Хозяева ночи

IV

«СЛ — смешанно-лесная зоогеографическая провинция. Полесский зоогеографический округ…» Фу, передохнем… Так, поехали дальше. «СЛ-1 западный район, СЛ-2 — центральный район, СЛ-3 — восточный район». Чудненько. А кто же у нас там водится? Богдан аккуратно стряхнул с пера лишнюю каплю туши, заглянул в машинописный текст и принялся вырисовывать: «Копытные: лось, олень благородный, косуля, свинья дикая…» Он вспомнил, какие у дикой свиньи забавные полосатые детеныши, точь-в-точь арбузы на ножках, и потихоньку засмеялся.

От работы над подписями и большой карты млекопитающих республики Богдана оторвала Леночка, секретарша директора музея:

— Нестеренко, на ковер!

Леночка была юная и беспечная, как щенок охотничьей собаки; она бодро вышагивала впереди по длинному коридору, раскачивая широкой голубой юбкой с накладными белыми карманами, а Богдан плелся за ней, и у него неприятно посасывало под ложечкой. О нет, Яков Матвеевич был совсем неплохим начальником: не давил своим действительно немалым научным авторитетом, не был тираном или педантом. Наоборот: ко всем сотрудникам, независимо от ранга, директор относился отечески, не загружая пустой работой, был щедр на шутки и улыбки. И все же, несмотря на молодость и недостаток жизненного опыта, Богдан бессознательно не доверял вечному благодушию Якова Матвеевича.

Директор встретил лаборанта в своем обычном духе: с прибаутками насчет того, какой большой стал Нестеренко и не собирается ли он жениться; похлопал парня по плечу, указал на истертое кожаное кресло. В тесноватом кабинете царил вполне домашний беспорядок, лишавший визиты к «самому» последнего оттенка официальности. Наваленные на подоконники подшивки газет; чучела птиц и лягушки в банках, оставленные чуть ли не основателем музея, чудаковатым помещиком гоголевских времен; штабеля книг; клетка с канарейкой, наивно полуприкрытая цветастым ситчиком — и, конечно же, пласты застоявшегося табачного дыма…

Устроив Богдана и привычном жестом подвинув к нему пепельницу, хотя тот не курил, Яков Матвеевич плюхнулся по другую сторону стола и с полминуты молча смотрел на гостя, комично вытаращив глаза под круглыми очками. Наконец, сказал:

— Н-да-а-а… Что же это ты, Богданчик, голубь ты мой сизый? Оперился, значит? В полет рвешься, новые теории выдумываешь? Ну, дай бог нашему теляти… Думать — это хорошо, брат, это здорово! Только надо иногда и со старшими советоваться, не такие мы уж глупые…

Если до настоящего момента была еще у Богдана робкая надежда, что вызвал его директор из-за какой-нибудь малоприятной, но все же мелочи, то теперь даже в горле пересохло от огорчения. Донесли! Доложили, причем явно в постыдном, карикатурном виде. Та же Леночка небось и постаралась…

Точно. Яков Михайлович зажег очередной «Беломор», уселся поудобнее и вполне дружеским тоном попросил:

— Давай, брат, просвети-ка меня, старого, что это там за неизвестных науке животных ты открыл… в чулане у тети Клавы?

— Какая тетя Клава, почему тетя Клава? — вскинулся от неожиданности Богдан.

— Ну, сторожиха наша… Это я для юмора, извини. Катай свою теорию, не бойся, может, еще и статью опубликуем в «Зоологическом журнале»!..

Делать было нечего, Богдан начал рассказывать. Кенарь время от времени принимался возиться, прыгать в клетке, требовательно посвистывать — директор шикал на него и снова впивался глазами в лаборанта. Давно уже не было у Богдана столь внимательного слушателя… А может, еще пронесет грозу и удастся хоть частично убедить Якова Матвеевича — он ведь все-таки ученый?..

Прежде всего Нестеренко пересказал, как умел, случай со своей бабушкой, имевший место году в сорок шестом или сорок седьмом. Бабушка вместе со своим женихом, будущим Богдановым дедушкой, а тогда демобилизованным молоденьким лейтенантом, поехала в село к будущей, опять-таки, свекрови, Богдановой прабабушке. И там, ночуя на сеновале, бабушка видела престранную ночную тварь, мохнатую и большеглазую; судя по всему, это существо постоянно жило под крышей хаты, хозяйка подкармливала его. Более того: шустрого глазастика успел рассмотреть при свете карманного фонаря и дедушка, и его фронтовой друг дядя Юра, который теперь генерал и живет в Москве, и дяди Юрина жена, то есть тогда еще не жена, в общем — тетя Зоя…

— Дружочек, — кротко сказал Яков Матвеевич, выпуская струю дыма в невысокий потолок. — Ей-богу, твоим родством и знакомством мы займемся в другой раз. Ближе к делу.

Богдан постарался сократиться. Когда после встречи с чердачным жителем вся компания, чуть не переломав себе ноги, посыпалась по лестнице в хату — а было уже часа четыре утра, — хозяйка Горпина как ни в чем не бывало вышла к ним и стала укладывать кого на полу, кого на кровати. На все охи и ахи ею были сказано одно: «Д о м о в и к это, дети, домовик; живет там с незапамятных времен; мы его не обижаем, и он нас не тревожит»[Случай, описанный в главе I настоящей повести и здесь, был буквально в таких подробностях рассказан автору киевлянкой Ниной Г., участницей этого события.]. Буднично так это сообщила женщина, простенько, словно приблудилась к дому обычнейшая куница или дикая утка свила себе гнездо на сеновале…

Зоологией Нестеренко увлекался еще в младших классах. Услышав о «Домовике», решил, что у диковинного создания, конечно же, есть плоть и кровь… только оно еще не описано учеными, как, например, снежный человек или живые динозавры, которых кто-то видел в болотах Африки. Стал осторожно расспрашивать людей. Из кучи выдумок, вранья и явного бреда психопатов постепенно отобрал с десяток свидетельств, мало-мальски заслуживающих доверия. «Домовики» встречались и в глуши таежной, и в столичных городах. Кое-кто мельком видел их; чаще — по косвенным признакам распознавали присутствие чудовищно ловких и скрытных тварей. Картина постепенно складывалась. К тому же Нестеренко усердно штудировал литературу — как сказочно-мифологическую, так и сугубо научную…

— В домовых верят по всей Земле и везде описывают их почти одинаково. Как правило, домовой ведет ночной образ жизни; он мал ростом, волосат, у него большие светящиеся глаза. Правда, кое-где в Европе его изображают человеком, чаще всего старичком низенького роста; но это, наверное, просто путаница, отголоски другого цикла легенд — о гномах, эльфах… — Яков Матвеевич слушал, порою ободряюще кивая; Богдан невольно увлекался все больше и больше.

— Есть очень интересные славянские предания. Вот, например… — Он выудил из внутреннего кармана записную книжку, распухшую от вложенных клочков бумаги и перетянутую резиновым колечком. — Карел Яромир Эрбен. «Баллады, стихи, сказки». Это замечательный чешский поэт, собиратель фольклора… Здесь есть большая сказка, которая так и называется «Домовые». Там, конечно, масса всякой мистики, но попадаются вещи очень даже несказочные. Можно, я прочту кое-что? Я вас не задерживаю?..

— Читай, голубь! — промурлыкал директор, подпирая рукой щеку. — Хоть отвлекусь ненадолго от бумаг своих треклятых… Давай!

У лаборанта снова заныло сердце — был, был в этом потакании здоровенный подвох! Но Богдан все же откашлялся и начал читать:

— «В Либеницах, в овчарне, тоже жил домовой, здесь его звали Шетек. На вид это был маленький мальчишка, только на руках и ногах у него коготки. О нем рассказывали много забавных историй. Шетек любил дразнить собак, кошек и индюков, любил насолить пастухам и батрачкам». И дальше. Одна девушка обварила домового кипятком, так он ей отомстил: «Однажды она лезла по стремянке на чердак, а Шетек взял да и запутал ее в стремянке так, что ей пришлось звать на помощь, чтобы ее выпростали». Затем Шетек, тоже в порядке мести, вплел сено в волосы одного пастуха, и тот был вынужден остричься наголо; разорвал туфли служанки, и все в подобном роде. Наконец хозяйка решила выгнать домового и позвала человека, который умел это делать. «Человек пришел, велел всюду насыпать муки и начал заговаривать домового. Шетек вопил так, что слушать было страшно; не хотелось ему уходить, но пришлось. На муке были видны следы, словно собачьи лапы…» Вы еще не замечаете во всем этом… ничего знакомого?

— Занятно, — сказал Яков Матвеевич, раздавил окурок в пепельнице и поскреб пятерней седую макушку. — Обезьяньи повадки, что ли? Ну да, точно, обезьяна. Зловредная такая, пакостная!..

— Вот именно, обезьяна… или что-то очень на нее похожее, предельно реальное! Хотя этот Шетек у Эрбена еще и разговаривает и делает всякие волшебные вещи, можно легко отделить правду от украшений, обычных для фольклора… Если позволите, еще пару отрывков. Вот… Действие происходит в средневековой Литве. — Богдан торопливо перелистал записную книжку. «Повелел князь креститься, я и окрестился, повелел Христу бить поклоны, я и бью, но чего же мне старой нечисти творожку жалеть, не кинуть ей печеной репы, пены не плеснуть с пива? Не сделаешь этого, лошади падут или коровы опаршивеют, молоко станут с кровью давать, а то и урожай пропадет… В старину этой нечисти лучше жилось… А нынче леса повырублены, есть нечего, по городам в колокола звонят, вот вся нечисть и зарылась в самых дремучих борах да и воет там с тоски. Пойдет литвин в лес, так там его то один, то другой божок за полу кожуха дергает: „Дай!“, говорит…» Это — из «Крестоносцев» Генриха Сенкевича. Ну чем не экологическая картина? Антропогенное[Антропогенное — исходящее от человека] воздействие на природу, вид в экстремальных условиях… И еще маленький фрагментик. Из книги «Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири», составил фольклорист Валерий Зиновьев. Это быличка — «свидетельское показание», основанное на народном веровании. Об одной крестьянке: «Однажды она опять осталась одна. Видит, кто-то вышел мохнатый… Зыбку качает с ребенком. И хохочет, и хохочет! Лицо белое-белое, а сам весь чернущий. Вот так покачает зыбку и исчезнет…» Рассказывает другая сибирячка: «А наутро-то в баню пошла, светло уж, все на работу идут, а я, говорит, баню открыла, а он — в дверях. Он меня в баню не пущат, стоит, а морда о б е з ь я н ь я».

— Лихо, брат! — восхитился директор — пожалуй, слишком шумно, чтобы казаться искренним. — Ну и что же это, по-твоему, за обезьяны такие, что при человеке кормятся? Может, ты уже и вид определил. Карл Линней?..[Карл Линней — великий шведский ученый XVIII столетия, создатель классификации животных и растений.]

— Нет, вид пока не определил, — смущенно сказал Богдан. — Но семейство, пожалуй, знаю.

— Да ну?! Кто ж такие?

— Вы почти угадали с обезьяной, Яков Матвеевич. Подотряд полуобезьян, семейство лемурообразных, подсемейство… ну, наверное, лемуровых, точнее сказать не могу. Да, именно л е м у р ы! Мне это пришло в голову еще классе в пятом-шестом, когда я впервые прочел о мадагаскарских лемурах и понял, какое у них великолепное сходство с нашими домовиками! У мальгашей[Мальгаши (малагасийцы) — коренное население острова Мадагаскар.] лемуры окружены суеверным страхом и почти религиозным поклонением. Они якобы могут превращаться в людей. Духи малагасийской мифологии выглядят так же, как лемуры. Это карлики, сплошь покрытые волосами, являющиеся ночью в дома: злые — калануру и добрые — вазимба; тем и другим надо жертвовать еду… совершенно как нашим домовикам!..

— Молодец, — покровительственно кивнул Яков Матвеевич. — Кстати, а ты знаешь, что один близкий родственник лемура, филиппинский долгопят, так и называется…

— …«Тарзиус спектрум», то есть долгопят-привидение, он же «кобольдмаки», или маки-д о м о в о й! — бойко подхватил лаборант.

— Ну-у, брат! — совсем расцвел директор. — Вот это да! Моим бы аспирантам такое знание материала, сукиным детям… Значит, по-твоему, некий вид лемуров, живущий, можно сказать, по всему свету, с давних времен научился почти незаметно сосуществовать с человеком, кормиться за его счет… и везде его окружали легендами, поверьями?

— В общем, так, — сказал Богдан, опять внутренне съеживаясь. Вот оно, начинается… Директор, очевидно, не только из чистого любопытства столь терпеливо слушавший его, мало-помалу берет разговор в свои руки.

— А откуда же все-таки все эти предрассудки взялись? Как ты там читал — молоко будет с кровью, урожай пропадет?.. Может, это не простые лемуры, а с какими-нибудь там… экстрасенсорными свойствами?

«Ловит, — отчетливо понял Богдан. — Хочет ущучить на идеализме». Ответил, стараясь говорить логично, продуманно… и чтобы не изменял голос:

— Да нет, никаких таких свойств у них нету… Чтобы понять суеверных… скажем, крестьян, надо просто поменять местами причину и следствие. Считалось: если домовой доволен хозяевами — в доме уют и достаток, если домового разозлить и он покинет жилище — начнутся всякие беды. А на самом деле все наоборот: где благополучно — там домовой, то есть лемур, охотно селится, где нищета и разорение — туда его не заманишь, там просто есть нечего… Впрочем, если домовика избаловать подачками, а потом вдруг лишить их, он, наверное, может стать зловеще активным, как те литовские «божки» у Сенкевича: например, примется воровать или пугать хозяев, чтобы кормили.

— Да ты, брат оказывается, еще и эколог!..

Пропустив мимо ушей эту ехидную реплику, Богдан продолжал:

— У нас, на Руси, верили, что домовой, разгневавшись, может душить людей во сне, особенно маленьких детей. Было даже такое интересное поверье. В семью, где есть незамужняя дочь, приходили сваты. Когда девушка отказывала им, она заявляла об этом откровенно: не пойду за вашего жениха, и все. Но если сватовство принималось, невеста подавала условный знак: становилась у печи и как бы в смущении молча скребла пальцем штукатурку. Объяснение следующее: «Чтобы не узнал домовой…» Я все это понимаю так. Устоявшийся быт позволяет ночному животному чувствовать себя спокойнее. Оно точно знает, когда кто из хозяев встает, когда ложится спать; кто в какое время выходит из дому, когда семья садится есть, и прочее… Значит, можно строить свою жизнь, не рискуя попасться кому-нибудь на глаза, привлечь к себе лишнее внимание. А если, скажем, дочь выходит замуж, покидает семью или того хуже — приводит мужа в дом, — система поведения домочадцев меняется, надо срочно перестраиваться, ломать привычки. Лемур волнуется, злится, начинает делать пакости. Вот девушка и скрывает свое согласие; царапает побелку, указывая, что там, мол, за печкой, — он, тот, который ничего не должен знать… В случае же появления ребенка — совсем плохо: младенец кричит по ночам, всех будит, день и ночь перепутаны… Наверное, потому о н и в деревнях иногда и придушивали детей… вряд ли насмерть, но пытались!

— Ага, ага, чудненько… — Директор вдруг поднялся из-за стола невысокий, с большим животом, — закурил новую папиросу и стал ходить взад-вперед, заслоняя свет в окне. — А тебе не кажется, что современные лемуры… как бы это сказать точнее… немного глуповаты для такой сложной роли, для таких почти разумных действий? Тут нужен развитый интеллект; а полуобезьяны очень примитивны, во многом близки к низшим млекопитающим. У тех же долгопятов мозг просто задавлен их огромными глазными яблоками…

Слава богу, с этой стороны Нестеренко был готов к ответу:

— Нет, Яков Матвеевич, лично я думаю, что домовые — это не современные лемуры, а уцелевшая ветвь ископаемых. Вы же знаете, были вымершие виды с большим черепом, с крупным и сложным мозгом — мегаладапис, например, или хадропитек…

— На Мадагаскаре, — как бы невзначай уронил собеседник.

— Необязательно! Кости древних приматов найдены и в Азии, и в Северной Америке. Наверное, какая-нибудь группа лемуров прибилась к первобытному человеку… шла за кочевьем, подбирала объедки… но, в отличие от собак или кошек, не дала себя приручить, не попала в зависимость. Вероятно, это самый удивительный в природе способ выживания. Стать нашей тенью; постоянными, но незаметными нахлебниками… Страхи крестьян были им исключительно на руку. Никто даже не пытался искать, преследовать… Потом, видимо, лемуры проникли и в города.

— Скажи, пожалуйста! А где же они тут прячутся?

— Ну, мало ли мест!.. Здесь это даже легче, чем в лесу. Парки, чердаки, подвалы, склады, коммуникации, дома, откуда выселены жильцы, цеха и конторы в нерабочее время, новостройки… И с кормежкой нет проблем. Одни наши мусорники чего стоят, сколько съестного выбрасываем!

— И все-таки, Богданчик, как же их до сих пор так толком и не видели? За тысячи-то лет?

— Отчего же, видели! Достаточно часто, чтобы сочинять легенды, и недостаточно — чтобы считать обычными животными…

— Ладненько. Ну а, скажем, трупы? Они ведь когда-нибудь умирают, лемуры твои? Куда они девают мертвых? Почему никем ни разу не найдены шкуры, скелеты, хотя бы отдельные кости?..

У Богдана, чувствовавшего себя, как под обстрелом, мелькнула слабая надежда — если не доказать директору свою правоту, то хотя бы отступить с честью… чтобы все-таки Яков Матвеевич не считал его помешанным, а относился с некоторым уважением: мол, парень со странностями, но толковый!.. И он ответил по возможности без запинки:

— У многих животных есть укромные места, куда они уходят, почуяв приближение смерти. Например, у слонов. Тем более легко устраивать тайные кладбища лемурам, с их невероятной ловкостью, со способностью проникать куда угодно… Кроме того, такие «конспираторы», как они, могли разработать и свои… так сказать, способы ликвидации умерших. Например, обычнейшие похороны, закапывание в землю. А может быть, и пожирание. Природа наших условностей не знает…

— Бр-р… страсти какие! — помотал головой Яков Матвеевич. И вдруг, остановившись, сказал — как прежде, улыбчиво, ласково, только выцветшие глазенки колюче сузились: — Тогда уж проще предложить кремацию. Сжигать-то надежнее всего, а? Может, они у тебя еще и огнем владеют, Богданчик?

Его словно кипятком обварило, вспотели пальцы на подлокотниках кресла. Вот оно! Ничего не скажешь, долгую артподготовку провел старик; теперь, значит, идет в атаку… Богдан неуверенно попытался возмутиться; но директор, вернувшись в кресло, только рукой махнул: молчи, мол, хватит болтовни! И заговорил сам, уже без напускного дружелюбия, отчеканивая каждое слово.

— Вот что, друг любезный! Слушал я тебя внимательно, да… хотел как следует разобраться, чтобы больше мы с тобой не возвращались к этой теме. Теперь ты меня послушай. Первое, что я тебе скажу, — жаль мне твоих усилий. Времени, что ты потратил… господи, сколько материала перевернул, сочинил целую диссертацию. Твою бы энергию да в мирных целях… — Яков Матвеевич приглашающе усмехнулся, но, не увидев ответного веселья, нахмурил брови и продолжал жестче прежнего: — У тебя, брат, извини меня, не гипотеза, а байка для младших школьников! Шутка ли — неизвестный науке вид высшего млекопитающего, примата; да еще живет не где-нибудь в джунглях Амазонки, а чуть ли не в каждом доме! Да ведь если бы оно так было, уже все музеи были бы забиты костями твоих лемуров! Пусть они друг друга хоронят, поедают, что угодно, но если они тут обитают, как ты говоришь, с первобытных времен, то хоть какие-нибудь остатки мы бы выкапывали вместе с мамонтами, с ледниковой и послеледниковой фауной… как тех же тобой упомянутых хадропитеков находят на Мадагаскаре!

— Может быть, здешняя популяция[Популяция — совокупность особей одного вида, постоянно занимающая определенное пространство.] как раз очень маленькая… попытался вставить слово Богдан, но лишь навлек на себя новые громы:

— Маленькая? А кто тут только что говорил, что в домовых верят по всей Земле? Почему не только у нас — н и г д е не найдено ничего похожего, ни в каких слоях? Но если даже маленькая популяция, особенно если маленькая, — как ты себе представляешь ее выживание? Вы генетику там, у себя на факультете, учите? Что-то верится с трудом… У известных лемуров — в каком количестве рождаются детеныши? Ну-ка, скажи, знаток!

— У разных видов по-разному, — обреченно сказал Богдан, уже зная, какую мину подводит директор. — Но, в основном, один-два детеныша, не больше.

— Ну так неужели непонятно, что при таком слабом, медленном воспроизведении популяция должна быть огромной, многочисленной? Иначе возникает инбридинг[Инбридинг — скрещивание близкородственных организмов; у животных часто приводит к возникновению уродств, снижению жизнеспособности и гибели потомства.] — выбирать-то не из кого! Наследственность будет испорчена; начнется вырождение, вымирание — дошло наконец?

— Дошло… — сдерживая подступающие слезы, ответил Нестеренко. — А может быть, у них как раз такая наследственность… как результат эволюции, приспособления… что они могут заключать браки внутри семьи, между братьями и сестрами, и не вырождаются?..

Яков Матвеевич презрительно выпятил губу:

— Смелее, смелее надо фантазировать, дружочек, если уж взялся! Как тебе, например, такой вариант: домовые живут по сто тысяч лет и раз в десять тысяч рождают одного детеныша? Потому и костей их не находят, — все живы, — и вырождение еще не успело произойти… А? И никаких проблем!

— А почему бы и нет!.. — на свое горе брякнул Богдан. Ответом был крепкий удар директорской ладони по старинному, красного дерева столу. Наверху заметался, посыпал труху из клетки всполошенный кенарь.

— Ну, все! Порезвились, и хватит! — Лицо Якова Матвеевича окончательно стало злым, углы рта опустились. — Запомни раз и навсегда: здесь научное учреждение, а не клуб любителей фантастики! И вот что еще… обижайся, не обижайся… будешь засорять головы ребятам своими домовиками, суевериями этими старушечьими — выгоню! — Директор перевел дух, раздавил очередной окурок и сказал хриплым, но уже почти спокойным голосом: — Ну, иди, работай. Когда-нибудь мне же спасибо скажешь за то, что не дал тебе чепуху болтать и на чушь время тратить. Ученый, брат, из тебя все-таки получится, теперь, как ни странно, я в это верю… Иди-иди, свободен!