Хроники Птеродактиля

Глава 13. Будто сказку перед сном рассказали

— Борис Ленку ищет. Интересно зачем? — Карина позвонила Надежде сразу после ухода Бориса.

Заявление Нади о том, что во всем виноват портфель, показалось Карине неубедительным. «Все притягивается за уши, а копни глубже — и близко не лежит: домыслы остаются домыслами, а факты — фактами».

Тревога нарастала. Хотелось говорить об этом, хотелось, чтобы кто-то ее переубеждал и успокаивал. Она знала, что этим «кто-то» может быть Федор, но слишком свежо воспоминание о той поездке на дачу… Стыдно вспомнить.

Переключая каналы, Федор остановился на телепередаче о проблеме смертной казни.

Тоскливо заныло сердце при виде уже примелькавшегося декана МГУ, дочь которого убил какой-то мерзавец. Неистово ратуя за смертную казнь, несчастный отец, не вслушиваясь ни в чьи слова, заученно повторял когда-то яркую и выстраданную речь. Федор разочарованно выключил телевизор.

Что за нелепый спор? — спрашивал Федор себя и сам же себе отвечал: если казнить преступника, кем станет этот преступник сразу же после казни, кем останется в памяти людской? Разве преступником? Нет, страдальцем и мучеником. Даже не грешником. А грешником станет тот, кто его убил. Потому что убийца — всегда грешник, а убитый — всегда мученик. Вот и выходит: казня преступника, его не наказывают, а наоборот — совершенное им преступление перекладывают на плечи других, в том числе тех, против кого это преступление совершено. Так не много ли чести убийце, принявшему смертную казнь? Пусть даже по государственному закону. Нет, думал Федор, если бы я был президентом, я бы отменил смертную казнь сразу. И не будет тогда давить груз вины ни на государство, ни на кого другого, а вот преступник, глядишь, и созреет за долгие годы расплаты до понимания того, что сотворил. И страшные будут у него эти годы раскаяния. Куда хуже мгновения смерти, когда и понять-то не успевает человек, что случилось. Что-то Карина не звонит. Закрутилась, небось, с сыном, не до меня.

И тут же раздался звонок. «Не поминай — придет», — усмехнулся Федор и добродушно произнес, не дождавшись слов Карины:

— Я как раз о тебе думал. Неужели почувствовала? Приеду. Завтра же приеду. Что привезти? Хорошо, хорошо, только хлеб и картошку. И молока пакет. До завтра, милая.

— Будто сказку перед сном рассказали, — Карина блаженно улыбалась. — Как хорошо…

Ей захотелось стать маленькой и беззащитной. И чтобы все вокруг было большим и надежным. Она закуталась в одеяло, закрыла глаза и представила себя в движущемся вагоне: скорость поезда нарастает, вагон покачивается, ей тепло, а впереди новый мир с новой счастливой жизнью.

— Поживи у меня, — Карина доедала бутерброд и одновременно говорила.

Федор, прищуриваясь, поддразнил:

— «Пошиву, пошиву», только со мной до двенадцати не поспишь, дела делать надо. Думал к обеду приехать, а оказалось — к завтраку. Не надоело бездельничать да себя жалеть? Раз надоело, то хорошо. Плакаться не будем, будем жить да людей веселить. Как каких? Для начала сына женим. Потом внука дождемся. Дальше — детство, школа, друзья. Скучать нам с тобой будет некогда, поэтому сейчас ты мне расскажешь, пока еще есть время, что у тебя стряслось?

Карина растерялась: ловко повернулся разговор в серьезную сторону. Ну и фокусник, этот Федор: все распознал, все понял. И совсем было собралась Карина разделить с Федором свои сомнения, как громкий стук заставил вздрогнуть и броситься к входной двери.

— Вы уже здесь прописались? — Никита, присев, собирал рассыпавшиеся коробки. Не обижайся, мам, это не грубость, ничего я против Федора Александровича не имею, просто, видишь, что случилось: веревка оборвалась. — И уже совсем буднично добавил: — Ты, мам, не возражаешь, если эти коробки у тебя полежат, пока я небольшой ремонт к свадьбе сооружу?

Федор молча помог собрать и внести в квартиру коробки, аккуратно сложил их в дальнем конце коридора и, кивнув в сторону кухни, спросил одними глазами: мол, будешь завтракать? Никита, пожав плечами, сбросил куртку и сел за стол. «Хоть бы руки помыл, — отметил про себя Федор, поднимая куртку и вешая ее в прихожей. — Неряшлив парень, трудно ему придется с женой на первых порах».

Карина домывала посуду, когда в дверь позвонили. Никита, собираясь уходить, только буркнул:

— Не квартира, а проходной двор! — открыл дверь и, выбегая, на ходу бросил: — Тетя Лена к вам. С визитом.

Карина фыркнула, вспомнив недавнюю рекламу, и направилась встречать Елену.

Федор еле узнал в этой чопорной женщине ту подвыпившую особу, которую он привез когда-то с дачи. Еще больше удивилась Елена, никак не ожидавшая от Карины продолжения того странного знакомства.

— Что за коробки в прихожей? — справившись с удивлением, Елена стремилась сгладить неловкость и мучительно думала, как же остаться с Кариной вдвоем: свидетелей разговору не требовалось.

— Ну, мне пора, извините, в следующий раз чайку попьем, а сейчас — дела, — Федор поспешно натянул шарф, снял с вешалки куртку и, не надев, вышел из квартиры.

Елена облегченно вздохнула и вопросительно посмотрела на Карину.

— Застукала ты меня, — Карина заговорщически подмигнула. — Ладно, посмотрим, что получится. Так что у тебя?

Елена, успев отдышаться, начала медленно, не упуская деталей, рассказывать о невероятной встрече у родительского дома.

— Это была примитивная слежка. Когда я обернулась, он испугался, узнав меня… или, поняв, что я его узнала, — Лена задумалась. Ей почему-то вспомнилось то ощущение непонятного удивления, которое вспыхнуло на лице Степана. — По-моему, он не меня выслеживал. Он очень удивился, когда узнал меня. Этот Степан и твой Борис хорошо знакомы, и им от нас что-то нужно. Чувствую, Карин, познакомился с тобой Борис в аэропорту не просто так, а с великим умыслом. Но я-то здесь при чем? Надька про портфель какой-то талдычит, у Насти чуть ли не обыски устраиваются. Теперь до меня добрались. — Лена передохнула, налила себе чай и, что-то вспомнив, добавила: — Это хорошо, что водитель у тебя пригрелся. С этой бандитской шайкой без мужской руки жутковато.

— Из Омска звонили, — Татьяна на ходу расстегивала пальто, искала глазами Варвару и принюхивалась. Пахло пирогом с вишней. — Сказали, что кто-то адрес новый искал, так дали мой. Думаешь, из-за пенсии?

Повесив пальто и войдя в комнату, Татьяна увидела, как мать сдвигает пирог на деревянную доску, стараясь не нарушить пышность и не смять края. Сколько помнила Татьяна, мать не любила вынимать готовый пирог хоть из печи, хоть из духовки в присутствии посторонних: «Опадет пышность, скомкаются края, — убеждала Варвара, если кто-то оказывался рядом, — а так — смотри, разве у кого бывает такой большой пирог да такой сочный и пышный? Нет».

Татьяна притихла. И только когда мать смазала пирог сахарным сиропом, еще раз окликнула.

— Да слышу, слышу, — Варвара присела, перевела дыхание и строго скомандовала: — Чего стоишь, собирай на стол, чай пить будем.

За чаем еще раз вспомнили Омск. Хотелось верить, что адрес взяли по житейскому интересу, а не по другому умыслу. На всякий случай Варвара запретила дочери рассказывать о том, где она живет в Подмосковье.

— Береженого Бог бережет, а у нас с тобой, донюшко, встреча с ним приближается.

Татьяну передернуло: опять мать с ней, как с ровесницей, будто и нет никакой разницы в годах. Но перечить и тем более указывать на это не стала.

Вечером, перемыв посуду, Татьяна подсела к матери, обняла за плечи и тихо спросила, не скучно ли, не страшно ли ей одной, может, пожить им вместе здесь или на московской квартире?

Нет, не хотела Варвара жить с дочерью. Ни с кем не хотела жить. Сама мысль о чьем-то мелькании в доме вызывала у Варвары нервозность и озноб. И себе боялась признаться, что даже в родном человеке ей видится сглаз да заговор. Годы, однако, берут свое — совсем вдалеке и вправду страшно. Татьяна — умница, сама все давно поняла, и нечего перед ней сейчас лукавить.

— От добра добра искать не будем, донюшко, останемся как есть: и рядом, и в то же время — врозь.

Освободившись от объятий дочери, Варвара повела плечами, потянулась и, словно сбросив лет двадцать, ловко поднялась наверх, прокричав на ходу:

— Я сегодня в мансарде ночую, а ты ложись внизу.

Ночью было холодно и тревожно. Татьяна несколько раз просыпалась, то ли от зябкости, то ли от тишины, которая навевала тоску и плохие воспоминания. «Наверно, пирога объелась», — посетовала на себя Татьяна, перевернулась на правый бок и неожиданно крепко уснула.

Проснулись только к полудню. Позавтракали яичницей и остатками пирога. Татьяне не хотелось уезжать, но поспешность, с которой Варвара укладывала нехитрые гостинцы, говорила сама за себя: пора, мол, и честь знать: проведала мать — и будет. Домой, милая, домой.

— Так я разберусь, если что из Омска придет, — Татьяна уже застегивала пальто, когда снова вспомнился звонок из Омска. Варвара на минуту замерла, размышляя о чем-то своем, и утвердительно кивнула: разбирайся, мол.

Подходя к двери, Татьяна заметила в метре от входа небольшую нишу. «Надо же, и здесь свой сундук пристроила,» — подумала Татьяна, глядя, как незаметно и аккуратно задвинут тот знаменитый сундук, ключ от которого якобы неизвестно у кого лежит после Николаевой смерти. Не хотелось снова раздражать мать вопросами, все равно правды не скажет. Взглянула Татьяна на сундук еще раз и медленно поплелась к электричке, с трудом переставляя ноги, сгорбившись и вздыхая.

Который день не выходила из головы у Степана странная старуха, которая так пристально рассматривала его лицо, выспрашивала его отчество, как будто ведала о его прошлом такое, что ему, Степану, было бы очень полезно знать, но до сих пор было неизвестно. Удивляла и другая старуха — сестра или дочь? Они похожи, но вторая как-то главенствовала над первой. Это вызывало удивление и интерес к таким своеобразным старушкам. И еще Степану показалось, что подошедшая к нему бабуля старалась так говорить с ним, чтобы та, что стояла поодаль, не слышала их разговора. Какая-то тайна связывала Степана с этой первой престарелой женщиной, и тайна эта была неизвестна второй женщине. Степан совсем запутался: если уж так он интересен старухе, почему она отпустила его? Почему посеяла любопытство в его душе и исчезла?

Сколько раз приезжал Степан к тому дому, к той квартире, в которую вошли тогда старухи и из которой вышла Елена с мужем. Он успел узнать, что живет там мать Елены, что выписывает она газеты «Московский комсомолец» и «Аргументы и факты», что ящик почтовый — со сломанным замком, а потому и легко было узнать Степану все, что открывает номер квартиры, нарисованный на почтовом ящике. Несколько раз он вытаскивал и возвращал в ящик письма из пенсионного фонда, ветеранской организации и две поздравительные открытки из Москвы. Никаких следов тех старух Степан пока не обнаружил и из других городов корреспонденции не нашел. Он упрекал себя в том, что пропустил момент, когда старухи покинули квартиру и в том, что не примчался к этому дому на следующее утро.

Сегодня он, скорее на удачу, снова пристроился на детской площадке перед подъездом этого, уже ставшим ненавистным, дома.

Любовь Ивановна выходила из подъезда боком, волоча за собой огромную сумку на колесах. Степан опрометью метнулся к женщине, выкрикивая на ходу:

— Осторожнее, я помогу.

Любовь Ивановна передала сумку помощнику с радостью. Другой рукой она схватилась за локоть Степана, торопливо поблагодарив за то, что он, такой любезный и воспитанный молодой человек, конечно же, доведет пожилую женщину до метро и поможет ей с сумкой войти в вагон.

Степан не предполагал, что короткая дорога от этого дома до метро может растянуться на двадцать минут ходьбы. За это время он узнал, где находится дача Любовь Ивановны, где живет ее единственная дочь Елена, по каким дням приезжает к ней играть в карты брат с женой. И всё. Про двух старушек Любовь Ивановна не сказала ни слова. Собравшись с духом, Степан спросил сам:

— Много родственников вас навещает, или это все?

— Есть и другие. Наведываются, но редко. Живут далеко. В других городах.

Поезд открыл двери, Любовь Ивановна, расталкивая пассажиров, ринулась в вагон, выхватив сумку у Степана с такой силой, что он опомнился, только когда уходящий состав скрылся в тоннеле.

«Ничего, — подумал Степан, — адрес Елены узнать нетрудно: мать подробно описала и улицу, и дом, и квартиру. Таких квартир — по одной на этаже. Найдем».

К вечеру пошел снег. Подходя к своему дому, Степан услышал писк котенка. Поискал вокруг, поискал да и нашел серый комочек справа от входной двери. Котенок дрожал и все пытался воткнуть мордочку во что-нибудь теплое и сухое: то в ладонь, то в рукав. Сунув котенка за пазуху, Степан добрался наконец до квартиры.

Как они кухню-то чуют? Степан приступил к обустройству кошачьей жизни. Под рукой оказалась ряженка, банка шпрот и фотокювета — для туалетных нужд. «На время, — подумал Степан, — по случаю куплю кошачий туалет: что мы хуже других кошек?»

— Кто же ты? — Степан поднял котенка, заглянул под хвост. — Ты у нас будешь Маркиз.

— Ты что сейчас делаешь? — Борис позвонил просто поболтать. — Чем же таким «очень занят»? Ну пока, раз некогда.

Борис положил трубку и направился к двери — пройтись перед сном. Время клонилось к ночи, а погода — к весне. Борис с удовольствием нюхал воздух. Вспоминались разные эпизоды жизни, особенно такие, о которых вспоминать не хотелось, но… так уж устроен человек, — в голову лезет именно та мысль, которую от себя гонишь.

То лето было дождливым и надоедливым. Именно дождь свел его с Анютой, лаборанткой соседней кафедры. Она забыла зонтик, а дождь, похоже, наладился надолго, и Борис пристроил Анюту под свой зонт, широкий и удобный, как шатер.

Проводить Анюту домой Борису не удалось. Удалось Анюте навестить Бориса. Все бы ничего, да уж очень близким приятелем был для Бориса муж Анюты. Этот барьер он преодолевал долго. Часа два. Однако молодость победила.

А дружеские чувства остались. И ополчились против Анюты с такой силой, что в лице этой рыжей лаборантки Борис потерял уважение ко всей женской половине человечества. Позднее он все больше уверялся в своей правоте: нет верных жен, нет любящих невест, нет чистых дочерей и уж конечно нет вдов, которые дорожат памятью о муже.

Тело Карины вызывало у Бориса любопытство: оно дышало длинной жизнью, семейными неурядицами и бесстыдством. Карина не скрывалась под простыней, как многие женщины ее возраста, не дожидалась сумерек, не выключала свет. «Вся на виду, — Борис смотрел то на Карину, то на семейную фотографию. — Групповуха какая-то… Нет, не из-за денег угробил тогда Раскольников старуху-процентщицу — из-за того, что старуха. Еще неизвестно, что было в голове у Достоевского в те страшные минуты, когда он писал об этом. Может, он на бумагу перенес то, от чего его что-то уберегло в жизни», — Борис замотал головой и решил, что пора домой: ночь впереди, а мысли совсем не ко сну.

— Надо заканчивать историю с портфелем, с Кариной, да и со Степаном, пожалуй, — Борис заметил, что не первый раз разговаривает вслух.

Будучи студентом, да и в первые годы преподавательской работы, он рассказывал вслух прочитанное — легче запоминалось. Со временем понял, что все, сказанное вслух, становится будто весомее, значительнее. Постепенно привычка закрепилась, но стала пугать прохожих, потому, что любая привычка легко выходит из-под контроля и начинает жить сама по себе. Несколько раз знакомые, словно в шутку, спрашивали: с умным человеком беседуешь? И Борис решил, что привычка привычкой, а здравый смысл терять не стоит. И сейчас он вовремя опомнился, сомкнул губы и продолжил рассуждения «про себя». Рассуждения повернулись в сторону подруг Карины, переместились на Елену и здесь замерли: старухи. Эта часть рассуждений заставила Бориса сесть на кровати, мысленно переворошить тот разговор на платформе, соединить его с рассказом Степана о доме матери Елены и окончательно понять, что эти вещи связаны между собой крепко и навеки. «Беру дело в свои руки», — Борис удовлетворенно отметил, что сказал это «про себя».