Христос: миф или действительность?

Длительное время вопрос, существовал ли когда-либо в действительности человек, вошедший в историю под именем Иисуса Христа, был предметом ожесточенных и яростных споров. В последние десятилетия острота этих споров как будто несколько смягчилась. Тем не менее и теперь вопрос об историчности или мифичности Христа вызывает дискуссии в научной и популярной литературе. Конечно, в этой публикации мы не можем обойти его — он тесно связан с ее темой.

Нужно подойти к его решению совершенно объективно, без всякой предвзятости, без натяжек и передержек, вытекающих обычно из стремления во что бы то ни стало внушить читателю заранее предуказанный вывод.

Подходы и решения неприемлемые

Связано ли атеистическое мировоззрение с обязательным отрицанием историчности Христа? Нет, ни в коем случае.

Одно время в литературе, изданной в СССР, этому вопросу придавалось преувеличенное значение. В ряде книг и брошюр, относящихся к 20-м и 30-м годам, в остро полемическом тоне утверждалось, что исторического Иисуса никогда не было и не могло быть и что кто признаёт его, тот идет на поводу у поповщины. Можно понять, каким образом логика атеистической борьбы в то время заводила ее участников несколько дальше, чем позволяют требования научной объективности. Но теперь, через несколько десятилетий, мы имеем полную возможность ввести обсуждение вопроса в рамки этих требований.

В самом деле, почему Иисуса как исторической личности не могло быть? В разное время существовали разные люди под многими именами, одним из них мог быть человек, носивший имя Иисус или Иошуа. Как известно, это было имя, широко распространенное среди древних евреев. Каждое религиозное или любое другое общественное движение основывается людьми, и христианство в этом отношении не могло быть исключением. Какие-то люди были основателями этой религии. Почему одним из них, может быть, даже главным среди них, не мог быть человек по имени Иисус?

Другое дело, что в дальнейшем, после его смерти, нормальный человеческий образ мог в представлениях верующих приобрести мифологически искаженные, «обожествленные» черты. Но из этого не следует, что самого человека, вокруг которого после его смерти нагромоздилось много легенд и мифов, не могло быть.

Что же касается отношения этого вопроса к атеизму и материализму, то и здесь прямое противопоставление по принципу «либо атеизм, либо признание историчности Христа» является продуктом недоразумения. Материализму и атеизму противоречило бы признание Христа-бога — в этом не может быть сомнения. Но нет абсолютно ни малейших оснований ставить вопрос таким же образом относительно существования Иисуса-человека. Не считаем же мы утверждение историчности Мохаммеда или, например, святого Франциска Ассизского направленным против атеизма! То, что человек Иисус мог существовать в исторической действительности, не подлежит сомнению. Для исторической науки важно другое: есть ли основания считать, что он существовал?

Этот вопрос лежит именно в сфере исторической науки. Подчеркивая это, мы хотим сказать, что он не имеет философского, мировоззренческого значения и что интерес, вызываемый им, конкретно-исторический. Но будь то в философских, будь то в исторических проблемах, мы ни в коей мере не заинтересованы в том, чтобы искажать истину, подгонять ее под заранее установленные теоретические положения. Стало быть, и здесь наша задача заключается в том, чтобы объективно взвесить все известные науке факты, установив, помимо того, какие есть основания ждать открытия новых фактов, могущих изменить сложившиеся у нас представления.

В данном случае мы должны установить, к каким выводам можно прийти в вопросе об историчности или мифичности Иисуса Христа, основываясь на современном состоянии исторической науки и на тех источниках, которыми она оперирует. При этом отнюдь не исключается возможность того, что в будущем какие-нибудь новые открытия изменят вырисовывающуюся сейчас картину и заставят сделать другие выводы, чем те, которые мы делаем сейчас.

И ничем не лучше огульного отрицания — такое же бездумное и бездоказательное утверждение.

Огульное утверждение по церковно-богословским соображениям

В свое время мне пришлось присутствовать на диспуте между А. Луначарским и митрополитом Введенским по вопросу о личности Христа. Поводом к диспуту было появление двух книг Барбюса, посвященных Христу[77].

Осенним вечером 1927 года зал Московского экспериментального театра был переполнен. Аудитория была пестрой, а в одном отношении— двуликой. С одной стороны, на диспут пришла интеллигенция, в большинстве своем неверующая и, во всяком случае, стремившаяся добросовестно разобраться в споре, который выглядел научным и поучительным в мировоззренческом отношении. С другой стороны, было немало не только верующих, но и представителей духовенства, православного и неправославного. Хотя в основных слоях русского православного духовенства Введенский как отступник от тихоновской ортодоксии не пользовался популярностью, все же здесь он выступал в качестве противника атеистических посягательств на церковное учение о личности Христа, поэтому ему была обеспечена поддержка всех присутствовавших верующих и служителей веры.

Митрополит выступил не как безоговорочный сторонник позиции, занятой Барбюсом. С самого начала он подчеркнул, что для него Христос «абсолютный бог, рожденный в плоти»; другие же могут рассматривать его как мечтателя, как удачливого или неудачливого социального деятеля, как моралиста и т. д. Под одну из этих категорий, видимо, подпадал у него и Барбюс, для которого Иисус, конечно, не «абсолютный бог». Тем не менее Введенский выражал свою благосклонность к коммунисту и атеисту Барбюсу за то, что он признает историческое существование Иисуса и, правильно или неправильно рассматривая его личность, объявляет о своей любви к нему. Что же, можно понять мысль Введенского — в наш, мол, атеистический век и это хорошо. И выразив свое несогласие с Барбюсом в его общефилософских установках, Введенский ставит своей задачей подкрепить положение об историческом существовании Иисуса Христа.

Оратор не занимается анализом исторических источников, не опровергает возражения своих возможных оппонентов и, больше того, не пытается даже вступать в спор с аргументацией, изложенной докладчиком. Основным методом внушения слушателям своих взглядов Введенский избирает ссылки на авторитеты. Одно за другим сыплются из его уст имена Гарнака, Содена, Готлиба Клейна, Сореля, Эдуарда Мейера и многих других историков, философов, богословов, признававших историческое существование Христа. Логика этой «аргументации» выглядит примерно так: вот ведь какие знаменитые люди признавали, как же вы можете отрицать?!

Это выглядит неубедительным даже для сторонников Введенского. Они немного смущены и ободряются только в наиболее эффектных местах речи оратора, когда он отпускает остроумную шутку, делает смелое и яркое сравнение, умело пускает в ход оружие тонкой иронии; здесь они разражаются аплодисментами. Но ведь надо что-то доказывать и что-то логически опровергать! Неизвестно, стороннику какого из двух лагерей принадлежит вызов, брошенный с галереи Введенскому в тот момент, когда он декларирует свое твердое убеждение в неправоте Луначарского:

— Докажите!

Здесь оратор делает маневр, который выглядит как прием, парирующий выпад противника, но по существу долженствующий лишь прикрыть прямую капитуляцию. Введенский отвечает голосу с галереи, потребовавшему у него доказательства:

— Для того, чтобы доказать всесторонне, нужно быть вооруженным всеми филологическими и богословскими знаниями не только лектору, но и слушающим. Но наша аудитория — не семинарий историко-филологического факультета…

В филологических знаниях он не может отказать своему оппоненту, но делает прозрачный намек на то, что-де многоуважаемый Луначарский не является богословом. Что же касается аудитории, то он, митрополит, подозревает, что она не разбирается не только в теологии, но и в филологии. Поэтому нечего ему здесь заниматься доказательством своих взглядов, достаточно будет, если он снизойдет до простого их изложения. А в подкрепление того, что он не должен метать бисер перед животными известного рода, Введенский ссылается еще на один авторитет: это О. Хвольсон, написавший небезызвестную книгу под интригующим заглавием: «Гегель, Геккель, Коссут и двенадцатая заповедь». Здесь не так существенны перечисляемые в этом заголовке имена, как ссылка на некую «двенадцатую заповедь», обязывающую не писать и не говорить о том, чего полностью не знаешь. В применении к данному случаю это должно было, по Введенскому, означать, что рассуждать о личности Христа могут только богословы.

Прежде всего это было неверно по существу. Если даже речь идет о Христе-боге, то и здесь предоставить богословам монополию мышления могут только фанатически верующие люди. Кто имеет моральное или какое-либо иное право лишать любого человека возможности размышлять над тем, во что он должен верить и должен ли он вообще верить?! Но в диспуте, о котором мы здесь рассказываем, речь шла не о Христе-боге, а об Иисусе-человеке: существовал ли он в исторической действительности, и если существовал, то каков он был. Уж в этом решающее слово должно принадлежать, конечно, не богословам, а историкам. И многие авторы христологических трудов, будучи по профессии богословами, применяли методы исторического анализа, становясь для данного случая историками, и только тогда они добивались результатов, имеющих научную ценность. А поскольку это так, то претензия Введенского на монополию богословов в обсуждаемом вопросе оказывается совершенно беспредметной.

Сторонники церковной точки зрения проводили митрополита аплодисментами. Это не могло, однако, скрыть того обстоятельства, что богослов фактически уклонился от спора по существу вопроса.

Не в порядке критики или «разоблачения», а для констатации несомненного факта следует сказать, что люди, стоящие на позициях христианской религии, должны стремиться, если они не хотят сойти с этих позиций, отстаивать историчность Иисуса, независимо от того, как дело выглядит в свете объективных исторических данных. Земное бытие человека, в которого воплотилось на несколько десятилетий второе лицо божественной Троицы, его смерть и воскресение — признание этих фактов составляет основу догматической системы христианства. Без исторического Иисуса нет христианской религии.

Понятно, что идеологи этой религии стараются во что бы то ни стало отстаивать историческое бытие ее основателя. А так как реальных аргументов для доказательства этого тезиса не хватает, приходится становиться в позицию отрицания самой необходимости этих доказательств. Конечно, голословное утверждение историчности Христа столь же неприемлемо, как и огульное его отрицание.

Мог ли он не быть?

Нередко утверждение об историческом существовании Иисуса Христа выражается именно в такой форме: не могло быть так, чтобы его не было, так как в этом случае некоторые несомненные факты было бы невозможно объяснить. Какие же это факты?

Один из них заключается в том впечатлении, которое производит на нас сама личность Иисуса Христа. Вот как писал об этом один из либеральных протестантских богословов А. Юлихер: «Нет, обаяние только что минувшей жизни, которое еще веет от образа Иисуса, изображенного грубыми штрихами синоптиков, насмехается над всякой гипотезой, которая хочет представить его не более, как продуктом религиозно-исторических факторов или даже героем псевдоисторического романа. Впечатление исключительной личности все-таки сильнее в сравнении с бесчисленными затруднениями, с которыми приходится нам иметь дело при изучении истории традиции об Иисусе. Не идея, не мечта, но таинственно великий человек стоит здесь, как и везде, на поворотном пункте истории»[78]. В основе взглядов Юлихера лежит, таким образом, представление о том, что любой «поворотный пункт истории» обязательно связан с деятельностью великой личности.

Если даже понять эту точку зрения не в том идеалистическом смысле, что именно деятельность великой личности является причиной любого исторического поворота, а в более близком к нашим взглядам смысле, по которому назревшая объективно-историческая необходимость находит свое выражение в выдающихся личностях и их деятельности, то все равно признание этого утверждения Юлихера не обязывает к согласию с тезисом об историчности Христа. Возникновение христианства не обошлось без выдающихся личностей, но, может быть, надо иметь здесь в виду не Иисуса Христа, а апостола Павла или Иоанна Крестителя, или апологетов II века?

Другая сторона приведенного нами аргумента Юлихера заключается в исключительной якобы цельности и жизненности самого образа Христа. Выдумать такой образ невозможно. «Иудейская фантазия, которая якобы создала нашего Иисуса во всей полноте его необыкновенной индивидуальности, была бы величайшей загадкой, которую дала нам история Израиля, или скорее загадкой, которую мы ставим сами себе исключительно из упрямства»[79]. Ссылкой на упрямство здесь можно, конечно, пренебречь или, пожалуй, ее надо переадресовать самому Юлихеру и его единомышленникам. Что же касается вопроса о яркости и цельности образа Христа в отношении к рассматриваемому нами вопросу, то на этом следует остановиться.

Мы выше уже приводили относящееся сюда соображение, что средства искусства достаточны для художественно правдоподобного вымысла, при помощи которого могут быть созданы самые яркие и жизненные образы. Коллективное творчество народных масс в этом отношении не только не уступает литературе профессионалов-писателей, но, может быть, превосходит ее по своим потенциям. Показательны по своему величию, яркости и жизненной правдивости многие образы монументальных эпических произведений народного творчества чуть ли не всех изученных по этой линии народов. Почему же следует считать художественную фантазию целой группы народов Средиземноморья первых веков нашей эры столь немощной, чтобы отказать ей в способности создать образ Христа?

К тому же еще никак нельзя признать бесспорными ссылки на цельность этого образа. Еще в середине прошлого века немецкий автор Лютцельбергер писал: «Абсолютно неосновательно мнение, будто евангелиям ни в каком случае не удалось бы изобразить личность Христа, если бы она перед тем не существовала в действительности, и будто черты характера евангельского Иисуса столь своеобразны и рельефны, что легенда не была бы в состоянии их выдумать и зафиксировать. Ибо ту личность, которую изображают евангелия, отнюдь нельзя признать резко очерченным, самодовлеющим образом; напротив, мы имеем здесь дело с человеком, который, исходя из совершенно различных мировоззрений, говорит то одно, то другое и который, как известно, в первом евангелии изображен в совсем ином свете, чем в четвертом. Лишь с огромным трудом можно из отдельных характеристик евангелий сколотить более или менее стройное целое, и поэтому мы не имеем решительно никакого права говорить об исторической реальности личности Христа на основании оригинальности евангельского образа»[80].

Вот ведь каким субъективным может быть восприятие и как опасно полагаться на эту субъективность при решении научных проблем! Справедливости ради надо признать, что в данном случае более объективен Лютцельбергер. Как можно усматривать в личности евангельского Христа какую-то цельность, когда она буквально соткана из сплошных противоречий?!

Рискуя наскучить читателю длинными цитатами, мы все же приведем пространную выдержку из книги А. Немоевского, дающую яркую и в общем правильную характеристику той противоречивости, которой отличается евангельский образ Христа. Он говорит, что устами евангельского Иисуса высказываются представители самых различных политических, религиозных и этических лагерей и школ. «Израиль, последователь принципа «око за око», провозглашает, что нужно мерить такою же мерой, какою было отмерено, что не следует идти путями язычников, а нужно собирать погибших овец дома Израиля. Нищий восклицает, что Лазарь, будучи в небе, не должен даже конца пальца помочить в воде для охлаждения языка пылающего в аду богача… Дипломат полагает, что нужно соединить хитрость змеи с кротостью голубя. Господа заявляют, что нельзя садить за стол слуг раньше, чем сами не поели. Сословие ученых объявляет, что ученик не выше учителя. Страстный агитатор кричит, что ради идеи нужно отречься от отца, матери, жены, братьев, сестер и даже от своей личности. Политик заявляет, что в излишних внутренних междоусобиях лежит причина гибели семейств, городов, государств. Анахорет-самоистязатель проповедует, что нужно освободиться от всяких искушений посредством самооскопления. Если вложить все эти требования в одни уста, то для этого нужно найти такого казуиста, как коллективная личность, говорящая одними пословицами»[81]. Где уж тут говорить о Христе как цельном образе?!

Соображение об особой, из ряда вон выходящей обаятельности этого образа, якобы обязывающей к признанию того, что в его основе должен был лежать реальный прототип, также относится к категории чисто субъективных построений. Далеко не на всех евангельский Христос производит именно такое впечатление. В литературе можно найти немало острых критических замечаний по поводу лицемерия Христа, его раздражительности и нетерпимости, его слабодушия и т. д. Не будем выносить здесь решения о степени обаятельности этой личности. Дело не только в том, что этот вопрос не представляет интереса ни для науки вообще, ни для освещения нашей проблемы в частности.

Есть еще один аргумент, при помощи которого обосновывается тезис— «он не мог не быть»: если бы Христа не было, было бы невозможно объяснить происхождение христианства. Любое общественное движение, в том числе и религиозное, основывается людьми. У колыбели христианства тоже стояли какие-то люди. А так как движение это было с самого начала грандиозным по своему идейному содержанию, то основателем его мог быть только такой же великий и оригинальный человек. Христос, как мы его знаем по евангелиям, именно таков. Он мог основать христианство, а личность меньшего масштаба нельзя и представить себе в этой роли.

Конечно, любое движение и любая идеология не могут возникнуть без людей, сознание, воля и деятельность которых воплотили в себе данные общественные явления. У колыбели христианства, безусловно, стояли люди, притом крупные, незаурядные, талантливые. Но обязательно ли, чтобы главным из них был именно человек под таким именем, которое мы знаем из Нового завета, — тот самый, с которым происходили описанные в евангелиях события, даты жизни и смерти которого совпадали бы с датами жизни и смерти евангельского Иисуса Христа? Это могло быть, могло и не быть. А если так, то принудительное решение вопроса об историчности Христа на основании факта существования христианства лишается оснований. Он мог существовать, мог и не существовать.

Нет, надо отказаться заранее от всяких априорно (до рассмотрения конкретного материала) принятых точек зрения. Только тщательное взвешивание того, что дают нам исторические факты, может привести к правильному решению вопроса.

Когда фактического материала, из которого можно было бы построить достоверную картину, очень мало, обычно возникает большое количество вариантов, малодостоверных или вовсе недостоверных, а то и просто невозможных. Их анализ тоже довольно поучителен.

Невозможное и возможное

Существует целое направление в христологической литературе, рассматривающее Христа как… индийца. Книга одного из представителей этого направления Т. Планге так и называется «Христос — индиец?» Хотя вопросительный знак, которым снабжено содержащееся в заглавии утверждение, ставит его под некоторое сомнение, но основная идея книги именно в нем и заключается.

Т. Планге базируется на материале нескольких исторических исследований известного французского писателя Л. Жаколио, проливших якобы совершенно новый свет на проблему происхождения образа Христа и христианства в целом. Он присоединяется к выводу Жаколио о том, что первоначальное христианство было не чем иным, как буддизмом, занесенным буддистскими миссионерами в Рим.

В основе такого утверждения лежит сравнение евангельского жизнеописания Христа с буддистскими и индуистскими легендами, относящимися к личностям Будды и Кришны. Проводятся многочисленные параллели, создающие впечатление если не полного тождества, то, во всяком случае, близкого сходства.

По учению брахманов, второе лицо божественной Троицы (Брахма, Вишну, Шива) воплотилось в человеческом образе Кришны, в дальнейшем получившего от своих учеников наименование Иезеуса (или Иисну, Джисну). В христианском учении тоже воплотилось в человеческом образе именно второе лицо Троицы — бог-сын, получив имя и прозвище, близкое к брахманистским: Кришна может звучать как Хрисна, а Христос — как Кристос.

И тот и другой явились в мир для его спасения. Оба рождены девой, рождение того и другого ознаменовалось чудесами, в обоих случаях первыми пришли поклониться пастухи. Повторяются: преследование злым царем (Канса и Ирод), избиение младенцев, спасение божественных новорожденных ангелом, основные элементы деятельности спасителей. Оба собирают вокруг себя группу учеников, творят чудеса исцеления больных и воскрешения мертвых, изгоняют бесов из одержимых, умирают в результате козней и злобы жрецов, причем их смерть сопровождается траурными знамениями природы, оба возносятся после исполнения своей миссии на небеса.

Сравнение с жизнеописанием Будды выглядит не менее, если не более впечатляющим.

Зачатие — тоже непорочное. Рождение происходит тоже в пещере, оно возвещается звездой, приводящей к божественному новорожденному трех волхвов или царей для поклонения. Есть и пастухи, голос с неба, небесное воинство. Правда, рождение Будды обставлено более шикарными и пышными легендами, чем рождение Христа: ликует вся природа, сам новорожденный разражается целой речью, в которой обещает уничтожить дьявола и его воинство, осчастливить все народы и т. д., цари и князья предлагают свои великолепные дворцы для проживания божественного младенца. В роли Симеона-богоприимца, фигурирующего в евангелиях, выступает старец Асита. В отличие, правда, от евангельского и брахманистского рассказов, царь Бимбисара, которому сообщают о рождении Будды, не соглашается подвергнуть его преследованиям, а, наоборот, становится его последователем. В дальнейшем у Будды все идет, как по евангелиям: приношение младенца в храм, история о том, как мальчик в двенадцатилетнем возрасте задержался в храме и был потерян родителями, пост и искушения в пустыне, крещение, весь образ жизни (безбрачие, бездомность). Сходство доходит и до деталей: например, любимый ученик у Будды именовался Анандой, у Иисуса — Иоанном, перекликаются и имена предателей — Иуда и Девада.

Все эти совпадения, утверждает Планге, присоединяясь к многим другим авторам, стоявшим на той же позиции, не могут быть случайными. Кто-то у кого-то позаимствовал. Но брахманистские легенды существовали за три тысячи лет до возникновения христианства, буддистская возникла за пятьсот лет до христианства, так что предположение о заимствовании их содержания из евангелий, безусловно, отпадает. Да и сами евангелия в качестве исторического источника автор оценивает очень невысоко, он придает в этом отношении большее значение священным книгам индуизма и буддизма. В общем, для него нет сомнений в том, что евангельские сообщения позаимствованы из брахманистских и буддистских источников, причем синоптиков он считает зависящими от первых, а Иоанна — от вторых.

Из всего этого у Планге не вытекает обязательное отрицание исторического существования Иисуса в Палестине. Может быть, говорит он, действительно некий Иисус выступал там в роли народного вождя, но его жизнеописание, данное в евангелиях, не может соответствовать действительным фактам, ибо оно списано с индийских легенд. Основные черты его жизни обнаруживаются полностью в биографии Кришны, возвышенная мораль — у Будды, нужные добавления— в писаниях евреев, в Ветхом завете, многократно говорящем о некоем мессии. Оригинальными оказываются, таким образом, лишь какие-то «добавления», а основа происходит из Индии. Евангельский Иисус — не еврей, а индиец.

Чтобы допустить возможность заимствования евреями первых веков нашей эры индийских религиозных и фольклорных сюжетов, надо объяснить, каким образом мог осуществляться тогда контакт между Палестиной и Индией. Основываясь на некоторых сообщениях Плиния Старшего и Иосифа Флавия, автор указывает, что между Римом и Индией происходили в древности оживленные торговые сношения, что ежегодно в Индию отправлялись целые флотилии торговых кораблей, привозившие оттуда не меньше, чем на 50 миллионов сестерций жемчуга и других драгоценных камней, а также шелка, слоновой кости, красильных материалов и т. д. Из Индии в Египет ходили корабли, вмещавшие по 500 пассажиров с их товарами, а в Александрии всегда было много индийских купцов. Особенно оживленными были торговые сношения Запада с Цейлоном, который как раз являлся цитаделью буддизма. При таком положении нетрудно представить себе и возможность активного идеологического обмена между Индией и странами Римской империи. Значит, и заимствование брахманистских и буддистских легенд для построения образа Иисуса Христа и для формирования христианского учения вполне реально.

Есть ли серьезные основания считать эту концепцию заслуживающей доверия и признать, таким образом, «индийское» происхождение образа Иисуса?

Полагаю, что нет. Невозможно допустить, чтобы следы этого происхождения, если бы оно действительно было таким, начисто стерлись в раннехристианской литературе: в ней нет ни малейшего намека на Индию и ее историю, на деятелей этой истории, на богов и других персонажей ее мифологии, на ее культы и обряды. Это могло бы, впрочем, произойти лишь в том случае, если бы вся раннехристианская литература сочинялась в специально организованном порядке и столь же организованно выполнялась бы данная кем-нибудь директива о планомерном уничтожении каких бы то ни было намеков на индийский материал. Но о такой организованности вообще не может быть речи, возникновение евангелий и других книг Нового завета было стихийным процессом так же, как и появление писаний мужей апостольских и других раннехристианских авторов.

Неоднократное совпадение сюжетов тоже не дает оснований к тому, чтобы искать здесь обязательно заимствование. Известно явление бродячих сюжетов в мировом фольклоре, известно, как повторяются мифологические мотивы. Д. Фрэзер в своей книге «Фольклор в Ветхом завете» привел огромное количество примеров того, как ветхозаветные повествования перекликаются с фольклорными и мифологическими сказаниями, распространенными у народов различных районов земного шара. Одних только легенд о потопе он насчитывал около полутораста. Если следовать методологии Планге, то придется считать библейский миф о потопе позаимствованным и из Австралии, и из Южной Америки, и из Центральной Африки. То же можно сказать и о представлении, по которому человек сотворен божеством из земли или глины.

Есть теория, ведущая образ Иисуса Христа не из Южной, а из Центральной Азии. Ее автором был русский путешественник и этнограф Г. Потанин, а ревностным пропагандистом и популяризатором— якутский этнограф Г. Ксенофонтов.

Потанин выступил в 1912 году с докладом в обществе изучения Сибири в Петербурге на тему «Происхождение Христа». Высказав убеждение, что Христос в реальной действительности никогда не существовал, докладчик заявил, что он обнаружил большое количество параллелей к евангельским легендам в тюрко-монгольском фольклоре народов Центральной Азии. Тут же он привел ряд таких легенд и сказок, в которых неизменно участвует двенадцать персонажей и которые своим содержанием близко напоминают евангельские сказания. Заодно он обнаруживает аналогичные сюжеты в скандинавских сагах, в алтайских сказках. В частности, по его мнению, казнь через распятие фигурирует в фольклоре всех народов Северной Азии.

Легенда о Христе, таким образом, имеет самое широкое распространение чуть ли не во всем мире. Каково ее происхождение? Потанин уверенно отвечает: «Я пришел к выводу, что основной мотив всех этих легенд и сказок центральноазиатского и даже ордосского происхождения». (Ордос — местность в Западном Китае. — И. K.). Не утруждая себя более или менее обстоятельной мотивировкой, автор делает заключение: «Таким образом, мы видим (?), что в основе евангельской легенды о Христе лежит центральноазиатская шаманийская легенда; что образ самого Христа создан по образу, за много веков существовавшему в глубине Азии»[82].

В какой-то мере он считает себя обязанным лишь объяснить, как могла шаманийская легенда попасть в христианскую территорию. Общее решение этого вопроса выглядит для него очень просто: легенды, составленные на Востоке, могли быть принесены в Южную Россию хазарами и через них дальше на Запад и Юг. Были два типа таких легенд. В одних из них главный персонаж изображался в хорошем и благодетельном свете, в других — наоборот, в карикатурно-злом. Первые перешли в новозаветные книги, вторые — в талмудические сообщения о Христе, в частности в Толдот Иешу. «Считаю, — заявляет Потанин категорически, но без аргументации, — эту еврейскую легенду (изложенную в средневековой книге «Толдот Иешу». — И. К.) дохристианской»[83]. В особом опровержении эта фантастическая гипотеза, кажется, не нуждается хотя бы потому, что она фактически ничем и не обосновывается.

Последователь Потанина Ксенофонтов попытался дать ей нечто вроде обоснования. Он рассматривает христианский культ и легенду о Христе как разновидность шаманизма и устанавливает ряд параллельных признаков, присущих как любому шаману, так и образу Иисуса Христа. Шаман облечен спасительной миссией, Иисус — тоже спаситель. В шамана вселяются добрые духи, Иисус представляет собой человеческое воплощение святого духа. Главная общественная функция шаманов состоит в лечении людей магическими методами, Иисус, по евангелиям, больше всего занимается исцелениями. «Некоторые ученые-историки… причисляют его к древнееврейской секте так называемых терапевтов»[84]. Шаманы наделены даром предвидения и прорицания, Христос — тоже пророк. Мессианизм Христа имеет аналогией «мессианские ожидания степных народов, которые в лице современных монголов и теперь ожидают второго рождения своего великого Чингис-хана, единородного сына голубых небес и посланника свыше»[85].

Обоснование, которое дается Ксенофонтовым североазиатской гипотезе происхождения евангельской легенды, конечно, представляет собой образец легковесности и произвольности. Такие параллели можно проводить со многими десятками верований и мифов, распространенных во всех концах Земли у самых разных народов. Как и по поводу потанинской «аргументации», и здесь можно сказать, что, применяя такой метод, пришлось бы признать образ Иисуса заимствованным одновременно у всех народов земного шара. Непонятно было бы при таком решении вопроса только то, почему в виде исключения следует отказывать в способности самостоятельного мифологического творчества только тем народам, среди которых христианство имело своих первых последователей.

Евангельская «биография» Христа

С биографическими данными, относящимися к Иисусу, дело обстоит очень сложно. Во всех книгах Нового завета, кроме евангелий, их вообще нет, все ограничивается намеками и отдельными замечаниями, ссылками на некоторые события и обстоятельства, о которых ничего конкретно не говорится. Биографии Иисуса, притом во многом ущербные и противоречивые, содержатся лишь в евангелиях. Евангелия Матфея и Луки начинают жизнеописание Иисуса с момента его рождения, другие два — с вполне зрелого возраста, когда он приходит к Иоанну для крещения.

Но и в первых двух евангелиях после повествования о непорочном зачатии и рождении Иисуса рассказывается о младенчестве и детстве его скупо, почти мельком, притом противоречиво. По Матфею, родители спасают младенца от козней царя Ирода тем, что убегают с ним в Египет и возвращаются только после смерти Ирода, а по Луке, они почти сразу отправляются в Назарет, где и проводит Иисус детство, отрочество и молодость до тридцати лет. Лишь один эпизод, относящийся к этому периоду жизни Иисуса, описывается у Луки: двенадцати лет от роду мальчик появляется в Иерусалимском храме, где поражает всех своей мудростью и ученостью.

Более подробные и последовательные биографические сведения евангелия дают уже только за тот последний кратковременный период жизни Иисуса, когда он «учит», творит чудеса, потом подвергается преследованиям, погибает, воскресает и возносится на небо. Извлечь из этих сообщений заслуживающие доверия исторические данные о жизни Иисуса оказывается нелегким делом. Сама внутренняя логика евангельского повествования во многих существенных пунктах сбивчива и путана. Со странной непоследовательностью ведет себя его основной герой — Иисус Христос. Его жизненное поведение, как оно изображено в евангелиях, далеко не во всем поддается разумному истолкованию.

Иисус считает себя проповедником, учителем людей, которых он должен просветить божественной истиной и повести за собой. Кого, каких людей? По логике вещей — евреев. Он — обещанный богом мессия из рода царя Давида. Однако то же Евангелие от Матфея завершается повелением, данным Иисусом апостолам: «Идите научите все народы, крестя их во имя отца и сына и святого духа» (Матфей, XXVIII, 19). Выходит, ко всем народам обращена его миссия, а не к одному лишь Израилю.

Что явился Иисус проповедовать людям — старый израильский «закон», предписанный богом Яхве и воплощенный в Ветхом завете, или какую-то новую веру, им самим принесенную? Опять два противоречащих решения. Старый закон нерушим: «Скорее небо и земля прейдут, нежели одна черта из закона пропадет» (Лука, XVI, 17); «не думайте, — предупреждает Иисус учеников своих, — что я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел я, но исполнить» (Матфей, V, 17). И еще: «Ни одна йота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все» (18). Но тут же следует нечто прямо противоположное.

В той же главе Евангелия от Матфея содержится вложенное в уста Иисуса систематическое противопоставление его этического учения ветхозаветному «закону». Принцип таков: «Вы слышали, что сказано…, а я говорю вам…» Так говорится об убийстве, прелюбодеянии, разводе, клятве, о воздаянии «ока за око» и т. д. Предписывается не исполнение закона, а, наоборот, поведение, не соответствующее ему. Некоторые другие эпизоды, о которых рассказывается в евангелиях, тоже раскрывают отрицательное отношение Иисуса к ветхозаветным установлениям. Когда апостолы в субботний день позволяют себе рвать колосья на поле и тем нарушают запрет работать в субботу (страшный грех по Ветхому завету, караемый смертью) и когда окружающие обращают на это внимание Иисуса, он отвечает им, сославшись, правда, на прецедент царя Давида, что «суббота для человека, а не человек для субботы» (Марк, II, 27). Себе самому он позволяет в субботу заниматься целительством, что тоже по старым понятиям — безусловный грех.

В сопровождении апостолов Иисус ходит по стране, проповедуя свое учение и демонстрируя чудеса. В некоторых случаях он даже объясняет, что чудеса творятся им, чтобы «явить славу божию». Все это происходит, как правило, при большом стечении народа. Но почему-то Иисус неоднократно предупреждает свидетелей его деяний, чтобы они держали виденное и слышанное в тайне. Исцеленному им прокаженному он приказал: «Смотри, никому ничего не говори».

(Марк, I, 44). Дальше начинается какая-то игра. Исцеленный нарушил данное ему приказание и, «выйдя, начал провозглашать и рассказывать о происшедшем». В результате «Иисус не мог уже явно войти в город, он находился вне, в местах пустынных». Видимо, однако, места эти были не столь уж пустынны, ибо туда «приходили к нему отовсюду» (45). Не к чему было и удаляться, тем более, что «через несколько дней опять пришел он в Капернаум», где при большом стечении народа проповедовал и творил чудеса (Марк, II, 1). О том, что он Христос, т. е. мессия, Иисус запрещает своим апостолам рассказывать народу (Марк, VIII, 30; Лука, IX, 18). В других же случаях он открыто называет себя этим именем.

В ответственные моменты своей жизни Иисус принимает какие-то путаные решения. Накануне своего ареста и в предвидении его он говорит апостолам: «Кто имеет мешок, тот возьми его, а также и суму, а у кого нет, продай одежду свою и купи меч… Они сказали: господи! вот, здесь два меча. Он сказал им: довольно» (Лука, XXII, 36,37). Казалось бы, вопрос ясен — надо приготовиться к сопротивлению. Но события разыгрываются по-другому. Когда собрались те, кому предстояло арестовать Иисуса, апостолы, «видя, к чему идет дело, сказали ему: господи! не ударить ли нам мечом? И один из них ударил раба первосвященникова и отсек ему правое ухо. Тогда Иисус сказал: оставьте, довольно. И коснувшись уха его, исцелил его» (Лука, XXII, 49–51). Покупать мечи, оказывается, вовсе не надо было, не понадобились даже те, которые были в наличии.

Э. Ренан правильно говорит по этому и аналогичным поводам: «Тут нечего требовать ни логики, ни последовательности»[86]. Действительно, личность и поведение Иисуса выглядят в евангелиях противоречащими логике. Является ли это аргументом против его историчности? Вряд ли.

Во все времена человек в своем жизненном поведении очень часто нарушал, как продолжает делать это и теперь, правила логики. Под влиянием овладевшего им настроения он может сделать и то, что не согласуется с его взглядами и убеждениями. Да и сами убеждения могут быть непоследовательными и противоречивыми. Бывает, что человек позволяет себе делать то, что запрещает другим и, наоборот, не делает того, что обязывает делать других. Такое поведение вряд ли можно признать достойным и честным, но, к сожалению, в жизни оно бывает, и не так уж редко. Нетрудно представить себе, что реальный исторический Иисус именно так и поступал.

Другое дело — та обстановка, та среда природная и общественно-историческая, которая изображена в евангелиях как арена деятельности Иисуса. Для оценки самих евангелий как исторического источника очень важно установить, в какой мере точно или хотя бы правдоподобно они изображают эту обстановку. И здесь мы прежде всего наталкиваемся на то, что в разных евангелиях ход и последовательность событий, связанных с жизнью Иисуса, изображены не совсем согласованно и во многих случаях фактически неточно или ошибочно.

Иисус родился, по евангельским преданиям, в Вифлееме, городке, расположенном к югу от Иерусалима. И чтобы объяснить, как могли его родители, жившие далеко на севере, в Назарете, оказаться к моменту его рождения в Вифлееме, рассказывается, что они к этому моменту прибыли в Вифлеем специально для того, чтобы пройти перепись населения. Об этом у Луки сообщается: «В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей Земле. Эта перепись была первая в правление Квириния Сириею. И пошли все записываться, каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи (юридический отец Иисуса. — И. К.), из города Назарета в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из рода и дома Давидова…» (Лука, 11,1–5).

Вопрос об этой переписи породил целую литературу. Известный немецкий историк Э. Шюрер перечисляет библиографию научных работ, специально посвященных приведенному тексту Луки, их уже к началу нашего века было 55. Он обобщает их содержание в большой главе своей трехтомной монографии. Каковы же его выводы? «О всеобщей (по всей Земле. — И. К.) государственной переписи во времена Августа история ничего не знает»[87]. «Для прохождения римской переписи Иосиф не был обязан отправляться в Вифлеем вместе с Марией»[88], «Римская перепись вообще не могла быть предпринята в Палестине в царствование Ирода»[89]. «Иосиф Флавий ничего не знает о римской переписи в Палестине в царствование Ирода. Больше того, он говорит о переписи 7 года н. э. (через одиннадцать лет после смерти Ирода. — И. К.) как о чем-то новом и неслыханном»[90]. «Перепись при Квиринии не могла происходить в царствование Ирода, ибо Квириний никогда при жизни Ирода не был легатом Сирии»[91]. Падает, таким образом, полностью вся версия рождения Иисуса в Вифлееме. А ее значение — отнюдь не частное.

Некоторые описанные в евангелиях события не могли не быть замечены современниками. Мы имеем в виду не такие «события», как землетрясения и затмение солнца по всей Земле в момент распятия Христа — это, конечно, мифология. Речь может идти лишь о сообщениях, которые в принципе могли бы быть достоверными, например о массовом избиении вифлеемских младенцев царем Иродом в расчете на то, что среди них окажется и новорожденный Иисус. О злодеяниях этого кровожадного царя многое известно из литературы того времени. Но о таком его деянии нигде нет ни звука!

Рождение Иисуса в Вифлееме понадобилось евангелистам для того, чтобы опереться на известное пророчество Ветхого завета: «И ты, Вифлеем-Ефрафа, мал ли ты между тысячами Иудиными? из тебя произойдет мне тот, который должен быть владыкою в Израиле и которого происхождение из начала, от дней вечных» (Книга Михея, V, 2). И уж если он будет из рода Давидова, то, конечно, важно, чтобы он родился именно в Вифлееме, ибо в данном городе, по ветхозаветным свидетельствам, и была колыбель этого рода. Но версия с переписью оказывается, как мы видели, неисторичной.

С другим местом, связанным с биографией Иисуса, с Назаретом, где он якобы провел свое детство и юность, дело обстоит еще более неблагополучно: города этого тогда просто не было. Сколько ни раскапывали западные археологи то место, где должен был в те времена находиться Назарет, они ничего не могли найти, кроме совершенно незначительных следов человеческой деятельности — черепков и мусора.

Некоторые итоги археологических поисков Назарета мы находим в книге И. Томпсона «Библия и археология», изданной в США. Автор не сомневается в том, что этот город во времена Иисуса существовал. В подкрепление этого он публикует две фотографии, изображающие… современный Назарет. И под одной из них пишет: «На этой прелестной картине изображено, может быть, много мест, где ходил Иисус»[92]. Автор выражает восторги по поводу того, что «волнующие открытия современной археологии» подтверждают библейские сообщения и что в результате получается «счастливая комбинация» всего, что требуется доказать. А как же с Назаретом? Он был, и его «географическое положение может быть сегодня совсем легко определено»[93]. За этим, однако, следует сконфуженная оговорка: «хотя наши археологические знания о них (имеются в виду еще два города — И. К.) ограничены». И дальше: «Несомненным фактом является то, что сегодня Назарет может нам предъявить мало надежных материалов о себе». Некоторые авторы даже «предполагают, что новозаветный Назарет мог находиться на некотором расстоянии от современного города»[94]. Короче говоря, в вопросе о Назарете археология ничем не может помочь приверженцам теории историчности Христа.

Само название города Назарет впервые стало известно только из Нового завета. Среди фигурирующих в Ветхом завете городов, в частности десятков завоеванных Иисусом Навином, Назарет не упоминается. Среди фигурирующих в сочинениях Иосифа Флавия 45 городов Назарета тоже нет. Вряд ли могут быть сомнения в том, что в те времена, к которым легенда относит существование Иисуса, Назарета не было, он возник несколько позже и включен евангелистами в биографию Иисуса лишь задним числом.

Географических несуразностей в евангелиях вообще много. Рассказывается, например, как «в земле Гадаринской» на берегу Генисаретского озера паслось стадо свиней (Марк, V, 1; 11). Но Гадара находится далеко от этого озера! Впоследствии Ориген (ок. 185–253/254 гг. н. э.) вносил здесь поправку в евангельское повествование. Он предложил считать, что дело происходило «в земле Гергесинской», которая действительно лежала у берега озера. Но у Марка-то речь идет не о Гергесине, а о Гадаре! Производят также странное впечатление маршруты путешествий Иисуса по Палестине, например из Тира в Сидон через Десятиградье, отстоящее далеко в стороне от дороги между этими пунктами. Резиденция Понтия Пилата находилась вовсе не в Иерусалиме, а в Цезарее Приморской.

Видимо, евангелисты знали о географических и природных условиях Палестины только понаслышке. Они не знают эту страну. В описываемых ими маршрутах Иисуса они ограничиваются лишь самыми неопределенными указаниями «к морю», «на гору», «в путь». В Палестине бывает зимой холодная погода, особенно в горах, но никто из евангелистов ни разу не говорит о том, что Иисус озяб или оделся теплей в каком-нибудь случае. Из растительного и животного мира в евангелиях фигурируют, как правило, не те виды, которые водились тогда в этой стране, а те, которые были характерны для других областей Средиземноморья. В некоторых случаях, когда речь идет о видах, которые существовали в Палестине, евангелист, характеризуя их, делает грубые ошибки. Так, например, о горчице, травянистом растении говорится как о развесистом и тенистом дереве (Лука, XIII, 19).

Плохо знают евангелисты общественные нравы древней Палестины. Некоторые эпизоды, описываемые ими, были невозможны в ней или, по меньшей мере, маловероятны. Неправдоподобно, чтобы дочь царицы публично плясала на пиру, как рассказывается у Матфея (XIV, 6) и Марка (VI, 22), — этим занимались «блудницы» низкого происхождения. К тому же известно, что Саломея, дочь царицы, о которой идет речь, в это время была не молодой девушкой, как изображено в евангелиях, а успевшей уже овдоветь женщиной.

Немыслим эпизод с изгнанием Иисусом «торговцев и менял» из храма. В храме вообще никакой торговли не было, да и операций с разменом денег не было; торговля жертвенными животными происходила на прилегавших к храму улицах. Она была необходима для обеспечения нормального хода богослужения, неотъемлемым элементом которого были жертвоприношения. В этих условиях никто бы не разрешил Иисусу приписываемое ему самоуправство и буйство, скорее всего его бы тут же избили до полусмерти или убили.

В евангелиях часто упоминаются римские солдаты-легионеры. Между тем их в Палестине того времени не было, там были лишь auxilia, вспомогательные войска, набиравшиеся из местного населения, легионеры же появились лишь во время Иудейской войны 66–73 гг. К тому же римские легионеры описываются довольно странно: они, оказывается, знакомы с Ветхим заветом, который иногда цитируют (Иоанн, XIX, 24).

Неправдоподобна в общем и в деталях картина суда над Иисусом. Ни в ночь под иудейский праздник пасхи, ни в самую пасху судить Иисуса не могли: вообще ночью не полагалось судить, а в праздники или накануне праздника просто запрещалось. Синедрион в период, о котором идет речь, не имел права судить, оно принадлежало римским властям. А в те времена, когда синедрион еще обладал этим правом, суд происходил не в доме первосвященника, а при храме. Первосвященник всегда был один, а не два или больше («первосвященники» — Матфей, XXVI–XXVII; Марк, XV; Лука, XXII). Обычая отпускать преступника в праздник пасхи у евреев никогда не было. Орудием казни служил не крест, а столб с перекладиной в форме буквы Т.

Странным выглядит в изображении евангелий поведение Пилата. Ему сообщают, что Иисус именует себя царем Иудейским, тот и сам этого не отрицает. Казалось бы, римский наместник должен был придать такому обстоятельству большое значение — перед ним бунтовщик, стремящийся ликвидировать господство Рима над Палестиной и установить свою власть. Между тем он не находит в Иисусе и его намерениях никакой вины и всячески стремится спасти его, пока иудеи не припугнули прокуратора доносом в адрес центральной римской администрации. Вообще известно, что Пилат был жестокий и бессердечный человек, так что непонятны его колебания в отношении Иисуса и попытки спасти его.

В сообщениях о жизни Иисуса между разными евангелиями существует большое количество разногласий и противоречий. Они начинаются еще с родословной.

Если оставаться на мифологических позициях непорочного зачатия, то родословная в данном случае вообще не имеет никакого смысла: бог — отец через духа святого, и больше никаких предков искать не приходится. Но в евангелиях все же родословные приводятся, ибо надо же как-то обосновать происхождение Иисуса от царя Давида; родословные являются, таким образом, с христианской точки зрения фиктивными, тем не менее они нужны. В евангелиях их имеется две, притом совершенно различные. У Матфея родословная начинается с Авраама и насчитывает до Христа 42 поколения. Ближайшие последние звенья до Иисуса выглядят так: Зоровавель, Авиуд, Елиаким, Азор, Садок, Ахим, Елиуд, Елеазар, Матфан, Иаков, Иосиф, Иисус (Матфей, I, 13–16). У Луки родословная ведется от Адама, а количество поколений от Авраама до Иисуса составляет цифру 56, а не 42, как у Матфея. Если же взять те 12 звеньев родословной, какие мы выше привели по Матфею, то у Луки они будут выглядеть совсем по-иному: Еслим, Наум, Амос, Маттафий, Иосиф, Ианнай, Мелхий, Левий, Матфат, Илий, Иосиф, Иисус (Лука, III, 23–25). Остальные прародители Иисуса вплоть до Авраама указываются в двух евангелиях тоже разные. Противоречие налицо.

Чуть ли не с момента рождения Иисуса его родителям приходится спасать сына от козней царя Ирода: вместе с младенцем они бегут в Египет, где живут до смерти Ирода. Так рассказывается у Матфея (II, 14, 15). У Луки же нет ни звука о бегстве в Египет. Иисус вместе с родителями проживает в Палестине всю свою жизнь. А кстати сказать, и по этому вопросу евангелия взаимно противоречат: по первым трем, до своего выхода на проповедническую арену, т. е. лет до тридцати, он жил в Галилее, по Евангелию же Иоанна можно понять, что вся его жизнь прошла в Иерусалиме.

Крещение Иисуса было, по Матфею и Марку, осуществлено Иоанном (Матфей, III, 13–16; Марк I, 9). Лука же утверждает, что Иисус крестился сам, а Иоанн находился в это время в тюрьме (III, 20–21). В описываемых евангелистами деталях биографии Иисуса таких противоречий буквально не счесть. Как звали двенадцатого апостола? «Леввей, прозванный Фаддеем» (Матфей, X, 3); нет, «Иуда Иаковлев» (Лука, VI, 16). По Матфею, Иисус вошел в Иерусалим за четыре дня до пасхи, по Иоанну — за пять дней. Оба разбойника, распятые вместе с Иисусом, ругали и поносили его (Матфей, XXVII, 44). Один «злословил» его, а другой, наоборот, молился ему (Лука, XXVIII, 39–42).

Такой важный факт, как явление Христа людям после воскресения, тоже излагается по-разному: Иоанн утверждает, что прежде всего Иисус явился Марии Магдалине, а потом апостолам (XX, 14–24). Лука изображает дело по-другому: явился Иисус сначала двум неизвестным (один из них именовался Клеопой), а потом сразу всем апостолам, кроме Иуды, который уже, видимо, успел удавиться (XXIV, 13–36). Марк устанавливает три ступени этого события: сначала явился Марии Магдалине, потом двум апостолам и, наконец, остальным. У Матфея, в свою очередь, фигурирует еще одна версия: первым делом Иисус явился двум женщинам: Марии Магдалине и «другой Марии» — неизвестно какой (XXVIII, 1–9). Ограничимся этими примерами, полагая, что они дают достаточное представление о противоречивости конкретно-фактических евангельских сообщений, относящихся к личности и биографии Иисуса Христа.

Сотни ученых — историков, филологов, а также богословов — из года в год, из десятилетия в десятилетие искали в Новом завете, и прежде всего в евангелиях, материал для построения биографии Иисуса. В конце концов они пришли к выводу, который зафиксирован даже в гимназическом лютеранском учебнике по курсу «Введение в Новый завет»: «Евангелия не суть исторические сообщения ни в современном, ни в античном смысле этого слова; они представляют собой литературный жанр особого рода. Современный историк должен в отношении каждого эпизода, связанного с Иисусом, и в отношении каждого слова Иисуса исследовать, восходят ли они к времени его жизни; и только в немногих случаях эти исследования ведут к определенному результату»[95]. И все же, основываясь именно на евангелиях, десятки, если не сотни, авторов создали и опубликовали книги под заглавием «Жизнь Иисуса».

Чего на самом деле стоят эти построения, показал в своей капитальной монографии, вышедшей первоначально в 1906 году и впоследствии многократно переиздававшейся, Альберт Швейцер. Вплоть до издания 1966 года, вышедшего в год смерти автора, в книге содержится следующее многозначительное заключение: «Иисус из Назарета, который выступил как мессия, проповедовал нравственность царства божьего, основал царство небесное на Земле и умер, чтобы освятить свою деятельность, никогда не существовал. Это образ, отброшенный рационализмом, воскрешенный либерализмом и одетый современной теологией в исторические одежды»[96]. Он теперь полностью разрушен. Чем — кознями злоумышленных отрицателей, критикой со стороны рационалистов?

Нет, — отвечает Швейцер, — «он сам в себе развален, расшатан и расколот фактическими историческими проблемами, одна за другой всплывавшими перед Иисусом теологии в последние 150 лет вопреки всем примененным здесь хитростям, искусству, искусственности и насилию, — проблемами, которые неоднократно решались, и только что погребенные возникали в новой форме»[97]. Теолог считает, что «исторический Иисус не может больше служить современной теологии»[98].

Правда, понять позицию Швейцера в вопросе об историчности или мифичности Христа невозможно. С одной стороны, он нападает на сторонников мифологической школы и отвергает их построения, а с другой — пишет так: «Иисус представляет нечто для иного мира, поскольку из него исходит гигантский духовный поток, омывающий наше время. Этот факт не может быть ни расшатан, ни укреплен историческим познанием. Существует мнение, что Иисус может для нашего времени быть чем-то большим, если он как человек вошел в человечество. Но это невозможно. Во-первых, потому, что этот Иисус никогда не существовал. А затем еще потому, что историческое исследование может внести ясность в вопрос о духовной жизни Иисуса, но не пробудить его к жизни»[99].

Во всяком случае на вопрос, что можно извлечь из Нового завета, и прежде всего из евангелий, для установления историчности Иисуса, Швейцер во всеоружии своих колоссальных знаний, в результате анализа всей литературы вопроса «от Реймаруса до Вреде» отвечает: ничего. Рамки истории Иисуса в синоптических евангелиях обнаруживаются как вторичные. Помимо того, падают почти все жизненные детали, которые необходимы для биографии[100].

Этот вывод Швейцера подтверждается и многими современными авторами из богословского лагеря. Интересны, например, высказывания немецкого протестантского богослова, специалиста по Новому завету В. Кюммеля.

До начала нашего века в литературе прочно держалось мнение о Евангелии от Марка как более надежном с точки зрения исторической достоверности, чем остальные. Тщательное изучение Логий («Речения» Иисуса — документ, дошедший до нас только в отрывках), считавшихся ранее основным источником Евангелия от Марка, а также исследование проблемы об устной традиции, которая могла лежать в основе этого евангелия, показало, говорит Кюммель, что «возможность на основе Евангелия Марка построить исторически надежную картину жизни и учения Иисуса поставлена под вопрос или ограниченна»[101]. Кюммель при этом ссылается и на мнение протестантских теологов М. Келера и Р. Бультмана.

Еще в конце прошлого века М. Келер выступил с книгой под выразительным заглавием «О так называемом историческом Иисусе и историческом библейском Христе»[102]. Основная ее идея заключалась в невозможности для теологии базировать учение Христа на его биографии, рассказываемой в евангелиях. Бесполезно, писал Келер, оперировать ненадежными и колеблющимися результатами научного исследования евангельских текстов, ибо в этих текстах для такого исследования просто нет материала.

Высказывания такого рода принадлежат в основном протестантским авторам. Но если раньше католические богословы обвиняли их в рационализме, нигилизме и прочих подобных смертных грехах, то теперь и они вынуждены в отношении новозаветной биографии Иисуса становиться на тот же путь. Польский религиовед 3. Понятовский говорит об этом: «В последнее время католические библеисты также подчеркивают, что евангелия не дают биографии Иисуса sensu stricto (в строгом смысле. — И. К.)»[103]. Он указывает в этой связи на книгу В. Триллинга, которая содержит главу под знаменательным названием «Почему не существует «Жизни Иисуса?».

Как же, однако, быть теологам религии, в вероучении которой центральной фигурой является именно богочеловек Иисус? На помощь приходит пресловутое разделение Heilsgeschichte и действительной истории. Надо-де ориентироваться на «действительный» (!) образ Христа, а он есть не исторический Иисус современного исследования, а Христос, проповедовавшийся апостольскими свидетельствами. Это уже замаскированное признание факта краха исторических свидетельств о человеке Иисусе.

Через несколько десятков лет с той же концепцией выступил в ряде книг идеолог «демифологизации» Р. Бультман. Спасительное понятие Heilsgeschichte он подкрепил понятием «керигмы» (что в переводе с греческого означает «проповедь»). Не надо идти, писал Бультман, дальше керигмы, чтобы реконструировать исторического Иисуса. Господь есть не исторический Иисус, но проповедуемый Иисус Христос[104].

Приводя такие материалы, В. Кюммель — специалист по «новозаветной теологии» — пугается: не опасно ли для этой теологии и для христианства в целом открытое признание того, что «исторический Иисус» представляет собой мнимую величину?

Конечно, признает он, здесь есть неудобство. Просто снять этот вопрос невозможно. В частности, историк не может уйти от него, ибо, если он хочет вообще понять происхождение христианства, он должен что-то (!) знать об Иисусе, да и просто верующий христианин тоже не так-то легко согласится с тем, чтобы снять вопрос о Христе. Поскольку он «воспринимает учение о воскресшем Иисусе Христе через свидетельство апостола и дарует этому учению свою веру, он встречает в нем утверждение, что воскресший господь есть тот самый человек Иисус из Назарета, с которым часть свидетелей воскресения находилась вместе во время его земной деятельности»[105]. А отсюда вытекает, что «вера, если она отдает себе отчет в своем содержании, т. е. пытается теологически осмыслить себя, жгуче заинтересована в решении вопроса, в какой мере какой-нибудь образ Иисуса Христа, основанный на апостольской проповеди, согласуется с исторической подлинностью этого Иисуса»[106].

Остается незыблемым печальный вывод: «Сегодня общепризнано, что никакую биографию Иисуса и никакого изложения истории развития Иисусовой проповеди мы не можем дать»[107]. Каков же выход из этого положения? Следует длинное перечисление различных сторон самой проблемы. Здесь фигурируют и литературное сравнение параллельных сообщений евангелий, и аналитическое разграничение отдельных элементов традиции, формально-историческое различение разных форм рассказа и речи и многое другое. И все это должно означать необходимые методические вспомогательные средства. Но и они могут дать, однако, как сообщает автор, не исторически достоверный, а лишь «понятный единый образ Иисуса и его проповедей»[108].

Таким образом, евангельские сообщения об Иисусе признаются даже рядом богословов недостоверными и неисторичными.

Внеевангельские данные

Евангельский Иисус — человек или богочеловек, жизнь и деятельность которого вызвали, по евангелиям, мощное народное движение, потрясшее в начале 30-х годов I века н. э. всю Палестину. Но такого движения в эти годы не было, как не было и широких откликов на него в литературе того времени, в общественном мнении и в памяти народов Палестины.

В своем историческом романе «Сыновья» Л. Фейхтвангер описывает, как в 80-х годах I века Иосиф Флавий, путешествуя по Палестине, собирал сведения о человеке, почитаемом минеями (христианами. — И. К.) за мессию. Само собой разумеется, что мы имеем здесь дело с продуктом художественной фантазии писателя. Но в данном случае перед нами не просто вымысел, а исторически правдоподобное построение, основанное на добросовестном изучении источников. Текст Фейхтвангера мы используем здесь не как доказательство в пользу какого бы то ни было тезиса, а лишь как иллюстрацию. Так вот, Иосиф «полагал, что осведомлен обо всех, кто за последнее десятилетие был привлечен к суду как лжепророк: но об Иисусе минеев он ничего не знал»[109].

По слухам, которые были известны Иосифу, «этот Иисус был распят при губернаторе Понтии Пилате»[110], что само по себе вызывало у еврейского историка серьезные сомнения, ибо «распятие являлось наказанием, к которому могли присуждать только римляне»[111], евреи применили бы другой способ казни. Иосиф стал искать следы Иисуса при помощи расспросов у местных жителей, которые еще могли либо сами помнить связанные с ним события, либо знать о них от недавно ушедшего поколения. «Он расспрашивал то тут, то там. Он расспрашивал в Назарете, где, по слухам, этот человек родился, расспрашивал на берегах Генисаретского озера. Но в Назарете и на берегах Генисаретского озера люди говорили: «Здесь ничего неизвестно», и в Магдале они говорили: «Здесь ничего неизвестно». «Здесь ничего неизвестно», — говорили они и в Тивериаде, и в Капернауме»[112]. Наконец, нашелся человек, кое-что рассказавший Иосифу. Капернаумский христианин Тахлифа сообщил ему, что Христос «являл знамения и совершал чудеса. А богословы не хотели этого видеть, они жадничали и не хотели допустить, чтобы насчет их Яхве было возвещено всему миру. Они хотели упрятать Яхве, как ростовщик прячет свои динарии за векселя…» В наказание за это был разрушен Иерусалим, который «убил пророка божия и не узнал помазанника»[113]. Довольно скудная информация! И всего лишь через пятьдесят лет после таких грандиозных событий…

Кажется, так оно и было: в конце I века н. э. ни население Палестины, ни ее писатели и историки почти ничего не знали об Иисусе Христе. Об этом свидетельствуют и результаты исследования кумранских материалов.

Насколько позволяет судить содержание тех документов, которые до сих пор расшифрованы и опубликованы, среди них не найдено ни малейшего следа новозаветных книг и ни одного упоминания ни о Христе, ни о христианах.

Кумран находился в непосредственной близости от тех мест, где должны были происходить главные евангельские события. Его обитатели принадлежали к иудейской секте ессеев, вероучение и идеология которых были довольно близки по своему содержанию к христианству. Кумраниты придавали весьма большое значение «писаниям» — рукописям, в которых изложены их воззрения, принципы их жизни, богословского и этического учения. Как известно, на месте их поселения найдены не только большая библиотека таких рукописей, но и остатки своеобразных «типографий» того времени — места, где происходила переписка их книг. И вот оказывается, что в массе найденной литературы не обнаруживается ни малейшего намека на те великие события, которые, если верить евангелиям, всего 30–35 лет назад происходили на расстоянии двух десятков километров от самой кумранской колонии…

Трудно представить себе, чтобы Иисус во время своих странствий по Палестине не забрел ни разу в район ессейских поселений. Можно подумать, что он намеренно избегал этих мест. Но какие у него могли быть к этому основания? Это тем более неправдоподобно в свете той близости, которая существовала между его учением и всем духом учения и образа жизни ессеев. А между тем ни в евангелиях нет ничего об ессеях, ни в ессейской литературе о Христе. О чем это может свидетельствовать?

В научной литературе существует много догадок относительно тех причин, по которым в новозаветных книгах упоминаются лишь три существовавшие в Иудее религиозно-политические партии — фарисеи, саддукеи и зелоты, а о четвертой — ессеях — даже не упоминается. Некоторые авторы объясняют это тем, что в Новом завете и, в частности, в евангелиях говорится лишь о тех течениях, к которым Иисус относился отрицательно: ессеи же были ему близки, и именно их он имел в виду, когда говорил о праведных, нищих духом и т. д. Ничем, однако, доказать это предположение невозможно, оно совершенно голословно. Скорей можно объяснить факт молчания евангелий об ессеях лишь тем, что они о них ничего не знали. Это было возможно в том случае, если, как мы и предполагаем, евангелисты не были ни уроженцами, ни жителями Палестины, и до них просто не доходили достаточно исчерпывающие сведения о ее религиозно-общественной жизни. И так как они, помимо того, еще жили и писали в середине II века, когда ессейское движение вообще уже фактически сошло со сцены, им было неоткуда почерпнуть свои сведения о нем, кроме как из сочинений Иосифа Флавия, Филона и Плиния Старшего. А эти сочинения или некоторые части их могли оказаться вне поля их зрения.

В данной связи нас интересует не столько то, что евангелисты не знали о ессеях, сколько обратная сторона этого отношения — кумраниты в самом сердце Палестины в 60-х годах I века н. э., видимо, ничего не знали ни об Иисусе Христе, ни о вызванном его деятельностью религиозно-общественном движении. Фейхтвангер, значит, имел основания считать, что в Иудее второй половины I века мало кто слышал о Христе, его деяниях и трагической судьбе. Это еще одно доказательство того, что о знаменитых событиях и мощных народных движениях, которые были бы связаны с Иисусом Христом, не приходится и говорить. А ведь евангелия повествуют именно о таких событиях и таком движении!

Представим себе здесь человека, который захочет выступить по данному вопросу в роли моего оппонента. Предоставим ему слово.

Оппонент. Давайте подойдем к вопросу с новой стороны и рассмотрим некоторые факты, вами до сих пор не упоминавшиеся.

Известно, что наименование «христиане» появилось поздно, не ранее середины II века, к тому же оно не было самоназванием, а было дано приверженцам новой веры со стороны. В первые десятилетия существования христианства его последователи называли себя «нищими»— по-древнееврейски «эбионим» — или, если употребить руссифицированное окончание этого слова, эбионитами. Кумраниты тоже называли себя этим словом. Когда христианство уже получило известное распространение, среди его многочисленных ответвлений и сект еще несколько столетий фигурировало иудео-христианское направление под тем же названием эбионитства. Почему бы не провести здесь прямую линию происхождения христианства в целом? Первые христиане с этой точки зрения — кумранские эбиониты. Это, конечно, было христианство, еще не отошедшее от иудаизма; впрочем, первоначальное христианство и являлось иудеохристианством. В дальнейшем, по мере распространения новой религии среди неевреев и отделения христианства от иудаизма эбионитство превратилось из основного ствола этой религии в побочное ответвление, в секту, впоследствии исчезнувшую. Если мы примем такую схему происхождения христианства, то многие ваши соображения отпадут.

Тогда окажется, что христианство в кумранских документах фигурирует под названием эбионитства. Потеряет свое значение и тот аргумент в пользу мифичности Христа, что его образ эволюционировал от бога к человеку, а не наоборот, из чего будет следовать, что первоначально Христос представлялся богом. Дело в том, что эбиониты рассматривали Христа не как бога, а именно как человека; они отрицали, в частности, его непорочное рождение и считали, что он нормальным порядком произошел на свет от своих земных родителей. Что вы могли бы противопоставить такому решению вопроса?

Автор. Оно подкупает своей стройностью. Посмотрим, однако, можно ли подкрепить его доказательными фактами.

Кумраниты, действительно, довольно часто именуют себя в своих документах нищими, «эбионим»; имущественная бедность являлась у них одним из требований благочестивой жизни.

Можно допустить, что само название «эбиониты» хотя и было у них не единственным, все же определяло принадлежность к кумранской общине. Перешло ли оно к первым христианам? Это очень сомнительно.

В Новом завете слово «нищие» встречается много раз, но вовсе не в значении вероисповедной принадлежности. Когда говорится «раздай имение нищим», «блаженны нищие», «зови на пир нищих и увечных», «нищий Лазарь» и т. д., то во всех этих случаях речь идет, видимо, о нищих в буквальном смысле этого слова, о бедняках. Ни малейших доказательств того, что здесь имеется в виду не столько имущественный, сколько вероисповедный признак, представить невозможно. А никаких других аргументов в пользу того, что христиане вначале называли себя эбионитами, не существует. Трехчленная цепочка эбионитства — кумраниты — первохристиане — секта эбионитов — рвется в ее среднем звене, хотя она не очень надежна и в первом. А если это так, то эбионитское представление о Христе-человеке может характеризовать не первый этап истории легенды, а один из последующих.

Оппонент. Позвольте, здесь есть еще над чем подумать. В писаниях отцов церкви, откуда мы берем наши сведения об эбионитстве, говорится еще о ересях назареев и элксаитов, причем резкого разграничения этих трех ответвлений иудео-христианства не делается. Назореем и Назарянином несколько раз именуется в евангелиях сам Иисус. Конечно, это наименование идет не от названия города Назарет (города этого тогда еще не было), и грамматически такое словопроизводство неправдоподобно. Другое дело — если предположить, что с самого начала христиане называли себя назарянами, а это означало, может быть, то же, что эбионитство. В этом случае среднее звено цепочки тоже выдерживает…

Автор. Опять вы предлагаете весьма гадательное построение. В евангелиях только Христос называется Назореем и Назарянином, к его последователям, даже к апостолам, это наименование не применяется. А откуда оно взято для Христа? Из Ветхого завета. В книге Числ есть такое место: «Если мужчина или женщина решится дать обет назорейства, чтобы посвятить себя в назореи господу…» (Числа, VI, 2). Дальше идет перечисление его обязанностей, в совокупности составляющих идеал аскетической жизни. В двух других библейских книгах (Судей и пророка Амоса) опять упоминается назорейство как понятие, означающее избранность данного человека богом и его особую праведность. Очевидно, и в дальнейшем этим словом обозначался у древних евреев избранник божий, праведник, аскет. Можно понять, что первохристиане называли этим именем действительного или мнимого основателя своей религии.

В последующей иудейской традиции Иисус нередко именуется не «назир», что значило бы именно «назорей» в указанном выше смысле, а «ноцри», что можно произвести от «нецер», означающего ответвление. Понятно, что раввины отказывались связывать личность Иисуса Христа с почтенным ветхозаветным институтом назорейства; они применяли для его обозначения слово, связанное с понятием ответвления, отпочкования, даже отпадения.

Продолжим теперь рассуждение, прерванное двумя репликами оппонента.

Известно, что письменных свидетельств о событиях, которые описаны в евангелиях, — таких свидетельств, которые могли бы быть современны самим этим событиям, — не существует. Правда, необходимо учитывать то обстоятельство, что огромное количество древних документов было уничтожено церковью и ее служителями как в первые столетия существования христианства, так и в раннее средневековье. Таким же образом, исходя из своих вероисповедных соображений, действовали и иудейские раввины. Колоссальное количество рукописей погибло во время нескольких пожаров знаменитой Александрийской библиотеки, насчитывавшей около восьмисот тысяч книг. Кажется, это было в то время самое крупное в мире книгохранилище. И кто знает, не погибли ли в нем уникальные материалы, которые будь они в нашем распоряжении, сняли бы наши сомнения?

О том, что содержалось в не дошедших до нас документах, мы не знаем. Нельзя категорически исключить предположение о том, что там были свидетельства об историческом Христе. Но гаданиями наука оперировать не может. Приходится выразить сожаление по поводу гибели, вероятно, ценнейших документов и сосредоточить свое внимание на анализе того, что уцелело и дошло до нас. А если так, то приобретает особый интерес тот факт, что внехристианских свидетельств об Иисусе все-таки существует до странности мало. И этих свидетельств нет как раз в тех документах, где они, казалось бы, обязательно должны были быть. Почему-то об Иисусе и связанных с ним евангельских событиях молчит большинство исторических источников, относящихся к его времени.

В I веке н. э., т. е. в то время, к которому можно отнести жизнь Иисуса, на территории Римской империи существовала уже богатая литература на греческом и латинском, а в Иудее — на древнееврейском и арамейском языках. Это были и собственно исторические труды, и философские работы, и произведения художественной литературы. К тому времени, которое нас в данном случае интересует, относятся жизнь и творчество еврейских авторов: философа Филона Александрийского (умер в 54 г. н. э.), историков Юста из Тивериады (II половина I в. н. э.) и Иосифа Флавия (37 — после 100 г.). Жил и работал в это время разносторонний греческий писатель Плутарх (40—120 гг.). Из римских авторов необходимо прежде всего отметить историков Тацита (54—119 гг.), Плиния Младшего (61—113 гг.), Светония (родился 75 г.). Были и философы, например Сенека (умер 65 г.)г и поэты Лукан (39–65 гт.), Персий (34–62 гг.), Ювенал (45—130 гг.), разносторонний писатель и ученый Плиний Старший (23–79 гг.), и довольно большое количество других деятелей литературы. Есть основания рассмотреть сочинения перечисленных авторов с точки зрения того, что у них сказано об их современнике Иисусе и сказано ли вообще что-нибудь.

От кого из перечисленных выше писателей мы были бы вправе ждать наиболее убедительных исторических свидетельств о Христе? Прежде всего, конечно, от его современников — от тех людей, которые жили и творили в первой половине I века н. э. Если они жили в Иудее, то могли быть непосредственными очевидцами деяний Иисуса и событий, связанных с его мученической смертью. Их свидетельство было бы, конечно, наиболее убедительным. А в самом деле, уж чего лучше: я видел собственными глазами и сообщаю о том, что видел!

Но ни одного такого сообщения нет. Обратимся к следующему поколению — людям, которые могли слышать о Христе от очевидцев и свидетелей. И они молчат. Молчит весь первый век.

Возьмем такого автора того времени, как Юст из Тивериады. Он написал ряд исторических сочинений, одно из которых было посвящено истории иудейских царей вплоть до Агриппы Второго, т. е. примерно до середины I века н. э. Конечно, там должно было содержаться описание и царствования Ирода «Великого, и правления Ирода Антипы, к каковому времени христианская традиция относит жизнь и деятельность Иисуса Христа. Юст тем более не мог не знать об Иисусе и его деяниях, что Тивериада, уроженцем которой он был, находилась всего в нескольких километрах от Капернаума, а в последнем, по евангелиям, разыгрались некоторые важные события жизни Иисуса. К сожалению, до нас не дошла ни одна строчка из сочинений Юста. Но, может быть, именно здесь-то и похоронено навеки решающее показание очевидца?

Нет, мы знаем, что в сочинениях Юста не было ни малейшего упоминания о Христе и его деятельности. В IX веке н. э. жил византийский патриарх Фотий, у которого была великолепная по тому времени библиотека. Он оставил нам не только ее каталог, но и большое количество выписок из 279 прочитанных им сочинений, а некоторые из этих выписок он сопроводил своими замечаниями. В библиотеке Фотия был экземпляр «Истории иудейских царей» Юста из Тивериады. И в этом сочинении автор, оказывается, хранил полное молчание об Иисусе, чем вызвал критическое замечание патриарха.

Берет слово оппонент:

— Вашу претензию к Юсту можно отвести. В 1964 году была опубликована надпись с острова Хиос в честь этого историка. Там помимо прочих его почетных званий указывается еще и на то, что он был гражданином города Эфеса (в Малой Азии). Это может означать, что хотя Юст или его родители были уроженцами Тивериады, но жизнь свою он провел не в Палестине, а в Малой Азии. В этом случае отпадает ваше заявление о том, что «свидетель» не подтверждает историчность Христа: он просто не мог быть свидетелем.

Автор. К сожалению, должен отвести ваше возражение. Почетное звание гражданина Эфеса вовсе не свидетельствует о том, что его носитель должен был обязательно всю жизнь прожить в этом городе. По Новому завету, апостол Павел был гражданином Рима, но это не дает оснований отрицать малоазийский и палестинский периоды его биографии. Юст же мог удостоиться почестей от горожан Эфеса и за свои литературные заслуги: известно, что у этого города были богатые литературно-философские традиции.

Можно было бы рассчитывать на то, что какие-нибудь показания по интересующему нас вопросу даст знаменитый древнееврейский философ, богослов и политический деятель Филон. Правда, это не были бы показания очевидца или даже свидетеля, так как Филон прожил всю свою жизнь в египетской Александрии, а не в Палестине. Но, конечно, до евреев, живших в диаспоре, доходили слухи о всех мало-мальски важных событиях, происходивших на их родине. И Филон не был оторван от своих соотечественников, он принимал живейшее участие в их жизни. Так, например, он возглавлял делегацию, которая ездила в Рим к императору Калигуле с ходатайством по делам александрийских евреев. Он интересовался жизнью и палестинских евреев и был хорошо осведомлен о ней. В его сочинениях неоднократно упоминается имя Понтия Пилата, сыгравшего, по евангелиям, роковую роль в судьбе Иисуса. Филон довольно подробно рассказывает о палестинской секте ессеев, о распространенной тогда в Египте иудейской секте терапевтов — и по вероучению, и по культу обе они были близки к первоначальному христианству. У него есть сведения и о некоторых других еврейских сектах, например о каинитах. Но ни о христианах, ни о Христе в сочинениях Филона нет ни малейшего упоминания.

Это тем более существенно, что сам Филон по своим духовным интересам был весьма близок к религиозно-философским учениям и движениям своего времени, а его собственное философско-богословское учение дало много материала для формирования догматики христианства. Энгельс даже называет Филона отцом христианства. И вот отец ничего, оказывается, не знает о своем детище и о таком немаловажном деятеле новой религии, как Иисус Христос.

То же или почти то же можно сказать и о римском философе Сенеке. Его идейное родство с первоначальным христианством неоспоримо, для Энгельса он «дядя христианства»[114]. Христианская традиция, зафиксированная и в Деяниях апостолов, настаивает на том, что в начале второй половины I века н. э. в городе Риме было уже много христиан, что в шестидесятых годах именно там претерпели мученическую смерть апостолы Петр и Павел, что Нерон подверг там в это время христиан массовым гонениям. Эти события не могли пройти мимо внимания Сенеки, принимавшего живейшее участие в общественной и литературной жизни своего времени. Он, несомненно, должен был бы много слышать о Христе и от христиан, конечно, при том непременном условии, чтобы все происходило соответственно христианской традиции. Но Сенека не говорит ни слова ни о Христе, ни о христианах.

Существует, правда, целая серия документов, в которых философ довольно пространно изъясняется о Христе. Это — его переписка с апостолом Павлом. Но даже в богословской литературе никто не выражает сомнения в том, что перед нами здесь фальшивка, созданная в средние века.

Существуют и другие связанные с данной темой документы, недостоверность которых не вызывает сомнений. Можно упомянуть в этой связи «Донесение Понтия Пилата императору Клавдию», переписку эдесского царя Абгара с Христом и императором Тиберием, так называемое Тибетское евангелие и ряд других.

Особого разбора в этой связи заслуживают относящиеся к вопросу о Христе фрагменты из сочинений римских историков Светония и Тацита и иудейского писателя Иосифа Флавия.

У первого из указанных историков упоминание о Христе содержится в его «Жизнеописании двенадцати цезарей», у второго — в книге, которая носит название «Анналы», т. е. летописи. Обе эти книги написаны во втором десятилетии II века. Содержащиеся в них упоминания о Христе вызвали к жизни колоссальную аналитическую и критическую литературу.

Светоний пишет, что император Клавдий «изгнал из Рима иудеев, которые, подстрекаемые Хрестом (именно так — impulsore Chresto — И. К.), вызвали в Риме длительную смуту»[115]. Чтобы разобраться в действительном смысле этого сообщения, нужно учесть ряд обстоятельств, превращающих его в нечто очень туманное и противоречивое.

Клавдий занимал императорский престол с 41 по 54 год. Это значит, что он стал императором через 8 лет после предполагаемой даты смерти Иисуса. Хотя бы по одному этому нельзя считать, что речь идет здесь о последнем. К тому же, если полагать, что Иисус жил какое-то время в Риме, то надо поставить под сомнение евангельское повествование, по которому вся его жизнь прошла в Палестине. Правда, слова «подстрекаемые Хрестом» можно трактовать и как указание на влияние его идей в развитии событий. Тогда получится, что через десятилетие, прошедшее после смерти Иисуса в Иерусалиме, в Риме уже существовала община его последователей, устраивавшая волнения и наказанная за это изгнанием. То, что при этом упоминаются иудеи, а не христиане, не снижает правдоподобия этого варианта, ибо тогда римляне могли не выделять христиан из общей массы иудеев.

Следует ли придавать большое значение тому обстоятельству, что у Светония говорится не о Христе, а о Хресте? С одной стороны, это как будто не имеет значения, ибо в греческих именах того времени гласные «е» и «и» нередко заменяли друг друга. Но, с другой стороны, известно, что имя Хрестос было в те времена широко распространено, особенно среди римских вольноотпущенников, так что в тексте Светония может идти речь и о каком-нибудь другом Хресте, который мутил своих соотечественников в городе Риме.

Еще больше сомнений вызвало свидетельство о Христе, содержащееся в «Анналах» Тацита. Этот историк рассказывает об огромном пожаре, который уничтожил в 64 году н. э. чуть ли не весь Рим. Среди населения распространился слух, что виновником пожара был император Нерон, поджегший свою столицу для того, чтобы любоваться грандиозной картиной великого бедствия. Император решил взвалить вину за пожар на христиан. «Чтобы уничтожить этот слух, Нерон подставил виновных и применил самые изощренные наказания к ненавистным за их мерзости людям, которых чернь называла христианами. Виновник этого имени Христос был в правление Тиберия казнен прокуратором Понтием Пилатом, и подавленное на время пагубное суеверие вырвалось снова наружу и распространилось не только по Иудее, где это зло получило начало, но и по Риму, куда стекаются со всех сторон и где широко прилагаются к делу все гнусности и бесстыдства». Дальше говорится об огромном множестве привлеченных к ответственности и уличенных «не столько в преступлении, касающемся пожара, сколько в ненависти к человеческому роду». Были применены разнообразные, но одинаково бесчеловечные способы казни, в том числе превращение людей в живые факелы, сжигавшиеся для освещения Неронова парка в ночные часы. Тацит признает, что христиане заслужили крайних наказаний, но выражает сожаление по поводу их истребления «не для общественной пользы, а ради жестокости одного человека»[116].

До сих пор в исторической литературе не утихают споры, следует ли считать процитированный отрывок у Тацита подлинным или позднейшей вставкой. Приводятся всевозможные аргументы в пользу каждого из этих решений. Мы не будем здесь о них говорить, ибо для нашей темы не имеет существенного значения вопрос, принадлежит ли рассматриваемый текст Тациту или он вставлен в его книгу кем-то другим. Вовсе не исключено, кстати сказать, что этот текст написан самим Тацитом, хотя в литературе и высказано немало веских сомнений на этот счет.

Решающую роль здесь играет соображение, которое в одинаковой мере касается и Светония. Оба римских историка писали свои труды через восемь с лишним десятилетий после предполагаемого момента смерти Христа. К этому времени не могли оставаться в живых современники Иисуса — свидетели его деятельности. Историки принадлежали уже к третьему поколению, если считать современников Христа первым. Черпать свои сведения из личного общения с современниками описываемых ими событий для Светония и Тацита было уже невозможно.

В начале II века н. э. было уже много христиан, которые хранили и передавали из уст в уста предания и легенды о смерти Иисуса. И Светоний, и Тацит могли добывать информацию только из устной традиции — другого источника у них не было. Фактически они в этом отношении находились в положении, которое немногим лучше, чем наше.

Может быть, однако, оба автора пользовались документами римских архивов? Некоторые исследователи это предположение высказывали в отношении Тацита, стремясь во что бы то ни стало обосновать достоверность сообщаемых им данных. Ссылались на то, что историк пользовался покровительством видного римского чиновника Клювия Руфа, который при императоре Калигуле занимал пост консула и имел беспрепятственный доступ к сенатским протоколам. Но большинство историков, в том числе и те, кто признает историчность Христа, решительно отвергают возможность того, что первоисточниками Тацитова сообщения были документы архивов.

Маловероятно, чтобы в римский сенат из далекой и незначительной провинции Иудеи было прислано донесение о казни какого-то мастерового из Галилеи. «Эта казнь, — приводит Древе цитату из И. Вейсса, — совершенно тонула в той массе казней, которые совершались тогда римскими провинциальными властями и была бы самым удивительным случаем, если бы она была отмечена в каком-нибудь официальном документе»[117].

По этому поводу Бруно Бауэр еще свыше ста лет назад саркастически ссылался на свидетельство Тертуллиана, который отсылал всех сомневающихся в истинности евангельской истории к римским государственным архивам; отец церкви уверял, что там можно найти даже донесения о том затмении солнца, которое разразилось на всей Земле в момент смерти Иисуса…

Специалисты по античной историографии утверждают, что архивные изыскания вообще не были в ходу у древних историков. Нет ни одного свидетельства в пользу того мнения, что Тацит когда бы то ни было использовал тот или иной документ из архива. Невозможно представить себе, чтобы для эпизодического сообщения о преследовании христиан Нероном Тацит сделал бы то, чем он никогда не занимался даже по несравненно более важным для него поводам.

Особую сложность представляет вопрос о том связанном с Христом отрывке, который содержится в книге Иосифа Флавия «Иудейские древности». Приведем его текст: «В это время жил Иисус, мудрый человек, если только можно назвать его человеком. Ибо он творил чудеса и был учителем людей, которые с радостью воспринимали возвещавшуюся им истину. Много иудеев и греков были привлечены им на свою сторону. Это был Христос. Когда по доносу первенствовавших у нас людей Пилат распял его на кресте, те, кто первыми возлюбили его, не отпали от него. Ибо на третий день он снова явился к ним живой, как об этом и тысяче других его чудесных дел предсказали еще посланные богом пророки. И до нынешнего дня еще существует род христиан, получивших от него свое имя»[118]. Казалось бы, мы имеем здесь дело с недвусмысленным и ясным историческим свидетельством. Оно написано, правда, не по свежим следам событий, а лишь через шестьдесят лет и, следовательно, принадлежит не очевидцу. Но все же и такое свидетельство имело бы немалую историческую ценность. Если бы… Если не возникали бы при анализе данного фрагмента весьма существенные сомнения.

Исследователи давно уже обратили внимание на то, что в приведенном отрывке Иосиф Флавий, оставшийся, как известно, до конца своих дней безусловным приверженцем иудаизма, выглядит как христианин. Если бы благочестивый фарисей Иосиф написал что-нибудь об Иисусе, он честил бы его как богохульника, самозванца, заслужившего то жестокое обращение, которому он подвергся. А здесь налицо нечто прямо противоположное! Сомнения были вызваны и тем, какое место занимает в порядке изложения у Иосифа приведенный отрывок. Автор подробно рассказывает о неважных и не имевших никаких серьезных последствий событиях, происходивших в Иерусалиме, и между делом, как бы мимоходом, причем без всякой связи с предыдущим и последующим ходом изложения, в нескольких строчках сообщает об истории Иисуса, вызвавшей, как считается, общественное движение огромного размаха. Все это не похоже на стиль изложения Иосифа Флавия, отличающийся строгой последовательностью и логичностью.

Отрывок, о котором здесь идет речь, содержится во всех дошедших до нас рукописях «Иудейских древностей». В большинстве рукописей другого сочинения Иосифа — «Иудейская война» — никакого упоминания об Иисусе нет. Но в пяти из них имеется тот самый отрывок, который мы здесь разбираем, притом в различных местах: в двух рукописях XI века — в конце книги: в рукописи XIV — начала XV в. — посредине. В последней дело не ограничивается тем текстом, который имеется во всех остальных рукописях; здесь еще прибавлено полтора десятка строк, содержащих предсказание нового пришествия Иисуса, когда «все праведные и неправедные будут подвергнуты суду по слову божию, ибо ему (Иисусу) отец дал суд»[119]. Однако то, что отрывок фигурирует в разных местах рукописи, является достаточным доказательством: он вставлен переписчиками, и место, куда именно его вставить, они выбирали сами.

Некоторые из исследователей предлагали другое решение вопроса о подлинности рассматриваемого отрывка. Оно заключалось в том, что текст «Иудейских древностей» в данном месте содержал фрагмент, действительно принадлежавший Иосифу, но первоначально не заключал в себе тех возвеличений Иисуса, которые имеются в дошедшем до нас варианте; они были добавлены позднее христианскими переписчиками. Эта версия получила в наше время некоторое подтверждение. Так, в 1911 году в одной арабской христианской рукописи XI века была найдена рассматриваемая выдержка из «Иудейских древностей». Текст ее значительно отличается от того, который был ранее известен. Тогда это почему-то прошло мимо внимания ученых и только в 70-х годах она стала рассматриваться как важное свидетельство того, что Иосиф Флавий знал и писал о Христе. Здесь текст Флавия выглядит так: «В это время жил мудрый человек, именовавшийся Иисусом. Образ жизни его был безупречным, он был известен своей добродетельностью. Многие евреи и люди других народов стали его учениками. Когда Пилат осудил его на распятие и смерть, его последователи не отказались от его учения. Они рассказывали, что он явился к ним живым через три дня после своего распятия. Таким образом, он, может быть, и был мессией, о чудесных делах которого возвещали пророки»[120]. Из этого текста не вытекает, что Иосиф определенно считал Иисуса мессией. Неправдоподобно, что он допускал самую возможность этого. Но нельзя исключить того, что все же здесь перед нами какой-то «скелет» первоначального варианта текста, принадлежавший самому Иосифу и препарированный христианскими переписчиками в угодном им духе. Если это даже так, то какие можно извлечь отсюда выводы для решения вопроса об историчности Христа?

В какой-то мере такое предположение укрепляет позиции сторонников исторической школы. Но в очень небольшой мере. «Иудейские древности» написаны Иосифом около 94 года, а к этому времени уже сложилась определенная христианская традиция, из которой он и мог позаимствовать свое сообщение.

Не приходится искать подтверждений историчности Христа и в тех описываемых в евангелиях событиях, которые якобы связаны с его жизнью. Многие из них не могли остаться незамеченными жителями не только Палестины, но и других стран. Например, трехчасовое затмение солнца в момент распятия Христа, происходившее якобы по всей Земле, должно было бы поразить воображение всего человечества и не могло не отразиться в воспоминаниях его современников. Надо полагать, что не только естествоиспытатель Плиний Старший, оставивший описание всех выдающихся явлений природы, происходивших у него на глазах, но и многие другие литераторы того времени написали бы о таком из ряда вон выходящем событии. То же относится и к великому землетрясению, ознаменовавшему гибель богочеловека. И даже некоторые события, куда меньшего масштаба, не могли остаться незамеченными их современниками.

На этом, однако, нельзя строить доказательство того, что вообще никаких событий, связанных с Иисусом, не было. При всех условиях рассказы о чудесах в евангелиях, конечно, вымышлены: ни всемирного землетрясения, ни солнечного затмения по всей Земле в момент смерти Иисуса вообще не могло быть, и мы сошли бы с научно-исторической почвы, если требовали бы свидетельств об этих событиях в литературе того времени. То же относится и к сообщениям о естественных, но маловероятных событиях, в частности об избиении младенцев Иродом.

О злодеяниях царя Ирода «Великого» известно очень много — это был, действительно, изверг и кровопийца. Но такое деяние, как истребление всех младенцев мужского пола в целом городе, даже для Ирода выглядит невероятным; правда, все историки как будто сговорились ничего не писать о нем.

Но уж то, что составляет, костяк евангельских повествований, будучи притом естественным, возможным и даже вероятным, могло бы и должно было бы отразиться в исторических источниках. Деятельность Иисуса в Палестине и Галилее, вызванное этой деятельностью народное движение, реакция на нее в правящих кругах иудейского общества и римской администрации, арест, судебный процесс и смерть Христа, движение, которое развернулось сразу после его смерти и привело к возникновению новой религии, — все это должно было найти отражение в литературе I века н. э. А если не нашло, то ведь скорей всего ничего этого и не было!

На скалистом северо-западном побережье Мертвого моря, в 20 километрах от Иерусалима, существовала в последние века до н. э. и в I веке н. э. община иудеев-сектантов, известная под названием кумранской; это было одно из ответвлений ессейства. В 68 году н. э. под напором наступавших римских войск обитатели кумранского поселения покинули его, старательно запрятав в окрестных пещерах много рукописей, очевидно, составлявших для них большую ценность. Среди них были и ветхозаветные произведения, и комментарии к ним (мидраши), и тексты молитвенных песнопений, и административно-организационные документы и др. Все это пролежало в земле до нашего времени, пока в 1947 году пастушонок-араб не обнаружил одну из пещер и запрятанные в ней документы. После этого начались интенсивные поиски, давшие богатейшие результаты: десятки тысяч исписанных на древнееврейском и арамейском языках отдельных клочков пергамента и папируса, ряд цельных рукописей. Перед учеными возникли сложнейшие задачи монтажа и расшифровки найденных текстов, их перевода и публикации.

До сих пор опубликована лишь сравнительно незначительная часть обнаруженных материалов. Сказываются трудности, вытекающие не только из сложности самой работы, но и из того, что большинство ученых, причастных к ней, принадлежат к духовенству той или иной из религий или, по меньшей мере, к тем людям, для которых небезразличны интересы религии. Религиозные предубеждения участников работы над документами сильнейшим образом тормозят их публикации. Во всяком случае вплоть до настоящего времени многие из документов еще скрыты от научной общественности, так что теперь мы можем судить о содержании кумранских текстов только по той их части, которая опубликована.

Некоторые из документов содержат короткие и загадочные по своему смыслу упоминания о некоем учителе праведности. В комментарии на ветхозаветную книгу пророка Аввакума о нем говорится семь раз; в так называемом Дамасском документе — тоже семь раз; помимо того, по одному упоминанию имеется в комментарии на псалмы и в обрывке комментария — на пророка Михея. Чтобы дать представление о характере этих упоминаний, приведем некоторые из них. В комментарии к Хабаккуку (Аввакуму), к ветхозаветному тексту о человеке, который «бегло прочитает» пророчество, дается такое примечание: «Имеется в виду учитель праведности, которому бог поведал все тайны слов его пророков-рабов»[121]. Остальные упоминания об «учителе» не менее лаконичны и туманны.

Если суммировать все упоминания об учителе праведности, содержащиеся в опубликованных кумранских документах, то получится образ вождя, а может быть, и основателя кумранской общины, пророка, облеченного особым доверием бога и получившего из уст самого бога раскрытие сокровенных тайн, относящихся к смыслу всех ветхозаветных пророчеств, в частности к срокам светопреставления. Неясно, рассматривали ли его кумраниты как мессию или как провозвестника мессии; во всяком случае, он считался посредником между богом и людьми. Учитель подвергался жестоким преследованиям со стороны некоего «нечестивого жреца» и «человека лжи», причем какая-то группа людей, именуемая «домом Авессалома», обвиняется в том, что она не пришла ему на помощь «в час страдания»[122]. В Дамасском документе дважды говорится о смерти учителя, но неизвестно, была ли то смерть насильственная или мирная; поскольку в других случаях говорится о преследованиях, которым он подвергался, можно предполагать, что и смерть его была насильственная. Вызывает споры между учеными вопрос о том, ожидали ли кумраниты второго пришествия учителя. Не исключено, что они считали его вообще не умершим, а находящимся в изгнании (указания на его смерть несколько неопределенны) и дожидались его возвращения.

Первые публикации текстов с упоминаниями учителя праведности вызвали сенсацию. Появились заявления о том, что, наконец, открыты новые внеевангельские документы, сообщающие исторические сведения о Христе. Вскоре, однако, обнаружилось, что отождествление учителя праведности с Иисусом Христом — дело в высшей степени сомнительное.

Идеология и вероучение кумранской общины во многом совпадают с первоначальным христианством. В обоих случаях мы имеем дело с зародившейся в иудаизме сектой, вносившей в иудейскую религию радикальные изменения. Много общего и в характере этих изменений. И здесь, и там главную роль играет проповедь близости пришествия мессии и связанного с этим событием светопреставления, в результате которого праведность, благочестие, свет одержат окончательную победу над беззаконием, злом и тьмой. В обоих случаях фигурирует некий подвижник, ниспосланный богом, но подвергшийся преследованиям со стороны адептов тьмы и нечестия. И кумраниты, и первохристиане проповедовали бедность, общность имущества, и те и другие рассматривали богатство и богатых как явления, неугодные богу. Есть общее и в культовой стороне обоих вероучений: отказ от жертвоприношений, ритуальные омовения (у христиан «крещение»), совместные трапезы. Исходя из всех этих параллелей, можно было бы считать кумранитов первыми христианами. При таком предположении отождествление учителя праведности с Иисусом Христом очень стройно укладывалось бы в общую схему. Но стройность эта нарушается явно выступающими существенными различиями между кумранским ессейством и христианством.

Христианство было первой религией, претендовавшей на универсальное космополитическое распространение. Кумранская же секта была замкнутой организацией, строго соблюдавшей тайну своего учения и рассчитывавшей на распространение только в еврейской среде. Христианство проповедовало идеологию непротивления, кумраниты же были проникнуты стремлением сокрушить «сынов тьмы» и лишь ждали сигнала, чтобы вступить в войну с ними. Христианство весьма либерально относилось к ветхозаветным ритуальным предписаниям и запрещениям, кумраниты же придерживались их даже строже, чем ортодоксальные иудеи, в частности, требовали строжайшего соблюдения субботы, которое в евангелиях признается необязательным. Христианство не предписывало полового воздержания, а у кумранитов это требование, видимо, было обязательным. Наконец, кумранская община имела иерархическую организацию, а в первых христианских общинах господствовало равенство.

Вмешивается оппонент:

— Указываемые вами черты различия относятся к христианству на том этапе, когда оно уже сформировалось в качестве вероучения. К ранней стадии его развития, отразившейся, например, в Апокалипсисе, многое из сказанного вами не относится. Апокалипсис насыщен ненавистью к врагам не в меньшей мере, чем кумранские документы. Так же, как и они, он ориентируется исключительно на иудеев. Может быть, на начальном этапе христианство было таким, каков дух кумранских текстов, и лишь потом, с конца I века н. э., оно стало принимать ту форму, в которой мы находим в нем существенные расхождения с кумранским ессейством?

Автор. Это вполне возможно. Но тогда историю христианства надо вести не с I века н. э., а с более ранних времен — по крайней мере, со II века до н. э. Здесь, конечно, много условного: при желании можно этот период считать предысторией христианства, а можно считать его началом истории. Давайте, однако, посмотрим, что при вашем допущении получается с фигурой Иисуса Христа.

По мнению большинства исследователей, соответствующие документы кумранской общины не моложе середины I века до н. з. Следовательно, все указания об учителе праведности относятся ко времени, отстоящем, по меньшей мере, на сто лет от тех хронологических рамок, которые фигурируют в Новом завете и в христианской традиции. А если так, то об отождествлении учителя с Иисусом Христом не может быть и речи.

Оппонент. Не может быть речи в том случае, если жестко привязать фигуру Христа к новозаветным ориентирам — и по хронологии, и по всем другим показателям. Но если этого не делать, то можно допустить, что в основе евангельских легенд лежит реальная личность, существовавшая за сто или даже за двести лет до возникновения новозаветной традиции, и что в евангелиях эта личность изображена уже с теми наслоениями, которые породила фантазия в течение времени, прошедшего после того, как реальный прототип новозаветных легенд покинул жизненную арену. Разве так не могло быть?

Автор. Могло. У нас, однако, идет речь не вообще о какой-то личности, а о конкретной фигуре, нашедшей свое отражение в определенных литературных произведениях и в традиции, — об Иисусе Христе. Если мы найдем реальную личность, которую звали Иисусом и которая жила и действовала в хронологических рамках и в конкретной обстановке, соответствующих новозаветным повествованиям, мы будем вправе сказать, что это и есть искомый нами исторический персонаж. Но если в основе указанных повествований лежит персонаж, живший в другое время и в другой исторической обстановке, носивший даже другое имя, то ясно, что искомой личности не обнаруживается. Можно представить себе, что одним из источников легенды о Христе явились в свое время воспоминания об учителе праведности, но отсюда никак не вытекает тождественность этих персонажей. Кстати сказать, некоторыми учеными высказывались предположения о мифичности и самого учителя праведности.

С 1965 года появился повод к отождествлению Иисуса Христа еще с одной фигурой, промелькнувшей в кумранских текстах; мы имеем в виду «царя Мелхиседека». Был опубликован новый кумранский документ, которому можно дать условное наименование «Мидраш Мелхиседек». Найден он в очень плохом состоянии—13 клочков, с большим трудом соединяемых учеными в некоторое подобие связного текста, причем остается ряд провалов. Датируется документ началом I века н. э. Его содержание составляют пророчества о приближающемся конце света и о той роли, которую предстоит сыграть в надвигающейся драме некоему Мелхиседеку, изображаемому в самых величественных и возвышенных чертах: он — верховный судья, мститель всем злым, провозвестник грядущего спасения праведных и главный деятель самого акта спасения, мессия, искупитель, вождь «сынов света» в их будущей последней борьбе с «сынами тьмы».

Нельзя сказать, что имя Мелхиседека было совсем неизвестно. Оно встречается дважды в Ветхом завете. В книге Бытия Мелхиседек фигурирует как царь Салима (вероятно, позднейший Иерусалим), он же жрец «бога всевышнего» (XIV, 18). В одном из псалмов (CIX, 4) бог говорит некоему «владыке моему»: «Ты священник вовек по чину Мелхиседека». В Новом завете Мелхиседек фигурирует только в Послании к евреям, автор которого несколько раз ссылается на «чин Мелхиседека». имея в виду того самого царя Салима и обнаруживая высокое почтение к этой фигуре, но не раскрывая с какой-нибудь степенью ясности ее отношения к личности Иисуса Христа или какого-либо другого персонажа. Мелхиседек остается таинственной фигурой, что дает возможность христианским богословам либо прямо отождествлять его с Иисусом Христом, либо делать намеки и предложения относительно правомерности такого отождествления.

В польском издании Библии 1965 года текст о Мелхиседеке сопровождается таким примечанием: «Этот таинственный языческий царь Салима, он же — священник истинного бога, есть образ Христа в мессианском псалме CIX, 4 и в Послании к евреям»[123]. Если отождествлять Иисуса Христа с Мелхиседеком, то текст кумранского мидраша, о котором выше шла речь, может рассматриваться как самое раннее свидетельство об основателе христианства, притом свидетельство из совершенно нового источника. Но есть ли какие-нибудь основания для такого отождествления?

Если отбросить установленные богословами трафареты в толковании библейского текста и разобраться в вопросе по существу его, то обнаружится картина, в достаточной мере неожиданная.

В древнееврейском подлиннике книги Бытия Мелхиседек аттестуется вовсе не как «священник бога всевышнего», а как священник и жрец «Эль-Элиона». Слово «элион» переводчики Библии рассматривают как прилагательное, означающее «верховный, всевышний». Такой перевод сам по себе должен вызвать недоумение, так как он противоречит всей ветхозаветной концепции. Считается с точки зрения этой концепции, что в те времена только Авраам с его родичами знал богооткровенную религию. И вдруг какой-то «языческий» царь не только исповедует ее, а даже состоит у всевышнего в священниках! Выйти из этого затруднения богословы могут только при помощи ссылки на таинственность данной ситуации. На самом же деле все обстоит много проще и совсем не таинственно.

Элион — не прилагательное, а часть собственного имени языческого бога Эль-Элиона; это имя хорошо известно в истории религий. Раскопанные в 30-х годах тексты из Рас-Шамры и ряда других мест содержат неоднократные упоминания этого имени одного из многочисленных богов древнеханаанского пантеона. В книге Бытия говорится о Мелхиседеке, жреце Эль-Элиона, а не иудейского или какого-нибудь другого всевышнего. Христос, следовательно, не должен был бы иметь к нему никакого отношения. Правда, кумраниты, конечно, могли рассматривать Мелхиседека как служителя «всевышнего» и отождествлять его со своим пророком и учителем.

Само имя Мелхиседека, означающее «царь праведности» или справедливости, перекликается с наименованием учителя праведности (more hassedeq). Может быть, были какие-то нити, связывавшие в сознании кумранитов образ Мелхиседека с фигурой учителя праведности. Но на решение вопроса об историчности или мифичности Христа это обстоятельство не может оказать влияния, ибо, кроме богословских спекуляций, нет никаких аргументов в пользу сближения, а тем более отождествления Мелхиседека с Христом.

Перейдем теперь к концепциям, имеющим под собой более серьезные основания.

Возможный вариант— «кто-то прошел…»

Начнем освещение этого варианта с возможной реплики оппонента, выразившего свое несогласие с аргументацией «от молчания века».

— Считаться, — мог бы он сказать, — с этой аргументацией всерьез просто невозможно. Она исходит из того, что события, происходившие в отдаленной и малозначительной римской провинции Иудее, должны были чуть ли не немедленно стать известными по всей Римской империи, в частности в ее центре. Думать так — значит мерить древность на наш современный аршин, когда любое мало-мальское существенное событие в Азии или Африке на следующий же день при помощи радио и других современных средств связи делается известным по всему миру. Вполне правдоподобно, что происходившие в 30-х годах I века н. э. в Иерусалиме события остались незамеченными вне Иудеи и, больше того, они могли не запечатлеться особенно сильно даже в памяти их свидетелей и участников. Об этом говорит довольно убедительно О. Хвольсон.

Автор. Ну-ка, интересно, что говорит по этому поводу сей эрудированный и ярый защитник историчности Христа?

Оппонент. Он говорит, что при Ироде, Архелае и римских префектах в Иерусалиме были казнены тысячи людей из еврейского народа и что при этих условиях любому историку трудно, если не невозможно, вспомнить, что между тысячами людей находился один, которого звали Иисусом. По его мнению, лишь через двадцать лет после смерти Иисуса Христа началось народное брожение, которое привело к Иудейской войне. Поражение в этой войне и упадок духа, за ним последовавший, могли оживить воспоминания о казненном учителе, а за этим должно было последовать литературное оформление этих воспоминаний[124].

Автор. Если я вас правильно понял, вы хотите сказать, что не настаиваете на евангельском варианте жизнеописания Иисуса и допускаете возможность другого варианта, по которому его деятельность и гибель прошли несравненно менее «громко» и заметно, чем это изображено в Новом завете? Ну что же, разберем и эту точку зрения, которая нашла довольно большое распространение не только в научной но и в художественной литературе. Известный рассказ Анатоля Франса «Прокуратор Иудеи» дает блестящую художественную и историко-психологическую иллюстрацию этой концепции[125].

На старости лет, мучимый болезнями Понтий Пилат приехал лечиться на морское побережье. Там он случайно встретился со своим старым знакомым римским аристократом Элием Ламией, который в молодости жил изгнанником в Палестине. Греясь на жарком южном солнце, старики вспоминали былые времена и те события в Палестине, которые происходили у них на глазах. Ламия спросил о восстании против римского владычества, которое подняли в свое время самаритяне у горы Гаризим:

— …Я не видел тебя с того времени. Увенчался ли успехом усмирительный поход?

Пилат подробнейшим образом рассказал ему о ходе и исходе этого восстания. Потом припомнились многие другие события, происходившие в Иудее, когда Понтий был там прокуратором. Совместных воспоминаний оказалось так много, что они не могли быть исчерпаны беседой на морском берегу. Решили встретиться на следующий день за столом у Пилата. И опять друзья предались воспоминаниям о том времени, когда они еще молодыми людьми жили в этой варварской Иудее. Больше говорил хозяин стола Пилат — собеседник все интересовался подробностями его административной и судебной деятельности в те бурные годы, и надо было удовлетворять его любознательность. Пилат рассказывал, в частности, о том, как ему приходилось утверждать смертные приговоры, выносившиеся еврейским судилищем:

— Сто раз толпы иудеев, богатых и бедных, со священниками во главе, обступали мое кресло из слоновой кости и, цепляясь за полы моей тоги и за ремни сандалий, с пеной у рта взывали ко мне, требуя казни какого-нибудь несчастного, за которым я не находил никакой вины и который был в моих глазах таким же безумцем, как и его обвинители. Что я говорю, сто раз! Так бывало ежедневно, ежечасно… Вначале я пробовал воздействовать на них; я пытался вырвать несчастную жертву из их рук. Но мое человеколюбие еще больше раздражало их[126].

Это очень похоже на евангельские сообщения о суде над Иисусом. И читая у Франса этот монолог Пилата, ждешь того, что вот-вот он вспомнит об одном из таких несчастных, которых вынужден был отдать на расправу фанатичным «фарисеям и книжникам». Но как раз об этом, самом выдающемся, имевшем наиболее важные последствия, случае Понтий не вспоминает…

Разговор переходит на другие объекты. Ламия рассказывает об одной еврейке-танцовщице исключительной красоты и обаяния — он был в нее влюблен. Роман их кончился неожиданным образом:

— Однажды она исчезла и больше не возвращалась… Несколько месяцев спустя я случайно узнал, что она примкнула к кучке мужчин и женщин, которые следовали за молодым чудотворцем из Галилеи…[127]. Речь идет, судя по всему, о Марии Магдалине. А «молодой чудотворец из Галилеи», конечно, Иисус Христос? Так и есть:

— …Он называл себя Иисусом Назореем и впоследствии был распят за какое-то преступление. Понтий, ты не помнишь этого человека?

«Понтий Пилат нахмурил брови и потер рукою лоб, пробегая мыслью минувшее. Немного помолчав, он прошептал:

— Иисус? Назорей? Не помню»[128].

Оппонент. Вы не находите, что, может быть, Анатоль Франс дал здесь то правильное решение проблемы, которого никак до сих пор не могут найти специалисты-историки?

Автор. Это не исключено. Заметьте, однако, что при таком решении наносится серьезный удар по исторической репутации евангелий. Если события, связанные с деятельностью и гибелью Иисуса Христа, были такими незначительными по масштабу и малосущественными по своим непосредственным последствиям, то евангельское их описание, мягко выражаясь, неточно: отпадают вызванное якобы деятельностью Иисуса массовое движение в Галилее и Иудее; торжественная многолюдная встреча Иисуса «всем народом» при входе его в Иерусалим; экстраординарный по своему размаху и по своим методам ночной судебный процесс; участие многочисленных толп в расправе над Иисусом и т. д. Я уже не говорю о тех чудесах, которыми, по евангелиям, ознаменовались «страсти господни» — если бы хоть одно из них имело место в действительности, то, конечно, вся эта история запечатлелась бы в народной памяти неизгладимым образом.

Оппонент. О чудесах давайте не будем говорить. Условимся оставаться на чисто исторической почве. Будем исходить из того, что евангелия дали не только преувеличенное изображение событий, но и разукрашенное религиозной фантазией. Однако в основе этих описаний должно лежать какое-то историческое зерно. Вы же знаете, что именно такой точки зрения придерживались крупный советский историк Н. Никольский, знаменитый французский писатель-коммунист Анри Барбюс и английский ученый-коммунист Арчибальд Робертсон. Почему бы вам не рассказать об их взглядах по рассматриваемому вопросу?

Автор. Именно это я и собирался сделать.

Академик Н. Никольский признает скудость и противоречивость имеющихся у нас исторических сведений о Христе. По существу такие сведения содержатся только в первых трех синоптических евангелиях. Их анализ дает, однако, почти обескураживающие результаты: «Выводы для историка получаются малоутешительные, в особенности по вопросу о жизни и проповеди Иисуса». Если отбросить то, что имеется в евангелиях противоречивого, сомнительного и просто неправдоподобного, то «что остается от рассказа синоптиков? Был назаретский плотник Иисус, который совершал будто бы чудеса, проповедовал, что именно, мы, наверное, не знаем, затем был арестован иудейскими властями и казнен. Вот и все»[129]. На этом «остатке» Н. Никольский настаивает, как на том историческом зерне, из которого в дальнейшем произросло пышное и ветвистое дерево христианской легенды.

Нужно, считал ученый, отбросить те евангельские свидетельства, которые противоречат друг другу, и заодно, конечно, те, которые вообще не внушают доверия. Но сообщения, совпадающие по своему смыслу, не должны быть отбрасываемы. «Когда все, и канонические, и апокрифические евангелия, в один голос говорят, что Иисус — из Назарета, плотник, или сын плотника, отец его — Иосиф, мать — Мария, — то тут мы имеем дело, очевидно, с общеизвестным фактом, о котором никаких споров не было». Развивая ту же мысль, автор говорит: «Если Иисуса выдумали, то почему назвали его плотником из Назарета, почему все согласно называют его отца и мать, города и селения, где он действовал? Чтобы это объяснить, надо предположить, что был какой-то один вымышленный рассказ об Иисусе более краткий, чем наши синоптики, и этому рассказу почему-то все верили, как истинной правде…»[130].

Изображенную в евангелиях историческую обстановку, в которой действовал Иисус, Н. Никольский считает в общем правдоподобной. Понтий Пилат был в самом деле тогда правителем Иудеи, человек он был действительно плохой и жестокий; нравы и обычаи, местность — все это вполне соответствует тогдашней действительности. Не считает убедительным Н. Никольский и аргумент «от молчания века».

Деятельность Иисуса, говорит он, была весьма кратковременна, она длилась, может быть, не более одного года. За это время он не успел приобрести широкой популярности. «До прихода в Иерусалим Иисус, по-видимому, не был даже известен и римским властям»; евреям он, конечно, был более известен, но «для иудейского правящего общества Иисус был одним из рядовых врагов, не из главных»[131]. Поэтому «если римские писатели не упоминают об Иисусе, то это объясняется молчанием иудейских источников — все свои сведения об Иудее и событиях в этой стране римские писатели почерпнули почти исключительно из иудейских источников».

Ко всем этим соображениям Н. Никольский добавляет еще и довод о цельности Иисусовой евангельской проповеди: «Несмотря на некоторые противоречия, проповедь Иисуса, как почувствует всякий, внимательно читавший синоптиков, проникнута одним духом, одним тоном, одним содержанием… Можно сочинить отдельные изречения и притчи, но нельзя, расположив их в беспорядке, как у синоптиков, все-таки достичь того, что за ними будет чувствоваться живой проповедник»[132]. Все это приводит автора к выводу, что Иисус существовал в исторической деятельности.

Аргументация Н. Никольского во многом фигурирует и у А. Барбюса, также стоявшего на позициях историчности Христа. Но у французского писателя она выглядит богаче и ярче; она у него связана с оригинальной концепцией, относящейся к самой истории возникновения христианства.

Как и Никольский, как и другие авторы, даже те, кто признают историчность Христа, Барбюс не может отрицать того, что исторические источники дают нам об Иисусе чрезвычайно мало. «Станем, — говорит он, — лицом к лицу с очевидностью… и скажем: имеющаяся у нас и религиозная, и светская документация о происхождении христианства до того момента, когда церковный устав утвердил «невариету» (не подлежащий изменению текст Писания. — И. К.), т. е. в начале V века, почти вся без исключения подлежит сомнению и в принципе не заслуживает доверия. В ней нет ни одной строчки, в которой можно быть уверенным, ничего, что можно утверждать, даже ни одного имени, ни одной даты»[133]. Книги Нового завета не сообщают об Иисусе Христе ничего членораздельного. С особой силой подчеркивает Барбюс то обстоятельство, что о нем не говорят авторы Посланий и Деяний, которые по самому своему положению апостолов больше кого бы то ни было должны были знать о Христе.

А если они знали, то в высокой степени неправдоподобно, чтобы они не считали себя обязанными рассказать о том, что знали. «Будем говорить, — требует Барбюс, — суровым языком здравого смысла. Если бы мы с вами могли находиться в сношении с богом, если бы жили с ним и долго, в течение ряда лет и месяцев слышали его голос, если даже слово его было передано нам его современниками несколько лет спустя после исчезновения бога, мы считали бы своим долгом распространять его учение, неужели могли бы мы произнести хоть слово или взяться за перо, не сославшись прямо на какую-нибудь черту этой грандиозной конкретной реальности?»[134]. А между тем апостолы, говоря о Христе, пользуются любыми другими источниками, кроме собственных воспоминаний и впечатлений. Обильно применяется терминология и фразеология ветхозаветных пророков, в частности: много говорится о приносимом в жертву агнце, о рабе или отроке божием и фактически ничего о реальном человеческом или богочеловеческом существе. «Кажется невероятным, что, опираясь на пророков, эти пастыри (авторы Деяний и Посланий. — И. К.) никогда не ссылаются на человеческую реальность того бога, с которым они якобы соприкасаются. Особенно надо подчеркнуть: невероятно, что они не ссылаются на эту реальность в каждой строчке»[135]. Сказано достаточно выразительно: невероятно! Иначе говоря, было бы невероятно, если бы при таком положении оказалось, что авторы Деяний и Посланий знали живого Христа.

Тем не менее Барбюс все же находит некоторые отправные пункты для построения концепции, одним из элементов которой является признание исторического Иисуса. Ими являются евангелия.

Признавая наличие в них большого количества позднейших вставок и изменений, не отрицая содержащихся в них многочисленных противоречий, Барбюс все же находит в евангелиях ядро исторической истины. Именно наличие «слишком явных противоречий, встречающихся в евангелиях и сорвавшихся с пера неумелых писателей»[136], свидетельствует, по его мнению, о том, что эти неумелые писатели не выдумали всего того, о чем они рассказывают, а редакторы в дальнейшем не сумели выправить эту невыдуманную истину: искусное редактирование постаралось бы избежать разноголосицы в евангелиях.

Черты исторической реальности Барбюс усматривает и в той непоследовательности, с которой каждый евангелист неоднократно противоречит самому себе. Так, бог Иисус постоянно обнаруживает признаки чисто человеческой слабости. Когда его обвиняют в попытке приписать себе божественное достоинство, он ссылается на ветхозаветные тексты, в которых богами именуются обычные люди, слушающие слово божие; таким образом, он фактически отказывается от звания божества. Он признает свое незнание дня и часа грядущего светопреставления, сославшись на то, что это может знать один лишь бог. Много раз он прячется, чтобы избегнуть расправы. Своей молитвой — «да минует меня чаша сия» — он «прекрасно доказывает свою бедную и незащищенную человечность»[137]. Совершенно по-человечески ведет он себя на кресте. Его предсмертное восклицание — «Боже мой! Боже мой! Для чего ты меня оставил?» — звучит прямо, как крик человеческого сожаления и поражения… Выдумывать это евангелистам было незачем.

Жизненными и исторически правдоподобными признает Барбюс многочисленные, описанные в евангелиях эпизоды. «Такие сенсационные события, как изгнание торгующих из храма и процесс Иисуса, нельзя считать чистейшим романом. Печатью правдоподобия отмечены, главным образом, точные и родственные черты характера, особенности живописных рельефов, анекдотических эпизодов, которые, так сказать, сами себя доказывают и вносят во все некоторую долю достоверности. Подробности, относящиеся, например, к несговорчивому характеру казначея общины, к неучтивому поведению братьев пророков, к неповоротливости ума учеников, к личности Марфы и Марии Магдалины, имеют значение достоверности. Кто и для чего стал бы их выдумывать? Во всем этом есть нечто, чего нельзя выдумать»[138]. Непохожей на выдуманную Барбюс считает и речевую манеру Иисуса — проповедника, собеседника и спорщика.

Он приводит ряд его изречений, например «грандиозное по своей находчивости гениально-современное изречение» о женщине, уличенной в прелюбодеянии, и многие другие, восхищаясь их остроумием и меткостью. «Эти превосходные словесные кристаллизации… родились в свободных устах и в свободном сердце, а не сошли с тростниковой палочки, которою писал запряженный в работу церковник»[139]. В пользу достоверности соответствующих евангельских свидетельств говорит, по Барбюсу, и содержание Иисусовой проповеди.

Изложенное в евангелиях учение Христа нельзя, по Барбюсу, отождествлять с позднейшим учением апостола Павла, ставшим основой христианской догматики. Если бы личность Иисуса была вымышлена, да еще в тот период, когда уже существовали Павловы послания, то в уста учителя были бы вложены изречения и поучения, вытекающие из духа учения Павла. Поскольку же сохранена специфичность Иисусовой индивидуальности в изложении его проповеди, значит эта индивидуальность представляет собой не порождение мифологического творчества, а отражение действительной исторической личности.

Евангельские сообщения, считает Барбюс, заслуживают известного доверия. Он пишет, что было бы нерационально предположить, что основная нить евангельского повествования от начала до конца — только фикция. Такой большой обман, по его мнению, принципиально невозможен, а тем более такое богатство воображения. Какие же выводы из этой установки можно сделать в отношении историчности или мифичности Христа?

Вывод Барбюса оказывается очень осторожным. Он формулируется буквально двумя словами: «Кто-то прошел…». И самое большее, что можно сказать об этом «ком-то», сводится еще к двум скудным формулам: «Прошел бедный человек, в котором впоследствии встретилась надобность»; «Прошел малоизвестный еврейский пророк, который проповедовал и был распят»[140].

В нем впоследствии встретилась надобность… Эти слова Барбюса заключают в себе основное содержание его концепции происхождения христианства, связанной с признанием историчности Иисуса.

Около двух десятилетий, гласит эта концепция, малоизвестный бродячий проповедник, распятый в числе многих безвестных таких же страдальцев, пребывал в полном забвении. Потом возникли общественно-исторические условия, вызвавшие к жизни тусклое и путаное воспоминание о нем. Шел процесс эллинистической реформации иудаизма. Этой религии были привиты обряды и доктрины, происходившие от греческих и восточных религий и теорий. Для того, чтобы пустить эту новую религию в народные массы, нужно было обосновать ее не столько абстрактно-богословскими рассуждениями, сколько конкретно-образным девизом, доступным пониманию массы и способным воздействовать на эмоциональную сферу общественного сознания. Таким девизом стала благая весть («евангелие»): «Мессия явился!». Оказалось удобным по своей популярности и доходчивости увидеть в этом явившемся мессии воскресшего Христа. А отсюда шел уже прямой путь к тому, чтобы расцветить образ действительно существовавшего человека блестками мифологической фантазии. Это было настолько исторически неизбежно, что если бы Иисус не существовал, его бы выдумали в этот момент. Но выдумывать не нужно было, потому что уже существовал некто, галилеянин, который никогда и не знал о той роли, какую заставят его играть.

Исторический Иисус явился, таким образом, реальным подставным лицом идеального начала, на котором была построена первая версия христианства. Сам он и не думал считать себя Христом, не считали его таковым и его современники. Лишь позднее он воскрес в памяти людей как Христос, мессия, спаситель. «Когда появился Иисус, еще не существовал Христос, когда появился Христос, уже давно не было на свете Иисуса. Иисус Христос никогда не существовал»[141].

В этой концепции содержится неясность, ставящая ее под сомнение. Если Иисус был казнен не за то, что он признавал себя мессией и, следовательно, иудейским царем, то в качестве кого же его возвели на крест? Если на тех же основаниях, что и тысячи других, подобных ему безвестных бродяг, то почему именно его имя приобрело такое значение, что оказалось пригодным стать символом нового религиозного движения? Ведь для этой цели годилось любое имя, в том числе и вымышленное! Символ есть символ, и не так уж важно, кроется ли за ним когда-то живший человек или такого человека никогда не было.

То же возражение напрашивается и по вопросу, почему евангелисты не устранили или, по меньшей мере, не сгладили противоречивость изложения. Они могли это сделать независимо от того, идет ли в евангелиях речь о вымышленном или историческом персонаже. И в том, и в другом случае противоречия должны в одинаковой мере обращать на себя внимание и компрометировать само изложение. Были, значит, какие-то другие причины, мешавшие согласованию противоречивых мест, а вовсе не то, что во всех местах сообщалась истинная историческая правда. В предыдущей главе об этих причинах говорилось. Евангелия приписывают Иисусу чисто человеческие черты, и это было бы странно, если бы его не было как человека… Вовсе нет! Задача авторов евангелий заключалась именно в том, чтобы дать образ человека, ставшего воплощением божества, а не образ бога. Творческая фантазия евангелистов должна была при такой задаче работать именно в направлении максимального очеловечивания Иисуса. Точней сказать, речь должна здесь идти не столько о фантазии евангелистов, сколько о фантазии верующей массы, которая творила образ своего героя в том направлении, в котором ход истории определял ее идеологические потребности. Авторы евангелий фиксировали в литературной форме и, вероятно, обрабатывали этот религиозно-фольклорный материал, внося в него, надо полагать, немало изменений. И вся эта работа могла идти в плане не только стихийной, но и целеустремленной лепки образа человека Иисуса, которому ничто человеческое не чуждо.

Барбюс восхищается тем, как цельно и сильно получился этот образ в евангелиях, как находчив и остроумен Иисус в некоторых своих проповедях и репликах. С этим нельзя не согласиться, причем даже противоречивость поведения главного героя евангелий не нарушает этого впечатления, а наоборот, способна, пожалуй, лишь усилить его: в реальной жизни поведение людей очень часто бывает противоречивым — и в зависимости от обстоятельств, и в силу непоследовательности самого характера человека. Можно ли, однако, отрицать за художественной фантазией способность создать совершенно рельефный и жизненный образ без того, чтобы за этим образом стоял определенный исторический прототип? Разве мало в мировой литературе таких образов? Вспомним Гамлета, Пьера Безухова, Егора Булычова…

Можно объяснить евангельские противоречия, относящиеся к личности Иисуса и содержанию его проповедей, так, как это делает Барбюс: последовательным напластованием разных слоев в тексте Нового завета. Здесь, правда, есть серьезная опасность — можно поддаться соблазну подгонять датировку этих слоев под заранее установленную схему. Нужно, например, доказывать, что Иисус был революционер, тогда можно свидетельствующие в пользу этого тезиса места евангелий объявить исконным, а противоречащие — позднейшими наслоениями. Можно и наоборот: «отдавайте кесарю кесарево»— признать самым древним слоем традиции, тогда получает подкрепление противоположная концепция. При всех, однако, случаях здесь нет принудительной логической необходимости считать, что в основе традиции — ранней или поздней — лежит факт существования реального исторического лица.

Как единомышленник Барбюса, выступил уже в 50-х годах А. Робертсон. Приведем то новое в аргументации Робертсона, чего не содержится в произведениях Барбюса.

Он тоже исходит из собственной концепции происхождения христианства. В начале процесса возникновения этой религии было, по его мнению, «революционное движение, руководимое сначала Иоанном Крестителем, а затем Иисусом Назарянином»[142]. На первом этапе этого движения погиб Иоанн Креститель, казненный Иродом Антипой. «Попытка назореев захватить Иерусалим привела к распятию Иисуса Пилатом»[143]. В дальнейшем движение распалось на два потока. С именем Иисуса Назарянина было связано народное мессианское движение, долго сохранявшее свой революционный дух. Противостояло ему движение, возглавлявшееся Павлом и именем Христа прикрывавшее прямо противоположное социально-политическое содержание. Потом оба эти движения слились в одно на базе паулинистского примирения с существующим порядком вещей.

Так получилась новая религия, установленная официально в IV веке н. э. Она «была не культом погибшего еврейского мессии, а культом бога-искупителя, отличавшегося от других только тем, что местом обитания его была Палестина I столетия и что он носил еврейское имя, вызывавшее мессианские ассоциации»[144]. Носителем этого имени был, однако, реальный человек. Его образ на протяжении трех столетий оброс массой мифологических наслоений: здесь и чудесное рождение в результате непорочного зачатия; и многочисленные исцеления и воскрешения; и собственное воскресение после мученической смерти. «Каким-то образом некогда исторически существовавший человек, о котором нам известно крайне мало, но о реальности существования которого мы можем заключить на основании свидетельств Тацита и Талмуда и анализа синоптических документов, сделался объектом явно мифических рассказов…»[145]. О свидетельствах Тацита и Талмуда выше уже было много сказано. Посмотрим теперь, как решает Робертсон те трудности, которые возникают для утверждения историчности Христа из факта «молчания века».

Почему ничего не говорят ни о Христе, ни о христианстве современники первохристиан — Сенека, Плиний Старший, Ювенал, Марциал, Дион Хрисостом, Филон и Юст из Тивериады? Ответ на этот вопрос не вызывает у Робертсона никаких затруднений: «Потому, что они не являются историками»[146]. Одни из них были философами, другие — поэтами, третьи — риторами или естествоиспытателями. Это объяснение Робертсона не выглядит особенно убедительным.

Дифференциация идеологической деятельности в античные времена вовсе не была такой определенной и не зашла так далеко, как в наше время. Между философией и историографией, между публицистикой и наукой не было таких резких граней, какие существуют теперь. Сказать поэтому, что тот или иной автор был философом и потому не мог писать о явлениях, вошедших в историю общественных и религиозных движений, значит совершать явную и весьма насильственную натяжку. К тому же фигура Иисуса Христа и связанное с ним движение не укладываются в рамки политической истории — здесь и религия, и философия, во всяком случае идеология. Филон в своих сочинениях очень много занимался именно идеологическими явлениями, его, в частности, особенно интересовали религиозные движения. Мог же он обстоятельно сообщать о секте ессеев. Почему бы ему не рассказать, пусть даже много короче, о христианах и их учителе. Робертсон считает, что ожидать сведений о христианстве от этих авторов нелогично. Мне же представляется нечто прямо противоположное: именно от этих авторов было бы вполне логично ждать таких сведений.

Трудней Робертсону с Юстом из Тивериады и с Иосифом Флавием — они-то уж во всяком случае были коренными историками! Но и здесь наш автор находит выход из положения. Первый из этих историков написал «Хронику еврейских царей» от Моисея до Агриппы Второго. Он писал, следовательно, о царях, а на эпоху Иисуса падает как раз перерыв в чередовании царей на иудейском престоле: отсюда делается вывод, что Юсту нечего было писать об этом периоде. Это, конечно, слабый аргумент, ибо правители, формально называвшиеся этнархами или тетрархами («начальники народа», «четвертовластники»), в еврейской литературе и общественно-политической мысли все равно слыли царями. Да и трудно себе представить, чтобы в своем последовательном изложении истории от глубокой древности до 92 года н. э. (Агриппа Второй умер именно в этом году) Юст сделал пропуск на то время, когда по желанию римского императора иудейские цари именовались по-другому. Заметим кстати, что в евангелиях они все равно именуются царями…

Молчание Флавия Робертсон объясняет тем, что он вообще систематически избегал касаться таких щекотливых в его время явлений, как мессианские движения в Иудее. «Для того чтобы сохранить благоволение своих римских патронов, ему надо было доказывать политическую безвредность еврейской ортодоксии. Вот почему он (по мере возможности) избегает каких-либо упоминаний по мессианскому движению»[147]. По меньшей мере дважды рассказывает Иосиф Флавий о мессианских движениях в Палестине: одно из них связано с именем Февды, другое — с тем неизвестным, который собирался найти на горе Гаризим спрятанные Моисеем священные сосуды. Флавий рассказывает и о движении Иуды Гавлонита, и о некоторых других массовых движениях в Иудее, по своему духу, несомненно, родственных мессианизму. Почему бы он постеснялся рассказать и о движении, связанном с Иисусом Христом?!

Одно из оснований к признанию историчности Христа Робертсон усматривает в том, что «ни один из античных авторов, высказывания которых нам известны, не сомневается в историческом существовании Иисуса»[148]. Это несколько странное возражение хотя бы потому, что эти авторы, о которых идет речь, вообще не пишут о Христе. Если они о нем ничего не знали, то и выражать сомнение в его существовании они никак не могли. Что же касается писателей II века н. э., то в некоторых из их произведений такие сомнения выражались, хотя и в отраженном виде. Мы знаем, правда, лишь один такой случай. В апологетическом сочинении Юстина «Диалог с иудеем Трифоном» его собеседник говорит: «Вы следуете пустой молве, вы сами себе выдумываете Христа… Если он и родился и существовал где-нибудь, он во всяком случае совершенно никому не известен»[149]. Но независимо от этого можно представить себе, что во II веке христианская легенда уже достаточно прочно укоренилась, чтобы затруднить критическое отношение к представлению о лежащей в ее основе исторической фигуре.

В качестве своеобразного курьеза можно привести соображение Робертсона, относящееся к Папию Гиерапольскому. Он приводит заявление Папия о том, что тот обычно старается расспрашивать «старцев» об Иисусе и его учениках. Нам нет необходимости, — многозначительно говорит по этому поводу Робертсон, — здесь подробно анализировать этот отрывок из сочинения Папия. Но мы можем хотя бы поставить вопрос, расспрашивал ли он о мифических личностях. И дальше автор заявляет, что исторический Иисус нужен науке хотя бы для объяснения таких отрывков, как этот[150]. А по существу, здесь и объяснять нечего. Папий-то ведь считал Иисуса и его учеников историческими личностями, он о них и расспрашивал. Но для нас это мнение Папия совсем, не обязательно, как, с другой стороны, необязательно и опровергать его.

Таким образом, доводы А. Робертсона в пользу исторического существования Христа оказываются весьма шаткими. Советский историк С. Ковалев в своем предисловии к русскому изданию книги Робертсона дал убедительное опровержение всей его аргументации. Впрочем в некоторых случаях сам английский автор довольно неуверенно высказывает свое убеждение в историчности Христа. «Нет, — говорит он, — ничего невероятного в утверждении, что Понтий Пилат, прокуратор Иудеи при Тиберии с 26 по 36 год н. э., приказал распять Иисуса Назорея…»[151]. Конечно, ничего невероятного в этом нет, но вряд ли кто-нибудь настаивает на «невероятности» такого события. А в заключении книги Робертсона мы находим такое неожиданное заявление: «Вокруг распятого вождя этого (христианского. — И. К.) движения или, что более вероятно, вокруг слившихся легенд о нескольких вождях был создан первоначальный евангельский рассказ»[152]. Одним словом, «кто-то прошел», и даже не один «кто-то», а несколько. Против такой концепции спорить не приходится: конечно, в христианстве, как и в любом другом общественном движении, участвовали люди — многие «кто-то», и среди них были некоторые, игравшие более значительную роль, чем остальные, но из этого совершенно очевидного положения вовсе не следует, что главным среди них был не кто иной, как евангельский Иисус Христос.

При всем этом мы все же не отвергаем совершенно категорически вариант «кто-то прошел». Он не невозможен. Все дело — в степени вероятности. Более вероятным, чем этот вариант, при современном состоянии источников нам представляется другой, к изложению которого мы и приступим.

Наиболее правдоподобный вариант

С тех пор как история древних евреев поставила их перед тяжелыми и страшными переживаниями, их религиозная фантазия получила сложную нагрузку: она должна была объяснить то странное положение, при котором избранный богом народ подвергается таким ужасающим неприятностям. Ведь это тот народ, которому бог Яхве раз навсегда обещал свое полное покровительство во всей его жизни — он размножит его до численности песка морского, он обеспечит его экономическое процветание и господствующее положение в мире; все остальные народы должны будут преклоняться перед величием Израиля и безропотно служить ему. И ничего из этой блестящей перспективы не осуществилось.

Можно было еще оставить в тени вопрос о морском песке как единице исчисления роста израильского населения. Но настоятельно требовали своего объяснения вопиющие факты внешних и внутренних несчастий и бедствий, обрушившихся на «народ святых». Внутри этого народа наряду с кучкой богатых землевладельцев, ростовщиков и жрецов была масса вечно голодной бедноты, малоземельных или вовсе обезземеленных крестьян, полунищих и нищих ремесленников, лишенных всякого имущества рабов. Как и всюду в классовом обществе, богачи грабили бедняков, и не было на них управы…

Тяжелые удары один за другим обрушивались на израильский народ и его государство со стороны мощных соседей. В конце VIII века до н. э. одно из еврейских государств (северное, собственно Израиль) пало под ударами завоевателей-ассириян. Его население было угнано в плен, а на его место пришли чужеземные поселенцы, осевшие на этой части «земли обетованной». Через сто с лишним лет такой же участи подверглось и другое еврейское государство (южное, Иудея). Его завоевал могущественный Вавилон. Главная святыня избранного народа — храм Соломона — был разрушен завоевателями дотла. Верхушка населения была угнана в вавилонский плен. И хотя через полстолетия сам Вавилон оказался, в свою очередь, жертвой нового завоевателя — Персидского царства — и изгнанники получили возможность вернуться на родину, Иудея все же оставалась порабощенной. После этого на протяжении столетий лишь менялся тот завоеватель, который в данный момент господствовал над еврейским народом: Персия. Македонская держава, египетские Птолемеи, сирийские Селевкиды и, наконец, к тому времени, к которому относят жизнь и гибель Иисуса Христа, рабовладельческая Римская империя. Правда, был и почти столетний просвет в этом чередовании иноземных поработителей: с середины II века до н. э. до 63 года до н. э. еврейское государство было самостоятельным, в нем царствовала династия Хасмонеев. Ничего хорошего, однако, «свое» государство народной массе не принесло, ее положение оставалось таким же бедственным. И оно еще более ухудшилось, когда Иудея подпала под владычество Рима, который, как мощный насос, выкачивал из страны ее жизненные силы.

Все попытки сопротивления внешним и внутренним поработителям ни к чему не приводили. Многократные восстания жестоко подавлялись, и их участники подвергались беспощадному истреблению.

Как же можно было объяснить такое невыполнение богом Яхве взятых им на себя обязательств? Во всяком случае, не его неверностью или, тем более, коварством. Виноваты сами люди, которые нарушают свои обязательства в отношении бога и тем вызывают его праведный гнев. Народ Израиля перестал быть святым, он постоянно нарушает условия договора с Яхве — служит иным богам, не выполняет преподанные ему через Моисея заповеди, позволяет себе всякие бесчинства и непотребства. Те несчастья, которые из года в год и из столетия в столетие обрушиваются на его голову, ниспосылаются на него самим богом, так что вавилоняне, персы и все прочие, вплоть до римлян, являются только инструментами в руках господа.

Где же выход? Или навеки погиб народ Израиля? С таким решением вопроса религиозная фантазия мириться не может, она конструирует несравненно более утешительное решение. Божий гнев не вечен, он должен уступить свое место милости и прощению. Раньше или позже будет приведен в действие механизм этого прощения, он будет осуществлен через мессию.

Слово «мессия» (древнееврейское «машиах») означает в переводе на русский язык «помазанный» или, как принято говорить, помазанник. Имеется в виду обряд помазания головы благовонными маслами, который выполнялся у древних евреев над вступавшим на престол царем. Речь идет, таким образом, о человеке, который должен стать иудейским царем и, возглавив обретшее независимость еврейское государство, привести избранный народ к благоденствию и процветанию. Все остальные государства, в том числе те, которые до сих пор господствовали над евреями, будут посрамлены и покорно склонят свои головы перед народом святых. В ряде ветхозаветных книг ярко выражена надежда на наступление этого счастливого времени.

В книге Исаии содержится знаменитое пророчество: «И будет в последние дни, гора дома господня будет поставлена во главу гор, и возвысится над холмами, и потекут к ней все народы. И пойдут многие народы, и скажут: прийдите, и взойдем на гору господню, в дом бога Иаковлева, и научит он нас своим путям; и будем ходить по стезям его. Ибо от Сиона выйдет закон, и слово господне из Иерусалима. И будет он судить народы, и обличит многие племена; и перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать» (II, 2–4). Всеобщий мир и благоденствие будут достигнуты лишь ценой того, что помазанник (в переводе на греческий — христос) подчинит весь мир избранному народу.

Первоначально имеется в виду при этом не сверхъестественное существо, а реальный человек, государственный и военный деятель, который будет действовать реальными же средствами. Конечно, ему будет обеспечено полное содействие со стороны потусторонних сил. И помимо того, сам момент его появления и время его деятельности, да и выбор богом именно данного человека для выполнения столь высокой миссии — все это относится к области небесного соизволения. Но этим и ограничивается сверхъестественный характер миссии и деятельности помазанника.

Даже в сравнительно позднем ветхозаветном документе — в книге Даниила, появившейся около 165 года до н. э., — перспектива воцарения мессии связывается с реальной военной победой над сирийскими властителями Иудеи.

И все же с течением времени фигура мессии в религиозной фантазии евреев приобретает все менее земные и все более сверхъестественные черты. Его образ все более приближается к характеру ниспосланного богом на Землю небожителя, по своему рангу не то подобного ангелу, не то приближающегося к самому богу. Еще у Исаии мы находим место, где само рождение мессии облекается в форму туманной и абстрактной тайны: «Младенец родился нам, сын дан нам; владычество на раменах его, и нарекут имя ему: чудный, советник, бог крепкий, отец вечности, князь мира» (IX, 6). Здесь мессия чуть ли не отождествляется с самим богом. Впрочем, несколько дальше сказано, что «ревность господа Саваофа соделает это» (IX, 7). Не исключено, что место, возводящее мессию в высочайшую степень, является позднейшей вставкой в текст Исаии, датируемый концом VIII века до н. э. В апокрифической книге Еноха, относящейся к самому началу н. э., мессия выглядит уже как существовавший «от века».

Вместе с тем образ мессии претерпевает и другое важнейшее изменение: наряду с победоносным воителем, который объединит свой народ и поведет его к решительной победе над всеми врагами, появляется в религиозной фантазии образ мученика, который ценой своих страданий искупит грехи народа божьего и таким путем приведет его к благоденствию.

Общий облик мессии-страдальца начертан уже в книге Исаии. Там говорится о существе, в котором нет «ни вида, ни величия»; это «муж скорбей и изведавший болезни», презираемый людьми и ни во что не ставящийся ими. «Но он взял на себя наши немощи, и понес наши болезни, а мы думали, что он был поражаем, наказуем и уничижен богом». До сих пор речь идет о каких-то болезнях, которым подвергался страдалец со стороны самого бога. Но дальше дело его истязания берут на себя уже люди. «Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст своих; как овца веден был он на заклание и как агнец пред стригущим его безгласен, так он не отверзал уст своих». В конце концов он «претерпел казнь», причем, хотя «ему назначали гроб с злодеями, но он погребен у богатого». Все это было сделано во исполнение воли бога, которому «угодно было поразить его» (LIII, 3—10). За свое мученичество таинственный «Он» должен получить великую награду — «он узрит потомство долговечное, и воля господня благоуспешно будет исполняться рукою его»; «он получит часть между великими и с сильными будет делить добычу…» (LIII, 12).

Почему так эволюционировал образ мессии? Здесь действовали два ряда закономерностей: социально-исторические и собственно идеологические.

В ходе исторического развития, по мере того как реальные претенденты на роль мессии регулярно терпели поражения и погибали, по мере того как на протяжении столетий мечта о восстановлении израильского царства обнаруживала свою явную неосуществимость, содержание мессианского учения неминуемо должно было меняться. Реальные земные факторы должны были в сознании верующих уступать свое место сверхъестественным силам, которые могут совершить то, на что неспособны обыкновенные люди, — даже с помощью бога. Особенно ярко сказывался процесс описанной выше эволюции образа мессии в периоды социальных и военно-политических кризисов, связанных с поражениями народных масс в классовой борьбе и всего народа — в национально-освободительных восстаниях. Некоторые исследователи считают, что представления о земном характере грядущего мессии дольше держались среди евреев Палестины, притом преимущественно среди привилегированных слоев, а в диаспоре и особенно среди наименее обеспеченных классовых группировок еврейского населения быстрей и легче распространялся образ мессии как небесного избавителя.

Те же причины исторического порядка обусловливали и формирование образа мессии-страдальца. В реальной действительности победоносный спаситель никак не появлялся, а соотношение сил в существовавшей тогда обстановке делало даже неправдоподобным его появление. Идея спасителя-победоносца явно не выдерживала испытания практикой. В этом отношении сильней ее оказывалась идея мессии-страдальца.

Мессианские чаяния выражались не только в устной традиции, они жили не только в мечтах людей и в поучениях жрецов, они нашли и литературное выражение в ряде документов и сочинений, многие из которых дошли до нашего времени.

В библейских книгах Пророков непрестанно звучит мотив — ждите, сыны Израиля, придет посланец Яхве и осуществятся все обеты божьи, данные избранному народу. Получает большое распространение апокалиптическая литература, произведения которой не вошли потом ни в иудейский, ни в христианский канон. Пророчества о близком приходе мессии составляют основное содержание этих книг.

Одной из них является апокрифическая книга Юбилеев. Точная датировка ее неизвестна; возможно, что она была написана в середине I века н. э. В ней подробно описывается то царство благодати, которое наступит после прихода мессии: исчезнет Сатана с его воинством, некому будет поэтому вводить людей в грехи и в связанные с ними страдания; праведники (собственно — народ Израиля) будут без конца наслаждаться всеми мыслимыми благами, удовольствие от которых будет постоянно усиливаться зрелищем казней, переживаемых врагами божиими. Такого же рода и апокриф «Вознесение Моисея», появившийся, вероятно, в первом десятилетии нашей эры.

Особенно интересным памятником иудейской мессианской апокалиптики является апокрифическая книга Еноха. Ее авторство было приписано не кому иному, как тому ветхозаветному патриарху Еноху, отцу Мафусала, который после 365 лет жизни был взят живым на небо. Находясь там, он, конечно, имел возможность быть в курсе важнейших событий небесного и земного царства, а также и намерений Всевышнего. Написана книга была, по всем данным, в первой половине I века н. э., а некоторые главы, может быть, вписаны в нее еще позже. В книге Еноха много такого, что непосредственно перекликается с содержанием и даже формой новозаветных книг.

Не менее интересное произведение мессианской литературы — «Сивиллины книги».

Среди греков и римлян последних столетий до нашей эры была распространена вера в некую мифическую пророчицу Сивиллу, предсказания которой, зафиксированные в ряде книг, пользовались большой популярностью. До нашего времени дошло 14 книг Сивиллиных оракулов, время составления которых охватывает около 400 лет — два века до н. э. и два — н. э. Часть этих книг имеет грекоязыческое происхождение, часть — иудейское, часть — христианское. Для нашей темы представляет особый интерес иудейско-сивиллина апокалиптика.

Иудейские разделы Сивиллиных книг появились в Александрии около 140 года до н. э. По своему духу и стилю они представляют собой сочетание греческих и иудейских мотивов. Мессианская идея выражена в них с большой яркостью и силой. Автор обращается к Греции и грекам с бурными обличениями в нечестии и беззаконии. Погрязшему в грехах миру он противопоставляет благочестивых, которые чтят храм всемогущего бога возлияниями, жертвенным мясом, священными гекатомбами, жертвоприношениями упитанных тельцов. Им-то бог и пошлет предводителя, явление которого ознаменует решительный поворот во всей всемирной истории.

Нельзя сказать, чтобы предсказания пришествия мессии, содержавшиеся и в библейских, и в библейско-апокрифических, и в Сивиллиных книгах, отличались конкретностью и определенностью. Больше того, для них характерна именно чрезвычайная расплывчатость и неопределенность. Огромное число вариаций разыгрывалось фантазией вокруг нескольких основных мотивов, касавшихся представлений и о самой личности грядущего Спасителя, и о характере его деятельности, и о сроках его прихода. Можно указать лишь на некоторые основные общие положения, вырисовывающиеся в этом тумане.

Пришествие мессии, как правило, связывалось с таким радикальным переворотом в судьбах мира и человечества, который равносилен «концу света», фактически — старого света, старого порядка вещей. Отсюда — представление о неизбежности страшных катастроф космического масштаба, завершением которых явится суд над всеми живыми и мертвыми.

Это будет праведный суд. Он приведет к беспощадной расправе над грешниками и беззаконниками, он доставит вечное блаженство праведникам и вообще хорошим людям. И здесь-то сказывается демократический характер мессианской идеологии. Грешники — это прежде всего богатые и сильные, обижающие и угнетающие простых людей. Угнетенные мечтают не только о космическом, но и о социальном перевороте; приход мессии сулит им и изменения общественного порядка, характер которых довольно темен, но о которых можно во всяком случае думать, что в результате их будут сведены извечные счеты бедных с богатыми.

Когда же это наступит? Когда, наконец, придет небесный спаситель и осуществит то, чего не под силу добиться людям собственными средствами? Сроки указываются самые различные — от очень близких до сравнительно дальних. Книга пророка Даниила при помощи сложных вычислений устанавливает срок в 42 месяца. Так как она была написана в середине 60-х годов II века до н. э., то уже в середине этого столетия людям нужно было либо признать исполнение пророчества несостоявшимся, либо при помощи сложной казуистики перетолковать датировку таким образом, чтобы светопреставление откладывалось на значительно более поздние сроки. Книга Еноха указала достаточно точную дату грядущего конца света— 10000 лет со дня сотворения мира. В «Вознесении Моисея» сообщается, что от смерти Моисея до пришествия мессии должно пройти «250 времен»; если «времена» рассматривать по традиции как семилетия, то нетрудно установить точную дату (1750 лет), но и эта дата прошла уже в первые столетия нашей эры. Более удобной оказалась неопределенная датировка, выдержанная в загадочных и многозначительных выражениях: «в конце времен», «в назначенное время», «в час решения»… И чем напряженней был исторический момент, чем более бурными были переживаемые людьми потрясения, тем ближе представлялась перспектива неминуемых страшных, но спасительных событий, в предвидении которых надо каяться в грехах и готовиться к окончательному расчету с богом.

В книгах Пророков содержалось указание на еще один ориентир, который должен был сигнализировать о близости прихода мессии: этому всемирно-историческому событию должно предшествовать возвращение на Землю пророка Илии, в свое время вознесенного богом живьем на небо. «Вот, сказано в книге Малахии, я пошлю к вам Илию-пророка пред наступлением дня господня, великого и страшного» (IV, 5). Из этого вытекало, что только с появлением на Земле пророка Илии следовало ждать развертывания решительных событий, связанных со светопреставлением. Практически это, однако, не ограничивало действия проповедников, предсказывавших пришествие мессии в самом ближайшем будущем или даже утверждавших этот приход как свершившийся факт, ибо недостатка в личностях, претендовавших на ранг Илии-пророка, во все времена не было. Это были либо реальные люди — фанатики, полусумасшедшие или просто обманщики, — либо просто имена несуществующих и никогда не существовавших людей. Для того чтобы в народе пошла молва о грядущем в самые ближайшие дни или уже свершившемся приходе мессии, вовсе не надо было появления реального Илии: достаточно было такой же, с трепетом передавшейся из уст в уста молвы о том, что предтеча мессии Илия уже действует на Земле, проповедует и призывает людей достойно, во всеоружии, т. е. покаявшись во всех грехах своих, встретить мессию.

Так сложилась обстановка, довольно ярко охарактеризованная французским историком христианства А. Ревилем. Он писал, что несчастья, унижения, угнетение, которые пришлось испытать иудейскому народу в последний век до рождества Христова и в первые годы после него, естественно, должны были придавать особенную ценность вере в мессию. Эта надежда возбуждала в высшей степени, но в то же время и успокаивала, в зависимости от настроения тех, кто ею питался[153].

Первые две трети I века н. э. Иудея буквально клокочет в волнениях и народных возмущениях, пока в 66 году н. э. эти волнения не сливаются в мощную и грозную бурю первой Иудейской войны. Что же касается атмосферы пассивного ожидания прихода мессии, то она представляла, конечно, наилучшие условия для возникновения и распространения любых мессианских легенд, в частности и легенды об Иисусе, считать ли его действительно существовавшей или мифической личностью. Но и атмосфера нетерпеливого, активного, напряженного ожидания мессии тоже была весьма благоприятна для широчайшего распространения «евангелий» (буквально — «благих вестей») о нем в кругах еврейского населения Римской империи.

Страшные поражения, которые потерпели евреи в двух последовательных антиримских восстаниях — в 66–73 и 132–135 годах, — не могли не усугубить атмосферу горестного разочарования в земных реальных средствах борьбы и не усилить ожидания сверхъестественного спасения. Мессия-человек, по меньшей мере, на время окончательно потерял кредит у евреев как в Палестине, так и в диаспоре. И соответственно возрастали надежды на мессию-бога, соответственно делалось все напряженнее ожидание его появления и начала выполнения им его великой миссии.

Важна, однако, не только та атмосфера, которая царила среди евреев. Через очень короткое время после того, как христианство зародилось среди них, сферой наименьшего сопротивления его распространению оказались другие народы греко-римского мира. Иудаизм не превратился в христианство, наоборот, он оказал ему сопротивление, со временем все более возраставшее. Скоро немногочисленные контингенты иудео-христиан и христиан из иудеев уже буквально тонули в массе новообращенных из среды язычников. Были ли те так же подготовлены исторически и психологически к восприятию идей мессианизма? На этот вопрос можно уверенно дать утвердительный ответ. Эти идеи были не менее популярны в их идеологии и в их религиях, чем в иудаизме.

В самом основании религии заложена надежда на ту помощь, которую слабый и беспомощный человек может получить от потусторонних сил, от небесного или, во всяком случае, сверхъестественного спасителя. Но в повседневной действительности роль этого спасителя не проявляется: живется плохо, правды и справедливости бедному человеку добиться невозможно, на головы людей непрестанно обрушиваются всевозможные бедствия природного и социального характера. Отсюда вывод — по причинам, которые известны только высшим силам, небесный спаситель до поры до времени не обнаруживает своего существования и не вмешивается в реальный поток жизни. А может быть, он еще не родился на Земле или, в большем соответствии с наиболее распространенными религиозными воззрениями, не сошел со своего непостижимо таинственного «высока» на нашу многострадальную Землю, не воплотился в человеческом образе? Тогда надо ждать в будущем этого вожделенного события. Или, может быть, спаситель уже здесь, и дело только за тем, чтобы благоденственные последствия его явления сказались во всей своей силе…

Ярко выразилась идея грядущего спасения людей в результате неизбежной победы сверхъестественного доброго начала над таким же злым — в религии древних персов. Решающую роль должен был сыграть в этом, по их представлениям, небесный спаситель Саошиант — «сын девы». Когда наступит время, заранее назначенное добрым богом Агурамаздой, явится на Землю Саошиант, — возможно, что он отождествлялся с богом Митрой, — и наступит конец старого мира, в котором такую большую роль играет зло. В ужасающем сражении Саошиант разгромит злого бога Ангрумайнью и ввергнет его вместе со всем его воинством в преисподнюю. При этом воскреснут все ранее жившие на свете люди и предстанут перед божественным судом. Грешники вместе с воинством Ангрумайньи во главе с ним самим будут в течение тысячи лет отбывать наказание в аду, после чего они будут прощены, даже сам «отец зла» примирится с добрым богом Агурамаздой, и настанет, наконец, то царство добра и благоденствия, о котором всегда с тоской мечтало изнемогавшее в страданиях человечество.

Чаще всего в религиозных верованиях древности личность бога-спасителя связывалась с представлением о царе.

Еще в Египте фараоны рассматривались, как живые боги. В некоторых мифах утверждалась божественность даже самого происхождения фараона. К молодой царице являлся в образе ее мужа величайший бог местности. Она просыпалась от окружающего его благовония и улыбалась ему. Тогда он приближался к ней в своем настоящем виде и «делал с ней все, что ему угодно было», а затем покидал ее с обещанием, что она родит сына, который будет царем Египта. Рождался, таким образом, царь-бог, хотя и не вполне непорочно, но все же непосредственно от бога, а мать его получала заранее «благовещение» о предстоящем ей величайшем событии — рождении бога.

Богом с полного его согласия был объявлен и Александр Македонский. По его стопам пошли и «диадохи» — преемники Александра на тронах возникших после его смерти эллинистических государств.

В культе эллинистических богов-царей довольно ясно выражены уже идеи, которые в некоторых отношениях ставят его ближе к христианству, чем даже иудейский культ мессии.

Здесь впервые формулируется идея спасения в смысле спасения души. Над человеком начинает тяготеть озабоченность не только по поводу условий его земного существования, но и по поводу его загробного будущего: удастся ли ему после смерти избежать страданий, связанных либо с грядущими перевоплощениями его души, либо с адскими наказаниями за неблагочестивую земную жизнь? Надежда на это спасение черпалась верующими из одного сознания того, что их царь-спаситель в загробном мире будет управлять ими так же, как он это делал в земном бытии. Не всегда, вероятно, подданные были довольны управлением своих царей, но при всех условиях это было чем-то знакомым и, значит, не таким уж страшным.

Сформировался в этих представлениях также образ бога-сына. Каждый из царей-спасителей признавался порождением того или другого «настоящего» бога, и его миссия заключалась преимущественно в посредничестве между богом-отцом и людьми. Одновременно выкристаллизовывалась и идея земной женщины, сподобившейся величайшей миссии богоматери, причем способ рождения ею божественного младенца с течением времени все более спиритуализировался, пройдя путь от картины обычного полового акта, — правда, с необычным партнером, — до совершенно бесплотного непорочного зачатия.

Важный материал для формирования в дальнейшем христианского образа мессии могла дать и возникшая в эллинистических религиях идея воплощения божества в человеческом образе: оно должно было в этом образе пройти земное человеческое поприще и лишь после смерти могло воссоединиться с другими обитателями Пантеона. Следует подчеркнуть, что чести быть вместилищем божественной сущности удостаивались в религиозной фантазии того времени лишь представители царствующих родов.

Культ богов-царей нашел свое распространение и в императорском Риме. Уже начиная с Юлия Цезаря императоры требовали, чтобы их рассматривали как божественные существа. Впрочем считалось, что еще задолго до установления империи римлянами управляли если не стопроцентные боги, то герои-полубоги. Некоторые из них совершали подвиги под стать тем, которые впоследствии евангелиями были приписаны Христу. Так, например, один из основателей Рима Ромул на глазах у одного сенатора сначала внезапно исчез, а потом тут же поднялся на небо, где вполне зримо занял свое место среди богов. Тем не менее известное постоянство институт богов-царей приобрел лишь в императорскую эпоху. Богами оказывались не только такие личности, как Цезарь и Август, но и полусумасшедшие Калигула и Клавдий, кровопийца Тиберий, не менее кровавый Нерон и подобные им выродки. Для анализа нашей темы здесь, однако, более важен сам принцип, чем реальные формы его воплощения. Человек оказывался богом, его миссия была связана с задачей «спасения» людей. Само его появление на свет означало «благую весть» (евангелие) для всех.

Вырабатывалась и та терминология, которая в дальнейшем была канонизирована христианством. В надписи, запечатлевшей предписание властей об установлении праздника дня рождения императора Августа (9 г. до н. э.), мы читаем: «День этот придал всему миру новый вид; мир был бы обречен на гибель, если бы в лице родившегося ныне не воссияло общее счастье для всех людей… Провидение, царящее над миром… послало его нам и грядущим поколениям как спасителя… День рождения этого бога был для всего мира началом евангелий, исходивших от него, с его рождения должно начинать новое времяисчисление»[154]. Если даже отбросить шелуху славословия, порожденную придворным и чиновным пресмыкательством, то все же остается факт употребления в отношении к человеку таких словесно-молитвенных форм, которые в скором будущем стали применяться христианством в отношении к Иисусу Христу. Напомним, что в евангелиях последний именуется царем иудейским, речь идет, таким образом, о царе-боге.

Приведенные нами примеры из истории культа царей-спасителей относятся к реальным историческим личностям, лишь возведенным религиозной фантазией в сан богов.

В еще большем числе случаев в роли царя-бога и мессии выступали не живые люди, а мифологические персонажи, пустые имена. В Египте спасителем людей был Серапис, он же Озирис; была здесь и богоматерь — Изида, которая, впрочем, одновременно считалась и супругой бога. В Малой Азии роль спасителя играл Аттис, богородицы — Кибела. У вавилонян такими богами считались Таммуз и Мардук. Оба они, как гласили мифы о них, умирали весной, а затем воскресали. По случаю их смерти происходили массовые траурные церемонии, сопровождавшиеся громким плачем толп богомольцев. У финикиян аналогичную роль играл Адонис, в Тире — Мелькарт. Близкие по содержанию мифы и культы зафиксированы в ряде малоазийских городов-государств.

Особенно большое распространение имел культ фригийского бога Аттиса. Любопытно, что еще в 54 году н. э. он был императором Клавдием зачислен в число официальных религий Римской империи, что нашло свое отражение в государственном календаре праздников. Аттис погибал в результате происков ревнивой богини Кибелы и воскресал на третий день после смерти. Неистовые траурные церемонии, начинавшиеся 22 марта, через три дня сменялись столь же необузданными торжествами по случаю воскресения бога. Обряды, связанные с этим культом, кстати сказать, весьма близко напоминают пасхальные обряды христианской церкви. Изображение Аттиса хоронили, потом в момент, соответствующий воскресению бога, в храме вдруг зажигался яркий свет, и гроб, в котором было похоронено изображение божества, в знак воскресения последнего открывался, после чего начиналось общее веселье. В Греции с мифами об Аттисе и соответствующими культами перекликался мифологический и культовый комплекс Диониса, в Египте — Озириса. В сознании людей эти, несомненно, мифологические персонажи обретали черты когда-то живших на Земле реальных существ.

Оппонент. Вот где еще одно слабое место в вашей концепции! Обожествление действительно жившего на Земле человека было в самом деле широко распространено в греко-римском мире, а с очеловечением божества дело, оказывается, значительно сложней. Поскольку это так, то факт превращения бога Христа в человека Иисуса выглядит единственным в своем роде и, следовательно, маловероятным.

Автор. Именно — поскольку. Но это совсем не так.

Известно религиозно-философское течение, связанное с именем Эвгемера, греческого философа IV–III веков до н. э. Учение, получившее свое название от его имени («эвгемеризм»), не было им основано, оно существовало задолго до него, а он, как пишет французский историк Г. Буасье, «просто изложил его в одном сочинении, которое легко читалось и пользовалось большой популярностью»[155]. Идея этого сочинения заключалась в том, что все боги Олимпа и римского Пантеона были когда-то людьми. Юпитер, Сатурн, Кадм, Венера, и другие — все имели земные биографии. В частности, Кадм был поваром у сидонского царя, а Венера, разумеется, обычной развратной женщиной; чтобы не быть исключением среди других женщин острова Кипра, на котором она жила, Венера совратила с пути целомудрия и все остальное женское население этого острова.

Может быть, эвгемеризм остался в греко-римском мире единичным и изолированным явлением? Буасье сообщает, что Энний перевел роман Эвгемера; с тех пор эта система сделалась вполне известной римлянам и была, кажется, принята ими беспрекословно. Римляне принялись наперебой очеловечивать своих богов. Не будем приводить имеющийся по этому вопросу обильный фактический материал, ограничимся лишь общей характеристикой римской религии этого периода, сделанной французским исследователем: «Все приняло в ней до невероятности точный вид. Казалось, самые невероятные выдумки не отличались здесь от самых достоверных рассказов…»[156]. Порожденные фантазией земные биографии богов не только передавались изустно, но и запечатлевались в литературных произведениях во всей своей конкретности, с массой деталей и жизненных реалистических штрихов. Обилие и точность биографических деталей, относящихся к земной жизни эвгемеристических богов, никак не уступает описанным в евангелиях элементам биографии Иисуса.

Отдельные явления истории идеологии, и в частности истории литературы, показывают удивительное сходство с христианством и с образом Христа, обнаруживаемое в дохристианской культуре. Дело в некоторых случаях доходит до того, что христианские богословы вынуждены признавать своими явления, безусловно, предшествовавшие христианству и имеющие совсем иное происхождение. Это относится, в частности, к одному произведению римского поэта I века до н. э. Вергилия.

Знаменитый автор «Энеиды» сделал содержанием IV эклоги своего сборника «Буколики» поэтическое возвещение предстоящего рождения некоего божественного младенца, несущего людям смену железного века золотым. Раннехристианская церковь считала IV эклогу почти или даже прямо христианским произведением. Блаженный Августин, цитируя некоторые места ее, утверждал, что они могли относиться только к Христу: к кому иному мог обратиться человек с такими словами?! На Никейском соборе император Константин в своей речи даже привел большие цитаты из Вергилия — ими он аргументировал тезис о божественности Христа. А может быть Вергилий действительно имел в виду самого основателя христианства?

Если не исходить из возможности чуда, то следует безоговорочно признать, что христианство здесь ни при чем. К тому же Вергилий предсказывал рождение чудесного ребенка на самый год написания эклоги, а Христос, если верить евангелиям, родился лишь через 40 лет. «Такая ошибка, — иронически отмечает Буасье, — была бы не извинительна для пророка…»[157].

Вергилий признан христианской церковью если не пророком, то, по меньшей мере, прозорливцем. В средние века он даже ставился в ряд с Моисеем, Исаией, Давидом и другими ветхозаветными персонажами, якобы предсказавшими рождение Христа. А на самом деле Вергилий лишь выразил широко распространенные идеи и чаяния своего времени. И конечно, такие литературные произведения, как его IV эклога, сыграли известную и, может быть, немалую роль в подготовке идеологических условий для распространения учения о новом мессии.

Если случай с IV эклогой доставил немало хлопот отцам церкви, то еще более трудным оказалось объяснить многочисленные другие случаи совпадения евангельских сказаний с мифами более древнего происхождения. Они видели необходимость как-нибудь объяснить такой конфузный факт, по существу дискредитирующий идею не только уникальности, но даже просто независимого оригинального происхождения христианства И вот. например. Фирмик Матерн утверждал, что язычники пытаются подражать христианству в своих культах и подменять богооткровенные истины этой религии своими нечестивыми россказнями. При этом он, конечно, отвлекался от факта, который и тогда уже был всем известен, что «язычество» куда древнее христианства, так что если здесь и имеет место подражание, то совсем противоположного порядка. Тертуллиан объяснял компрометирующее единоспасающую христианскую веру положение кознями дьявола: он, враг рода человеческого, распространял среди своих приверженцев воззрения предвосхищающие христианство, специально в целях дискредитации последнего. Этого уж, конечно, ничем не опровергнешь… Но для научного рассмотрения вопроса вряд ли кто-нибудь примет всерьез такое объяснение.

Надо указать на один элемент древних культов, который мог в еще большей мере облегчить тогда восприятие легенды о Христе, — в этих культах было обычным делом приношение отцом своего сына в жертву божеству Общеизвестен культ финикийского бога Молоха, медная статуя которого питалась сжигаемыми в ее раскаленном чреве детьми. В Ветхом завете сохранились многочисленные указания на приношение в жертву детей, особенно первенцев, практиковавшееся не только у соседей Иудеи и Израиля, но и у самих древних евреев. То, что современному человеку может показаться до несуразности удивительным в воззрениях людей древности, для них в силу привычности таких взглядов было вполне нормальным и приемлемым. Нам, например, кажется более, чем странным представление, что бог приносит в жертву своего сына, тем более, что непонятно, кому он его приносит. А тогда это должно было восприниматься, как нечто довольно обыденное, ибо так уж повелось, что глава семьи в нужных случаях прибегает к этому культовому приему.

Посвятивший этому вопросу специальное исследование под названием «Страдающий бог в религиях древнего мира» М. Брикнер проводит ряд аналогий между древневосточными религиями и христианской легендой об Иисусе, из которых отметим следующие: 1) и там и здесь «в центре поклонения и культа стояла вера в смерть и воскресение бога спасителя, подчиненного высшему богу», а в некоторых из этих религий спаситель считался сыном высшего бога; 2) и здесь и там «смерть и воскресение бога имеют для верующих спасительное значение» — верующие рассчитывают получить в результате этой деятельности спасителя возможность собственного воскресения для вечной жизни; 3) даты смерти и воскресения богов-спасителей во многих случаях приходятся, как и в евангельской мифологии, на весну, а воскресение божества происходит на третий или четвертый день после его смерти[158].

Эти аналогии приобретают тем большее значение, что соответствующие культы были распространены особенно в тех местностях, где зафиксированы наиболее ранние христианские общины. Такой факт означает, что население этих местностей было исторически подготовлено не только к восприятию легенд, связанных с Христом, но и, может быть, к самостоятельному мифотворчеству в том же направлении.

Что же касается иудеев, то и для них восточные культы умирающего и воскресающего спасителя отнюдь не были чем-то новым и неслыханным. В Ветхом завете имеется много следов знакомства евреев с этими культами и с лежавшими в их основе мифами. У пророка Иезекииля упоминаются «женщины, плачущие по Фаммузе», т. е. по Таммузу. И занимаются они этим делом в самом неподходящем месте — у ворот Соломонова храма. Языческий культ проник, таким образом, в самую цитадель иудаизма. В Ветхом завете, помимо того, имеется еще много указаний на «идолопоклонство», с которым пророки, разумеется, ведут неустанную борьбу. Даже царь Соломон поддался искушению и через своих чужеземных жен приобщился к языческим культам. И другие цари иудейские и израильские, как свидетельствует Ветхий завет, неоднократно совращались в грех поклонения языческим богам. Следовательно, и для иудеев мифы об этих богах, в частности те, которые были связаны с погибающими и воскресающими спасителями, к началу нашей эры не могли быть неизвестны.

Из сказанного не вытекает, что христианское учение об Иисусе просто позаимствовано в одной из более древних религий. Это был бы неправильный вывод. Сказания и легенды, в которых нам предстает образ Иисуса Христа, возникли как комплекс представлений новой религии, вызванной жизнью, социально-историческими и прочими условиями. Важно лишь иметь в виду, что, во-первых, строительным материалом для этого нового идеологического комплекса могли служить давно ставшие привычными для народных масс представления и что, во-вторых, порождения религиозной фантазии раннего христианства, работавшей в том же направлении, ложились в привычную колею старинных, давно вошедших в обиход народных верований. Человеку второй половины I века н. э. не казались странными и удивительными идеи мессианизма, как и образы богов-царей, спасающих человечество. И когда общественно-историческая обстановка обусловила соответствующее идеологическое состояние, мессианские чаяния обездоленных и исстрадавшихся в реальной жизни людей находили уже готовые формы, отправляясь от которых, их фантазия могла строить дальше. Здесь сыграли свою роль ветхозаветные мессианские учения и многие верования и представления народов Древнего Востока и греко-римского мира.

Для создания синкретического образа мессии большого международного размаха и огромной впечатляющей силы религиозная фантазия народов Средиземноморья к первым векам нашей эры имела вполне достаточно строительного материала в дохристианских верованиях древности, и прежде всего в иудаизме. Нужны были только соответствующие социально-исторические условия, которые толкали бы ее к работе в этом направлении. А в них недостатка не было.

У всех народов Римской империи, порабощенных могучей рабовладельческой державой, условия общественно-исторического бытия складывались таким образом, что мессианские представления и легенды имели для своего развития чрезвычайно благоприятную почву.

Железное ярмо римского господства сковало многочисленные народы так, что у них не оставалось никакой надежды на освобождение реальными земными средствами. Поражения национально-освободительных движений и рабских восстаний создавали ощущение полной безнадежности вооруженного сопротивления. Оставалось надеяться только на помощь сверхъестественных сил. И пышным цветом расцветают в этот период мессианские культы на всей территории Римской империи. Ряд исторических обстоятельств привел к тому, что из всех этих культов наиболее приспособленным к укоренению и распространению среди широких масс населения Римской империи оказался иудейский мессианизм.

Легенда о Христе и связанный с ней культ были первоначально одним из вариантов иудейского мессианизма. Он не имел успеха среди евреев, ибо слишком силен был среди них дух ожидания обещанного пророками реального мессии-воителя, деятельного и храброго божьего посланца, под водительством которого рано или поздно избранный народ добьется своих целей. Но перебросившись в среду «иноплеменных», Иисусов вариант иудейского мессианизма очень быстро захватил широкие массы. Для этого он должен был претерпеть такие существенные изменения, что по существу перестал быть иудейским. И прежде всего он должен был фактически расстаться с концепцией избранности Израиля, превратившись в космополитическое религиозное учение. Должна была измениться и самая мотивировка мессианского спасения человечества.

Если в основе специфически иудейского мессианизма лежало положение, что мессия придет спасать избранный народ от последствий тех грехов, которые он совершил против избравшего его бога Яхве, то в нееврейской среде мессианская идея должна была найти другое выражение. И оно было найдено в учении, что все люди страдают из-за лежащего на них проклятия первородного греха и что мессия явится не в порядке примирения иудеев с Яхве, а в порядке искупления последствий греха Адама и Евы, с целью примирения всего человечества с универсальным вселенским богом. Одновременно с этим произошли такие изменения в культе, которые облегчили неевреям возможность присоединения к новой религии: были упразднены многочисленные пищевые и прочие запреты иудаизма, отменено обрезание. В итоге новая религия полностью порвала свою связь с иудаизмом.

Распространение христианства среди многочисленных народов Римской империи вызвало и ассимиляцию многих бытовавших у этих народов мифологических сюжетов, многих религиозных представлений, многих обрядово-культовых форм. И прежде всего это сказалось на иудейском по своему первоначальному происхождению образе мессии — Иисуса. На него стали наслаиваться, с ним стали переплетаться элементы образов и культов местных богов-спасителей, страдающих, умирающих и воскресающих богов. В итоге получился сплав большого количества элементов, составивших в целом образ Иисуса Христа.

Основой этого сплава являлся все же иудейский мессия, учение о котором было в общем виде достаточно противоречиво и туманно сформулировано в Ветхом завете. Об этом говорит то обстоятельство, что евангельское жизнеописание Иисуса самым активным образом опирается на ветхозаветные пророчества о грядущем приходе мессии.

Помимо общей идеи, из Ветхого завета прямо взяты многие отдельные штрихи и детали евангельских повествований. Иисус вступает в Иерусалим на ослице и молодом осле (Матф., XXI, 5). Как мы уже говорили, само по себе немного непонятно, как можно сидеть верхом сразу на двух животных. Но источник этой странной картины обнаруживается в книге пророка Захарии: «Се царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле, сыне подъяремной» (IX, 9). В тех возгласах, которыми народ встречает «сына Давидова», — «благословен грядущий во имя господне», — повторяется один текст из псалма, гласящий буквально то же самое (Пс., CXVII, 26). Знаменитые тридцать сребреников, за которые Иуда предал Иисуса, предвосхищены у пророка Захарии: «И они отвесят в уплату мне тридцать сребреников» (Зах. XI, 12). Даже то употребление, которое нашел Иуда для этих денег — «бросил в храме», — мы находим у того же Захария, где сказано, что по совету бога «взял я тридцать сребреников и бросил их в дом господень…» (13). Слова Иисуса на тайной вечере — «один из вас, ядущий со мной, предаст меня» — перекликаются с псалмом, гласящим: «Даже человек… который ел хлеб мой, поднял на меня пяту» (Пс., XL, 10). В сцене распятия Иисуса тоже много такого, чему имеются прецеденты в Ветхом завете. Иисусу на кресте дают пить «уксус, смешанный с желчью», а в псалме сказано: «Дали мне в пищу желчь и в жажде моей напоили меня уксусом». (Пс., LXVIII, 22.) Предсмертные слова Иисуса на кресте прямо взяты из псалмов: «Боже мой! Боже мой! Для чего ты меня оставил?» (Пс., XXI, 2). Фантастические картины Апокалипсиса тоже в некоторых случаях оказываются заимствованными из Ветхого завета и прежде всего из книги пророка Даниила. Так, например, зверь с семью головами, десятью рогами, десятью диадемами и богохульными именами, а также барс с медвежьими ногами и львиной пастью прямо взяты оттуда.

Эти совпадения можно толковать и по-иному. Для церковников и консервативных богословов здесь есть повод к тому, чтобы восславить мудрость ветхозаветных пророков, которые предвидели и предсказали имеющее произойти через несколько столетий. Но при научном подходе к вопросу такое его решение не может считаться приемлемым. Здравый человеческий рассудок требует сделать довольно элементарное, но очевидное умозаключение: одни документы написаны раньше, другие — значительно позже, первые были хорошо известны авторам вторых, и если в тексте есть совпадения, то значит, одни просто позаимствовали у других. Поэтому не так уж далеки от истины те историки и оперирующие научными методами богословы, которые считают, что при создании евангельской биографии Иисуса Христа были во многом использованы тексты Ветхого завета. Современный протестантский богослов Мартин Дибелиус сказал по этому поводу, что тексты Ветхого завета «творили историю», т. е. история самого Иисуса прямо построена на ветхозаветном тексте. Это надо признать в какой-то мере преувеличением, ибо помимо Ветхого завета было немало и других источников, которыми, видимо, питалась фантазия авторов новозаветных повествований.

Да и сама ветхозаветная идеологическая и вероисповедная система воспринималась к началу нашей эры не только в ее традиционном и буквальном смысле, но и в том аллегорическом значении, которое ей стали придавать со времен Аристобула и которое получило особое развитие в сочинениях Филона Александрийского.

Энгельс в согласии с Бруно Бауэром называл именно Филона отцом христианства. Каков мог быть вклад, который сделал Филон в формирование образа Иисуса Христа?

Основная религиозно-философская установка произведений Филона была гностическая. Одна из главных же идей гностицизма заключалась в том, что так как бог в силу своей безмерной возвышенности не имеет непосредственного отношения к низменному и презренно-грубому материальному миру, то связь между ним и миром осуществляется через некие посредствующие силы, одновременно плотские и духовные, таинственным образом исходящие от бога. В этих «гипостазиях», «зонах», «идеях» (по платоновской терминологии) воплощалась та или иная сторона или свойство бесконечного и непостижимого божества, принимая телесную, доступную для восприятия людей оболочку.

Наиболее популярными в разных течениях гностицизма были зоны или гипостазии, известные под греческими названиями София (мудрость) и Логос (слово). Понятие Логоса играло особенно большую роль в гностическом философствовании Филона. Именно Логос являлся у Филона посредником между богом и людьми, он характеризовался им как истолкователь божьих предначертаний, наместник бога, посланник его, первородный сын божий, а иногда и бог или второй бог. Эта концепция достаточно ярко отразилась в Евангелии от Иоанна, которое и начинается ссылкой на Логос — слово, которое «было у бога» и которое «было бог».

Логос — не человек, а некая мистическая сущность, сама по себе бестелесная. Но она может по велению бога воплощаться, облекаться в плоть, в человеческое тело. В этой его особенности открывалась возможность влияния гностических идей на мессианское учение. Мессия под этим влиянием легко превращался из человека, хотя и облеченного высшими полномочиями, но все же человека, в сверхъестественную сущность, лишь принявшую телесные формы. Соответственно изменялся самый характер ожидания людьми прихода мессии.

В тот сплав разнородных элементов, который составил образ Христа, иудейский гностицизм вложил свою лепту. Но его представление о мессии как Логосе, в своем чистом виде не могло составить основу этого образа. Для религиозно-мифологического представления оно было слишком философски утонченным и туманно бесплотным. Религиозное сознание масс требует образной конкретности, а не метафизических абстракций. Поэтому гностический Логос мог проникнуть в христианство только в переработанном и огрубленном виде. Энгельс указал на это существенное обстоятельство, говоря, что «христианство произошло именно из популяризированных филоновских представлений, а не непосредственно из произведений самого Филона»[159]. Он несколько раз подчеркивал «опошленную, вульгаризированную форму», которую приняли в христианстве гностические воззрения эллинистической философии, и настаивал вместе с тем на том, что при исследовании проблемы происхождения христианства их необходимо учитывать.

Для ортодоксального иудаизма обожествление человека было невозможно, ибо с точки зрения Ветхого завета это являлось бы неслыханным кощунством. В форме модернизированного для той эпохи филоновского иудаизма это выглядело как обожествление не конкретного существа, а абстрактного Нечто, исходящего из бога и заключенного в самом боге. При помощи таких построений «облагораживались» и могли делаться в какой-то мере приемлемыми для иудеев языческие представления о богочеловеках, призванных спасти род людской. Но только в какой-то мере, притом, как показала история, в небольшой мере, ибо христианство у евреев так и не привилось. Ему пришлось искать среду для своего распространения среди других народов Римской империи. Известно, что ему в полной мере удалось найти ее там.

Так «сплавлялись» в более или менее единый образ Иисуса Христа разнообразные черты религиозно-мифологических представлений разных народов о мессии-спасителе. Мы сказали о более или менее едином образе Христа, имея в виду, что по-настоящему единым он не стал. Зияющие в нем внутренние противоречия ярко демонстрируют многообразие источников его происхождения. Но все же в общем итоге получилось нечто новое — зафиксированный и канонизированный впоследствии в священных книгах и в догматике христианской религии евангельский Иисус Христос.

Его облик, как мы видели, не вырос на пустом месте, он был подготовлен всем предшествовавшим развитием. Таким же образом было подготовлено и его учение. Приписываемое ему евангелиями предсказание близкого конца света и связанные с ним призывы к покаянию, проповедь пренебрежения земными благами во имя заботы о спасении души в будущем царстве, враждебное отношение к богатству и богатым, любовь к ближнему и непротивление злу насилием в качестве основы морального кодекса — все это было уже в предшествовавших христианству религиозно-общественных движениях и учениях.

В романе португальского писателя Эса де Кейроша «Реликвия» раввин Гамалиил говорит о христианстве:

— Ну что во всем этом нового, что особенного? Или ты воображаешь, что назаретский равви извлек эти догмы из глубин своего сердца? Но ими полно наше вероучение!.. Хочешь услышать о любви, милосердии, равенстве? Прочти книгу Иисуса, сына Сираха… Все это проповедовал твой друг Иоканаан, который кончил столь печально в застенках Махерона (имеется в виду Иоанн Креститель. — И. К.)[160].

Действительно, раввин Гиллель, например, живший как раз в I веке н. э., проповедовал мораль, чрезвычайно близкую к духу нагорной проповеди. Известно, что, когда у него спросили, в чем суть того вероучения, которого он придерживается, Гиллель ответил:

— Не делай другому того, чего ты не хочешь, чтобы было сделано тебе. В этом весь закон, все остальное — лишь комментарий.

Но Гамалиил не напрасно упомянул о язычниках, хотя и сопроводил это упоминание презрительной оговоркой. И у них основы евангельской морали были до евангелий сформулированы достаточно четко. Вспомним в этой связи о римском философе-стоике Сенеке, которого Энгельс именно поэтому называл дядей христианства. Этот царедворец Нерона проповедовал мораль притчи о богатом и Лазаре, хотя сам был скорее богачом из этой притчи. Независимо, однако, от личных побуждений Сенеки, который был, несомненно, выдающимся образцом лицемера, его этическое учение мало чем отличается от евангельского. А кстати сказать, вряд ли не только современные, но и многие древние проповедники последнего в отношении лицемерия и расхождения слова с делом во многом уступали Сенеке…

В общем итоге мы видим, что строительного материала для создания образа Иисуса накопилось к началу нашей эры в общественной мысли разных народов вполне достаточно. Этот материал мог быть использован религиозной фантазией для обогащения облика действительно существовавшего человека, из него мог быть создан и мифологический образ. Первую из этих возможностей мы выше разбирали достаточно обстоятельно. Более правдоподобной мне представляется вторая.

Наиболее вероятным местом возникновения христианской легенды надо считать не Палестину, а одну из стран иудейской диаспоры — скорей всего Египет или Малую Азию. Первая по времени появления книга Нового завета — Апокалипсис — обращена к семи христианским общинам, находившимся в Малой Азии. Самые древние обрывки евангельских рукописей, имеющиеся в распоряжении ученых, обнаружены в Египте. Нет никаких доказательств того, что книги Нового завета были первоначально написаны на древнееврейском или арамейском языках, известен только их греческий текст, причем язык, которым они написаны, изобилует арамеизмами и гебраизмами. Это может свидетельствовать лишь о том, что их авторы были евреями, жившими вне Палестины, в пределах распространения эллинистической культуры, что они овладели языком этой культуры, но не настолько совершенно, чтобы их еврейское происхождение не давало себя чувствовать. Возражение, исходящее из того, что в Иудее греческий язык мог быть тогда в достаточной мере известен, так что книги Нового завета могли быть и там написаны по-гречески, не имеет силы: в Иудее того времени писали именно на арамейском, а не на греческом языке, тем более если соответствующие произведения предназначались для распространения в народных массах, которые, конечно, по-гречески читать не умели.

Представим себе идеологическую обстановку в городах еврейской диаспоры начала нашей эры. Главным мотивом, определявшим самый дух этой обстановки, было напряженное ожидание прихода мессии, связанное с надеждами на радикальное изменение всего существующего порядка, на восстановление иудейского царства в наибольшей его мощи и славе. Сердца и души изгнанников и эмигрантов были обращены к Иудее и Иерусалиму, ибо именно там должен был появиться из рода царя Давида мессия-Христос. Время от времени оттуда проникают смутные и волнующие слухи о том, что он уже пришел или вот-вот собирается прийти. Каждый раз эти слухи оказывались не подтвердившимися или не осуществившимися. Они обманывали надежды заждавшихся людей, но все же не убивали эти надежды, ибо слишком сильно было стремление людей к мечте о благоденствии и свободе, об избавлении от национального и социального гнета. На смену одним слухам и легендам приходили другие. Одни из них оказывались нежизнеспособными и скоро дискредитировали себя своим неправдоподобием или своим несоответствием идеологическим запросам времени и места; они забывались и бесследно исчезали. Другие укоренялись, находили все большее количество приверженцев, а фантазия вновь примыкавших оснащала и обогащала первичную легенду новыми элементами и деталями. В порядке своего рода «естественного отбора» выжила и одержала в дальнейшем триумфальную победу легенда, связанная с именем Иисуса Христа.

В чем была та ее сила, которая дала ей возможность пустить такие мощные корни?

Христианская легенда обладала той притягательностью, которая заключалась и во всех других мессианских легендах: она давала надежду на выход из, казалось бы, безвыходного положения. Но у нее была еще одна особенность, которая обеспечивала ей важнейшее преимущество: она не поддавалась проверке жизненной практикой. Любой персонаж, претендовавший на мессианское достоинство, должен был доказывать правомерность своей претензии реальными делами, военными или какими-нибудь другими победами, теми или иными достижениями, которые могли бы свидетельствовать о том, что, наконец, осуществляется воля Яхве, решившего помиловать, спасти и возвеличить свой избранный народ. И когда из далекой Иудеи приходили сведения, что очередной мессия потерпел поражение и дело его пропало, наступал конец и его легенде. Если в основе этой легенды лежал вымышленный персонаж, то практика почти столь же неотвратимо приводила к его развенчанию: шли годы и десятилетия, все глуше становились слухи о нем, ничем реальным его мнимая деятельность не обнаруживалась, и легенда умирала естественной смертью. По-иному сложилась судьба легенды о Христе.

Главным элементом ее содержания было положение о том, что мессия должен в реальном видимом мире не победить, а погибнуть. «Окончательный расчет» с лежащим во зле миром должен наступить лишь в будущем. К ожиданию этого будущего людям было не привыкать — на таком ожидании построена вся мессианская идеология. Но здесь было уже не только ожидание. Легенда давала и видимость какого-то осуществления, чего-то уже свершившегося, но в то же время оставляла место для надежды, которая была тем более живуча, что проверить достоверность того свершившегося, на чем она покоилась, не было возможности.

Если бы христианская легенда возникла в Палестине, то в случае ее мифичности она могла быть легко разоблачена: обязательно требовались бы свидетели и очевидцы, участники и «болельщики» событий, а люди, находившиеся в соответствующие моменты в Иерусалиме и других пунктах, где, как гласит легенда, разыгрывались события, могли легко ее опровергнуть, — ничего, мол, такого не было в это время в этом месте. Но если рассказывается о том, что происходило в отдаленной Палестине ряд десятилетий тому назад, то нет возможности проверить достоверность этих рассказов. Родился (чудесным способом!), проповедовал, творил неслыханные чудеса, подвергся преследованиям, был распят, воскрес, вознесся на небо — как это все можно проверить, если оно происходило за тридевять земель и в довольно неопределенное время? А то, что в этой легенде может быть проверено, должно состояться лишь в будущем. Остается верить и ждать.

Здесь, правда, легенда имела свою ахиллесову пяту. Второе пришествие Христа «во всей славе своей» было обещано в качестве чрезвычайно эффектного события, долженствующего произойти в самом близком будущем, при жизни этого самого поколения. То, что оно никак не наступало, могло в сильнейшей степени подорвать новую веру. С момента возникновения самых основ христианской легенды до ее оформления в законченной догматической системе прошло несколько поколений, а второе пришествие так и не наступало. Вероятно, немало последователей нового учения под влиянием этого факта отступилось от него. Но многие, может быть, их было большинство, а не исключено, что и меньшинство, лишь укрепились в своей вере и в ожидании. На помощь приходили соображения и аргументы, которые нередко и сейчас спасают скандально провалившиеся пророчества: не так истолковали сказанное, ошиблись в расчетах сроков и т. д. Как известно, адвентисты до сих пор не теряют веры в скорое светопреставление, несмотря на все конфузы с его точно исчисленными датами. Уязвимое место христианской легенды оказалось в общем не таким уж опасным.

Легенда о мессии, родившемся и погибшем в далекой Иудее, могла возникнуть и распространиться среди иудеев диаспоры «из ничего» в том смысле, что ее основой не был реальный исторический человек. А появившись у евреев диаспоры, она могла очень быстро перекинуться в среду тех народов, с которыми они находились в постоянном экономическом и культурно-идеологическом общении.

А. Робертсон правильно отмечает, что «евреи и не евреи не находились в изоляции друг от друга и ежедневно общались в средиземноморских городах, где еврейские бедняки рассказывали видение о грядущем мессии, приноравливая его к мечтаниям бедняков не евреев о боге-искупителе, восторжествовавшем над смертью»[161]. В непрестанной миграции идей среди народов эллинистического культурного круга легенда о Христе с каждым десятилетием завоевывала все большие массы приверженцев, заодно непрерывно обогащаясь всем тем, что новые последователи привносили в нее из собственного жизненно-исторического и религиозного опыта.

Почему я из двух возможных вариантов предпочитаю тот, по которому в основе евангельской легенды не лежит некое реальное историческое зерно в виде действительно жившего исторического человека?

В другом варианте слишком много слабых мест. Если принять его, окажется, что слишком многое невозможно объяснить. Дело не только в «молчании века», хотя оно, конечно, имеет серьезное значение. Не менее существенно то обстоятельство, что сама история образа Иисуса обнаруживает довольно выразительную картину эволюции не от человека к богу, а от бога к человеку.

Чем более ранним представляется дата появления того или иного новозаветного текста или документа, тем определенней там выглядит Иисус Христос как бог, как закланный за наши грехи от века и прежде всех веков жертвенный агнец, как логос, как сверхъестественное абстрактное начало, а не как человек во плоти с конкретно-исторической биографией. И наоборот, чем к более позднему времени относится данный документ, тем больше в нем содержится элементов земной биографии Иисуса-человека. Невозможно предположить, что последующие поколения постепенно припоминали то, чего не знали предыдущие. Из каких складов памяти они могли бы черпать эти сведения? Единственным источником таких данных могла быть только религиозная фантазия, подстегиваемая исторической обстановкой и условиями общественного бытия тех социальных и национальных коллективов, в среде которых формировались верования и мифы первоначального христианства.

Один из виднейших теоретиков мифологической школы А. Древс писал: «Неисторичность Иисуса так же твердо научно установлена, как неисторичность Ликурга (Спартанского. — И. К), Ромула и Рема, семи римских царей, Горация Коклеса или Вильгельма Телля»[162]. С этим можно согласиться при одной оговорке: следует исходить из современного состояния источников, тем более, что относительно мифичности некоторых из перечисленных Древсом персонажей сейчас в исторической науке имеются серьезные сомнения. Нельзя зарекаться от возможности того, что в близком или далеком будущем найдутся неведомые до сих пор материалы и документы, которые заставят пересмотреть и вопрос о Христе. Правда, это не очень вероятная перспектива, ибо картина все же достаточно ясна.

Мифологическое направление в христологии

Придерживаясь того взгляда, что Иисус Христос как историческая личность не существовал, мы опираемся на действующую в литературе вопроса богатую и устойчивую традицию. Начало ее можно отнести к первым векам христианства, когда автор «Диалога с иудеем Трифоном» Юстин вкладывал в уста указанного Трифона заявление о «пустой молве», связанной с Христом[163]. В дальнейшем отдельные замечания и соображения, высказывавшие сомнения в историческом существовании Христа, выражались у многих авторов начала Нового времени, но в определенной форме мифологическая трактовка образа Христа стала обнаруживаться в литературе с конца XVIII в.

Современники и деятели Французской буржуазной революции К. Ф. Вольней и особенно Ш. Ф. Дюпюи в своих работах по истории религии высказали и обосновали на современном им уровне исторической науки убеждение в мифичности Христа[164]. И тот, и другой рассматривали этот образ как воплощение солнечного божества, представление о котором было заимствовано христианством из существовавших до него греко-римских и древневосточных религий.

Следующий важнейший шаг в своем развитии сделала мифологическая школа в трудах крупнейшего немецкого исследователя Нового завета Бруно Бауэра (1809–1882). Его взгляды по рассматриваемому вопросу претерпели довольно серьезную эволюцию. В первых своих трудах он не выражал сомнений в историческом существовании Христа. Тем не менее в них была подготовлена почва для отрицательного решения этого вопроса. И уже в третьем томе своего капитального труда «Критика евангельской истории синоптиков и Евангелия от Иоанна» Бауэр сформулировал основы мифологической трактовки образа Христа[165]. На основе тщательного анализа текста евангелий Бауэр установил их полную ненадежность в качестве исторических источников. В последующих своих многочисленных трудах Бауэр подверг такому же скрупулезному анализу остальные книги Нового завета, что только укрепило его убеждение в мифическом характере образа Христа.

Высоко ценил труды Бауэра Ф. Энгельс. В свете их, писал он, «из всего содержания евангелий не осталось почти абсолютно ничего, что могло бы быть доказано как исторически достоверное, так что можно объявить сомнительным даже историческое существование Иисуса Христа»[166]. Как видим, Энгельс не занял в последнем вопросе категорической позиции, для него историческое существование Христа оставалось лишь сомнительным. Он выражал надежду на то, что дальнейшие открытия и исследования внесут большую ясность в этот вопрос.

Конец XIX и начало XX в. раскрыли перед мифологической трактовкой личности Христа новые горизонты. В Германии, Нидерландах, Франции, Англии и в других странах появилось большое количество работ различных авторов, занявших определенно выраженные мифологические позиции и весьма существенно пополнивших обосновывавшую их аргументацию.

С 70-х годов прошлого века один за другим в Голландии стали выступать исследователи, занимавшие позицию безоговорочного отрицания историчности Христа. Первым из них был А. Хукстра, опубликовавший в 1871 году сочинение «Христология канонического Евангелия Марка»[167]. Он обосновал в нем мысль о том, что евангелия представляют собой не исторический документ, а произведения символической поэзии и что, следовательно, все их персонажи можно рассматривать лишь как продукт художественной фантазии. Этот взгляд разработал и довел до завершения другой представитель голландской школы А. Пирсон в сочинении под названием «Нагорная проповедь и другие синоптические фрагменты»[168], вышедшем в 1878 году. Любопытна по замыслу и форме выражения работа представителя той же школы С. А. Набера под названием «Орешки»[169]. Автор предлагает богословам-ортодоксам 40 вопросов, связанных с толкованием посланий Павла и других новозаветных сочинений; это, с его точки зрения (и по существу, правильно), такие твердые «орешки», разгрызть которые они не в состоянии.

В дальнейшем голландские исследователи обогатили литературу рядом новых произведений, в которых на основе тщательного анализа новозаветных текстов убедительно обосновали тезис о мифичности фигуры Иисуса Христа (А. Д. Ломан, В. К. Ван-Манен, Г. И. Боланд). В 1912 году Г. А. Ван ден Берг ван Эйсинга опубликовал на немецком языке работу, подытожившую взгляды и достижения представителей голландской мифологической школы, «Голландская радикальная критика Нового завета»[170].

Одновременно одна за другой выходили работы английских и американских приверженцев мифологической школы. С 1900 года выходит ряд работ шотландца Дж. Робертсона, американца В. Б. Смита, англичан Г. Райлендса и Т. Уайттекера. Первый из них в своих многочисленных трудах проследил дохристианскую «историю» образа Иисуса, генетически связав его с древнеиудейским культом Иегошуа и с другими культами, уходящими в глубокую древность. В. Б. Смит сосредоточил свою аргументацию на доказательстве того, что образ Иисуса вначале сформировался как образ бога, а не человека. Одна из его главных работ названа «Се бог»[171] — эта формула противопоставлялась автором евангельскому тексту «се человек».

Наибольшую известность и соответственно наиболее ожесточенную оппозицию со стороны официального христианского богословия встретили немецкие исследователи начала нашего столетия, выступившие с защитой мифологической концепции. Первыми из них были пастор А. Кальтгоф и С. Люблинский, затем выступил снискавший наибольшую известность А. Древс[172]. Не будет преувеличением сказать, что само имя Древса стало своего рода символом мифологической школы. Недаром В. И. Ленин заявил о необходимости для марксистов «союза с Древсами»[173], имея в виду, конечно, не общность мировоззренческих и политических установок, каковой не может быть, а общность подхода к исследованию и решению вопроса об историчности или мифичности Христа.

В большом количестве сочинений, первое из которых «Миф о Христе» вышло в 1909 году, Древс суммировал аргументацию против историчности Христа, выдвинутую всеми его предшественниками, и дополнил ее рядом собственных соображений. В той части, которая касается позитивного решения проблемы о происхождении христианства, Древе выдвинул недостаточно обоснованную гипотезу о решающем влиянии гностицизма в возникновении христианского учения, а также и об астралистических источниках последнего. Но в критике основного «исторического» построения о Христе-человеке Древс дал неопровержимый материал и столь же неопровержимую аргументацию.

Выход работ Древса вызвал резкую реакцию со стороны представителей официального богословия. Когда свободомыслящий «Союз монистов» провел в Берлине две публичные дискуссии об историчности или мифичности Христа, они приняли вызов, решив перенести борьбу со страниц академической печати на арену устного публичного обсуждения — в здания цирка и собора[174]. Надо, однако, отметить, что серьезных аргументов против мифологического решения вопроса о Христе его противники найти не смогли. Чуть ли не главным пунктом в этой аргументации была ссылка на то, что Древс-де не теолог по профессии, а философ и, следовательно, в вопросах, связанных с религией, дилетант. Это, конечно, звучало не очень убедительно.

Начало нашего столетия ознаменовалось развертыванием деятельности сторонников мифологического направления и в ряде других стран. Отметим в этой связи имена поляка А. Немоевского, французов П. Л. Кушу, П. Альфарика, Э. Дюжардена и Э. Мутье-Руссе, датчанина Г. Брандеса[175]. Еще до Октябрьской революции труды представителей этого направления проникли и в Россию, где оно не могло иметь широкого распространения из-за цензуры. Когда в 1910 году знаменитый революционер-народоволец Н. Морозов перевел на русский язык книгу Древса «Миф о Христе», то весь тираж издания был сожжен по ее распоряжению. За издание своих книг на русском языке А. Немоевский был на год посажен в крепость.

В советской литературе мифологическая школа историографии христианства заняла видное место. Правда, в первой после революции публикации по рассматриваемому вопросу ее автор стоит на позициях историчности Христа. Мы имеем в виду книгу Н. Никольского «Иисус и первые христианские общины»[176]. Аргументация в пользу историчности Христа, которую развернул этот крупный и прогрессивно настроенный ученый, была, однако, весьма легковесной и не опровергала основных построений мифологической школы. В том же году выступил с работой «Возникновение христианства» такой крупнейший историк нашего времени, как Р. Виппер[177]. Он подтвердил, пользуясь всей литературой вопроса, что представление о Христе как об исторической личности не имеет под собой серьезных документированных оснований. В дальнейшем советская историческая наука твердо стояла на позиции отрицания историчности Христа.

Была предпринята большая работа по переводу на русский язык и изданию ряда произведений представителей мифологической школы. Уже в 1920 году вышла книга А. Немоевского «Бог Иисус», а через три года — другая работа того же автора «Философия жизни Иисуса»[178]. С 1923 года стали выходить работы А. Древса, начиная с его основополагающего труда «Миф о Христе» (несколько изданий) вплоть до книги, в которой рассматривалась история мифологической школы, — «Отрицание историчности Иисуса в прошлом и настоящем»[179]. Помимо того, были выпущены в русском переводе работы П. А. Кушу, Ш. Виролльо, Э. Мутье-Руссе, Э. Гертлейна, Г. Брандеса, К. Вольнея и др.[180]

Вышли в свет и некоторые работы приверженцев исторической школы. Так, была издана книга знаменитого французского писателя А. Барбюса «Иисус против Христа»[181], послужившая потом предметом оживленной полемики в советской печати. Позднее была опубликована двумя изданиями книга английского религиоведа-коммуниста Арчибальда Робертсона с сопроводительными статьями советского историка религии С. Ковалева[182]. В самой книге отстаивается тезис об историчности Иисуса, в статьях же С. Ковалева ведется полемика против этого тезиса.

В течение нескольких лет, начиная с 1924 года, выходил многотомный труд Н. Морозова под общим названием «Христос»[183]. Это единственное в своем роде произведение, автор которого, по сути дела, отвергал всю историю древности как вымысел писателей позднего Средневековья. Евангельского Иисуса, по концепции Морозова, не было, но существовал в четвертом веке нашей эры персонаж, известный под именем Василия Великого, с ним-то и следует отождествить Иисуса Христа. Построения Морозова были основаны на весьма рискованных и произвольных сопоставлениях исторических сообщений с астрономическими явлениями, якобы символизированными в этих сообщениях, и на столь же произвольных толкованиях значения фигурирующих в исторических источниках имен. Так, например, буквальное значение греческого имени Василий («базилевс») — царь — совпадает-де с неоднократным именованием Христа в евангелиях царем иудейским, что дает якобы основания отождествлять Иисуса с Василием Великим. Астралистика Морозова в известной мере следовала теми же путями, что у Вольнея, Дюпюи, Немоевского, а в значительной мере — что у Древса и у советского историка Н. Румянцева. Впрочем последний отмежевался от крайних взглядов Морозова и полемизировал с ним. В целом эти взгляды не были приняты советской исторической наукой.

В ряде трудов советских историков и религиоведов мифологическая трактовка образа Христа была основана на тщательном изучении источников, а также ставших в известной мере классическими работ иностранных ученых, примыкавших к мифологической школе. Необходимо назвать в этой связи, прежде всего, книги Н. Румянцева, A. Рановича, Р. Виппера, С. Ковалева, Я. Ленцмана[184]. В них мифологическое решение вопроса о личности Христа связано с общей марксистской концепцией происхождения христианства и с вскрытием социально-классовых корней этой религии на первоначальной стадии ее развития. В основе сложившейся в советском религиоведении традиции по рассматриваемому вопросу лежат работы Ф. Энгельса по истории раннего христианства и методологические указания B. И. Ленина.

Нельзя не отметить того, что в последнее время некоторые советские авторы проявили тенденцию к отказу от мифологического решения проблемы Иисуса. Так, например, в книге И. Свенцицкой «От общины к церкви» историческое существование Христа как основателя христианства рассматривается как факт, не вызывающий сомнений и не требующий доказательств[185]. Декларируется, в частности, что «археологические раскопки обнаружили следы поселения» на том месте, где при Иисусе был Назарет. Кто вел эти раскопки, где опубликованы их результаты, об этом не сказано. Выше мы приводили выдержки из книги Томпсона, из которых явственно следует, что эти следы не обнаружены.

Таким образом, основные аргументы мифологической школы и в наше время остались непоколебленными. Мы не будем здесь излагать их, поскольку выше они были освещены, ограничимся кратко сформулированными тезисами: 1) исторические источники, относящиеся к I веку, хранят полное молчание о личности и деятельности Христа, притом даже в тех случаях, когда, казалось бы, фигура Христа и его судьба не могли не обратить на себя внимание авторов соответствующих исторических, философских и публицистических работ, не могли не фигурировать также в некоторых официальных и полуофициальных документах; 2) в раннехристианской литературе образ Христа эволюционирует по схеме «от бога к человеку» в соответствии с хронологической последовательностью появления того или иного произведения— чем оно древнее, тем меньше в нем конкретных черт образа Христа как человека, тем скуднее его земная биография, тем ближе его облик к образу бога.

До тех пор, пока не найдено ни одно свидетельство о Христе, относящееся к первой трети или в крайнем случае к середине I века и принадлежащее либо очевидцу и участнику евангельских событий, либо человеку, непосредственно передающему свидетельство очевидца, все утверждения об историчности Христа остаются голословными и покоящимися только на христианской традиции, сложившейся в конце I — начале II века. Что касается аргумента об эволюции образа Христа, то он не только сохраняет силу, но в последнее время приобрел еще большее значение.

Евангелие от Иоанна считалось наиболее поздним из всех и, пожалуй, единственное нарушало указанную выше схему эволюции, ибо в нем земные и человеческие черты образа Христа проступают менее явственно, чем у синоптиков: здесь нет ни рождения, ни детства Иисуса, акцент всего повествования перенесен на Слово (Логос), которое было у бога и которое было бог (Иоанн, I, 1–5). В настоящее время, исходя из близости Евангелия от Иоанна по своему духу к кумранским документам, а также из находки папируса Д. Райлендса, некоторые авторы вносят изменение в относительную хронологию евангелий, ставя на первое место Евангелие от Иоанна. Если принять эту гипотезу, то нарушение эволюции образа ликвидируется, и картина данной эволюции пополняется еще одним важным штрихом. Евангелие от Иоанна в этом случае «удобно» укладывается в закономерную схему развития христианской легенды между посланиями и евангелиями синоптиков, что может лишь подтверждать эволюцию «от бога к человеку».

Возможно, в будущем какие-нибудь новые открытия опрокинут все логические соображения, определявшие до сих пор решение вопроса в пользу мифологической теории: новые факты могут породить «новую легенду» и, стало быть, иные выводы, чем те, которым мы следовали до сих пор. Но лишь предвзятый и тенденциозный подход к вопросу может побудить исходить из «возможных» будущих открытий, пренебрегая той ясной картиной, которая основана на фактах, не подлежащих сомнению.

В свете современного этапа развития исторической науки проблему происхождения христианства следует решать, абстрагируясь от личности Христа и от его деятельности, которая с традиционно-церковной точки зрения явилась исходным пунктом истории христианства. В этой связи представляет интерес лишь то, как постепенно выявляются контуры образа Христа, как шла его историзация, его превращение из мистически-туманного агнца и Слова в реального человека с определенной биографией.

История образа Иисуса включала в себя оформление двух элементов вероучения: 1) мессия уже один раз приходил на Землю и должен в будущем прийти еще; 2) при всей его святости и божественности это был человек с реальной земной биографией, родившийся на Земле и погибший или, во всяком случае, тем или иным способом прекративший свое существование. Обе стороны этого процесса историзации нашли свое выражение в новозаветных произведениях первой половины II века, т. е. в Павловых посланиях и в евангелиях. И если в посланиях говорится о начале этого процесса, то в евангелиях он выглядит уже завершенным.

Чтобы разобраться в ходе историзации личности Христа, нужно установить социально обусловленные идеологические причины, вызвавшие потребность в этой историзации. Почему Иисус не мог остаться в фантазии своих поклонников мистическим агнцем, богом, которому только еще предстоит снизойти на Землю, притом явиться не в человеческом, а в божественном облике?

Ряд исторических обстоятельств обусловливал непригодность такого варианта для новой религии. Прежде всего играло роль то, что она находилась в непрестанной борьбе с иудаизмом. Нужно было в этой борьбе выдвигать какие-то новые элементы вероучения, идущие дальше ортодоксально-иудейского ожидания прихода мессии. Учение о том, что он уже приходил и в принципе свою миссию выполнил, представляло собой то новое, что привлекало первохристиан. Это имело особое значение в обстановке подавления освободительных движений Римом, когда ставка на приход воинственного и победоносного мессии оказалась битой самым убедительным аргументом — жизнью. Но уж если мессия приходил, то нужно знать, как это было, в чем выражалась его деятельность, каков был он сам, где родился и жил, как умер и т. д.

Враги христианства требовали все новых аргументов, способных подтвердить истинность последнего. Если мессия уже приходил, говорили они, то что же он делал, где жил, чему учил, как и при каких обстоятельствах оказался в сверхъестественном мире? Отражать эти удары фантазия первохристиан могла, только разработав биографию Христа.

Складывался культ — возникали и закреплялись в религиозном быте новые обряды, источником которых часто были «чужие» религии. Их объяснение в сознании христиан должно было, однако, вытекать из новых мифологических обстоятельств. Возникали новые этиологические мифы, которые должны были связываться с личностью Христа и входить составными элементами в его биографию.

Завоевывал все более прочное положение клир — институт пресвитеров, епископат, складывалась христианская церковь. И здесь, помимо фактической реальности, вытекавшей из того, что в руках церкви сосредоточивалось экономическое и организационное господство, нужна была и идеологическая санкция. С ее помощью требовалось обосновать, что Христос имел учеников-апостолов, положивших начало церкви и передавших в порядке преемственности «благодати» свои полномочия последующим поколениями церковных сановников. В Евангелии от Матфея один из приводимых им эпизодов дает для этого обоснование: Иисус поручает апостолу Петру основать церковь и руководить ею (Матф., XVI, 18–19). Отсюда вытекают претензии епископов и пресвитеров считать себя преемниками и уполномоченными Христа. Но чтобы такая санкция была убедительной, она должна быть одним из элементов готовой и цельной биографии Христа.

То же следует отметить и в отношении этической системы новой религии. Нравственные предписания, освящавшиеся ею, могли находить свое наиболее авторитетное основание в ссылке на то, что так учил поступать Христос. А когда и при каких условиях он этому учил, можно было установить лишь из соответствующих эпизодов его биографии, что служило дополнительным стимулом к ее обогащению за счет фантазии приверженцев христианства.

Этим, однако, не решается вопрос о том, почему это должна была быть биография человека, а не бога. Ведь, казалось бы, авторитетнее выглядели бы поучения и предписания, исходящие от некоего божественного существа, а не от человека.

Здесь новая религия оказалась под влиянием того материала, который ее приверженцы принесли из старых верований и культов. И в иудаизме, и в религиях эллинистического мира небесные спасители чаще представлялись как богочеловеки, а не как «чистые» боги. По Ветхому завету, мессия должен явиться из рода царя Давида, он и сам должен быть царем, т. е. человеком. В другом варианте иудейского мессианизма, основанном на 53 главе Книги Исаии и на других ветхозаветных источниках, рассматривающих грядущего мессию как страдальца и жертву за грехи человеческие, опять речь идет о человеке с его слабостями и тяжелыми переживаниями. Как известно, в эллинистических религиях культ умирающих и воскресающих спасителей был широко распространен. Это были, начиная с Прометея, боголюди, герои-полубоги с обстоятельно разработанной земной биографией.

Вера в Иисуса-человека делала христианство особо притягательным в глазах людей. Человеческая ограниченность и слабость Иисуса Христа, его подверженность человеческим переживаниям, в том числе связанным со страданиями, его незащищенность и в ряде случаев беспомощность — все это делало богочеловека несравненно ближе верующему в него, чем недоступного, бесконечно далекого, совершенного и блаженного бога. Особенно близко могли принимать к сердцу страдания распятого представители страждущих и обремененных. Для них богочеловек был «свой брат», который лучше, чем абсолютный бог, может понять их нужды.

В этом заключается одна из парадоксальных сторон религии. Ведь если рассуждать логично, то бог, который не может спасти от страданий себя самого, вряд ли может избавить от них человечество. Но здесь опять-таки сказывается присущая всякой религии противоречивость. Соответствующие фантастические представления складываются исторически, наслаиваются постепенно и, поскольку люди привыкают к ним, не вызывают недоумений по поводу своей очевидной несообразности.

Для оформления земной биографии Иисуса Христа христианство во второй половине I века использовало различные верования иудаизма и мифологию всех эллинистических народов, представители которых входили в христианские общины. Большую роль при этом сыграли культы страдающих, умирающих и воскресающих богов, широко распространенные по всему Средиземноморью. Однако в своих вероисповедных документах, а именно в новозаветных книгах, христианство, излагая земную биографию Христа, ссылается лишь на Ветхий завет и его пророчества.

Из Ветхого завета был заимствован основной материал, послуживший первохристианам для построения биографии Иисуса-человека. Направление этого биографического мифотворчества было дано еще в посланиях Павла (Гал., III, 8; Римл., XIV, 25; I Кор., XV, 4).

В евангелиях данная линия реализуется уже последовательна Иисус — тот самый царь иудейский из рода Давидова, который многократно «обетован» богом Яхве через пророков (Ис., XI, 4; Дан., VII, 13–14). Он должен родиться в Вифлееме (Мих., V, 2), во исполнение чего евангелисты заставляют его родителей совершить странное путешествие для прохождения переписи из Назарета в Вифлеем. А Назарет понадобился для оправдания наименования мессии «Назореем» (Суд., XIII, 5; XVI, 17; Ам., II, 11), причем евангелист не понимает этимологической неправомерности этого эпитета от названия Назарета. Ветхозаветные реминисценции и параллели наличествуют в евангельской биографии Иисуса вплоть до таких, которые звучат даже несколько странно: въезд Иисуса в Иерусалим сразу на двух ослах в подтверждение текста Захарии, ссылка римских легионеров на Ветхий завет при дележе риз Иисуса (Зах., IX, 9; Пс., XXI, 19; Иоанн., XIX, 24) и т. д.

Для оформления христианского вероучения послания Павла имели такое большое значение, что в протестантской историографии утвердилось мнение, согласно которому именно Павел, а не Христос является основателем христианства как религиозно-догматической системы. В этом есть немалая доля истины. Из поучений, афоризмов, притч, проповедей Христа, приводимых в евангелиях, невозможно сконструировать то догматическое учение, которое легло в основу Символа веры и всех последующих богословских построений христианства. Из посланий же Павла такие основоположения извлечь можно.

Одно из них заключается в том, что Христос явился для устроения судьбы не только израильского народа, а всего человечества. Тот космополитический характер, который приобрело христианство уже в первой половине II века, предопределял необходимость решительного изменения в его основной догматической установке — оно означало разрыв с учением об исключительности «избранного народа» и с иудейско-националистическим характером учения о мессии. А если мессия должен был явиться для спасения всего человечества от страданий и бедствий, то должна была получить новое освещение и проблема источника этих страданий. Дело было уже не в прегрешениях евреев против избравшего их бога Яхве, не в том, что они стали «служить чужим богам», а в каких-то факторах общечеловеческого масштаба и значения. Главным из таких факторов явился в догматике паулинизма ветхозаветный миф о грехопадении Адама — для его искупления и должен был сын божий пострадать на кресте (Римл., V, 12–19). Трудно изложить в логически последовательной форме концепцию, связанную с этим основоположением христианства. С точки зрения здравого рассудка здесь все нелогично, начиная с учения о грехопадении Адама и Евы и кончая историей его искупления. Тем не менее послания Павла оформили и закрепили эту концепцию в христианстве II века и на последующие времена.

Колоссальная литература посвящена вопросу о подлинности посланий Павла и его историчности. Наиболее радикальное крыло мифологической школы причисляет Павла, как и Христа со всеми его апостолами, к фигурам мифологического плана. Нам представляется это решение недостаточно обоснованным. Правда, цифра «12», несомненно, носит на себе отпечаток символа, весьма распространенного в древних религиях, и особенно в иудаизме. Вспомним хотя бы о двенадцати сыновьях Иакова и соответственно двенадцати коленах израилевых. Не вызывает, однако, сомнений тот факт, что в распространении первоначального христианства важную роль сыграли бродячие проповедники, разносившие его по всему Средиземноморью, вербовавшие прозелитов и основывавшие общины. Были ли среди них лица, носившие «те самые» имена, или им впоследствии были эти имена присвоены для авторитетности, существенного значения не имеет. В тех случаях, когда нет прямых противопоказаний к признанию аутентичности того или другого имени, нет оснований ее отрицать. Что же касается Павла, то, пожалуй, из всех апостолов он имеет наибольшее право претендовать на историчность.

В отношении остальных сомнения могут быть связаны прежде всего с тем, что им евангелиями отводится роль спутников и сотрудников Христа. Признавая последнего мифической личностью, мы в какой-то мере определяем такой же статус и для его «спутников». С Павлом же дело обстоит несколько иначе: он «видел и слышал» Христа лишь в экстатическом переживании, которое могло явиться продуктом галлюцинации. Личность и деятельность Павла на решающих этапах его биографии выглядят достаточно правдоподобно. Нет оснований ставить под сомнение существование, а также проповедническую деятельность человека, жившего в конце первого и в первые десятилетия II века, фанатичного и талантливого приверженца новой религии, не только основавшего ее общины в большом районе Средиземноморского бассейна, но и систематизировавшего ее вероучение. Его, конечно, могли звать и Павлом, а по-еврейски Савлом или Саулом; это допущение не означает, впрочем, признания исторически достоверными всех эпизодов его биографии, о которых рассказывается в Деяниях и Посланиях. Нет ничего неправдоподобного и в том, что Павел был автором посланий, с которыми он обращался к христианским общинам или к их руководителям.