Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры

Жестокий кризис, непрерывно нараставший с началом сталинской революции сверху и достигший высшей точки в голоде 1932–1933 гг., окончательно доказал преступность и бесперспективность сталинской политики. Деградация сельского хозяйства, провал планов форсированной индустриализации, нарастание социальной напряженности ставили под вопрос жизнеспособность режима и политическую состоятельность самого Сталина. И хотя репрессии и принуждение оставались сутью сталинского ответа на кризис, периодически, под нажимом обстоятельств, руководство страны предпринимало «умеренные» маневры, идя на некоторые уступки во имя сохранения принципиальных основ «генеральной линии». Эти колебания вызывают закономерные вопросы о механизмах принятия решений, авторстве и мотивах «реформ» и инициаторах террора, о взаимоотношениях Сталина и его соратников в условиях кризиса, наконец, о соотношении реализованных и упущенных вариантов выхода из кризиса. Попытка исследования этих проблем предпринята в данной главе.

Провал политики скачка

Первый этап сталинской революции, завершение которого условно можно датировать концом 1930 г., вполне выявил ее разрушительный характер. Существовало много причин для того, чтобы задуматься о насущной необходимости корректировки курса и отказа от сверхрадикальных методов «модернизации». Явный провал первого этапа насильственной коллективизации уже заставил сталинское руководство предпринять относительное отступление. После массового выхода крестьян из колхозов весной 1930 г. коллективизация проводилась относительно осторожно. Достигнув в период штурма на 1 марта 1930 г. 57 %, уровень коллективизации в последующие месяцы снижался. На 1 сентября 1930 г. он достиг низшей точки в 21,5 %.

Осенью под давлением сверху начался рост, однако относительно небольшой. К концу 1930 г. в колхозах числилось 25,9 % крестьянских хозяйств[169]. Хотя хлебозаготовительная кампания 1930 г. вновь была чрезвычайно жестокой, из деревни, несмотря на хороший урожай, изъяли меньше зерна, чем в последующем неурожайном 1931 г.[170]

Куда менее осторожно сталинское руководство вело себя в индустриальной сфере. Капитальные вложения в новое строительство совершенно бездумно и без всяких расчетов нарастали на протяжении всего 1930 г. Результаты не заставили себя ждать. В декабре 1930 г. председатель ВСНХ Г. К. Орджоникидзе представил в Политбюро крайне тревожные материалы об итогах промышленного развития[171]. Главной проблемой, ставившей под сомнение всю политику индустриального скачка был невероятно большой рост средств, «увязших в незаконченном строительстве». По весьма приблизительным данным, охватывающим 70–80 % промышленности, в 1928/29 хозяйственном году[172] при капитальных вложениях 1,89 млрд руб. в эксплуатацию были введены объекты стоимостью 1,5 млрд, в 1929/30 г. соответствующие показатели составляли уже 2,99 и 1,6 млрд руб. В результате на 1 октября 1930 г. в промышленном строительстве увязло около 3 млрд руб, а вместе с оборотными средствами 4 млрд. Причем Орджоникидзе признавался, что эти данные ориентировочные, а на самом деле реальная ситуация в индустрии в силу принятого метода форсированной индустриализации не поддавалась учету. Целый ряд ключевых объектов, таких как Магнитогорский и Кузнецкий металлургические комбинаты, Нижегородский автозавод, Бобриковский химкомбинат строились без готовых проектов. Во многих случаях, говорилось в записке, «деньги расходуются без всяких смет», что вело к преувеличению затрат. «Отчетность чрезвычайно слаба и запутана. До сих пор никто не может сказать, сколько стоила постройка Сталинградского тракторного завода».

Растущие планы не были обеспечены ресурсами. Например, в планы на 1931 г. были включены фонды чугуна, который предстояло выплавить на Магнитке. По расчетам, печи должны были войти в строй 1 октября 1931 г, однако еще в декабре 1930 г., как признавался Орджоникидзе, не был готов ни проект Магнитки в целом, ни чертежи доменных печей. Расточительная индустриализация была возможна благодаря закупкам огромного количества оборудования и материалов за границей. О рациональности этих закупок и их реальном использовании никто не думал.

Неразбериха и крайняя неэффективность были вполне ожидаемым результатом сталинского метода скачкообразной индустриализации. Отсутствие реальных методов контроля за деятельностью предприятий и строек вело к хаосу и пустой трате ресурсов, оплаченных лишениями большинства населения страны. Размазанные по многим объектам деньги и оборудование не давали отдачи. Огромные капитальные вложения в тяжелую промышленность, сделанные с огромным напряжением в 1929–1930 гг., в значительной мере были заморожены в незавершенных стройках. Все это ярко демонстрировало правоту «правых», призывавших к осторожности и рассчитанным темпам. Но именно по этой политической причине Сталин не желал сделать очевидный и вполне осознаваемый шаг: притормозить наращивание капитальных вложений и сосредоточиться на пусковых объектах. На такие меры сталинское руководство пошло позже, когда ресурсов для продолжения сверхфорсированной индустриализации не осталось, а провал первой пятилетки стал свершившимся фактом[173]. В конце же 1930 г., не встречая противодействия, сталинская группа приняла курс на продолжение политики скачков. Декабрьский пленум ЦК ВКП(б), снявший Рыкова с поста председателя правительства, утвердил на 1931 г. безумные показатели прироста промышленной продукции — 45 % (которые в реальности не были достигнуты и наполовину). До 50 % всех хозяйств предлагалось согнать в 1931 г. в колхозы[174]. Выступая на пленуме, первый секретарь Северного крайкома ВКП(б) С. А. Бергавинов назвал план 1931 г. объектом «генерального штурма». «Мы должны взять боевым штурмом этот хозяйственный “Перекоп” любыми силами и любыми средствами», — восклицал он[175] Сталинская революция продолжалась, обрекая страну на продолжение трагедии.

Новая волна коллективизации, хотя и отличалась от событий 1930 г. (например, отказом от насаждения коммун и обобществления всего имущества крестьян), была столь же жестокой и сопровождалась еще большими массовыми арестами и депортациями. Всего в 1930–1931 гг. в специальные поселения в отдаленных районах страны было отправлено более 380 тыс. крестьянских семейств общей численностью более 1,8 млн человек[176]. 200–250 тыс. семей (т. е. около миллиона крестьян), по оценкам историков, не дожидаясь репрессий, бежали в города и на стройки. Еще примерно 400–450 тыс. семей (около 2 млн крестьян) были выселены по так называемой третьей категории (в пределах своей области) и также, потеряв имущество, в большинстве ушли в города и на стройки[177]. Деревня лишилась наиболее трудоспособных и грамотных работников, на смену которым в основной массе пришли всевозможные «активисты». В лучшем случае искренние в своих идейных устремлениях, они умели бороться, но не работать. Как обычно случалось в революционные периоды, к «должностям» энергично и жадно потянулись подонки общества. Их ненасытная и слабо контролируемая жажда власти, обогащения и насилия усугубляли и без того жестокую «генеральную линию» сталинского руководства. Принудительно коллективизированные крестьяне рассматривали колхозы как новое издание крепостного права и при каждом удобном случае пытались выйти из них. Задавленные государственными повинностями, крестьяне обнищали и с первых шагов коллективизации жили на грани голода или жестоко голодали.

Главной причиной деградации деревни была политика государства, которое, сосредоточившись на индустриальном развитии, рассматривало деревню в качестве внутренней колонии, как источник людских и материальных ресурсов для промышленности. Сталинская модель индустриализации в силу своей крайней неэффективности и высоких затрат поглощала эти ресурсы во все возрастающих масштабах. Непомерно раздутые строительные программы при слабой механизации требовали миллионы дополнительных рабочих рук, которые могла дать только деревня. По стране разъезжали многие тысячи вербовщиков, обещавшие крестьянам «золотые горы» на стройках пятилетки. Однако и без вербовщиков сотни тысяч крестьян (как всегда, наиболее предприимчивых и трудоспособных) бежали из деревни в города. На оставшихся в деревне падала непосильная задача кормить быстро растущее городское население и оплачивать массовые закупки западного оборудования и технологий. Причем эти требования государства росли небывалыми темпами. Низкая производительность труда в промышленности и на строительстве вела к набору все новых рабочих. Запущенный без должных расчетов и плохо контролируемый процесс наращивания закупок промышленного оборудования и сырья (прежде всего металла) за границей, неизбежно вел к критическому росту дефицита внешнеторгового баланса. К осени 1931 г. СССР оказался на грани банкротства по внешним платежам. Это, в свою очередь, вело к наращиванию вывоза продовольствия.

Индустриальные скачки, непомерное увеличение капитальных вложений в тяжелую промышленность, игнорирование экономических рычагов управления и массовые репрессии против специалистов, вызвавшие волну так называемого «спецеедства», падение дисциплины на производстве, привели к кризису в промышленности. Этот кризис особенно беспокоил руководство страны. Поэтому в конце 1930 — начале 1931 г. в экономической политике стали проявляться тенденции, позволяющие говорить о некоторой корректировке откровенно репрессивной политики. Этот новый курс, который Р. У. Дэвис назвал «мини-реформами»[178], складывался постепенно как цепь отдельных непоследовательных и противоречивых решений. Причем затрагивали «мини-реформы» лишь промышленность, оставляя в неприкосновенности насильственную политику, проводившуюся в деревне.

Суть «мини-реформ» составляли попытки активизировать экономические стимулы и преодолеть наиболее одиозные «военно-коммунистические» методы управления индустрией. Официально были осуждены теории скорого отмирания товарно-денежных отношений и введения прямого социалистического продуктообмена. Деньги и материальные стимулы объявлялись долгосрочной основой для создания новой экономики. Были предприняты некоторые коррективы в системе управления предприятиями с целью ограниченного расширения их самостоятельности в рамках так называемого «хозрасчета». Перестройка системы оплаты труда рабочих предполагала активизацию материальных стимулов и отказ от уравнительных форм заработной платы в пользу сдельщины и т. д. Однако наиболее явно и ощутимо новые тенденции проявились в осуждении массовых репрессий против инженерно-технических работников, в государственной поддержке авторитета хозяйственников, осуществлявшейся под лозунгом «укрепления единоначалия».

После серии частных решений, которые касались отдельных конкретных случаев ущемления прав хозяйственников, а также реабилитации некоторых ранее осужденных специалистов-«вредителей», в середине 1931 г. были приняты меры общего характера. 10 июля 1931 г. Политбюро одобрило два постановления, которые существенно меняли положение специалистов и в какой-то мере ограничивали права ОГПУ в целом. Первое под названием «Вопросы ОГПУ» предусматривало, что ОГПУ не имеет права на аресты коммунистов без ведома и согласия ЦК ВКП(б), а на аресты специалистов (инженерно-технический персонал, военные, агрономы, врачи и т. п.) — без согласия соответствующего наркома (союзного или республиканского). Причем в случае разногласий между наркомами и ОГПУ вопрос переносился на разрешение в ЦК ВКП(б). Постановление предусматривало также, что «граждан, арестованных по обвинению в политическом преступлении», ОГПУ не имеет права «держать без допроса более чем две недели и под следствием более чем три месяца, после чего дело должно быть ликвидировано либо передачей суду, либо самостоятельным решением коллегии ОГПУ». Все приговоры о расстрелах, выносимые коллегией ОГПУ, утверждались в ЦК ВКП(б)[179].

Второе постановление под названием «О работе технического персонала на предприятиях и об улучшении его материального положения» содержало развернутую программу юридической и политической реабилитации специалистов. Постановление состояло из двух частей: особо секретной, проходившей под грифом «особая папка», не предназначавшейся для широкого распространения, и секретной, которая рассылалась всем партийным, государственным и хозяйственным руководителям. В закрытой части было записано всего два пункта, имевших, однако, принципиальное значение: «Освободить арестованных специалистов в первую очередь по черной металлургии и потом по углю по списку, согласованному между Орджоникидзе и Менжинским (руководителями ВСНХ и ОГПУ — О.Х.), и направить их для работы на заводы; отменить постановление СТО об обязанности ОГПУ привлекать к ответственности специалистов за пережоги топлива»[180]. На практике это означало существенное изменение в судьбе специалистов, как арестованных, так и пока работавших на свободе. ОГПУ получило сигнал об изменении курса и необходимости притормозить свою активность в промышленности.

Большая часть постановления, подлежащая широкой рассылке, предусматривала амнистию специалистов, осужденных к принудительным работам, отменяла ограничения при назначении старых специалистов на руководящие должности на предприятиях. Дети инженерно-технических работников при поступлении в высшие учебные заведения получали равные права с детьми индустриальных рабочих (ранее они подвергались дискриминации). Один из пунктов постановления требовал не допускать вмешательства партийных организаций в оперативную деятельность администрации предприятий. Наконец, постановление от 10 июля запрещало милиции, уголовному розыску и прокуратуре вмешиваться в производственную жизнь предприятий и вести следствие по производственным делам без специального разрешения дирекции предприятий или вышестоящих органов. На промышленных предприятиях упразднялись официальные представительства ОГПУ[181]. Как сообщил в конце ноября 1931 г. Сталину заместитель председателя ОГПУ А. И. Акулов, за май-ноябрь 1931 г. были освобождены и прикреплены к определенным предприятиям по согласованию с хозяйственными органами 1280 осужденных специалистов[182]. В условиях дефицита квалифицированных кадров это была огромная цифра.

Однако эти уступки инженерно-технической интеллигенции оставались незначительным эпизодом «генеральной линии», которая в целом не претерпела изменений. Страна все глубже втягивалась в глубокий социально-экономический кризис, который особенно очевидно проявлялся в деревне. Под нажимом непосильных государственных реквизиций, спасаясь от голода, крестьяне бежали из колхозов. За первую половину 1932 г. число коллективизированных хозяйств в РСФСР сократилось на 1370,8 тыс., а на Украине — на 41,2 тыс.[183] Широкое распространение получили убой и продажа скота, сокращение посевов единоличниками. Значительными были социальные волнения в деревне, хотя они уже и не достигали уровня крестьянской войны начала 1930 г. По неполным данным ОГПУ, за октябрь 1931 — март 1932 г. в РСФСР, Украине, Белоруссии и Казахстане было зарегистрировано 616 массовых выступлений, в которых приняли участие 55,4 тыс. человек. Причем наблюдалась тенденция к нарастанию выступлений из месяца в месяц[184]. Одним из наиболее распространенных видов беспорядков было сопротивление голодных крестьян вывозу хлеба в счет заготовок и нападения на государственные склады. О таких событиях на Украине, недалеко от Полтавы, докладывал председателю Совнаркома СССР В. М. Молотову один из руководителей ЦКК ВКП(б), проводивший инспекцию в этих районах. Он писал, что 3 мая 1932 г. около 300 женщин села Устиновцы захватили председателя сельсовета и, выбросив черный флаг, двинулись на железнодорожную станцию Гоголево, где начали ломать двери складов. Первоначально заведующий складами сумел отогнать толпу при помощи огнетушителя. Испугавшись, что это газы, женщины разошлись. Однако на следующий день крестьяне начали собираться снова. Для подавления волнений были вызваны вооруженная милиция и уполномоченные ГПУ Хлеб со складов в тот же день быстро вывезли.

На следующий день, 5 мая, примерно такая же толпа, состоящая из женщин деревни Часниковка, разгромила склад на станции Сенча и забрала 37 мешков пшеницы. 6 мая, вдохновленные первыми победами, крестьяне вновь пришли на станцию и забрали из вагонов 150 пудов кукурузы. Коммунистов, которые пытались остановить толпу и стреляли в воздух, разогнали. К вечеру на станцию прибыли 50 вооруженных милиционеров и коммунистов. Однако крестьян это не испугало — на станцию собрались около 400 человек, которые вновь попытались открыть вагоны. 7 мая еще большая толпа крестьян была разогнана конной милицией и вооруженными коммунистами.

На станции Сагайдак 5 мая около 800 человек оттеснили двух милиционеров и сельских активистов, охранявших хлеб, открыли склады и взяли около 500 пудов хлеба. 400 пудов отдали тут же, но 100 увезли с собой. 6 мая попытку (правда, безуспешную) забрать хлеб сделали около 400 крестьян из деревень Лиман и Федунки[185]. Подобных событий было много по всей стране[186].

Хотя первыми жертвами голода в сталинском СССР всегда становились крестьяне, менее интенсивные голодовки (так называемые «продовольственные трудности») затрагивали также население городов, включая рабочих. В условиях деградации сельского хозяйства и нарастания вывоза продовольствия на экспорт государство не могло обеспечить централизованную карточную систему преимущественного снабжения промышленных центров даже по минимальным нормам. 23 марта 1932 г. Политбюро вынуждено было принять решение о существенном сокращении норм централизованного снабжения для 20 млн жителей городов из примерно 38 млн горожан получавших карточки. Достаточно быстро это вызвало увеличение смертности в городах[187]. На почве голода начались антиправительственные выступления городских жителей. 7–9 апреля, например, большие группы жителей белорусского города Борисова разгромили хлебные склады, организовали демонстрацию и шествие женщин и детей к красноармейским казармам. По официальным оценкам, скорее заниженным, в волнениях участвовало 400–500 человек. Демонстранты встретили определенное сочувствие у представителей местных властей и милиционеров. Несмотря на лояльность войск, были замечены «болезненные явления среди красноармейцев и комсостава»[188].

Куда более серьезные события произошли через несколько дней в текстильных районах Ивановской области[189]. Положение этих регионов было типичным для центров такого рода, занимавших промежуточное место между особо бедствующей деревней и скудно, но более регулярно снабжаемыми крупными городами. Задержки в выдаче продуктов по карточкам, низкие заработки из-за простоев технически отсталых и не обеспеченных сырьем фабрик — характерные черты быта текстильных поселков. В начале 1932 г. в Вичуге, например, несколько месяцев не выдавали муку; дети, и без того получавшие 100 граммов хлеба в день, были переведены на 60-граммовый паек[190]. На политические настроения текстильщиков влияла тяжелая ситуация в окружающих деревнях, где многие фабричные имели родственников. Коллективизация ввергла их в разорение. В такой взрывоопасной обстановке в начале апреля из Москвы пришло распоряжение о сокращении карточных норм.

5 апреля началась забастовка на фабрике им. Ногина в Вичуге.

9 апреля бастовали почти все фабрики города. На следующий день, 10 апреля, в 18 часов руководству ОГПУ поступило сообщение от заместителя полномочного представителя ОГПУ по Ивановской области. В нем говорилось, что положение на фабриках Вичугского района обостряется. Сообщение рисовало следующую картину беспорядков. Около трех тысяч участников забастовки ходили по ули-дам, ворвались в здание милиции, обезоружили и избили одного из милиционеров, ранили начальника милиции. Из 50 милиционеров осталось в строю 17 человек. Здание ОГПУ было окружено толпой до тысячи человек, нескольких чекистов избили или ранили камнями. Чекисты начали отстреливаться, ранив двух демонстрантов[191]. После выстрелов толпа рассеялась. В Вичугу выехал полномочный представитель ОГПУ по Ивановской области и руководители обкома партии, однако переговоры с забастовщиками не привели к результатам. Забастовка началась также на фабриках в Тейково. Требования бастующих — оставить мартовские нормы продовольственных пайков. Это сообщение с припиской заместителя председателя ОГПУ И. А. Акулова о том, что ивановским властям дано указание не применять оружие, а также мобилизовать всю агентуру, в том числе перебросить ее из Иваново для ведения «разложенческой работы среди забастовщиков», было отправлено Сталину. Сталин изрисовал угол документа карандашом (знак волнения или раздумий?) и поставил ничего не значащую резолюцию: «Почему молчит обком?»[192].

Активные выступления в Вичуге продолжались и на следующий день. Всего за 8-11 апреля (согласно официальным отчетам) 15 милиционеров получили тяжелые ранения, а 40 милиционеров и 5–7 ответственных работников — легкие. 12 апреля в Вичугу прибыл Л. М. Каганович. При помощи репрессий и обещаний забастовку на вичугских фабриках удалось прекратить. Помимо Вичуги забастовки и массовые волнения произошли в ряде других районов Ивано-во-Вознесенской области — Тейковском, Лежневском, Пучежском. Для локализации выступлений ивановские руководители приняли энергичные меры. 14 апреля было одобрено решение об «изъятии антисоветских элементов» в крупнейших городах. Для предотвращения похода рабочих Тейково в областной центр Иваново-Вознесенск, было решено не останавливать в Тейково поезда[193]. В районах волнений проводились массовые аресты руководителей забастовок. Все это позволило предупредить втягивание в забастовочное движение рабочих других центров, хотя обстановка в регионе оставалась тяжелой.

Хотя ивановские волнения удалось сравнительно быстро подавить, эти события выявили ряд тревожных для сталинского режима симптомов. Забастовки и демонстрации произошли в одной из крупнейших промышленных областей в центре страны, неподалеку от столицы и охватили одновременно несколько районов. В любой момент к забастовщикам могли присоединиться рабочие других предприятий, где также наблюдались «тяжелые настроения». Большое влияние апрельские события оказали на крестьян Ивановской области, многие из которых поддержали рабочих-забастовщиков. По деревням прокатились так называемые «волынки» — коллективные отказы от работы в колхозах, усилился распад колхозов[194]. Активное участие в забастовках и демонстрациях принимали местные коммунисты (в ряде случаев они были их организаторами)[195] Одновременно беспомощность продемонстрировали местные руководители.

В контексте общей ситуации подобные выступления могли в определенный момент привести к непредсказуемым последствиям. И неудивительно, что волнения в Ивановской области были очень серьезно восприняты в Москве. ЦК ВКП(б) обратился к областной парторганизации со специальным письмом, в котором утверждал, что местные коммунисты проглядели, как «осколки контрреволюционных партий эсеров, меньшевиков, а также изгнанные из наших большевистских рядов контрреволюционные троцкисты и бывшие члены “рабочей оппозиции” пытались свить себе гнездо и организовать выступления против партии и советской власти»[196]. Сбивая напряжение в Ивановской области, Совнарком СССР оперативно принял решение о направлении туда дополнительных продовольственных фондов.

Не исключено, что ивановские события подтолкнули правительство на более решительные «либеральные» меры. В мае 1932 г. появились постановления СНК, ЦИК СССР и ЦК ВКП(б), демонстрировавшие некоторую корректировку «генеральной линии». Значительно сократив государственный план хлебо- и мясозаготовок, правительство разрешило крестьянам торговать хлебом (после завершения хлебопоставок с 15 января 1933 г.) и мясом (в случае регулярного выполнения поставок в централизованные фонды). Причем если раньше рыночная торговля ущемлялась многочисленными налогами и низкими потолками цен, то отныне единоличники и колхозники получили право торговать по ценам, складывавшимся на рынке. Цель подобных решений была ясна. Продразверстка и централизованное снабжение довели страну до голода, и сталинское руководство в преддверии кампании сбора нового урожая обратилось к личной заинтересованности крестьян.

В весенние и летние месяцы 1932 г. политика, которую иногда называют «неонэпом», казалось, набирала силу. Одно за другим следовали постановления о недопустимости ликвидации личных подсобных хозяйств колхозников, о возвращении им ранее реквизированного для общественных ферм скота, о соблюдении «социалистической законности». Реальные корректировки в конце концов затронули даже курс на форсированную индустриализацию. В августе 1932 г. впервые за несколько лет было принято решение о существенном сокращении капиталовложений, причем более всего уменьшалось финансирование тяжелой промышленности[197]. В целом, указывая правильное направление возможного выхода из кризиса, «неонэпов-ские» решения весны-лета 1932 г. были запоздавшими, непоследовательными и половинчатыми, что привело к дальнейшему нарастанию кризиса. Такое развитие событий определялось как инерцией политики «большого скачка» и созданных механизмов форсированного наращивания индустриализации, так и личной позицией Сталина. Однако прежде чем обратиться к рассмотрению этих факторов, необходимо коротко охарактеризовать состояние институтов высшей власти и общие принципы принятия решений в период кризиса.

Реорганизация Политбюро

Новая ситуация, сложившаяся в Политбюро в результате окончательной победы сталинской фракции, вызвали своеобразные «миниреформы» и в партийно-государственном аппарате. Они не затрагивали основ сложившегося механизма высшего руководства, но отражали то промежуточное состояние, в котором оказалась власть в период от разгрома оппозиций до окончательного утверждения единоличной диктатуры Сталина. Прежде всего после смещения А. И. Рыкова реорганизация была проведена в правительственном аппарате, где претворялись в жизнь сталинские идеи о преодолении «разрыва между партийным и советским руководством». Новый председатель Совнаркома В. М. Молотов начал свою деятельность с проведения тех мер, которые излагались в сталинском письме от 22 сентября 1930 г.[198] 23 декабря 1930 г. по инициативе Молотова Политбюро одобрило постановление, которое в основных пунктах повторяло именно эти сентябрьские предложения Сталина. Постановление предусматривало упразднение совещания заместителей председателя СНК и создание Комиссии исполнения при СНК

СССР. В СТО СССР были включены большинство членов Политбюро — В. М. Молотов, Я. Э. Рудзутак, В. В. Куйбышев, А. А. Андреев, И. В. Сталин, Г. К. Орджоникидзе, К. Е. Ворошилов, А. И. Микоян, а также нарком земледелия СССР Я. А. Яковлев, нарком финансов СССР Г. Ф. Гринько и председатель правления Госбанка СССР М. И. Калманович. Тенденция к сращиванию партийного и государственного руководства проявилась также в решении об упразднении распорядительных заседаний СТО СССР, которые рассматривали вопросы обороны страны и военного строительства, и создании вместо них специальной комиссии при СНК СССР и Политбюро ЦК в составе Молотова, Сталина, Ворошилова, Куйбышева и Орджоникидзе (Комиссия обороны)[199].

Наметившуюся линию соединения двух ветвей власти усилили решения Политбюро, принятые 30 декабря 1930 г. По докладу Молотова Политбюро утвердило директиву Совнаркому, в которой предлагалось «срочно пересмотреть аппарат СНК (структуру и личный состав), максимально упростив и сократив его и обеспечив поднятие партийной и специально-научной квалификации основной группы работников аппарата управления делами СНК». Была создана совместная валютная комиссия Политбюро и Совнаркома под председательством Рудзутака и т. д.[200] В тот же день, 30 декабря, по предложению Сталина Политбюро рассматривало вопрос о порядке своей собственной работы. В принятом решении предусматривалось, что Политбюро должно заседать шесть раз в месяц. Три заседания (10-го, 20-го и 30-го числа каждого месяца) были закрытыми и предназначались для рассмотрения только вопросов ГПУ, Наркомата иностранных дел, обороны, секретных валютных и некоторых внутрипартийных вопросов. Остальные, не столь секретные проблемы переносились па очередные заседания Политбюро (5-го, 15-го и 25-го числа каждого месяца). Составление повестки заседаний Политбюро поручалось Секретариату ЦК совместно с председателем СНК Молотовым[201]. Новая регламентация деятельности Политбюро и узаконение практики регулярных закрытых заседаний в какой-то мере были ответом Сталина на критику по поводу узурпации прав Политбюро и созыва узких секретных заседаний, которые прозвучали в ходе рассмотрения дела Сырцова.

Очередные (открытые) заседания Политбюро были многолюдными. Помимо членов и кандидатов в члены Политбюро на них присутствовали большая группа членов и кандидатов в члены ЦК, члены президиума ЦКК. Закрытые заседания проходили в более узком составе — члены и кандидаты в члены Политбюро, некоторые члены ЦК, занимавшие высокие должности (например, постоянным участником закрытых заседаний был секретарь ЦК ВКП(б) П. П. Посты-шев), а также верхушка ЦКК.

На самом деле Политбюро в 1931 г. в среднем собиралось даже чаще, чем шесть раз в месяц. Видимо, это было вызвано значительным объемом работы. В связи с этим постоянно предпринимались попытки как-то ограничить поток вопросов, идущих на рассмотрение Политбюро. 30 апреля 1931 г. по предложению Сталина Политбюро решило, например, что текущие вопросы по запросам с мест должен разрешать Секретариат ЦК ВКП(б) совместно с Молотовым, и «лишь в случае особой важности» переносить такие вопросы в Политбюро[202], Положение осложнялось тем, что члены Политбюро, занятые в других инстанциях, просто не успевали попасть с заседания на заседание. В связи с этим 25 ноября 1931 г. по докладу Куйбышева и Кагановича Политбюро утвердило новый график заседаний всех основных партийно-государственных органов. С 1 декабря 1931 г. Политбюро должно было собираться 1-го, 8-го, 16-го и 23-го числа каждого месяца в 2 часа дня; Оргбюро — 5-го и 17-го числа в 6 часов вечера; Секретариат — 7-го, 15-го, 22-го, 29-го числа в 6 часов вечера; СНК СССР — 3-го и 21-го числа в 6 часов вечера; СТО — 9-го, 15-го, 27-го числа в 12 часов дня[203].

Формально закрытые заседания Политбюро в этом постановлении не упоминались. Однако, как свидетельствуют протоколы, закрытые заседания проводились 1-го и 16-го числа, а очередные — 8-го и 23-го числа каждого месяца. 29 мая 1932 г. Политбюро приняло специальное постановление: «Составление повесток Политбюро приурочить к закрытым заседаниям Политбюро»[204].

Судя по протоколам, установленных четырех заседаний Политбюро в месяц оказалось недостаточно. Политбюро собиралось намного чаще. Значительно выросли повестки дня Политбюро. Нередко на одном заседании рассматривалось до полусотни вопросов. 1 сентября 1932 г., например, Политбюро заслушало 41 вопрос. В результате 6 вопросов были отложены на следующее заседание, один вопрос снят с рассмотрения и еще один было решено провести опросом членов Политбюро на следующий день. В конце заседания Сталин, видимо, недовольный итогами обсуждения, предложил ограничить количество вопросов, выносимых на Политбюро. По его предложению было принято решение: «Поручить Секретариату ЦК представлять такие проекты повесток заседаний Политбюро, чтобы на них вносилось не более 15 вопросов»[205].

Подобные ограничения вели к увеличению количества решений, принимавшихся опросом членов Политбюро. Это, в свою очередь, усложнило работу сотрудников Секретного отдела ЦК, ответственных за обеспечение прохождения голосования опросом. Не справляясь с потоками решений, они старались использовать каждую возможность для организации голосования, и в частности проводили голосование опросом прямо на заседаниях Политбюро. Формально процедура, принятая Политбюро 1 сентября, в этом случае не нарушалась. Вопросы, не вмещавшиеся в установленный лимит, проходили опросом, хотя фактически решались (правда, без обсуждения) на заседании Политбюро. Однако эта хитрость вызвала недовольство Сталина. 16 октября 1932 г. по его заявлению Политбюро приняло решение: «Указать Секретному отделу ЦК на необходимость прекратить проведение голосования опросом во время заседаний Политбюро, чтобы не отвлекать внимания членов Политбюро от вопросов, стоящих на повестке»[206].

Все эти структурные и процедурные реорганизации свидетельствовали прежде всего о том, что в начале 1930-х годов, несмотря на окончательный разгром «позиций» и «уклонов», сталинская группа пыталась сохранить внутри самой себя некоторые принципы коллективного руководства, которые сложились на начальном этапе большевистского правления. Эти принципы не распространялись более на такие институты как съезд партии или пленум ЦК, превратившиеся в формально одобряющие институты, но сохранялись в высших эшелонах реальной власти.

Соответственно, в начале 1930-х годов не претерпел существенных изменений и состав Политбюро. Кроме Рыкова, все члены Политбюро, избранные XVI съездом, сохранили свои позиции и были избраны в Политбюро вновь на пленуме ЦК ВКП(б) после XVII съезда в начале 1934 г. Введение и выведение из Политбюро происходило в основном по формальным причинам. Например, согласно уставу партии, председатель ЦКК ВКП(б) не мог входить в Политбюро. Поэтому в декабре 1930 г. в Политбюро был введен Г. К. Орджоникидзе, оставивший пост председателя ЦКК, и выведен из Политбюро А. А. Андреев, сменивший Орджоникидзе в ЦКК. В феврале 1932 г. из Политбюро был выведен Я. Э. Рудзутак, назначенный председателем ЦКК вместо Андреева, а Андреев, ставший наркомом путей сообщения, был вновь избран членом Политбюро[207]

Однако, несмотря на эту персональную стабильность, в начале 1930-х годов произошло некоторое перераспределение функций и влияния отдельных членов Политбюро, прежде всего секретарей ЦК. Распределение обязанностей между секретарями ЦК ВКП(б) с начала 1920-х годов фиксировалось в специальных постановлениях. Каждый секретарь курировал определенные направления работы и отделы ЦК (независимо от этого в отделах были заведующие). 26 января 1930 г. Секретариат ЦК ВКП(б) принял очередное решение о распределении обязанностей между секретарями ЦК. И. В. Сталин, согласно этому постановлению, отвечал за «подготовку вопросов к заседаниям ПБ и общее руководство работой Секретариата ЦК в целом». На В. М. Молотова, занимавшего вторую строку в этом постановлении, возлагалось «руководство отделом культуры и пропаганды и Институтом Ленина». Третий среди секретарей, Л. М. Каганович, руководил организационно-инструкторским отделом и отделом распределения административно-хозяйственных и профсоюзных кадров. Последним был упомянут секретарь ЦК А. П. Смирнов, которому поручался присмотр за отделом агитации и массовых кампаний и Управлением делами ЦК[208].

Порядок упоминания секретарей в этом постановлении отвечал реальной иерархии руководителей партии. Как видно из интенсивной переписки Сталина и Молотова[209], в 1930 г. Молотов (как и ранее в 1920-е годы), фактически был заместителем Сталина по партии и его ближайшим, наиболее доверенным соратником. Молотов управлял всеми партийными делами (в том числе деятельностью Политбюро) в отсутствие Сталина. Формальным отражением этого был тот факт, что именно Молотов подписывал протоколы заседаний Политбюро в периоды, когда Сталин находился в отпуске на юге. Каганович в 1930 г. фактически был третьим секретарем ЦК (хотя формально такой должности не существовало). Он не только курировал важнейшие отделы ЦК, но руководил аппаратом ЦК в периоды, когда в Москве отсутствовали и Сталин, и Молотов, в том числе подписывал в это время протоколы заседаний Политбюро. После перехода Молотова в Совнарком Каганович занял его место в Секретариате ЦК. Соответственно, постепенно расширялся в этот период круг обязанностей Кагановича. 17 августа 1931 г. Политбюро приняло решение ввести его на время отпуска Сталина в состав Валютной комиссии[210].

5 июня 1932 г. Политбюро по предложению Сталина утвердило Кагановича заместителем Сталина в Комиссии обороны[211]. Во время отсутствия Сталина в Москве Каганович руководил работой Политбюро. Во многих случаях он лично формулировал решения Политбюро, регулировал прохождение вопросов, хотя все сколько-нибудь существенные, а часто и незначительные решения старался согласовывать со Сталиным[212]. Кроме того, на его имя в ЦК в это время посылали документы руководители ведомств и региональных партийных организаций. Сам Сталин свои директивы с юга адресовал обычно так: «Москва. ЦК ВКП(б) для т. Кагановича и других членов Политбюро»[213].

Сохранение неформального поста «второго секретаря» (Молотов, затем Каганович), который являлся заместителем Сталина по партии и имел определенную автономность в решении текущих вопросов, также являлось одним из атрибутов системы «коллективного руководства». Определенную степень влияния прй этом не утратили и другие члены Политбюро. Каждый из них в первой половине 1930-х годов продолжал занимать ту позицию в высших эшелонах власти, на которой закрепился в предшествующий период. Своеобразным показателем реального участия различных членов Политбюро в принятии решений могут служить данные о посещении ими кабинета Сталина[214]. Несмотря на уход из ЦК в Совнарком, Молотов, судя по этим данным, оставался самым близким к Сталину человеком. В полном соответствии с приведенными выше сведениями о карьере Кагановича выглядит его второе место в этом списке приближенных. Остальные члены Политбюро — руководители крупнейших ведомств, появлялись у Сталина примерно с одинаковой регулярностью. Члены Политбюро, управлявшие региональными парторганизациями — С. М. Киров, В. Я. Чубарь, С. В. Косиор, Г. И. Петровский, занимались своими местными делами и в Москве появлялись лишь эпизодически. Мало интересовал Сталина Я. Э. Рудзутак, часто болевший и постепенно отходивший от дел.

Важной предпосылкой сохранения остатков коллективного руководства являлась ярко выраженная ведомственность советской властной иерархии. Руководя наиболее значительными государственными и хозяйственными структурами, члены Политбюро фактически получали рычаги существенного, если не чисто политического, то политико-административного влияния. В свою очередь, ведомственность и члены Политбюро, являвшиеся ее выразителями, оказывали значительное воздействие на принятие решений, особенно оперативного характера. Этот фактор требует специального рассмотрения.

Ведомственные интересы и межведомственные конфликты

Система влиятельных с административно-политической точки зрения и мощных в экономическом отношении советских ведомств сложилась, с одной стороны, как результат плановой сверхцентрализации, а с другой — сталинской форсированной индустриализации, усугубившей бюрократизм плановой системы. Практика назначения членов Политбюро в качестве руководителей ведущих ведомств символизировала приоритеты «генеральной линии» и вместе с тем имела очевидный прагматический смысл. Занимая высшие позиции в партийно-государственной иерархии, члены Политбюро, руководившие ведомствами, имели дополнительные рычаги для решения ведомственных вопросов. Фактически такая практика являлась одним из важных механизмов перераспределения ресурсов в пользу приоритетных структур и отраслей. Вместе с тем ее оборотной стороной было разделение членов Политбюро по ведомственному принципу, превращение их в откровенных ведомственных лоббистов, приводившее к регулярным трениям, а нередко к громким конфликтам внутри Политбюро[215]

Историки, изучавшие деятельность одного из ведущих членов сталинской группы Г. К. Орджоникидзе, отмечали ее ярко выраженный ведомственный характер[216]. Переведенный на очередной пост, он существенно менял свои позиции, подчиняясь новым ведомственным интересам. Если в качестве председателя ЦКК Орджоникидзе отстаивал политику сверхвысоких темпов индустриализации и борьбу с «вредителями» в промышленности, то, став руководителем ВСНХ, выступал за более сбалансированные и умеренные темпы развития индустрии и активно отстаивал права специалистов и единоначалие руководителей предприятий.

Аналогичные ведомственные позиции занимали в начале 1930-х годов и другие члены Политбюро. Молотов по отношению к Совнаркому, Куйбышев — Госплану, Микоян — Наркомату снабжения, Ворошилов — военному ведомству, Андреев — Наркомату путей сообщения, Косиор и Киров — по отношению к Украине и Лениград-ской области. В архивах отложилось множество документов, отражающих межведомственные столкновения, в которых активно участвовали возглавлявшие ведомства члены Политбюро. Ожесточенные и длительные споры шли по поводу распределения кадров, оборудования, капитальных вложений. Особой остроты такие конфликты достигали в период составления и утверждения квартальных, годовых, пятилетних планов. В первой половине 1930-х годов каждый член Политбюро считал неприкосновенным свое собственное право карать или миловать своих подчиненных и крайне болезненно реагировал на попытки вторжения в его ведомство всякого рода посторонних контролеров и инспекторов. Члены Политбюро с трудом, как личное оскорбление воспринимали критику в адрес своего ведомства и почти всегда отвечали на нее контратаками и демаршами.

Политическое обоснование таких контратак можно обнаружить, например, в решении Политбюро от 5 апреля 1931 г. по поводу газеты «Экономическая жизнь». Газета позволила себе критику в адрес двух ведомств, возглавлявшихся членами Политбюро — Наркомата снабжения и Госплана. По требованию Микояна и Куйбышева Политбюро приняло решение: «Объявить выговор редакции “Экономической жизни” за то, что правильную и нужную критику работы наркоматов она превратила в клевету на советские органы в статьях о Наркомсна-бе и Госплане, помещенных в номере газеты от 24 марта с.г.». Словно в наказание Политбюро решило, кроме того, сократить формат газеты[217]. Эта формула — «превращение критики в клевету на советскую власть» — успешно использовалась руководителями советских ведомств как в 1930-е годы, так и в последующие десятилетия.

Очередной конфликт Госплана с прессой, на этот раз с «Правдой» вспыхнул в июле 1931 г. 8 июля «Правда» напечатала заметку, обличавшую начальника промышленного сектора Госплана Левина, который на заседании комиссии по чистке Госплана якобы заявил: «План 1931 года был составлен на переломе от старого Госплана к новому (имелась в виду замена Г. М. Кржижановского на посту председателя Госплана В. В. Куйбышевым в ноябре 1930 г. — О. X.). В этом я участия не принимал и за эту “акулькину грамоту” не отвечаю». Левин был охарактеризован в заметке как «околопартийный обыватель». «Нужно сказать, что среди отдельных работников Госплана имеются разговоры о невыполнении плана, что Левин далеко не одинок», — писала газета и призвала комиссию по чистке и партийную ячейку Госплана поставить оппортунистов на место.

Первоначально руководство Госплана на этот выпад «Правды» не отреагировало. Однако через неделю в «Правде» появилось огромное стихотворение комсомольского поэта А. Безыменского — рифмованный ответ мифической ударницы Акулины Фроловой «околопартий-ному обывателю» Левину. Не стесняясь в выражениях, Безыменский обличал Левина, его «худые мозги» и оппортунизм, а также от имени своей героини обещал перевыполнить все планы. Вероятно, председателю Госплана Куйбышеву стало известно, что «Правда» готовит также другие материалы по поводу его ведомства. Куйбышев ринулся в бой. 15 июля, в день публикации стихотворения Безыменского, он сделал заявление на заседании Политбюро. Претензии Куйбышева было поручено рассмотреть комиссии в составе самого Куйбышева, Сталина и Кагановича[218]. С редкой оперативностью уже на следующий день было утверждено постановление Политбюро, в котором предписывалось прекратить публикации материалов по поводу скандала в Госплане. Руководству «Правды» от имени Политбюро было сделано внушение: «Независимо от ошибок, допущенных т. Левиным и своевременно вскрытых “Правдой”, признать, что “Правда” поступила неправильно, напечатав заметку о т. Левине (где т. Левин неправильно квалифицируется как “околопартийный обыватель”) и стихотворение т. Безыменского без ведома секретарей ЦК»[219].

Однако, почувствовав вкус первой победы, руководители Госплана решили не останавливаться на достигнутом. Левин, судя по всему, выдвинул контрпретензии, заявив, что его выступление на комиссии по чистке было неправильно записано в протоколе. Заявление Левина было доведено до Сталина и по его предложению рассматривалось первым же вопросом на заседании Политбюро 25 июля 1931 г.[220] Политбюро поручило Оргбюро рассмотреть заявление и, «если окажется, что т. Левин прав, опубликовать в “Правде” соответствующее опровержение». Уже после отъезда Сталина в отпуск, 16 августа, Оргбюро, по предложению Кагановича, удовлетворило претензии Левина и поручило «Правде» дать разъяснение, «реабилитирующее т. Левина»[221].

Очевидно, что такие конфликты не проходили бесследно. Объективно они укрепляли позиции ведомств, усиливали их бесконтрольность. Сталин не мог не понимать этого, но до поры уступал своим соратникам.

Одним из методов давления членов Политбюро на Сталина при отстаивании интересов своего ведомства (а соответственно, и своих собственных интересов) были заявления об отставке. Этот метод был традиционным в партии. К нему, как известно, неоднократно прибегал Ленин, а в 1920-е годы Сталин. В этом смысле угрозы отставок в начале 1930-х годов можно считать остаточным явлением внутрипартийных порядков предыдущего периода, хотя теперь отставки заявлялись и рассматривались исключительно в узком кругу высшего руководства.

26 июня 1930 г., например, А. И. Микоян написал на имя Сталина заявление, в котором, в частности, говорилось: «Я уже четыре года, как работаю в НКТорге. Все трудности соц. строительства острее всего концентрируются в НКТорге, как в фокусе хозяйственной жизни […] Причем, если промахи и упущения в других областях советской работы часто проходят мимо внимания партии, то в области работы НКТорга они становятся в центр политики». Особенно жаловался Микоян на проблемы, связанные с внешнеторговым аппаратом: «Дело настолько трудное, настолько сложное, что требует исключительных усилий и исключительной бдительности со стороны руководства НКТорга. Мне же приходится отвечать за всю работу, за каждую отдельную часть работы НКТорга. Меж тем я настолько утомился и издергался — ведь я уже два года подряд работаю без отпуска — что не в состоянии успешно справиться с руководством НКТорга. Кроме того, свежему человеку (ведь я уже четыре года нахожусь на этой работе) легче будет двинуть дело вперед. Поэтому прошу Политбюро:

освободить меня от работы в НКТорге;

дать мне двухмесячный отпуск;

назначить меня на местную работу, партийную или хозяйственную (какое-нибудь новое строительство)»[222].

Это заявление Микояна отложилось в его фонде без каких-либо следов о передаче Сталину. Однако, судя по всему, Сталин был знаком если не с заявлением, то с настроениями Микояна, хотя и решил не предавать их широкой огласке. Через месяц, 24 августа, Сталин писал Молотову: «Мы все забываем об одной “мелочи”, а именно о том, что Наркомторг является в данный момент одним из самых важных наркоматов (и самых сложных, если не самым сложным наркоматом). И что же? Во главе этого нарк[омата] стоит человек, который не справляется с делом, с которым вообще трудно или даже невозможно справиться одному человеку. Либо мы должны сменить Микояна, что нельзя считать доказанным, либо надо его подпереть крупными замами, что, кажется, не вызывает разногласий»[223]. Вопрос был разрешен с учетом предложений Сталина и жалоб Микояна. Сначала Микояну выделили заместителя по внешней торговле — А. П. Ро-зенгольца, а затем вообще освободили от забот о внешней торговле:

15 ноября 1930 г. решением Политбюро Наркомторг был разделен на два наркомата — Наркомснаб во главе с Микояном и Наркомат внешней торговли во главе с Розенгольцем[224].

Относительными уступками завершилось рассмотрение заявления об отставке В. В. Куйбышева, которое он подал на имя Кагановича (в период отпуска Сталина) 10 августа 1931 г. Куйбышев был недоволен обстановкой, сложившейся вокруг составления планов на 1932 г. и вторую пятилетку. Ссылаясь на болезнь, он просил предоставить полуторамесячный отпуск и в заключение писал: «Ввиду того, что я явно не справляюсь с обязанностями руководителя Госплана, прошу освободить меня от этой работы, предоставив мне работу по моим силам (лучше было бы если бы в области или в районе)»[225] Сталин был очень недоволен претензиями Куйбышева. «Тяжелое впечатление производит записка т. Куйбышева и вообще все его поведение. Похоже, что убегает от работы», — писал Сталин Кагановичу[226]. Однако разбираться с Куйбышевым, судя по всему, было поручено его непосредственному начальнику — Молотову. 14 августа 1931 г. Молотов, находившийся в отпуске, послал Куйбышеву письмо по этому поводу: «Здравствуй, Валерьян! Т. Каганович прислал Кобе твое письмо в ЦК, и я читал его. Вижу, что с планами будущего года и будущей пятилетки дело идет медленнее, чем хотелось бы. Однако время, небольшое, мы еще имеем и, по-моему, то, что мы наметили, в частности для работы комиссии по 1932 г., мы должны и можем сделать […] Насчет твоего ухода из Госплана не может быть и речи. Уверен, что все будут решительно против. Этот хозяйственный год, год перестройки, имеет дополнительные трудности, но путь к их преодолению нащупан и дело должно пойти вперед. Хорошо — лучше, чем раньше.

Что тебе нужно, так это передышку. Это, по-моему, можно скоро осуществить, с первых чисел сентября. Итак, очень советую снять вопрос об уходе из Госплана и больше его вообще не подымать. Не такое сейчас время — надо вплотную взяться за улучшение Госплана. Мы должны тут тебе помочь и я думаю, что дело с осени пойдет лучше, успешно. Твой В. Молотов»[227]. Вопрос об отставке был снят. Куйбышев, как и обещал Молотов, получил отпуск и некоторую поддержку в изнуряющей борьбе с ведомствами по поводу составления планов.

Как-то успокоив Куйбышева, Сталин в начале сентября 1931 г. оказался вовлеченным в достаточно острый конфликт с Орджоникидзе по поводу выделения валюты для импорта материалов для ВСНХ. Орджоникидзе в определенной мере поддержали некоторые другие члены Политбюро. В этих условиях вынужден был маневрировать также Каганович, координировавший в этот период работу Политбюро. Столкнувшись с явным противодействием, Сталин и Молотов, находившиеся в отпуске на юге, вынуждены были 6 сентября 1931 г. послать ультиматум находившимся в Москве членам Политбюро: «Настаиваем на отмене обоих ваших решений о заказах на сталь и вагонные оси и колеса. В случае Вашего несогласия предлагаем специальное заседание Политбюро с вызовом нас обоих»[228]. После этого ультиматума вопрос был решен так, как требовал Сталин, хотя Орджоникидзе в частных письмах Сталину выражал свою обиду[229]. Для того чтобы нейтрализовать последствия конфликта, Сталину пришлось направить Орджоникидзе несколько дружеских писем с мягкими нареканиями и разъяснениями его неправоты[230].

Еще через несколько дней, 12 сентября, новое заявление об отставке сделал в письме Сталину Микоян, недовольный выговорами, которые были объявлены его ведомству в связи с тяжелым продовольственным положением в Грузии[231]. Несмотря на то, что этот конфликт был улажен, 15 октября 1931 г. Политбюро пришлось рассматривать новое заявление Микояна. Очередное столкновение, судя по всему, произошло в связи с подготовкой отчета Микояна на предстоящем в конце октября 1931 г. пленуме ЦК ВКП(б). Наркомат снабжения подвергался в это период резкой критике, и Микоян пытался смягчить ее заявлением об отставке. Политбюро, однако, проявило твердость. В принятом решении говорилось: «Заявление т. Микояна об отставке отклонить, обязав т. Микояна представить своевременно проект резолюции по докладу Наркомснаба на пленуме»[232].

Остроконфликтными в 1931 г. были отношения председателя ВСНХ СССР Орджоникидзе с руководством Совнаркома (председателем СНК Молотовым и его первым заместителем, председателем Госплана Куйбышевым). Неуравновешенный Орджоникидзе столь горячо отстаивал интересы ВСНХ и свое право хозяина в собственном ведомстве[233], что вызвал резкое недовольство Сталина. В августе 1931 г. Сталин писал Кагановичу (явно для передачи Орджоникидзе): «[…] Все еще плохо ведет себя т. Орд[жоники]дзе. Последний, видимо, не отдает себе отчета в том [, что] его поведение (с заострением против тт. Молотова, Куйбышева) ведет объективно к подтачиванию нашей руководящей группы, исторически сложившейся в борьбе со всеми видами оппортунизма, создает опасность ее разрушения. Неужели он не понимает, что на этом пути он не найдет никакой поддержки с нашей стороны? Что за бессмыслица!»[234]. В сентябре-октябре 1931 г. в связи с дальнейшим обострением конфликта между Орджоникидзе и Молотовым, Сталин сделал внушение Орджоникидзе лично: «Насчет Молотова я не согласен с тобой. Если он травит тебя или ВСНХ, поставь вопрос в ПБ. Ты хорошо знаешь, что ПБ не дает травить тебя или ВСНХ ни Молотову, ни кому бы то ни было. Во всяком случае, ты не менее виновен перед Молотовым, чем он перед тобой. Ты его назвал “негодяем” Что не может быть терпимо в товарищеской среде. Ты игнорируешь его, СНК, СТО. Ты видишь ЦК, но не замечаешь СНК, СТО, Молотова. Почему, на каком основании? Не думаешь ли ты, что Молотов должен быть исключен из той руководящей верхушки, которая сложилась в борьбе с троцкистско-зиновьевским и бухаринско-рыковским уклонами? […] Изолировать Молотова и расстроить сложившуюся руководящую большевистскую верхушку… — нет, я на это “дело” не пойду, как бы ты ни обижался и какими бы ни были мы друзьями. Конечно, у Молотова есть недостатки и они мне известны. Но у кого нет недостатков? Все мы богаты недостатками. Надо работать и бороться вместе, работы хватит на всех. Надо уважать друг друга и считаться друг с другом […]»[235] «Ты еще не научился отвлекаться от личного элемента в отношениях между политическими руководителями. Это нехорошо […] Ни изоляции Молотова, ни изоляции Серго! Совместная работа, во что бы то ни стало! Сохранение единства и нераздельности нашей руководящей верхушки! Понятно?»[236].

Несмотря на подобные увещевания, несколько месяцев спустя вспыхнул еще один конфликт, связанный с планами разделения ВСНХ на несколько наркоматов. Орджоникидзе был противником этого решения[237]. Сталин и Молотов считали, что ВСНХ необходимо разделить. Проект постановления о реорганизации предложил Сталин. Орджоникидзе заявил об отставке и выдвинул какие-то обвинения против Молотова. В результате 23 декабря 1931 г. Политбюро одобрило следующее решение:

«а) Принять предложенный т. Сталиным проект постановления о перестройке работы хознаркоматов и передать для окончательного редактирования в комиссию в составе тт. Сталина, Молотова, Орджоникидзе и Кагановича. Созыв комиссии за т. Сталиным.

б) Предложение т. Орджоникидзе об его отставке отклонить.

в) Для рассмотрения заявления т. Орджоникидзе об его взаимоотношениях с т. Молотовым назначить специальное заседание Политбюро»[238].

25 декабря 1931 г. Политбюро утвердило окончательную резолюцию о практической работе хозяйственных организаций, узаконившую раздел ВСНХ на три наркомата: тяжелой, лесной и легкой промышленности[239]. Никаких сведений о специальном заседании Политбюро по поводу взаимоотношений Орджоникидзе и Молотова пока не выявлено. Скорее всего, конфликт был погашен в частном порядке.

Как видно из приведенных примеров, выступая арбитром в многочисленных ведомственных спорах между своими соратниками, Сталин в начале 1930-х годов во многих случаях предпочитал находить компромиссы. Очередной раз об этом свидетельствовал исход конфликта между В. В. Куйбышевым и наркомом путей сообщения А. А. Андреевым. 14 ноября 1932 г. Куйбышев обратился в Политбюро с запиской по поводу самочинного разбронирования угля по распоряжению заместителя наркома путей сообщения П. Б. Билика. Ссылаясь на рапорты секретаря Комитета резервов Н. Е. Зибрака и заместителя председателя ОГПУ Г. Г. Ягоды, Куйбышев требовал от Политбюро наказать виновных в незаконном использовании угля, в частности арестовать ряд железнодорожных служащих и объявить строгий выговор Билику[240]. Накануне рассмотрения вопроса в Политбюро Андреев обратился к Сталину со следующей запиской: «т. Сталин. Моему заму т. Билику выносится выговор не за что. Из запасов он топлива ни одной тонны не брал. Прилагаю его объяснения, которое я от него потребовал. Работник он довольно дисциплинированный»[241]. Сталин, судя по ходу последующих событий, был склонен поддержать руководителей наркомата путей сообщения. Записку Андреева Сталин переправил Куйбышеву (в архиве секретариата которого она и сохранилась). Куйбышев предпринял дополнительное расследование. В ответ на оправдания Билика Зибрак подготовил новую справку, в которой доказывал, что разбронирование запасов происходило в одном случае по прямому приказу, а в другом — с ведома Билика[242]. Несмотря на это, Политбюро, которое рассматривало вопрос 25 ноября, приняло компромиссное решение. Билику было указано на «незаконность распоряжения о разбронировании угля из фондов Комитета резервов без разрешения Комитета» и сделано предупреждение, «что в случае повторения таких незаконных действий» он будет привлечен к «строжайшей партийной и государственной ответственности». Наиболее сильно поплатились, как обычно, «стрелочники» — Политбюро утвердило арест ряда железнодорожных служащих и поручило ОГПУ «расследовать и привлечь к ответственности всех сотрудников НКПС и дорог, виновных в незаконном разбронировании фондов»[243].

Несмотря на отсутствие ярко выраженной политической подоплеки, претензии соратников и постоянные конфликты в Политбюро представляли для Сталина значительную проблему. С одной стороны, закаленные борьбой и избалованные уступками, которые делал им Сталин в 1920-е годы, в период острого политического противостояния в верхушке партии, члены сталинского Политбюро и возглавляемые ими ведомства оставались препятствием на пути установления абсолютной диктатуры вождя. Члены Политбюро, возглавлявшие крупнейшие наркоматы и правительственные органы, как политические деятели фактически были продуктом сращивания высшего партийного и государственнохозяйственного руководства, что значительно увеличивало их реальное влияние. Ряд фактов позволяют также сделать предположение (которое, впрочем, нуждается в специальном изучении), что московские вожди обзаводились клиентурой из руководителей местных партийных организаций, государственных чиновников среднего уровня, которые нуждались в специальном покровительстве в центре. С другой стороны, обладая немалой самостоятельностью и весом в решении повседневных вопросов управления, члены Политбюро, отстаивая интересы своих ведомств, во многих случаях усугубляли разрушительные последствия политики «скачка». Постоянные требования увеличения разорительных капитальных вложений и заказов за границей, противодействие контролю над использованием выделенных средств и ресурсов и т. д. являлись фактором дальнейшего разгона форсированной индустриализации и умножения ее противоречий.

Бюрократизм, косность, неповоротливость и корпоративный эгоизм огромного партийно-государственного аппарата в значительной мере определил своеобразное разделение функций между Сталиным и его соратниками в Политбюро. Политическое лидерство Сталина в практике повседневного руководства страной все больше приобретало формы своеобразного арбитража в межведомственных столкновениях и конфликтах. Это еще больше укрепляло позиции Сталина, превращало его в особый центр власти, ответственный за соблюдение «общегосударственных интересов» и сдерживание ведомственных влияний. О стремлении самого Сталина играть именно такую роль свидетельствовали многочисленные выпады против бюрократизма, «героев ведомственности», «вельмож-бюрократов» и т. д., содержащиеся в его официальных речах и неформальных письмах соратникам. «Пусть ПБ и Секретариат ЦК возьмут под специальное и систематическое наблюдение и Наркомвод, и НКПС и заставят их работать. Оба наркома находятся в плену у своего аппарата, особенно Рухимович (нарком путей сообщений. — О. X.), бюрократическое самомнение которого является обратной стороной его отсталости и косности по части большевистской постановки дела в НКПС»[244]. «Большевики не могут становиться на такой путь, если, конечно, не хотят они превратить нашу большевистскую партию в конгломерат ведомственных шаек»[245]. «Скажите Постышеву, чтобы он не поддавался давлению вельмож-бюрократов, добивающихся орденов для своих дружков-собюрократов»[246]. «Пора начать привлечение к ответственности руководства заводов, обязанных снабжать сталью автотракторные предприятия. Если Орджоникидзе станет скандалить, его придется заклеймить как гнилого рутинера, поддерживающего в Наркомтяже худшие традиции правых уклонистов»[247]. «Боюсь, что, если издать такое постановление, затормозим работу промышленности минимум на полгода, так как уважаемые “большевики” забросят дело и истратят всю свою энергию на дело бесконечного пересаживания с места на место»[248]. «Получил ответ […] насчет нефтеперевозок по Волге. Ответ — неубедительный. Видно, что составили его “ловкачи” из НКТП или Госплана, а вы по обыкновению “подмахнули”»[249]. «Доколе будете терпеть безобразия в предприятиях НКснаба, особенно в консервных заводах? […] Почему не принимаете меры против НКснаба и Микояна? Доколе будут издеваться над населением? Ваше (т. е. ПБ) долготерпение прямо поразительно»[250] «Очень плохо обстоит дело с артиллерией […] Серго надо вздуть за то, что он, доверив большое дело двум-трем своим любимчикам-дуракам, готов отдать в жертву этим дуракам интересы государства»[251]. «Надо высечь НКИД за спячку, слепоту, близорукость»[252] и т. д.

Вместе с тем позицию Сталина в отношении «ведомственности» нельзя признать принципиальной. Недовольство Сталина вызывали, как правило, любые решения (неважно, про- или антиведомствен-ные), которые проходили без согласования с ним. Поэтому члены Политбюро, выдвигая определенный вопрос, старались заручиться предварительной поддержкой Сталина, даже в те моменты, когда он находился вне Москвы на отдыхе. Сам Сталин поощрял такую практику. «Количество запросов ПБ не имеет отношения к моему здоровью. Можете слать сколько хотите запросов, я буду с удовольствием отвечать», — писал он Молотову в июне 1932 г.[253]

Борьба с бюрократизмом и ведомственностью оказались для Сталина удобным методом воздействия на членов Политбюро. Невозможность охватить и проконтролировать все направления и конкретные вопросы партийно-государственного руководства Сталин компенсировал разносами, которые периодически устраивал своим соратникам на ведомственной почве. Такие разносы не только держали аппарат в необходимом напряжении, но и прививали сталинскому окружению своеобразный «комплекс неуверенности». Даже сравнительно второстепенные вопросы Сталин поднимал на принципиальную высоту, вписывал в максимально широкий контекст, старался обосновать теоретически, показать соратникам, что он видит в проблеме то, чего они разглядеть никогда не сумеют. При этом тон сталинских указаний был предельно категоричен. С политической точки зрения Сталина вполне устраивали также постоянные конфликты между руководителями ведомств. С одной стороны, это действительно вносило напряженность в отношения между отдельными членами Политбюро, с другой — позволяло Сталину проводить те решения, которые он считал необходимыми. Межведомственные столкновения и постоянные атаки на членов Политбюро, возглавлявших наркоматы, сыграли свою роль в дальнейшем ослаблении Политбюро и усилении власти Сталина.

Сталинские приоритеты: феномен — «кризисного прагматизма»

Несмотря на относительную силу позиций отдельных членов Политбюро и значительность ведомственных влияний, известные документы и факты не позволяют охарактеризовать «генеральную линию» партии как простой компромисс между соперничавшими структурами партийно-государственной машины и высшими советскими руководителями, отражавшими интересы этих структур. В системе большой политики самостоятельной и в конечном счете решающей силой выступал Сталин. Воспринимая или отвергая сигналы и влияния, исходившие от различных партийно-государственных институтов, он формулировал общие политические установки и определял практические меры их претворения в жизнь. Сталинские знания, пристрастия, представления об окружающем мире, заблуждения и криминальные наклонности выступали своеобразным камертоном, совпадая с которым различные внешние инициативы и ходатайства могли иметь шанс на реализацию. Это касалось как сравнительно мелких, так и (что особенно важно) принципиальных вопросов. Тактические повороты «генеральной линии», всегда привлекающие внимание историков, как правило, были результатом взаимодействия Сталина и ведомственных руководителей, в котором Сталин играл ведущую роль.

Уже упоминавшиеся «мини-реформы» 1931 г. в промышленности являлись хорошим примером этого механизма выработки решений. Известно, что одним из первых официальных сигналов, возвестивших о начале «мини-реформ», была Первая всесоюзная конференция работников социалистической промышленности, проходившая в Москве в конце января — начале февраля 1931 г. На ней присутствовали и выступили руководители страны, в том числе Сталин и Молотов, но наиболее существенные «умеренные» положения содержала речь председателя ВСНХ Орджоникидзе. В отличие от Сталина, который ограничился политическими призывами и требованием о безусловном выполнении плана 1931 г., а также вновь говорил об опасности вредительства, Орджоникидзе проявил большую гибкость и продемонстрировал знание реального положения дел в промышленности. В речи Орджоникидзе выделялись два момента. Во-первых, он выступил за укрепление единоначалия, освобождение хозяйственников от диктата политических контролеров и заявил, что основная масса специалистов не имеет ничего общего с «вредителями». И, во-вторых, призвал строго соблюдать хозрасчет, установить договорные отношения и материальную ответственность предприятий-поставщиков перед заказчиками[254], что являлось косвенной критикой политики штурма и внеэкономических командных методов управления.

Это обстоятельство, а также другие факты, свидетельствующие об активной приверженности Орджоникидзе новому курсу, дали историкам основания считать наркома тяжелой промышленности инициатором «мини-реформ», и даже рассматривать эти сами эти «реформы» как результат победы Орджоникидзе в столкновении со Сталиным и Молотовым, придерживающихся прежней линии[255] Как и во многих других случаях, по данному вопросу также существует противоположная, скептическая точка зрения, приверженцы которой полагают, что некоторое изменение курса в 1931 г. было проявлением согласованной политики руководства партии, и ставят под сомнение существование конфликта между Сталиным и Орджоникидзе[256]. Архивные документы скорее подтверждают вторую точку зрения. Более того, они позволяют утверждать, что относительное отступление в 1931 г. осуществлялось во многом по инициативе Сталина, а не Орджоникидзе, либо о том, что Сталин перехватил, сделал своей и развил инициативу Орджоникидзе.

5 ноября 1930 г. на заседании Политбюро Сталин предложил создать специальную комиссию для разработки «вопросов торговли на новой базе». В комиссию под председательством Микояна вошли сам Сталин, представители ведомств, а чуть позже Молотов[257]. В 1931–1932 гг. намерения Сталина, предложившего образовать эту комиссию, воплотились в серию постановлений, призванных укрепить позиции торговли в противовес карточному распределению. Практические результаты этих решений были незначительными, поскольку оставалась неприкосновенной общая политика форсированной индустриализации и коллективизации. Однако с точки зрения темы этой работы, важно отметить, что именно Сталин, ранее внесший немалый вклад в распространение и практическое воплощение идей прямого продуктообмена, в конце концов поддерживал меры, позволявшие политически реабилитировать торговлю и товарно-денежные отношения.

Вскоре после создания комиссии по торговле произошли события, которые можно считать одной из первых существенных попыток обуздания политики «спецеедства». В конце ноября Г. К. Орджоникидзе получил от заведующего распределительным отделом ЦК ВКП(б) Н. И. Ежова сообщение о нападках на начальника строительства Магнитогорского комбината Шмидта. Орджоникидзе обратился с запиской к Сталину: «Сосо, Ежов говорит, что на Магнитогорске идет травля в печати Шмидта. Они — Магнитогорская парторганизация — по-видимому, хотят поставить ЦК перед свершившимся фактом. Если мы твердо хотим сохранить Шмидта, надо немедленно предложить Кабакову (секретарь Уральского обкома ВКП(б). — О. X.) воздействовать на Румянцева (секретарь райкома), чтобы он прекратил агитацию против Шмидта. Ежов Румянцева вызывает в ЦК». Сталин поставил на записке Орджоникидзе резолюцию «Согласен» и даже взялся представить данный вопрос для рассмотрения на заседании Политбюро 5 декабря 1930 г. В принятом решении (его текст был написан Кагановичем и отредактирован Сталиным) Уральскому обкому партии поручалось «обеспечить немедленное прекращение травли и оказать поддержку тов. Шмидту»[258].

Уже через месяц в аналогичной ситуации Сталин сам выступил инициатором принятия решения о защите хозяйственников. 4 января 1931 г. директор металлургического завода им. Петровского в Днепропетровске Горбачев написал Сталину письмо, в котором жаловался на постоянную травлю со стороны партийной организации и партийной печати Днепропетровской области. «Вместо того чтобы дать возможность заводоуправлению сконцентрировать все силы и помочь ему в выправлении работы, — писал Горбачев, — имеет место непрерывное дергание, таскание работников на заседания, и вся энергия з[аводо]у[правления] вынужденно переключается на огрызание против сыпящихся как из рога изобилия обвинений со стороны руководства парторганизации, устных и в печати»[259]. Сталин обратил внимание на это письмо и поставил на нем резолюцию: «Т. Орджоникидзе. Думаю, что жалоба Горбачева имеет основание. Что нужно сделать, по-твоему, чтобы выправить положение? Достаточно ли будет, если осадим парторганизацию?»[260]. Уже через несколько дней, 20 января 1931 г., по докладу Орджоникидзе на Политбюро специально рассматривался вопрос о письме Горбачева. Как и предлагал Сталин, Политбюро защитило Горбачева и «осадило» парторганизацию. Кроме того, на самом заседании Политбюро по инициативе Сталина было решено дать указание крайкомам, обкомам и ЦК республиканских компартий не «допускать снятия директоров заводов всесоюзного значения без санкции ЦК и ВСНХ СССР»[261]. Это решение имело принципиальное значение. Оно положило начало постепенному упрочению позиций хозяйственных ведомств, ослаблению политического контроля за их деятельностью.

Что касается выступления Орджоникидзе на январской конференции хозяйственников, то его основные положения не выходили за рамки новых подходов, инициированных Сталиным (в определенных пунктах с подачи Орджоникидзе) в Политбюро, и, несомненно, неоднократно обсуждаемых в кругу сталинских соратников. Конечно, выступление Орджоникидзе в силу обращенности к реальным проблемам выглядело более радикальным, чем речь Сталина. Однако документы показывают, что определенную эволюцию в духе предложений по делу Горбачева проделывал и Сталин. Например, при подготовке своей речи на конференции хозяйственников к печати он снял или смягчил ряд резких высказываний против специалистов: убрал критику в адрес коммунистов-хозяйственников, которые требуют дать им в помощь «старых задрипанных специалистов», вычеркнул большой пассаж о вредительстве и приписал, что лишь «некоторые старые» инженеры и техники «скатываются на путь вредительства»[262].

Орджоникидзе, несомненно, был горячим сторонником этой линии. Столкнувшись на посту председателя ВСНХ с разрушительными последствиями политики сверхиндустриализации и борьбы с «вредителями», он резко изменил свою прежнюю позицию и выступал за более продуманный экономический и политический курс, пытаясь в полной мере реализовать его в ВСНХ. Однако нельзя не заметить, что в этом он опирался на поддержку Сталина. О механизмах этого взаимодействия Орджоникидзе и Сталина дает представление ход одного из антиспецовских скандалов на Северном Кавказе. 20 мая 1931 г. Орджоникидзе послал Сталину, Молотову и Кагановичу копию телеграммы председателя объединения «Сталь» Н. Г. Мышкова. Мышков сообщал, что местные власти отдали под суд начальника доменного цеха Сулинского металлургического завода Венчеля, «одного из лучших доменщиков, работающих день и ночь в цехе» и представленного к награждению орденом. Следствие «по сугубо техническим вопросам», не без иронии писал Мышков, производил милиционер, который и установил факт «вредительства» Венчеля. Мышков утверждал, что на Северном Кавказе это не единичный случай, что местные сотрудники милиции нередко вызывают на допросы начальников цехов по техническим проблемам, что ведет к деморализации технического персонала[263]. В тот же день, 20 мая, Сталин лично вынес эту телеграмму на рассмотрение Политбюро, которое постановило прекратить суд и обеспечить Венчелю «нормальные условия работы в цехе» (эту фразу в постановление собственноручно вписал Сталин), а также предложило «Северокавказскому крайкому прекратить практику допросов специалистов милицией»[264].

О едином фронте Политбюро в отношении специалистов свидетельствовало новое совещание хозяйственников ВСНХ и Наркомата снабжения, созванное в ЦК ВКП(б) 22–23 июня 1931 г. От январского совещания оно отличалось гораздо большей откровенностью и радикальностью выводов. (Видимо, поэтому Политбюро приняло специальное постановление не печатать стенограмму совещания[265] Опубликованы были лишь нескольких до неузнаваемости переработанных докладов руководителей государства.) Особое место на конференции занял вопрос об отношении к специалистам, взаимоотношениях хозяйственников и карательных органов. Говорили об этом откровенно. Критический тон обсуждению этой проблемы во многом задали Молотов и Сталин. «До сих пор есть постоянные дежурные ГПУ, которые ждут, когда можно будет привлечь того или иного специалиста к ответственности, — говорил Молотов. — Ясно, что в таких случаях создают дело, в таких случаях может получиться то, что надо все-таки работу какую-нибудь получить». «Не надо допускать, чтобы милиционер был техническим экспертом по производству […] Не надо допускать того, чтобы на заводе была специальная контора ОГПУ с вывеской, где сидят и ждут, чтобы им дела подали, а нет — так будут сочинять их», — заявил Сталин[266] (при подготовке текста своего выступления к печати Сталин вычеркнул этот пассаж). Полностью оправдывая предшествующие репрессии против специалистов, Сталин объявил об изменении курса в связи с упрочением социалистических преобразований и поворотом специалистов на сторону советской власти. Орджоникидзе выступал в первый день совещания. Основные идеи его доклада были теми же, что и у других выступавших — об изменении отношения к специалистам, расширении самостоятельности предприятий, срочном наделении их собственными оборотными фондами и т. д.[267]

Выступления Орджоникидзе и других хозяйственников на совещании отражали интересы работников промышленности, прежде всего их стремление к относительной хозяйственной самостоятельности и защищенности от произвола партийных и карательных органов. В 1931–1932 гг. эти претензии находили определенное понимание у политического руководства страны. Кардинальные решения Политбюро от 10 июля 1931 г., закрепившие изменение политики по отношению к специалистам и руководителям предприятий, были результатом общей позиции Политбюро, и прежде всего инициативы Сталина. Как видно из подлинных протоколов заседаний Политбюро, решение Политбюро по вопросам ОГПУ от 10 июля 1931 г., ограничивающее возможности арестов специалистов народного хозяйства, было написано собственноручно Сталиным[268].

«Мини-реформы» 1931 г. в промышленности отражали сталинское понимание сути кризиса и путей выхода из него. Сталинский прагматизм всегда имел характер «кризисного прагматизма» — ограниченной, запаздывающей и непоследовательной реакции на обострение кризисных явлений до крайних пределов. Как приложение к террору и насилию, которые оставались приоритетами большевистской политики, Сталину всегда были понятнее и ближе разного рода организационно-политические и кадровые мероприятия, имевшие характер корректировок, но не сколько-нибудь серьезных реформ. Несмотря на некоторые колебания и частичные изменения индустриальных планов, курс на форсированную индустриализацию и наращивание капитальных вложений в тяжелую промышленность не претерпел изменений. Хроническое невыполнение планов промышленного производства в значительных масштабах и очевидное обострение проблем низкой производительности труда, фондоотдачи, распыления ресурсов в условиях скачкообразного наращивания капитальных вложений фактически игнорировались. На 1932 г. вновь были приняты нереалистические планы 36 %-ного прироста промышленной продукции и 40 %-ного прироста капитальных вложений[269]. Только в конце июля 1932 г. под напором финансового кризиса Политбюро в срочном порядке предприняло сокращение капиталовложений. Большая часть сокращения пришлась на тяжелую промышленность. Это решение было принято по инициативе председателя Госплана Куйбышева и поддержавшего его председателя СНК Молотова при горячих возражениях руководителей ведомств, прежде всего наркома тяжелой промышленности Орджоникидзе[270]. Заметное сокращение капиталовложений было важным шагом в верном направлении, вслед за которым последовала серия более решительных мер, означавших отказ от политики скачков. Однако, как обычно, этот шаг был предпринят с большим опозданием и, соответственно, после ненужных дополнительных потерь.

Продолжение курса на форсированную индустриализацию в формате большого скачка было основой нарастания кризиса в других отраслях экономики и в социальной сфере. Поскольку высокие темпы строительства новых предприятий были рассчитаны на массовый импорт промышленного оборудования, технологий и материалов, постольку до опасных пределов нарастал дефицит внешнеторгового баланса. Своего высшего уровня внешняя задолженность достигла в августе 1931 г. — 1233 млн руб.[271] Это была огромная сумма (достаточно сказать, что экспорт в 1931 г., по официальным данным, составлял 811 млн руб.[272]). Напряженность долга усугубляла краткосрочность большинства кредитов, а также мировой кризис, вызывавший, с одной стороны, падение цен на советский экспорт, а с другой — трудности в получении новых кредитов или отсрочки старых. Столь тяжелое положение было следствием массовых и нередко нерациональных закупок, которые производились в условиях скачкообразной индустриализации. Осознав угрозу этой политики, Сталин с конца 1931 г. начал борьбу с аппетитами ведомств, требовавших новых закупок по импорту. Как уже говорилось, в сентябре 1931 г. это вызвало острый конфликт между Сталиным и Орджоникидзе, который лоббировал дополнительные поставки металла. Более внимательно присматриваясь к проблеме безграничного импорта, Сталин обнаружил факты варварского расточительства. Прочитав 9 сентября 1931 г. заметку в «Известиях» о ненужности импортного металла, завезенного на строительство Челябинского тракторного завода, он обозвал хозяйственников «преступниками и сволочами», потребовал рассмотреть этот факт на заседании Политбюро и наказать виновных[273].

Трудно сказать, в какой мере Сталин действительно начал осознавать порочность собственной политики индустриального скачка. Однако кризис не оставлял места для дальнейших колебаний. Еще раньше, чем началось заметное сокращение капитальных вложений в промышленность, было предпринято существенное сокращение импорта — почти на треть за первое полугодие 1932 г.[274] Продолжавшееся и далее сокращение импорта позволило избежать банкротства на международных рынках, однако было предпринято слишком поздно, чтобы предотвратить нарастание кризиса внутри страны.

Не отказываясь от форсированной индустриализации и большого экспорта сельхозпродуктов, сталинское руководство не могло отказаться и от наращивания реквизиций в деревне. Хлебозаготовки из урожая 1931 г. по своей жестокости превзошли аналогичные кампании предыдущих лет. В деревне было изъято до 40 % всего наличного хлеба в отличие от 30 %-ного изъятия в предыдущем году. Учитывая, что урожай 1931 г. был плохим, в деревне осталось хлеба намного меньше: около 40 млн тонн по сравнению с 50 млн тонн в 1930 г.[275] В результате в основных зерновых районах (прежде всего на Украине), подвергшихся особенно значительному опустошению, начался голод.

Уже в начале 1932 г., в период подготовки к весенним работам, было ясно, что эта политика продразверстки требует немедленных изменений. Настроения ограбленных, голодавших или ожидавших голода крестьян были тяжелыми, они отказывались работать в колхозах. Хотя мы все еще не располагаем полным комплексом документов об информации и предложениях, поступавших по этому вопросу в Москву, отдельные факты свидетельствуют о том, что идеи нового нэпа все чаще возникали в головах советских функционеров. Так, в январе 1932 г. Я. Э. Рудзутак в записке Сталину предлагал доводить хлебозаготовительные планы в начале хозяйственного года, «чтобы колхоз имел возможность планировать продажу на рынке части продукции после выполнения государственного задания»[276]. Это было разумное предложение, в конце концов принятое год спустя, после того как голод унес много миллионов жизней. Однако в 1932 г. оно было проигнорировано. Безразличной была реакция Москвы на инициативу украинского секретаря С. В. Косиора от 15 марта 1932 г.: «Объявить от имени союзных организаций о порядке хлебозаготовок из будущего урожая, исходя из того, что чем большего урожая добьется колхоз и колхозник, тем больший фонд должен быть выделен и распределен на личное потребление»[277] Сталин, конечно, понимал, что предложения Рудзутака, Косиора (и, возможно, другие подобные инициативы, которые обнаружатся по мере изучения архивов) были попыткой заставить центр следовать определенным правилам игры и стимулировать крестьян, по крайней мере, предсказуемостью государственных требований. Однако Сталин предпочитал не слышать такие предложения, что еще раз свидетельствовало о том, что он пока не намеревался менять принятый курс, оставляя за государством право брать в деревне столько хлеба, сколько понадобится для осуществления необоснованных индустриальных проектов.

В условиях, когда нужно было срочно действовать, чтобы хотя бы смягчить нараставший кризис, сталинское руководство фактически бездействовало. Слабо и нехотя Москва реагировала только на серьезное обострение обстановки. Помимо предоставления семенных ссуд, что являлось обычной практикой в период весеннего сева, особого внимания заслуживают несколько правительственных решений, принятых с конца апреля 1932 г. на фоне резкого нарастания социальной нестабильности (массовые голодные волнения в деревне и в городах), а также опасений за будущий урожай.

19 апреля 1932 г. в ответ на телеграмму председателя СНК Украины В. Я. Чубаря в Москве согласились выделить республике продовольственную помощь за счет государственных запасов, находившихся на территории республики (25 тыс. тонн), а также возвращения Украине 30 тыс. тонн пшеницы, предназначенной на экспорт[278]. В условиях нараставшего голода украинское руководство 23 апреля решилось направить Сталину новую тревожную телеграмму, в которой сообщалось о перебоях в снабжении Донбасса и других промышленных центров республики и содержалась просьба о дополнительной продовольственной помощи. О положении крестьянства в телеграмме не говорилось, поскольку украинские руководители знали, что к сообщениям о положении рабочих Москва будет более внимательной. Для того чтобы добиться результатов, вслед за телеграммой в Москву был командирован Чубарь[279]. При личных встречах Чубарю, судя по всему, удалось убедить Сталина и других московских руководителей в тяжести положения Украины. В результате 29 апреля 1932 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение, которое предусматривало некоторые меры дополнительной помощи Украине и общее перераспределение продовольственных ресурсов. Для снабжения Украины из черноморских портов возвращались 15 тыс. тонн кукурузы и 2 тыс. тонн пшеницы, предназначенных для экспорта. На Дальнем Востоке (видимо, в Канаде[280]) закупалось 3,5 млн пудов зерна для снабжения восточных регионов СССР. Соответственно, зерно, подлежащее вывозу в восточные районы из Центрально-Черноземной области (4 млн пудов) направлялось на Украину. Прекращался вывоз украинского хлеба в Закавказье, а для снабжения Закавказья использовалось зерно из 3 млн пудов, срочно закупленных в Персии[281]. В совокупности все это составляло важный шаг в верном направлении — сокращение экспорта сельскохозяйственных продуктов и закупок хотя бы некоторого количества зерна на мировых рынках. Вместе с тем этот шаг уже явно запаздывал. Например, закупленное на Дальнем Востоке и в Персии зерно, даже по официальным расчетам, должно было прибыть только в мае — июне, что на самом деле являлось оптимистическим планом.

Столь же запоздавшими были и уже упоминавшиеся майские решения о сокращении планов заготовок и колхозной торговле. Однако помимо сроков майские решения были неэффективными и с содержательной точки зрения. Выступая в декабре 1932 г. на заседании украинского политбюро, Л. М. Каганович объяснял, что принять законы о колхозной торговле и некотором сокращении планов заготовок заставили два обстоятельства: стремление материально заинтересовать крестьян («чтобы лучше сеяли») и необходимость «успокоить бушевавшего украинского мужика»[282]. Таким образом, «реформы» принимались под нажимом и рассматривались Сталиным как отвлекающий маневр с целью сбить возросшую до критического уровня социальную напряженность. Соответствующими были и принятые меры. Сплошным обманом было постановление от 6 мая, провозглашавшее снижение хлебозаготовительных заданий в 1932 г. на 4,3 млн тонн по сравнению с 1931 г. (с 22,4 до 18,1 млн тонн)[283]. Фактически это снижение рассчитывалось по отношению к крайне высоким и невыполнимым планам 1931 г. По отношению к реальному выполнению заготовок в 1931 г. снижение составляло всего 1,3 млн тонн, причем вопрос о дополнительных поставках хлеба за счет возвращения ссуд прошлых лет и гарнцевого сбора (натурального налога за помол зерна) вообще оставался открытым.

Между тем вопрос о планах приобретал все более острое значение. Май и июнь 1932 г. был отмечен почти полным истощением всех продовольственных запасов на местах и нарастанием голода. Исходя из реального состояния сельского хозяйства, местные руководители настаивали на дальнейшем снижении планов. Например, 10 июня 1932 г. Сталин получил два письма от украинских руководителей — председателя СНК республики В. Я. Чубаря и председателя украинского ЦИК Г. И. Петровского. Оба писали о голоде, о тяжелом положении сельского хозяйства и необходимости в связи с этим корректировки планов. Особенно откровенен и резок был Петровский, находившийся под впечатлением своей поездки по районам Украины. Произнеся ритуальную фразу по поводу активности кулака, Петровский посвятил большую часть своего письма критике государственной политики в деревне, в частности непосильных хлебозаготовительных планов. Петровский утверждал, что принятие высокого заготовительного плана из урожая 1931 г., хотя и вызывалось государственными потребностями, было ошибочным. В результате «порядочная часть села охвачена голодом». С явным сочувствием Петровский воспроизводил высказывания крестьян: «Зачем создали искусственный голод, ведь у нас был урожай; зачем посевматериал забирали — этого не было даже при старом режиме». Петровский просил оказать Украине помощь продовольствием и при этом предупреждал, что новые хлебозаготовки в силу плохого проведенного сева будут еще тяжелее[284]. Получив эти письма, Сталин сообщил Кагановичу: «Письма Чубаря и Петровского мне не понравились». Отвергнув возможность дополнительной помощи Украине и сокращения плана хлебозаготовок, Сталин писал: «По-моему, Украине дано больше, чем следует. Дать еще хлеб незачем и неоткуда»[285]

Сталкиваясь с острыми продовольственными проблемами накануне сбора нового урожая, Сталин решил готовиться к решительным действиям во время предстоящих хлебозаготовок. 7 июля 1932 г. Политбюро по настоянию Сталина приняло решение о фактическом повышении планов, установив высокие задания по изъятию гарнцевого сбора. Хлебозаготовительный план 1932 г. был доведен до уровня, почти равного нереальному и невыполненному плану 1931 г. Кроме того, по настоянию того же Сталина Политбюро приняло решение, еще более усугублявшее ситуацию. При доведении плана до районов и колхозов применялась «страховая надбавка» в 4–5% для обеспечения выполнения планов областью в целом[286]. Все вместе это означало, что в реальности, дойдя до отдельного колхоза, план во многих случаях был выше, чем виды на урожай. Для крестьян это означало неизбежный голод после заготовок, независимо от того, насколько старательно они собирали бы урожай. Недоверие деревни к государству достигло крайних пределов.

Все эти маневры свидетельствовали о том, что Сталин отказался воспользоваться таким эффективным средством стимулирования хлебозаготовок, как фиксированный на разумном уровне налог. Забегая вперед, можно отметить, что, уступая обстоятельствам, правительство с конца лета 1932 г. постепенно снижало планы хлебозаготовок для колхозов и крестьян и довело их с 18,1 млн тонн в мае 1932 г. до 15,5 млн тонн в январе 1933 г. (фактически было заготовлено 14,9 млн тонн)[287]. Если бы задание в 15 млн тонн было установлено с самого начала и быстро доведено до мест с обещанием не превышать установленные планы, ситуация в деревне, несомненно, была бы более благоприятной. Избранный Сталиным путь — попытка обмануть крестьян при помощи подтасовки цифр и постепенное, под напором обстоятельств, сокращение планов — лишь ухудшали положение. На примере Украины механизм этих антистимулов объяснял в своем письме Сталину 27 декабря 1932 г. секретарь ЦК КП(б) Украины М. М. Хатаевич: «[…] План хлебозаготовок в 425 млн пудов, которые вначале получила Украина (после снижения в конце 1932 г. — 315 млн. — О.Х.), не содействовал созданию должной мобилизованности в борьбе за хлеб. Многие работники, формально приняв этот план, в душе были уверены в его невыполнимости и на деле не дрались ни за какой план. Если бы Украина в самом начале получила план миллионов 350 пудов […], то сейчас было бы заготовлено, во всяком случае, не меньше, а, может быть, и больше всего того количества хлеба, которое нам следует сдать по ныне действующему уменьшенному плану хлебозаготовок»[288]. В общем, как отмечает В. В. Кондрашин, «если бы сталинское руководство приняло во внимание быстро распространяющиеся панические настроения в деревне в связи с голодом на Украине и установило более разумные планы хлебозаготовок, то тогда бы удалось избежать огромных потерь зерна при уборке урожая […]»[289].

Все перечисленные факты свидетельствовали о том, что в период нарастания кризиса вполне наметилась, хотя и не получила развития, своеобразная программа «мягкого» преодоления противоречий «большого скачка». Ее составляющими было снижение темпов роста промышленного производства и уровня капитальных вложений; сокращение импорта промышленных товаров при некотором увеличении ввоза продовольствия; замена экспорта падающего в цене зерна некоторыми другими товарами; уменьшение планов хлебозаготовок и введение для крестьян и колхозов фиксированного налога. Однако эти меры, даже если они претворялись в жизнь, были непоследовательными и запоздалыми. Всерьез этот курс начал претворятся в жизнь уже после того, как голод унес миллионы жизней, и дальнейшее продолжение прежней политики было просто невозможно.

Игнорируя экономические рычаги воздействия на ситуацию, Сталин, как обычно, искал выход в ужесточении административных мер и репрессий. Для того чтобы заставить руководителей регионов обеспечить высокие хлебозаготовительные планы любой ценой, Сталин предложил созвать в конце июня 1932 г. в Москве совещание партийных секретарей и председателей СНК и исполкомов всех хлебопроизводящих республик, краев и областей. На совещании, которое состоялось 28 июня, региональные руководители, предприняв последние попытки убедить центр снизить планы заготовок, получили категорический приказ: безусловное выполнение установленных заданий[290]. В начале июля Сталин в письме Кагановичу и Молотову предложил обдумать вопрос о снятии с должностей руководителей Украины — Чубаря и Косиора. Он также потребовал, чтобы Каганович и Молотов выехали на Украину в связи с предстоящей республиканской партийной конференцией. Перед ними Сталин поставил задачу: «Переломить настроение работников, изолировать плаксивых и гнилых дипломатов (невзирая на лица!) и обеспечить подлинно большевистские решения конференции»[291]. В переводе на обычный язык это означало заставить украинских функционеров принять к беспрекословному исполнению и публично поддержать высокие задания по хлебу. Молотов и Каганович выполнили это задание.

11 августа в письме Кагановичу Сталин вновь поставил вопрос о необходимости замены руководящей верхушки Украины — Косиора и Чубаря. Вместо Косиора он предложил направить в республику самого Кагановича[292]. Хотя, поразмыслив, Сталин отказался от этого плана, в последующие месяцы на Украине все-таки были произведены существенные кадровые перестановки, о которых будет сказано далее. В августе же, по мере того как выявлялось критическое положение с хлебозаготовками на Северном Кавказе, Сталин резко ужесточил отношение к своему недавнему любимцу — секретарю Северо-Кавказского крайкома Б. П. Шеболдаеву. Сталин потребовал подвергнуть Северно-Кавказское руководство публичной критике в «Правде», а сам послал Шеболдаеву достаточно резкую телеграмму по поводу заготовок[293].

Требуя от региональных руководителей безусловного проведения продразверстки, Сталин вооружал их дополнительными средствами для борьбы с крестьянством. По его инициативе 7 августа 1932 г. был принят чрезвычайно жестокий закон, предусматривающий расстрел или десятилетний срок заключения за хищения государственной собственности[294]. Этот знаменитый закон получил название «о пяти колосках», так как многие из осужденных по нему были голодающими крестьянами, срезавшими колоски на колхозных полях. В значительной мере именно он стал правовой базой для репрессий против крестьян и низовых работников в период голодных заготовок и символом политики сталинской власти в условиях кризиса.

Провал политики «большого скачка» и особенно опыт 1931 г. ясно показывали, что срочное изменение курса является насущной задачей, единственным способом если не предотвратить, то смягчить кризис. Проблема заключалась, однако, в том, что система высшей власти, созданная на волне скачка, не обеспечивала адекватную реакцию на кризисные явления. Нацеленная на осуществление форсированной индустриализации и коллективизации любой ценой, эта система отторгала любые корректировки курса вплоть до того последнего момента, когда последствия кризиса становились необратимыми. В решающей мере эти свойства системы высшего руководства определялись личными качествами и установками создателя системы Сталина, получившего после разгрома оппозиций почти неограниченные полномочия. Политическая гибкость Сталина имела характер «кризисного прагматизма», была ограниченной и непоследовательной.

* * *

С точки зрения соотношения влияния между Сталиным и Политбюро как коллективным органом руководства система высшей власти, сложившаяся в начале 1930-х годов, может быть охарактеризована как система смешанного типа. В ней соединялись несколько разнонаправленных тенденций. Политбюро все еще действовало достаточно активно, с соблюдением формальных процедур. Вместе с тем расширялась практика принятия опросных решений и проведения узких совещаний у Сталина. Члены Политбюро сохраняли определенное политико-административное влияние, свидетельством чего была целая серия демонстративных заявлений об отставках и конфликтов между Сталиным и его соратниками. Однако Сталин, как правило, добивался проведения своих решений, удерживая инициативу по всем принципиальным вопросам. Глубокий социально-экономический кризис и нараставший голод в определенной мере ослабляли позиции Сталина. В то же время угроза, нависшая над режимом, способствовала дальнейшей консолидации членов Политбюро вокруг Сталина.

Архивные документы не подтверждают версии о наличии в Политбюро каких-либо группировок, сложившихся на основе разных подходов к текущей политике и боровшихся за влияние на Сталина. Зафиксированные в документах многочисленные конфликты в высших эшелонах власти возникали на почве межведомственных противоречий. В связи с этим между членами Политбюро действительно возникали определенные неформальные союзы, которые, однако, не вписываются в схему фракций «умеренных» и «радикалов». Непосредственными причинами конфликтов были распределение финансовых и иных ресурсов, критика в адрес ведомств со стороны контролирующих организаций или печати, кадровые перемещения и т. д. Члены Политбюро, возглавлявшие определенные ведомства, считали своим неотъемлемым правом самостоятельно распоряжаться в своей «вотчине».

С точки зрения воздействия на соотношение сил в Политбюро ведомственные конфликты играли двоякую роль. С одной стороны, они были оружием, при помощи которого члены Политбюро отстаивали неприкосновенность сферы своего влияния и остатков «коллективного руководства». С другой стороны, такие конфликты усиливали разобщенность Политбюро и позволяли Сталину играть роль арбитра. Используя реальные проблемы, вызываемые ведомственным эгоизмом, Сталин (главный виновник политики скачков и вызываемой ею агрессивности ведомств) в ряде случаев активно разыгрывал «антибюрократическую» карту. Резкая критика ведомств и их руководителей за «антигосударственные» действия была для Сталина удобным методом контроля как за членами Политбюро, так и за процессом принятия решений в целом. Все как «реформаторские», так и репрессивные начинания, судя по документам, исходили либо от самого Сталина, либо были результатом согласованной позиции Политбюро.(