Хорнблауэр и «Атропа»

XII

Хорнблауэр сидел у себя в каюте. «Несколько минут» — столько, по оценке Эйзенбейса, потребуется на операцию. Хорнблауэр знал, что доктору придется работать быстро, чтоб свести к минимуму шок.

— На «Ганибале», сэр, — сказал санитар в ответ на расспросы Хорнблауэра, — мы за полчаса отняли одиннадцать ног. Это было в Альхесирасе, сэр.

Но ампутация — дело сравнительно простое. Половина раненых выживала после ампутации конечностей. Сам Нельсон лишился руки — ему ее отняли темной ночью в шторм, в море, — и жил после этого до тех пор, пока при Трафальгаре его не настигла ружейная пуля. То, что задумал Эйзенбейс — не ампутация. Если его диагноз неверен, это хуже чем бесполезно. Даже если диагноз верен, дело все равно может кончиться плохо.

На судне воцарилась тишина. Вся команда остро переживала за судьбу «бедного джентльмена». Они жалели Маккулума, умиравшего от пули, которую ему совершенно незачем было получать. То обстоятельство, что его будут резать, вызывало у них нездоровое любопытство. То, что через несколько секунд он, возможно, умрет, пройдет в таинственные врата, страшившие их самих, заставлялоихсмотреть на него с каким-то особым почтением. Пришлось поставить часовых, чтоб сдерживать и жалостливых, и любопытствующих, и искателей острых ощущений. По тишине на судне Хорнблауэр мог сказать, что вся команда с замиранием сердца ждет развязки, надеясь уловить стон или вскрик. Точно так же они ожидали бы повешенья. Хорнблауэр слышал громкое тиканье своих часов.

Вдалеке послышался шум, но на деревянном корабле можно услышать столько разных шумов. Хорнблауэр поначалу не позволял себе думать, что этот шум связан с окончанием операции. Но вот шаги и голоса раздались у входа в каюту — сначала заговорил часовой, потом Эйзенбейс, потом в дверь постучали.

— Войдите, — сказал Хорнблауэр нарочито безразличным голосом. Увидев Эйзенбейса, он сразу понял, что все в порядке. В тяжеловесных движениях доктора чувствовалась окрыленность.

— Я нашел пулю, — сказал Эйзенбейс. — Она была там, где я и предполагал — под нижней оконечностью лопатки.

— Вы ее извлекли? — спросил Хорнблауэр. Эйзенбейс позабыл сказать «сэр», а Хорнблауэр его не одернул — верный признак, что он вовсе не так спокоен, как притворяется.

— Да, — ответил Эйзенбейс.

Он театральным движением выложил что-то на стол перед Хорнблауэром. Это была пуля — бесформенная, сплющенная, со свежей царапиной.

— Здесь на нее наткнулся мой скальпель, — гордо сказал Эйзенбейс. — Я сразу вошел в нужное место.

Хорнблауэр с жаром схватил пулю и осмотрел ее.

— Все было, — продолжал Эйзенбейс, — как я и говорил. Пуля ударила в ребра, сломала их, и проскользнула вдоль них, пройдя между костью и мускулами.

— Да, понятно, — сказал Хорнблауэр.

— И вот что еще там было. — Эйзенбейс с гордым видом ярмарочного фокусника, извлекающего кролика из шляпы, положил перед Хорнблауэром что-то маленькое.

— Это что, пыж? — спросил Хорнблауэр, не пытаясь прикоснуться к отвратительному комочку.

— Нет, — сказал Эйзенбейс. — Таким его вытащил мой пинцет. Но поглядите…

Эйзенбейс толстыми пальцами расправил комочек.

— Я просмотрел все это под лупой. Вот кусочек синего сюртука. Это — кусок шелковой сорочки. Это клочки хлопчатобумажной рубашки, а это — нитки вязаной нижней рубахи.

Эйзенбейс лучился торжеством.

— Пуля затащила все это с собой? — спросил Хорнблауэр.

— Именно так. Конечно. Зажатая между пулей и костью ткань была разрезана, как ножницами, а пуля затащила клочки с собой. Я нашел их все. Не удивительно, что рана гноилась.

— Обращайтесь ко мне «сэр». — Напряжение спало, и Хорнблауэр заметил, что Эйзенбейс не величает его, как должно. — В остальном операция была так же успешна?

— Да… сэр, — сказала Эйзенбейс. — После того, как были удалены чужеродные тела, а рана перевязана, пациенту сразу стало лучше.

— Он пережил сильный шок?

— Не очень. Санитарам почти не пришлось его держать. Он добровольно позволил себя оперировать, как вам и обещал. Хорошо, что он лежал спокойно. Если б он сопротивлялся, сломанное ребро могло бы повредить легкое.

— Обращайтесь ко мне «сэр», — сказал Хорнблауэр. — Я последний раз прощаю вам это упущение.

— Да… сэр.

— Сейчас пациент чувствует себя хорошо?

— Когда я уходил, он чувствовал себя хорошо… сэр. Понятно, скоро я должен буду к нему вернуться.

— Вы думаете, он выживет?

Торжествующее выражение на лице Эйзенбейса несколько поблекло. Он сосредоточился, формулируя ответ.

— Теперь он скорее всего выживет, сэр. Но никто не может знать наверняка. Всегда возможно, что рана вдруг воспалится и убьет пациента.

— Больше вы ничего не можете сказать?

— Нет, сэр. Рана должна оставаться открытой для оттока гноя. Накладывая швы, я вставил дренажную трубку.

— Очень хорошо, — сказал Хорнблауэр, чувствуя, как на него накатывает тошнота. — Я понял. Возвращайтесь к пациенту. Я глубоко признателен вам, доктор, за то, что вы сделали.

Эйзенбейс ушел, но Хорнблауэра в покое не оставили. В дверь постучали, и вошел мичман Смайли.

— Мистер Стил свидетельствует свое почтение, сэр, и сообщает, что к нам с берега движутся лодки.

— Спасибо. Я иду наверх. И если мистер Тернер не на палубе, скажите ему, что он мне нужен.

Несколько пестро раскрашенных лодочек двигались на веслах, передняя же шла очень круто к ветру под латинским парусом. Пока Хорнблауэр смотрел, матросы убрали парус, развернули лодку и снова поставили его на другом галсе. У латинского паруса есть свои недостатки. На новом галсе лодка легко шла к «Атропе».

— Послушайте, мистер Тернер, — сказал Хорнблауэр. Решение, два последних дня подспудно зревшее несмотря на множество других забот, оформилось окончательно. — Когда вы будете с ними говорить, скажите, что мы ищем французскую эскадру.

— Прошу прощения, сэр?

— Мы ищем французскую эскадру. Два корабля — два корабля достаточно. Линейный корабль и фрегат, прорвавшие блокаду на Корфу три недели назад. Прежде всего спросите, не заходили ли они сюда.

— Есть, сэр.

Тернер еще не совсем понял.

— Адмирал… адмирал Харви послал нас на разведку. Он ищет их с четырьмя линейными кораблями в окрестностях Крита. Четыре корабля достаточно, чтоб они отнеслись к нам с уважением.

— Я понял, сэр.

— Вы действительно поняли?

— Да, сэр.

Хорнблауэра раздражало, что приходится полагаться на Тернера. С испанскими властями или с французскими он разговаривал бы сам, но это, к сожалению, турки.

— Помните, об этом вы должны спросить прежде всего. Заходили ли сюда два французских корабля? После этого вы спросите разрешения заполнить водой бочки. Если будет можно, мы купим овощей и пару бычков.

— Да, сэр.

— Все время помните, что мы посланы на разведку адмиралом Харви. Не забывайте об этом ни на минуту, и все будет в порядке.

— Есть, сэр.

Лодка под латинским парусом быстро приближалась, развивая значительную скорость несмотря на слабый вечерний бриз. Под носом у нее пенился внушительный бурун. Лодка подошла к борту и легла в дрейф. Латинский парус хлопал, пока они не подобрали верхнюю часть.

— Это турки, сэр, не греки, — сказал Тернер.

Хорнблауэр видел это и без подсказки. Матросы были в грязных белых одеждах, головы их венчали красные фески, обмотанные грязными белыми тюрбанами. Седобородый человек, стоявший на корме, был подпоясан алым кушаком, с которого свисала кривая сабля. Высоким тонким голосом он окрикнул «Атропу». Тернер что-то крикнул в ответ на левантийском лингва-франка. Хорнблауэр попытался понять, что тот говорит. В лингва-франка, как он знал, смешались итальянский, французский, английский, арабский, греческий языки. Странно было услышать свое имя — Горацио Хорнблауэр — в невразумительной мешанине слов.

— Кто это? — спросил он.

— Модир, сэр. Местный чиновник. Начальник гавани. Таможенный досмотрщик. Он спрашивает о нашем карантинном свидетельстве.

— Не забудьте спросить о французских кораблях, — сказал Хорнблауэр.

— Есть, сэр.

Разговор продолжался. Хорнблауэр не раз уловил слово «fregata». Седобородый турок развел руками и что-то сказал.

— Он говорит, французские суда не заходили сюда уже несколько лет, — перевел Тернер.

— Спросите его, не слышали ли о них на побережье или на островах?

Седобородый турок утверждал, что ни о чем таком не слышал.

— Скажите ему, — продолжал Хорнблауэр, — что я дам пять золотых за новости о французах.

Было что-то заразительное в атмосфере восточной беседы — иначе трудно объяснить, почему Хорнблауэр употребил слово «золотой» — он мог бы сказать Тернеру «гинея». Седобородый турок снова потряс головой, но ясно было, что предложение его впечатлило. Хорнблауэр задал еще вопрос, и Тернер перевел.

— Я сообщил ему о присутствии поблизости британской эскадры, — доложил он.

— Хорошо.

Пусть турки думают, будто «Атропу» поддерживает сильная эскадра. Седобородый турок растопырил пятерню, отвечая на следующий вопрос Тернера.

— Он хочет по пять пиастров за каждую бочку, которую мы наполним водой, — сказал Тернер. — Это по шиллингу за бочку.

— Скажите… скажите, что я дам ему половину.

Разговор продолжался. Солнце садилось, небо на западе начало краснеть. Наконец седобородый турок помахал на прощанье рукой, и лодка, расправив парус, двинулась прочь.

— Они возвращаются, чтоб расстелить коврики для вечернего намаза, сэр, — сказал Тернер. — Я обещал ему десять гиней за все — включая право высадиться на пристани, заполнить бочки водой и сделать покупки на базаре, который откроется утром. Он получит свою долю и из того, что мы там заплатим, будьте уверены, сэр.

— Очень хорошо, мистер Тернер. Мистер Джонс!

— Сэр!

— Сразу как рассветет, мы начнем тралить, чтоб найти остов корабля. Трал надо приготовить сейчас.

— Э… есть, сэр.

— Сто саженей однодюймового троса, пожалуйста, мистер Джонс. Два девятифунтовых ядра. Сделайте для каждого по сетке и привяжите их на расстоянии десяти саженей друг от друга посредине троса. Ясно?

— Не… не совсем, сэр.

Поскольку Джонс ответил честно, Хорнблауэр сдержался, чтоб не упрекнуть его за непонятливость. — Возьмите сто саженей троса и привяжите одно ядро в сорока пяти саженях от одного конца, другое — в сорока пяти саженях от другого. Теперь ясно?

— Да, сэр.

— Можете сейчас спустить на воду баркас и катер, чтоб они были готовы к утру. Они будут тянуть трал между собой, чтоб ядра тащились по дну, пока не наткнутся на остов. Объясните команде шлюпок их обязанности. Как я уже говорил, работы надо начать на рассвете. Нам понадобится кошки и буйки, чтоб отметить место находки. Ничего подозрительного — доски, к которым привязано по семнадцать саженей троса. Это вам понятно?

— Да, сэр.

— Приступайте. Мистер Тернер, я попрошу вас через пятнадцать минут явиться ко мне в каюту. Рассыльный! Передайте доктору мои приветствия и попросите его немедленно зайти ко мне в каюту.

Хорнблауэр чувствовал себя ярмарочным жонглером, подкидывающим разом полдюжины шаров. Он хотел услышать от доктора, как пациент, хотел разузнать у Тернера про местных чиновников, хотел приготовить все к завтрашнему дню, хотел подумать, как будет поднимать сокровища, если Маккулум не сможет ничего посоветовать. Надо было оставить письменные распоряжения на ночь, учитывая, что они находятся в гавани весьма сомнительной нейтральности.

Лишь поздно вечером он вспомнил кое-что еще — ему напомнило внезапное ощущение пустоты в желудке. Он с утра ничего не ел. Ему принесли сухарей и холодного мяса, он тороплив прожевал жесткие куски и вышел на палубу в темноту.

Ночь была холодная, молодой месяц уже взошел. Ни малейшее дуновение ветерка не тревожило гладь воды заливе, такую ровную, что в ней отражались звезды. Черной и непроницаемой была вода, скрывающая четверть миллиона фунтов стерлингов. Столь же непроницаемо и его будущее, подумал Хорнблауэр, наклоняясь над фальшбортом. Разумный человек, думал он, сделав все, что в его силах, лег бы в постель и уснул, выкинув из головы все тревоги. Но ему потребовалось огромное усилие воли, чтоб заставить себя лечь в койку и, поддавшись телесному и душевному изнеможению, забыться наконец сном.

Когда его разбудили, было еще темно, темно и холодно. Он приказал принести кофе, и выпил его, одеваясь. Он нарочно велел разбудить себя пораньше, чтоб одеться, не торопясь, но с постели встал нервный и нетерпеливый. Это было его обычное состояние перед ночным захватом вражеского судна или вылазкой на берег. Ему пришлось останавливать себя, чтоб не натянуть одежду как попало и не выбежать на палубу. Он заставил себя побриться, хотя делать это пришлось почти на ощупь — лампа едва освещала зеркало. Он натянул сыроватую рубашку и надевал штаны, когда в дверь постучал Эйзенбейс. Он явился в соответствии с оставленными вчера приказами.

— Пациент спит хорошо, сэр, — объявил он.

— Как его состояние?

— Я решил не беспокоить его, сэр. Он спит тихо, так что я не могу сказать, прошла ли лихорадка. Рану я тоже осмотреть не мог. Если вы хотите, сэр, я могу его разбудить.

— Нет, ни в коем случае. Насколько я понимаю, то, что он спит — хороший симптом.

— Очень хороший, сэр.

— Тогда не трогайте его, доктор. Если будут какие-то перемены, доложите мне.

— Есть, сэр.

Хорнблауэр застегнул штаны и сунул ноги в башмаки. Нетерпение возобладало над выдержкой, и сюртук он застегнул, уже взбегая по трапу. На палубе чувствовалась атмосфера приближающейся атаки. Силуэты офицеров неясно вырисовывались на фоне неба. Восток слабо алел, небо на четверть еле заметно побледнело, приобретя едва различимый розоватый оттенок.

— Доброе утро, — ответил Хорнблауэр на приветствия подчиненных.

На шкафуте слышались отдаваемые вполголоса приказы как перед вылазкой.

— Команда баркаса на правую сторону, — прозвучал голос Смайли.

— Команда катера на левую сторону. — Это был князь. Он говорил по-английски чище Эйзенбейса.

— Над водой туман, сэр, — доложил Джонс, — но очень редкий.

— Это я вижу, — ответил Хорнблауэр.

— Вчера мы встали в двух кабельтовых от остова, — сказал Тернер. — Ночью, когда ветер стих, мы развернулись, но незначительно.

— Скажите, когда рассветет достаточно, чтоб брать пеленга.

— Есть, сэр.

Вскоре небо на востоке изменилось. Казалось, оно даже потемнело. На самом деле просто светало, и контраст стал менее резок.

— Когда затонула «Вероника», вы взяли третий пеленг, мистер Тернер?

— Да, сэр. Он составил…

— Не важно.

В таком простом деле можно полностью положиться на Тернера.

— Не думаю, чтоб остов сместился хотя бы на дюйм, сэр, — сказал Тернер. — Течения тут нет. Две речки, впадающие в залив, тоже никакого течения не создают.

— А песок на дне плотный?

— Плотный, сэр.

Вот это действительно радует. Глина давно засосала бы остов.

— Как вышло, что «Вероника» перевернулась? — спросил Хорнблауэр.

— По чистому невезению, сэр. Корабль был старый, он долго находился в море. На борта под ватерлинией густо наросли водоросли и ракушки — его покрыли медью на недостаточную высоту, сэр. Поэтому его накренили и чистили левый борт. Выкатили пушки правого борта, и все тяжелое, что можно было передвинуть, тоже сместили к правому борту. День был безветренный, стояла жара. И не успел никто глазом моргнуть, как с гор налетел порыв ветра. Он налетел на «Веронику» точно с левого траверза и накренил его прежде, чем его успели выровнять. Орудийные порты были открыты, и в них залилась вода. Судно накренилось еще сильнее — по крайней мере, так установила следственная комиссия, сэр. Люки были открыты, вода поднялась выше комингсов и залилась внутрь.

— Она не выровнялась, пока тонуло?

— Нет, сэр. Услышав крик, я посмотрел в ту сторону и увидел киль «Вероники». Она так и ушла под воду днищем вверх. Стеньги снесло. Они вскоре всплыли наверх грот— и фор-стеньги держались за остов уцелевшими вантами Это помогло мне взять пеленг.

— Понятно, — сказал Хорнблауэр.

Быстро светало. Казалось — конечно, это был оптический обман, — что краска на глазах заливает небо.

— Достаточно светло, сэр, — сказал Тернер.

— Спасибо. Мистер Джонс, можете приступать.

Хорнблауэр смотрел, как шлюпки отошли от корабля. Впереди был Тернер на гичке, с инструментами и компасом, за ним Стил на баркасе и Смайли на катере. Между баркасом и катером протянули трал. Хорнблауэр почувствовал, что, несмотря на выпитый недавно кофе, хочет позавтракать. И все же он медлил. Мертвый утренний штиль идеально подходил для намеченной операции — гичка легко займет нужную позицию и без особого труда будет оставаться на месте. Шлюпки, как ни медленно они шли, поднимали волны, и волны эти далеко разбегались по стеклянной поверхности залива. Хорнблауэр видел, как гичка остановилась. Над водой отчетливо раздался голос Тернера — он переговаривался в рупор с другими шлюпками. Они неуклюже развернулись, словно связанные ниткой жуки, дали тралу провиснуть, еще некоторое время неловко маневрировали, чтоб встать точно по нужному курсу. Потом весла начали двигаться, медленно, ритмично, словно маятник судьбы. Сердце у Хорнблауэра забилось, он возбужденно сглотнул. Вокруг него начиналась нормальная корабельная жизнь. Шлепая по доскам босыми ногами — звук этот не похож ни на какой другой звук в мире, — подвахтенные выносили гамаки и укладывали их в сетки. Швабры, куски песчаника, ведра и помпы — те из матросов, кто не был занят на шлюпках, принялись драить палубу. Не в первый раз Хорнблауэр позавидовал работающим матросам. Их проблемы — самые простые, сомнения — самые ничтожные. Вычистить песчаником кусок палубы до белизны, которая удовлетворила бы унтер-офицера, пройтись по ней мокрой шваброй, вытереть насухо, весело работать рядом со старыми друзьями, шлепая босыми пятками по чистой воде — вот и все, что от них требуется. Они делали это бесчисленное число раз и будут делать еще бесчисленное число раз. Хорнблауэр с радостью поменял бы свое одиночество, свою ответственность, клубок своих проблем на их беспечный удел. Не успел он так подумать, как рассмеялся над собой. Он прекрасно знал, в какой ужас повергла бы его эта перемена, если б какой-нибудь каприз судьбы его к ней вынудил. Он решил подумать о другом — о толстом ломте жирной, хорошо прожаренной свинины. Свиная нога вымачивалась для него два дня, и снаружи она, должно быть, уже не слишком соленая. Черт возьми, если отбивная, когда ее принесут с камбуза, не будет шипеть на тарелке, кое-кто пожалеет, что родился на свет. Надо приказать, чтоб вместе с отбивной поджарили сухарные крошки. Заесть же отбивную можно будет сухарем, густо намазанным патокой. О таком завтраке и подумать приятно.