал безобразный грохот выстрелов. Откуда-то сбоку на низкорослых, лохматых лошадях к костру вылетели всадники. Сидевшие полукругом люди в ужасе повскакивали с мест. Машенька негромко вскрикнула от испуга и тут же по­чувствовала, как что-то живое и тяжёлое прыгнуло ей на спину. Девушка не успела и опомниться, как оказалась связанной и с во­нючим кляпом во рту бессильно трепетала на слёжанном мху, словно выброшенная на берег рыба. Рядом, зверски выпучив гла­за, извивалась, брыкалась и не давала связать себе ноги Даша.

Машенька отвела лицо от стоптанного самодельного сапога, месившего рядом с ней мох. Человека она не видела, только са­поги и какие-то потешные, продранные в разных местах портки, выше поднять голову ей мешала грубая верёвка, больно впиваю­щаяся в шею. Взгляд несчастной девушки скользнул мимо утёса, ужас сковал и без того перепуганное девичье сердечко. Лёгкая дымка, клубящаяся над принесёнными помощницами старика сосудами, постепенно застилала всю округу. В бледном лунном свете она казалась почти невидимой кисеёй, под которой мета­лись лошади, орали и матерились, сталкиваясь друг с другом, всадники. Таинственного старика, его спутниц и всех слушате­лей, которые всё ещё оставались на своих местах, бандиты не видели, как их, вроде, и не было вовсе. Вернее, они там были, конечно, но не как живые люди, а как слабые, едва различимые тени. Тени людей, брёвен, старика, его лодки. И только головни дотлевающего костра чадили у самой воды.

— Где они, где? — орал, крутясь у костра на своей лошадён­ке, один из разбойников. — Их кони проскакивали сквозь смут­ные очертания людей, как сквозь клочья тумана, не причиняя им никакого вреда.

— Да нетуть здеся никого, атаман! — верещал колченогий бандит, уже спешившийся и шевелящий шашкой угли. — А ви­дать, были, кострына эщо и не сгасший.

— «Нетуть, нетуть», — передразнил его детина на рябой ко­быле. — Чё у мени глаза ослепли што ли? Я же их потроха здесь видел. — И он пальнул из большого пистолета в сторону ска­лы: — Тут ихний вожак сидел, здоровый такой, и девки стояли, а перед ними мужичьё местное мудями трясло. Чё встали, ищите, суки!

— Сар-мэн, Сар-мэн! — угомонив наконец Дашу, взревел ко­ротконогий, китайского вида мужик. — Мы здеся, однако, двух бабцов зацапали. Красивыя, однако, куня будут.

— Волоки их сюды! — манул рукой главный.

И тут стряслось полное замешательство. Бандитские кони заржали и стали шарахаться друг от друга, некоторые седоки, не удержавшись в седле, полетели наземь под копыта взбесившихся животных. Прозрачная дымка заволновалась и стала превращать­ся в самый настоящий непроницаемый туман, клубящийся, тан­цующий, он обволакивал разбойников и как бы всасывал в себя.

— Все из тумана, из тумана, суки! — заорал вожак и при­шпорил коня. — Девок в берлогу, в берлогу увози! — вылетев из предательского марева, заорал он опешившему от всего увиден­ного бандиту.

Из десятка конников на чистое, залитое невинным лунным светом место, вырвалось человек пять. Отдышавшись и успоко­ив коней, они с ужасом глядели на живое косматое нечто, клу­бившееся у скалы. У самой земли, где между туманом и уже рос­ной травой была неширокая, сантиметров тридцать, щель, что- то отчаянно трепыхалось. Атаман соскочил с лошади и, припав к земле, пополз к этому дышащему опасностью просвету. Зажа­тый в руке здоровенный сухой сук, который он подобрал где-то рядом, выглядел смешным и беспомощным, как хворостинка против медведя.

— Сар-мэн, Сар-мэн! — запричитали бандиты, пятясь на своих лошадях подальше от этой чертовщины. — Ты что, совсем сдурел? Назад!

Однако главарь уже подлетел к самой кромке белёсого мрака и, размахнувшись, что есть силы воткнул сук в бултыхающееся месиво и тут же он почувствовал, как кто-то с силой ухватился за палку. Тогда он резко дёрнул её на себя, после чего в подлунный мир вылетел, весь опутанный белыми, на глазах тающими ни­тями, колченогий бандит, минуту назад ворошивший угасающее кострище. Бедолагу душил кашель, и лицо его было словно из­мазано мелом.

Сар-мэн повалился на спину, со злостью глядя на этот непо­нятный туман, который не только отнял у него добычу, но и, ско­рее всего, погубил нескольких его людей. Страха не было, только злость и досада. И вдруг в эту секунду марево словно расступи­лось, из него вынырнула высокая статная женщина, она остано­вилась на границе своего мира и жестом, полным страсти, пома­нила его к себе. И тут словно какая-то неведомая сила потащила атамана вперёд, в эту страшную и обещающую наслаждение без­дну. Он закрыл глаза, словно во сне, поднялся на ноги и сделал первый шаг. А в голове вдруг зазвучал голос Макуты-бея, с кото­рым он и другие предводители разбойников недавно расстались: «. это страшное и тайное место, его бояться надо, там всякие заморочки могут быть. Шамбалка, Шамбалка...»

— Шамбалка, — произнёс Сар-мэн вслух и, очнувшись, на­конец увидел, что стоит у самой стены клубящегося тумана, гото­вого втащить его в своё ненасытное чрево. — Шамбала! — туман слегка отпрянул и замер. Атаман начал осторожно пятиться от этой источающей опасность невидали.

— Всё! Быстрее! Быстрее домой! — почему-то шёпотом за­кричал на бандитов Сар-мэн. — Таракана везти по очереди! — Он с опаской глянул на спасённого им сотоварища, потом на туман. — Всё, быстрее, я сказал! — поторопил своих вконец перепуганных нукеров вожак и первым рванул вверх по единственной каменис­той тропинке, ещё не окутанной белобрысым месивом.

9

Енох Минович всё же не послушался совета своих вконец разгулявшихся коллег. Забрав с собой ту самую показавшуюся ему похожей на студентку проститутку и растолкав уже заснув­шего Берию, он велел ехать домой.

— Шеф, моё дело маленькое, я, конечно, отвезть могу, мне не боязно, я уже раза два как у разбойников в плену прохлаждался, только вы уж письменно напишите, что сами приказали мне ехати, а письмишко это здеся кому-нибудь из своих коллегов оставьте.

— Это ещё с какой стати? Тебе что, хамло, недостаточно мое­го устного приказа? До чего же в вас эту казёнщину вбили, фор­малист поганый! — наместник Наместника слегка покачивался. Хмель, как и во все времена, делал свою извечную работу — представлял истинное нутро человека, надёжно скрываемое от посторонних глаз трезвыми приличиями. — И ты тоже что ли бо­ишься? — обратился Енох к стоящей рядом девице. — Как тебя, кстати, звать-величать?

— Боюсь я только без предохранительного щитка клиентов в себя пускать, а зовусь я Эрмитадорой Гопс! — довольно-таки приятным голосом произнесла девушка, с любопытством рас­сматривая своего нового клиента-ухажёра. — Ты, видать, или придурок, или уж больно отчаянный! А мужику бумажку напи­ши, положено у них так. Что до меня, так я отчаянных люблю, сама такая, так что не прогадал ты, выбрав меня, — добавила жрица свободы профессионально-игривым тоном.

Не успел Енох ей ответить, как Берия молча положил на ка­пот машины ключи и кожаный мешочек с документами.

— Вы это уж. тогда уж без меня и поезжайте, коли писать приказа не будете!

— Что?! — взревел Енох. — Да я тебя в бараний рог согну, скотина, ты у меня с каторги не вылезешь! Кому перечить взду­мал?!

— Енох Минович! Енох Минович! Погодите-ка водилу турзучить! — бежал к ним от крыльца запыхавшийся Иванов, — вот тут-с бумажица гербовая и текстик уже набранный загодя, шаблончик, так сказать. Вы только фамилию своего строптивца впишите, удо­стоверьте всё росписью и личной печатью. Ничего не поделаешь, формальность! Строжайший запрет не только Генерал-Наместника, но и вердикт с самого верху: все ночные поездки только с письмен­ного приказа. Это одна сторона, так сказать, а другая — ежели вы угодите в лапы к супостатам, то водитель ваш выкупаться будет за ваш кошт, а не за государевы, так сказать, денежки. Вот такие дела! Пишите, пишите, другого пути всё одно нет. Помилуйте, любезный, да вы ещё и девицу решили с собой захватить? — добавил Маодзедунович, всплеснув руками.

— Ну, хотелось бы, а то скучновато у нас в деревне.

— Тогда её тоже надо вписать в подорожную и оставить дан­ную бумагу на заградительном посту при выезде из нашего гра­да, — и, бесцеремонно хлопнув жрицу по аппетитному месту, которым завершаются ноги, спросил: — Зовут-то тебя как, чадо моё угоревшее? Добровольно ли на сие безрассудство идёшь?

— Добровольно и по обоюдному согласию. А имя у неё весь­ма поэтичное — Эрмитадора Гопс, — нараспев ответил за девицу Енох. — Кстати, уж не приходитесь ли роднёй барону Альберту Остаповичу Гопс-Шумейко?

— В некотором смысле дочь.

— Вот это дела! — присвистнул Енох. — Да как же это уго­раздило тебя, баронессу, и в публичные девки? Возможно ли?

— Ой, какие мы все чистенькие! А потом я протестую, это дискредитация моей трудовой деятельности, а в нашей демимперии всякий труд почётен, так что я вполне могу на тебя по­жаловаться, и спуску тебе не будет, не глядя на ранги и заслуги. Не для того мы демократию заводили, чтобы любой и всякий мог издеваться над честными работопроизводителями.

— Да-с, тут девица права, — чему-то обрадовался Юнус Маодзедунович.

— Достали вы меня своей правотой! — разозлился Енох. — Давай вписывай себя и эту блядонессу в бумагу да поехали, — махнул он водителю. — Я только ещё по маленькой с коллегами пропущу. Гопс — за старшего, и отвечаешь за экипировку эки­пажа.

— Счассс! — послышался звонкий ответ, что, по всей види­мости, должно было обозначать: «Слушаюсь, сэр!»

Проводов отчаянного смельчака фактически не получилось, почти весь народ пыхтел и охал по отдельным кабинетам, и толь­ко самые стойкие «небабники» сгрудились у растерзанного нена­сытными желудками праздничного стола.

— Итак, господа! — скорбно и торжественно начал, поправляя широкие офицерские подтяжки, Казимир Желдарбаевич. — Прошу отметить необычность этого весёлого и печального события.

— Казик, — прозвучал капризный женский голос, и полог одной из выходящих в зал кабинок распахнулся, представив об­щему взору обнажённую девицу, — мне холодно, скучно и во­обще я хочу к тебе, — нимало не смущаясь собственной наготы, грудным голосом произнесла жрица свободы, как в последнее время, согласно высочайшему меморандуму, было велено име­новать представительниц самой древней профессии.

— Гюльчатайка, проказница, сгинь с глаз честной компании! Ты что, не видишь, у нас печальные проводы, можно сказать, бое­вого товарища в плен к злым бандюганам.

— О, Всевышний! Простите меня, господа, я сейчас, — дева метнулась в пещеру разврата и буквально через мгновение вы­нырнула в залу в траурном одеянии, состоящем из чёрного хиджаба и тонкого чёрного шнурка вокруг тронутой полнотой та­лии. — Я готова скорбеть с вами, господа, со всеми вместе или с каждым в отдельности.

Бубницкий хотел было что-то сказать, но его остановил Тангай-Бек, человек до того замордованный своим гаремом, что на женскую половину человечества вне стен своего дома глядевший не только без вожделения, но и с явно выраженным безразличием.

— Пусть её тело будет как поминальная свеча нашей скорби.

— Минуточку, господа, — вмешался в разговор Енох. — Что всё это значит? Вы что это меня хоронить собрались, что ли?

— Ну, зачем же так, любезнейший ты наш коллега, — полез к нему с пьяным поцелуем Тангай-Бек, — не дураки у нас здесь по округе рыскают, зачем тебя убивать, за тебя выкуп хороший можно получить или продать куда, а ты сразу — убивать, убивать.

После этих слов Еноху, надо признаться, не совсем хорошо сделалось и ехать, если честно, как-то расхотелось, но отменить поездку было невозможно — труса он никогда не праздновал, так уж будь что будет.

— Енох Минович, ты не огорчайся, ежели тебя зацапают хакосы, говори, что ты мой друг, — заметив смущение Понт-

Колотийского, хлопнул его по плечу Бек, — и, считай, прилич­ный приём тебе обеспечен.

— А если люди Макуты-Бея, отдайте-с вот это рекоменда­тельное письмо-с, — протягивая клочок бумаги, как бы извиня­ясь, сказал Юнус Маодзедунович, — в его бандах много людей из наших уделов, даже родня моя кое-какая имеется.

— Командир! Какого хрена мы здесь торчим? Луна уже ско­ро на закат упрёт!

Высокое собрание вместе со «скорбной свечой» повернулось к входу. На пороге стояла Эрмитадора Гопс в полуоткрытом, облегающем её недурную фигуру камуфляжном комбинезоне, с помповым ружьём в руках.

Все, включая саму Гопс, дружно заржали и, прихватив бу­тылки, подались вон. После недолгих посошковых чарок нако­нец тронулись в путь.

Улицы уснувшей столицы окуёма жили своей ночной жиз­нью и, чтобы её описать, надо было на этих улицах родиться, прожить и состариться, хотя до старости уличные обитатели ночи доживают редко. Объезжая спящих прямо на проезжей ча­сти верблюдов и их погонщиков, местами отбиваясь от подвы­пивших, с явно пустыми карманами и желудками жриц свободы, «экипаж машины боевой» без особых приключений выбрался из города и, уладив все формальности со стражами городских врат, беззаботно затрясся по укатанной лунным светом дороге.

Пока Енох и Гопс с диким сопением и другими замыслова­тыми звуками удовлетворяли друг друга на заднем сиденье, Бе­рия с тоской думал о своей незавидной доле господского водилы. И куда ты не поверни эту долю, всё в ней было как-то не так, оттого тяжёлая зависть всплывала в душе его, как дохлая и воню­чая рыбина. Вечно недовольного всем и вся, его грела, пожалуй, только одна мысль — он до точности знал, чем закончится их сегодняшняя езда. Берию беспокоило одно: каким ещё бандитам городские стражники продали информацию об их безрассудстве. Поэтому, проехав километров сто пятьдесят относительно спо­койного пути и только раза два стрельнув по какой-то придорож­ной шпане, он свернул с основной дороги Е-52 на хорошо укатан­ный просёлок, по нему до родного удела было намного короче, да и увереннее, что чужие не отберут обещанного ему барыша. А что делать, всяк выживает как умеет! У Берии родной дядя подрабатывал ночами в банде Сар-мэна, человека вспыльчивого и скорого на расправу, но атамана потомственного и известного своей смелостью. С родичем он уговорился, что выведет машину к Рябому яру.

— Минович, ты смотри, возница наш катит твоё высоко­превосходительство прямо в банду, уже и с дорожки свернул, — с заднего сиденья подала голос Эрмитадора.

«Вот сука, погодь, доедем до места, я тебя на халявку по­пользую!» — разозлился Берия, а вслух добавил:

— Ты это, языком в правильном направлении работай, а я уж как-нибудь со свёртками дорожными и сам разберусь. С энтого свёртка до дому, Енох Минович, километров на тридцать бли­же будет, да и Бурчал-урочище минём, а там хакосы всяку ночь шьются, про то и малышня в деревне знает, а далее километров через пятьдесят на Каменистой Гряде сидят узкоглазыми ворона­ми уйсуры! Вы её не слухайте, ещё не ведомо, на кого она всамделешно пашет.

— Берия! Прекратить в подобном тоне говорить о женщи­не, тем более баронессе! — незлобно одёрнул Енох подчинённо­го. — Эрми, голуба, а может, ты и в самом деле сдала нас каким- нибудь ушкуйникам, а?

— Не, я не по этой части, — вывесив голые ноги в окно и прихлёбывая из бутылки, беззаботно ответила девица. — Гопс- Шумейко никогда ни на кого не стучали, разве что по велению сердца. Смотри, какая ночь, в такую ночь и в плен сдаваться не страшно...

— А почему это? — с ленцой и явно засыпая, спросил Енох.

— А мы уже все в плену этой всесильной луны. Енох, а ты слышал, что в твоём уделе какой-то старец объявился и вещает о старых богах, что спят где-то в наших горах? А, Енох?

Но, усталый и удовлетворённый искатель титулов и славы, безмятежно сопел, и ему снился всё тот же странный сон, кото­рый так неожиданно свалился на него прямо посреди совещания.

10

Заседание ложи «Северная маслина южно-шанхайского ри­туала» было объявлено открытым. Ещё стук молотка мастера не растаял в ушах братьев, как на небольшую кафедру, украшенную человеческим черепом и бархатным платом с державным гербом, двуглавым медведем и традиционной братской символикой, взо­шёл сам Генерал-Наместник. Одет он был по-смешному: в допо­топные розовые панталоны, высокие белые чулки, какой-то рас­шитый золотом камзол, на шее болтался обрывок украшенной бриллиантами верёвки, а ноги были обуты в старинные башма­ки, востребованные им из местного музея декабристов, исключи­тельно ради сохранения преемственности.

К слову следует сказать, что и остальные братья обряжены были под стать докладчику, но каждый имел хоть малую, а всё же отличность от собрата. Так, скажем, у Воробейчикова, при всей смехотворности его музейного одеяния, к братскому фартуку были приторочены орденские планки, у мастера ложи на верё­вочной петле, своеобразном прообразе нашего галстука, висели, словно тля на стебельке сочной травинки, миниатюрные панагии, наперсные кресты и херувимы, у окружного прокурора была своя символика, у жандармов своя и так далее. Только у одного брата подол был девственно чист, изображение пёсьей головы и метлы, коие в своё время носили опричники, были потаённо вытатуиро­ваны на внутренних сторонах ягодиц, а в повседневной жизни он работал обычным аптекарем и для всеобщего приличия носил в петлице маленькое изображение увитой змеями чаши.

— Братья! Чрезвычаен случай, собравший нас в спешном по­рядке на это собрание. Многим пришлось претерпеть значитель­ные стеснения и неудобства, но дух нашего братства, — оратор торжественно положил руку на череп, отчего тот засиял изнутри алым светом, — всепобеждающ и свят. Возможно, поэтому Ав­густейший Демократ, кормилец и духовный наш магистр, не по официальным каналам, а по шляху братства разослал свою волю, а так как вы, почитай, все, за исключением досточтимого брата аптекаря, ещё являетесь и верными солдатами нашего Отца, то будем считать, что наисекретнейшее совещание мы проводим ныне! — на последних словах голос Генерал-Наместника обрёл металлическое звучание. — Так вот, — продолжил он, — по из­вестным одному богу каналам Высочайшему и Августейшему Демократу стало известно, что мир наш, грубый и необразован­ный, стоит на грани несусветных потрясений, а главное, что весь незыблемый миропорядок может рухнуть в одночасье!

Ропот не то испуга, не то возмущения прокатился по залу. Вы­сокое собрание, словно голодная стая волков на своего вожака, впялило взгляды на докладчика, вмиг прекратив шушукаться и ковыряться в носах. По всему нынешнему свету не то что действия, а даже сама мысль о каких бы то ни было разрушениях принятого сегодня миропорядка являлась страшной крамолой и влекла за со­бой самые жёсткие санкции Всевышних кураторов мира.

При этом санкции применялись не против какого-то проштра­фившегося района или городка, а против всего населения «зоны», «сектора», «окуёма-округа» или иной территории проживания, в которые окуклились к двадцатым годам нынешнего века неког­да независимые и гордые государства европы и америки. Африка давно уже превратилась в полудикую пустыню, населённую лишь зверьём и бандитами. Редкие островки цивилизации теплились только на различных промыслах, шахтах и буровых, однако люди там постоянно не жили, а работали вахтовым методом. Такие же вахты были и в нашей некогда богатейшей Сибири, пока китаёзы под предлогом вечной и нерушимой дружбы не умыкнули и Даль­ний Восток и почти всю Восточную Сибирь. Что случилось с Ин­дией и прочими Океаниями и Австралиями, мир попросту не знал, а скорее всего, и не хотел знать. Может, их уже и не было, а может, они наоборот были обезлюжены и законсервированы для потреб­ностей будущих поколений золотого миллиарда. Кто вам про это ныне отважится сказать?

Вот таким было нерушимое мироустройство, и любые по­мыслы, не говоря о действиях, по его изменению нещадно кара­лись. Кастрация мужского населения была лёгким испугом, как правило, крамольное место выжигалось начисто вместе со всем имуществом и людом, исключений принципиально ни для кого не делалось, включая высших руководителей и членов их кла­нов. Так, кстати, поступили с двумя зонами на Балканах, одной в Ханьщине, четырьмя в Афроюсии и ещё где-то. А относитель­но недавно собирались извести и нонешнюю столицу Сибруссии Москву, и только за то, что тайные последователи Дионисия Ко­зела, тоже предательски рядившиеся под братскую ложу, решили на толику усомниться в правомерности муниципальных преоб­разований некогда ими же и проведённых.

Четверо суток заседала Всемирная Великолепная Семёрка, и только благодаря ловкости и значительным территориальным уступкам нашего Преемника, который по неполному мандату вхо­дит в Семёрку на правах не совсем восьмого и допущен был раз­носить чай полновесным Кураторам во время заседаний, столицу удалось отстоять. Конечно, с последователей Козела содрали по семь шкур, а так как у человека шкура всего лишь одна, то недо­стающих шесть драли с ближайшей родни. Прошерстили почти все братские ложи, вот уж где народ страха натерпелся! Ведь без обязательного членства хотя бы в госложе «Единство» уже лет тридцать как на работу в госучреждения брать перестали, обра­зование, начиная со среднего, не давали и чаще других налагали удвоенную «трубную повинность» на всенародных газовых про­мыслах. Чистки ещё шли полным ходом, но и этого Верховным правителям показалось мало, и они для всеобщего назидания вы­сочайше повелели снести высоченные Кремлёвские стены и обне­сти эту цитадель власти таким же зубастым кирпичным забором в метр двадцать высотой. А во всех туалетах заставили дверцы по­снимать, дабы видать было, чем народ там чиновный и иной про­чий занимается и по сколько их у одного, так сказать, очка соби­раются. Вот такие страхи — и всё за одни только помыслы! Слава богу, не пожгли ещё! А что, весь свет должен видеть, как мировое свободолюбие умеет отстаивать свои либеральные завоевания!

А здесь вдруг сам Генерал-Наместник заговорил о возмож­ности разрушения устоев, тут есть с чего перестать ковырять­ся в носу. Публика замерла, только зловеще неумолимо тикали большие каминные часы.

— Братья! — оставшись доволен реакцией зала, продолжил генерал. — Час пробил, и взоры всего просвещённого света об­ращены к нашему окуёму! Доподлинно установлено, что некая доселе всеми искомая Шамбала находится в его пределах и уже готова вскрыться. Высочайшим Самодержным Демократом, его величеством Преемником Седьмым — да не оставят всяки боги его своей милостью! — принято решение о поисках сего схро­на и его охраны до прихода основных сил Миролюбцев! Вы по­нимаете момент ответственности? Может, вслух даже страшно и произносить. — Наместник действительно перешёл на шё­пот, сидящие в зале подались вперёд, словно морская волна к бе­регу. — Так вот, не исключено, что и сама Великолепная Семёр­ка Мира может пожаловать в наше захолустье для личного, так сказать, инспектирования! — Зал в ужасе охнул. — Вы, надеюсь, понимаете, господа, какова эта ответственность! А?!

Зал молчал, только по-прежнему зловеще тикали часы.

— А что это ещё такая за Шамбала? Я лично об таковой и не осведомлён вовсе. И главное, что искать-то? Окуём-то наш на старые мерки с добрую Объевру, пожалуй, потянет! — всплеснул руками брат-прокурор.

— Господи святы! — крестился, забыв о приличиях, мастер ложи. В иное время за подобное махание перстами он запро­сто мог бы поплатиться стулом мастера, братьям всех ритуалов ещё издревле была запрещена всякая открытая религиозность. Исторически доказано, что всё в нашем мире сотворено великим Архитектором, а всевозможные боги и божки к этому не име­ют никакого касательства. От Архитектора, кстати, и ведут свою духовную родословную Всевысочайшие Кураторы и, как в по­следнее время доподлинно определено учёными, и наши отече­ственные Преемники.

— Да что же это за напасть такая на наше любезное отече­ство! — продолжил свои причитания божий слуга. — Ох, не зря я так не люблю всю эту вздыбившуюся землю, горы этые распроклятущие! Да и в божьем-то мире к добру-то разве что когда вздыбливалось? Нет, господа, всё это срам, всё ко злу да распут­ству! Чуяла душа моя, грядёт нечто непотребное и опасное для благочестивых людей наших!..

— И что же предлагает досточтимый мастер? Испугаться и дожидаться неминуемого конца света? Так вы его нам уже тре­тью тысячу лет обещаете, — по-лисьи, с явным ехидством спро­сил брат аптекарь.

— И ни в коем разе, досточтимые единомышленники! — ка­тегорически парировал хранитель мастерского стула. — Наша наипервейшая задача — учинить самое полное разыскательство и о результатах немедленно доносить его высокодемократичности Генерал-Наместнику. Мне прихожане посредством испове­ди уже давно сигнализируют, что в Чулымском уделе какие-то странники объявились, народ будоражат, супротив утверждён­ных Курултаем конфессий агитируют, мерзости о равенстве всех людей разглагольствуют. Анафема, одним словом, и измена!

— Братья! Возвываниями и галдежом, — как бы не слыша слов князя свободы совести, зарокотал Наместник столицы, — мы с задачей не совладаем! А посему слушайте боевой приказ: без особой торопливости и, главное, блюдя всё в тайне, каждый из вас должен собрать все уже имеющиеся слухи, сказки, прит­чи и прочую небыль, бытующую в окуёме об этой Шамбале, и срочно представить в мою канцелярию. Людей, кои небылицы измышляют и вредносно укореняют в несознательные головы, какого бы роду-звания они ни были, подвергнуть арестованию и препроводить в казематы свободы и справедливости. Снестись по сему вопросу со своими людьми в бандах, эти бестии многое могут нам поведать. Объявить об увеличении вознаграждения за поимку супостата Макуты-Бея, и ещё велено ничего ни под ка­ким видом, ни за какие деньги не передавать ханьцам, а именно они углядели следы этой самой Шамбалы в наших горах. Вот, вроде, и всё! За работу, други мои! — и он мигом махнул подне­сённый ему мажордомом лафетничек анисовой водочки.

— Господин Генерал-Наместник. — послышались прося­щие возгласы.

— К порядку, братья! — стукнул молотком мастер ложи. — Прошу не забываться, что в этих стенах нет ни господ, ни чинов! Мы братья друг другу! Любезный брат скотопромышленник, — обратился председательствующий к более других суетящемуся тучному человеку, — явите нам свой вопрос.

— Досточтимый брат мастер! Извиняюсь я великодушно, но господин Генерал-Наместник, отец наш, заступник, — заголо­сил, пытаясь побороть в себе неимоверное волнение, богатейший человек окуёма, — будьте любезны, не побрезгуйте общением с темнотой институтской, просвети ты нас, Архитектора ради, что такое эта самая Шамбала?

— Да! Да! — раздались со всех сторон возгласы поддержки.

— Доподлинно сего никто толком не знает. Однако разыскива­ют сие потаённое место уж весьма продолжительное время, может, и полтысячи лет, а может, и более. Что в нём сокрыто, тоже полнейшая тайна, одни говорят, дескать, это хранилище великих знаний, другие, что где-то глубоко в пещерах спят старые боги и только ждут своего часа, чтобы восстать и за всё спросить с ныне живущих. Одним сло­вом, сие есть некая тайная пещера, в которой неведомо что.

— И глядите мне, чтобы без спросу туда никто соваться не вздумал, — грозно хрястнул молотком мастер, — а иначе про­кляну и анафеме предам!

— И мы тоже проклянём! — повскакивали со своих мест муфтий, раввин, какой-то женоподобный ксёндз и ещё с полде­сятка мелких служителей мелких культов.

— Вот с таким похвальным единодушием мы и должны дей­ствовать. И язык за зубами держать, — подвёл итог собранию Воробейчиков.

11

Мешок, накинутый на голову, постоянно прилипал к лицу и не давал дышать полной грудью. Вонь застоявшейся нищеты, которую источала грубая ткань, периодически вызывала рвотные позывы, Машеньке казалось, что ещё немножко, и она умрёт. Всё тело нестерпимо ныло. Как связанного барана, её перебросили через седло и куда-то везли. Скорее всего, она несколько раз те­ряла сознание, последнее, что она помнила, — был туман, рас­творивший и спрятавший собравшихся у скалы людей. По мере того как сознание к ней возвращалось и она стала различать не только вонь мешка, но и звуки, в её голове, словно потревожен­ные кузнечики, запрыгали разные мысли. Прежде всего до слёз стало жалко мать, она представила себе её боль, увидела, как та страдает и не находит себе места, срывая злость на неповин­ной дворне. Потом нахлынула другая мысль, и её охватил ужас: а где Даша? Неужели она осталась одна с этими бандитами?! Что с нею будет? Непроизвольно в уме рождались страшные картины каких-то диких оргий, невольничьих рынков, реки слёз и прочие мерзости. Подобные фильмы были весьма популярны в Объевре, благо, знаменитый Голливуд уже лет двадцать как переместился в бывшую Турцию, а ныне обычную лекторальную зону. «Ма­мочки. только не это!..» — Машенька совсем по-другому пред­ставляла своё недалёкое будущее. Слёзы бессилия и горькой оби­ды покатились по щекам.

Кони, проскакав долгое время, уже неспешно шли шагом. Похитители тихо переговаривались на каком-то странном и ма­лопонятном ей языке, и монотонность движения почти укачива­ла. Вдруг что-то произошло, и разговор неожиданно перешёл на повышенные тона, они громко заспорили, и лошадь затанцевала на месте. Машенька перестала плакать, и колючий страх охватил её душу.

— Ты, кобелина поганый! — как спасительный круг для уто­пающего, долетел до неё Дашин голос. — Ты и мысли такой даже не держи! Вон кобылу свою обхаживай, а об молодой барыньке и думать не смей!

— Гамадрил, я те разговор говорю: не моги кызымок ца­пать, они таньга большой стоят, а попортишь — Сар-мэн твоя яйца на сковородку ложить будет. Моя молчать не станет, моей барыша хоца!

— Ай, лё! Зацем пустое на воздух брешешь? Я твоей сам таньга дам, я такоя куня даже рукой не трогал.

— Твоя моя не понимай! Молцать, однако, моя не будет, мне свой яйца дорозе будет, позалуй. Не цапай куня, скоро уже дома будем, тама таньга свой поганый, однако, дас свободныкам зрицам и всё полуцес. А есё Мурдиксар четырёх молодых ослицек, однако, в банды пригнал, совсем задаром даёт подружиться.

— Ти это про ослициков не бресэс? — подобревшим голосом произнёс тот, которого называли Гамадрил.

— Мамой Буды клянуссс! Сама видел один такоя рыжень­кий, как ты лубиссс, однако.

«Господи, ужас какой.» — у Машеньки застучало в висках. Хотелось выкрикнуть подружке слова благодарности, но горло со­всем пересохло и вместо слов исторгало какие-то жалкие хрипы.

Они ещё порядком ехали, скорее всего, всадники слегка при­кемарили, и лошади сами по себе неспешно брели в сторону дома. От мерного покачивания она тоже начала проваливаться в непрошенную дрёму. И снился ей всё тот же лунный сон, кото­рый они так и не успели разгадать с Дашей.

Пробуждение было стремительным.

Вокруг галдела разноязыкая толпа. Ослабшие ноги не держа­ли, и Маша, ещё ничего не соображая, повалилась на землю. Кто- то торопливо сдёрнул с неё мешок, и она зажмурилась от яркого утреннего света. Повернув голову, она увидела летящую к ней и сдирающую на ходу с себя верёвки Дашу.

— Ой, горюшко наше! Цела! — оглядывая и ощупывая ещё не пришедшую в себя хозяйку, причитала прислуга. — Не сносить мне дурной головы, и поделом, поделом! Да не плачьте вы теперь- то, самое страшное уже минуло, а здеся, в логове ихнем, вас уж никто не обидит. Они ж, небось, денег захотят за вас получить. Как выяснят, что да как, так и отправят к тётушке вашей гонца.

— Почему ты всё время говоришь про меня одну, а ты как же? — ещё шмыгая носом, но уже с любопытством озираясь во­круг, спросила Машенька.

— Да что я? — возясь с верёвкой на своей ноге, тихо ответи­ла Даша, — я ж из простых, кто за меня что даст?

— А тётушка?

— Да уж она ещё, небось, и приплатит, чтобы меня куда- нибудь подалей в гарем запродали! И правильно сделает, поде­лом мне, припадошной! И что ж меня дёрнуло вас-то с собой в горы тащить?

Вокруг галдела стоокая, стогорлая толпа несусветного сброда обоих полов и самого разного возраста. И толпа, как единый ор­ганизм, жадно взирала на незнакомцев. Взгляды, конечно, попада­лись самые разные, но даже при самом горячем желании вы бы не обнаружили там ни одной сочувствующей пары глаз. И каждому из них казалось, что есть у него на то свои основания и причи­ны. Ибо толпа опустившихся людей всегда ненавидит случайно оказавшихся в ней чужаков, и не столько за то, что они — дети другого мира, а просто из-за собственной низости. Глядя на этих чистеньких, наивных и испуганных барчуков, представители низа наглядно ощущают всю глубину своего ничтожества, а сделаться другими у них нет ни желания, ни возможности. Именно в этом и сокрыты первопричины всех бунтов и революций. И не будь в их душах страха, коий только и движет подобными сообществами, эти два инородных для их мира существа давно бы были растерза­ны и поруганы. Но страх, великий и всем управляющий страх, за­ставлял толпу держаться на расстоянии от лакомого куска, и толь­ко глаза, недобрые и завистливые, нагло шарили по бедным жерт­вам, вонзаясь в них, как острые ножи мясника.

Толпа загалдела с новой силой, заставив испуганных плен­ниц теснее прижаться друг к дружке от страха, что пришёл их последний час, кто-то всесильный признал их бесполезными и решил отдать на откуп своей ненасытной своре. Но, к удивле­нию девушек, жадное отребье вдруг неожиданно потеряло к ним всякий интерес и с шумными возгласами бросилось по направле­нию ворот этого затерянного в горной тайге острога.

Через какое-то время в небольшой, вероятно, предназначен­ный для зимнего содержания овец загончик, в котором держа­ли девушек, втолкнули трёх новых пленников. У мужчин руки ещё были связаны, а симпатичная молодая женщина в военном комбинезоне лихо отмахивалась от наседавших небольшим но­жом. Толпе это нравилось, и она с одобрением ревела всякий раз, когда воительнице удавалось зацепить своим клинком не в меру осмелевшего бандита. Оказавшись в загоне и убедившись, что ей и её спутникам опасность не грозит, девушка ловко разрезала ве­рёвки на руках одного из своих товарищей, надменно проигнори­ровав протянутые руки другого, спрятала нож и с любопытством уставилась на притихших соневольниц.

— Давно, девки, в этом говне сидим? — определив, что эти перепуганные квочки ей не конкурентки, спросила она и, протя­нув руку, представилась: — Эрмитадора Гопс! Не боитесь, подельницы, не дам я вас в обиду. Ну, чего онемели, зовут-то вас как?

— Мы — Даша и Маша, нас тоже только недавно привез­ли, — почему-то за обеих ответила служанка. — Тьфу ты! Это я — Даша, а вот она — Мария Званская, дочь именитой чулым­ской помещицы.

— Ну, вот это уже яснее, а то «Маша-Даша». — Пожимая протянутые руки, надменно произнесла Гопс и, небрежно кивнув головой в сторону мужчин, добавила: — А это — Енох из власт­ных и его водила-мудила под названием Берия, который и сдал нас, гад, этой своре.

— Эрми! — помогая водителю развязаться, попытался уре­зонить её Енох. — Берия — нормальный, честный парень, вспом­ни, кстати, ведь это не мы, а он отстреливался от разбойников.

— Эт чё я слышу, кто это здеся честных лесных братанов сво­рой назвал, а? — властным жестом раздвинув враз притихшую тол­пу, к загородке вразвалку шёл среднего роста человек в подбитой красным атласом стёганке и военных бриджах, заправленных в не­высокие синие китайские сапоги. За поясом у него торчала золочё­ная рукоятка допотопного «маузера», а на самом ремне болталось несколько толстющих золотых цепей от карманных часов.

— Да я, Сар-мэн, и назвала. Не ведая, что к тебе в гости угоди­ла, — гордо расправив плечи, вышла ему навстречу Эрмитадора.

— Опа, бля! Гопс собственной фотокарточкой! Ты чё тво­ришь, беспутная? Я-то думал — заграбастал толстеньких кара­сей, а силки мои Гопс приволокли собственной персоночкой, вот уж невезуха! Ну тогда здорово что ли, скиталица моей души! — Они обнялись, удивив не только пленников, но и всю честную братию, высыпавшую поглазеть на интересное представление.

В отдалении, как-то бочком к толпе, стоял Г амадрил со сво­им недавним спутником, морда первого выражала полное бла­женство, судя по всему, он успел-таки по-быстрому подружить­ся с рыженькой ишачкой. Увидев братания атамана с пленными, Гамадрил спал с лица и умоляюще глянул на товарища. Дружбан, хитро улыбаясь, протянул лодочкой давно не мытую ладонь. Верзила Гамадрил, за что он и был наделён своим приматовским прозвищем, обрадованно вложил в неё кучку жёлтых кругляшей, долженствующих гарантировать молчание товарища. Китопо­добный разбойник обстоятельно попробовал каждую монету на зуб, одну вернул для замены и, довольный, нырнул в толпу, рас­творившись в её разномастности.

— Ну и куда ты на этих боровах пылила осередь ночи? — задал вопрос предводитель, насмешливо оглядев стоявших по­одаль пленников. — Слушай, а этот, в натуре, вроде ничего, на приличные бабки потянуть может, — он ткнул пальцем в грудь

Еноха. — Ну ты же хрен отдашь, а? Так, может, продашь мне его? А чё, неплохо пробашляю. Ты же в работорговцах никогда не числилась, те ж это западло было. Ну так чё, по рукам и в школу не пойдём?

— Сар-мэнчик, ну чего же ты, родной, расчёкался? Да и брось ты свою дешёвую феню, неприлично, ей-право. Что о нас твои гости могут подумать? Да и не с руки как-то на улице в торг пу­скаться, или ты за последнее время лаврушником успел стать, а? Угостили бы бедную жертву свободы каким-никаким напитком, лучше, конечно, хорошим горным чаем. Я ведь помню, чай у тебя отличный варят.

— Гопс, да это я — жертва, век свободы не видать. А чё, пошли к достархану, чифирнём по махонькой, — и уже отвер­нувшись, бросил кому-то через плечо: — Этих тоже покормите, только не шибко, а то в дурь попрут.

Енох хотел было что-то сказать, да слова как-то сами собой за­стряли в горле. Недавняя любовница, даже не удостоив его взглядом и призывно покачивая бёдрами, в обнимку с бандитом, направилась к причудливому терему, прилепленному к самой скале.

Не получив ожидаемого зрелища, толпа стала молча расхо­диться, унося раздражение и досаду по своим норам, где её мож­но было сполна выместить на домочадцах и тех, кто послабее.

Удручённый наместник Наместника приуныл. Ситуация складывалась довольно непонятно, и он совершенно не пред­ставлял, чего ему следует ожидать от ближайшего будущего. Запахнув поплотнее сюртук, он уселся на поросшую влажным изумрудным мхом землю и обречённо прислонился спиной о плетёную изгородь овечьего загона. В его голове блуждали тре­вожные мысли, и, зябко поёжившись от утренней прохлады, он полуприкрыл глаза. И тут его посетило некое странное чувство. Он отчётливо ощутил на себе чей-то взгляд.

Такое иногда бывает с человеком в минуты опасности и силь­ного душевного напряжения, нечто звериное вылезает из глубин его естества и заставляет жить особой, доселе не ведомой, чут­кой жизнью. Обостряются обоняние, слух и зрение, мозг улав­ливает самые тонкие колебания приближающейся опасности, спина чувствует не только лёгкий ветерок чужого движения, но и чужой взгляд.

Енох почувствовал на себе этот взгляд, и почти одновременно пришло ощущение, что в этом не таится никакой для него опас­ности, тут было что-то совсем другое. Он медленно повернулся. Большие голубые глаза с любопытством смотрели на него, пуши­стые шелковистые волосы редкого пепельного оттенка послушно струились по тонким, почти детским плечам. Енох вздрогнул от неожиданности: перед ним сидела та самая незнакомка, которую он дважды за последние сутки видел в своих странных, не похо­жих на прежние, снах.

Их взгляды встретились, и теперь уже Машенька вскрикнув от неожиданности, залилась краской смущения: она тоже узнала в незнакомце человека, манившего её на сеновал в том странном, так встревожившем её сне... Она понимала, что так смотреть на незнакомого мужчину неприлично, но ничего не могла с собой поделать, да и он, по-видимому, тоже был не в состоянии выныр­нуть из бездонной голубизны её глаз.

Берия и Даша с удивлением смотрели на эти гляделки, ни­чего не понимая. Однако особенно вникать в это дело никому из них не хотелось, ибо в этот момент каждого мучили свои про­блемы: водителю, как всегда, до умопомрачения хотелось есть, а девичье сердце разрывалось от жалости: она представляла, как её несчастного Юньку волокут пороть на конюшню.

12

В имении Званской творился несусветный переполох. Все уже были не по разу выпороты и поставлены на уши. Пропала всеобщая любимица Машенька и ещё двое непутёвых дворовых людей. Развратная, как сейчас выяснилось, Дашка («И это я на неё, окаянную, ангелочка своего понадеяла!» — причитала ба­рыня) и Дашкин кобель — Юнька. Барыне доложили всё: и про сеновал, и про лестницу, которую сын конюха прилаживал в ве­чор к барышниному окну, и про вестника старых богов, и про то, что в тайге ночью свара была, и про то, что к обеду у Змеи­ного камня, верстах в десяти от истока Бел-реки, нашли пять осёдланных лошадей, а всадников никаких обнаружено не было. Одним словом, страсти да и только! И ещё страх-то какой — со­бака завыла этой ночью, почитай, перед самым заходом луны, утро уже в росе купалось, тут она и затянула свою унылую арию. Вот такие-то дела нечистые творились в округе.

Полина Захаровна сидела на крыльце, в специально по этому случаю вынесенном из покоев старинном материнском кресле.

Сидела, грозная и неприступная, как непутёвый правитель про­шлого века Юнцин с большого похмелья. Она машинально отда­вала команды, принимала доклады, а сама в душе костерила Бога за то, что не дал ей хоть какого-нибудь завалящего мужичонку, всё как-никак было б легче, оказывается, не всякое дело бабьим разумом спорится.

Масла в огонь подлил и прибежавший, запыхавшись, Прохор.

— Ох, беда, беда, матушка, — запричитал старик, целуя род­ственнице руки. Помещица окаменела, ожидая самого страшного. Верная Глафира уже держала наготове нюхательную соль. — Про­пал, украден на поругание! Токи автомобиль его, весь разграблен­ный, нашли у Рябого Яра! Что будет-то, матушка? Что будет?

— Да ничего не будет, — вздохнув с облегчением и отво­дя Глафирину руку с солью, произнесла Званская, — пришлют нового оболтуса, да и дело с концом. Ты что это, придурок, о пустышке каком-то печёшься, когда у нас дитё родное некто схитил! — переходя на строгий тон, напустилась она на Прохо­ра. — Изыди с глаз моих, брюква пареная!

— Ой, и зря ты так на меня, барыня, зря! Общее у нас с тобой горе, только мнится мне, что, уладивши одно, мы и другое, с Божьей помощью, осилим, — понизивши голос, зашептал ей почти на са­мое ухо, — мне верные люди дали знать, что Макуты-Бея молодцы поозоровали сегодня ночью и у Змеиного камня и у Рябого Яра.

— Да причём тут Камень и Яр, я те, садовая башка, гово­рю — Машенька пропала, а ты опять про.

— Да не ори ты так! — прицыкнул Прохор на родственни­цу, — и фурий своих отошли куда-нибудь, а то уши в нашем раз­говоре так и полощут, а дело тут нешутейное.

Полина Захаровна, вместо того, чтобы обидеться, жестом от­правила своих приближённых, и, опершись на руку старого слу­жаки, торопко подалась с ним в дальние покои.

— Потёмки в нашем деле, Захаровна, потёмки, — усадив барыню на диван и пристроившись подле неё, начал старик, — Макута-Бей нонешней ночью своих главарей сбирал на сход, об чём там гутарили, никто не знат, а кто и знат, тому сподручнее язык свой проглотить, чем хоть полслова молвить. Одно говорено: недалече от наших мест сошлись они, ну, мот, вёрст пять бу­дет, не боле. Посидели, пошушукались и канули во тьме ночной. А как раз той же порой у Змеиного камня, это, виш ли, на второй день полнолуния приходится, уж который месяц наше местно мужичьё собирается, и к ним, якобы, выплыват човен.

— Да где ж там челну-то плавать, там же Бел-реку и воробей в брод перейдёт? Да и не томил бы ты душу своими побасенками, давай дело говори!

— Ну помилосердствуй, матушка, не перебивай ты мене, я и так-то в мыслях путаюсь! Вестимо, негде там човену байдать, так не об том гутарю! Знат, выплыват човен, а на ём некий старец, а при деде девки здоровы таки, вровень твоей Нюшке с маслобойни.

— Да иди ты! В Нюшке ж, почитай, два метра с четвертью!

— Вот те истинный крест, — обнёс лоб знамением Про­хор, — сам, правда, не видел, мужик один глаголел, а он высок, метр восемьдесят будет, я его сам рулеткой мерил, так вот, мужик тот ей по сиську.

— Господи святы! Почто у вас, у мужиков, все мерки какие- то скабрезные: то до пупа, то по сиську, один срам в головах, — барыня заплакала.

— Да что ты, что ты. — принялся её утешать Прохор.

— Ой, Прохорушка, одна ты мне на свете родная кровинушка остался! Что там с нашей Машуточкой, что с ангелочком моим? Может, кто надругается над бедняжкой! — барыня за­ревела в голос.

— Ну что вы, бабы, за народ такой, ничего не дослушают и уже враз в слёзы. Да жива и цела твоя Маша! Дашка при ней, яко цепной пёс, сидит, никого не подпущает.

— Ты откуда это знаешь? — враз оборвав рыдание, волевым и уже набирающим строгость голосом воскликнула Званская.

— Нет, вы только гляньте на неё, уже командует, а ведь миг какой тому, как слезами умывалась! Юнька твой поведал.

— Где шельмец? Ко мне его — и розгами, плетьми, его.

— Злой ты к старости, Захаровна, становишься, в дичь тебя, вишь, как прёт, а ещё народная помещица. Оттого и не пошёл к тебе отрок.

— Ты его ещё иноком нареки, кобеля паскудного! Мне намед­ни порассказали, как он ялдырём своим по сеновалу махал! От­рок! Погоди, только доберусь, я ему это «отрочество» крапивой- то напарю. Где этот охальник? Веди его ко мне!

— Да кабы и мог, всё одно не привёл бы! Почто ты распа­ляешься, может, Глафиру кликнуть с её пузырями? А то опять свалишься, а тебе ещё девку поднимать, замуж выдавать, зятя в укорот брать, — и, не переводя дух, выпалил: — В банде у Сар- мэна Юнька дочку твою и свою невесту Дашку сторожит. Мот, ещё ночью прискачет, да что новое расскажет. Так что ты давай охолони, гостинцев каких собери, только без этих барских искрунтасов, сама знаш.

Полина Захаровна помалу успокоилась. Глафира принесла каких-то ханьских сосалок от нервов, соорудили чай. Прохор всё беспокоился о своём барине, а толком никто сказать не мог, кто его прибрал, и когда назовут цену за его свободу.

Надо сказать, что торговля людьми в Сибруссии процветала ещё, почитай, со времён Преемника Первого Великого. Как при нём начали уводить людей в рабство и для продажи да подрывать дома со спящими горожанами для острастки народонаселения и подъёму рейтингов, так эта невесёлая традиция дононе и осталась. Одним словом, народцем приторговывать уже никто не брезговал.

В прошлом году скандал всемирный разгорелся: прищучи­ли дочь одного властителя удела. Дама эта без зазрения совести продавала подвластный батюшке народец и оптом и в розницу, только шорох стоял. За год, почитай, сорок тысяч казённых душ загнала, кого своим помещикам, кого на запчасти в Объевру, кого в дальние электоральные зоны, что и концов не сыскать. При­щучить — то прищучили, пошумели для острастки, папашу на пенсию отправили, а дочку-то и отпустили, она ныне во Всевеликом Курултае заседает, законы и права для недопроданных изобретает. Вот такие пироги.

Потому-то барыня и успокоилась, знала, что сейчас точно ни­чего с дочкой не случится. Сар-мэн хоть и безголовый, но всё же Макутин человек, беспредельничать не станет. Вот кабы уйсуры девок умыкнули, ханьцы или кавказские чикинцы, вот тогда дей­ствительно надо было бы волноваться. А так Званская написала письма и Макуте-Бею и Сар-мэну с предложением встретиться и обсудить вопрос о выкупе дочки и её служанки. К слову будет сказано, Макуту-Бея и Сар-менова папашу она даже очень не­плохо знала. Все они когда-то в одной школе учились, а другой в их тогдашнем захолустье и не было.

Так в хлопотах да воздыханиях и день прошёл. Прохору бли­же к вечеру принесли телеграмму от Генерал-Наместника, в коей их высокопревосходительство немедленно требовали Еноха Ми­новича к себе на конфиденциальную аудиенцию. Долго думали, что отвечать на сей призыв, и решили — августейшему оку на­добно донесть всю истинную правду. Так и сделали. И, по на­стоянию Глафиры, ответ подписали: «Исполняющий обязанно­сти коменданта Чумымской крепости Прохор Филиппович Званский», правда, прежде, чем прописать фамилию, долго спорили, какова она у Прохора, эта самая фамилия. Его-то отродясь никто по фамилии и не называл, так всё более Прошка да Прошка. Верх взяла барыня, настояв на родственности.

— А что, правильно, — отряжая посыльного на почту, до­вольная собой, рассуждала Полина Захаровна, — надо когда-то и тебе в люди выбиваться, а то всю жизнь служишь, служишь, а проку — пшик! А тут глядишь, может, и чин какой дадут, да впрямь комендантом поставят, а то уже, почитай, годов пятнад­цать, как крепость-то наша без главы.

— А что я — не голова? — с деланой обидой произнёс Про­хор, которому были приятны рассуждения родственницы.

— Ты голова, ты у нас на все случаи голова.

— А, между прочим, Прохор Филиппович за последние ка­кие месяца три над пороховыми погребами крышу перекрыл, — многозначительно добавила Глафира Ибрагимовна.

— Ох, ты уж меня-то не смеши, какие пороховые погреба? Да он там со своей инвалидной командой капусту квасит, огурцы солит и самогон втихую курит.

— Ну, барыня, это пока порохов нетуть, а как война?! — стоя­ла на своём верная служанка.

— Батюшки святы! — всплеснула руками Званская, — вы только гляньте на неё! Глафира! Не втюрилась ли ты в эту об­лезлую обезьяну?

Прохор смутился. А Глафира, может быть, впервые в жизни не поддакнула своей хозяйке.

— Почему же это Прохор Филиппович — обезьяна? Он эщо вполне справный мужчина, да и родственник ваш как-никак будет.

— Ну, Глашка, гляди, а то я ведь после Рождества могу и под венец вас отправить, да с хозяйским родственным благослове­нием! А что.

Доложили, что с почты вернулся посыльный и опять с бумагой.

В ответной телеграмме сообщалось, что Прохору Званскому присвоено звание обер-каптинармуса, и он назначен комендантом Чулымской крепости, а также ему вменялось в обязанность немед­ленно мобилизовать все имеющиеся в уделе силы и принять над­лежащие меры по розысканию пропавшего высокого чина. «Кро­ме того учредить следствие по данному вопиющему факту и о ходе оного докладывать лично его высокопревосходительству Генерал- Наместнику Воробейчикову». Вот такие дела.

Все бросились поздравлять остолбеневшего Прохора, а тот всё никак не мог поверить, смущённо теребил в руках заветную бумагу, пока Полина Захаровна её у него не отобрала.

— На вот, Глафира, да хорошенько спрячь, а то как чего кос­нётся, так и концов не сыщешь! Бумага она в наших палестинах всегда заглавной почитается, она не чета человеку, ей-то, любез­ной, только и верят.

Прохор, враз помолодевший, побежал исполнять высочай­шую волю, а помещица со своей дворней, принялась готовить гостинцы в плен, да хлопотать втайне о пошивке мундира для новоиспечённого коменданта крепости.

Юнька прискакал под утро.

Собака уже перестала выть. Густой туман застилал всё вокруг, обращая окрестности в полную неузнаваемость. Что-то странное и тайное живёт в тумане, меняется в нём подлунный мир и знако­мое становится незнакомым, и известное принимает чужие черты. Может, оттого в старину и не пускали матери детей бегать в туман, может, своей непонятной силой он и сегодня тянет к себе молодых, стремящихся узнать своё будущее и в нереальной белёсости узреть своего суженого. Может, оно и так, в тумане всё может быть.

Юный всадник скакал сквозь туман, не страшась и не заме­чая его. Ему о тумане было известно многое такое, что и во сне не снилось самым мудрым книжникам.

Юнь подскакал к крепости и удивился. Старые ворота этой фортификационной ненужности были наглухо закрыты, а в ка­раулке над ними тускло светили большие масляные фонари, ко­торые всё время, сколько он помнит, валялись на чердаке дома наместника.

«Солдатни из окуёма понагнали, — поворачивая своего вер­ного Буша обратно в туман, подумал гонец, — ну и как мне те­перь Прохора оттуда выманить? Ишь ты, и ворота затворили, их отродясь никто не запирал! Делать нечего, придётся к барыне ехать». — Только от одной этой мысли спина, а главное, мягкое место у юноши нестерпимо заныли в предчувствии хорошо вы­моченной розги.

К усадьбе Званских он подъехал со всеми осторожностями, решил так: зайду к отцу, а тот пусть за Прохором сбегает или ба­рыню разбудит, уж как родитель решит, пусть оно так и случится. Но Юньку, оказывается, ждали. И никто иной, как его папашка, который, на удивленье, без тумаков и попрёков повёл его в усадь­бу. Только одно и спросил:

— Ну, и долго ты в банде прохлаждаться будешь? Тут работы невпроворот.

— Ничё, бать, вот управлюсь и домой возвернусь.

— Ты уж возвернись, возвернись, дык оно это. и свадьбу надо ладить, а то как-то не ёмко всё у вас выходит.

Юнька страсть как обрадовался отцовским словам, но дого­ворить им не дали. Навстречу, как ему показалось, очень знако­мой походкой семенил какой-то военный. Только юноша излов­чился, чтобы сигануть в кусты, как батя цапнул его за рукав.

— Не горячись, сынок, это ж наш Прохор Филиппович.

— А чёй-то он, как клоун, вырядился, я его в этом маскараде сразу и не признал, — все ещё с подозрением глядя на прибли­жающегося вояку, произнёс Юнь.

— А вот вишь, брат, как всё обернулось! — обнимая гонца, произнёс довольный комендант, поправляя великоватый картуз, который вместе с побитым молью мундиром, был спешно извле­чён из крепостных чуланов, почищен и водружён на назначен­ца. — На чужом, можно сказать, горе, на людском смертоубий­стве карьер делаю. Вот как она юдоль-то закручивает.

— Да на каком смертоубийстве? Что ты городишь, дед Про­хор? Вы что там с ума свернулись что ли? Что стряслось? Кто солдатов-то вызвал?.

— Ты бы, сынок, поаккуратнее. Прохор Филиппович, — одёрнул его отец, — теперь при исполнении службы. Намедни определён комендантом крепости!

— Что? Где? Юнька, паршивец! — им навстречу стремитель­но неслась барыня, сзади с фонарями в руках — Глафира.

В глазах у юного донжуана потемнело, ноги послабели, но бежать он и не собирался. Да что он не мужик, не бандит что ли?! Поправив за поясом обрез, он смело пошёл навстречу судьбе.

13

Енох резался с Сар-мэном в карты, пытаясь отыграть хоть какую- то часть назначенного атаманом выкупа. Женщины шушукались о чём-то своём в противоположном углу бандитской светлицы.

— Не, Енох, ты ж не хреновый кент, — подливая себе в пиалу местного на молоке сваренного чайку, в который исключительно для аромата добавлялись шишечки конопли, заплетающимся языком го­ворил гостеприимный хозяин: — Ну вот пошто ты у меня выиграть пытаешься, сироту хлебушка лишаешь, сам видишь, сколь у меня ртов, да ещё и Макуте-Бею на общак выделять надо.

— Сар-мен, братан, ты мне сам, в натуре, эту канитель пред­ложил! Да я больше продул, чем выиграл.

— Нет, Маша, ты только послушай их разговор, — покоси­лась на мужчин Гопс, — сразу и не разберёшь, кто разбойник, а кто государев чиновник! Сар-мэнчик, милый, ну соскакивай ты со своей фени, мы же с тобой договаривались.

— Спокойно, моя баронесса, это во мне азарт взыграл.

— А будет вам ведомо, досточтимая Эрмитадора, — перебил его Енох, — что чиновник сродни бандиту, нет, не благородному разбойнику, яркий пример коего являет наш почтенный хозяин, а самому кровожадному бандиту, и чем демократичнее государ­ство, тем наглее и беспощаднее представитель власти. В своё время граф Кропоткин.

— Енох, а я знаю Поткина, мировой бродяга, мы с ним, — и хитро глянув на женскую половину, Сар-Мэн что-то жарко за­шептал в ухо картёжному приятелю.

Оба захохотали. Отдышавшись, продолжили игру.

— Увидел бы вас Воробейчиков, его бы кондратий хватил, — Гопс по-кошачьи грациозно потянулась и стала кокетливо красть­ся к играющим.

Маша восхищённо наблюдала за нежданно обретённой под­ругой. Ей всё нравилось в этой своевольной и таинственной жен­щине. Она даже простила ей близость с Енохом, тем более, что всё это произошло до неё. Нет, конечно, Енох Минович взрослый и свободный мужчина, а она кто? Обычная зелёная девчонка, какие между ними могут быть отношения? Однако стоило Ма­шеньке его увидеть, как сердце начинало стучать в груди, щёки гореть, мысли путались, она порой забывала, куда и зачем шла. Сначала она это списывала на свой недавний испуг и подозрева­ла, что у неё обычный нервный срыв. Но однажды не выдержала и проболталась Дашке. Та запрыгала вокруг неё и захлопала в ла­доши. Вот дурочка, чего удумала, и не собиралась она ни в кого влюбляться. А потом был серьёзный разговор с Эрми, та ей тако­го понаговорила, что её, бедняжку, чуть было не стошнило. Всё это свалилось на недавнюю институтку, как гром среди ясного неба.. И двух суток не прошло, как она невольно выскользнула из-под всякой опеки и такого понаузнавала, на такое насмотре­лась! Чего только стоила одна сегодняшняя ночь! Сначала Даша с Юнькой сопели весь вечер за стенкой. Она и так и сяк верте­лась, а сопение, хоть и тихое, но такое тайное и стыдное, что как ни запирайся, оно всё равно в уши лезет. Потом Юнька помчался в поместье, повёз от неё записку матери. Дашка пришла вся рас­красневшаяся как после бани, довольная, глаза от счастья горят, как угли, того и гляди, что-нибудь запалит. Улеглись они спать, подружка-то сразу засопела, а Маша ещё долго ворочалась, ей всё чудилось, что кто-то ходит возле их светёлки, половицы скрипели, и слышались вздохи. А потом где-то далеко, снача­ла сдавленно, а потом и во весь голос стонала и даже кричала Эрми. Она испугалась ужасно, таких страхов понавоображала, растолкала Дашку, та зевнула спросонья, послушала, хмыкнула, дескать, спите, барышня, придёт время, вы, может, и похлеще голосить будете, и вновь засопела. В такой маете она забылась лишь под утро тревожным зыбким сном. А уж приснилось же ей после всего этого такое — до сих пор без стыда вспоминать не может! Утром все проснулись в хорошем настроении, и только одна она — с синяками под глазами и с головой тяжелее колоды. Одна радость — Юнька письмо и гостинцы от маменьки привёз. Когда везли их в мешках, плакала она и молилась, и маму звала, и решила с тех пор больше никогда её тётушкой не называть и других поправлять.

Письмо привезли не только ей, но и Сар-мэну. Вечером он собрал их в большой комнате и объявил:

— Вот чё я вам скажу. Маляву я тут от всем известной По­лины Захаровны получил. Серчает старая знакомица, грозится, ежли что не так, на фарш меня пустить. Но у нас же всё так, не правда ли? Молчите, почтенная барышня? Вот и прекрасно! А главное, фарт попёр, по маляве приличное бабло может обло­миться, — но увидев капризно искривлённые губы Эрмитадоры, атаман осёкся и поспешил изложить только что произнесённую фразу на удобоваримом наречии: — Прошу пардон, уважаемое собрание, капризная мадам фортуна повернулась ко мне своим прекрасным личиком, хотя я лично предпочитаю лицезреть у хо­рошенькой девицы то место, что выше ног растёт и процветает. Ваша тётушка изволили предложить мне приличное денежное вспомоществование. Правильно ли я изъясняюсь, милая? — об­ратился он к Гопс.

— Сар-мен, если ты станешь и дальше выворачивать свой язык и строить из себя дебила, я тебя просто заклюю! — напу­стилась на него Эрмитадора. — И конец нашей дружбе придёт! Перед тобой же нормальные люди сидят, вот и говори с нами по-человечески, у тебя ж, если мне память не изменяет, не одно верхнее образование имеется.

— Ну ладно, Эрмик, ладно, — примирительно поднял вверх руки атаман. — Ох, говорил мне покойный родитель: не спи с умными — поумнеешь! А в моей юдоли ум иногда помеха. Ко­роче, чтобы особо не умничать, я вам так скажу: без выкупа вас отпускать мне не резон, свои же засмеют, да и Еноха со служ­бы без всякого достоинства попрут. А так мы ему после тайной передачи денег побег устроим со стрельбой и ранениями, того гляди, и орденок ещё огребёт.

— Да как это ему ранения наносить?.. Так же ведь и покале­чить можно! — заливаясь краской, воскликнула Маша.

— Мария Захаровна, да мы его подстрелим аккуратненько и без вреда для будущей супружеской жизни, — добродушно ухмыльнул­ся Сар-мэн. — А чтобы не обидно было, можно на всю сумму вы­купа сыграть в карты. Годится? Ну, кто тут смелый? Времени у нас полно, всё равно надо и денег и Макуту-Бея дожидаться.

— Сар-мэнчик, миленький, ну может, мы сами осторожнень­ко заглянем хоть одним глазочком в те подземелья? — лисой за­ходила Гопс. — Просто заглянем и сразу обратно, а?

— Тебе ж, по-моему, человеческим языком объяснили: не ведо­мо, что там, и Макута настрого туда самим ходить запретил. Потерпи уж, вот лучше в карты, садись, по маленькой перекинемся.

— Да я уже свой выкуп за сегодняшнюю ночь почти весь от­пахала.

— Миленькая, не почти весь, а всего четвертину. молчу, молчу, но это же твои слова! — уворачиваясь от брошенного клубка ниток, произнёс атаман и принялся тасовать карты.

На карточный поединок вызвался Енох, мнивший себя не­плохим игроком. Игра шла с переменным успехом и грозила об­ратиться в затяжную многодневную баталию. Дамы откровенно скучали, в сотый раз перемалывая последние события. Гопс не­сколько раз пыталась подкатиться к своему кавалеру и заставить обратить внимание на её домогательства. Но всё впустую. Вер­нувшись после очередной неудачной попытки, она с досадой махнула рукой.

— Нагуленный кобелина, теперь до ночи и бровью не пове­дёт. Была бы ты, Машка, расторопной, Еноха бы вытянула, а уж там и я бы к своему присосалась.

— Эрми, я право, тебя не понимаю. Что значит растороп­нее? Он зрелый мужчина.

— А ты думаешь, зрелым молодицы уже и не впору? Дарья, ты чего ж это барышню свою не просвещаешь? Как с бандитом своим где ни попадя дрючиться на это ты горазда, а вот объяс­нить несмышлёной, что Енох этот на неё запал безвозвратно, не можешь. Али не хочешь?

— Да что вы, Эрмитадора Остаповна! Я уж и так ей го­ворю и этак, а всё нипочём. Не могу я ей объяснить это по- ейному, а по-нашенски боюсь, как бы не обидеть! Сегодня вон в ночь перепугалась барышня ваших криков, меня будит, идём, говорит, Эрмитадору спасать, он её, душегуб, убивает, слышь, дескать, как бедняга кричит, — прыснула в кулак Да­шенька.

— Ну и надо было привести, пусть бы глянула. Лучше один раз увидеть, чем месяц объяснять. Маш, а Маш, да не заливайся ты малиновым сиропом, ты что и в самом деле понятия ни о чём этом не имеешь? Вот бедный Енох!

— Да что вы все на меня напали? — вскочила девушка. — Всё я знаю, а чего не знаю, придёт время, узнаю.

— Мария Захаровна, — заметив, что Машенька собирается выскочить из покоев, поднялся из-за столика Енох. — Уж не по­гулять ли вы? Ежели не против, я бы с превеликим удовольстви­ем составил вам компанию! — и повернувшись к сопернику, по­просил, — Брат Сар-мэн, не вскрываемся, вернусь, доиграем. Ты уж прости.

— Дело барское, я с прибытком, а вот ты свой фарт перебил! Мне всё на руку.

— Да нет, — уже от дверей каким-то необычным голосом отозвался Енох, — мне кажется, что мой фарт ещё весь впе­реди.

14

Макута-Бей торопился. Ночь выдалась неспокойной, снача­ла, чуть ли не все в один момент, прискакали четыре его человека из окуёмского центра. Хорошо, хоть не столкнулись носами в ла­гере, а то бы конфуз вышел. По городу они были знакомы, и двое даже служили в одном ведомстве, однако, никто из них не до­гадывался о столь тесных связях своих товарищей со свободным лесным народом. Все четыре гонца привезли одну и ту же но­вость. Воробейчиков, побоявшись огласки, собрал внеочередное собрание вольных каменщиков и вменил в обязанность всем бра­тьям, оставив иные дела, заняться тайными поисками Шамбалы. И судя по рассказам своих людей, Макута понял, что непутёвым властям многое известно, а самое неприятное заключалось в том, что в захолустный Чулым грозилось понаехать столько на­роду, что о вольном житье-бытье можно было просто позабыть. Уходить же со своими людьми за кордон он не собирался, да и куда было бежать? Дома и без того разруха и полная похабщина, а здесь ещё эти Властители вселенские удумали нагрянуть. Ишь ты, всем, видать, охота до великих тайнов прикоснуться! И как же быстро бегут ныне вести, ещё подумать не подумал, сказать не сказал, а уже, почитай, половина земного шара знает, что где- то здесь, в Чулыме, и сокрыто заповедное вхождение в эту самую Шамбалку. Входы-то, пока сокрытые, может, когда и отыщутся, а вот что за такая чертовщина эта самая Шамбала, так никто тол­ком описать и не может. Уж сколько он за последние дни баек понаслушался об этих палестинах, не перечесть — уйма! А толку никакого, один нуль на выходе. Шамбала, Беловодье, тайная Дер­жава пресвитера Иоанна и ещё чем только не именовали сие ме­сто, и всё это, выходит, одно и то же и сокрыто, получается, где- то совсем рядом. Ну, а ежели рядом, то где!? Он уже и так и этак рядил, все мозги исхлестал — всё в порожняк! И тут на тебе! Об ком и подумать не мог, почитай, дурень, хоть и половину своей жизни по заграницам учился, вот-таки взял и додумался! Хотя всяко быват, может, от кого и дознался! Вот тебе и Сар-мэн, вот тебе и жертва нетрезвого зачатия! Пронюхал, проныра, главное же, сам не попёрся, а его, вожака, упредил. Молодец! Хоть чем-то в отца удался. Вот в его стан и спешил Макута-Бей.

Сам по себе разбойничий атаман, вроде как грозным с виду и не был, так, кряжистый да жилистый мужичонка, накрепко свя­занный с этой древней землёй. Исстари здесь жили его когда-то давно высланные с далёкой и уже почти мифической Украины предки. Сколько минуло годков, уже и упомнить трудно, а зло­вредное и упрямое Макутино семя дало хорошие всходы, почти никто из его рода не пошёл, что называется, в чертополох, все сгодились для обустройства ставшей родной Чулымской земли. Много чего могли бы порассказать об этом семействе краеведче­ские хроники, если бы их периодически не жгли наезжающие из первопрестольной служивые люди. Так уж у нас повелось, что из Кремля всегда виднее, что и как должно на самом деле про­исходить в глубинках любезного Отечества. Главное, и это всем известно, важен правильный вывод, а не результат, полученный в ходе естественного процесса. Оглашённый вывод — вот всему го­лова! Ему радуются, от него и пляшет себе дальнейшая история, а что там взаправду произошло на бескрайних просторах демимперии, так это всем, как говорится, по барабану. И так повсе­местно: и в жизни державы, и в перипетиях семейства, и в юдоли отдельного человека. Как кого огласили, обитожили, так тому и быть, и никаких тебе колебаний и отсебятины.

Однако Макута, как и весь его род, чужим итожением жить не привык. Фамилия его, ещё и без приставки «бей», зазвучала после притязаний Хохлобульбии на местные земли. Невольным виновником этой разудалой кампании и сделался никому доселе не известный Макута.

Мало кому ныне уже и ведомо, что некогда на месте нынеш­ней Сибруссии, только в ещё более полных объёмах, существо­вала себе огромнейшая страна под названием Советский Союз. Что это была за страна, а главное, что и когда с ней приключи­лось, никто не помнит. Забыли все единодушно, и дело с концом. Одно доподлинно известно — развалился в одночасье этот са­мый Союз на неравные куски. Из-за чего это произошло, сейчас помнят разве что самые дряхлые старики, да и те молчат себе в тряпочку. Старики молчат, энциклопедии в рот воды набрали, все молчат, весь мир молчит и, наверное, правильно делают, за­чем народу излишнее умствование, а главное, что ему дадут эти знания? Хлеба что ли больше станет или пенсия прибавится?

Ну так вот, лет шестнадцать назад хохлобульбы, хотя их правильнее было бы называть салобульбами, потому как, кроме свиней и картошки, на этих, некогда благодатных землях, ныне ничего более путного не произрастает. Одним словом, услышали бывшие Макутины земляки из какой-то объевровской передачи о существовании в Чулымии лихого разбойничьего атамана со звучной фамилией. И что тут сделалось! Чуть ли не война! Ма­кута враз из разбойника обернулся в благородного борца с мо­скалями за независимость и скорейшее присоединение исконно хохлобульбских территорий великой Чулымии к исторической родине. А ради Родины чего только не сотворишь! И пошла пи­сать губерния, научные институты и академии трудились денно и нощно и доподлинно доказали, что давние предки Макуты слу­жили приват-бандитами при княжеском дворе самого Владимира

Красно Солнышко! И были сим ниспровергателем и возносителем богов весьма обласканы. Вот так, не больше и не меньше. А уж коль такая приключилась история, то и земли нынешнего обитания Макуты являются исконными землями Великой Хохлобульбии. Возможно, это и было бы смешно, но не вмешайся ве­ликие Вселенцы, неизвестно, чем бы закончилась для Сибруссии война, объявленная Великим яснодемократичным князем Лукой Третьим. Макуте-Бею пришлось, используя всяческие уловки, объяснять мировой общественности, что он никакой не борец за всемирную Хохлобульбию, а обычный романтик ножа и топора с большой дороги. С полгода тянулась эта бодяга, князь Лука даже в международный Г агарский Трибунал на Макуту иски по­давал, но, по причине неявки на судебные заседания ответчика, всё так и завершилось безрезультатно, хотя смертный приговор ему всё же вынесли, так, на всякий случай.

Макута-Бей и спешил и не спешил. Верный конь его то летел галопом, то переходил на мерный шаг, то и вовсе останавливал­ся, мирно пощипывая набирающие сок дикоросы. Атамана брала оторопь. Ну вот доедет он до сар-мэновского бивака, ну проска­чут они с ним да ещё с десятком верных людей эти четыре ки­лометра до истока Бел-реки, ну отыщут потайной лаз, ну войдут внутрь, а что дальше, а что там, в этих заповедных чертогах? На что наткнётся человечий несовершенный взор, а главное, как от­реагируют на их появление те, кто этого вторжения не только не ожидал, но и активно не желал целые тысячелетия!

«Ну, вот влетишь ты со своей бандитской рожей в некое свя­тилище, — думалось атаману, — а ведь там-то скорее всего всё по-другому, всё по-чистому, ну и что ты им скажешь? Мол, чест­ные. как-вас-там, я Макута-Бей — бандит с большой дороги, прибыл защитить вас от неминуемой погибели и всемирного по­ругания. И это скажешь ты — пигмей окаянный и, главное, кому? Властителям мира, творцам Вселенной! Которым стоит только пальцем или извилиной одной пошевелить, и шар земной пере­вернётся!»

Одним словом, было отчего дрейфить, да что там дрейфить! Мо­роз спину леденил, потому что никак он не мог представить себе тех подземных обитателей. Какие они, с одной или с тремя головами? Можно ли с ними по-нашенски погутарить, али они какие страши­лища, про коих в старомудрых сказках старики со старухами бают? Тут хочешь - не хочешь, а мозги напрочь закипают, и кабы не ноздри да уши, давно бы разлетелась Макутина черепушка. Уже перед са­мым Сар-мэновым логовом принял атаман окончательное решение: «Людьми рисковать не буду, сам пойду в одиночку, погляжу, что да как. С голыми руками пойду, без оружия, а то как бы с перепугу в кого не пальнуть ненароком. А там будь что будет, потрафлю подземельцам — хорошо, а в немилость придусь им, пущай губят, не­бось, не впервой им! Может, для этих небожителей и человек равно букашка какая. Хотя какие же они небесники, коли в пещерах зем­ных прячутся, словно совы или мыши летучие! Солнышка божьего чураются! Ох, час от часу не легче, однако, что решено, то реше­но — иду один, а сгину или смерть лютую приму, что тут подела­ешь, всё одно когда-то помирать, и так уже зажился. Три смертных приговора за спиной, как голодные волки гонятся, когда-никогда, а настигнут. Ещё и подумать крепко надо, где помирать легче будет — в печорах ли горных, али на государевой дыбе в лубяных застенках? Эх, да где наша не пропадала! Нно-о, залётная, пошла, пошла!»

Определился разбойник, и с души словно камень свалился. Туманная ночь просветлела, и копыта верного конька по горной тропке веселей застукали. Так уж исстари на земле нашей пове­лось, что атаман, в отличие от доблестных золотопогонных коман­диров, всегда впереди своей ватаги, а не будь он там, и в вожаки чёрта с два бы выбился, да и слушать бы его никто отродясь не стал, так непримеченным бы и сгинул в людской круговерти.

15

Машенька и идти не шла, и слышать не слышала, и дышать не дышала. Сердце, как стреноженный воробей, прыгало в груди, трепетало своими невидимыми крылышками, рвалось на волю, а волей этой был идущий рядом с ней человек, который что-то весело рассказывал, махал руками, забегал вперед и пытался заглянуть ей в глаза. Маша боялась и оттого сторонилась этого взгляда, ей казалось, что, встреться их глаза, случится что-то не­поправимое, нестерпимо грешное и неизбежное. «Прочь и прочь следует гнать от себя эти несуразные страхи! Что может произой­ти от одного взгляда? Вот сейчас подниму глаза и посмотрю на него!» — девушка замедлила шаг и неимоверным усилием воли заставила себя повернуть голову в сторону своего попутчика.

Казалось, тот только этого и ждал, их глаза, словно пьяные, столкнулись и, вместо того чтобы отстраниться, сплелись в нечто единое и провалились в глубины друг в друга. И от этого взаим­ного проникновения в девичьей душе вдруг всё сразу как-то успо­коилось, окружающий мир приобрёл привычные очертания, ды­хание выровнялось и перестало вздымать рвущуюся наружу грудь с нагрубшими от возбуждения сосками. Маше нестерпимо захоте­лось прижаться к этому большому и сильному человеку, уткнуться в его грудь и, не таясь, вдохнуть в себя ни с чем не сравнимый аромат чужого мира. Она уже больше не боялась плена, отврати­тельных разбойников и, что самое удивительное, ей не хотелось никуда уезжать из этого чудного места. Понемногу осмелев, она заметила, что у её спутника очень вдохновлённое и оттого слегка глуповатое выражение лица, казалось, что он готов выпрыгнуть из самого себя, чтобы хоть как-то угодить ей. Машенька сразу вспом­нила рассуждения всезнающей Эрмитадоры о том, что все влю­блённые мужики похожи на телят, видящих сиську: и морда глу­пая, и мычание несуразное, и слюна гужом течёт, и мира божьего они не видят, пока не дорвутся до вожделящего их предмета. Она на минуту представила, как у Еноха текут слюньки и он, глядя на неё, вожделенно мычит, картина получилась такой забавной, что она чуть было не прыснула со смеху.

От своей шалости Машенька немного смутилась и, отвер­нувшись от Еноха, бросила взгляд окрест. Тут она в изумлении замерла, и слова восхищения сами сорвались с её уст.

— Господи, красота-то какая! Посмотрите, Енох Минович, Белуха открылась!

Они стояли на неширокой горной тропинке, которая, затей­ливо петляя, упрямо карабкалась к вершине нависающей над раз­бойничьим станом горы. Внизу, кутаясь в позднем тумане, лежал поросший вековым кедрачом распадок. Только ближние деревья, росшие на краю небольшой покатой луговины, имели более или менее отчётливые очертания, всё остальное было размыто до неузнаваемости. Там, дальше, на противоположном берегу этой белёсой бездны, вздымались далёкие чёрные горы. Сверху, над ними, как бы парила белоснежная, искрящаяся в золотистых лу­чах ещё невидимого солнца великая и заповедная, продолговатая крыша Белухи — горы строптивой и своенравной. Не всякому она открывалась и бросалась в объятья, словно долгожданному родственнику, воротившемуся в родной дом. Иные охотники не­делями караулили её появление, чтобы защёлкать фотоаппарата­ми, загнать священный облик в микрочипы и утащить в далёкие, воняющие смертью и отходами города. Говорят, что там, в без­душных каменных джунглях одно лишь изображение горы тво­рило чудеса, лечило, утешало, помогало многим людям остаться хоть в какой-то степени людьми. Не будь она столь недоступна, скорее всего её бы постигла участь многих святынь мира, кото­рые благодарные любители древностей и экзотики просто рас­тащили на сувениры.

Машенька стояла как зачарованная. Ей казалось, что ещё не­много, и она, оттолкнувшись от этого ветрами отполированного камня, улетит туда, далеко, к кристально белоснежной, искря­щейся вечностью вершине! Может, и правда если долго-долго смотреть на эту великую гору, душа твоя может слиться с ней во­едино, и тогда тебе откроются великие тайны мира. Только жизнь твоя и помыслы должны быть чисты, как снега Белухи. Машень­ке было так хорошо, что объятия Еноха нисколько её не смутили, а скорее наоборот, она прижалась к нему, ещё более счастливая от мысли, что вот они оба удостоены чести видеть эту святую для Азии вершину, и она, как добрая и всё понимающая мать, благо­словляет их на нечто важное и неизбежное.

— Машенька, — боясь спугнуть девичье настроение, тихо произнёс опытный Енох, — вы самая прекрасная, чуткая и тре­петная девушка, которую я встречал в своей жизни.

Он говорил, речь его становилась всё более напористой, и Машенька чувствовала исходящий от него жар. — У меня всё путается в голове, — продолжал он, — это ей-богу какое-то на­важдение. Господи! Как я благодарен судьбе за это ночное путе­шествие, которое привело меня сюда, на эту гору.

— Нас привело, — сдавленным, будто чужим голосом до­бавила девушка.

— Да, да, конечно же, нас! Господи, как я рад. Машенька, не сочтите за глупость, но я. я. — Енох запнулся на полусло­ве, кровь стучала в висках, он и сам чувствовал, что его трезвый и практичный ум отказывается ему повиноваться. Неведомая и страшная сила переполняет его естество и готова перевернуть весь мир, что бы только это наивное стояние на открытой ветрам вершине горы никогда не кончалось. — Я люблю вас, Маша! — произнёс он, удивив самого себя.

Голова кружилась, казалось, ещё чуть-чуть, и она брякнется в обморок. «Господи, мамочки мои, что же мне делать? Что-то надо делать.» — она повернулась к нему, но ответить ничего не успела. Его губы властно и требовательно преградили путь и словам её и дыханию. Мир, горы, Белуха — всё завертелось и провалилось в мягкую бездну блаженства. Сколько продолжа­лось это безумие с их губами, она не смогла бы ответить, и только одна мысль стучала в голове: пусть это не кончается, не кончает­ся... Сначала мелкая дрожь, а потом неукротимый лихорадочный озноб охватил всё её тело, наполняя неведомым и непобедимым зовом.

Они разом разомкнули губы и, глупо глядя друг на друга, жад­но глотали широко раскрытыми ртами тягучий горный воздух. А потом как по команде рассмеялись во весь голос. Чуткое горное эхо, стократ усилив их радость, разнесло её по окрестным горам. Через мгновение весь поднебесный мир уже знал, что два одино­чества нашли друг друга и готовы слиться в единое целое.

Потом они ещё долго-долго целовались, гонялись друг за другом и просто дурачились. И неизвестно, чем бы всё это за­кончилось, не прерви их весёлые игры совсем, как показалось, недалёкий выстрел.

— Ой, что это было? — запоздало вздрогнула Машенька, по­глядывая из-за плеча Еноха в сторону крутого склона, где ещё билось эхо смертоносного звука.

Они смущённо и с явной неохотой поднялись с земли и, от­ряхивая с одежды мелкие травинки и камешки, настороженно прислушались.

Внизу послышался громкий женский крик.

— Господи, да это же, кажется, Эрмитадора! — Машенька рванулась вперёд, но Енох на лету словил её, почти грубо дёр­нув за плечо.