Хозяева ночи

VII

— Ей-богу, не знаем, что и делать, Вадим Алексеевич! Милицию звать как-то неудобно…

Прораб умоляюще смотрел снизу вверх на Заборского, сняв шляпу и промакая платком обильно вспотевшую лысину.

Двигатели обоих бульдозеров были выключены, чтобы даром не переводить топливо; бульдозеристы курили, сидя на порыжелом газоне, и перебрасывались ленивыми репликами.

Желтый особняк со своими пузатыми облупившимися колоннами, с лепным карнизом, нависающим, будто козырек фуражки, над подбородком крыльца, насупился, точь-в-точь старик, которого и чудесное сентябрьское солнце не может прогреть до костей. Слева, у боковой стены, собрался десяток взрослых, а вокруг них суетилась и галдела целая толпа ребят. Все смотрели или показывали пальцами на окна второго этажа. Смеха не было слышно происходившее носило тревожный, аварийный характер.

Вдруг одна из женщин пронзительно закричала, приложив ладони рупором ко рту:

— Наташа! Наташечка-а!..

Стоявший рядом мужчина обнял женщину за плечи, она уткнулась головой ему в грудь. Из окон не доносилось ни звука.

— Были бы мои — честное слово, выволок бы и так надавал по одному месту! — кипятился прораб.

— Ну, попробуйте! Вы что, летать умеете? — раздраженно ответил Заборский. Несмотря на то, что эти чертенята мешали работе и родители волновались все сильнее, главному архитектору вовсе не хотелось начинать решительные действия. Можно было бы, конечно, вызвать машину с телескопической вышкой… Но — снова и снова вставали перед Вадимом Алексеевичем черные, недетски тоскливые глаза на худеньком стеариновом личике. Значит, и ее будут ловить по углам, может быть — применять силу, выкручивать руки…

Да, бедной Ире могло прийтись туго. Женщина, звавшая Наташечку, надсадно рыдала в плечо своего спутника. Плотный мужчина с бородой-норвежкой, кажется, отец Виталика Кравчука, отделился от прочих и крабом забегал из стороны в сторону, явно ища, где бы влезть на стену… Сейчас они наколют дров.

Не дослушав очередной гневной реплики прораба, Вадим Алексеевич заложил руки за спину и пошел прямо к дверям особняка. Народ вокруг дома замер, даже дети приумолкли. В осанке Заборского, в том, как он шагал через двор, чувствовались воля и власть. Прораб последовал было за шефом, но тот нетерпеливо отмахнулся.

Он остановился в сумраке прихожей, у деревянной лестницы. Внизу ступени держались на своих местах, но выше зиял провал: несколько досок было нарочно выломано, чтобы никто не смог подняться наверх.

— Ира! — сказал главный архитектор — сначала тихо, затем в полный голос: — Ира Гребенникова! Подойдите сюда, пожалуйста, — это я, Заборский!

Прошли минута и другая, в течение которых Вадим Алексеевич с удивлением ощущал, как сильно бьется его сердце. Наконец над изуродованной лестницей появилась знакомая угловато-изящная фигурка в джинсах с белыми пятнами на коленях, в розовой майке, присела… Заборскому снова стало отчаянно жаль, что его разгильдяйка-дочь, ныне мотающаяся вместе со своими косматыми и бородатыми дружками где-то по Средней Азии, ничем не похожа на эту девочку. Ах, какая же Ира живая, целеустремленная, н а с т о я щ а я, непохожая на тех, напичканных индийской мистикой, старательно уходящих от жизни (надо же, получают дипломы и работают ночными сторожами — не дай бог, моя Настя выкинет такое…)!

Слабо, как-то обреченно прозвучал сверху ее голосок:

— Слушаю вас, Вадим Алексеевич!

— Ирочка, — начал он, едва справляясь с волнением (господи, что это с ним — так робеть перед ребенком!) — честное слово, я не буду говорить о том, что вам уже сегодня вдалбливали много раз: как волнуются ваши родители (хотя они, конечно, просто с ума сходят, и надо бы их пожалеть!) или что комсомольцы так не поступают. Вы девочка умная, я обращусь к вашей логике. Ученые обследовали дом и ничего там не нашли — вернее, никаких следов! (Заборский вдруг запнулся, вспомнив, как кто-то мягко шлепнулся в печь из дымохода и затряс изнутри дверцу.)

— Они не хотели искать по-настоящему. Вернее, один из них, главный! сказал голосок. — Но это все равно, потому что найти очень трудно… или совсем невозможно!

— Вот видите — невозможно! — подчеркнул Заборский, обретая надежду уговорить. — А нам что делать прикажете? У нас на руках акт экспертизы. Нет юридических оснований отменять снос дома, понимаете — нет! Чего вы намерены добиться, отсиживаясь там? В конце концов не я (я этого не сделаю), так кто-нибудь другой вызовет милицию… или пожарную команду… будет скандал, Ира, а я совсем не хочу, чтобы вас тащили, как преступницу! Ей-богу! Спускайтесь оттуда, это будет самое правильное…

— Нет, — после некоторого колебания ответила Ира, повернулась и исчезла.

— Подумайте! Вернитесь! Это просто глупо! — теряя самообладание, крикнул Заборский. Ответа не было. Душные, жаркие сумерки стояли в доме; где-то потрескивало, сыпалась труха.

Вадим Алексеевич вернулся во двор, к своей «Волге». Ему было неловко встречаться глазами с водителем, с прорабом, с кейфовавшими на газоне бульдозеристами. Захотелось немедленно уехать, держать связь по телефону. Нет, нельзя: может быть, придется еще вмешиваться, защищать Иру…

Прораб, общавшийся с местным населением, почтительным шепотом сообщил, что приехала директриса школы, где учатся «чертовы дети». Сама директриса, полная величественная дама с высоко взбитыми соломенными волосами, одетая в теплый не по погоде драповый костюм, уже беседовала с родителями, утешала плачущую женщину. Затем она прошествовала к дверям и скрылась. Скоро из дома донеслись раскаты внушительно грудного голоса; слов было не разобрать. Потом наступила долгая пауза. (Вадим Алексеевич внутренне злорадствовал.)

Во дворе приумолкли, насторожились. Наконец дама выплыла, ведя за руку чумазого плачущего бутуза. Не выдержал маменькин сынок Олег. К нему тут же бросилась целая куча народу, в том числе не менее двух бабушек; отшлепали, зацеловали и мгновенно утащили с собой. Стало быть, теперь в доме трое. Из-за них стоят бульдозеры; откладывается снос последнего здания, уцелевшего на полностью разоренной улице Грабовского…

Выведя Олега, директриса словно что-то сдвинула в забуксовавшем механизме событий. Вконец остервеневший Кравчук-старший, отец «Эйнштейна», успел сбегать куда-то в частный сектор и теперь возвращался, неся, точно муравей не по росту длинную соломинку, грубую садовую лестницу. Приставив ее к стене, Кравчук вскарабкался с тяжеловесной ловкостью гориллы и прыгнул в окно. Грохот был изрядный. Кто-то из взрослых засмеялся, дети забили в ладоши — наступило быстрое и безусловное облегчение. На втором этаже трещало, топало, яростно завопил Кравчук, точно его укусили, потом раздался девичий визг. (Заборского так и дернуло к приставной лестнице; едва сдержался.) Минут через десять на подоконник вылез и стал спускаться долгоногий неуклюжий Виталик. Очевидно, его страх перед отцом был посильнее, чем привязанность к Натахе.

Истошные крики разлетелись из окна по всему двору. О нет, Ира так вопить не могла — не позволила бы себе даже под пыткой, это Вадим Алексеевич понимал… Виталик, маячивший в сторонке, даже не поднял повинную голову; маловато было в нем мужского… Раскрасневшийся, перемазанный пылью Кравчук явился на подоконник, неся перед собой отчаянно отбивающуюся Натаху. Из-за ее беспорядочных рывков оба чуть не свалились вниз. Мать заметалась, кудахча уже совершенно по-куриному; мужчины бросились на помощь, дети с победными воплями облепили лестницу — в общем, Кравчука с его «Добычей» буквально снесли на руках…

Более часа по всему особняку искали Иру Гребенникову. Даже директриса не вытерпела и отбыла в своей служебной машине, посулив «этой негодяйке» все мыслимые школьные кары. Кравчук, снова взобравшись наверх, втащил туда же отца Иры, малорослого брюнета, похожего на итальянца; за ним влезло пять-шесть мальчишек. Вся эта компания шастала по комнатам, по отгороженным фанерой закуткам, громыхала разболтанными дверьми, даже шарила в печи, с которой рабочие заблаговременно содрали бело-синие столетние изразцы… Поиски были тщетны. («Ну, молодец девчонка — хотя и пороть ее надо — переняла кое-что у своих инопланетян, или кто они там вон как прячется — господи, а кто же там обитает, в самом деле? — я ведь сам слышал — не ветер же это все?…»)

— Что делать-то будем, а? — уже не впервые спросил истомившийся прораб. Бульдозеристов давным-давно не было на газоне — то ли обедать пошли, то ли завалились подремать где-нибудь в перепутанном красными виноградными гирляндами «сорном» лесу.

— То есть как что делать? — строго-удивленным тоном переспросил Заборский. — Сворачиваться! И без того целый день потеряли!

— А… э-э…

— Завтра, завтра, завтра! — с нажимом сказал Вадим Алексеевич, садясь в серую «Волгу».

Прораб, обрадовавшись хоть какой-то определенности, побежал искать своих людей.

Отъезжая, Заборский бросил последний взгляд на злополучный желтый дом. Он почему-то не беспокоился за Иру — знал, что с девочкой ничего не случится. Больше того: Вадиму Алексеевичу казалось, что Ира была бы им довольна. Он правильно сделал, что отменил запланированное на сегодня разрушение особняка. Почему это правильно — Заборский и сам не знал; но душа ликовала, как будто главный архитектор совершил важное и доброе дело…

Была глухая ночь, когда Ира Гребенникова наконец покинула свое убежище. Все-таки она лучше других знала старый дом и сумела найти закуток, мимо которого прошли и добровольные сыщики во главе с Кравчуком, и вызванная под вечер милиция…

Сначала она лишь осторожно, опасаясь засады, выглянула. Но не было кругом ни огня, ни шороха; полная тьма и тишина, словно сомкнулся над головой стоячий пруд. Запасливая Ира, всегда имевшая в кармане джинсов спички, на ощупь отодрала клок обоев и зажгла его; при свете быстро догоревшего «факела» выбежала в актовый зал. Ее мучила жажда; она разыскала возле печи недопитую бутылку теплого, выдохшегося лимонада… Затем вступил в свои права голод, но куски хлеба, оставленные здесь несколько дней назад, были давно съедены т е м и… «И на здоровье», подумала Ира, боясь даже в мыслях обидеть хозяев дома, которые сейчас, ночью, конечно же, были всесильны.

Бумага обожгла пальцы; Ира поспешно бросила ее и затоптала. В большой комнате было достаточно светло от луны, половиной сырного круга висевшей за разбитым окном. Она подошла поближе — туда, где в зазубренной осколками стекол раме лежало пепельное освещенное поле развалин. На месте улицы Грабовского вправо и влево, открывая глазам скат в глубокую долину и близкие огни проспекта Дружбы, простирался теперь сплошной пустырь, заваленный грудами кирпича. Кое-где остатки стен еще сохраняли план здания; стоял, точно косой парус, наполовину обрушенный торец, и тянулась от него четкая лунная тень по обломкам и рытвинам, пересекая гусеничные колеи.

И вот услышала Ира, как проскрипела, отворяясь, печная дверца, звякнули пустые бутылки… Она обернулась — мгновенно похолодевшая, с перехваченным дыханием. И успела увидеть, как по белому, точно снежная поляна, ковру слежавшихся газет метнулся к противоположному окну некто серый, почти неуловимый взглядом из-за молниеносных движений. На секунду… какое там — на долю секунды присел среди широкого подоконника пушистая спина дугой, ушки-рожки на круглой кошачьей голове — и бесшумно канул вниз.

Ира бросилась через комнату вслед за ним.

Серо-серебристое небо было заслонено неподвижными массами листьев, у корней лежала на истоптанной земле причудливая теневая сеть. Еле различимые, внизу длинными, как бы в замедленной кинопроекции, нечеловечьими и незвериными прыжками промчались двое — а может быть, то лишь почудилось? Но нет: еще один вымахнул из окна, расположенного прямо под тем, в которое смотрела Ира. Словно птица скользнула, сложив крылья…

Он уже сидел под деревом. Неправдоподобно, за спину оборотилась мохнатая голова; прямо в глаза Ире внимательно и осмысленно глянули красно-зеленые глазища… Исчез. По-прежнему печально было кругом, призрачно-светло и безлюдно.

И только в доме что-то изменилось. Утихли последние скрипы, шелесты, уютные стариковские потрескивания. И, всеми нервами ощутив, что особняк только что умер, Ира бессильно опустилась на пол, на зашуршавшие ветхие газеты.

…Утром заиграли веселые гномы на компьютерном столике Заборского; главный архитектор города, сняв трубку, услышал будто за тридевять земель слабый высокий голосок:

— Вадим Алексеевич! Они ушли, совсем ушли… Можете сносить!