«Перетащу-ка я мать в Москву», — Татьяна вздохнула и начала действовать.
Решение далось не сразу. Когда-то Николай протестовал, уговаривал, что все это блажь, нечего срывать человека с насиженного места, сама потом пожалеешь.
Три месяца назад, облюбовав в Валентиновке небольшую дачу, Татьяна отправилась в Омск, с твердым намерением без матери не возвращаться. А чтобы не было соблазна пойти на попятную, оформила задаток на дачу, вписав как владелицу свою мать. То есть, Варвару.
Омск встретил Татьяну солнцем и ветром. Вот и знакомая калитка, вот и лавочка во дворе, вот и мать — на лавочке. Татьяна замедлила шаги, приглядываясь к матери. Варвара встрепенулась, почувствовав сторонний взгляд, и ринулась через дворик к дочери:
— Донюшко моя! Уж не обознались ли глаза мои? Ты ли это…
Татьяна поморщилась, устыдившись навернувшихся слез. Обняла мать и направилась к дому.
— Погоди, у меня не убрано, соседка возится. Посидим минутку, она и закончит.
У Татьяны защемило сердце — чужие люди обихаживают мать, а она еще раздумывает: перевозить ли ее в Москву. Видно, в свое время Николай переусердствовал в своей осторожности. Решено: без матери в Москву не поеду.
Через час, умывшись и переодевшись с дороги, Татьяна расставляла привезенные сладости, которые так любила Варвара, всегда приговаривая: и без мяса проживу, да и без картошки обойдусь, а вот к чайку сладенького всегда хочется.
— Ну что, мама, не надоело тебе соседской помощью одалживаться?
— Надоело не надоело, только как ты меня, донюшко, перевозить в такую даль думаешь? Что будем с домом делать, с вещами? Бросить хочешь. Заколотить окна-двери — и оставить так, на разграбление. Сколько раз мы с тобой говорили про это, а тебе все неймется.
— Знаю, какие вещи оставить боишься — сундук свой полуразворованный стережешь. Что обидно-то: от чужих людей узнавать приходится о твоих «тайнах». Поехали в Москву. Заберем остатки твоих пасьянсов, может, и пригодится твоя ворожба.
Увещевая мать, Татьяна спиной почувствовала взгляд. Тяжелый и угрожающий. «Верно, та самая соседка. Неспроста она в помощницы вызвалась: вон как напряглась, про сундук услышав», — черные глазищи Татьяны впились в лицо женщины с такой силой, что щеки у той побагровели, дыхание участилось, открывшийся рот стал заглатывать воздух.
«Как сазан в корзинке», — почему-то вспомнилось детство, пионерский лагерь и рыбалка на Дону.
— Что, занеможилось? Ступай к себе, — Татьяна говорила тихо, будто ничего не происходит. — Иди, иди, я уж присмотрю за матерью. Без тебя справлюсь.
Дверь за соседкой закрыли на ключ. Мать и дочь продолжили чаепитие. Со стороны казалось: мир да покой. И только грудь у Варвары нервно вздымалась в такт дыханию, предательски выставляя напоказ скопившуюся за годы горечь.
«Много грешила, видать, — жалея мать, думала Татьяна. — Ничего, в Валентиновке будет сама себе хозяйкой, а ко мне все-таки поближе. Хорошо, что дачу присмотрела, вместе нам не ужиться».
Удивительно легко перенесла Варвара переезд.
Два дня ехали в купе одни. Татьяна расслабленно предавалась чтению, Варвара, прикрыв веки, дремала, утешаясь тем, что сундук — под полкой и никто, пока она с этой полки не встанет, к сундуку не подойдет. На третий день заняли верхнюю полку над Татьяной, а ближе к Москве появился и последний пассажир. Варвара дергалась: пассажир норовил сдвинуть сундук и воткнуть рядом свою котомку.
— Не трогай, мил человек: у меня там хрупкие вещи, — сама же думала: положит котомку, а потом приспичит в нее залезть за чем-нибудь да и захочется про сундук спросить — что я ему скажу? Врать сроду не любила да и не умела, а молчание всегда только раззадоривает. Так, перебирая всякие доводы, переживая и успокаиваясь, подъезжала Варвара к Москве, чтобы прибыть оттуда к своему последнему пристанищу в этой жизни — к уютной подмосковной даче в Валентиновке.
— Таня, донюшко, знаешь, здесь у художника одного дача есть. Веришь ли, ему больше ста лет.
— И какие же картины этот художник пишет? — поинтересовалась Татьяна, разбирая привезенную утварь. — Не картины, говоришь, карикатуры? Что ж удивляться, с карикатурами весело, вот и живет так долго. И Троцкого знал? Знакомиться будешь или издали за ним посмотришь?
Дача обживалась с охотой. Татьяна сама любила навещать мать. Незаметно создавался уклад, где мать и дочь, не мешая друг другу, уютно уживались во времена встреч и без тоски расставались, когда чувствовали в этом нужду. У каждой был свой угол в доме — с удобной кроватью, светлым окном и привычными мелочами, без которых не обходится ни один человек. Татьяна успокоенно радовалась возможности отдохнуть от тягостной удрученности дочери, которая передавалась и внуку, и ей. «Эта дача — отдушина для меня. Мать поближе, тоже к лучшему. Мать есть мать. Хоть и старость давно подошла, все равно, пока жива моя матушка, я как щитом прикрыта».
Татьяну всегда занимали чужие жизни. Она любила заглядывать в окна, по-своему додумывать то, что не удалось рассмотреть. Прогуливаясь от платформы к даче, она засмотрелась на удивительный домик. Он был низеньким, что редкость на фоне строящихся в последнее время двух-и трехэтажных дач. И еще как будто круглый. Не всякий человек мог придумать такой домик.
— Духом творчества и гармонии веет от этого дома, — пафосно и вслух произнесла Татьяна.
— Сама с собой разговариваешь?
Татьяна вздрогнула.
— А я тебя поджидала-поджидала да решила встретить, — Варвара ухватила дочку за рукав и остановилась перевести дух. — А в домике этом живет тот самый художник, которому больше ста лет. Помнишь, я тебе говорила? Вот и смотри, кто кого переживет: он дом, или дом его.
Татьяна посмотрела на мать и вспомнила, как неделю назад на этой же дороге кто-то, проходя мимо, спросил: вы сестры или она (кивок в сторону Варвары) — ваша дочь?
«Что-то с этим художником не так», — с грустью подумала Татьяна.
Степана разбудил звонок в дверь. Ворча и спотыкаясь, никак не находя ключи, он наконец открыл дверь и впустил почтальона. Телеграмма была от отца. Одной фразой отец выплеснул тоску и одиночество последних лет: «Приезжай, боюсь не дождаться».
Степан не любил Санкт-Петербург. Его угнетали серые набережные, его угнетал вечно сырой воздух и еще — болотный запах, почуяв который в любом другом месте, Степан с досадою вспоминал родной город.
— Надо в Питер съездить.
— Что за новость, зачем? — Борис не любил неожиданные изменения в планах, как и не любил никакие сюрпризы. Даже приятные.
В трубке что-то затрещало. Борис прервал разговор и снова набрал номер Степана:
— Ладно, сейчас заеду, расскажешь.
Спустя час Борис выслушивал надоевшие жалобы Степана на вечные приставания его отца. Он искренне сочувствовал приятелю: тот рос без матери, череда захожих женщин оскверняла детские воспоминания и усиливала привязанность к отцу. Борис по рассказам Степана составил собственный образ этого человека. Мысленно он называл его «Надзиратель». Степан не отличался разговорчивостью, и из обрывочных сведений Борис понял, что родился отец Степана в тюрьме от какой-то красивой и очень молоденькой зэчки. Такой молоденькой, что младенца ей даже кормить не давали. Дед Степана вырастил ребенка по своим понятиям о воспитании и образовании: сначала военное училище, потом служба под пристальным присмотром родителя, в тех же стенах, что и он сам. Жизнь у отца Степана тоже не сложилась: женщин он воспринимал как второсортное сообщество, которое надо держать в узде и не давать садиться на голову. Женщины почему-то этот закон природы не понимали. Задержалась с отцом только мать Степана, и то на полгода. Сбежав, мать еще пыталась вернуть ребенка себе, но воля деда была сильнее: пацана должен растить отец. И точка.
— А не поехать ли нам вместе? Давно в Питере не был.
— Про портфель забыл? — Степан не хотел посвящать Бориса в свои семейные дела и уже пожалел о порыве откровенности. — Сам управлюсь. Мудрит старик, просто соскучился. Побуду денек и вернусь, нечего тебе бросать начатое, вдруг что нароешь.
— Твоя правда. Из-за одного-двух дней и срываться не стоит. Езжай.
На этот раз Питер встретил Степана безветрием и солнцем. Подморозило. Улицы сухие и чистые, обувь на ногах теплая, хотелось пройтись, ни о чем не думая, наслаждаясь бездельем и спокойствием. «Перемены к лучшему», — отметил Степан заглядывал в бакалейные отделы. Он, с удовольствием выбирая гостинцы отцу, всматривался в витрины и рекламные щиты — во всем чувствовался хозяйский прицел на долгое благополучие города.
Отец открыл не сразу. Держа палец на звонке, Степан даже подумал, что старик окончательно оглох. Однако через несколько показавшихся длинными минут что-то зашелестело, затрещало и старая крашеная дверь со скрипом, нехотя открылась.
Отец повис на шее сына. Причитая и глотая навернувшиеся слезы, он впился сучковатыми пальцами в руку Степана и, словно боясь, что сын убежит, потащил его в комнату.
— Что, батя, занеможил, или просто соскучился?
Степана растревожила перемена, случившаяся с отцом за то время, что не виделись: заострившийся нос возвышался над впавшими щеками, кожа пожухла и стала какой-то серой. И руки — они не то чтобы тряслись, но их будто сжимала судорога. Видно было, что отец свыкся с этим недугом, научился поддерживать одну руку другой.
— Удар у меня был. Уж с месяц как случилось, думал, не выкарабкаюсь. Да видать, не придет мой час, пока с тобой не поговорю. Раздевайся, ставь чайник, а я прилягу. Знобливо мне сегодня, да и шатает еще после удара-то.
Степан ринулся в прихожую, разделся, внес на кухню гостинцы, включил газ, вспомнив в который раз, что опять забыл купить электрический чайник. За кухонными хлопотами он успокоился и почувствовал, что совсем не готов ни к какому серьезному разговору.
На стене висела фотография деда в военной форме. Даже на фотографии глаза деда буравили каждого, кто проходил мимо. Степан с детства помнил этот взгляд — просверлит до затылка и воткнется в душу. От деда редко что можно было скрыть, а обмануть деда было невозможно.
— Слушай, что скажу. Да перестань на деда пялиться, не икона. Совсем не икона. Грешник он великий, об этом и разговор. Умирать мне, видно, скоро придется, и твое одиночество мне как бревно под ноги. Мечтал, что внуков увижу или хотя бы снохой полюбуюсь, — не довелось. А вот близкая родня у тебя сыскаться может. Либо в Омске, либо в Москве. В Питере нет у тебя никого. Кроме меня.
— Что за родня? — услышав про Омск, Степан даже дернулся, будто привидение почуял. Последние события испортили сон, а нехватка сна путает мысли, — это Степан усвоил давно, поэтому быстро подавил мистику и вернулся к реальности: — Я всех помню: Омск не наш город, а в Москве только знакомые, никакой родни.
— Бабка твоя живет и здравствует. А теперь сядь и послушай совсем уж необъяснимую вещь. Дошел до меня слух, что на этом свете еще небо коптит, кто бы ты думал? Вот именно, — твоя прабабка.
Степан опустил глаза. Медленно, загибая палец за пальцем, он нервно просчитывал какие-то даты. Лицо отца выдавило подобие ухмылки и стало еще страшнее.
— Что, прикинул годы? То-то и оно, многовато выходит. А старуха живет и живет. И не старше дочки, то есть бабки твоей, выглядит.
«Зря я не взял сюда Бориса. Расскажу — не поверит. Нутром он почуял, где разгадки лежат, оттого и просился со мной в Питер. Отца нельзя оставлять одного».
Степан снова не мог уснуть. Забылся к утру. Портрет деда плавно переместился в сон… Степан все пытался пальцем поковырять глаз на фотографии деда. Палец легко вошел в мягкий глаз, веки сомкнулись, сжав палец, и голова деда медленно выплыла из рамы. Ужас сковал рот, крик не получался. Руки вылезшего из фотографии деда дергали за плечо: «Я здесь, я здесь!» — кричал дед. Степан проснулся.
— Я здесь! — кричал испуганный отец.
Утром все показалось другим и не страшным. Ну живет где-то бабушка и еще одна бабушка. При чем тут их с Борисом дела? Отец что-то про Омск узнал, — проверим. Надо решать вопросы по мере их поступления, глядишь, некоторые и исчезнут. Рассудительность собственных мыслей Степану понравилась, и он бодро пошел ставить чайник.
На Ленинградский вокзал Борис пришел за минуту до приезда Степана. Сутки, отмеренные на поездку, превратились в неделю. Перезванивались ежедневно. Борис нервничал, подозревая, что Степан оттягивает возвращение в Москву сознательно. Кончались студенческие каникулы. Преподавательское расписание на это полугодие уже не сулило много свободного времени. Кафедру покинули еще два доцента, и их нагрузку распределили оставшимся, в том числе и Борису.
— Скудеет образование, — вслух произнес Борис и увидел выходящего из вагона Степана.
— Что за загадки ты мне привез? — Борис нарочито небрежно не стал дожидаться ответа, полез в карман за зажигалкой. Раскуривая сигарету, повернулся спиной к ветру и едва не обжегся, услышав:
— Та старуха из Омска — моя прабабка. Живет. До сих пор.
— Adhibenda est in iocando moderatio[5], — провозгласил Владимир, наблюдая за Сашиными переживаниями, — не грусти, поэт, там нет ни предательства, ни конкуренции. Потому что там нет тебя. До сих пор не привык? Оставь чувства. Они тебе здесь только кажутся. Стремись к покою здесь, получишь радость там. И не шути больше. Не принято, — назидательно произнес Владимир и направился к древним мудрецам.
— Как образумить ее? Она не видит опасности, — Саша не отставал от Владимира, мешая тому беседовать с Питтаком[6].
Голова вождя склонилась в сторону Саши:
— Advenrsus necessitatem ne dii quidem resistunt[7], — процитировал Питтак сам себя и буднично посоветовал: — Не лезь, сама поймет, что делать.
Владимир, передав Сашу Питтаку, вспомнил о Юрии — как бы тот не сунулся в дела земные: Надя-то под угрозой.
Не обнаружив Юрия поблизости и решив, что вечность от него не уйдет, Владимир ринулся ко мне:
— Ваша родня — вам и думать. И нечего мне за Ленку мстить. Я и так пострадавшая сторона.
…Ни жизнь этого дурня не образумила, ни смерть. Рыскает здесь, крутится, ищет истину — мучается одним словом, а пользы пока никакой. Ничего, подождем. В одном он прав: Лену я ему не забуду.
«Паршивый мальчишка», — Николай понял подленькую затею Володьки и изо всех сил пытался задержать его в вестибюле института.
— Как же я доеду домой, Володя, — Николай громко увещевал юношу, используя слепоту как шантаж. Не жди Лену, не собиралась она в институт сегодня, это я так, к старому приятелю заехал, к счастью, ты меня и окликнул. Поехали, уважь слепого человека, будь добр.
Схватившись за рукав Володи, Николай силой потащил его к выходу, стараясь не думать о том, что произойдет, если (не дай бог!) они столкнутся с Леной.
Стажировка за границей замаячила на горизонте жизни дочери как спасение от всех непосильных тягот. Николай радовался тихо, боясь спугнуть удачу. С проректором института Николая связывали приятельские отношения еще со времен рабфака. Лену оповестили о стажировке вчера, и она, ничего не соображая, выболтала все Володьке. И что теперь? Этот паршивец наверняка захочет поломать будущее дочери просто так. Чтобы иметь под рукой мою девочку, на всякий случай. Мысли Николая сгущались в горький комок, он прибавил шагу.
— За вами не угонишься, Николай Сергеевич, — Володька старался не пропустить во встречном потоке Елену. «Ишь чего надумала, за границу от него сбежать, диссидентка несчастная. Нет, я такими тылами разбрасываться не привык», — раздумывая, как сорвать стажировку, Володя быстро ввел Николая в подъезд.
Спустя час они сидели с Леной в «Шоколаднице», строя планы на будущее, в котором не было никакой заграницы. А были их общие дела, общая жизнь и общее будущее, где главным должен стать он, Владимир, а не Елена. Так-то: женщина есть женщина.
Так что там, дочка, у вас происходит? Татьяна перевезла Варвару поближе и совсем не чувствует, что под носом делается? Надо бы узнать ей про сына, пока тот еще жив. Да и внук родной как бы не затерялся во времени.
— Хочу к Николаю на могилку съездить, — Варвара стояла у зеркала и примеряла черный пуховый шарф, тонко вывязанный на оренбургский манер. Поворачиваясь так и эдак, посетовала, что волосы седеют нехотя.
— Будь вся седая, шарф бы смотрелся ярче, — поведала Варвара своему отражению.
Татьяна расслабленно улыбалась, радуясь, что угодила подарком. Мать не любила платки, как и не любила вещи, случайно встреченные на ком-то еще. Все у нее должно быть особенным, только для нее созданным. Ажурный шарф ручной работы благородно оттенял все еще не потухшие глаза Варвары…
— По погоде посмотрим. Вот подсохнет, и поедем, помянем нашего Николая, — Татьяна уютно пристроилась на диване, и ей совсем не хотелось на кладбище. — Я на кладбище с похорон не была, боюсь, заблудимся без Любы… Мам, ты в Омске сказала, где найти тебя можно? Как некому сказать? Ну хорошо, что хоть мой телефон у соседки есть. Как зачем? Да хоть из собеса или еще откуда придут. Тебе что, и пенсия уже не нужна?
— Захотят — найдут. Я уже и регистрацию оформила. Так что считай меня подмосквичкой.
— Кем, кем?
— Подмосквичкой. Ну, не из Москвы, а из Подмосковья.
Четыре березы одинаковой высоты окружали могилу с четырех сторон света. Они исправно сторожили покой Николая, давая прохладу в жаркие дни и укрывая от ветра в осенние. Жаркие дни бывали в середине июля, когда память вела на кладбище в день рождения Николая близких ему людей. Осенние дни тоже вспоминались, потому что именно осенью простился Николай с этой жизнью.
Облокотившись на ограду, Варвара осмотрела крест, на который они с Татьяной повесили купленный у входа веночек, и удовлетворенно перевела взгляд на соседний участок. Там было тесно — покоились двое, и, судя по надписям, муж и жена. Муж пережил жену всего на год. «Да, не живут мужики без надзора. Набалованная порода. А жены торопиться не любят. Возьми Любу, — за гостями да за картами ей не то что печалиться, вспомнить о муже иной раз некогда», — Варвара устыдилась своих мыслей, вспомнив, что сама не знает, как бы себя вела, стань вдовой после полувекового брака.
— Не мне судить, — произнесла она вслух.
— О чем ты, мама? — Татьяна выложила на скамейку бутерброды, разлила в пластиковые стаканчики стограммовый шкалик. — Так помянем, что ли?
Березы качнули ветками, и редкое в этом году солнышко высветило незамысловатую трапезу за помин души.
Позже, подъезжая на электричке к вокзалу, Татьяна через вагонное окно заметила двух мужчин. Уже на платформе, проходя мимо, она ненароком обернулась, и — словно острый коготок процарапал что-то внутри.
Ох, Татьяна, Татьяна. Оторвись от своей ненаглядной персоны и посмотри вокруг. Что повело тебя к моему погосту? Нет, не зов души. Это Варвара. И если мать твоя уже сподобилась на что-то толковое, то и ты, надо думать, сподобишься. А на внука своего посмотри пристальнее. Вдруг узнаешь, или сердцем почуешь. А я помогу. Уже помогаю.
— Посмотри на тех двоих, мама. Ничего не чувствуешь? — Татьяна тормошила мать и пыталась удержать ее от быстрого шага. — Погоди, дай вспомнить, откудая знаю это лицо. Защемило что-то внутри, не к добру.
В полуха слушая дочь, Варвара поправила шарф, обвела глазами платформу и, не увидев ничего примечательного, ускорила шаг.
Татьяна замкнулась, вороша скрытые глубины памяти, о которых не знала мать. В этих глубинах сначала едва наметилось, а затем и совсем прояснилось то кувалдистое лицо, черты которого всплыли в памяти из далекого прошлого. Они прошли еще шагов двадцать, когда Татьяна вдруг развернулась и, не обращая внимания на встречный поток, почти побежала к тем двум мужчинам.
— Простите и не удивляйтесь, но… как вас зовут? Просто Степан, а отчество?
Борис, еще не оправившись от заявления приятеля о родстве со старухой, весь обмяк, готовясь к следующему сюрпризу. «Уже не удивлюсь. Не удивлюсь ничему. Пусть будет что будет», — и, свернув остаток здравого смысла в рулон, направился к стоящей вдалеке «Пиковой даме». Именно так он окрестил Варвару, разглядев наконец ее надменно-прекрасный профиль.
— Вам помочь? — Борис потянулся к сумке и почувствовал легкий водочный запах. «Погуляли бабушки… вот и хорошо», — Борис будто раздвоился. Одной своей частью он следил за Степаном, другая изо всех сил старалась удержать старуху. Не просто удержать, а приручить. Ласково и надолго. Взяв сумку, Борис ощутил уверенность (без сумки не исчезнет), замахал Степану рукой — мол, сюда идите, мы вас ждем.
Степан смотрел на Татьяну с нескрываемым удивлением. Имя отца повергло женщину в непонятное волнение. Она вдруг пристально то с одного бока, то с другого, стала разглядывать Степана: прищуривалась, примеривалась и все время покачивала головой. Затем взяла его под руку и буднично произнесла:
— Нас зовут, пошли.
Варвара дождалась дочь, кивнула Степану и хитро добавила:
— Мы старые, денег нет, значит — поговорить?
— Поговорить, конечно поговорить, — Борис, подыгрывая старухе, по-гусарски добавил: — У вас или у нас? Хорошо, хорошо, в следующий раз. Но… телефончиками обменяемся? Опять в следующий раз? Вы не правы, сударыня, два раза таких случайных встреч не бывает.
Понимая, что излишняя настойчивость все испортит, Борис остановился и с тоской проводил взглядом удаляющиеся силуэты. Когда старухи почти скрылись, он одним кивком приказал Степану проследить. Быстрыми шагами, держась на безопасном расстоянии, Степан, смутно догадываясь о причине, двинулся за своей родней.