Холоп августейшего демократа

«Бары, ни дать, ни взять бары», — холодно пожимая визи­тёрам руки, отметил окончательно не пришедший ещё в себя Павлин. Одёрнув полы своего не в пример скромного серого пи­джака с кожаными коричневыми вставками на локтях, он жестом пригласил гостей присаживаться за длинный стол совещаний.

Подойдя к своему столу, он нажал кнопку селектора и, вкла­дывая в голос как можно больше тепла и даже толику извинения, попросил секретаря:

— Ванечка, будьте настолько любезны, насколько вы жесто­ки — распорядитесь, пусть девочки сделают для нас чай!

— Я сам, я сам! — обрадованно отозвался динамик.

Гости многозначительно переглянулись, дескать, дыма без огня не бывает, и до Кремля докатились голубые волны! Однако всем своим видом продемонстрировав полную толерантность, дескать, нам какое дело? У каждого начальника свои заморочки с секретаршами и помощниками, — они наигранно безучастно заскользили прыткими глазами по властному кабинету.

Павлин Тойотович взял свою большую рабочую тетрадь и по привычке потянулся за драгоценной ручкой, но та опять ожила и вывела на перекидном календаре: «Сволочь!» На этот раз испуга не было, Глебовский даже не вздрогнул, он крепко зажмурился, а потом быстро распахнул глаза, так он часто делал в детстве, когда чего-то пугался. Надпись задрожала и медленно, как бы нехотя растаяла. На листке календаря его рукой было написано: «Рожд. мин. Шустрика». — Надо будет не забыть поздравить прытко­го министра, а заодно узнать, где деньги за последнюю партию переданных Объевре перемещённых ценностей. Взяв обычную казённую самописку, он вернулся за стол совещаний.

Людей он этих знал, как облупленных, и сам лично когда- то привёл каждого из них к всесильному тогда Джахарийскому. Хиньша Моше Стук-аб-Стукович Зус — известнейший в стране правдописец, когда-то ещё в юности подцепленный на крючок пёсьими головами, исправно кропал толстенные книжки с обли­чениями пошатнувшихся столпов августейшей демократии, а по­рой и державных друзей ушедших на покой Преемников. Народ ахал и славил Хиньшу, а сановники тихо точили на него зубы и рыли на борзописца компру. Пожалуй, только Павлин допод­линно знал истинную цену расследованиям Хиньши, аппетиты которого росли год от года, даже покупка за казённый счёт дорогущего ныне депутатского кресла во Всевеликом Курултае не убавила жадности, а только раззадорила непомерные амбиции пожилого писаки. Уже дважды Павлину докладывали, что в до­ску оборзевший Хиньша, будучи в подпитии, грозился в скором времени тиснуть трёхтомник с гадостями на самого Г..

Не отставал по мерзостям от писаки и великий шоумен, все­народный телекумир Ван-Соловейчик, автор, ведущий и бес­сменный продюсер ток-шоу «Дуэль у помойки», отличавшийся, редкой даже для нынешних времён беспринципностью, холуй­ством и моментальной сменой личных политических и иных убеждений в зависимости от сиюмоментной коньюнктуры.

«В одном прав шеф, — придирчиво разглядывая своих под­ручных, подумал Павлин, — с каким дерьмом приходится нам работать!» — а вслух произнёс:

— Так, коллеги! Джахарийского отстранили в связи с перехо­дом на другую работу, но дух его... — и тут Павлин Тойотович за­пнулся, немножко помолчал и поправился,—воля его, конечно же, воля его жива и требует продолжать ранее начатую работу по со­вершенствованию управленческих структур нашей благословен­ной Родины. Если мы этого не сделаем, не сделает никто, а упу­щенное время возврату не подлежит! — продолжая говорить, он мысленно поразился, как стала похожа его речь на истерические заклинания бывшего начальника. Почти те же слова, та же мане­ра. Интересно, а окружающие это замечают?

— А вот и чаёк, чайчик, чаюшечка! — Толкая не по-мужски округлой попой дверь, в кабинет задом впятился секретарь с большим серебряным подносом в руках.

— Спасибо, Иван, мы здесь сами управимся...

— Ну, что вы, что вы, Павлин Тойотович, ни в коем разе. Я всё-всё сам. Мне, право, это не затруднительно, да и потом, когда ещё представится такая возможность — обслужить сразу трёх таких достойных мужчин. Я ведь помню, кто какой чай из наших гостей предпочитает. Вот Ван Соломон-оглы ибн Соло­вейчик любит зелёный с чабрецом, правильно? — и поставил пе­ред телефакиром чашку, — а народный любимец Стук Стукович Хиньша питает пристрастие к чёрному с экзотическими добавка­ми, а вы в это время суток пьёте зелёный с лимонником, — груст­но глядя на шефа, произнёс Иван и, забрав поднос, направился к двери, вздыхая и вихляя задом.

— Тойотыч, ты чего хвост распушил? — отхлёбывая из чаш­ки, не поднимая головы, спросил Хиньша. — Переизбирательная кампания почти в завершении, дебаты, как бы нас враги не пу­гали, состоялись, и притом какие! Невидимые, бесконтактные, Преемник нигде не показывался, ни с кем не встречался, и пото­му мы их как всегда выиграли. Да ты и сам знаешь, какой от них резананс и у нас и за рубежами! Рейтинг нашего Переизбранца вырос сразу на двенадцать пунктов. А ты несёшь владисуровскую чушь. Сыты мы уже ей по самое «не балуйся». Ты хоть замечаешь — дня не прошло, как он в улёте, а ты его словами, его интонациями говорить начал? Нет его, расслабься! Или, — седовласый Хиньша слегка озадачился, — тебя уже на его ме­сто назначили? Если так, извини за вольности, я ведь от чистого сердца, по старой дружбе. — и уже вовсе подхалимски, заис­кивающе переспросил: — Всё-таки назначили, да?

— Никто меня никуда не назначал, по крайней мере, радио про это пока ничего не объявляло, а только оно у нас в стране всё знает. Да и назначат — не назначат, большой роли сейчас не играет. Ты прав, перевосхождение Августейшему надо обеспечить блестящее, чтобы ни у кого и сомнения не возникло в наших возможностях де­лать результат. Результаты делали, делаем, будем делать мы и только мы. Но главное, уход суверенного пройдохи надо сопроводить со­ответствующей пиаршумихой. Вы меня понимаете? Газеты, радио, телевидение, сплетни, анекдоты, частушки и главное, всё это для за­рубежья. Нашим же умникам и народу чего-нибудь попроще. Надо, как всегда, быстро сварганить хорошую, «правдивую» книжку стра­ниц на полтысячи. Читать её никто, конечно же, не будет, ну и пусть. Главное, что книга есть, а книгам у нас всегда вера была большая. Ладно, мне ли тебя учить, одним словом, всё как всегда — объек­тивное историческое расследование о мерзкой жизни растлителя малолетних, казнокрада, врага народа и Августейшего Демократа, то есть всю какую ни на есть правду. Пусть весь мир знает, какая гадюка долгие, непростительно долгие годы грелась на груди до­верчивой власти, и не просто грелась, а пила соки нашей державы, убивала её, одним словом, всё так, как ты умеешь. Гонорар двойной. Фактуру опричники уже подбирают и к вечеру кое-что передадут. А вот тебе, Соловейчик, надобно у твоих помойных барьеров.

— Павлин Тойотович, а можно я тоже книжонку тисну, у меня же получается, помните? — перебил его старый шоумен.

В этот момент кабинет неожиданно наполнился державной музыкой. Присутствующие, словно по команде, вскочили и за­мерли по стойке «смирно». Лет двадцать как в соответствующих кремлёвских кабинетах были установлены специальные аппара­ты прямого вызова к Преемнику. Где они гнездились и как ими пользоваться, никто не знал. Просто вот, как сейчас, включалась державная музыка, предвещающая некое высшее сообщение.

— Именем Высочайшего Преемника Шестого вам повелева­ют немедля явиться в его, Августейшего Демократа, канцелярию для аудиенции с Оным, — возвестило нечто после музыки голо­сом самого Сучианина.

Глебовский опрометью бросился из кабинета, крикнув через плечо:

— Меня не ждите! За работу! Время выбрало нас!

22

В последние годы Всевеликий Всенародный Курултай на­родов Сибруссии собирался редко и неохотно, так что большая часть помещений на Доходном ряду пустовала или сдавалась в аренду каким-то тёмным личностям и структурам. Как пра­вило, кабинеты избранцев использовали по своему назначению девицы лёгкого поведения, которых по решению курултая дав­но именуют жрицами демократии. Многие аналитики считают, что девок в этот огромаднейший дом с мраморными лестницами тянет исключительно от духовного родства с хозяевами. Пода­вляющая часть задумцев народных постоянно проживала в сво­их закордонных имениях, и вытащить оных на любезную Роди­ну было весьма сложно да и накладно. Уже давно известно, что народный избранец задаром не только никуда не двинется, но и руки для голосования ни в жисть не поднимет. У них на всё есть своя такса, такова, видать, специфика местного народовла­стия. Однако дом народных утех никогда не затихал и не пре­кращал своей деятельности, и не только из-за проституток, для которых уже лет тридцать как реставрировали огромный отель напротив. Давали жару и курултайцы со своими помощниками, кумовьём и прочими когортами поддержки. Оставшиеся в Доходнорядских чертогах избранцы вели страшные битвы друг с другом, почковались, сбивались во фракции, группы, оппози­ции, писали воззвания и доносы, плели замысловатые интриги, и всё это происходило по благородным поводам борьбы за народ­ное счастье и достаток. В поместия не выезжали лучшие из луч­ших, проверенные из проверенных, уже давно передававшие вы­сокое звание народного избранца по наследству, никто им в этом не перечил, все их боялись или попросту не хотели связываться с людьми отягощённой наследственности. Возглавлял Курултай крепкий, длинный старик с почти медвежьей фамилией — Буре­ломов. Был он любезен всем Преемникам, которых немало сме­нилось на его депутатском веку.

— Не о хлебе, не о зрелищах поганых надо думать, не бла­жить о несуществующих душах человеческих и о благе народ­ном, его у нас никогда не было и не будет! Главное — вода! Обычная природная вода, которой всё меньше и меньше у нас в закромах остаётся. Её надо беречь и приумножать.

— А как приумножить то, что выпили уже? — раздался из зала чей-то наивный вопрос.

— Исключительно путём сбережения и ограничения потре­бления её простым и подлым людом, ему всё равно, а нам о себе надо думать. Чистая природноя вода — это главное средство для достижения бессмертия. Учтите, эта информация исключитель­но только для нашей державной фракции! — строгим, не терпя­щим возражения голосом, произнёс главный курултаец.

— Футбол Небельмесович, я, конечно, извиняюсь за ску­дость, так сказать, своего ума. Вы уж не взыщите, если что не так спрошу. Из глухой я провинции, где и света электрического никогда никто в глаза не видел, — почтительно кланяясь, начал ставленник углекопателей, умудрившийся пересажать своих хо­зяев и стать полноправным хозяином копий.

— Да уж не прикидывайся, не прикидывайся парижской си­ротой! Знаю я тебя ещё с опричных времён, всё сиротинушкой претворяешься. Ты вопрос задавай.

— А вопрошение моё к вам, да продлится ваше спикерство, глубокоуважаемый Председательствующий, таково. Ежели вода природная целебна и неизбежно ведёт к бессмертию, то чего тог­да наши древние предки померли, они же ею, чистоганной, толь­ко и поились?

— Действительно глупый вопрос абсолютного невежды! — пре­небрежительно изрёк великий водолюб и, уже обращаясь ко всем со­бравшимся, возвестил: — Открытие об участии воды в бессмертии было сделано совершенно недавно, а питекантропы нашего коллеги об нём ничего и не знали, оттого и дохли на двадцатом году жизни. Только знание вопроса может дать нужный результат, в том числе и бессмертие, вот так-то! Денег нагрёб, а ума так и не нажил.

— А позвольте и мене задать вам вопросец? — взвился давний недоброжелатель, засланный когда-то во Всенародный Курултай злейшим врагом и конкурентом Буреломова, всесильным главой Со­вета старейшин — Серапимом Геологовичем Миремистинским. — Уж не из секретов ли Шамбалы эти ваши знания? Это раз. Не нане­сёт ли их разглашение государственного ущербу? Два. И главное — если всё это так, то не станут ли отдельные враги Августейшего его бессмертными врагами? Проясните нам это, пожалуйста.

Зал притих в преддверии надвигающегося скандала. Охрана резво принялась выгонять посторонних, в основном переодетых в путан папарацци, и разворачивать брандсбойты для охлажде­ния межфракционной баталии, готовой вот-вот вспыхнуть.

— Сам дурак, — попытался уклониться от ответа спикер, — и вопросы ваши никчёмные, малозрелые! Не доросли вы ещё до звания полнокровной фракции. Будешь паясничать, лишу слова на всю пятилетку!

— За дурака ответишь! — казалось только того и ожидая, взвился злопыхатель. Тщедушный человек вскочил на депутат­ский стол и, топча аппараты для голосования, обернувшись к со­товарищам, завопил: — Справедливость попрали! Ату берложников! Будет, натерпелись! Доколе они будут торговать нашими местами в Курултае? Доколе им все лакомые куски будут обла­мываться? Мы не менее ихнего демократизируем и не то ещё умеем! Ату их, ребята!

Брандсбойты втянули в зал заседаний, но воды в трубах не оказалось, видать, её как экологически годную уже кто-то успел откачать и кому-то продать как природно чистую. И грянуло по­боище, коего ещё не видывали эти стены. Во все уголки мира летели телеграммы-«молнии» с красными полосами, срочно сзывающие подкрепление. Битва грозила затянуться минимум на полгода.

23

Машенька проснулась от холода. Глаза открывать было бо­язно. Где-то невдалеке шумела вода, а ещё дальше, наверное, паслись кони, знакомый с детства хруст вырываемой травы и не­громкое позвякивание пут нельзя было спутать ни с чем.

«Кони? Какие кони, откуда?» — глаза открылись сами собой, и девушка села. Вокруг клубилось туманом утро. Рядом, негром­ко подпрыгивая на небольших камушках, спешил куда-то широкий ручей. За ним действительно паслись кони. Вода шумела где-то сзади, приподнявшись на локте, Машенька обернулась и увидела необыкновенной красоты водопад. Он был особенно хорош в пер­вых, ещё далёких лучах только рождающегося солнца. Широкая стена воды, голубоватая от неба, изумрудная от окружающей зелени и золотисто-нежная от утренней зари, с белесовато-тёмными пере­ливами отвесно падала с огромной высоты. Внизу, в миллиардах клубящихся брызг, вспыхивали и гасли первые несмелые радуги.

— Енох! А где Эрмитадора?! — вскочила на ноги, вокруг никого не было. — Эрми! Эрми! — прижав ладони к лицу, за­кричала она.

«Рми-рми-рми-рми!» — подхватило эхо. Лошади перестали щипать траву и настороженно повернули головы в её сторону.

— Что ты орёшь, как полоумная? Тишину испугаешь, — вы­ныривая из водопада, отозвалась Гопс.

— Эрми! — Машенька, не разбирая дороги, бросилась на­встречу воскресшей подруге.

Эрмитадора, нагая и прекрасная, как античная наяда, мед­ленно брела по мелководью, отряхивая воду с коротко стрижен­ной рыжей головы. Не добежав до подруги метров десять, Маша остановилась. Прямо над водопадом во всей своей красе сияла священная Белуха. Казалось, гора радостно улыбалась чуду не­чаянно обретённой жизни. Неведомая сила опустила девушку на колени, и губы сами собой зашептали незнакомые ей ранее, но такие родные и тёплые слова древней молитвы.

Эрми, удивлённо глянув на Машу, обернулась, и у неё из глаз беззвучно потекли слёзы.

С того берега, где паслись кони, к ним бежали какие-то люди, и громко кричали, радостно размахивая руками. Впереди всех, почему-то с огромным тулупом в руках, высоко поднимая ноги, летел Сар-мэн. За ним, тоже с какими-то одеялами, словно поро­дистый бык, нёсся Енох, а чуть поодаль — Дашка с Юнькой. По­зади всех, не спеша, опираясь на свой любимый посох, которым служила лёгкая узловатая палка из дерева неизвестной породы, шёл Макута-Бей со свитой. Увидев Белуху, он осторожно опу­стился на колени, его примеру последовали другие разбойники, шедшие следом. Святыня в Азии близка для каждого открытого Богу сердца, так уж здесь устроен мир.

Встреча была бурной, со смехом, громким весельем, слезами и тихой грустью. После общей радости и наскоро собранного до­стархана, ватага сама собой разбрелась кто куда. Енох с Машень­кой пошли прогуляться. Сар-мэн, всё это время не спускавший Эрмитадору, как ребёнка, с рук, наконец приткнувшись у нагре­тых солнцем камней, не размыкая объятий, уснул мертвецким сном. Сама недавняя покойница была на удивление тихой, ни­чего не ела и смотрела на всех пустыми, ничего не видящими глазами. Окружающие относились к этому с молчаливым пони­манием, никто из них не знал, как должны вести себя только что воскресшие из мёртвых.

Походив кругами, народ, крестясь или творя на свой лад мо­литвы, стремился во что бы то ни стало дотронуться до женщины и убедить своего внутреннего Фому Неверующего в сотворённом на их глазах чуде. Многие из тех, кто не видел Эрми мёртвой, и вовсе относился к этому с нескрываемым сомнением, как к не­коему непонятному розыгрышу или мистификации, дескать, не было похорон, нет и воскресения. Другие, кто всё видел и хоть как-то успел «пообщаться» со вчерашней покойницей, наоборот, шёпотом, чтобы атаман, не дай боже, не услышал, почти в один голос божились, что, мол, девка похожа, но не та, вроде, подме­нили её, поди, в пещерах, и что, может, она уже и не человек во­все, а нежить какая-нибудь.

Макута ко всему прислушивался, прикидывал, сопоставлял, вспоминал свои встречи с «возвращенцами» — людьми пропавши­ми, заочно роднёй и односельчанами оплаканными, а потом вдруг возвратившимися. Тяжёлым на общение и нелюдимым был этот на­род, да и среди людей он долго не уживался, опять куда-то пропадал, навсегда оставаясь в народной молве и детских страшилках. Погля­дев на умаявшегося волнениями и бессонной ночью атамана, на без­различную к его сонным объятиям женщину, он кликнул Митрича и в сопровождении ещё двух разбойников отправился к водопаду. Оставшиеся в лагере занимались привычными делами: кашевари­ли, ставили навесы, ладили шалаши, оборудовали на кедрачах да скалах охранные гнёзда, затаскивая туда воду, провизию и патроны, судя по всему, обустраивались нешуточно и надолго.

— В какой-то кручине ты сегодня, кум? — сшибая нагайкой макушки попёршей в дурь конопли, осторожно начал Митрич. — Али и ты думаешь, что баба — навка?

— Навья она али нет, кто ж тебе скажет? Вот гляди же ты, срамной да похабной жила и, на тебе, воскресла! Живёхонькой ходит, холодными глазищами лупает. Мне Сар-мэна жалко, бояз­но даже за него, чует моё сердце, пропадёт мужик. Ну да ладно, его это дело, с какой бабой ночи коротать. Только вот что, — он резко обернулся к спутнику, притянул его ближе к себе и грозно прошептал, — день и ночь глаз с неё не спускать! Что-то про­спите, не укараулите, головы лично сам пооткручиваю! Понял?

— Понял, кум, понял. Я сам первое время за ней погляжу. Мне даж интересно...

— Ты особо-то не заинтересовывайся, всегда мысль основ­ную имей — непростой она человек, и откудова пришла, незна­мо. Ты вот что, — расстёгивая ворот простой сатиновой рубаш­ки, подпоясанной тонким кожаным ремешком с серебряными буддистскими подвесками, распорядился атаман, указывая на сопровождавших их разбойников, — передай своим абрекам, пущай один на ту сторону ручья перейдёт и станет у скалы, где водопад, а второй — с нашей, а мы с тобой вон с того камня под пелену водную и поднырнём. Ох, и давно я туда не забирался, почитай, с измальства.

— Так нешто мы там уместимся? — передав распоряжения и нагоняя Бея, спросил Митрич, — там, видать, только огольцу протиснуться и можно-то.

— Пошли, щас всё сам увидишь.

Действительно, пройдя бочком по камням в клубах водяной пыли и цветной многополосице радуг, они оказались в свое­образном, сумрачном, высоченном туннеле. Слева уходила вверх отвесная скала, справа, едва пропуская солнечный свет, летела вниз живая стена воды. Под ногами к противоположному берегу вела идеально ровная, скользкая от влаги и какой-то слизи камен­ная полка, на которой спокойно при желании могли разминуться два взрослых человека. Осторожно, чтобы не поскользнуться, разбойники, придерживаясь за скалу, пошли вперёд.

Макуту-Бея больше всего интересовала скала. Она выгля­дела какой-то неоднородной. Под ногами была почти идеально ровная, похоже, даже полированная поверхность. Хотя кто её здесь мог полировать? Если вода, тогда почему край, уходящий в бурлящую воду, не закатан, а остался острым, будто только что из каменоломни?

— Я тоже, хозяин, гляжу — больно уж всё аккуратно. Ровно каменотёсы хорошие прошлись. И главное, ни одного стыка не видать, — обогнув начальника, Митрич пошёл вперёд, — хотя есть, есть стык, Макута! Но каменюки так подогнаны, что и кромка ножа не влазит. Ежели не искать, в жисть не заметишь!

— Оставь ты в покое эту плиту, тут и коню понятно, что при­рода такого, при всём к ней уважении, сотворить не могла, ты вон на стену погляди!

Стена действительно представляла собой ещё более удиви­тельную картину. Снизу и по сторонам, насколько хватало осве­щения, она была тёмно-серой и шершавой, как камни окрестных гор, а после примерно метровой материнской окаёмки наружу выходила однотонная голубая порода, идеально ровная и вогну­тая к середине. Подобных камней ни в округе, да и вообще в их горах Макута никогда не видывал. Камень действительно был не­обычным и походил на какой-то мутно-небесный минерал, если отстраниться и глянуть на это голубое око как бы со стороны, то создавалось не только ощущение, что от него исходит ровный и спокойный свет, но ещё и казалось, что из его непроницаемой глубины на тебя кто-то внимательно смотрит.

— Да кум, много я с тобой всякой чертовщины нагляделся, но такое вижу впервой! — почему-то шёпотом произнёс Митрич. — Пойдём-ка отсюда, неуютно как-то.

Опасливо косясь на геологический парадокс, они торопливо зашагали к противоположному входу, стремясь побыстрее по­кинуть это действительно неуютное место. Вскорости пелена водопада осталась позади, разбойники выбрались на небольшой горный выступ и, щурясь от нестерпимо яркого солнца, увидели на берегу, с которого к их ногам вёл неширокий верёвочный мо­стик, забавную картину: пожилого степенного бандита, послан­ного для подстраховки на эту сторону водопада, охаживала суко­ватой палкой сухонькая старушка в овчинной безрукавке, одетой поверх серого длинного платья. Мужик уворачивался, закрывая лицо и голову руками, отталкивал странницу, не давая ей про­биться к мосткам. Оба что-то кричали, но из-за шума воды ниче­го не было слышно. Митрич кошкой скользнул на берег и, пере­хватив бабкино орудие, прекратил потасовку. Следом, осторожно ступая по связанным верёвками жердям, спустился Макута.

Старушка опешила и, оставив оружие в руках телохраните­ля, попыталась с поразительной проворностью юркнуть за вы­ступ скалы, но была остановлена своей недавней жертвой.

— И что это у вас тут за битва? Может, нашли чего да не подели­ли? — стараясь получше разглядеть лицо старухи, спросил атаман. — Вроде знаю тебя, а вот не припомню, чьей же ты, мать, будешь?

— А ты, небось, мой непутёвый сродник Макута, — сварли­во произнесла бабка, выдирая из рук Митрича свою клюку. — Мало что бандитствуешь сызмальства, так ещё к нашей фамилии басурманский привесок присобачил, навроде поганого хвоста. «Бей» он, видишь ли.

— Тётка Ганна! Вот уж кого не чаял я на этом свете сустреть! Я грешным делом думал, тебя давно схоронили, а, гляди-ка, ты ще вполне живенькая старуха? — обрадовался атаман, пропуская мимо ушей колкости. — Все! — обратился он к разбойникам. — Слободны! Мы уж сами до бивака доберёмся. Вы там на счёт чаёв распорядитесь, как-никак старейшину Макутиного рода в гости веду. Тебе ж, тётка, уже за сто никак перевалило?

— Глянь ты на него, признал! Только хоронить ты мене, Во­вка, рановато вздумал, вишь ли, настояща жисть токи опосля ста годов и начинается. А мне-то, чай, с позапрошлой луны уж как- никак стошостый пойшёл, от так-то!

— Вот это да! А я ведь, бабуля, искал тебя, — обнимая род­ственницу, которая доводилась его покойному отцу тёткой, про­чувствованно сказал Макута, — меня уже годов с тридцати ни­кто Вовкой-то и не называл. В ту страшную зиму, когда прави­тельство, почитай, всю Чулымию выжгло, я, как волк, метался по глухой тайге, а зима, сама знаш, это тебе не зелёнка, каждый след, кажда царапина на снегу супротив тебя кричат. И всё равно, как про беду вашу прознал, людей отправил, да и сам вскорости к старой дедовской заимке прикочевал. Нелюдей тех, кто на вас беду навёл, мы наказали.

— Зло само себя наказыват! — перебила бабка сродника, — главно, чтобы, через кого наказанье идёт, сам злом не стал. При­ставуче оно больно, зло-то! Про тебя много знаю, — старуха отстранилась и склонила свою, в таком же сером, как и платье, платке, голову слегка на бок, отчего сделалась похожей на ста­рую мудрую волчицу, — где люди что шепнут, где сама узрю, много знаю, ой много, Вовка, много!

— Пойдём, тётя, покормлю хоть тебя, чаем побалую да покаля­каем о том, о сём. Совета мне надо, а взять не у кого, я ведь тоже, по­читай, один, как перст, остался. Из стариков никого уж нет, а у моло­дёжи какого совета запросить можно? Пойдём, не обижай.

— Нечто тебя, супостата, обидишь? — по-доброму проворчала старуха и, опершись на клюку, пристально глянула куда-то далеко за Макуту. Атаман инстинктивно обернулся, позади его зияла чёр­ная полость рукотворного тоннеля, образованного водой и скалой. В том, что это так и есть, он теперь почти не сомневался.

— Знаш, тётка, что там? — самой собой сорвалось с языка.

— Знаш — не знаш, тебе-то что? Место там святое, и лучше бы вам его не касаться. Вы тут поднюйте, поночуйте, да и аргашьте себе восвояси, почто зря в глуши-то торчать? Пошли уже, пои стару тётку чаем, а есть я не буду, высохла, яко лесина, соков совсем нету. Стар человек, он ровно суха палка, крепок да ломок.

Макуте показалось, что тётка, словно опытная лиса, пытается побыстрее отвести его подальше от этого места, как от своей норы. Ох, неспроста она здесь оказалась, да и неизвестно ещё, она ли это, ведь тогда, двадцать лет назад, ему определённо сказали, что всех на той заимке повыбили, а тела, чтобы не долбить могилы в мерзляке, бросили в Чёртову топь, которая из-за горячих ключей не застывала в самые лютые морозы. — «Вторая нежить за сутки, этого даже для меня многовато», — недоброй тенью метнулось в его голове.

Тётка не спеша, припадая на левую ногу, мирно ковыляла рядом, с виду человек как человек, только очень старый и дей­ствительно высушенный жизнью и горем. Хотя у нас издавна по­велось, что жизнь и горе, если не одно и то же, то уж слишком часто эти заможные пани бродят по окрестным весям вместе, и никак им друг с дружкой не разминуться.

— А где же ты живёшь? — неожиданно резко прервал мол­чание Макута, боковым зрением разглядывая невесть откуда сва­лившуюся родню. Он напрягал все силы, привлекал всю свою наблюдательность, чтобы хоть что-то прочесть на сером, морщи­нистом лице старухи.

— Да недалече отсюда, на Дальнем Караташе, может, знашь? — буднично назвав самое странное и жуткое место в округе, старуха даже глазом не повела.

Макута чуть было не споткнулся на ровном месте. Час от часу не легче! «Чёрная гора», «Шайтан-клык», «Чёртов палец», «Тот свет», «Заимка ворона» и ещё с десяток таких же сумрач­ных топонимов обозначали одно и то же место. Находилось оно в двух днях конного перехода, представляя собой угрюмую одинокую скалу на высокогорном плато, каменистую и начисто лишённую растительности внизу, с густо поросшей вершиной, к которой вела одна единственная тропа, более похожая на вы­рубленную в горе лестницу. Никто не видел человека, который бы отважился подняться туда без особой нужды, даже искатели дикоросов и старины к этой угюмости и близко не совались.

Бывают такие места, где не только путнику, но и неразумной скотине страшно становится. Ржанёт коняшка, застрижёт ушами, недобрым нальётся глаз, и тогда уж держи покрепче поводья, не то в мгновение ока очутишься на каменистой земле, и если по­везёт быть не побитым копытами, то скакуна ты своего искать будешь долго, если вообще сыщешь.

К таким недобрым уголкам и относилась местность, назван­ная тёткой. По преданиям на той горе жили ведьмы, и только са­мые отчаянные бабы отваживались подняться метров на триста по тропе и оставить на широком плоском камне свои подноше­ния с записанной на бумажке просьбой о помощи. На третий день полагалось вернуться за ответом. Иногда и еда, и писулька так и оставались нетронутыми, но в большинстве случаев просителя ожидал ответ в виде бутылки с водой, узелка с солью, пучками каких-то странных кореньев и трав, баночки с вязким зельем или незатейливого, обычного на вид камешка. Самые смелые охот­ницы, а таких всегда бывало больше, чем мужиков, обуреваемые жаждой узнать своё или чьё-то будущее, а то и желавшие извести кого-то со свету и вовсе отваживались на полное безрассудство — оставались ночевать в просторной сухой пещере, что как раз рас­полагалась метров на сорок выше стола для подношений. Идти на ночёвку полагалось голяком, в одном свободном, без всяких же­лезных застёжек, специально сшитом для этого костяной иглой, балахоне. Зимой подобную одежду полагалось надевать в самой пещере, где почти всегда тлел сооружённый справа от входа очаг. Ночью в пещеру спускалась одна из ведьм, но никто вам допод­линно не скажет: человек ли это, или какой-то дух в людском обличии, или просто обычный сон. Да и вообще, о визитах на «Чёр­тов палец» бывшие там смельчаки старались помалкивать, так что Макуте было отчего призадуматься.

— Тётка, так ты что ж, одна из насельниц той чёртовой горы? — после продолжительного молчания выдавил из себя атаман, продолжая украдкой коситься на родственницу.

— Много ты, гляжу, в чертях разбираешься! — обиженно воз­разила старуха, остановилась и, не мигая, уставившись на постарев­шего племянника, потуже затянула узелок платка под подбородком.

— Для вас, что не понятно, всё — чёрт! Вы ж только свой страх богом и почитаете. Чего боитесь, тому и молитесь! А вот в нашем дому отродясь никаких чертей не было, потому как мы угодны Богу. Только от ваших богов наш шибко отличается! Я тебе боле скажу, мот, ваши-то боги чертями-то и являются, и это вы — поганцы язы­ческие, а мы — то как раз в истинной вере и пребываем. Так-то! — тётка замолкла и, довольная собой, зашагала дальше.

— Да погоди ты, старая, а то за тобой и не угонишься! Да­вай вот присядем, — смахивая несуществующие соринки с от­полированного вешними паводками полутораобхватного бревна, предложил Макута. — Ты вот мне по-родственному разъясни кое-какие заковыки, меня последнее время гложащие. Ты же ста­рейшая в нашем роде.

— Нешто это тебе, лихому атаману, бабьи мозги понадоби­лись? — явно польщённая предложением, бочком присаживаясь, буркнула старожилка. — Хотя я и знаю, чего ты у меня выведы­вать начнёшь...

— Ты мне наперво, мать, ответь, с чего это ты в такенную даль к этому водопаду припёрлась, видать, ежели пешью, так дня три топала али и боле?

— Через горы напрямки, да по пещерным лазам оно и в день управиться можно. А что делала? Так вестимо что — за водой пришла, как раз последний бурдюк наполнять ишла, когда твой мордоворот мне путь-то застил. Сосудину в куст насилу успела сунуть, а всё остальное ты сам видел.

— Не далече ли за водицей ходить? Ежели, мне память не отшибло, у вас там с горы целый ручей скатывается. Студёный такой, ажник зубы ломить!

— Скатываться-то скатывается, а для нашего дела вода та не гожа. Похлёбку какую сварить, отвар запарить на ней, конечно, можно, а настоящие леки из ней не выйдуть, и для прорицаниев она не гожа.

— А чем же эта вода от той отличается? Вода как вода, — по­маленьку гнул к своему Бей. — Я и ту и другую пробовал и боль­шой разницы не узрел. А здеся, — он махнул на шумящий справа водопад, — и вовсе всё детство пробарахтался, как поросёнок.

— С виду да на вкус всяка водица подобна, — с нотками учительства зазвучал ответ, — а вот незримо-то большое между ними различье, отчего сие, кто ж его знат, но така вода только в этом месте и боле нигде. Так что хош - не хош, а таскать в та­кую далечу приходится...

— А это не оттого, что тут вход в Шамбалу? — как ему каза­лось, абсолютно безразлично перебил атаман тётку.

— Может, и оттого, — в тон ему отозвалась тётка. — Только она вскорости вновь сокроется, сторона эта заповедна...

— Кто?

— Дыра живая, что в Беловодье ведёт. Недолго уже осталось, око и в правду туманиться зачало, прожилки пошли, скоро и со­всем посереет, — грустно, как непреложный факт констатирова­ла старушка. — Когда вновь отопрётся, одна Белуха и знает!

Малюта слушал, чуть ли не с открытым ртом. Слушал и ушам своим не верил.

— А отчего она вскрылась, эта дыра? И главное, когда это сталось?

— Открылась она давно, может, уже с год как. Да и не вся­кому она и открытой-то видиться даётся. Можешь рядом днями ходить и ничего не узришь. Тут боле на внутренний взор надо полагаться. Стары и знающи люди сказывают, что, может, раз в сто лет облегчаются входы в тайные лазы, и послы от Неведомых из них к нам извергаются и глядять, значить, как мир наш живёт: лучшей ли, хужей мы все сделались, приспело ли время открыть­ся для ученичества нашего и просветления...

— А кто же это там в подземельях живёт и пошто от людей и света Божьего хоронится?

— То тайна велика, и никто её не знат. А пещоры оне что? Оне токмо входы, а лазы куда ведут, не ведомо. Никто там не был, а кто и был, до конца всё одно не добредал. Одно я те скажу — свет там и благодать, по себе знаю. Да что я с тобой сижу-то, — всплеснула руками старушка, — ровно балаболка кака! Пошли, чаем городским напоишь, да и восвояси мне надобно, — бабка прытко поднялась, но потом как будто что-то вспомнила, присела обратно. — Ты про чё меня спросить-то хотел?

— Да, почитай, ответила ты на мой вопрос, — задумчиво потирая небритый подбородок, отозвался атаман, — а когда она совсем затворится, знашь?

— По всему выходит, что в нонешнюю ночь, — перебирая пальцы, словно что-то подсчитывая, ответила тётка.

— Ну, коле ныне, то, пожалуй, они и не успеют, — больше для себя, чем для спутницы, произнёс Макута. — А вот скажи, коли входы исчезнут, можно ли их будет пробить силой?

— Ты чего это, голубь, замыслил? — с опаской глянув на сродника, насторожилась старуха.

— Ничего, мать, плохого, — и Бей подробно рассказал тётке всё, что знал о грозящей тайному миру опасности.

24

Всё произошло быстро и неожиданно. Они, как и в прошлый раз, самозабвенно целовались, упав в высокую траву. Земля кру­жилась в нестерпимом блеске солнца, жужжании пчёл и тяжёлом запахе раздавленных ими стеблей трав. Неясная и зовущая исто­ма разлилась по беззащитному телу девушки, которое мелко дро­жало от нетерпения. Что-то должно было с ней вот-вот произой­ти, и она не сопротивлялась его приходу. Реальный мир потерял свои очертания, Маша сильно зажмурилась, ей казалось, что она проваливается в какое-то сладостное беспамятство. Очнулась она от своего не то стона, не то крика, и каких-то совершенно необычных ощущений. Енох ещё продолжал глупо двигаться, громко дыша широко открытым ртом, только сейчас девушка по­чувствовала, какой он тяжёлый и сильный.

Потом они плескались в ручье и долго грелись на плоских, раскалённых, как сковородки, камнях. Ей не хотелось ни о чём думать, просто было хорошо. Она стала женщиной, и что-то новое, доселе неведомое родилось в ней, она ещё не понима­ла, что это, и с любопытством прислушивалась к своему но­вому состоянию. Рядом лежал мужчина, её мужчина, большой, сильный и какой-то весь лохматый, не человек даже, а некий пришелец с далёкой и не знакомой ей планеты. Машеньке до нестерпимости хотелось юркой ящеркой подползти к нему и бессовестно изучать, трогать, пробовать на вкус этот новый, не­весть откуда свалившийся на неё мир. Однако стоило только на несколько сантиметров подвинуться в сторону Еноха, как дрем­лющие в них разнополярные магниты оживали с силой, равной молодости и безрассудству, и вновь спрессовывали их тела в единое целое.

Поразительно, минула почти половина дня, и доброе, всё ви­дящее солнце уже нехотя засобиралось на свой неведомый постой, а они ещё не произнесли ни слова. Шёпоты, вздохи, какие-то по­лудетские клятвы, отрывистые вскрики, бесконтрольный смех и длительные, как ныряние в океане, поцелуи заменили им чело­веческую речь, до дрожи не хотелось возвращаться к реальности, восстанавливать способность говорить и чётко мыслить.

Тело человека на то и отделено Господом от его духовной осно­вы, чтобы не дать нашим диким порывам угробить его в одночасье. Коленки, локти, ягодицы у обоих были безжалостно сбиты и стёрты, вместе с красными пятнами, готовыми брызнуть капельками крови, расползались какие-то пятна, причудливо расцвеченные зеленью раздавленной травы и чем-то жёлтым, лепестки расплющенных вы­сокогорных цветов походили на причудливые татуировки; на спи­нах были прочерчены неглубокие, длинные, тонкие порезы от вез­десущих песчинок; губы набухли, противно ныли и готовы были в любое мгновение потрескаться; тело, уставшее от перенапряжения, постепенно набрякало свинцовой тяжестью, будто по нему пару раз хорошенько прошлись бамбуковыми палками.

Машенька представила себя со стороны и содрогнулась, не­приглядную картину завершали спутанные и полные разного сора волосы, ни гребня, чтобы их расчесать, ни платка, чтобы прикрыть, у неё не было, а тут ещё Енох, довольный и сияющий, как тёткин воскресный самовар, напялив на себя штаны и руба­ху, как ни в чём не бывало, принялся её расспрашивать о пеще­ре и Эрмитадоре. Слёзы обиды и стыда подкатили сами собой. В голову полезли всякие недобрые мысли, неведомая доселе рев­ность чёрной кошкой вцепилась в сердце.

«Дура, что ты скажешь матери, а она ведь обязательно до все­го дознается! Стыду-то, стыду будет! Во двор не покажешься, да что там далёкий материнский двор, когда надо возвращаться на­зад, в лагерь, где любой человек ей непременно скажет, а не ска­жет, то уж подумает обязательно: «Это та, что забыла всякий стыд. Хороша же доченька у Званской!» — да и поделом тебе будет».

Не обращая внимания на недовольного Еноха, который, вер­но, по-своему истолковал её молчание, Машенька незнакомой ей походкой пошла к ручью, разделась и, обжигаясь ледяной водой, принялась оттирать тонкими овальными поролоновыми вкла­дышами, вытащенными из лифчика, противную зелень с колен и локтей. Опустившись в сумасшедше мчащуюся воду, которая так и стремилась утянуть её в свою бездну, девушка пыталась хоть как-то успокоить нагрузшие соски, остудить без меры разо­гретую кровь, а главное, вернуть способность трезво мыслить. Слёзы катились по мокрому лицу незаметно и очищающе. Она с остервенением тёрла кожу и полоскала волосы, освобождая их от травинок и мелких соцветий, и наконец, дождавшись того мо­мента, когда холоднющая вода стала казаться тёплой, резко вы­нырнула из потока. На берег вышла уже не обиженная и испуган­ная девчонка, а мудрая в своём наиве женщина, которой ведомы взрослые тайны жизни и смерти.

— Не обижайся на меня, Ен, уж больно необычный выдал­ся ныне день, — потрепав по шевелюре сидящего к ней спиной Еноха, примирительно произнесла Машенька. — У тебя случай­но расчёски нет?

На радость расчёска у него оказалась. Тщательно расчесав свои соломенные волосы, которые на жарком солнце моментально высы­хали и начинали слегка кудрявиться, подивившись своим недавним наивным обидам, девушка довольно буднично чмокнула своего из­бранника в ухо и присела рядом, слегка покачивая головой и любу­ясь тёплой игрой солнца в своих пышных и густых прядях.

— Я не помню ничего из того, что произошло с нами про­шлой ночью в пещере. Когда ты меня туда бросил, привязав к трупу твоей бывшей любовницы...

— Ну что ты! — почему-то очень испуганно вскрикнул Енох, вскакивая с места. — Я тебя и не думал туда бросать! Ты сама, сама, словно безумная, настаивала на этом, а вязал тебя к баро­нессе и толкал Сар-мэн! Когда вы исчезли в камне, и покрывало обратилось в сталь, я чуть было с ума не сошёл! Как ты можешь меня упрекать! Да я тебя люблю, и с этого дня никуда не отпущу даже на мгновение!

Ей было странно слышать, как он оправдывается, и ещё она почувствовала, что слова эти звучали не совсем искренне. Ма­шенька ещё не знала, что любое оправдание всегда замешано на трусости и лжи.

— Успокойся, милый, видишь, всё обошлось хорошо, — ей почему-то хотелось ещё добавить, что Сар-мэн толкая её в бездну, спасал свою любовь, а вот кого или что спасал ты, мой милый, по­могая ему в этом, неизвестно; однако она промолчала и продолжи­ла: — Мы упали во влажный серебряный туман, подсвеченный сни­зу, и свет этот казался абсолютно материальным, он не давал нам камнем рухнуть вниз, мы медленно спускались, пока не попали во вращающуюся в разных направлениях световую воронку. Я улетела по часовой стрелке, а Эрми в обратную сторону, и всё...

— Как всё?! А что было в пещере, кто там есть? Видела ли ты того старика, про которого вы рассказывали с Дашкой? — с ис­кренним интересом заглядывая ей прямо в глаза, выпалил Енох.

— Не было там никакой пещеры, ни стариков, ни девок, ни челнока, там был тёплый, добрый, яркий свет, тишина и покой, и всё. А потом я очнулась от холода на лугу у водопада. Испугалась и стала звать тебя.

— Глупышка! — обнимая готовую заплакать от жалости к себе девушку, произнёс Енох, целуя глаза возлюбленной. — Слава богу, всё позади! Пойдём в лагерь, а то нас там, я думаю, уже давно хватились и, наверное, ищут.

По дороге разговора не клеилось, и каждый молчал о чём- то своём.

А в это самое время, на камнях, уже согретых солнцем, у са­мой Бел-реки, которая только начинала свой могучий бег мелким широким ручьём, сидела Даша со своим женихом, они негромко разговаривали. Разговор вертелся вокруг лишь одной темы — бу­дущей свадьбы. Про это важное событие знали уже все: и раз­бойники, и деревенские, да и сама барыня громогласно об этом объявила дворне, правда, предварительно оговорив обязательную Юнькину порку на конюшне. Но этакой мелочи особого значе­ния старались не придавать, тем более, что совершать экзекуцию должен был старый приятель Прохора, ветеран Кавказских войн, престарелый инвалид Дон Петро де Анчоус, служивший когда-то в армии Арно Великого и добровольно сдавшегося нам в плен под пограничным городом Одинцово. Правда, сдача эта была вроде как и не совсем добровольной, а завязанной на некоей любовной интриге, с изменами и дуэлями, однако, сие происходило так дав­но, что и концов сегодня сыскать было уже невозможно.

— Главное, ты с Макуты-то барыш за трофею стребуй, — нежно поглаживая лежащую на её коленях голову будущего мужа, вкрадчиво внушала Дарья. — Кто ж его знат, коды ещё такой случай подвернётся. Да и с Сар-мэна-то — немного подумав, продолжи­ла она, — тоже след какие-никакие таньги слупить за воскрешение этой городской лахудры. Через твою тряпицу-то всё это святотат­ство сотворилось. И как он с этой мертвячкой любиться-то далее бу­дет, уму не приложу. Я как вспомню ее холоднющую, яко лёд, в той пещоре, так мураш по шкуре прямо снуёт! Б-р-р-р-р!

— Во-во, точно! С атаманом ты это верно придумала! Ну и го­лова! — вскакивая и крепко хлопая себя по коленкам, выпалил Юнька. — Голова, слов нет, я бы до энтого ни в жисть не доду­мался! Ай, молодца! — парень, от избытка обуявших его чувств, схватил лежащую рядом с ним длинную палку и стал, как ребёнок, колотить ею по воде. — Машину, японку я с него стребую, трёх­летку! — палка хлопала о воду, вздымая фонтаны брызг. Неожи­данно её конец выдернул из воды, словно рыбину, какую-то тряп­ку, и та, пролетев над их головами, шлёпнулась позади.

Даша обернулась, подняла её и вскрикнула от неожиданно­сти, в её руках был изорванный лифчик хозяйки.

— Машенька, барынька моя неразумная! Что он, изверг, с то­бой сотворил? Стреляй, зови народ! Прибьёт меня Званская, ох, людцы, прибьёт, и поделом, поделом мне будет! И всё из-за тебя, ялдырь окоянный! Ну, чего ты на меня уставился? Пали! — ты­кая в лицо опешившему Юню мокрой ажурностью, кричала ис­пуганная служанка, пытаясь выдернуть у него из-за пояса обрез.

— Да погодь, ты! Охолони! — вырывая из рук любимой опо­знанный грудедержатель, утихомиривал её суженый. — Чего ты блажишь? Лиф-то цел, во, гляди, подкладки токи выдраны, так, мот, они там чего...

Договорить парню не дала смачно шлёпнувшая его по лицу женская упряжь.

— Всё одно пошли их шукать! Пока не узрю её своими оча­ми, не утишится моё сердце, — уже значительно спокойнее про­изнесла Даша и, подобрав подол платья, перешла ручей вброд по мелководью и направилась вдоль будущей реки в сторону, куда после завтрака поволок в горы её хозяйку этот несносный Енох.

Парочку они заметили издали и успели от греха подальше шмыгнуть в кусты. Енох с Машей плелись довольные и утомлён­ные, словно пересосавшие маму телята.

— Кожаным ножиком он её что ли весь день терзал? — ехид­но зашептал Даше в ухо Юнька, и тут же всё ещё мокрый лифчик очутился у него во рту в виде кляпа.

Хозяйка и её кавалер уже скрылись за выступом скалы, и Даша стала подниматься, чтобы выбраться на дорожку, как с той же стороны, откуда только что вышли влюблённые, прижимаясь к скале и обходя камни, мимо них проскользнул незнакомый чело­век в пятнистой военной одежде с оружием на изготовку. Девуш­ка прижалась к земле и глянула в сторону своего спутника, но того рядом не было, на примятой траве лежал только брошенный Машенькин лифчик.

25

В отличие от детектива всякая настоящая авантюра не случа­ется вдруг, а долго и медленно зреет, потом падает неожиданной грозой на головы своих родоначальников и, поразив их своими неожиданными масштабами, начинает кружить, вовлекая в свой уже бесконтрольный водоворот всё новых и новых людей, порой целые страны, а то и континенты.

Никто не мог и предположить, что негромкая операция отечественных спецслужб может обернуться подобным. Меся­ца полтора назад Эрмитадору Гопс вызвали в Кадастр Главной Бдительности и представили в кабинете самого Костоломского Эдмунди-Чекис-оглы. После двенадцатиминутного приветствия в комнате отдыха, довольный глава Всесибрусской опричнины уселся в своё неудобное деревянное кресло с высокой прямой спинкой, выполненной в виде гильотины, закурил длинную па­пироску и, попыхивая сизоватым дымком с весьма специфиче­ским запахом, углубился в чтение лежащей перед ним на столе толстой книги, распахнутой как раз на середине.

Читать Эдмунди Чекисович, как и всякий высокопоставленный чиновник, не любил, не желал и ленился, однако модные книги дома и в кабинетах держал и даже смотрел кино, снятое по мотивам неко­торых из них, так что при желании вполне мог составить некое суж­дение о написанном светилами мировой словесности. Суждения эти были, конечно же, ходульными, однобокими и до беспредела убоги­ми, но кто об этом мог поведать главному людоеду страны? Вот так и выходило, что именно он и вещал основные культурные истины, которые с таким трепетом ждала подобострастная интеллигенция, чтобы в мгновение ока подхватить и растащить их в своих мягких лапках по тихим и сытым квартиркам и рабочим кабинетам. И там, в безопасной, как им казалось, тиши, улечься за свой письменный стол и потихоньку, смакуя, облизывать и обсасывать услышанное, распуская липкие слюни на свои собственные листки, газетки, про­граммки, книжонки, шоу и прочие носители «абсолютной правды и справедливости». И всё это делалось непременно в угоду и во благо народа, который жаждал именно такой, а не какой-то иной правды, а правда, как известно, у нас живёт только в Кадастре Главной Бди­тельности. Так что чего не сделаешь во благо любимого и драгоцен­ного народонаселения.

Чтение он имитировал минут двадцать, а сам наслаждался по­слевкусием знакомства, сдобренным забористым чуйским само­садом, и украдкой наблюдал за принявшейся уже скучать дамой.«Эх, хороша Гопсиха, можно было бы, конечно, и в штат взять, да кобели мои соком изойдут и, как пить дать, перегры­зутся, а уж она для этого расстарается, в доску расшибётся, но контору морально разложит по всем, что ни на есть, членам. Да потом и опасно её долго без адреналина держать, ещё спалит что- нибудь, дипкорпус развратит или взорвёт чего посерьёзнее. Это же надо, в прошлый раз у бронзовой статуи маршальского коня яйца заминировала, после взрыва пришлось жеребца перековать в кобылу, хорошо хоть маршал давно помер, а то бы чего добро­го и бунт поднял. Нет, что ни говори, хорошо, что мы с этими маршалами да военноначальниками покончили, нет их — и ти­шина, и мир кругом, и никаких баталий. Война ведь только от военноначальников и исходит, никому другому и в голову не при­дёт впустую гробить такую пропасть народу. Мудрым всё-таки человеком был Преемник Третий, когда Генеральный штаб в ге­неральский преобразовал и министром обороны родственника премьерского поставил, ох мудрый!

Что же это я о делах государевых позадумывался? Баба мо­лодая напротив сидит, скучает, а я о военных! Может, ещё раз пойти с Гопсихой поприветствоваться? — и покосившись на по­допечную, отметил: — А губы-то у неё ничего, отменные губы, пусть потрудится, не отвалятся, чай!»

Повторное приветствие получилось каким-то затяжным, по­этому пришлось отсрочить запланированную коллегию, на кото­рую прибыл народ из всех окуёмов Необъятной. Но дисциплина на то и дисциплина, а генералы на то и генералы, чтобы аудиенции к ним в приёмных часами, а то и днями ожидать. На то она и царё­ва служба. И вот, с горем пополам, доведя не совсем государствен­ные целования до столь желанного ему конца, главный опричник так расчувствовался и размяк, что предложил рыжей бестии самой выбрать в сейфе пару госсекретов, годных для продажи на между­народном аукционе, не деньги же ей давать в самом деле. Но про­дувная и тёртая во всех отношениях девица предпочла секретам небольшую квоту на газ. А что делать, время нынче такое, всё на газу да нефтянке зиждется. Как оне у нас кончатся, так сейчас же конец света и наступит.

Чтобы сократить время на доведение нового задания до сво­его суперсекретного агента, было принято решение инструктаж провести прямо здесь, на разболтанном широком диване в ком­нате труда и отдыха.

— Агент Апостол! — как можно строже произнёс Эдмунди, — вам поручается задание государственной важности и стро­жайшей секретности. Детка! — переходя на покровительственный тон, продолжил он, — тебе предстоит проникнуть в Шамбалу...

— Лучше уже сразу обратно к мамке в уютное место! — воз­мущённо перебила его Эрмитадора. — Шамбалу эту драную, как дурак писаную торбу, весь мир уже которое столетие ищет! А я, вот, пойди и внедрись! Нет, не надо было тебя второй раз привет­ствовать, может мозги бы соображали...

— Молчать! Я не посмотрю на нашу дружескую связь и бы­стро тебя урезоню! Что, давно не была на экскурсии в наших под­валах, я это прямо сейчас организовать могу, хочешь? Молчишь? Вот и правильно делаешь. Я её, можно сказать, как золотой запас, берегу! Не дёргаю понапрасну, на самое ответственное припа­саю, а она тут выкобеливается! Молчи и слушай. Нашли мы эту Шамбалу! Да не таращи ты свои зенки, я те правду говорю! Вот смотри, у меня даже план есть, как туда попасть можно, — он извлёк из глубин дивана небольшую картонку, на которой был наклеен пожелтевший от времени и истлевший на сгибах кусок материи, испещрённый едва видимыми знаками.

Эрмитадора, как гончая, почуявшая зверя, моментально на­пряглась, забыв про обиды и препирательства, вытянула свою красивую шею и во все глаза уставилась на старинный план. Бу­дучи прирождённой авантюристкой, она с раннего детства тяну­лась к подобным вещам: древние карты спрятанных сокровищ, подземные катакомбы исчезнувших религий и культов, оккульт­ные организации, государственные перевороты и заговоры — всё это тянуло её к себе, словно магнит. Когда её сверстницы ещё играли в куклы, она уже в домашних условиях варила нитроклет­чатку и взрывала мусорные ящики. Эдмунди и глазом не успел моргнуть, как картонка с планом оказалась в руках рыжеволосой, которая, обойдя диван со стороны окна, бесцеремонно подняла жалюзи и с нетерпением одержимой принялась изучать план.

— Это древняя штука, очень древняя, древнее, чем потеря че­сти моей прапрабабушкой! Где взяли? — и, увидев ставшее наду­ваться значимостью лицо главкома опричников, скорчила кислую мину, предостерегающе выставив вперёд изящную ладошку с длин­ными пальцами. — Только не вкручивай мне, что это твои барбосы нарыли! Кишка у них тонка! Ладно, давай задание, я согласна.

Гопс на всё соглашалась сама, если это имело привкус насто­ящей авантюры, так было с самого начала её работы во всесиль­ном ордене «Пёсьих голов», суть которого она изучила настолько хорошо, что при случае могла использовать его силы в своих чи­сто шкурных целях, и, надо сказать, в этом она была не одинока.

А что здесь плохого, всяк пользует свою работу на своё личное благо, что токарь, что инженер, что чиновник, что тот же брат- опричник, неужто он хуже других?

Ещё будучи малолеткой, перед поступлением в Сорбонну Гопс подкатилась к Эдмунди, тогда средней руки опричному начальни­ку столицы, и тот набросился на её прелести, как кот на валериану. Встречи становились частыми, порой она сама себе удивлялась, откуда всё это в ней бралось, ведь не учил никто, не советовал, видать, врождённый талант, решила она и стала им пользовать­ся, словно домушник отмычкой. Однажды, пока хозяин кабинета преспокойно похрапывал, объевшись «скороспелой клубничкой», Эрми, дрожа от страха и возбуждения, спёрла у него ключи от сей­фа и за час пересняла на микроплёнку все оперативные документы на членов некоего элитного писательского клуба, а писателей офи­циальная пропаганда тогда долго и усиленно прочила в главные смутьяны Отечества. Но всё это на тот момент было абсолютной чепухой, и даже по корявым доносам сексотов и стукачей выхо­дило совсем наоборот. Однако какая держава может жить и про­цветать без внутреннего, а потому и самого коварного врага? И вот на почётное место врагов были назначены стареющие писатели, книги которых уже давно не читали, а имена и вовсе позабылись. Но у кого надо память длинная, а посему о них было доложено на самый верх и принято соответствующее решение. Юная Эрми в то время крутила свою третью настоящую и безумную любовь с писательским предводителем, бывшим футболистом и маститым поэтом Тавром Пелопонесским. Спасая любимого, как ей каза­лось, от неминуемой лютой гибели, она и пошла на этот рискован­ный шаг. Фотографии документов ушли за бугор, грянул скандал, любимого никто трогать не решился.

Однако любовь, как и всё настоящее, прошла до обидного быстро. Отгремела канонада международной баталии, Объевра, а за ней и Великолепная семёрка за своих ставленников успо­коились. В недрах трёхбуквенного ведомства прошли чистки, разборки и выяснение путей утечки секретов. Человек восемь самых лучших стукачей подвергли высшей мере либеральной за­щиты; многие в опричном ведомстве послетали со своих мест и были переведены в рядовые банкиры; Эдмунди из-за близости по линии жены к верхам не тронули, и даже поручили ему ру­ководство грандиозной операцией по разгрому обширной шпи­онской сети, бессовестно окопавшейся под вывеской «Всеангликанского союза», якобы, ведавшего делами мира и образования. Каковы лицемеры! Однако праправнуков «железного дровосека

Феликса» на альбионской мякине не проведёшь! Союз был разо­гнан в самые кратчайчие сроки и без особого шума.

Вот здесь, со своими разочарованиями в сердечных делах и готовностью броситься в любую авантюру, вторично и впол­не добровольно объявилась расцветающая Эмитадора Гопс, не то дочь, не то падчерица стареющего барона, а в далёком про­шлом лидера молодёжного движения «Не чужие». Барон и те­перь оставался неравнодушным к молодому поколению, и, на­верное, поэтому содержал в своём огромном поместье приют для девочек-сирот. Как и чему там обучали бедняжек, доподлинно не известно, но некоторые из них за отдельные только барону ведо­мые заслуги одаривались его фамилией и титулом. Говорят, Эрми как раз и была из них.

Старое воскресает быстро. Бывшая малолетка не только по­взрослела и превратилась в суперлюбовницу, но и оказалась при­лежной ученицей по прямой профессиональной принадлежности набирающего сановную тяжесть опричника. Выпорхнув из-под изощрённого в своей иезуитской мудрости Эдмунди, она зажила за­путанной, полной опасностей и подлости жизнью. Дело «Англикан­ского союза» было только началом её пути. Во время учёбы в лекторальной зоне Француз-ага, не без её участия разразился страшный скандал с разоблачением террористической организации «Голубые бригады», активисты которой требовали восстановления интимно­сти однополой любви, отмены запрета гей-парадов и совмещения подобных шествий с праздником десантников или первомайских демонстраций. Потом был скандал с разбодяживанием нефти от­работанными маслами и никуда не годным мазутом, потом не со­всем приличные истории в арабском мире, после чего часть газовых промыслов отошла под контроль афроюсов, и их ястребам ничего не оставалось делать, как приступить к выводу ограниченного кон­тингента своих войск с Ближнего Востока, а это оказалось ещё бо­лее тяжкой проблемой, чем ввод их туда. Армия настолько глубоко ушла в военные действия, что каждый солдат, не говоря уже об офи­церах, обзавёлся своим персональным гаремом, давно принял ис­лам, вовсю торговал казённым имуществом и палёным бензином на многочисленных базарах бывшей Саддамовской империи. А в тор­говых делах у нас и сам чёрт ногу сломит, какая уж здесь война? Да и вообще в последнее время воевать стало совершенно не модным, ибо как ни воюй, себе же дороже выходит.

Кипела жизнь вокруг Эрмитадоры, а подозрения даже лёгкой тенью не скользили рядом с ее стройными ножками, служивши­ми постаментом для не менее аппетитной попки. Вот такой на­ходкой, а может, и бедой для страны сделалась эта набравшая силу молодая женщина.

— По твоим способностям это пустяшное задание, — оттаски­вая от окна так и не удосужившуюся одеться агентшу, наставлял Костолоский, — до Чулыма мы тебя доставим на самолёте, там легали­зуешься. С нашими ни в какие контакты не вступаешь, ищешь повод, внедряешься в банду своего дружка по Сорбонне, а уже с его помо­щью до водопада рукой подать. Собой понапрасну не рискуй, второй такой, — умело польстил опытный вербовщик, — у страны нет, но до подхода военных ты должна в пещерах побывать, это очень важ­но. О том, что там, и с чем это едят, доложишь мне лично по спут­нику. С чем ты там столкнёшься, я не знаю, не исключено, что тебя ожидает встреча с самой что ни на есть чертовщиной; и хотя тебе это не впервой, быть начеку надо. Главное, помни: агента губит, как правило, не чертовщина, а элементарный человеческий фактор во всём его непредсказуемом разгильдяйстве. Чёрта просчитать мож­но — человека никогда! Без твоего доклада военные ничего пред­принимать не станут, хотя там этот дурак Воробейчиков сидит, а от него всякого ожидать можно, так что ты постарайся не затягивать с путешествием в бездну. Ты же у меня умница, — притягивая к себе принявшуюся одеваться Эрми, проворковал опричник, — нырнёшь, глянешь, оценишь и обратно. Делов-то! Только умоляю, без самодея­тельности, тебя сейчас проведут в наш спецхран и ознакомят со все­ми материалами на эту тему, надеюсь, это тебе поможет и убережёт от опрометчивых шагов. И гляди там у меня, перед Махатмами ноги не раздвигай, а то с тебя станется, я-то знаю!

Эмитадора помнила этот инструктаж до мельчайших под­робностей, до пыли на подоконнике в комнате отдыха шефа, до запахов, звуков и даже своих на тот момент мыслей. Она помни­ла все свои дальнейшие действия, разговоры, ассоциации, пом­нила все три сеанса связи, последний был как раз перед тем ду­рацким выстрелом, который убил её. Смерти она испугаться не успела, просто солнце стало чёрным, а всё вокруг серым, мир лихорадочно закружился, образовывая гигантскую воронку, которая стремительно всосала её в себя. А потом погружение в пугающую своей бесконечностью пустоту. Свет пришёл неожи­данно, она поначалу его даже не заметила. Жизнь вернулась в тело громким бульканьем крови в пустых сосудах и артериях, хриплым и в начале с перебоями стуком сердца; неприятнее всего далось восстановление дыхания, грудь разрывалась от нестерпимо распирающей боли, хотелось кричать, но звука не было, а только сипящее дыхание и боль. Она постепенно прихо­дила в себя. Ей казалось, что тело словно висит в каком-то жел­товатом мареве, которое постепенно замедляет своё вращение и превращается в тёплый упругий свет. Было уютно и хорошо, ка­залось, что нет ни её самой, ни материального мира с его беда­ми и жестокостями, есть только невесомость и покой, вечный и безбрежный покой, из которого всё происходит и в который всё возвращается. Потом был чей-то взгляд, отстранённый и внима­тельный. Внутренне она содрогнулась и повернула к нему ещё незрячее лицо. Из белого клубящегося света на неё смотрели огромные серые глаза. Смотрели внимательно, не мигая, в них не было ни тепла, ни холода, ни любопытства, только внима­ние и непонятная, всеохватывающая сила. Сила, которая смог­ла сотворить невозможное, вернуть её в то состояние, что все мы привыкли называть жизнью. Долго ли это соприкосновение взглядами продолжалось, она не помнит, вдруг что-то словно щёлкнуло, и свет сделался не таким ярким, вращение прекрати­лось, и она стала опускаться. Вот и всё.

Очнулась Эрми на луговине у водопада. Глаза открылись с тру­дом и не сразу. Окружающий мир показался ей некрасивым и чу­жим, захотелось перестать дышать, чувствовать, видеть, побыстрее вернуться обратно, в блаженную лёгкость пустоты и ожидания пульсирующего света, однако, оказалось, что по своему желанию человек этого сделать не может, для этого он должен умереть.

А потом прибежали все, галдели, трясли её, тискали, щипа­ли, заставляли пить, есть и, самое страшное, говорить. Говорить Эрмитадора упорно не хотела и боялась, голос был совсем не её, она его пугалась и слышала словно со стороны, ещё тяжелее было жевать и глотать пищу, поэтому чтобы не обидеть заботя­щегося о ней Сар-мэна, она соглашалась пить чай и какие-то не­вкусные отвары. Тело постепенно вспоминало привычные дви­жения, позы, жесты, но вместе с тем внутри разрасталось что- то новое, ей доселе неведомое, и оттого пугающее. Женщина с удивлением отмечала в себе странные особенности, допустим, она не могла долго находиться на солнце, его тепло моменталь­но обращалось в энергию, и тогда её распирала необыкновенная жажда деятельности, а мышцы наливались свинцовой тяжестью и не свойственной ей ранее силой. С её физическими возможно­стями творилось чёрт-те что. Как-то, возвращаясь в юрту атама­на, она без особой надобности легонько пнула ногой здоровен­ный, с бычью голову, камень, а тот, словно волейбольный мяч, улетел далеко в сторону, благо, никого не зашиб. Потом, чтобы себя проверить, Эрми рубанула тыльной стороной ладони по до­вольно толстой берёзе, и та, как подрубленная топором, рухнула к её ногам. Или, например, беря в ладонь камень, она остере­галась раздавить его в пыль. Открытия эти нисколько её не ра­довали, но и, как ни странно, оставляли абсолютно равнодуш­ной, вроде, так и должно быть. Ещё одна странность поселилась в ней — привязанность к этому месту. Словно кто-то чужой еже­минутно напоминал ей о необходимости быть начеку, чувство­вать тайную и невидимую жизнь окрестных гор, в которых было сокрыто что-то очень важное и недоступное для её понимания. Были такие моменты, когда ей казалось, что она — обычный камень, каких вокруг разбросаны тысячи, что она просто часть этих угрюмых и гордых утёсов, бесконечных распадков и осы­пей, и что ей надо быть такой до определённого времени, до той поры, когда её сила и всё её естество понадобится для чего-то очень важного и ответственного. Эрмитадора с радостью пони­мала, что больше никуда она отсюда не уйдёт, а будет всегда здесь, и этот подлунный мир станет её вечностью, её всепогло­щающей бездной, и ради этого она готова была терпеть ставших ей в одночасье неинтересными людей, наивных и глупых, не по­нимающих своего истинного предназначения. Сар-мэн раздра­жал её меньше всех, почему, она не понимала, а когда, выспав­шись, он потащил её в свою походную юрту, принялся целовать, шептать какие-то глупости и от нетерпения рвать на ней одежду, она, не зная зачем, повиновалась ему, а потом так вошла во вкус, что несколько раз заставила удивлённого мужика повторить то, чего он так хотел от неё вначале.

— Ну, ты даёшь, Эрмик! — восхищённо прошептал вконец обессилевший атаман, засыпая сном молотобойца, вернувшегося вечером из кузницы.

Эрмитадора с удивлением отметила, что «это» осталось в ней таким же желанным, как и у той, прошлой, теперь уже да­лёкой и не всегда понятной ей Эрми. Удивительно, но близость с мужчиной, как и долгое пребывание на солнце, заряжало её но­вой энергией и требовало какой-то немедленной деятельности. Прикрыв одеялом наготу атамана, она оделась, вышла из юрты, бесцельно побродив по лагерю, набрела на дровосеку, обрадова­лась, и, взяв в руки топор, принялась колоть дрова.

За этим занятием и застал её Макута-бей со своей спутницей. Бабка внимательно осмотрела странную девку, легко машущую тяжеленным колуном с неподъёмными даже для мужиков пих­товыми кругляками, словно сухонькой хворостинкой, покачала головой в выцветшем платочке и засеменила прочь, что-то шепча себе под нос.

— Ну и чего, тётка, скажешь? — нагнал её Бей. — Взаправ­дашний она человек или нежить?

— Ихняя она, ихняя! Токмо не ведомо мне, в чём сгодиться ей назначено, однось я те скажу, мил человек, не перечь ты ей для своей же пользы. Ох, и недобро будет тому, кто супротив ейной воли затеет сотворить чего непутнего! А лучше бы вы, голубы мои сизые, ступали бы себе по домам, покедова живы и здоровы, нечя вам тут мозолиться. Коль оне её здеся поставили, то уж, видать, всё и сами знают, что да как. Так где ж твой хвалёный чай, племяш? — тётка задумалась, замедлила шаг, нагнулась, со­рвала какую-то былинку, повертела её в руках, и обернувшись к Макуте, добавила: — А мот, ты и прав, для подстраховки и вам след тутать поторчать энту ночку, пока всё сокроется. Вестимо, бережёного бережёный бережёт. Всамделешно давай-ка чаю, да пойду я. Вишь, солнечко на насест мостится, мой путь-то не бли­зок, а водица шибко там нужна.

— Не переживай, тётка, дам я тебе и человеков, и коня, всё в лучшем виде исполнят. А вот и достархан наш, — произнёс разбойник, заворачиая за небольшую скалу, где на широком горном уступе, нависающем над молодой речушкой, небольшой луговиной и тем самым странным водопадом мастеровитые горцы уже сварганили навес со столом и широкими лавками, покрытыми коврами. Во главе стола стояло большое атаманово кресло. — Ну, располагайся, старейшая моего рода, а я пойду Сар-мэна кликну.

— Да не дозовёшься ты его, атаман, — отозвался откуда-то сбоку Митрич, — дрыхнет он мертвецким сном. Народ сказыват, с этой рыжей натешился до полной отключки и уже с час как спит, а зазноба его, слышь, колуном беспрестанно махат.

— Да уж надивились, — расположившись на скамье напро­тив тётки и начисто проигнорировав кресло, кивнул Бей. — Митрич, ты бы это, с чаем распорядился, да пущай ведьмам от мене гостинцев соберут, глядишь, оно, мот, когда и сгодится. И ещё, подбери пару хлопцев, да чтоб посмышлёнее и понадёжнее, с тёткой пойдут. И пусть с десяток порожних бурдюков соберут, вон бабка им покажет, где и какой водицы набрать.

— Сама наберу, в энтом помочники без надобности, — пере­била родственника довольная старуха.

26

Генерал-Наместник был весьма озадачен, ему только что из­волили доложить престраннейшую новость — в подведомствен­ный ему и напрочь позабытый Всёвидящем Оком Чулым только что приземлился вертолёт всесильного главаря опричников гене­ралиссимуса Костоломского.

«Этого-то какие черти пригнали в наши края и, главное, в канун решающего этапа разработанной мной операции? Нет, неспроста этакая оказия!» — перебирал тысячи различных ответов генерал, шагая по периметру своей резиденции, в которую временно пре­вратили жильё томящегося в плену Понт-Колотийского. Повинуясь ещё невесть когда заведённой традиции, Воробейчиков как кадро­вый вояка презирал людей пёсьего ведомства, без надобности не лез к ним в приятели, да и руку пожимать не спешил, считая это ниже своего офицерского достоинства. А тут на тебе, самого главного людоеда чёрт пригнал! — «Ох, и неспроста этот визит, а главное, ничего хорошего сулить он не может. Я что-то и не упомню, чтобы этот людожор далее, чем километра на полтора от трона отлучался, да ещё так надолго». — Наместник остановился у окна и принялся разглядывать неспешную жизнь сельского утра. В иные времена эта столь милая городскому сердцу идиллия привела бы подёрнутую чёрствостью генеральскую душу в некое подобие умиления, однако сегодня ленность природы и неспешнось в движении людей и ско­тины его раздражали. — «Вот из-за этого вечного непоспешания и проистекают наши извечные беды, в нём и сокрыты истоки наше­го рабства и вечного господства над нами Костоломских и прочего сброда. И всё же, какого черта он сюда припёрся?— повернувшись к окну спиной, продолжил свои невесёлые думы Наместник. — Ну да ладно, появится, сам разъяснит. Однако встречать его я на крыль­цо не выйду! Велика честь, пусть челядь лебезит».

Подойдя к двери, генерал громко рявкнул:

— Сатрапы! Живо организовать на веранде военсовет. Пять минут сроку! — и, довольный собой, принялся одевать полевой мундир с облегчёнными камуфляжными регалиями.

Ровно через обозначенное количество минут он торжествен­но вышел на веранду наместнического дома и поразился опера­тивности подчинённых. На стенах были развешаны какие-то схе­мы и наставления, невесть откуда взявшийся широченный стол преобразован в макетный ящик, отображающий ландшафт буду­щих батальных действий. Связисты завершали подсоединение полутора десятков различных телефонных аппаратов.— Молодцы, молодцы! — принимая с серебряного блюда заиндевелую рюмку, произнёс генерал: — Соколы! Командиров полков ко мне! — и захрустев малосольным огурчиком, двинул к макетному ящику.

Обиженный явным невниманием Эдмунди Фелексович, клокотал праведным опричным гневом. Так уж было заведено в их ведомстве, что всякое непочитание любого, даже самого мелкого кадастровика приравнивалось к оскорблению само­го государства, попранию его интересов и требовало соответ­ствующей кары. А здесь его, самого всесильного и ужасного, на аэродроме, в который на скорую руку переоборудовали школь­ный стадион, встретили подчинённые и какой-то непонятный клоун-старик в допотопном мундире, запинающимся от страха голосом отрекомендовавшийся комендантом местной крепости. Хорошо хоть спесивая бестия Воробейчиков соизволил при­слать свой автомобиль.

У штабного дома уже вовсю тарахтели движками три мощ­ных радиостанции, у четвёртой, с параболлическими антеннами, матерясь, сновали военные.

«Он что в космос собрался кого-то посылать? — с удивлени­ем оглядывая всё вокруг, подумал главный опричник, протирая круглые очки. Очки-велосипеды, как и козлоподобную бородку, значок члена Президиума Верховного совета, часы на правой руке, мешковатые костюмы отечественного кроя и многое другое он носил исключительно из пристрастия к преемственности: как бы не переименовывали грозное ведомство, считал Костоломский, как бы его не реформировали, но преемственность должна неукоснительно сохраняться, а иначе нельзя. Иначе конец — всё развалится, разбежится, и тогда моря крови, пролитые в родных подвалах, обратятся в леденящие душу кошмары. Только пре­емственность, которая сродни круговой поруке, может удержать карающий меч суверенной демократии в праведных руках и обе­спечить державе единство, а народу повиновение и умение ис­правно работать на своё же благо.

Военные, увлечённые своими делами, не обращали внима­ния на худого и длинного человека в тёмном комбинезоне со зловещей аббревиатурой Кадастра, окружённого такой же, под стать ему, тёмной свитой. Костоломский, подавляя внутреннее негодование, не спеша поднимался по лестнице на веранду, уже забранную маскировочной сетью.

— Граждане свободы! — гаркнул над его головой Воро­бейчиков.

Опричник чуть было не споткнулся от неожиданной коман­ды, которая заменила при Преемнике Четвёртом старорежимное «смирно!»

Всё вокруг замерло и остолбенело, даже бабы, стирающие вдалеке камуфляжные подштанники, замерли, собаки перестали брехать, а дизеля связистов затарахтели почтительнее и тише.

— Ваша Незыблемость! Член действительного тайного со­вета Августейшего Демократа! Вверенные мне войска готовят­ся к проведению секретной операции во исполнение высочай­шего вердикта.

— Здравствуйте, здравствуйте, любезный Ураза! Очень рад вас видеть! — протягивая руку генералу, произнёс опричник. Генерал как бы по рассеянности (а что ты с контуженного спро­сишь?) проигнорировал рукопожатие, лихо отдал честь и хозяй­ским жестом пригласил высокого гостя в чертоги военной тай­ны. Вот какая уж тайна может быть в деревне? А глядь, Глафира, вроде как беззаботно дожидающаяся Тихона, быстро подозвала к себе дворовую девку, пошептала ей чего-то на ухо, сунула в руку записку и отправила хозяйке очередное сообщение об изме­нившейся в крепости обстановке. И таких посыльных в разные концы отправилось немало.

— Главной своей задачей, — вертя в руках длинную алю­миниевую указку, принялся докладывать оперативный замысел Воробейчиков, — я считаю должным образом организованную охрану и оборону, определённого Августейшим объекта. Объ­екту для скрытого обозначения мною присвоено кодовое назва­ние «Шашня». На ближних подходах к «Шашне» сейчас активно ведётся агентурная разведка. Не позднее завтрашнего дня будет предпринято полное окружение, как самого объекта, так и под­ступов к нему. Для сего мною планируется задействовать: орудий артиллерийских — семьдесят четыре, восемь самоходных реак­тивных комплексов, пулемётов — сто шестнадцать, живой силы смешанного состава — до трёх с половиной тысяч, боевой або­ригенной конницы — сто двадцать всадников.

— А не могли бы мы с вами куда-нибудь уединиться, любез­ный господин Наместник, — как бы пропуская мимо ушей до­клад, мстя за отвергнутое рукопожатие, холодно произнёс оприч­ник и, не дожидаясь ответа, направился к единственной ведущей в избу двери.

Воробейчиков, зло глянув на подчинённых, засеменил следом.

В сенях царил всегдашний деревенский полумрак. Костоломский на минуту замешкался, давая привыкнуть глазам к скуд­ности освещения.

— Позвольте на правах хозяина проводить Вашу Незыбле­мость, во внутренние апартаменты, — тесня в нешироком кори­доре высокого гостя, произнёс генерал и толкнул вторую спра­ва дверь, за которой располагалась самая приличная комната во всей крепости — старая библиотека.

Книги были повсюду, высокие, до потолка застеклённые книжные шкафы с любопытством уставились на вошедших, не­доумевая, зачем в сие хранилище мудрости пожаловали эти явно не читающего вида господа. У окна стоял широкий стол с керо­синовой лампой под железным крышеобразным абажуром, ста­ринное, с резной спинкой и подлокотниками, кресло. Слева, у дальней стены, примостился под книжными стеллажами невысо­кий кожаный диван с круглыми мягкими валиками и аккуратный, явно недавней работы, книжный столик.

— Вот здесь нам никто не помешает, будьте добры, распола­гайтесь, где душе заблагорассудится, — обретая было утерянную инициативу, пригласил Наместник.

Однако гость не спешил последовать предложению и при­нялся с любопытством разглядывать книги.

— Боже ты мой, — распахнув скрипучую створку и беря нау­гад первую попавшуюся книгу, удивился опричник, — да здесь же сплошняком крамола! Та-а-к, А. Лебедь «За державу обидно!» — он сунул книгу обратно и, сцепив руки за спиной, словно боясь за­пачкаться, принялся пристально вчитываться в название сбежавших в далёкий Чулым книжек. — «История государства Российского» Карамзина, Словарь Брокгауза и Эфрона, а далее и того хуже: Вер­надский, Солженицын, Белов, Распутин, Вознесенский, Мориц, Киплинг, Бёлль, Шекспир, Булгаков! Ужас, ужас! — казалось, ещё немного и он лишится сознания. Здесь, в этой небольшой комнатён­ке была спрессована вся мировая нечисть, которую уже, пожалуй, не один десяток лет калёным железом выжигают на всей планете, а особенно в нашем непреклонно демократичном отечестве.

— И кто, интересно, это всё собирал? Генерал! Вы что охренели? Да вы вообще соображаете, что делаете? Это же форменная измена Родине! У вас в окуёме в целости и сохранности хранятся самые опасные для свободомыслия предметы, а вы здесь про­хлаждаетесь, пьянствуете, девок по баням щемите! Да я вас! — опричник резко крутанулся на каблуках к стоявшему позади ге­нералу и моментально обмяк, на него в упор глядел недобрым чёрным зрачком ствол старого и верного кольта.

— Давай вот что, морда жандармская, прикуси свой язык, это во-первых; во-вторых — перед тобой боевой генерал, вот я тебя пристрелю сейчас, как последнюю суку, и спишу на есте­ственную убыль; в-третьих — русский офицер ни хрена, окромя уставов, наставлений и порнухи не читал, не читает и читать от­родясь не будет; и наконец, в-четвёртых, марать руки сжиганием книг, как и мирных жителей, я не обучен. Хочешь, сам поджигай, я вижу, там на столе спички лежат, давай действуй, а я пойду пока операцию готовить, старшим в этом деле меня, а не тебя, Августейший назначил. Пали, только знай, дверцу я подопру, а к окну мужиков с рогатинами приставлю.

— Погоди, вояка! — севшим от испуга голосом, выдавил из себя полинявший глава опричников. — Преемник принял другое решение и назначил меня ответственным за исполнение этого щекотливого задания, вы, генерал, поступаете в моё полное рас­поряжение. Да опусти ты пистолет наконец! Он же у тебя, не­бось, заряженный?

Генерал сунул пистолет в кобуру.

— А письменный приказик можно полюбопытствовать?

— Вот, — с облегчением опускаясь на диван, произнёс опричник, достав из небольшой полевой сумки продолговатый конверт и расстёгивая ставшими влажными пальцами тугую пу­говицу ворота.

— Так, ясно, — сухо отчеканил генерал, — я начальник, ты дурак, ты начальник, я дурак! Так какие будут указания?

В другое время Эдмунд Чекисович не преминул бы поизмы­ваться над старым служакой, да что там поизмываться, уделанно­го вояку вмиг бы упекли в Лубяные подвалы и никакие прежние заслуги не спасли бы его от дыбы, но сейчас было не до того.

— Вы со своим потешным войском в принципе продолжаете заниматься тем же, окружаете и берёте под охрану вход в тайное убежище подземных сил. Мне кажется, вы упомянули об абори­генной коннице?

— Да, таковая имеется, — поникшим голосом ответил эксглавком, — до полутора сотен хороших рубак, но в обороне они малоэффективны.

— Отберите из них человек тридцать узкоглазой наружности, переоденьте в китайскую военную форму и оставьте где-нибудь в резерве. Когда я вам подам сигнал, направьте их на свои пози­ции, якобы, для проверки бдительности, лежащим же в оцепле­нии пулеметчикам отдайте приказ в случае появления ханьцев открывать огонь на поражение. После расстрела мнимых врагов снимайте войска и стягивайте их как можно ближе к водопаду, под который замаскирован вход в эту, как там у вас.?

— «Шашню»!

— Вот-вот к ней, родимой, и подтягивайтесь. Это, можно сказать, кульминацией всей войны и будет. Надеюсь, вы со своим богатым фронтовым опытом, уяснили главную задачу?

— В принципе да, но.

— С этого момента никаких «но», или вы, генерал, со всем этим дерьмом, — опричник обвёл рукой вокруг себя, — до конца своих дней не увидите света божьего, а в казематах будет предо­статочно времени, чтобы научиться читать не только военную, но и литературу более эротического склада. А теперь идите, я отдохну с дороги, если у вас не будет возражений, — потяги­ваясь, съехидничал глава Кадастра. — Да, генерал, небольшое уточнение: узкоглазые должны беспрепятственно пройти почти до самого водопада, ну и в метрах ста от него напороться на ваши пулемёты. Пулемётную команду тоже подберите с умыслом, что­бы с обеих сторон не было знакомцев, а ещё лучше, чтобы наши бойцы люто ненавидели китаёз. Вам понятно?

— Понятно, только ведь солдат жалко. Свои своих. можно сказать.

— Можно сказать. А можно и промолчать, да и вообще об этой затее следует крепко молчать и вам, и вашим подчинённым, коих вы к исполнению привлечёте, — безразличным тоном пере­бил его опричник, громко зевая. — Если я через час не проснусь, пришлите кого-нибудь разбудить.

Не успела за явно ошарашенным генералом затвориться дверь, а московский гость в обуявшей его дрёме ещё мучился во­просом, снимать или не снимать тяжёлые и непривычные для него армейские ботинки, как в библиотеку осторожно вошёл встречав­ший Эдмунди на аэродроме старик с подушкой и тонким верблю­жьим одеялом. Сапоги, чтобы не стучать каблуками, он снял ещё в коридоре, мягко ступая в высоких вязаных носках, подошёл к дивану, приподнял сановную голову и уложил её на прохладную и пахнущую чистотой подушку. Быстро и ловко стащив с гостя ботинки, он укутал ноги одеялом и беззвучной тенью выскольз­нул вон. Некое чувство благодарности и восхищения за свой народ колыхнулось в засыпающем мозгу чиновника, хотя ни он, ни его предки к этому народу не имели никакого касательства и смотрели на него исключительно с потребительской точки зрения.

И приснился опричнику сон.

Входит он в знакомый до оскомины трибунал и направляется к своему законному месту экзекутора, а его останавливает странно­го вида страж, какой-то весь плоский и благообразный, и без вся­ких объяснений заталкивает его в клетку для подсудимых. Не успел Эдмунди Чекисович и опомниться, как за ним лязгнула решётчатая дверь, и сухо, как выстрел, щёлкнул запирающийся замок.

Подковообразный торжественный зал Всенародного Трибу­нала с этой скамьи выглядел совсем иначе, чем с его привыч­ного кресла. Всё было более приземисто, тускло, убого и отда­лённо напоминало хлев, даже золочёная вершина демократии, судейский стол, и тот смахивал на разбухший гроб. Но более всего жандарма поразила публика, собравшаяся в зале. Здесь не было ни блещущих погонами и аксельбантами военных френчев, ни шитых золотыми позументами статс-мундиров, ни кри­нолинов падких до страшных приговоров придворных дам, на жёстких и неудобных дубовых стульях сидели книги. Сотни, а может, и тысячи разномастных, худых и толстых, старых и ещё блещущих молодым глянцем томов. Они были молчаливы и суровы, на титулах неявно проступали такие же неприступные лица их авторов. В зале царила непривычная для зрелищного места тишина.

— Встать, суд идёт! — возвестил судебный пристав.

За судейский стол бочком протиснулось три объёмистых тома в тёмных мантиях с ажурными воротниками и манжетами. Когда судьи повернулись к залу и заняли свои места под высоки­ми спинками кресел слепой Фемиды, Костоломский похолодел: от этих ждать снисхождения и поблажек было бестолку. Пред­седательствующую книгу он узнал сразу, это был «Архипелаг ГУЛАГ», справа от него прилежно листал толстющее дело уве­систый том «Идиота», а вот левого судью он никак не мог при­помнить, хотя и с этой книгой явно где-то сталкивался.

— Вот эти бородатые, скорее всего, Маркс с Энгельсом, а бритый — Плеханов, — почти в затылок опричнику прошептал знакомый голос.

— Да бросьте вы, с бородами — Леонардо да Винчи и Лев Толстой, а безбородый — Шикпирь. — и этот голос, возразив­ший первому, был ему знаком.

— Шаксьпирь — это комедиант из Литвы, — значимо попра­вил кто-то знакомым до боли шепотком.

Эдмунди не выдержал и обернулся, клетка была битком на­бита разномастным народом. Многих он знал и только вчера с ними расстался, другие лично были не знакомы, но узнаваемы по картинкам, историческим хроникам и документам спецхра­на. Здесь сидели, дожидаясь своей участи, почти все Преемники со своей дворней; какие-то замшелые цари и диктаторы, поэты- песенники, озадаченные детективщики и авторицы любовных романов и ещё кто-то, безликий и едва уловимый.

— Процесс «Русская литература против власти» объявляю от­крытым. Стук молотка больно ударил по барабанным перепонкам.

Прокурором выступал и вовсе никому не известный тол­стенный том. Насельники клетки и так и сяк выворачивали шеи, чтобы умудриться прочитать золочёную надпись на потёртом ко­решке книги.

— Пу-шкин, — шептал по слогам Владисур, просунув узкое лицо меж железных прутьев.

— Артиллерист какой-то, — попытался угадать господин из слабо знакомых.

— Да не, там впереди перед этими «пушками» ещё слово «ас» написано — втаскивая голову обратно в клетку, произнёс бывший главный советчик.

— Артеллерист и лётчик? Разве такое бывает? — разнервни­чался Преемник Третий, — а где у нас министры обороны?

Все шесть министров оказались в наличии. Они, пользуясь всеобщим замешательством, уже успели отнять у министров культуры их скамейку, поставили её между двумя своими, наса­жали себе на колени рублёвских и провинциальных писательниц повульгарнее и самозабвенно резались в «переводного дурака». Ординарцы замерли с бутылками и презервативами наизготовку.

— Да вас бы за такое наплевательское отношение к делу на­рода следовало бы поставить к стенке, — сокрушённо покачивая головой, произнёс Сталин и, пыхнув трубкой, добавил, — вон после меня всё чисто, ни министров, ни культуры, зато какая ли­тература осталась!

— Ты нас, усатый, стенкой не пугай, мы под ней по должности своей ходим, — смачно хлестанул картой о скамью министр Преем­ника номер пять, — а семёрочку трефовую не изволите ли, господа?

— А мы к ней червовою-с и в перевод, — отозвался главный воинский начальник переходного периода времён Преемника Первого и Второго, коммерческого вида мужчина с плутовски­ми глазами. — Мы-с только под мебельной стенкой изволили хо­дить, других, простите великодушно, и не видывали-с.

— Артиллерист тоже может быть асом, — загребая карты, высказался министр Третьего Преемника, — это значит, что классный стрелок, одним словом, бог войны!

— Да Пушкин это! — визгливо выкрикнул боровоподобный чиновник со смешной фамилией, ведающий деньгами кино, оби­рающий нищие библиотеки и клубы, а состояние своё миллиард­ное сколотивший на спекуляциях музейными ценностями и про­дажей народного достояния в частные закордонные коллекции.

— Да-да, непременно это Алексей Самуилович, наш демоградский поэт и уроженец, — угодливо поддакнул Шустрику его подельник по музейному бизнесу Пишипропаловский, слегка кособокий мужик с вечным шарфом вокруг шеи, который, как гово­рят знающие люди, он отказывается снимать даже в парилке.

— Александр Сергеевич! — захотелось с возмущением попра­вить музейщика, но осторожный Костоломский промолчал и принял­ся запоминать всё, что говорят окружающие, так на всякий случай.

А тем временем родоначальник российской словесности бойко читал обвинительное заключение. Но обитателям клетки было не до него. Преемники, хоть и серенькие все как на подбор, невеличкие, а тусьню меж собой затеяли приличную. Однако справедливости ради следует оговориться, что родоначальником всяких препирательств, как всегда был строптивец Горби. Сегод­ня его уже никто толком и не помнит, разве что в глянцевых жур­налах изредка мелькнёт старая реклама модных сумок или пиц­цы, с которыми, как дурень с писаной торбой, носился бывший генеральный секретарь всевеличайшей партии. Большинству на­рода так и неведомо, кем когда-то был этот древний старикан, но нынешнюю свару затеял именно он:

— А вот Макса Раисовна такого бы не потерпела, чтобы отца- основателя, почётного масона шестой гильдии — и в клетку...

— Ну, ты, понимаешь, заткнулся бы! — взревел сидящий рядом и, как всегда, немножко под шофе Бен. — Я вам, россия­не, блин...

— Эй, дядя, — слегка похлопал его по плечу Преемник Первый, — нету уже никаких россиян, они ещё при мне ста­ли рассасываться, так что чтить диалектику надо, наука такая когда-то была...

— Тоже мне, диалектик хренов выискался, да кабы я, блин, только представить мог, что ты такие фортеля выкидывать нач­нёшь, своими собственными руками удавил бы, паскуду! — ма­тёрая глыбища единственного всенародно избранного властите­ля устрашающе нависла реальной опасностью над сдрейфившим воспреемником.

И здесь такое сотворилось, что, не будь клетки, собранные там особи перегрызли бы добрых полсвета. И судьи, и прокурор, и чин­ные адвокаты, и весь зал замолчали и с недоумением уставились на стенающую, колотящую и грызущую саму себя братию.

— Хорошо хоть читатели их не видят в таком виде — произ­нёс со вздохом третий бритый судья, и опричник узнал его — это была «Долгая дорога домой» Василя Быкова.

— Ваша незыблемость, ваша незыблемость!

Костоломский, как механическая сова, широко распахнул

глаза. Он так привык просыпаться, но дурацкий сон всё никак не хотел отступать, его опять со всех сторон окружали книги.

— Да это же, чёрт бы её побрал, библиотека! — окончатель­но обретая реальность, чертыхнулся про себя опричник и только сейчас заметил стоящего подле дивана старика-коменданта со старинным медным кувшином и чистым полотенцем.

— Пойдёмте, батюшка-барин, умываться, а там уже и к Генерал-Наместнику на обед ладиться пора.

— Ладиться, говоришь, ну-ну. Послушай старик, а откуда у вас эта библиотека? — видя недоумение на лице вояки от незнакомого слова, Эдмунди указал рукой на окружавшие их книжные шкафы.

— А эфто! — обрадовался Тихон, отворяя дверь в сени, — так книжицы сии испокон веку за нашей фортификацией чис­лятся. Я вона последнее время за ними доглядаю, дабы кто по безграмотности своей на самокрутки не попёр. Они-то, книжи­щи энти, державный, выходит, атрибут и штемпеля имеют гербо­вые. А многие книги, так оне ссыльные, авторы-то поперемёрли, а книги, вишь, остались.

27

Даша глянула на дорогу и обомлела. Следом за невесть от­куда взявшимся военным с огромной суковатой палкой в руках крался её Юнька. Не успела девушка испугаться, как эта дубина ухнула на голову незнакомца и тот, громко ойкнув, грохнулся со всего роста лицом о каменистую тропу.

Дашка опрометью выскочила со своего убежища и бросилась к суженому, готовая быть подмогой в этом опасном и непривычным для неё деле. Однако помощи особой не понадобилось. Юнь, и отку­да только сноровка взялась, уже проворно связывал руки и ноги бес­чувственного человека своим ремнём от портков. Видно, заслышав странные звуки, из-за поворота к ним спешили Енох и Машенька.

— Енох Минович! — командовал Юнь. — Мы берём это­го борова и ходу вниз, неровен час, за ним ещё хтось притопать могёт. Ты, Дашка, возьми и какой тряпкой его кровень с тропы сотри, да пылью присыпь, а вы, барышня, берите евонный наган, да глядите, ни на что не тискайте, он, видать, заряженый.

Всё произошло довольно быстро. Пленник ещё не успел и очухаться, как его приволокли к атаману. Юньку лихой народ поздравлял и по-доброму подначивал, дескать, понаслало пра­вительство топтунов и соглядаев, что честному бандиту и в лес сходить с милахой нельзя, так и ягода переспеть может. Даша, довольно посмеивалась, украдкой косясь на барыньку, подбирая подходящий момент, чтобы незаметно уволочь ту в укромное ме­сто и переодеть, пока особо глазастые бандитки не разглядели её вид. «Ну и гад же этот Енох, уж не мог до приличного места, ну хотя бы с кроватью, дотерпеть... »

Улучив минуту, когда все сгрудились вокруг стола, она по­тянула невеселую хозяйку в их с Юнькой будан.

Ничего не говоря, только молча вздыхая и иногда всхлипы­вая, девушки присели на бревно перед входом в новый шалаш. Щемящее чувство какой-то безвозвратной потери объединяло их в эти минуты. Вековая солидарность, эта их общая принадлеж­ность к горькому бабьему миру пудовой тяжестью навалилась на их хрупкие, ещё по-детски угловатые плечики, было грустно, что вот и ещё одна юная душа преступила трепетную черту и бро­силась в вожделенную бездну, и никому не дано знать, что она в себе таит для каждой из упавших в неё затерянных песчинок на дне великого океана обыденности.

Потом Даша, с опаской озираясь по сторонам, затащила всё ещё всхлипывающую барышню внутрь шалаша. Быстро раздела свою госпожу, покудахтала, поохала, повсплескивала руками, при этом аккуратно смазывая всё посбитое и поцарапанное прохлад­ным и приятно пахнувшим маслом. Потом извлекла из большого тюка Машенькины юбки и кофты, которые прошлой ночью пере­дала старая барыня, помогла ей обрядиться, причесаться и, оставив отдыхать, сама помчалась к народу, уже переместившемуся из-под тесного навеса к старому разлапистому дубу у речной луговины.

Макута-бей сидел на покрытом овчиной чурбане, справа на нижнем суке дуба уже болталась большая петля, справа, облокотясь на длинную рукоять допотопной секиры, истуканом торчал угрюмый бандит с густой, до самых глаз, бородой, не то палач, не то страж. Перед атаманом, склонив перевязанную голову, сто­ял пленник, публика разместилась плотным полукругом позади него в самых живописных позах и внимательно слушала, при этом время от времени люди цикали друг на друга, отчего в тол­пе постоянно бродил лёгкий шепоток, мешаюший слушать и по­стоянно отвлекающий.

Допрашиваемый не препирался и отвечал на все вопросы с понурым безразличием. Чувствовалось, что городскому вполне хватило одного Юнькиного полена.

— Нас спешно перебросили сюда из Москвы...

— Откуда? — переспросил его Макута.

— Из Подмосковья, неделю тому назад, и дали задание све­рить карты с местностью, определить, все ли дороги на месте, не поменялись ли русла ручьёв и рек, где остались старые мосты, а где появились новые. Мы спокойно работали группами по два человека, пока не пришли вы...

— Так мы отсюда никуды и не девались ужо годов с де­сять, — перебил его Сар-Мэн. — Ты это, нам баки-то не забивай, геодезист хренов, чё, окромя дорог, вынюхивали?

— Фиксировали ваши передвижения и сообщали координа­ты командованию...

— Макута, давай его повесим, всё равно кота за хвост тянет, чё с ним чикаться, он — пешка, шестёрка поганая! — явно беря на испуг, строил из себя отпетого негодяя Сар-мэн.

— Вишь, мил человек, — погладив усы, вкрадчиво начал атаман, — предлагают тебя головой в ворота сунуть. Ты глянь, глянь, голуба, петелька, она по форме вроде тех ворот, откеле весь народ, токи наоборот. Вот такие шанешки с котятками вы­ходят. Ты вот поведай нам, а большое ли войско на нас идёть?

— О количестве сказать точно не могу, но мне кажется, что дня через два солдат и техники здесь будет хоть отбавляй.

— Да какие там вояки! Слухай ты его больше, атаман, чё ста­ричьё, с деревень согнанное, воевать-то будет? — перебил пленно­го Сар-мэн. — Давай его вешать, неча зазря время тянуть.

— Вешать так вешать, — безразлично согласился Макута и встал со своего кресла. — Вы тут особливо долго не толчитесь, — обратился он к народу, — сами слыхали, что сила на нас неимоверная переть собирается, так что на чужую смерть погла­зейте да идите к своей готовиться. Огней не разводить, самогон не пить, кого ущущу, голову Сар-мэну отдам. Одна надея на горство наше, да на Мать-Белуху. — и главарь, слегка прихрамы­вая, подался прочь.

— Атаман, атаман! — пытаясь вывернуться из цепких рук бандитов, что есть мочи завопил пленник: — Атаман, мне надо сказать вам что-то очень важное!

Макута в окружении своих приближённых, продолжал не спеша удаляться, на шею извивающегося лазутчика уже накину­ли петлю и подыскивали подходящий чурбан, который было бы удобнее вышибить из-под его ног.

— Бей, мот, послушаешь придурка, глядишь, чё дельное и сказанёт? — наклонившись к уху атамана, негромко предло­жил Сар-Мэн.

— Успею. Чем плотнее петля на глотке, тем правдивее из неё речи выходят, — почти не шевеля губами ответил ата­ман. — В смерти, как и в любви, поспешать не надобно. Однако ты пошли, на всяк случай, толкового рубаку, чтобы верёвку во­время рубануть успел.

Недолгие приготовления к казни закончились. Пленник со связанными руками и ногами был уже водружён на шаткий от неровности каменистой земли толстый чурбан и с петлёй на шее старался из всех сил держать равновесие на этой последней в своей жизни тверди. Кто знает, какие мысли и чувства колотились в его мозгу в эти предсмертные минуты. Крик ужаса и мольбы уже не пролезал сквозь обхваченную зловонной верёвкой глотку, глаза несчастного уставились куда-то вверх, словно он пытался рассмотреть в этой бездонной и равнодушной высоте место свое­го будущего пристанища.

— Мот, раздеть его, а то опосля тяжко будет с мертвяка одёжу сымать, а она, однако, вишь, кака справна, — предложил худоща­вый разбойник с рваным шрамом через всё лицо, оценивающе ощупывая комбинезон обречённого.

— Побойси Бога, живодёр! — возразил чернобородый бан­дит, оценивающе пробуя на разрыв свободный конец перекину­той через сук верёвки. — Да и Макута сего ох как не любит, ты вона держи крепче бечеву, да пособников кликни, а то, неровен час, выпустишь её, али эфтот тебе тяжельче окажется и всё — другим-то разом перевешивать никак нельзя. Эй, братки, посо­бите Кособокому веревку-то удержать!

Охотники нашлись быстро.

— Ну что, раб Божий, готов ты али нет к своей кончине? — за­ходя сбоку и задирая голову, спросил бородатый. — Ты не бойсь, верёвка в самый раз: и не тонка, и не товста, боли и не успеешь по­знать. Токмо хрусь и всё. Эй, бедолага, — он несильно дёрнул плен­ного за штанину, — мот, чего хочешь, спиртяжки али курнуть, а?

Ответа не было, сверху на палача безучастно смотрело блед­ное и уже какое-то нечеловеческое лицо.

— Ну, как знаш! Браты, я как колоду выбью, вы-т верёвку на себя малешко потяните, кабы выше болезного поднять, а я посля ужо сам всё закреплю. Ну-т! — и он сноровисто саданул ногой по чурбану.

Обречённый, вместо того, чтобы засучить ногами и дёрнуть­ся в последней конвульсии, свалился на землю, встал на коле­ни и, ничего не соображая, закрутил головой. Рядом, вкладывая в ножны казачью шашку, стоял один из Сар-мэновых телохрани­телей. Три разбойника, во главе с Кособоким, сидели на земле, крепко вцепившись в обрывок верёвки, многочисленные зрите­ли, придя в себя от неожиданности, принялись ржать и материть­ся. Рубака, не обращая ни на кого внимание, пинком поставил на ноги несостоявшегося висельника, разрезал путы и, как бычка, за петлю поволок его за собой.

— От паскуда, таку верёвку спортил! — зло крикнул ему вслед бородатый. — И как с таким народом работать? Ну, погодь, попадёшься ты ко мне!

Бледного лазутчика завели за невысокий утёс и поставили на колени перед Макутой.

— Ну, чего ты мне такого поведать хотел, люб человек? — жестом отослав всех, кроме Сар-Мэна, вкрадчиво спросил ата­ман. — Тебя как, болезного, кличут?

— Кирилл-оглы Мефодий-джан ибн Ван Саид. полковник тайной стражи Его Демавгустейшества. личный порученец сиятельнейшего князя Костоломского. — чувствовалось, что слова с трудом проталкивались через контуженную трахею, но пленник, превозмогая боль, спешил говорить, боясь очередного приступа апатии разбойничьего вожака.

— О-го! Атаман, слышь, кого к нам занесло? Так мы с тобой чуть болярина не вздёрнули! Да ещё из тайной стражи! Чё творит­ся, чё творится. Прям гордость обуревает. Ты гляди, Бей, кого нас с тобой вытаптывать уже посылают! — развеселился Сар-Мэн.

— Моя группа, — не обращая внимания на бандита, про­должал пленник, не отрывая своего полного надежды взгляда от лица Макуты, — была отправлена сюда со специальной сверхсе­кретной миссией. Атаман, я могу говорить в присутствии этого человека? — он едва скосил глаза в сторону Сар-Мэна.

— Ну, ты на него глянь! Вот сука! Я его, можно сказать, из петли вынул, а он! — И подручный главаря со всего маху саданул своим сапожищем бедолаге под дых. Тот захрипел и со­гнулся пополам.

— Уймись! Дай человеку-то хоть слово сказать. Ты, болез­ный, поприседай, поприседай, оно дыхалку-то и восстановит, а на этого сердца не держи, уже больно он на вашего брата осер­чал, и всё за вашу же лютость. Ох, непостижимы пути твои, Господи! И почто Тебе цветы-то удались лучше, чем люди? Вот уже загадка так загадка. Ты, Кирилл вместе с Мефодием и Саидом, присядь, присядь на землицу. Успокойся. Более тебя никто оби­жать не станет, да и жисть я тебе сохраню, об ентом не грусти. Ты, главное, говори всё, как оно есть, лжой душу не паскудя, а его, Сар-Мэна-то, не боись, мот, ещё и побратаетесь, кто знат? — И, повернувшись к подручному, распорядился: — Скажи, пущай бедолаге воды али морсику принесут, глотку-то, вишь, слегка мальцу помяли. И всё, баста трёп разводить, делай, что говорят. А ты, недобиток, вона садись на камушек, да верёвку-то с себя сыми, а то ровно масон какой в позорном галстуке.

Макута только сейчас с любопытством принялся рассматри­вать пленного. «Человек как человек, — подумал он, — только су­хой и жилистый какой-то, словно из корневища выструганный, не садани его Юнька брёвнышком, мот, и десяток моих бы архаровцев с таким-то не совладали бы. Прав-то Сар-Мэн, такие толстые го­луби ещё ни разу не залетали в наши дикие и скособоченные края. Ишь ты! Порученец самого главного опричника! По пустякам таких не посылают. Всё встрепенулось в поднебесном мире с этой трекля­той Шамбалкой! И надо же такому сделаться, что лазы её секретные открылись в моей местности! Вон бабка-то говорит, что страна сия тайная простирается подо всей землёй-матушкой. А напасть, вишь ты, на одного меня со товарищи! Хорошо хоть, по предречению всё той же старухи, вскорости затворятся все эти лазы, и никаким ши­шом туда не пробьёшься, хоть все горы с места посдвигай».

Пленный зашёлся тяжёлым надрывным кашлем, видно, сде­лав слишком жадный глоток из принесённой ему медной кружки, он поперхнулся, и вода, попав в гортань, вызвала настоящий при­ступ удушья.

«Не задохся бы, — глядя на то, как Сар-Мэн колотит по спи­не хватающего ртом воздух шпиона, подумал Макута. — Чудна всё-таки наша жисть, только что он его сапогом охаживал, а уже, гляди ты, опекает, ровно брата. Вот пошто такой резкий переход в прощении к бывшему ворогу у ватажных людей есть, а у ка­зённого войска нету? Те уж ежели затеют каку казню, так со всех живьём шкуру посдирают, а в плен захватят, не легче будет — та же казня, токи медленна, пока голодом да мордобоем не изведут, не успокоятся. Всё ж какой-то нелюдской дух в государствен­ных людях живёт, равно как и в самой державе, токи попади им в лапы — и всё, пиши пропало. Все энти байки про справедли­вости и гуманности законов в миг из мозгов повылетают. Эт по­кеда ты с энтим законом нос к носу не ссунешься, можно ещё во что-то верить, а как на своей шкуре почуешь его подлое касатель­ство, тут уж всё. Не могут быть человеками государевы люди, им энтого не дают, а кто и как, нешто снизу-то разберёшь? Главное, у нас дикость така, похоже, от веку была, и нету тому ни конца, ни исправления».

— В лагере вашем находится лазутчик с тайной миссией, — отдышавшись, выдавил из себя пленник, — мы были посланные самим Костоломским специально для обеспечения связи с ним и... — беднягу опять начал бить кашель.

— Да не колоти ты его так, зашибёшь! — атаман сноровисто перехватил руку своего подопечного, готовую в очередной раз грохнуть по содрогающейся спине.

Откашлявшись, отсморкавшись, по-детски размазывая по лицу слёзы, пленник с вымученной благодарностью принял из рук Сар-Мэна кружку.

— Ты тихо-то пей, махонькими глотками, а то, не ровен час, и задохнёшься. Глотка-то у тебя помята, — предупреждающе поучал его Макута. — И кто ж таков этот лазутчик, мил человек?

— Да вот этого любовница, — не поднимая лица, сдавленно ответил тот и указал кружкой на стоящего рядом Сар-мэна.

— А, сука! — взревел бандит и что есть силы саданул по ней ногой.

Кружка, блеснув на солнце донышком, улетела прочь, остат­ки воды обдали опешившего от неожиданности атамана. И не толкни Митрич как-то по-иезуитски влюблённого в спину, не из­вестно, чем бы всё это обернулось для только что избавившегося от петли. Подручный Бея растянулся во весь свой немалый рост на земле рядом со своим обидчиком. Атаман, придавив его сапо­гом, нагнулся и прошипел:

— Ещё раз ты откроешь свою пасть, где не след, я те сам порешу. Что, от бабьей сладости последние мозги через хрен вытекли? Вставай и не дури, а то велю скрутить и под стражу посадить.

— Ты уж его извиняй, — убрав со спины сразу присмирев­шего разбойника ногу, обратился к чужаку атаман, — дела сер­дешные, сам должон понимать. Точно вы подружкуетесь, коль так колотите друг дружку.

— Пока что это он меня колотит, — осмелел пленник, с опа­ской глядя на поднимающегося с земли обидчика.

— А кто знат, мот, до ночи и ты его отметелить успеешь, — деланно хохотнул атаман. По всему было видно, что информа­ция о сар-мэновской пассии его очень озадачила. — Говори, мил человек.

— А что здесь говорить, девка эта, вернее женщина, — по­спешил исправиться лазутчик, косясь на Сар-мэна, — давний личный агент шефа, он её на свой крючок или она его на свою закорючку подцепила, точно не знаю, однако, вместе они чуть ли не с её школьных времён. Отчаянная и вёрткая бестия, каких она только дел не делала, в каких передрягах не бывала, и всё как с гуся вода, а главное, она всегда добивалась того, что ей пору­чали. Одно время все опричники Объевры на ушах стояли, без­успешно ловили мужиков-диверсантов, а все пакости мировой демократии устраивала миловидная девочка-студентка. С ней и не всякий мужик-то может тягаться. Ну, не гляди ты на меня зверем, — обратился он к натянутому, как струна, помощнику атамана, — всё, что я говорю, чистой воды правда. Мою группу сюда забросили специально для обеспечения Эрмитадоре усло­вий по проведению специального мероприятия, — опричник за­молчал, как бы прикидывая в уме, следует ли быть откровенным до конца с этими чуть было не убившими его людьми.

— Ты уж, мил человек, продолжай. Негоже на полуправду съез­жать, не по людски это, — как бы почуяв его сомнения, подбодрил Макута. — Так что она должна была сделать в Шамбалке?

— А вы откуда знаете? — воскликнул пленник и, не дождав­шись ответа, чётко, по-военному выпалил. — Она должна её взорвать!

— Что? — вскочил со своего места атаман. — Как взорвать? Чем? Это ж горы, здесь рви — не перервёшь!

— А ей все горы рвать и не надо. Вот этот водопад и пещеру под ним в пыль пустить и всё, — он махнул рукой в сторону уси­лившегося к вечеру шума падающей воды.

— Да хотя бы и эту отдельную горуху подорвать! Это же про­пасть сколько всего надобно!

— Всё мы ей доставили, главное, это в пещеру пронести...

— И чё эт за бомбина должна быть, тоннов на пять, что ли? — подал голос Сар-мэн.

— Зачем тонны, когда наука уже давно изобрела килотонны и мегатонны... — пожал плечами пленник.

— Ты не умничай! — переминаясь с ноги на ногу, перебил его Макута. Топтаться атаман начинал только в минуты самого сильного напряжения или предчувствия смертельной опасности. Как это получалось, он не знал, но ноги почему-то начинали при­танцовывать сами собой.

— А я и не думаю умничать, мы доставили сюда два ранцевых ядерных боезаряда, если взорвать хотя бы один — мало не пока­жется! Я уже не говорю о последствиях радиационного заражения местности. На десятки километров вокруг всё будет фонить и сеять гибель, так что в эти края ни одна падла не сунется лет двести.

— Изверги, а люди-то как? — вскрикнул Макута, а после мотнул головой, наверное устыдившись своей наивности, и зло сплюнул на землю.

— Эх, атаман, атаман, когда решается судьба Отчизны, жизни людей в учёт никогда не берутся, наоборот, чем больше перебьют, тем светлее и долгожданнее будет победа, а главное, в памяти людей останутся боль и страх. Страх — великий упра­витель! Отсюда и народное: «уж как-нибудь потерпим, лишь бы войны не было». Что, скажем, стоит моя или ваша жизнь, когда всему заведённому властями у нас в стране миропорядку гро­зит разорение, тут уж совсем другая целесообразность вступает в силу, и никто ей противостоять не сможет.

— Сможет! — по всей видимости, придя в себя после услы­шанного, напористо перебил его Сар-Мэн. — Вот ты предпочёл остаться живым, а не болтаться на суку, а ведь неробкого, видно, десятка, труса праздновать не привык, значит, осечка в военном мозгу произошла. И я, и атаман наш, и все люди окрестные про­сто так, молча, как бараны, на бойню не пойдут. — Бандит гово­рил ровно и почти вдохновенно, куда девалась напускная бравада и приблатнённость. — А с Эрми мы сами как-нибудь разберёмся, прав ты в своих историях или не прав, я тебе не судья, меня её прошлое не интересует, как и её моё, а оно у меня, поверь, не сахарным было. Ты вот ответь, где эти ядерные рюкзаки и как их девка могла взорвать и сама живой остаться?

— Устройства находятся в одной из дальних пещер и хоро­шо охраняются, программу же на взрыв должен будет ввести специалист перед самой передачей ранцев исполнителю. Но я думаю, что безопасность отхода, хоть она и предусмотрена планом, чистой воды фикция. Все мои люди, а заодно и войска бравого генерала Воробейчикова скорее всего будут принесе­ны в жертву стратегическому замыслу руководства. И мы, и вы должны погибнуть, Гопс, думаю, в первую очередь, а наши поджаренные останки послужат ярким свидетельством того, что взрыв этот — дело рук наших недругов. Августейший же демократ к нему никаким боком не будет иметь никакого каса­тельства. Может, в нашу честь даже объявят полуторачасовой траур со всенародным сбором пожертвований в пользу семей погибших. А так как семей будет много, а денег соберут не очень, то, как всегда, примут решение обратить их на малые госнужды...

— Что ты, как соловей, заливаешься? Нашёл время поли­тинформации читать, а главное, смотри ты, как на тебя петля подействовала, державную спесь начисто сбила, — прервал затянувшиеся объяснения Сар-Мэн. — Ты давай про группу свою рассказывай, да про пещеру, где смерть, как Кощей яйцо, спрятал...

— А ты меня не торопи, не надо! — огрызнулся пленник и наконец поднялся с земли, но его ноги от долгого сидения затек­ли и слабо слушались. — Я не знаю, как на тебя самого петля по­действовала бы, а я гибнуть за чью-то прихоть не собираюсь. — Пленник принялся приводить себя в порядок, заталкивать об­ратно вывернутые бандитами карманы, застёгивать пуговицы и липучки. Его враз похудевшее и осунувшееся лицо было непод­вижно, словно отлитая из плохого гипса маска, только левая ску­ла едва заметно подёргивалась.