Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры

После нескольких лет относительной стабильности, в период массового террора 1937–1938 гг. в составе Политбюро произошли значительные изменения. Уничтожение значительной группы членов и кандидатов Политбюро, а также большой части «номенклатурных» работников, входивших в окружение уцелевших соратников Сталина, свели до минимума политическое влияние отдельных членов Политбюро, даже наиболее известных представителей старой сталинской гвардии. Полная зависимость членов Политбюро от Сталина была ключевым признаком окончательного утверждения личной диктатуры.

В соответствии с новыми политическими реальностями изменились основные институты высшей власти. Окончательное закрепление получила ранее выявившаяся тенденция демонтажа Политбюро как коллективного органа власти. В последние предвоенные годы Политбюро фактически было заменено узкими руководящими группами, процедуру деятельности которых определял Сталин. Существенной реорганизации подверглись аппараты ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР. Самоназначение Сталина в мае 1941 г. председателем СНК положило начало новой реконструкции сфер ответственности и порядка взаимодействия партийных и правительственных структур. Эта реконструкция, начатая в последние предвоенные недели, не была завершена. Однако она заложила важные предпосылки для формирования той модели высшей власти, которая достигла своего расцвета в послевоенный период.

Репрессии в Политбюро

Первой жертвой репрессий в Политбюро (независимо от того, покончил он с собой или был убит) стал Г. К. Орджоникидзе. Второй — Я. Э. Рудзутак. Рудзутак был одним из старейших руководителей партии. Кандидатом в члены Политбюро он впервые стал еще в 1923 г., а полным членом Политбюро в 1926 г. Проявив должную лояльность по отношению к Сталину, Рудзутак в 1931–1934 гг. занимал важный пост председателя ЦКК ВКП(б). Поскольку устав партии запрещал совмещение должностей председателя ЦКК с другими выборными должностями, Рудзутака временно вывели из Политбюро. Однако после XVII съезда ВКП(б) он вновь стал кандидатом в члены Политбюро. В мае 1937 г. Рудзутака исключили из состава ЦК ВКП(б) и арестовали. В 1938 г. он был расстрелян по обвинению в шпионаже и подготовке террористических актов против руководителей страны. На освободившееся место кандидатом в члены Политбюро на пленуме ЦК ВКП(б) в октябре 1937 г. был избран Н. И. Ежов.

Следующая замена в Политбюро произошла на пленуме ЦК в январе 1938 г. П. П. Постышев был выведен из кандидатов в члены Политбюро, а на его место избран Н. С. Хрущев. Смещение Посты-шева в отличие от других перестановок в Политбюро происходило постепенно, и может служить хорошим примером сталинских методов политических интриг и нравов, царивших в Политбюро в годы террора.

П. П. Постышев был одним из самых известных деятелей партии. В социал-демократическое движение он попал еще в 1901 г., был профессиональным революционером. В годы Гражданской войны руководил партизанскими отрядами на Дальнем Востоке. С 1930 г. Постышев занимал пост секретаря ЦК ВКП(б) и вошел в круг влиятельных партийных функционеров, пользовавшихся доверием Сталина. В 1933 г., в разгар голода на Украине, Сталин назначил Посты-шева вторым секретарем ЦК КП(б) Украины и первым секретарем Харьковского (тогда столичного) обкома. После перевода столицы Украины из Харькова в Киев, Постышев стал первым секретарем Киевского обкома. Сталин был доволен успехами своего выдвиженца и в награду в 1934 г. ввел Постышева в Политбюро ЦК ВКП(б) в качестве кандидата.

Тучи над Постышевым начали сгущаться осенью 1936 г., когда в Киеве в окружении Постышева были произведены массовые аресты.

13 января 1937 г. ЦК ВКП(б) принял специальное постановление о Киевском обкоме и ЦК КП(б)У Руководство республиканской организации было обвинено в засорении аппарата врагами. Посты-шеву объявили выговор и лишили должности секретаря Киевского обкома[1025].

Организуя атаку против Постышева, Сталин использовал не только дела о мифических «вредителях» в украинском партруководстве, но и вполне реальные пороки, присущие киевским лидерам, как, впрочем, и руководителям других регионов: групповщину, злоупотребление властью, создание местных культов. Являясь формально вторым секретарем ЦК КП(б)У, Постышев фактически был самым сильным руководителем на Украине. Свою роль в этом, видимо, сыграли и личные качества Постышева — жестокость, напористость, властность, а также поддержка, которой он долгое время пользовался в Москве, являясь личным эмиссаром Сталина. Используя свое влияние, Постышев окружил себя в украинской парторганизации значительной группой лично преданных ему работников. Они же, в свою очередь, немало потрудились для того, чтобы создать в республике своеобразный культ Постышева. Формировался этот культ еще и потому, что до определенного времени окружение монумента собственного величия более мелкими памятниками в честь «верных соратников» поощрял сам Сталин.

Как это нередко бывало в те годы, опираясь на высокое положение мужа, активную роль в политической жизни и даже в решении кадровых вопросов республики пыталась играть жена Постышева Т. С. Постоловская. Она занимала пост секретаря парткома Украинской Ассоциации марксистско-ленинских научных институтов (УАМЛИН) и принимала деятельное участие в многочисленных конфликтах и склоках, вспыхивающих временами среди «бойцов идеологического фронта».

Все эти обстоятельства в полной мере использовал Сталин. Обвинения в личной нескромности и злоупотреблениях были обрушены на Постышева на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 г. Новый секретарь Киевского обкома С. А. Кудрявцев говорил на пленуме: «Обстановка шумихи вокруг т. Постышева зашла так далеко, что кое-где уже громким голосом говорили о соратниках Постышева, ближайших, вернейших, лучших, преданнейших, а те, кто не дорос до соратников, именовали себя постышевцами»[1026]. Досталось в это время и Постоловской, обличая которую сталинские помощники наносили еще один удар по Постышеву.

Главным пунктом обвинений против Постоловской было ее неблаговидное поведение в деле некой Николаенко, получившем тогда стараниями Сталина широкую огласку. Член ВКП(б) П. Т. Николаенко была одной из тех экзальтированных жертв сталинского учения об усилении классовой борьбы, которым повсюду мерещились враги и шпионы. Рано вступив в партию, она работала в женских организациях, училась, а в 1935 г. попала на службу в музейный городок в Киеве. Однажды она явилась к директору городка и заявила, что один из сотрудников, по ее мнению, крадет экспонаты. Не найдя поддержки у директора, Николаенко стала обличать и его. Для того чтобы избавиться от Николаенко, ее отправили на учебу в аспирантуру. Однако и здесь она быстро принялась за старое, выявляя и разоблачая «врагов». Партийная организация УАМЛИН, не без участия Постоловской, добилась исключения Николаенко из аспирантуры. Николаенко ушла работать на курсы политотделов Юго-Западной железной дороги, заявляя направо и налево, что в УАМЛИН засели враги, а Постоловская «как царица сидит, окруженная врагами». Доброжелатели доложили об этом Постоловской, а она не придумала ничего лучшего, как добиться от бюро горкома партии исключения Николаенко из ВКП(б). Желая угодить Постоловской, операцию эту проделали быстро, не погнушавшись элементарным подлогом: при помощи подчисток решение об исключении, состоявшееся в январе 1936 г., провели актом за сентябрь 1935 г. Николаенко подала заявление на имя Сталина. В апреле в Комитете партийного контроля при ЦК ВКП(б) приняли решение о восстановлении ее в ВКП(б). Однако в Киеве выдавать ей партийный билет и восстанавливать на работе не торопились[1027].

Коренной поворот в судьбе Николаенко произошел после постановления ЦК ВКП(б) от 13 января. Прибывшему в Киев для разъяснения постановления Л. М. Кагановичу рассказали о «героине-разоблачительнице», а он, в свою очередь, доложил о ней по возвращению в Москву Сталину. Вождь проявил к Николаенко неподдельный интерес, настолько значительный, что посвятил ей целый абзац в речи на февральско-мартовском Пленуме и, более того, включил этот абзац в официальный, широко опубликованный текст речи. «Николаенко — это рядовой член партии, говорил Сталин. Она — обыкновенный “маленький человек” Целый год она подавала сигналы о неблагополучии в партийной организации в Киеве, разоблачала семейственность, мещанско-обывательский подход к работникам […] засилье троцкистских вредителей. От нее отмахивались, как от назойливой мухи. Наконец, чтобы отбиться от нее, взяли и исключили ее из партии […] Только вмешательство Центрального комитета партии помогло распутать этот запутанный узел. А что выяснилось после разбора дела? Выяснилось, что Николаенко была права, а Киевская организация была не права […] А ведь кто такая Николаенко? Она, конечно, не член ЦК, она не нарком, она не секретарь Киевской областной организации, она даже не секретарь какой-либо ячейки, она просто рядовой член партии. Как видите, простые люди оказываются иногда куда ближе к истине, чем некоторые высокие учреждения»[1028].

Догадаться, зачем Сталин создавал этот новый культ «маленького человека», не трудно. Еще недавно призывая советских людей следовать примеру стахановцев, Сталин, теперь, в соответствии с новыми политическими задачами, выдвигал на первый план «разоблачителей врагов». Кроме того, защитив «маленького человека» Николаенко от жены всемогущего Постышева, Сталин укреплял легенду о справедливом вожде и бюрократах-перерожденцах. И пока Николаенко купалась в лучах славы[1029], Постышев был отправлен с Украины в почетную ссылку секретарем Куйбышевского обкома партии.

В литературе распространено мнение, что Постышев пострадал потому, что пытался противостоять сталинскому репрессивному курсу. Источником этого предположения были соответствующие фрагменты из секретного доклада Хрущева на XX съезде КПСС. «На февральско-мартовском Пленуме ЦК (1937), — говорил Хрущев, — в выступлениях ряда членов ЦК, по существу, высказывались сомнения в правильности намечавшегося курса на массовые репрессии под предлогом борьбы с “двурушниками" Наиболее ярко эти сомнения были выражены в выступлении тов. Постышева. Он говорил: «Я рассуждал: прошли такие крутые годы борьбы, гнилые члены партии ломались и уходили к врагам, здоровые дрались за дело партии. Эти — годы индустриализации, коллективизации. Я никак не предполагал, что, пройдя этот крутой период, Карпов и ему подобные попадут в лагерь врага. (Карпов — это работник ЦК партии Украины, которого хорошо знал Постышев.) А вот по показаниям якобы Карпов с 1934 года был завербован троцкистами. Я лично думаю, что в 1934 году здоровому члену партии, который прошел длительный путь ожесточенной борьбы с врагами за дело партии, за социализм, попасть в стан врагов невероятно. Я этому не верю… Я себе не представляю, как можно пройти тяжелые годы с партией и потом в 1934 году пойти к троцкистам. Странно это…»[1030].

«Попытки выступить против необоснованных подозрений и обвинений приводили к тому, — говорил Хрущев далее, — что протестовавший подвергался репрессиям. В этом/отношении характерна история с т. Постышевым. В одной из бесед, когда Сталин проявил недовольство по адресу Постышева и задал ему вопрос: — Кто вы такой? Постышев твердо заявил с присущим ему окающим акцентом: — Большевик я, товарищ Сталин, большевик! И это заявление было расценено сначала как неуважение к Сталину, а потом как вредный акт и впоследствии привело к уничтожению Постышева, объявленного без всяких к тому оснований “врагом народа”»[1031]

Проверить реальность последнего эпизода о разговоре Сталина и Постышева невозможно: Хрущев никак не обозначил ни время, ни обстоятельства этой перебранки. Зато цитату из выступления Постышева на февральско-мартовском пленуме теперь без труда можно сопоставить со стенограммой. При таком сопоставлении выясняется, что фрагмент, использованный Хрущевым (эта часть доклада Хрущева была подготовлена секретарем ЦК П. Н. Поспеловым), был вырван из контекста речи Постышева, обрублен на полуслове. На самом деле, Постышев заявил следующее (цитата приводится по неправленной стенограмме пленума, т. е. в том виде, в каком она прозвучала с трибуны пленума): «Я вот так рассуждаю: прошли все-таки такие крутые годы, такие повороты были, где люди или ломались, или оставались на крепких ногах, или уходили к врагам, — период индустриализации, период коллективизации, все-таки жестокая была борьба партии с врагами в тот период. Я никак не предполагал, что возможно пережить все эти периоды, а потом перейти в лагерь врагов. А вот теперь выясняется, что он с 1934 г. попал в лапы к врагам и стал врагом. Конечно, тут можно верить всему этому, можно и не верить. Я лично думаю, что страшно трудно после всех этих годов в 1934 г. человеку, который прошел на крепких ногах путь ожесточенной борьбы, в 1934 г. пойти к врагам. Этому очень трудно верится. (Молотов. Трудно верить тому, что он только с 1934 г. стал врагом? Вероятно, он был им и раньше.) Конечно, раньше. Я себе не представляю, как можно пройти тяжелые годы с партией и потом, в 1934 г., пойти к троцкистам. Странно это. Какой-то у него червь был все время. Когда этот червь у него появился — в 1926 ли г., в 1924 ли, в 1930 г., это трудно сказать, но, очевидно, червь какой-то был, который какую-то работу проделал для того, чтобы он попал в стан врагов […] Тов. Сталин не так ставит вопрос, что нужно быть бдительным только к этим людям, которые когда-то перед партией имели тот или иной грех. К этим людям можно быть наиболее бдительным, но враг может и сознательно сохранять себя чистым. Вот из показаний правых мы видим, как они себя и свои кадры сохраняли, не вылезали»[1032].

Приблизительно в таком духе было построено все выступление Постышева. Понять это не трудно. На февральско-мартовский пленум Постышев приехал уже не секретарем крупнейшей республиканской партийной организации, а всего лишь секретарем одного из обкомов, к тому же лишь недавно подвергшимся публичному наказанию за политическую слепоту и мягкость к врагам. Несомненно, Постышев не был согласен с новым курсом. Более других партийных руководителей он уже к началу пленума испытал на себе, чем грозит расширение репрессий. Однако никаких сколько-нибудь серьезных «сомнений» ни Постышев, ни другие члены ЦК (кстати, так и не названные Хрущевым) на февральско-мартовском пленуме не заявляли.

Речь Постышева на февральско-мартовском пленуме была выслушана довольно спокойно. Грубыми репликами с мест, которые обычно сопровождали выступления опальных функционеров, его не забрасывали. Однако это спокойствие было обманчивым. В середине 1937 г. Политбюро вдруг занялось рассмотрением доноса на Постышева. В заявлении, скорее всего инспирированном сверху, некто Губельман сообщал, что Постышев в 1910 г. подал унизительное ходатайство на имя командующего Московским военным округом о смягчении судебного приговора. Постышева вызвали для объяснений. Он покаялся, ссылаясь на молодость и несознательность. Пока дело ограничилось выговором за сокрытие этого факта от ЦК[1033]. Однако прошло еще несколько недель, и в Куйбышевскую область по поручению Сталина прибыл секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Андреев. Ничего хорошего подобный визит не сулил. Там, где появлялся этот сталинский эмиссар (а командировок в 1937 г. у него было больше чем достаточно), с новой силой вспыхивали репрессии. Можно только представить себе, что пережил Постышев, ожидая Андреева. Но и на этот раз, казалось, гроза прошла стороной. Андреев ограничился созывом бюро обкома, на котором высказал Постышеву недовольство руководства партии слабой борьбой с врагами в Куйбышевской области и приказал срочно выправить положение; Для начала были арестованы несколько областных руководителей.

Получив столь строгие указания, Постышев постарался продемонстрировать активность на поприще выкорчевывания «вражеского подполья». Этим обстоятельством воспользовались в Москве как предлогом для дальнейших атак на Постышева. 8 января 1938 г. заведующий отделом руководящих партийных органов Г. М. Маленков подал на имя Сталина докладную записку, в которой сообщал, что Куйбышевский обком в течение последних трех месяцев распустил 30 райкомов партии, руководство которых было объявлено врагами народа. «Считаю такие действия Куйбышевского обкома ВКП(б) политически вредными и по своим последствиям явно провокационными», — писал Маленков. В представленном Маленковым проекте постановления Политбюро по данному вопросу предлагалось объявить выговор бюро обкома, в том числе Постышеву. Однако Сталин внес в проект Маленкова новый пункт: освободить Постышева от обязанностей первого секретаря Куйбышевского обкома с направлением его в распоряжение ЦК ВКП(б)[1034]. В таком виде постановление «О политически ошибочных решениях Куйбышевского обкома ВКП(б)» было утверждено Политбюро 9 января 1938 г.[1035]

Через несколько дней это решение Политбюро послужило основанием для избиения Постышева на январском пленуме ЦК ВКП(б). Формально в повестке дня пленума вопрос о Постышеве не стоял. Однако фактически ему посвятили чуть ли не целый день заседаний, разыграв спектакль в лучших традициях сталинской школы политических интриг. Начало пленума не должно было вызвать у Постышева особой тревоги. Критика в его адрес, прозвучавшая в основном докладе Г. М. Маленкова, не выходила за рамки недавно принятого решения Политбюро о Куйбышевском обкоме. Никто не ставил под сомнение правомерность исполнения Постышевым обязанностей кандидата в члены Политбюро. А поэтому и сам Постышев, поднявшись на трибуну пленума, произнес речь, которую и должен был произнести кандидат в члены Политбюро, пусть и раскритикованный, но прощенный. Признав в немногих словах свои ошибки, Постышев начал высказываться по повестке дня, но неожиданно был атакован многочисленными обличающими репликами и вопросами, тон которым задавали из президиума Ежов, Молотов, Маленков и другие. Это был старый и испытанный способ расправы с неугодными на партийных съездах и пленумах. Оппозиционерам и опальным деятелям устраивали настоящие обструкции: забрасывали негодующими выкриками, разоблачали, унижали. После такой демонстрации со стороны президиума, каждый поднимавшийся на трибуну пленума начинал и заканчивал свое выступление осуждением Постышева. Особенно отличился на этом поприще второй секретарь Куйбышевского обкома Н. Г. Игнатов. Он резко обрушился на своего шефа, обвинив его во многих грехах[1036]. Решающим было выступление Л. М. Кагановича. Его речь, однозначно осуждающая, была тем не менее в некотором отношении примечательной. Как член Политбюро, Каганович, явно выполняя поручение Сталина, демонстрировал непредвзятость руководства партии к Постышеву. «Тов. Постышев, по-моему, как крупный политический руководитель обанкротился, — говорил Каганович […] — Центральный комитет партии имел в виду наметить тов. Постышева в качестве председателя Комиссии советского контроля […] Теперь, после такой речи, я думаю, что вряд ли Центральный комитет сумеет доверить ему такой пост […] Если у т. Постышева нет никаких более глубоких причин и болезней в своем отношении к Центральному комитету партии, если он сумеет искренне и честно перестроить себя, поджать свое самолюбие и работать по-большевистски на любой работе, — тогда он сумеет сохранить себя как работника в партии. А если у него пороху не окажется для этого, то, каковы бы ни были заслуги работника в прошлом, каково бы ни было его происхождение […] партия должна осудить подобные грубые ошибки […]»[1037].

Выслушав эти обвинения, пытавшийся поначалу протестовать и объясниться Постышев стал хвататься за последнюю соломинку, которую, казалось, подал ему Каганович, сдался и стал каяться: «Я, товарищи, только одно могу сказать, что я признаю целиком и полностью свою речь, которую я произнес здесь, неправильной и непартийной. Как я произнес эту речь, я и сам понять не могу. Я прошу пленум ЦК простить меня. Я никогда не был не только с врагами, но всегда боролся против врагов, я всегда вместе с партией дрался с врагами народа от всей большевистской души и буду драться с врагами народа от всей большевистской души. Я ошибок наделал много. Я их не понимал. Может быть, я и сейчас их еще не понял до конца. Я только одно скажу, что я речь сказал неправильную, непартийную и прошу пленум ЦК меня за эту речь простить»[1038].

Теперь Постышев предстал перед членами ЦК и достаточно широким кругом посвященных (а стенограммы пленума, как обычно, рассылались на места) не упорствующей жертвой, способной вызвать сочувствие, а раскаявшимся грешником, получившим по заслугам. (Этот прием непременного публичного раскаяния Сталин, кстати, использовал постоянно.) Вслед за раскаянием же, как обычно, следовал удар. Взяв слово в самом конце заседания 14 января, Сталин неожиданно заявил о необходимости вывести Постышева из состава кандидатов в члены Политбюро. На освободившееся место Сталин предложил Хрущева[1039].

Судьба Постышева была предрешена. Через несколько недель после январского пленума Политбюро решило передать дело Постышева в Комиссию партийного контроля. В КПК к обвинениям в провокационном избиении кадров прибавились новые: подобранные Постышевым сотрудники оказались-де шпионами, а он «по меньшей мере» знал о наличии «контрреволюционной организации» и был осведомлен об участии в ней своих ближайших помощников. 17 февраля Политбюро утвердило решение КПК об исключении Постышева из партии[1040]. Вслед за этим он был арестован и расстрелян.

Обстоятельства расправы с Постышевым не дают оснований усматривать в нем серьезного оппонента Сталина. Нотки недовольства, сквозившие в выступлениях Постышева (как на февральско-мартовском 1937 г., так и на январском 1938 г. пленумах), свидетельствовали скорее о стремлении Постышева защитить свое положение в руководстве партии, об обиде на несправедливые гонения. Только в одном отношении судьба Постышева отличались от судьбы других репрессированных членов Политбюро. Мало с кем из них Сталин вел столь длительные игры. Расправы чем дальше, тем больше становились скорыми, без создания видимости непредвзятости. Большевики ленинского поколения оказались совершенно бессильными перед Сталиным. Их немногочисленные и слабые попытки к самозащите были без труда сломлены вождем, опиравшимся на страх и разобщенность партийного генералитета и силу НКВД.

Следующей жертвой террора в Политбюро стал кандидат в члены Политбюро Р. И. Эйхе. До этого момента карьера Эйхе складывалась вполне успешно. Член партии с 1905 г., он долгие годы возглавлял Сибирскую парторганизацию и пользовался полным доверием Сталина. Еще в 1930 г., когда большая группа ответственных работников Сибири потребовала смещения Эйхе, обвиняя его в некомпетентности и неумении работать, Сталин категорически выступил в защиту Эйхе. Оппоненты Эйхе были строго наказаны и сняты со своих должностей[1041] Об особом отношении Сталина свидетельствовал и факт избрания Эйхе в 1935 г. кандидатом в члены Политбюро. В октябре 1937 г. Эйхе сделал следующий шаг на карьерном пути: был переведен в Москву на важный пост наркома земледелия СССР. Однако в апреле 1938 г. Эйхе был арестован, хотя формально из Политбюро не выводился. О его дальнейшей судьбе рассказал в известном докладе на XX съезде партии Хрущев. В НКВД Эйхе под пытками заставили признаться во вредительстве и участии в контрреволюционной организации. Эйхе написал два заявления на имя Сталина, умолял его разобраться в деле, рассказывал о пытках, которые применялись в НКВД. Однако это не помогло. В феврале 1940 г. Эйхе был расстрелян[1042].

Смещение и арест Постышева были своеобразным сигналом о непрочном положении двух других членов Политбюро — выходцев с Украины — С. В. Косиора и В. Я. Чубаря. Возглавлявший почти десять лет (в 1928–1938 гг.) украинскую партийную организацию, Косиор в январе 1938 г. был переведен в Москву на пост заместителя председателя Совнаркома СССР и председателя Комиссии советского контроля (пост, который первоначально якобы предназначался Постышеву). Однако уже в мае 1938 г. Косиор был арестован и через полгода расстрелян. Причем формально из состава Политбюро он даже не выводился. Показания Косиора, а также других высокопоставленных арестантов, выбитые в НКВД, стали формальным основанием для обвинений против Чубаря. Сделать это было не очень сложно, поскольку Чубарь много лет, вплоть до своего перевода в Москву, возглавлял СНК Украины и тесно сотрудничал с Косиором и Постышевым. Со многими «заговорщиками» он был связан деловыми отношениями после назначения в 1934 г. заместителем председателя СНК и СТО СССР (с января 1938 г. — первым заместителем). Используя сфабрикованные НКВД «показания», Сталин 16 июня 1938 г. провел решение Политбюро о политическом недоверии Чуба-рю: «Политбюро ЦК не считает возможным оставить его членом Политбюро ЦК и заместителем председателя СНК Союза ССР и считает возможным дать ему работы лишь в провинции для испытания»[1043]. На следующий день, 17 июня, Чубаря назначили начальником строительства Соликамского целлюлозного комбината[1044]. В Соликамске он был почти сразу арестован и через полгода расстрелян.

Судьба расстрелянных соратников Сталина показывала, что порядок фабрикации обвинений в годы террора позволял уничтожить любого из членов Политбюро. Тем не менее репрессии в Политбюро носили выборочный и по сравнению со многими другими партийно-государственными структурами даже ограниченный характер. Уничтоженные члены и кандидаты Политбюро (Косиор, Чубарь, Эйхе, Постышев, Рудзутак), покончивший жизнь самоубийством Орджоникидзе, а также сохранивший жизнь, но изгнанный из «номенклатуры» председатель ВУЦИК, кандидат в члены Политбюро Г. И. Петровский составляли меньше половины (7 из 15) членов и кандидатов в члены Политбюро, избранных после XVII съезда партии и доживших до 1937 г. Обращает на себя внимание и то, что все репрессированные члены Политбюро были «вождями», так сказать, второго плана. Собственно костяк Политбюро, наиболее «заслуженные» и известные соратники Сталина сохранили (по крайней мере, внешне) свои позиции[1045]. Объяснение этих фактов позволяет лучше понять место, которое занимали члены Политбюро в окончательно утвердившейся сталинской единоличной диктатуре.

Старые и новые соратники Сталина

Хотя историки вряд ли сумеют проникнуть в мрачные глубины расчетов и настроений Сталина, определявшего судьбу своих соратников, некоторые мотивы сталинских действий кажутся достаточно очевидными. В целом можно утверждать, что Сталин дал санкцию на уничтожение самых «виноватых», «бесполезных» и «незащищенных» с его точки зрения членов Политбюро. К рассмотрению этих трех взаимосвязанных формул «обвинения», определявших судьбу сталинского окружения в годы террора, мы сейчас и переходим.

Главной «виной» любого функционера, не говоря уже о членах Политбюро, по мнению Сталина, были неразборчивые контакты с бывшими оппозиционерами и другими «подозрительными элементами». На этом погорел прежде всего Постышев, окруженный «врагами» в Киеве, и пытавшийся на начальном этапе даже защищать их от нападок (неважно, что защищал он их не в силу политических убеждений, а как патрон защищает своих клиентов, предотвращая ослабление собственных позиций). Большие подозрения испытывал Сталин к политической лояльности и связям Рудзутака. Репутация Косиора и Чубаря в глазах Сталина была существенно подорвана в период голода 1932–1933 годов. Попытки этих руководителей маневрировать и хоть как-то обеспечить интересы республики вызывали у Сталина приступы крайнего раздражения. В 1932 году он даже планировал убрать Косиора и Чубаря с Украины[1046], хотя, поразмыслив, ограничился тем, что в 1933 году послал в эту республику своего комиссара Постышева. Как свидетельствуют воспоминания Молотова и Кагановича, у Чубаря была репутация деятеля, имевшего хорошие отношения с «правыми» (в частности, с Рыковым) и склонного к «правизне»[1047].

Подозрения в недостаточной политической лояльности нередко совмещались у Сталина с низкой оценкой деловых качеств того или иного функционера и обвинениями в нежелании напряженно работать. Хотя клеймо «бесполезности» само по себе, и без политических обвинений, могло быть достаточным основанием для уничтожения. Советская административная система, неповоротливая и неэффективная по своей сути, постоянно требовала сверхусилий от руководителей аппарата. Поэтому Сталин стремился окружать себя прежде всего энергичными трудоголиками, так называемыми «организаторами». Соответственно, Сталин старался избавиться от тех деятелей, которые либо фактически отошли от дел в силу прогрессировавших болезней, либо оценивались как недостаточно энергичные и бесперспективные.

Можно обратить внимание, например, на то, что в дополнение к своей реальной или вымышленной политической «правизне» Чубарь был не слишком крепок физически и по специальным решениям Политбюро проводил много времени на лечении за границей. Тяжелыми болезнями, резко обострившимися незадолго до ареста, страдал Эйхе[1048]. Уже за несколько лет до своего ареста фактически прекратил активную деятельность Рудзутак. Он часто болел и по представлению врачей постоянно получал от Политбюро длительные отпуска. Так, 11 июня 1936 года. Политбюро приняло решение направить Рудзутака с провожатым в Париж для лечения с последующим отдыхом на трехмесячный срок. Для этого была выделена огромная сумма — 4 тыс. долларов[1049]. Мнение о «бесполезности» Рудзутака было настолько устойчивым, что его в 1970—1980-е годы подробно воспроизвел Молотов: «Он до определенного времени был неплохой товарищ […] Неплохо вел себя на каторге и этим, так сказать, поддерживал свой авторитет. Но к концу жизни — у меня такое впечатление сложилось, когда он был у меня уже замом, он немного уже занимался самоублаготворением. Настоящей борьбы, как революционер, уже не вел. А в этот период это имело большое значение. Склонен был к отдыху. Особой такой активностью и углублением в работе не отличался […] Он так в сторонке был, в сторонке. Со своими людьми, которые тоже любят отдыхать. И ничего не давал такого нового, что могло помогать партии. Понимали, был на каторге, хочет отдохнуть, не придирались к нему, ну, отдыхай, пожалуйста. Обывательщиной такой увлекался — посидеть, закусить с приятелями, побыть в компании — неплохой компаньон. Но все это можно до поры до времени […] Трудно сказать, на чем он погорел, но я думаю, на том, что вот компания у него была такая, где беспартийные концы были, бог знает какие. Чекисты, видимо, все это наблюдали и докладывали […]»[1050].

Эти объяснения Молотова перекликаются с некоторыми официальными оценками конца 1930-х годов. В разгар репрессий, 3 февраля 1938 г., Политбюро утвердило, например, совместное постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР, ограничивающее размеры дач ответственных работников «ввиду того, что […] ряд арестованных заговорщиков (Рудзутак, Розенгольц, Антипов, Межлаук, Карахан, Ягода и др.) понастроили себе грандиозные дачи-дворцы в 15–20 и больше комнат, где они роскошествовали и тратили народные деньги, демонстрируя этим свое полное бытовое разложение и перерождение»[1051].

Нетрудно, однако, заметить, что такие формулы объяснения репрессий в Политбюро, как «виновность» и «бесполезность», не являются универсальными. Учитывая размах арестов в советской «номенклатуре», «виновными» могли быть объявлены все члены Политбюро, неизбежно контактировавшие с «врагами». Что касается «бесполезности», то свой пост, например, сохранил полуослепший и фактически отстраненный от управления М. И. Калинин. Все это позволяет утверждать, что при равных условиях «виновности» и «полезности» разные члены Политбюро обладали разной степенью «защищенности». Оставляя в стороне психологические привязанности самого Сталина, можно утверждать, что эта «защищенность» имела существенные институциональные и политические основания.

Сталинские соратники, по крайней мере, наиболее известные и «заслуженные» среди них, были носителями (символами) революционной легитимности власти, связи сталинской диктатуры с ленинским периодом, а также коллективной ответственности за политику «большого скачка». Эти люди долгие годы слишком близко стояли к Сталину, чтобы обвинения в их адрес неизбежно не бросили бы тень на политическую репутацию самого вождя. Кроме того, выполняя важнейшие функции в партийно-государственном аппарате, высшие советские руководители обладали реальными рычагами если не политического, то административного влияния, были важным элементом системы управления. Сталин не мог абсолютно игнорировать эти обстоятельства. В отношении Политбюро он действовал куда более осмотрительно, чем в отношении других властных структур. Репрессиям подверглись члены Политбюро, так сказать, «второго эшелона». Но они уничтожались за завесой секретности: ни один не был осужден на открытом политическом процессе, а некоторые не прошли даже формальную процедуру исключения из Политбюро на пленуме ЦК.

Означало ли все это, что уцелевшие члены Политбюро были способны сколько-нибудь существенно ограничивать власть Сталина? Многолетние поиски в архивах не выявили фактов, подтверждающих экзотическое мнение об относительном ослаблении власти Сталина к исходу «большого террора»[1052]. И наоборот, все известные сегодня документы укрепили традиционную точку зрения, что террор завершил оформление сталинской диктаторской власти и окончательно похоронил все прежние традиции «коллективного руководства».

Сохраняя костяк старого Политбюро, Сталин сделал все необходимое для того, чтобы полностью подчинить себе соратников, запугать их и лишить малейшей доли политической самостоятельности. Основным методом достижения этой цели были репрессии против родственников и ближайших сотрудников старых членов Политбюро. Возможности выбора жертв из окружения соратников у Сталина были неограниченными. В огромном потоке доносов и оговоров на допросах в НКВД всплывали самые разные имена, о чем Ежов регулярно докладывал Сталину. От воли последнего зависело дать или не дать ход разработке очередного подозреваемого.

Чтобы предотвратить нежелательные конфликты в связи с такими арестами, Сталин целенаправленно внедрял в Политбюро своеобразную идеологию «приоритета долга над личными привязанностями» и жестко отвергал попытки членов Политбюро вмешиваться в дела НКВД. Показательной в этом отношении была реакция Сталина на переговоры между Ежовым и С. В. Косиором по поводу судьбы родного брага Косиора, Владимира. В. В. Косиор, будучи сторонником Троцкого, вместе с женой находился в ссылке в Минусинске. В начале 1936 года жена Владимира Косиора, обвиненная в причастности к «контрреволюционной организации», попала в тюрьму. Владимир прислал брату, члену Политбюро, гневное письмо, в котором требовал вмешательства и освобождения жены. В противном случае он грозил покончить жизнь самоубийством. С. В. Косиор дрогнул. 3 мая 1936 года он обратился с просьбой к Ежову: «Посылаю тебе письмо моего брата Владимира — троцкиста, очевидно, он не врет, во всяком случае, ясно, что он дошел до отчаяния. На мой взгляд, надо бы привести это дело в порядок. Если он пишет мне, то значит дошел до последней точки. Вмешайся ты, пожалуйста, в это дело и реши сам, как быть».

Получив это аккуратное, без прямых просьб, письмо, Ежов решил не игнорировать просьбу члена Политбюро и затребовал из НКВД дело В. Косиора. Однако одновременно, как обычно, согласовал свои действия со Сталиным. Сталин, получив запрос Ежова, ответил резким отказом. «По всему видно, — писал он, — что Вл. Косиор — чуждый рабочему классу субъект, враг советской власти и шантажист. Мерилом всего — партии, рабочего класса, власти, законности — является для него судьба его жены и только она. Видно, Вл. Косиор порядочный мещанин и пошляк, а жена его “попалась” основательно, иначе он не пытался бы шантажировать его брата в самоубийстве. Поразительно, что Ст. Косиор находит возможным вмешиваться в это шантажистское дело»[1053]. Не исключено, что к подобной бессовестной демагогии о партии, рабочем классе, власти, законности прибегал Сталин и в разговорах с Орджоникидзе. Отказ освободить старшего брата Серго Орджоникидзе Папулию был важным сигналом для членов Политбюро. Как показали последующие события, они смирились с бесполезностью каких-либо обращений к Сталину по поводу судьбы близких им людей.

В сходной ситуации с Орджоникидзе с конца 1936 г. оказался Л. М. Каганович. Сначала были проведены массовые аресты среди ближайших сотрудников и заместителей Кагановича по Наркомату путей сообщения. Затем, как рассказывал в 1980-е годы сам Каганович, он был подвергнут Сталиным допросу по поводу дружбы с одним из главных «военных заговорщиков» — Якиром. Каганович узнал тогда, что некоторые арестованные военные дали показания о его причастности к их «контрреволюционной организации»[1054]. Дело, однако, этим не ограничилось. Перед войной покончил самоубийством старший брат Кагановича М. М. Каганович, снятый с поста наркома авиационной промышленности и обвиненный в «контрреволюционной деятельности».

Особую проблему для Сталина представляли взаимоотношения с Молотовым. Молотов был его ближайшим соратником, с которым в течение почти двух десятилетий решались самые важные и секретные дела. В стране и партии Молотов воспринимался как первый человек в окружении Сталина, как его неофициальный наследник. Даже после того, как значение Политбюро было сведено к минимуму, Молотов оставался главным советником Сталина. «Ближе всего к Сталину, в смысле принимаемых по тому или другому вопросу решений, стоял Молотов», — так изложил Хрущев свои представления о ситуации в предвоенном Политбюро[1055]. Это утверждение подкрепляется многочисленными фактами. Именно с Молотовым Сталин перед войной решал все принципиальные, прежде всего внешнеполитические проблемы.

Однако всецело преданный Сталину, Молотов в отношениях с ним временами позволял себе упрямство и несговорчивость, особенно заметные на фоне подобострастия других членов Политбюро. «Он производил на меня в те времена впечатление человека независимого, самостоятельно рассуждающего, имел свои суждения по тому или иному вопросу, высказывался и говорил Сталину, что думает. Было видно, что Сталину это не нравилось, но Молотов все-таки настаивал на своем. Это, я бы сказал, было исключением. Мы понимали причины независимого положения Молотова. Он был старейшим приятелем Сталина», — писал Хрущев[1056]. Аналогичное впечатление о взаимоотношениях Сталина и Молотова сохранилось у Г. К. Жукова. «Участвуя много раз при обсуждении ряда вопросов у Сталина в присутствии его ближайшего окружения, — рассказывал он много лет спустя писателю К. М. Симонову, — я имел возможность видеть споры и препирательства, видеть упорство, проявляемое в некоторых вопросах, в особенности Молотовым; порой дело доходило до того, что Сталин повышал голос и даже выходил из себя, а Молотов, улыбаясь, вставал из-за стола и оставался при своей точке зрения»[1057].

Несомненно, тяготясь подобными отношениями, Сталин предпринимал все необходимое, чтобы поставить Молотова на место. Один за другим были уничтожены секретари и помощники Молотова (например, 17 августа 1937 года Политбюро сняло с работы заведующего секретариатом Молотова А. М. Могильного, а 28 августа — помощника Молотова М. Р. Хлусера[1058]). В 1939 году была проведена атака против жены Молотова П. С. Жемчужиной, занимавшей пост наркома рыбной промышленности. 10 августа 1939 года Политбюро приняло секретное постановление (под грифом «особая папка»), в котором говорилось, что Жемчужина «проявила неосмотрительность и неразборчивость в отношении своих связей, в силу чего в окружении тов. Жемчужины оказалось немало враждебных шпионских элементов, чем невольно облегчалась их шпионская работа». Политбюро поручило «произвести тщательную проверку всех материалов, касающихся т. Жемчужины» и предрешило ее освобождение от поста наркома, проводя «эту меру в порядке постепенности»[1059].

Над Жемчужиной сгущались тучи. В последующие недели в НКВД были получены показания о ее причастности к «вредительской и шпионской работе». Теперь все зависело от того, захочет ли Сталин дать ход этим показаниям. По каким-то причинам Сталин на этот раз решил не доводить дело до ареста. 24 октября для рассмотрения вопроса о Жемчужиной было собрано Политбюро (присутствовали все члены и кандидаты Политбюро, за исключением Хрущева). Скорее всего, по инициативе Сталина (во всяком случае, именно его рукой написано соответствующее постановление Политбюро) Жемчужину частично оправдали. В принятом решении (на этот раз оно не проходило под грифом «особая папка», а предназначалось для более широкого распространения) обвинения против Жемчужиной были названы «клеветническими». Однако в постановлении повторялась формулировка о «неосмотрительности и неразборчивости» Жемчужиной, данная в постановлении от 10 августа. На основании этого было принято решение об освобождении Жемчужиной от должности наркома рыбной промышленности[1060]. В феврале 1941 года на XVIII конференции ВКП(б) Жемчужина была лишена звания кандидата в члены ЦК. Позже, после войны, Жемчужина все-таки будет арестована и проведет несколько лет в ссылке[1061].

Документы свидетельствуют о том, что в конце 30-х годов Сталин оказывал на Молотова более заметное давление и по служебной линии, неоднократно делая ему выговоры по поводу тех или иных решений Совнаркома. Например, 28 января 1937 года Молотов обратился в Политбюро с просьбой об утверждении дополнительных капитальных вложений для НКВД. Сталин откликнулся на это резкой резолюцией: «т. Молотову. Почему нельзя было предусмотреть это дело при рассмотрении титульных списков? Прозевали? Надо обсудить в ПБ»[1062]. Уже на следующий день предложение Совнаркома было принято, и это также свидетельствует о том, что раздражение Сталина было вызвано, скорее всего, не деловыми причинами.

17 октября 1937 года Молотов обратился в Политбюро с просьбой об утверждении дополнительных капиталовложений для двух предприятий химической промышленности. Сталин поставил на письме резолюцию: «т. Чубарю. Кем составлена эта записка? Кто проверял цифры? Трудно голосовать за предложение т. Молотова»[1063]. Подобное обращение Сталина к Чубарю через голову Молотова (который, судя по протоколам Политбюро, находился в это время в Москве) представляло собой демонстративное нарушение существующей субординации, выпад против Молотова. Чубарь, заместитель председателя СНК и нарком финансов, был подчиненным Молотова, и то, что письмо в Политбюро было подписано Молотовым, означало, что на уровне Совнаркома вопрос согласован. Несмотря на это очевидное обстоятельство, Сталин вновь повторил свой маневр через несколько дней. 20 октября 1937 года Молотов обратился в Политбюро с просьбой утвердить выделение из резервного фонда СНК 40 млн руб. на пополнение оборотных средств торгов системы Наркомата внутренней торговли, а Сталин вновь поставил на письме резолюцию: «А как думает на этот счет т. Чубарь?»[1064]. И в том, и в другом случае решение в конце концов было принято. Это означало, что Сталин не выступал против самих постановлений, а скорее устраивал некие политические демонстрации. Примеры сталинских атак на Молотова по поводу решений Совнаркома можно продолжать[1065]. Они не были столь резкими и политизированными, как атаки Сталина на Рыкова в 1929–1930 гг., но явно свидетельствовали о недовольстве Сталина Молотовым как председателем правительства.

В достаточно унизительное положение был поставлен Молотов во время работы XVIII съезда ВКП(б). 14 марта 1939 г. он выступил на съезде с традиционным для председателя СНК докладом об очередном (третьем) пятилетнем плане развития народного хозяйства СССР. По содержанию доклад не представлял собой ничего особенного, и его основные положения были заранее согласованы и одобрены Политбюро. Однако уже на следующий день, 15 марта, Политбюро, несомненно по инициативе Сталина (на подлиннике постановления сохранилась сталинская правка), приняло постановление «О докладе т. Молотова на XVIII съезде ВКП(б) о третьей пятилетке». В нем говорилось: «1) Признать неправильным, что т. Молотов в своем докладе […] не остановился на итогах дискуссии и на анализе основных поправок и дополнений к тезисам. 2) Предложить т. Молотову исправить это положение»[1066]. Выполняя это решение Политбюро, Молотов в заключительном слове 17 марта изложил основное содержание предсъездовской «дискуссии», признав при этом (естественно, без ссылок на постановление Политбюро от 15 марта), что исправляет упущение, сделанное в докладе[1067].

В общем, ничего необычного в требовании дополнить доклад материалами предсъездовского обсуждения не было. Необычной была формула этого требования: демонстративное решение Политбюро, официальная констатация ошибки Молотова. Все это разительным образом отличалось от аналогичных ситуаций, возникавших в 1920-х гг. и в первой половине 1930-х годов. 7 ноября 1926 г., например, Сталин так писал Молотову по поводу публикации их выступлений на XV конференции: «Я теперь только понял всю неловкость того, что я не показал никому свой доклад […] Я и так чувствую себя неловко после позавчерашних споров. А теперь ты хочешь меня убить своей скромностью, вновь настаивая на просмотре речи (выступления Молотова. — О. X.). Нет уж лучше воздержусь. Печатай в том виде, в каком ты считаешь нужным»[1068]. Сохранившиеся письма показывают, что, по крайней мере, вплоть до 1936 г. Сталин демонстративно одобрял качество публичных выступлений Молотова. «Сегодня я читал международную часть. Вышло хорошо», — писал он в январе 1933 г. по поводу предстоящего доклада Молотова на сессии ЦИК СССР[1069]. «Просмотрел. Вышло неплохо», — так оценил Сталин предварительный текст доклада Молотова о советской конституции в феврале 1936 г.[1070] Если у Сталина и возникали в этот период какие-либо замечания, то он высказывал их Молотову приватно. «Глава о “принудительном” труде неполна, недостаточна. Замечания и поправки смотри в тексте», — писал Сталин Молотову по поводу проекта доклада последнего на съезде Советов СССР в марте 1931 г.[1071]

Дискредитированным перед войной оказался другой старый соратник Сталина, К. Е. Ворошилов. Проведя по приказу Сталина широкомасштабную чистку в армии, Ворошилов, и без того не отличавшийся особыми способностями как руководитель военного ведомства, был полностью деморализован. «Чем дальше, тем больше он терял свое лицо. Все знали, что если вопрос попал к Ворошилову, то быть ему долгие недели в процессе подготовки, пока хоть какое-нибудь решение состоится», — вспоминал адмирал Н. Г. Кузнецов[1072]. В довершение всего на Ворошилова была возложена ответственность за поражения в ходе советско-финской войны. В мае 1940 г. он был заменен на посту наркома обороны С. К. Тимошенко. В период передачи дел новому руководителю в Наркомате обороны провела проверку комиссия, в которую входили А. А. Жданов, Г. М. Маленков и Н. А. Вознесенский. Составленный по результатам проверки акт содержал резкие оценки состояния дел в военном ведомстве[1073]. Хотя отставка Ворошилова была проведена достаточно аккуратно и внешне выглядела повышением (накануне Ворошилов был назначен заместителем председателя СНК и председателем Комитета обороны при СНК), в сталинском окружении зафиксировали факт значительного охлаждения вождя к своему давнему другу. «Сталин […) в беседах критиковал военные ведомства, Наркомат обороны, а особенно Ворошилова. Он порою все сосредотачивал на личности Ворошилова […] Помню, как один раз Сталин во время нашего пребывания на его ближней даче в пылу гнева остро критиковал Ворошилова. Он очень разнервничался, встал, набросился на Ворошилова. Тот тоже вскипел, покраснел, поднялся и в ответ на критику Сталина бросил ему обвинение: “Ты виноват в этом, ты истребил военные кадры” Сталин тоже ответил. Тогда Ворошилов схватил тарелку […] и ударил ею об стол. На моих глазах это был единственный такой случай», — вспоминал Хрущев[1074].

В сложном положении оказались в конце 1930-х годов и другие уцелевшие от репрессий старые члены Политбюро. Все они потеряли в предвоенный период кого-либо из родственников или ближайших друзей и сотрудников (наиболее известен факт заключения в лагеря жены М. И. Калинина). Все находились под постоянной угрозой каких-либо политических обвинений. Выступая на расширенном заседании военного совета при наркоме обороны СССР 2 июня 1937 г., Сталин публично напомнил, например, что секретарь ЦК А. А. Андреев «был очень активным троцкистом в 1921 г.» (имелась в виду позиция Андреева в период дискуссии о профсоюзах на X съезде партии, когда Андреев поддержал позицию Троцкого[1075]), хотя теперь «хорошо дерется с троцкистами»[1076]. По данным Р. Медведева, в 1950-е годы Микоян рассказывал, что вскоре после смерти Орджоникидзе Сталин угрожал и Микояну: «История о том, как были расстреляны 26 бакинских комиссаров и только один из них — Микоян — остался в живых, темна и запутанна. И ты, Анастас, не заставляй нас распутывать эту историю»[1077].

Известные факты подтверждают точку зрения о полной зависимости старых членов Политбюро от Сталина. Причем эта зависимость сталинского окружения, как точно заметил М. Левин, носила рабский характер: «Сталин мог сместить, арестовать и казнить любого из них, преследовать их семьи, запрещать им посещать заседания тех органов, членами которых они являлись, или просто обрушиться на них в порыве неконтролируемой ярости»[1078]. Хотя подобные формулировки некоторым историкам кажутся преувеличенными[1079], у нас есть все основания настаивать именно на них. Оставляя в стороне многие другие соображения, еще раз подчеркнем главное — Сталин действительно мог (и неоднократно делал это) в любой момент лишить не только поста, но и жизни любого из членов Политбюро.

Важной частью формирования новой системы высшей власти было выдвижение молодых лидеров, получавших свои посты и власть непосредственно из рук Сталина. В марта 1939 г. на пленуме ЦК ВКП(б), избранного XVIII съездом партии, в состав полных членов Политбюро, помимо Андреева, Ворошилова, Кагановича, Калинина, Микояна, Молотова, Сталина, были введены Жданов и Хрущев. Новыми кандидатами в члены Политбюро стали Берия и Шверник. Тенденция к разбавлению Политбюро «молодежью» еще раз проявилась два года спустя. В феврале 1941 г. кандидатами в члены Политбюро стали сразу три выдвиженца: Н. А. Вознесенский, Г. М. Маленков и А. С. Щербаков.

Назначения в Политбюро отражали изменения положения соратников Сталина во властной иерархии. В годы террора произошло дальнейшее расширение функций А. А. Жданова, представлявшего в Политбюро среднее поколение выдвиженцев. 16 апреля 1937 г. Политбюро приняло решение, согласно которому Жданов, начиная с мая 1937 г., должен был работать поочередно месяц в Москве и месяц в Ленинграде[1080]. Напомним, что прежнее решение Политбюро от 20 апреля 1935 г. предписывало Жданову проводить в Москве лишь одну десятидневку в месяц. В соответствии с постановлением о распределении обязанностей между секретарями ЦК ВКП(б), принятым Политбюро 27 ноября 1938 г., на Жданова были возложены «наблюдение и контроль за работой органов комсомола», а также «наблюдение и контроль за органами печати и дачу редакторам необходимых указаний»[1081]. Благодаря частому пребыванию в Москве, Жданов принимал более активное участие в работе Оргбюро и Политбюро, часто посещал кабинет Сталина[1082]. Судя по протоколам, в отсутствие Сталина Жданов в этот период фактически замещал его в Политбюро. Во всяком случае, на многих решениях Политбюро, принятых без Сталина, первой стоит подпись Жданова[1083].

Сам Сталин, как и прежде, демонстрировал свое особое расположение к Жданову. Можно отметить, что, как правило, Политбюро удовлетворяло все ходатайства, с которыми обращался Жданов как руководитель Ленинграда. 4 апреля 1939 г. Политбюро рассматривало Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении передовиков сельского хозяйства Ленинградской области. Сталин собственноручно внес имя Жданова в список награждаемых орденом Трудового Красного знамени[1084]. Незадолго до начала войны, 10 июня 1941 г., Политбюро рассматривало записку начальника лечебного управления Кремля о необходимости предоставить Жданову месячный отпуск в Сочи в связи с болезненным состоянием и «общим крайним переутомлением». Таких записок, касающихся различных чиновников высокого ранга, поступало много, и обычно Политбюро следовало рекомендациям медиков. Однако Жданов на этот раз получил больше, чем просили врачи. Политбюро приняло решение о полуторамесячном отпуске по резолюции Сталина: «Дать т. Жданову отпуск в Сочи на 1¹/₂ месяца»[1085].

В группе самых молодых выдвиженцев с первых шагов террора лидировал Ежов, сосредоточивший в своих руках управление сразу несколькими ключевыми партийно-государственными структурами. По мере ослабления влияния Ежова, в противовес ему Сталин выдвигал Л. П. Берию и Г. М. Маленкова, сделавших буквально за несколько лет головокружительную карьеру. Тридцатидевятилетний Берия, отозванный из Грузии в Москву на пост заместителя наркома внутренних дел СССР только в августе 1938 г., уже в конце этого года стал наркомом внутренних дел, а в марте 1939 г. кандидатом в члены Политбюро[1086]. Судя по протоколам, непосредственно в работе Политбюро он принимал не слишком активное участие. Однако регулярно посещал кабинет Сталина[1087] и выносил на утверждение Политбюро многочисленные решения, касающиеся реорганизации и кадровых перестановок в НКВД, активно отстаивал интересы своего ведомства[1088].

Благоприятное отношение к Берии сложилось у Сталина еще в начале 1930-х годов, когда он способствовал постепенному выдвижению Берии на роль лидера Закавказской Федерации. Предлагая назначить Берию первым секретарем Закавказского крайкома ВКП(б), Сталин в письме Кагановичу 12 августа 1932 г. писал: «Берия производит хорошее впечатление. Хороший организатор, деловой, способный работник»[1089]. Сам Берия умело использовал повышенный интерес Сталина к ситуации в Закавказье, время от времени ненавязчиво напоминая ему об особом значении земляческих, национальных связей. В письмах Сталину Берия называл его «дорогой товарищ Коба»[1090]. Составленная по инициативе Берии книга об истории большевистских организаций Закавказья возносила Сталина в разряд одного из главных вождей революционного движения в Российской империи. Энергичный и безжалостный Берия с энтузиазмом следовал «генеральной линии», в том числе преуспев в репрессиях в Закавказье.

Сталина устраивало также то, что Берия находился в острых конфликтных отношениях с бывшими руководителями Закавказья из старой партийной гвардии, которые группировались вокруг Орджоникидзе. Заслуженные закавказские большевики, вхожие в дома кремлевских вождей, распространяли о Берии не самые благоприятные сведения и, в частности, постоянно напоминали о его связях с разведкой мусаватистского правительства, находившегося у власти в Азербайджане в 1918–1920 гг. Об этом свидетельствуют письма Берии Орджоникидзе за 1930-е годы, отложившиеся в фонде Орджоникидзе в РГАСПИ. Берии, как видно из этих писем, приходилось демонстрировать крайнее уважение к Орджоникидзе и опровергать наветы недругов. «В Сухуме отдыхает Левон Гогоберидзе. По рассказам т. Лакоба и ряда других товарищей т. Гогоберидзе распространяет обо мне и вообще о новом закавказском руководстве гнуснейшие вещи. В частности, о моей прошлой работе в мусаватской контрразведке, утверждает, что партия об этом якобы не знала и не знает. Между тем Вам хорошо известно, что в муссаватскую разведку я был послан партией и что вопрос разбирался в ЦК АКП(б) (компартия Азербайджана, — О. X.) в 1920 г. в присутствии Вас […] и других. (В 1925 г. я передал Вам официальную выписку о решении ЦК АКП(б) по этому вопросу, которым я был совершенно реабилитирован, т. к. факт моей работы в контрразведке с ведома партии был подтвержден заявлениями […] (далее следовали фамилии свидетелей. — О. X.)», — писал, например, Берия Орджоникидзе 2 марта 1933 г.[1091] Сталина, несомненно, устраивало, что на Берию имелись определенные компрометирующие материалы. Эта история о связях с вражеской разведкой (специально, кстати, так и не изучавшаяся) будет висеть над Берией всю жизнь. Особую опасность эти факты приобрели в период «большого террора», когда активно выявлялись и пускались в ход «компрометирующие материалы» против советских функционеров и миллионов рядовых граждан. Берию не миновала эта участь. В июне 1937 г. на пленуме ЦК его обвинил в связях с мусаватистами нарком здравоохранения Г. Н. Каминский. Берия в очередной раз представил Сталину свидетельства о своей невиновности. Сталин предпочел поверить Берии. Каминский был арестован (хотя вряд ли только потому, что выступил против Берии)[1092]. Этот же компромат против Берии в 1938 г. использовал Ежов, крайне встревоженный (и не без оснований) назначением Берии своим заместителем по НКВД. В начале октября 1938 г. Сталин затребовал от Берии объяснения по поводу выдвинутых Ежовым обвинений о службе Берии в муса-ватистской разведке. Берия вновь представил соответствующие свидетельства, которые были у него всегда наготове[1093]. При этом Берия хорошо понимал, что Сталин может как поверить, так и не поверить его оправданиям. И дело заключалось вовсе не в надежности свидетельств и оправдательных документов. В конце концов так и получилось, правда не со Сталиным. В 1953 г. так и не доказанные факты о службе у масаватистов будут использованы Хрущевым как один из пунктов обвинений, на основании которых Берию расстреляют.

В аналогичном положении потенциально виновного находился и другой выдвиженец террора Г. М. Маленков. Достигнув в 1937 г. всего лишь 35-летнего возраста, он успел пройти большую школу бюрократической деятельности в различных партийных инстанциях: в 1925–1930 гг. — в аппарате ЦК, в 1930–1934 гг. — в Московском комитете партии, затем с 1934 г. — в качестве заведующего отделом руководящих партийных органов ЦК ВКП(б). Отдел руководящих партийных органов был создан в 1934 г. как инструмент непосредственного контроля над секретарями республиканских, краевых и областных партийных организаций. В условиях террора и многократной смены кадров отдел приобрел особое значение, занимаясь подбором новых руководящих кадров. В 1937–1938 гг. Маленков, не будучи формально даже членом ЦК, имел благодаря своей должности непосредственный и регулярный выход на Сталина. Выполняя его поручения по кадровым вопросам, Маленков постоянно вносил на утверждение Политбюро предложения по назначениям партийно-государственных чиновников. В отдельных случаях инициатива кадровых перестановок принадлежала самому Маленкову, который обращался с соответствующими записками на имя Сталина[1094].

Успешно справляясь с задачей чистки партийного аппарата, Маленков получил растущую поддержку и благосклонность Сталина. Именно Маленкову Сталин поручил выступить с основным докладом на январском пленуме ЦК в 1938 г., несмотря на то, что Маленков не являлся даже членом ЦК[1095]. Вскоре после пленума по предложению Сталина штаты отдела руководящих партийных органов были увеличены сразу на 93 единицы за счет создания аппарата ответственных организаторов ОРПО, курирующих каждую областную парторганизацию[1096]. После XVIII съезда партии, на котором Маленков выступил с одним из докладов, он становится членом ЦК, секретарем ЦК и членом Оргбюро. В самом конце марта 1939 г. Маленков возглавил новую структуру ЦК ВКП(б) — огромное Управление кадров ЦК, состоявшее из 45 отделов (по отраслям), инспекторской группы при начальнике управления (Маленкове) и архива личных дел[1097]. В предвоенные месяцы, судя по журналам записи посетителей кабинета Сталина, Маленков стал одним из ближайших сотрудников вождя. За полгода, до 22 июня, Маленков побывал у Сталина 60 раз, выйдя на второе место после Молотова[1098].

Как и в отношении других своих сотрудников, Сталин располагал на Маленкова различными компрометирующими материалами. Как следует из письма Маленкова Сталину от 28 января 1939 г., отложившегося в фонде Сталина, в этот период в отношении ОРПО и самого Маленкова велось какое-то расследование. Маленков, в частности, жаловался Сталину на пристрастность московской партийной коллегии, ведущей дело. «Хочу сказать Вам, товарищ Сталин, — писал также Маленков, — что некоторые факты, известные Вам обо мне (касается личной морали), относятся ко времени задолго до того периода, когда я стал иметь доступ непосредственно к Вам. С тех пор как я впервые побывал лично у Вас, я, по хорошему переживая, как и всякий партиец, этот первый прием, дал себе твердое обещание быть перед Вами во всех отношениях образцовым партийцем. Держусь этого прочно»[1099]. Новая угроза нависла над Маленковым после ареста Ежова, с которым в предшествующие годы Маленков был тесно связан в силу своего служебного положения. Ежов дал против Маленкова какие-то показания. И хотя Сталин не дал делу ход, Маленков помнил об этом эпизоде. В 1953 г. протокол допроса Ежова с показаниями против Маленкова был обнаружен в сейфе арестованного Берии и переслан Маленкову. Маленков уничтожил его[1100].

Членом ЦК на XVIII съезде в 1939 г. был избран другой быстрорастущий выдвиженец Сталина — новый председатель Госплана СССР, тридцатишестилетний экономист Н. А. Вознесенский[1101]. До выдвижения на руководящие должности в Москве, Вознесенский в 1935–1937 гг. работал в Ленинграде под руководством Жданова. Не исключено, что именно Жданов рекомендовал Вознесенского Сталину. Сталин, судя по многим признакам, высоко ценил Вознесенского как специалиста и преданного делу руководителя. Этому образу соответствовал весь облик Вознесенского, который, однако, судя по свидетельствам очевидцев, вряд ли был приятным человеком. «Николай Алексеевич работал с исключительной энергией, быстро и эффективно решал возникавшие проблемы. Но он не умел скрывать своего настроения, был слишком вспыльчив. Причем плохое настроение проявлялось крайней раздражительностью, высокомерием и заносчивостью. Но когда Вознесенский был в хорошем настроении, он был остроумен, жизнерадостен, весел, любезен. В его манере держать себя, в беседах проявлялись образованность, начитанность, высокая культура. Но такие мгновения были довольно редки. Они проскальзывали как искры, а затем Вознесенский опять становился мрачным, несдержанным и колючим», — таким запомнил Вознесенского Я. Е. Чадаев, занимавший пост управляющего делами СНК СССР[1102]. А. И. Микоян, сочувственно относящийся к Вознесенскому и его трагической судьбе, тем не менее писал: «[…] Как человек Вознесенский имел заметные недостатки. Например, амбициозность, высокомерие. В тесном кругу узкого Политбюро это было заметно всем. В том числе его шовинизм»[1103].

Маленков и Вознесенский выступили с основными докладами на XVIII конференции ВКП(б), состоявшейся в январе — феврале 1941 г.[1104] На пленуме ЦК, собравшемся вскоре после конференции (21 февраля 1941 г.), Маленков, Вознесенский и новый первый секретарь московской партийной организации А. С. Щербаков (Н. С. Хрущева послали руководить Украиной) были избраны кандидатами в члены Политбюро. Предлагая эти новые кандидатуры пленуму ЦК, Сталин повторил аргументацию, изложенную на февральско-мартовском пленуме 1937 г.: «Мы здесь совещались, члены Политбюро и некоторые члены ЦК, пришли к такому выводу, что хорошо было бы расширить состав хотя бы кандидатов в члены Политбюро. Теперь в Политбюро стариков немало набралось, людей уходящих, а надо, чтобы кто-либо другой помоложе был подобран, чтобы они подучились и были, в случае чего, готовы занять их место. Речь идет к тому, что надо расширить круг людей, работающих в Политбюро.

Конкретно зто свелось к тому, что у нас сложилось такое мнение — хорошо было бы сейчас добавить. Сейчас 2 кандидата в Политбюро. Первый кандидат Берия и второй Шверник. Хорошо было бы довести до пяти, трех еще добавить, чтобы они помогали членам Политбюро работать. Скажем, неплохо было бы тов. Вознесенского в кандидаты в члены Политбюро ввести, заслуживает он это, Щербакова — первого секретаря Московской области и Маленкова — третьего. Я думаю хорошо было бы их включить»[1105].

Последующие события показали, что заявления Сталина не были простой декларацией. Выдвинувшиеся на волне репрессий Берия, Вознесенский, Маленков действительно заняли ключевые посты в послевоенный период. После смерти Сталина именно между выдвиженцами конца 1930-х годов, а именно: Берией, Маленковым и Хрущевым, развернулась основная борьба за право наследовать власть вождя.

«Секретная пятерка»

Окончательное утверждение личной диктатуры Сталина выражалось не только в кардинальных изменениях его взаимоотношений с соратниками, но и в разрушении прежней и создании новой системы принятия решений. Прежде всего логическое завершение в годы «большого террора» получил наметившийся ранее процесс фактической ликвидации Политбюро как коллективного органа власти. Вскоре после февральско-мартовского пленума ЦК, 14 апреля 1937 г., Политбюро по инициативе Сталина опросом приняло важное постановление «О подготовке вопросов для Политбюро ЦК ВКП(б)»:

«1. В целях подготовки для Политбюро, а в случае особой срочности и для разрешения вопросов секретного характера, в том числе и вопросов внешней политики, создать при Политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе тт. Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича Л. и Ежова.

2. В целях успешной подготовки для Политбюро срочных текущих вопросов хозяйственного характера создать при Политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе тт. Молотова, Сталина, Чубаря, Микояна и Кагановича Л.»[1106].

Это решение имело принципиальное значение. Фактически речь шла о формальном закреплении реальной практики ограничения прав Политбюро в пользу узкой группы, состоящей из Сталина и его ближайших соратников. Сталин счел необходимым дать подробную мотивировку своего предложения. Под его диктовку Поскребышев записал следующее обращение к членам Политбюро: «Вопросы секретного характера, в том числе вопросы внешней политики должны подготавливаться [для] Политбюро по правилу секретариатом ЦК ВКП(б). Так как секретари ЦК, за исключением гов. Сталина, обычно работают вне Москвы (Жданов) либо в других ведомствах, где они серьезно перегружены работой (Каганович, Ежов), а секретарь ЦК т. Андреев бывает часто по необходимости в разъездах, между тем как количество секретных вопросов все более и более нарастает, секретариат ЦК в целом не в состоянии выполнять вышеуказанные задачи. Кроме того, ясно само собой, что подготовка секретных вопросов внешней политики абсолютно невозможна без участия т. Молотова и Ворошилова, которые не состоят членами секретариата ЦК»[1107]. Таким образом, Сталин постарался представить дело таким образом, будто речь шла о замене постоянными комиссиями при Политбюро Секретариата ЦК в качестве подготовительной инстанции. На самом деле, предоставленное комиссиям право не только готовить, но и решать («в случае особой срочности») вопросы означало, что они фактически заменяли собой и Секретариат, и Политбюро. При этом формально Ежов, включенный в комиссию даже не входил в Политбюро. Лишь в октябре 1937 г. его утвердили кандидатом в члены Политбюро.

Поскольку особая документация, отражающая работу «пятерок», не велась, реальный порядок их деятельности установить практически невозможно. Некоторые косвенные данные позволяют судить о том, что «пятерки» (по крайней мере, первая из них) действительно работали. Как свидетельствуют журналы посещений кабинета Сталина, в 1937 и большую часть 1938 г. Молотов, Ворошилов, Каганович и Ежов вместе регулярно собирались в кабинете у Сталина[1108]. С начала июля 1937 г. инициирующие тот или иное решение записки руководства Наркомата иностранных дел, посылаемые в Политбюро, адресовались Сталину и в копиях остальным четырем членам «пятерки»[1109] К «пятерке» по вопросам НКВД адресовался также Ежов. Так, 22 июня 1937 г. он направил членам комиссии по рассмотрению секретных вопросов документы с просьбой о создании внесудебной «тройки» в Западной Сибири[1110], что, как уже говорилось, положило началу непосредственной подготовке массовых операций 1937–1938 гг. На шифротелеграмме начальника политотдела Дальневосточной железной дороги от 18 октября 1937 г. сохранилась резолюция Сталина с предложением решения, адресованная «секретной пятерке». На документе расписались члены первой комиссии, образованной в апреле — Сталин, Молотов, Ворошилов, Кагановича и Ежов. Решение по данному вопросу было оформлено как решение Политбюро от 20 октября под грифом «особая папка»[1111] Как следует из журнала регистрации посещений кабинета Сталина, 18 и 19 октября никаких встреч в его кабинете не было, а 20 октября была короткая встреча с секретарем ЦК А. А. Андреевым и первым секретарем ЦК компартии Узбекистана У. Ю. Юсуповым[1112]. Между тем за 20 октября 1937 г. в протоколе заседаний Политбюро оформлено 45 решений, в том числе 13 с грифом «особая папка»[1113]. Скорее всего, «пятерка» собиралась 20 октября в зале заседаний Политбюро в Кремле.

В связи с устранением сначала Чубаря, а затем Ежова состав постоянных комиссий Политбюро менялся. Каких-либо специальных решений на этот счет, однако, принято не было. Лишь по отдельным признакам в оформлении документации Политбюро можно предполагать направление эволюции комиссий. Так, 27 ноября 1938 г., через несколько дней после снятия Ежова с поста наркома внутренних дел, нарком иностранных дел М. М. Литвинов направил очередную инициирующую записку для решения в Политбюро в привычные адреса — Сталину, копии Молотову, Кагановичу, Ворошилову, Ежову. Однако при проведении голосования Ежова (хотя он оставался кандидатом в члены Политбюро и формально членом постоянной комиссии Политбюро) уже не опрашивали. Как следовало из помет заведующего особым сектором А. Н. Поскребышева, опросом по данному решению проголосовали Сталин, Молотов, Микоян, Ворошилов, Каганович[1114]. Появление в этом списке Микояна, как показали последующие события, не было случайностью. 13 декабря очередная записка Литвинова была направлена именно по этим адресам[1115]. Хотя записка Литвинова от 4 января 1939 г. предназначалась Сталину, Молотову, Ворошилову и Кагановичу, т. е. укороченной «пятерке»[1116]. Нельзя исключить, что включение Микояна в «пятерку» происходило постепенно в процессе работы. В 1939 г. Микоян в несколько раз чаще бывал в кабинете Сталина, чем в 1938 г.[1117], что также свидетельствовало о его включении в руководящую группу Политбюро.

Сохранилось также прямое указание на то, что «пятерка» продолжала свое существование в 1939 г. и включала в себя Микояна. В конце 1939 г. Сталин получил докладную записку начальника Управления государственных резервов при СНК СССР М. В. Данченко, в которой говорилось о большом отпуске из мобилизационных запасов цветных металлов и каучука. Резолюция Сталина гласила: «Членам ПБ (пятерке) предлагаю воспретить выпуск цветных металлов и каучука из госрезервов без согласия Политбюро ПК ВКП(б) Копию решения Политбюро, если оно будет принято, вручить т-щу Данченко и Вознесенскому, поручив последнему контроль за этим делом»[1118]. Соответствующее решение (полностью в сталинской формулировке) было оформлено как постановление Политбюро от 16 декабря 1939 г.[1119] На докладной Данченко под резолюцией Сталина расписались Молотов, Ворошилов, Микоян, Каганович. Запись в журнале регистрации посещений кабинета Сталина зафиксировала, что из членов Политбюро 16 декабря 1939 г. в кабинете Сталина собиралась только эта четверка[1120]. Видимо, во время этой встречи и было принято решение о государственных резервах, а также другие решения, зафиксированные затем как постановления Политбюро. Важно подчеркнуть, что в своей резолюции по документу Данченко Сталин полностью отождествил Политбюро и «пятерку», что, несомненно, отражало реальное положение дел. Молотов, Ворошилов, Каганович и Микоян в 1939 г. намного чаще, чем другие члены советского руководства, посещали кабинет Сталина[1121], где, вероятно, и происходили заседания «пятерки». Именно эти члены Политбюро чаще всего визировали решения Политбюро.

Таким образом, к началу 1939 г. состав «пятерки», скорее всего, определился в результате слияния двух комиссий, созданных в апреле 1937 г. После расстрела Чубаря, а затем снятия Ежова в «секретную пятерку» (первую комиссию) вошел член второй комиссии Микоян. Остальные четыре члена «пятерки» (Сталин, Молотов, Ворошилов и Каганович) изначально были членами обеих комиссий.

О прекращении обычной деятельности Политбюро в полном составе свидетельствовало также оформление протоколов Политбюро. С июня 1937 г. до начала войны в июне 1941 г. в протоколах зафиксировано проведение всего десяти регулярных заседаний Политбюро в присутствии почти всех членов и кандидатов в члены Политбюро, а также группы членов ЦК. Большинство принятых постановлений фиксировались в рубрике «решения Политбюро», а с 1939 г., послеХУШ съезда партии, под этой рубрикой записывались все постановления Политбюро. Было ликвидировано даже прежнее выделение решений, принятых опросом. Несомненно, новый порядок оформления протоколов отражал реальное положение дел: вытеснение регулярных заседаний Политбюро разного рода собраниями узких групп.

Вместе с тем утверждение «пятерки» даже в качестве регулярно действующего органа (на самом деле, мы не знаем, в какой мере это было так) не означало, что в высших эшелонах власти произошло возвращение к механизмам «коллективного руководства», хотя бы и в ограниченном виде. «Пятерка» была не более чем совещательным органом при диктаторе. Помимо решений «пятерки», многие вопросы согласовывались в рабочем порядке Сталиным и теми членами Политбюро, которых Сталин считал необходимым привлекать к обсуждению. Значительная часть таких встреч, как свидетельствуют журналы записи посетителей, проводились в кабинете Сталина. Кроме того, они могли происходить в зале заседаний Политбюро или на даче Сталина. Так, в опубликованных записях Молотова, составленных перед его поездкой в Берлин в ноябре 1940 г., и представляющих собой, по существу, директивы Сталина к ведению переговоров, присутствует пункт: «Если спросят о наших отношениях с Англией, то сказать в духе обмена мнений на даче Ст[алина]»[1122]. Решения, принятые на таких встречах далеко не всегда фиксировались формально. Поэтому в протоколах заседаний Политбюро отсутствуют какие-либо резолюции по поводу заключения пакта между СССР и Германией в августе 1939 г., упомянутых директив Молотову перед поездкой в Берлин, а также по другим важнейшим вопросам.

Прямым следствием таких изменений в порядке работы Политбюро было существенное уменьшение количества решений, оформленных от имени Политбюро в 1938–1940 гг. по сравнению с предыдущим периодом. Что касается содержания протоколов, то в предвоенные годы Политбюро в значительной мере сосредоточилось на утверждении решений Оргбюро и Секретариата ЦК ВКП(б) по кадровым вопросам, а также на идеологических вопросах. Эту более ярко выраженную специализацию Политбюро — кадровые и идеологические проблемы — подчеркивала реорганизация аппарата ЦК ВКП(б). В 1939 г. были созданы два ключевых управления ЦК, ведавших кадрами и пропагандой. Соответственно, упразднялись прежние отраслевые отделы. Управление кадров возглавил Маленков, а управление пропаганды Жданов. Именно эти две структуры, и соответственно, Маленков и Жданов, фактически готовили решения по партийным и кадровым вопросам, которые затем согласовывались со Сталиным и оформлялись от имени Политбюро. 17 января 1941 г. на одном из заседаний сам Сталин так объяснил суть этого нового упрощенного порядка принятия решений: «Вот мы в ЦК уже 4–5 месяцев не собирали Политбюро. Все вопросы подготовляют Жданов, Маленков и др. в порядке отдельных совещаний со знающими товарищами, и дело руководства от этого не ухудшилось, а улучшилось»[1123].

Еще одну значительную группу решений, внесенных в протоколы заседаний Политбюро, составляли постановления СНК или совместные постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР, утверждаемые Политбюро согласно практике, сложившейся в 1930-е годы. Как обычно, эти постановления СНК касались в основном хозяйственных и оборонных вопросов. Однако в отличие от предыдущих периодов, когда для разработки постановлений СНК или совместных постановлений ЦК и СНК создавались комиссии Политбюро, теперь они готовились в правительственном аппарате. Функции и структура аппарата СНК усложнялись, что отражало растущее значение правительства в системе высшей власти и оперативного управления страной.

Сталин во главе Совнаркома

Существенная реорганизация порядка работы Политбюро, намеченная решением от 14 апреля, была дополнена постепенным размежеванием функций, своеобразным уточнением специализации ЦК партии и правительственных структур. Важным шагом на этом пути было решение Политбюро от 27 апреля 1937 г. о создании Комитета обороны СССР при СНК СССР. Новый комитет фактически заменил Совет труда и обороны СССР (который был упразднен тем же решением от 27 апреля) и совместную комиссию Политбюро и СНК по обороне, созданную в 1930 г., в период максимального сращивания высших партийных и правительственных инстанций после назначения Молотова председателем СНК. В ликвидации совместной комиссии Политбюро и СНК и создании Комитета на правах правительственной инстанции, видимо, состояла суть этой реорганизации.

В Комитет обороны вошли семь членов: В. М. Молотов (председатель), И. В. Сталин, Л. М. Каганович, К. Е. Ворошилов, В. Я. Чубарь, М. Л. Рухимович, В. И. Межлаук и четыре кандидата в члены: Я. Б. Гамарник, А. И. Микоян, А. А. Жданов, Н.И. Ежов[1124]. По сравнению с прежней Комиссией обороны Комитет обороны имел более значительный аппарат. В декабре 1937 г. по этому поводу было принято специальное решение Комитета обороны, утвержденное затем Политбюро. Оно предусматривало, что аппарат Комитета обороны должен готовить к рассмотрению в Комитете вопросы мобилизационного развертывания и вооружения армии, подготовки народного хозяйства к мобилизации, а также проверять исполнение решений Комитета обороны. Для контроля за исполнением решений создавалась специальная главная инспекция Комитета обороны, получившая широкие права, в том числе за счет упраздняемых отдела обороны Госплана и групп военного контроля Комиссии партийного контроля и Комиссии советского контроля[1125].

Еще одним признаком разрастания правительственных структур было создание в ноябре 1937 г. Экономического совета при СНК СССР, действовавшего на правах постоянной комиссии Совнаркома. Председателем совета, согласно первоначальному положению, являлся председатель СНК, а членами совета — заместители председателя СНК, а также представитель профсоюзов. Экономический совет ведал широким кругом хозяйственных вопросов и издавал постановления и распоряжения по ним. Для подготовки этих решений при Экономсовете создавался специальный аппарат.

10 сентября 1939 г. Политбюро утвердило постановление СНК и ЦК ВКП(б), более четко разделяющее функции Комитета обороны и Экономсовета, прежде всего в оборонной сфере. На Экономсовет было возложено «обеспечение армии и флота продовольствием, вещевым и обозным довольствием, а также санитарно-ветеринарным и топливным довольствием (горючее) и политпросветимуществом», а на Комитет обороны — «обеспечение снабжения армии и флота предметами вооружения, техникой и автотранспортом, равно как удовлетворение нужд армии по железнодорожным и водным перевозкам». Председателем Экономсовета при СНК СССР был назначен заместитель председателя СНК СССР А. И. Микоян, а его постоянным заместителем Н. А. Булганин, которому поручалась «подготовка вопросов и наблюдения за исполнением решений» Экономсовета. Постоянным заместителем председателя Комитета обороны В. М. Молотова, этим же постановлением утверждался Н. А. Вознесенский, на которого возлагались обязанности «подготовки вопросов и наблюдения за исполнением решений» Комитета обороны. Постановление предусматривало, что Комитет обороны и Экономсовет при СНК должны были заседать ежедневно[1126].

В начале 1940 г. по инициативе Сталина состоялась еще одна реорганизация Экономического совета. В соответствии с постановлением, оформленным от имени Политбюро 28 марта, а от имени СНК 3 апреля 1940 г., при СНК были созданы шесть хозяйственных советов по отраслям: металлургии и химии, машиностроению, оборонной промышленности, топливу, товарам широкого потребления, сельскому хозяйству и заготовкам. Каждый из советов, возглавлявшийся заместителем председателя СНК, непосредственно руководил группой соответствующих отраслевых наркоматов. Руководители советов входили в состав Экономсовета, который вновь возглавил председатель СНК Молотов. Микоян был передвинут на должность заместителя председателя Экономсовета (соответствующий пункт о новых назначениях Молотова и Микояна вписал в проект постановления Сталин)[1127]. Эта реорганизация, судя по всему, была задумана для повышения эффективности оперативного руководства наркоматами.

Столь высокая интенсивность деятельности правительственных инстанций, наряду с тем фактом, что в состав Комитета обороны и Эко-номсовета вошли большинство членов Политбюро[1128], в значительной мере объясняет изменение порядка рассмотрения на Политбюро экономических и оборонных вопросов. Постановления, касающиеся этих проблем, разрабатывались и согласовывались в аппарате Совнаркома, в том числе при активном участии членов Политбюро. В большинстве случаев это позволяло достаточно формально утверждать постановления СНК, Экономсовета и Комитета обороны на Политбюро, а также не создавать никаких специальных комиссий из членов Политбюро для дополнительной проработки возникавших вопросов.

Эта система, созданная при непосредственном участии и по инициативе Сталина, в начале 1941 г. была подвергнута им резкой критике. 17 января 1941 г. в связи с обсуждением на заседании Политбюро народнохозяйственного плана на 1941 г. Сталин поднял вопрос о деятельности Экономического совета. Стенограмма заседания, как обычно, не велась. Однако краткую запись высказываний Сталина оставил в своем дневнике один из участников этой встречи, заместитель председателя СНК В. А. Малышев. Сталин, по свидетельству Малышева, резко критиковал работу Экономсовета за «парламентаризм» — частые заседания, на которых пытались решать все вопросы. Он потребовал передать проработку конкретных проблем в отраслевые хозяйственные советы, а Экономический совет собирать «раз в месяц и обсуждать два-три принципиальных вопроса и давать направление»[1129].

Претензии Сталина в адрес руководства Совнаркома вряд ли можно было назвать справедливыми, ведь ежедневные заседания Экономического совета были предписаны, как уже говорилось, постановлением от 10 сентября 1939 г. Однако выступление Сталина положило начало подготовке новой реорганизации аппарата Совнаркома, которая завершилась утверждением Политбюро 20 марта 1941 г. двух совместных постановлений ЦК ВКП(б) и СНК СССР. Постановление «Об организации работы в Совнаркоме СССР» предусматривало увеличение количества заместителей председателя СНК СССР с тем, чтобы каждый из них ведал 2–3 наркоматами. Заместители председателя получили право (в рамках установленных планов) единолично решать оперативные вопросы по подведомственным наркоматам. Причем все решения заместителей председателя издавались как распоряжения Совнаркома СССР. Новые полномочия — право от имени СНК утверждать квартальные планы распределения фондов, кредитные и кассовые планы, месячные планы производства и перевозок — получили также председатель СНК и его первый заместитель. Постановление упраздняло хозяйственные советы при СНК, оказавшиеся, как говорилось в этом документе, «средостением между народными комиссарами и Совнаркомом СССР»[1130].

Второе постановление, утвержденное Политбюро 20 марта[1131], предусматривало создание Бюро Совнаркома СССР, нового органа власти, хотя и не предусмотренного Конституцией СССР, но наделенного, как говорилось в постановлении, «всеми правами Совнаркома СССР». На Бюро возлагался широкий круг функций оперативного хозяйственного руководства. Заседания Бюро должны были проводиться раз в неделю (а в случае необходимости и чаще), в то время как заседания СНК СССР предполагалось собирать лишь раз в месяц. Решения Бюро издавались как постановления Совнаркома. Членами Бюро были назначены В. М. Молотов (председатель СНК), Н. А. Вознесенский (первый заместитель председателя СНК), А. И. Микоян, Н. А. Булганин, Л. П. Берия, Л. М. Каганович, А. А. Андреев.

Фактически Бюро Совнаркома взяло на себя значительную часть обязанностей, которые ранее выполняли Комитет обороны и Экономический совет при СНК. В силу этого Экономсовет постановлением о Бюро Совнаркома был вообще ликвидирован, а состав Комитета обороны сокращен до пяти человек. Функции Комитета обороны были ограничены вопросами принятия на вооружение новой военной техники, рассмотрения военных и военно-морских заказов, разработкой мобилизационных планов с внесением их на утверждение ЦК и СНК. Оперативное управление экономикой осуществлялось теперь в значительной мере при помощи издания распоряжений руководства СНК. Уже в апреле 1941 г. председатель СНК СССР и его заместители издали 4589 распоряжений (почти треть из них (1516) вышли за подписью Н. А. Вознесенского)[1132]. Для сравнения можно отметить, что за весь 1936 г. таких распоряжений было 4486, а за десять месяцев 1937 г.- 7506[1133].

Как следует из подлинников протоколов заседаний Политбюро, первоначальный проект постановления о Бюро Совнаркома предусматривал создание Малого Совнаркома, действующего на правах постоянной комиссии СНК. По форме предложение о создании Малого Совнаркома означало как бы возвращение к традициям ленинского Совнаркома 1918 г. Однако фактически задуманный орган был совсем иным. Малый Совнарком ленинского периода действительно представлял собой комиссию СНК, призванную освободить его от решения мелких вопросов (предшественником Малого Совнаркома была созданная в декабре 1917 г. «вермишельная комиссия», рассматривающая непринципиальные вопросы)[1134]. Новый правительственный орган, создававшийся в марте 1941 г., был фактически руководящей группой Совнаркома, организованной по принципу руководящей группы в Политбюро. Это обстоятельство подчеркивала правка Сталина в проекте постановления. Неопределенное положение о том, что новый орган действует на правах постоянной комиссии СНК Сталин заменил принципиальным положением: «Пользующийся всеми правами СНК СССР»[1135]. Это решение можно считать началом непосредственной подготовки важных, хотя по существу и формальных реорганизаций в руководстве правительства, подготовки самоназначения Сталина председателем СНК.

Подготовкой мартовских решений о реорганизации правительства, как свидетельствуют документы, занимался Н. А. Вознесенский[1136], назначенный решением об образовании Бюро СНК первым заместителем председателя СНК Молотова. В этом назначении состояла основная политическая интрига реорганизации правительства, задуманной Сталиным. Выдвижение Вознесенского на столь важный пост в обход более заслуженных членов Политбюро (Микояна, Кагановича) усилило напряженность в сталинском окружении. Даже в мемуарах, написанных несколько десятилетий спустя, Микоян, например, не смог скрыть прошлой обиды: «Но что нас больше всего поразило в составе руководства Бюро, так это то, что Вознесенский стал первым заместителем председателя Совнаркома […] По-прежне-му не понятны были мотивы, которыми руководствовался Сталин во всей этой чехарде. А Вознесенский по наивности был очень рад своему назначению»[1137]. По свидетельству Я. Е. Чадаева, работавшего управляющим делам СНК и наблюдавшего изнутри аппаратные интриги, Сталин в этот период явно противопоставлял Вознесенского Молотову и открыто демонстрировал неприязнь к последнему. Одной из целей этой демонстрации была подготовка почвы для снятия Молотова.

Как уже говорилось в первой главе, идея о назначении Сталина председателем СНК всерьез обсуждалась в 1930 г. в связи со снятием Рыкова. В силу ряда причин Сталин предпочел тогда выдвинуть на этот пост Молотова, но, похоже, не отказался от намерений возглавить правительство в перспективе. В 1941 г. Сталин решил, что такое время наступило. Это решение могло созреть у Сталина по нескольким причинам. Прежде всего такой шаг имел политический и пропагандистский контекст, формально закреплял лидерство Сталина как вождя и наследника Ленина — первого председателя СНК. Не стоит недооценивать личные качества Сталина, его особое властолюбие, стремление к обладанию не только реальной властью, но и всеми внешними ее атрибутами, политическую ревность к соратникам и т. п. Некоторую роль могли играть чисто административные расчеты: стремление более четко разделить функции партийного и правительственного аппарата, усилить роль последнего.

Чуть больше чем через месяц после начала работы Бюро Совнаркома, 28 апреля 1941 г., Сталин направил членам Бюро записку. В ней говорилось, что создание Бюро СНК преследовало цель упорядочить работу правительства и положить конец тому «хаосу» в хозяйственном руководстве, который порождала практика «решения важнейших вопросов хозяйственного строительства путем так называемого “опроса”». На самом деле, писал Сталин, этот метод принятия решений получил еще большее распространение. «Невольно напрашивается вопрос: чем же собственно занимается Бюро СНК, если серьезные вопросы хозяйственного строительства проходят мимо него, как руководящего коллектива?» — вопрошал Сталин, многозначительно подчеркнув слово «коллектив». В качестве примера необоснованного голосования опросом Сталин привел проект постановления о строительстве нефтепровода в районе Сахалина, представленный Берией. С негодованием Сталин писал о том, что Молотов завизировал этот документ, несмотря на то, что он не обсуждался на заседании бюро СНК. Сталин назвал такую практику «канцелярской волокитой и пачкотней» и выдвинул ультиматум: «Я думаю, что так дальше “руководить” нельзя. Предлагаю обсудить этот вопрос в Политбюро ЦК. А пока что считаю необходимым заявить, что отказываюсь принимать участие в голосовании в порядке опроса по какому бы то ни было проекту, касающемуся более или менее серьезного хозяйственного вопроса, если не будет там визы Бюро СНК, говорящей о том, что проект обсужден и одобрен Бюро СНК СССР»[1138].

Несомненно, претензии Сталина были полной неожиданностью для Молотова. Еще только в январе 1941 г. Сталин осуждал руководителей СНК за «парламентаризм», т. е. склонность к заседаниям, что и стало исходной точкой реорганизаций, завершившихся созданием Бюро СНК. В постановлениях от 21 марта ничего не говорилось о порочности практики голосования опросом. Более того, ряд ключевых пунктов этих постановлений свидетельствовал, скорее, о стремлении к упрощению процедуры принятия решений. На определенные размышления наталкивает и тот факт, что в обоснование своей критики Сталин привел единственный пример опросного голосования. Причем из записки Сталина было непонятно, в какой мере вопрос о строительстве нефтепровода на Сахалине действительно нуждался в детальном обсуждении на заседании Бюро СНК.

В целом, нападки на Молотова в сталинской записке от 28 апреля не выглядели серьезными, а поэтому сам Молотов и другие члены Политбюро, несомненно, понимали, что за претензиями Сталина кроются какие-то иные обстоятельства, о которых Сталин просто не хотел говорить открыто. Действительно, результаты обсуждения записки Сталина оказались совершенно иными, чем можно было бы ожидать исходя из самого ее содержания. В фонде материалов к протоколам заседаний Политбюро записка Сталина приложена к решению Политбюро от 4 мая 1941 г. «Об усилении работы советских центральных и местных органов»[1139], в котором говорилось:

«I. В целях полной координации работы советских и партийных организаций и безусловного обеспечения единства в их руководящей работе, а также для того, чтобы еще больше поднять авторитет советских органов в современной напряженной международной обстановке, требующей всемерного усиления работы советских органов в деле обороны страны, ПБ ЦК ВКП(б) единогласно постановляет:

1. Назначить тов. Сталина И. В. председателем Совета народных комиссаров СССР.

2. Тов. Молотова В. М. назначить заместителем Председателя СНК СССР и руководителем внешней политики СССР, с оставлением его на посту Народного Комиссара по иностранным делам.

3. Ввиду того, что тов. Сталин, оставаясь по настоянию ПБ ЦК первым секретарем ЦК ВКП(б), не сможет уделять достаточного времени работе по Секретариату ЦК, назначить тов. Жданова А. А. заместителем тов. Сталина по секретариату ЦК, с освобождением его от обязанности наблюдения за Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б).

4. Назначить тов. Щербакова А. С. секретарем ЦК ВКП(б) и руководителем Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), с сохранением за ним поста первого секретаря Московского обкома и горкома ВКП(б) […]»[1140].

Это постановление выявило истинные мотивы атак Сталина на Молотова. Внешне перестановки в высших эшелонах власти выглядели как возвращение к ленинской модели руководства партией-государством. Однако на самом деле высшие советские руководители никогда ранее не находились в столь значительной зависимости от вождя партии. Одним из свидетельств этой зависимости была сама процедура занятия Сталиным поста председателя СНК СССР. В отличие от 1930 г., когда Сталину приходилось вести длительную переписку и переговоры со своими соратниками, но в результате все же отказаться от должности председателя правительства, в 1941 г. он ограничился простым выговором и выражением недовольства состоянием дел в СНК.

Назначение Сталина председателем СНК вызвало изменения в организации работы Бюро Совнаркома. 7 мая Политбюро утвердило его новый состав: председатель СНК СССР Сталин, первый заместитель председателя СНК Вознесенский, заместители председателя СНК Молотов, Микоян, Булганин, Берия, Каганович, Мехлис, а также секретарь ЦК ВКП(б), председатель КПК при ЦК Андреев[1141] Это решение, скорее всего, было принято на совещании в кабинете Сталина, на котором присутствовали Берия, Булганин, Вознесенский, Молотов, Каганович, Микоян, т. е. основная группа руководителей, составивших Бюро Совнаркома[1142]. Остальных членов Политбюро — Калинина, Жданова, Андреева, Шверника, Щербакова — сотрудники Особого сектора ЦК ВКП(б), оформлявшие данное решение как постановление Политбюро, опросили по телефону[1143]. По поручению Сталина (о чем свидетельствует его резолюция на документе) постановление о Бюро СНК было пущено также на голосование опросом наркомов и председателей комитетов при СНК[1144]. Таким же образом было оформлено первое решение нового Бюро СНК о распределении обязанностей между председателем Совнаркома и его заместителями. Этот документ, скорее всего, также был согласован на встрече в кабинете Сталина 7 мая[1145]. Из него следовало, что у нового председателя СНК было 15 заместителей: Н. А. Вознесенский, В. М. Молотов, К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович, А. И. Микоян, А. А. Андреев, Л. П. Берия, Н. А. Булганин, Л. 3. Мехлис, А. Я. Вышинский, Р. С. Землячка, В. А. Малышев, М. Г. Первухин, А. Н. Косыгин, М. 3. Сабуров.

Уже в мае большинство членов Политбюро заняли высшие должности в Совнаркоме. 15 мая 1941 г. в состав Бюро был введен заместитель председателя СНК СССР и председатель Комитета обороны при СНК К. Е. Ворошилов и первый секретарь ВЦСПС Н. М. Шверник[1146], 30 мая 1941 г. — секретари ЦК ВКП(б) А. А. Жданов и Маленков[1147]. Таким образом, в Бюро Совнаркома вошли почти все члены и кандидаты в члены Политбюро (за исключением Калинина, Хрущева и Щербакова) и всего лишь два члена Бюро Совнаркома не входили в Политбюро (Мехлис и Булганин). Из 14 членов и кандидатов в члены Политбюро 8 занимали посты председателя СНК и его заместителей.

Формальное соединение в руках Сталина руководства высшими партийными и правительственными органами привело к более четкому разделению их функций и порядка работы. В последние предвоенные недели заседания высших партийно-государственных инстанций — Бюро СНК и Политбюро приобрели достаточно регулярный, рутинный характер.

Первоначально, 7 мая 1941 г., было установлено, что Бюро СНК собиралось дважды в неделю (по вторникам и пятницам) в 6 часов вечера. В таком режиме были проведены заседания 9, 13,16 и 20 мая.

20 мая было решено сократить регулярность заседаний Бюро СНК до одного раза в неделю (в четверг). В новом режиме Бюро заседало 29 мая, 5, 12 и 19 июня. Организация работы Бюро отличалась заметной четкостью. Основная повестка каждого следующего заседания определялась на предыдущем, что позволяло заранее готовить и рассылать соответствующие проекты постановлений и материалы к ним. Помимо основных вопросов (в среднем их рассматривалось от 10 до 14) члены Бюро утверждали несколько десятков постановлений по так называемым «текущим вопросам», представляемым заместителями председателя СНК на предварительное рассмотрение первого заместителя председателя СНК Вознесенского. Бюро Совнаркома применяло комиссионный метод подготовки проектов решений. Например, направляя на утверждение проект постановления «О контрактации сахарной свеклы урожая 1941 г. в колхозах», А. И. Микоян сообщал в сопроводительной записке на имя Сталина, что документ был отредактирован комиссией Бюро Совнаркома «в соответствии с состоявшимся на заседании Бюро Совнаркома обменом мнений»[1148]. Помимо временных комиссий, занятых проработкой отдельных вопросов, Бюро Совнаркома начало обзаводиться (как ранее было принято в Политбюро) постоянными комиссиями. 30 мая 1941 г. был упразднен Комитет обороны при СНК и вместо него организована постоянная Комиссию по военным и военно-морским делам при Бюро Совнаркома СССР в составе: Сталин (председатель), Вознесенский (заместитель председателя), Ворошилов, Жданов и Маленков[1149].

Сталин принимал активное участие в работе Бюро. Он председательствовал почти на всех заседаниях и выступал почти по всем вопросам. Участие Сталина в заседаниях Бюро СНК вносило существенные коррективы в деятельность Политбюро. Поскольку в Бюро СНК входили почти все члены Политбюро, сложилась практика проведения после заседаний Бюро СНК заседаний Политбюро[1150].

Таким образом, после периода дезорганизации, вызванной террором, накануне войны сложилась система институтов высшей власти, действовавших на основании сравнительно упорядоченной процедуры и разделения сфер ответственности. Аппарат ЦК ВКП(б), отвечавший за идеологические и кадровые вопросы, был почти полностью устранен от решения экономических проблем. Соответственно, существенно возросло значение аппарата СНК, сосредоточенного на хозяйственной сфере (включая оборонную промышленность). Произошло своеобразное разделение труда высших инстанций. От имени Политбюро оформлялись преимущественно партийно-кадровые решения. От имени СНК (фактически Бюро СНК) — основная масса постановлений, относящихся к хозяйственной сфере. Хотя прежний порядок утверждения от имени Политбюро важнейших постановлений СНК сохранился, процедура эта стала еще более формальной. В предыдущий период постановления СНК, как правило, поступали в Политбюро с сопроводительной запиской за подписью Молотова или его заместителей, в которой коротко объяснялась суть дела и предлагалось утвердить определенное решение. После этого предложение СНК голосовалось на заседании Политбюро или опросом членов Политбюро. После назначения Сталина председателем Совнаркома на большинстве постановлений СНК, поступавших в ЦК ВКП(б), появилась отметка об утверждении этих постановлений Бюро Совнаркома, которую делал управляющий делами СНК Я. Е. Чадаев. В этом случае сотрудники Особого сектора ЦК ВКП(б), занимавшиеся делопроизводством Политбюро, опрашивали только тех нескольких членов Политбюро, которые не входили в Бюро Совнаркома. В первое время после образования Бюро СНК опрашивались Калинин, Ворошилов, Жданов, Щербаков, Маленков[1151] После того как почти все члены Политбюро вошли в Бюро Совнаркома, сотрудники Особого сектора, оформляя решение Политбюро об утверждении постановлений СНК, опрашивали одного лишь Калинина[1152]. Таким образом, фактически был отменен порядок специального утверждения в Политбюро постановлений Совнаркома. Все дело сводилось к формальной процедуре, выполняемой рядовым техническим работником.

Несмотря на явную тенденцию усиления административной власти правительственного аппарата, в конечном счете и Политбюро, и Бюро СНК играли роль совещательных структур при Сталине, который выступал в качестве верховной властной инстанции. В исключительном ведении Сталина находилось решение ключевых военностратегических и внешнеполитических вопросов. При этом он вникал в многочисленные относительно второстепенные проблемы. Функции первых заместителей Сталина выполняли выдвиженцы. В аппарате ЦК ВКП(б) Маленков (Жданов, которому поручались эти функции в соответствии с постановлением от 4 мая 1941 г. значительную часть своего времени проводил в Ленинграде), а в аппарате СНК — Вознесенский. Соответственно, сокращалось административное влияние старых членов Политбюро, недовольство которыми Сталин демонстрировал при каждом удобном случае. Так, на втором заседании Бюро СНК нового состава, которое состоялось 9 мая 1941 г., Сталин резко обрушился на В. М. Молотова, докладывавшего по вопросу о порядке премирования руководящих инженерно-технических работников. Я. Е. Чадаев, протоколировавший заседание, вспоминал: «Сталин не скрывал неодобрительного отношения к Молотову. Он очень нетерпеливо выслушивал длинноты Молотова по поводу каждого замечания, высказанного членами Бюро по проекту […] Чувствовалось, что Сталин нападал на Молотова как на своего противника с силой человека, власть имеющего […] Молотов учащенно дышал, порой у него из груди вырывался сильный вздох. Он ерзал на стуле и что-то бормотал про себя. Под конец Молотов не выдержал:

— С легкой руки все сказать можно, — резко, но тихо сказал Молотов. Но Сталин услышал эти слова.

— Давно всем известно, — проговорил Сталин, — кто боится критики, тот трус.

Молотова передернуло, он смолчал […] Остальные члены Бюро сидели молча, уткнув нос в бумаги […] На этом заседании я еще раз убедился в величии и силе Сталина. Ближайшие соратники Сталина боялись как огня. Они во всем соглашались с ним».

Подобные атаки на Молотова, который в неформальной иерархии высших руководителей по-прежнему занимал вторую ступень после Сталина, были важным методом устрашения всего сталинского окружения. Высшие советские руководители постоянно чувствовали свою полную зависимость от воли и капризов вождя. Такая зависимость снижала административную дееспособность системы, но была важным элементом диктатуры.

Массовые чистки «номенклатуры» и уничтожение значительной части членов Политбюро в 1937–1938 гг. окончательно утвердили единоличную диктатуру Сталина. Советские лидеры даже высшего уровня, не говоря о второстепенных чиновниках, попали в полную зависимость от Сталина и существовали под постоянной угрозой утраты не только постов, но и самой жизни. Одним из важных следствий такой, по существу рабской, зависимости было полное разрушение прежних институтов и процедур «коллективного руководства» в высших эшелонах власти. Политбюро уже более не функционировало в прежнем качестве, и было заменено узкой руководящей группой «пятеркой», состав которой определялся диктатором. Решения принципиального характера принимались, как правило, единолично Сталиным.

Новые политические реальности привели к многочисленным реорганизациям аппарата, в ходе которых Сталин пытался найти оптимальное сочетание компетенции различных партийно-государственных институтов. Наиболее заметными среди этих реорганизаций было разграничение функций аппарата ЦК и Совнаркома. Первый был сосредоточен на управлении кадровыми и идеологическими вопросами, второй — на оперативном руководстве экономикой. Соответственно перестраивался аппарат этих инстанций, и перераспределялись обязанности между членами Политбюро. Сталинские соратники окончательно превратились в чиновников высокого уровня, наделенных исключительно административными функциями. Сферу их компетенции определял Сталин. Со Сталиным на регулярной основе они согласовывали все сколько-нибудь значительные решения и перед ним отчитывались в своей деятельности.

Сосредоточив в своих руках не только реальные (по праву вождя), но и все формальные рычаги политического руководства и оперативного управления (секретарь ЦК ВКП(б), председатель СНК), Сталин накануне войны создал специфическую систему «управляющего диктатора». Ее главной чертой была полная подконтрольность Сталину не только военно-стратегических и внешнеполитических вопросов, но также непомерно большой части рутинных управленческих функций. Проведя перераспределение ролей среди членов Политбюро, выдвинув новых молодых помощников, Сталин тем не менее старался максимально вникать в управленческую рутину. Находясь под постоянным присмотром и давлением со стороны Сталина (который, начиная с 1937 г. вплоть до окончания войны не выезжал из Москвы даже на юг в отпуск), его соратники лишались последних навыков самостоятельности, даже в решении оперативных вопросов. Эта сверхцентрализация была одной из главных причин катастрофического начала войны.