Хранитель истории

Глава 3

На пороге докторского флигеля стоял молодой человек в форме. Орлиный нос, грозно сдвинутые к переносице темные брови, тонкие губы, гладковыбритый, и волосы, уложенные по последней моде. На шее висела «Анна» — орден святой Анны в виде четырех лучей, покрытых красной эмалью, на алой ленте. Я припомнила, что видела его накануне среди офицеров Преображенского полка. От своей догадки я чуть не застонала.

– Ваше Превосходительство! – И поручик, и врач, поспешили отдать честь. Я попыталась подняться, едва слышно застонав. Иванов тут же ринулся ко мне. Поручик покосился на меня, но под грозным взглядом начальника не рискнул предпринимать каких-либо действий.

– Пётр Александрович, разрешите объяснить! – Уже совсем иным тоном заговорил Толстой.

– Да уж, будьте так добры. – Дверь за начальником затворилась, и Фёдор Алексеевич принялся уже во второй раз пересказывать наши злоключения. На этот раз, начав издалека – с того, как он проверял моё приглашение на трибуны. Пока поручик вещал, я при помощи Романа Гаврииловича всё же сумела подняться с кушетки. Говорить с начальником Преображенского полка сидя было как-то неуместно, хотя и подходящее время для того, чтобы сделать приветственный книксен я уже проворонила.

– Вот как… - Протянул Его Превосходительство, рассматривая меня не без интереса. – Роман Гавриилович, Вы закончили?

Иванов покосился на меня в нерешительности, будто что-то хотел сказать. Но когда снова обратился к начальству, то лицо его сделалось строгим.

– Я бы рекомендовал Вере Павловне содержать руку в полном покое хотя бы ещё несколько дней. И при малейшей боли обратиться к лекарю. – Я благодарно кивнула, хотя и смотрел Иванов не на меня. Странный человек.

– В таком случае, Толстой, привести себя в порядок и отправится на место несение службы.

– Есть!

– А Вы, мадемуазель, идёмте со мной. – Пётр Александрович открыл дверь, пропуская меня вперед. Я метнула взгляд на поручика. За последние пару часов он уже стал мне как родным, рядом с ним я чувствовала себя намного спокойнее. И расставаться никак не хотелось. Он поймал мой взгляд и быстро подмигнул. Пряча улыбку, я вышла из флигеля следом за высоким начальством.

Кабинет Петра Александровича оказался в два раза больше, чем вся гостиная лекарского флигеля. Но по сравнению с небольшим жилищем Иванова, тут было как-то безжизненно. Чистый стол с газетой и парой бумаг, чернильница и перо. Диван, притаившийся у стены, несколько картин, в основном на абстрактно-батальные темы. Так, как должен выглядеть кабинет, ни больше, ни меньше.

Я замерла в нерешительности посередине комнаты оглядываясь. Руку всё ещё прижимала к себе. Её теперь не терзала боль, но лишнее движение всё равно приносило сплошные неудобства. А врач ведь предписал мне держать её в покое, верно?

– Ну что, мадемуазель Оболенская. – Пётр Александрович подошёл к своему столу, указал мне на кресло перед нем, оглянулся. Как будто он тоже не знал, куда себя деть. – Для начала разрешите представиться… - Уголок тонких губ искривился. Будто бы военный считал это излишней блажью. – Пётр Александрович Толстой, как Вы уже, наверное, догадались, шеф Преображенского полка, Его Милостью. Ну а теперь, поведайте мне, кто Вы и как очутились столь ранним утром на заднем дворе этой Богом забытой гостиницы?

Я присела на край кресла и перевела дыхание. Рано или поздно этот вопрос должен возникнуть, поэтому ответ у меня уже был заготовлен. Странно, что в расспросы не пустился ни поручик, ни врач, который представлялся мне человеком строгим. Ну что же, вспомним всё то, что почерпнули на курсе актёрского мастерства и исторического этикета.

– Меня зовут Вера Павловна Оболенская. – Я ещё раз печально вздохнула. – Простите, Пётр Александрович, но для того, чтобы объяснить, как я оказалась в подворотне, мне придётся начать издалека. Дело в том, что мой отец, Павел Андреевич Оболенский, пять лет назад скончался от грудной жабы. Кроме него у меня на свете никого не было, потому на воспитание меня взяла двоюродная тётка. – Тут я в притворном волнении заломила пальцы рук и опустила глаза. – Я понимаю, что говорить о таком не принято, да просто неприлично выносить сор из избы, но… - Я прижала к губам пальцы и спустя ещё один нервный вздох продолжила. – Уж не знаю, чем я успела провиниться перед тётушкой, или Господь уготовил мне судьбу расплачиваться за грехи отца своего, но Глафира Андреевна меня сразу невзлюбила. Сначала я не понимала ничего, была рада и той маленькой комнатушке, бывшей комнаты ключницы, и благодарила свою спасительницу. Ведь без неё я бы точно умерла от голода и холода. Была рада её старым, перешитым платьям. Холодной вчерашней каше и той была рада. Но с каждым летом тётушка становилась сварливее и недовольнее, что бы я ни сделала!

Я в сердцах прижала левую руку к груди, подняв взгляд на генерала. Тот слушал внимательно, но по лицу не разобрать, верит или нет. Я быстро опустила взгляд снова.

– И на коленях стояла, и розгами она меня била, и голодом изводила, с девками дворовыми она ласковее была. А потом… – Вот быть хоть одну слезинку из себя выдавить! Но нет, плакать на заказ у меня от чего-то не выходило. Так что я просто на сухую всхлипнула. – Потом сыну её, Аркаше, дураку и недорослю, восемнадцать стукнуло. И она нас женить задумала, чтобы всё, что батюшка мне завещал, в её руки попало.

Я вновь всхлипнула и с удивлением заметила, как ко мне протягивается рука с белоснежным платком. На углу было изящно вышита золотая монограмма «ТП». Я благодарна кивнула и прижала платок к совершенно сухому лицу.

– Как же… - Толстой прочистил горло. – Как же вы в Петербург попали? Оболенские, это под Новгородом у Вас имение?

Я кивнула. И дальше стала нести околесицу о том, что однажды в имение тётушки приехал дальний родственник, привезший приглашение на праздник в честь запуска воздушного шара. Тётка, как противница любого научного прогресса наотрез отказалась куда-либо ехать, ну а мне так захотелось повидать сие чудо, что я стала Глафиру Андреевну уговаривать. Но в ответ лишь получила очередной отказ. В этот момент я театральным жестом задрала подол платья. Конечно, Петру Александровичу, как приличному человеку бы отвернуться, да цепкий взгляд темных глаз успел скользнуть по моим коленкам и выше, где были очень красноречивые синяки. Это был мой козырь. Синяки – результат падений на тренировки по акробатике, таких у меня было хоть отбавляй. Кто же там будет разбираться, что похоже на побои, а что нет? Толстой отвел взгляд, а я быстро одернула подол.

Жалостливый рассказ окончился тем, что приглашение я свое выкрала вместе с деньгами, да из поместья сбежала. Дошла до соседей, благо идти было всего ничего, под благовидным предлогом одолжила коляску с кучером, которых отпустила сразу по прибытии в столицу.

– А в подворотне той, в дровянике, кошелек припрятала. На празднике суета была, толчея, а то — всё, чем я располагаю. – Я решительно встала, поморщившись от неприятных ощущений в плече. – Понимаю, Пётр Александрович, что ставлю Вас своим рассказом в крайне неловкое положение. Но Вы мне ничем не обязаны. Полагаю, моих денег хватит, чтобы снять экипаж до дома, а там… - Мой голос дрогнул. – Будь что будет.

Я изо всех сил делала вид, что готова вот-вот расплакаться. Генерал застыл передо мной, словно каменное изваяние. Было видно, что он колебался между нормами приличия и желанием офицера защитить даму в беде. Чтобы уж точно весы склонились в нужную сторону, я неожиданно охнула, хватаясь за плечо и осела обратно в кресло.

– Вот что, мадемуазель Оболенская. Никуда Вы не поедете. – Я подняла на генерала изумлённый взгляд, но внутри ликовала. Как по нотам! – Роман Гаврииловчи сказал, что Вам нужен покой, хотя бы несколько дней. А там решим, что с Вами дальше делать. – Толстой задумчиво потер подбородок, обходя стол и присаживаясь в своё кресло. Всё это время он возвышался надо мной истуканом. – Только вот не домой же Вас ко мне вести. Мария Алексеевна с меня шкуру спустит…