Хоровод

ВАНДА-ВЕРАНДА

Вечером Вика решила, что завтра начнет новую жизнь. Жизнь будет совсем новая, правильная, непохожая на ту, что была прежде. Родители вернутся и не узнают ее. «Неужели эта серьезная, целеустремленная девочка — наша дочь?» Мама скажет: «Вика, ты меня радуешь». Папа, как всегда, будет насмешничать: «Наверное, она стала сочинять стихи. Не скромничай, дочь, мы готовы их послушать».

Люди, из которых что-то получается, в детстве пишут стихи, или рисуют, или ведут наблюдения над животными. Толик с пятого этажа в детстве ходил в планерный кружок, сейчас он в авиационном институте. Мама тоже «нашла себя» в раннем детстве. Когда ее привели в первый класс, она уже умела считать до тысячи. Папа говорит, что в ней уже тогда рельефно прорезался будущий экономист. Даже нигде не работающая соседка Клара Леонтьевна недавно «нашла себя». «Начала серьезно заниматься испанским языком, — объявила она, — никогда не думала, что это меня захватит». Но Вика сразу поняла, и сердце ее екнуло: и эта нашла. На папу соседкина находка не произвела впечатления, он вздохнул и сказал, что если Клара что-нибудь нашла, то, можно быть уверенным, не потеряет. Теперь надо ждать, когда она придет и заговорит с ними по-испански. Папа и на родном языке плохо понимает Клару Леонтьевну. Он мучается и водит лопатками под пиджаком, когда она появляется в их квартире. «Ничего нового, — заявляет Клара, — писатели придумать не могут. Гениальный Лопе де Вега сказал все. Вы любите творчество Лопе де Вега?» Папа дергает шеей, как будто ему тесен воротник, и тайком от Клары подмигивает Вике: «О да! Особенно эту его знаменитую комедию «Овечий… хвост».

Клара собирает губы в узелок, опускает глаза и тихонько, как подсказывают двоечникам, шепчет: «…источник». После ее ухода папа говорит Вике:

— Соседи, которые не изучают испанский язык, приходят по конкретному поводу: за солью или за спичками, в крайнем случае, за пятеркой до зарплаты. Если бы в наших школах изучали испанский, все соседи ходили бы друг к другу с литературными лекциями.

Новая жизнь начнется утром. А сейчас ночь. В соседней комнате спит Антонина — бывшая однокурсница и подруга жизни Викиной мамы. Вика считает ее красивой и не очень умной. Антонина сама себе вяжет платья, ездит в отпуск в Болгарию и плачет, когда главный бухгалтер заворачивает квартальный отчет на доработку. Вика тайком считает Антонину своей подругой. Они друзья по несчастью. Когда-то Антонина тоже не нашла себя и теперь расплачивается: бегает после работы в Дом культуры, играет в одноактных пьесах отрицательных героинь. В первом классе она наверняка с выражением читала стихи и не умела считать до тысячи.

Новую жизнь начинать нелегко. Антонина поднимается рано. Ей ехать на работу в другой конец города.

— Вика, — кричит она из кухни, — вставай, подросток!

Вика открывает глаза, зевает и нехотя сползает с постели. На ходу натягивает халат и плетется на кухню. Антонина сидит за столом, ест без хлеба докторскую колбасу и запивает черным кофе.

— Явилась, — ворчит она на Вику, — что у тебя за походка? Ты узкая и длинная, как лента. Ты должна ходить вот так… — Антонина ладонью рисует в воздухе волнистую линию.

— Все равно я похожа на мадонну, — говорит Вика и снова зевает.

— Когда молчишь, — уточняет Антонина. — Если когда-нибудь захочешь произвести впечатление на дурака — не вздумай ему что-нибудь говорить своим ржавым голосом. Гляди, молчи — и дурак сварится.

Вика обижается. С чего Антонина взяла, что у нее ржавый голос?

— А тебе, — говорит она Антонине, — надо побольше говорить. Некоторые дураки обожают умные речи.

Антонина суживает глаза и говорит с раздражением:

— Распоясалась. Распустили тебя родители. Особенно отец. — Она уходит в комнату, садится у зеркала и оттуда кричит Вике: — Между прочим, знай, четырнадцать лет — самый нахальный возраст. Торчишь среди взрослых, нахваталась словечек, а сама еще нуль, абсолютный нуль.

Вика молчит, но Антонина этому не верит.

— Что ты там бормочешь? — кричит она. — Думаешь, мне очень интересно тащиться сейчас через весь город с двумя пересадками? Я ночую здесь только ради твоей матери. Ради нашей дружбы, а не ради тебя.

Вике не хочется ссориться. Исторический день новой жизни нельзя начинать так. Она идет в комнату, заглядывает через плечо Антонины в зеркало и говорит кротким голосом:

— Антошка, с сегодняшнего дня у меня все пойдет по-другому.

Антонина недоверчиво глядит в зеркало на Вику и дает совет:

— Прибери в квартире. Потрудись с энтузиазмом. Таким вот образом из обезьяны получился человек.

У Вики от обиды колет в горле, но она сдерживается.

— Приберу, — говорит она несчастным голосом, — может, тебе что-нибудь постирать?

Антонина смотрит на часы, хватает сумку и снова взрывается:

— Разыгрываешь овечку, а я из-за тебя опаздываю!

Вика несколько секунд сидит на стуле, выпрямив спину, будто собирается нырнуть в ледяную воду. Потом поднимается и бодрым шагом направляется на кухню. Наливает в ведро воду, кидает туда тряпку и принимается за уборку. Впереди еще весь большой день новой жизни. В два часа — самое трудное испытание. Надо идти на обед к Красильниковым. Каждый раз, когда Вика подходит к двери, там уже сидит и дожидается ее красильниковский кот Мавр. Черный, пушистый, он не смотрит на Вику и первым шагает в открывающуюся дверь. Мавр и Вика презирают друг друга. Когда Красильниковы уезжают в отпуск, Мавр приходит кормиться в Викину квартиру.

Обед у Красильниковых проходит торжественно. Клара Леонтьевна уставляет стол посудой, суп приносит в фарфоровой вазе с ручками. Вика боится чавкнуть, жует с сомкнутыми губами и чувствует, что у нее, как у кролика, шевелится нос. Когда Клара выходит из комнаты, чтобы принести второе, ее супруг Сергей Платонович задает Вике вопрос:

— Что пишут ваши родители?

— Пишут открытки и письма, — отвечает Вика, — все у них хорошо. Пароход плывет мимо живописных берегов.

— А у вас сейчас каникулы?

— Да. Летние каникулы.

— Сколько же они длятся?

— Три месяца.

Клара Леонтьевна появляется с блюдом котлет, и супруг ее умолкает. Но у Вики до самого конца обеда такое чувство, будто он все задает и задает ей вопросы. После обеда она приходит домой и с размаху кидается на тахту. Рядом на стуле лежат письма. Вика берет то, что написано папиным почерком, и перечитывает. «Новостей очень много, но самая удивительная — что нам тебя не хватает. Почему-то ты решила навещать нас по ночам. К маме явилась голодная, с репейником на макушке. А когда пришла, стала морочить: сказала, что теперь тебя зовут Вандой. Пожалуйста, ешь у Красильниковых без стеснения, иначе их Мавр в свой час вынужден будет ловить мышей. Репейник отдирай не одним махом, а постепенно. До свидания, Ванда-веранда. Наш пароход все плывет и плывет и, если недоглядеть, может спокойно вместо Каспийского моря прибиться к какому-нибудь Азовскому. Пойду поделюсь этой мыслью с капитаном».

Квартира сверкает чистотой: на кухне вымыт пол, в ванной на веревке сушатся халат и чулки Антонины. Как быстро можно многое сделать, если впереди цель. Вика распахивает окна, стоит посреди комнаты, и на лице у нее выражение победительницы. Старт взят. Теперь по плану новой жизни надо идти на улицу Гоголя. На этой улице окончательно и бесповоротно повернется ее жизнь. Антонина вечером ахнет: «Я всегда думала, что ты что-нибудь выкинешь». Мавр напрасно будет ждать под дверьми, Вика вряд ли придет сегодня обедать к Красильниковым. Она надевает новое платье, мамины туфли на каблуках, берет в ящике письменного стола рубль и уходит из дома.

Во дворе ее останавливают соседки с пятого этажа.

— Викочка, — нараспев говорит одна, — а у нас для тебя приятная новость — Толик сегодня приезжает.

— Какой Толик? — спрашивает Вика, хотя отлично понимает, о каком Толике речь.

— Неужели на самом деле, — удивляются соседки, — ты забыла Толика?

— Теперь вспомнила, — вздыхает Вика, — только вряд ли мы увидимся с ним до субботы. С сегодняшнего дня у меня не будет секунды свободного времени.

Соседки подозрительно смотрят на Вику, она удаляется, задумчивая и торжественная.

Соседки ничего не знают. Студент Толик никогда не приходил к ней. Он приходил в их квартиру. Сидел и ждал, когда мама позовет его на кухню ужинать. Ел Толик быстро, глядя перед собой в одну точку, поев, сразу уходил на свой пятый этаж. «Все-таки это слишком, — сказала как-то мама, — приходит, как в столовку». Папа покраснел и сказал, глядя на Вику: «Студент. Все мы были студентами».

На улицу Гоголя Вика едет трамваем. Сначала идет вдоль старых деревянных домов с черными квадратами окон без стекол. В домах никто не живет, их вот-вот снесут. Потом задирает голову и рассматривает разноцветные балконы новых многоэтажных домов. Балконы разные не только по цвету: один обвит зеленью в белых цветах-граммофончиках, на другом — детский велосипед, на третьем сквозь разноцветные планки видны старые валенки с надетыми галошами. На балконе второго этажа на раскладушке лежит с книгой парень. Он поднимается, свешивает голову вниз и кричит Вике:

— Вам кого?

Вика машет ему рукой — не стоит беспокоиться, я просто так — и идет дальше. В конце улицы, рядом с растянувшейся на два квартала стройкой, зеленый барак с вывеской: «Стройплощадка СМУ-17». Вика останавливается возле этой вывески, откашливается — угораздило Антонину сказать про ржавый голос — и открывает дверь.

В темном коридоре пусто. Вика с трудом разбирает таблички: «Нарядная», «Мехчасть», «Прораб». В самом конце коридора — «Инспектор по кадрам».

Инспектор, пожилой мужчина, без всякого выражения смотрит на Вику и молчит.

— Здравствуйте, — срывающимся от страха голосом говорит Вика, — я к вам.

Инспектор кивает и по-прежнему не подает голоса.

— Хочу работать на стройке, — говорит Вика, — хочу быть строителем.

Инспектор вздыхает, поднимает брови и верхней губой накрывает нижнюю. Вике кажется, что он просто не слышит ее.

— Вы меня слышите? — Вика говорит громко и четко. — Я хочу записаться на работу.

Инспектор растягивает губы в улыбке, но глаза по-прежнему скучные, и от этого улыбка получается мертвая и неприятная.

— Может, у вас все занято? — спрашивает Вика. — Тогда так и скажите.

— У нас, к сожалению, все не занято, — наконец изрекает инспектор, — но вы нам не подходите.

— Почему? — спрашивает Вика и оглядывается по сторонам. В комнате пусто, и никто не видит ее позора.

— Потому что у вас нет специальности — раз. Потому что у вас вряд ли есть паспорт — два. И три — завтра придет ваша мама, вы помиритесь, пойдете домой, а я останусь тут сидеть, как…

— …как человек без сердца, — подсказывает Вика. Ей уже нечего терять, новая жизнь летит в тартарары. — Зачем тогда объявления вывешиваете? Только морочите людям голову.

— Я не морочу, — объясняет инспектор, — а вы остались на второй год? Или мама не дает денег на югославские сапоги?

Это уж слишком. Такое вытерпеть невозможно. Вика поднимает подбородок и, сдерживая слезы, которые готовы хлынуть из глаз, говорит:

— Вы настоящий бюрократ. Раньше я про таких читала, а теперь вот увидела.

— А я вас в упор не вижу, — ласково говорит инспектор, поднимая брови, и глаза его становятся рассеянными и добрыми. — Деточка, это не детский сад. Это в детский сад записывают. — Он берет кувшин и наливает в стакан воду.

— У меня была мечта, — тихо говорит Вика, — а вы ее растоптали.

Инспектор пьет воду, брови по-прежнему подняты, и морщины на лбу рельефные, мудрые.

— Не было мечты, — говорит он, — просто в молодую головку влетела мысль. Как влетела, так и вылетит.

Вика уже не сердится, глядит на него с любопытством.

— А если не вылетит?

— Вылетит, вылетит, — уверяет он ее, — у такой красивой девочки еще будет много разных мыслей.

На улице все так же солнечно и безмятежно: сверкают разноцветными балконами новые дома, по рельсам бежит синий с желтой полосой трамвай. На стенде афиши рекламируют новый фильм. Вика вспоминает про рубль в кармане и решает: пойду в кино.

В очереди у кассы на нее оглядывается парень в замшевой куртке, шепчет товарищу, и тот тоже оглядывается. У товарища усики и томные глазки. «Девушка, — говорит он, — возьмите нам билеты, будем рядом сидеть». Вика хмурится и отворачивается. Парень в куртке выходит из очереди, оглядывает ее с ног до головы и говорит громко, так, что все слышат: «Ничего особенного. Зеленый помидор». Она знает, что может сразить его: «Курточку вчера купили? Замша, между прочим, выгорает на солнце». Но связываться с такими типами опасно.

На экране про любовь. Он — физик. Она — стюардесса. Оба любят друг друга, но почему-то не женятся. В конце фильма стюардесса погибает в авиационной катастрофе. Вика выходит из зала в толпе притихших, со следами страдания на лицах людей.

— Как любили друг друга, — говорит Вике полная женщина, идущая рядом, — бывает же на свете такая любовь.

— Никто никого не любил. — Вика зла на весь мир.

Женщина останавливается и с изумлением глядит на нее.

— Как это не любил? Помните, она пришла к этому физику, а у него на полу шкура белого медведя… Она его так любила, что ее любовь распространялась даже на эту шкуру.

— Он пижон, ваш физик, — громко говорит Вика, не замечая, что вокруг собираются люди, — шкура белого медведя на полу должна быть у охотника, а он не охотник.

— А купить шкуру разве нельзя? — спрашивает ее чей-то скрипучий голос.

— Он и купил, — отвечает Вика, выбираясь из толпы, — но ничего хорошего из этого не получилось.

Кто-то печально говорит ей вслед:

— И все они считают себя, между прочим, умней всех.

У двери Красильниковых ее ждет кот Мавр. Вика отшвыривает его ногой и на этот раз первая шагает в дверь.

— Ты не возражаешь, если мы сегодня будем обедать на кухне? — спрашивает Клара Леонтьевна. — Сергей Платонович уже поел и сейчас отдыхает.

Вика соглашается.

— Конечно, что за вопрос! — Она решила, что больше не будет стесняться и жевать с закрытым ртом.

Клара Леонтьевна ставит на стол фарфоровую супницу с бульоном.

— Очень красивая ваза, — говорит Вика, — сразу видно, что старинная.

Клара собирает губы в узелок и моргает, как будто Вика сказала что-то непристойное.

— Это супница, — говорит она скорбно.

Вика поднимает на нее глаза и спрашивает надменным голосом:

— Вы в этом уверены?

Клара теряет дар речи: если уж она что знает, то знает наверняка.

— Ты удивляешь меня сегодня, — говорит она Вике, — у тебя какой-то агрессивный тон. У тебя неприятности?

— Неприятности, — отвечает Вика, — всегда со мной. Но теперь я решила не прятаться от них. Понимаете?

Клара ничего не понимает, но на всякий случай говорит:

— Да, да, прятаться не стоит.

Через час Вика увидела из окна Толика с пятого этажа. Он шел по двору с рюкзаком в руке. Ремни рюкзака тащились по асфальту, ворот рубашки расстегнут, и даже издали было видно, как он загорел и похудел. Вика крикнула ему из окна:

— Толик, у тебя кончилась практика?

Толик остановился и помахал Вике рукой.

— Привет, мадонна!

Вика подождала, пока он взберется на свой этаж, и позвонила по телефону.

— Ну, какие новости? — спросил он.

— Ты новенький.

— Ну ладно, я через полчасика загляну.

И не заглянул. Прошагал по двору в голубой нейлоновой рубашке. Вика обиделась и сказала шепотом, глядя вслед: «По походке видно, что бездарь».

Он позвонил вечером.

— Мадонна, можешь меня поздравить, я женился.

— Ты ее любишь?

Толик замолчал, потом спросил сердито:

— А тебе не кажется, что ты окончательно обнаглела?

Вика похолодела от обиды, но тут же взяла себя в руки и злорадно хихикнула.

— Бедненький, женился по расчету.

— Я женился по любви, — холодно сказал Толик, — а тебя прошу больше не звонить.

— Очень надо. — Она вздрогнула, как от пощечины, и покраснела, но Толик этого не видел.

— Эй ты! — крикнула Вика. — Она тебя не любит! Ты урод и болван. У тебя лицо затерто, как крыльцо, а руки и ноги как вареные макароны…

Толик не дослушал, бросил трубку, и Вика заплакала.

Пришла с работы Антонина.

— Сейчас и я вижу, что ты похожа на мадонну, — сказала она, — что-то в твоем лице есть страдальческое.

— Я плакала, — ответила Вика, — приехал Толик, и мы поругались по телефону.

Антонина садится в кресло, раскрывает папку и уныло глядит на листы с цифрами.

— Квартальный отчет? — спрашивает Вика.

Антонина вздыхает. Вика смотрит на нее, хочет спросить: «Опять завернули на доработку?» — и боится.

— Антошка, — говорит она тихо, — почему так трудно жить?

— Тебе? — В голосе Антонины усталость и насмешка.

— Мне.

— Везде суешься, — говорит Антонина, — всех сбиваешь с толку, а потом жалуешься.

— А как жить, если никуда не соваться?

— Просто живи, — говорит Антонина, — радуйся, что каникулы, никаких забот, и живи себе.

Вика идет на кухню, ставит чайник, потом садится за стол и сочиняет вслух письмо: «Здравствуй, папа. Сон тебе приснился правильный. Я на самом деле хотела стать Вандой, другим человеком, да ничего не получилось. Репейник сдеру с макушки, как ты советовал, постепенно. А то ходишь и за всех цепляешься…»

— Что ты там бормочешь? — кричит из комнаты Антонина.

— Просто бормочу, — огрызается Вика, — сама себе бормочу, и то не дают.