Глава 9. Правило красного щита

Саша впитывал мысли Карины и, откликаясь на них, рассуждал: «Что мы знаем о жизни? Что мы знаем о смерти? Кое-кто собирает факты, рисует Мир. Двусторонний. Тот и этот. Забывая, что между мирами есть непроходимая грань, дающая уникальный шанс эту грань не заметить».

Я люблю наблюдать за рассуждениями.

Как-то встретил Рюрика с братьями. Потолковать с ними всегда интересно, — все-таки Русь соблаговолили возглавить и род свой тем увековечили на многие царствования. Сначала они обсуждали «Правило красного щита». Это, когда норманны поднимали красный щит (для прекращения драки, наверно) и вели торговлю. Потом опускали его и начинали грабить тех, с кем только что торговали. Потом обсуждение перешло в назидание. Таким, как я. В «назиданиях» преуспел младший Рюрик. Забавно было наблюдать за тем восторгом, с которым внимал ему Саша. С непривычки, видать.

А Рюрик-то разошелся:

— Враг рода человеческого со времен сотворения мира был недоволен творением человека. Выбрал соблазнительный довод: добр и щедр — значит, глуп и наивен. Попросту дурак. Зачем дураку райское существование? И так, доказывая бессмысленность рода человеческого, рыскал по временам и народам через тайные общества, масонские ложи, да и просто бытовые неурядицы, цокая языком и устраивая коварные испытания и соблазны. Каждый раз, убеждая и убеждаясь в душевной хилости человека, его тяге к предательству и продажности. Как же трудно очистить и вытащить на Свет Божий то доброе зерно и созидательное начало, которое в скорлупе скверны спрятано в каждом из нас, — горячился Рюрик.

Саша не оробел. Считай, разговор поддержал:

— Я еще не допущен к тем вселенским высотам, где определяются основы мироздания. Я так, пока — поближе к Земле.

Юрий присвистнул, восхищаясь дерзостью новичка.

Но беседа продолжалась.

— Плохим человеком быть полезнее, чем хорошим, — хитро мигнув, вставил старший из Рюриков.

— Чем же полезнее? — нервно подначил его Юрий.

— А тем, что хороший человек хоть однажды, да споткнется. Или — того хуже: сподличает по малодушию. Будет потом казниться да каяться. А люди-то быстро забывают хорошие дела. Но то, как он оступился однажды, запомнят. И на любую похвалу возразят: «Ты, мол, его не знаешь… мол, было-то с ним вот что». Совсем другое дело с плохим человеком. К плохим делам его уже привыкли. А ведь даже плохой хоть однажды да сделает душе своей в угоду дело доброе. Вот это одно дело и выставит его до конца жизни чуть ли не заступником каким. И на всякое недовольство будет у него козырь: «когда надо, мол, и я хорош…» Ты посмотри вокруг, мил человек, чему больше веры: хорошим делам, или плохим? Укажи-ка вон на идущего по земле и добавь, что он добр, смекалист, покладист, — не сразу поверят тебе, ой не сразу. Присматриваться будут да выведывать, так ли хорош, нет ли у человека каверзы какой за сердцем. А укажи на того же человека, как на вора, да на разбойника, — сразу уверуют. И проверять не станут.


— Почему не дали? Какие еще «сорок дней»? — Борис вышел из себя.

— Пошел бы сам да переворошил все в квартире. Я и так намерзся с этими похоронами. На меня уже смотрели подозрительно, того гляди пристали бы с вопросами.

— Я не могу туда показываться. Знает меня Настасьина подруга. Я с этой Каринкой хоть и завязал, да в памяти еще маячу: слово за слово — и вычислят нас с тобой.

Смерть Василия не планировалась, — попугать, да и только. Что за дурак!.. И где теперь этот портфель болтается?

Как ни крути, все ведет к этой семье.

— Надя, ну что ты не ешь ничего? — Настя по привычке подкладывала Надежде ложку за ложкой.

— Угробить меня хочешь. Вот забавно: твой Василий приснился. И уже второй раз.

Карина уставилась на подруг остекленелыми глазами:

— И мне. Два раза приснился. Первый раз не придала значения, — это сразу после похорон было. А вот два дня назад — как живой, и все Бориса хотел ударить.

— Чего только во сне не увидишь, — Настя покачала головой и задумалась: — А ведь твой Борис с Василием не знакомы. А сон их вместе свел…


Борис отрешенно смотрел на Карину. Ее радостное возбуждение не передавалось ему и не взбадривало. Хотелось покинуть эту нервозную квартиру и никогда в нее не возвращаться.

— Говоришь, у подруги муж умер? Может, познакомишь с подругой, ведь мы не чужие с тобой. Вместе и посочувствуем.

Карина красиво выкладывала куски обжаренной рыбы на овальное блюдо. Рядом с блюдом уже стояла тарелка с отварным картофелем, под мелко нарезанным укропом. От стола шел вкусный запах, квартира сияла чистотой, в кресле сидел Борис. И совсем не хотелось говорить о похоронах, поминках и особенно об ушедших мужьях.

— Слушай, мы так долго не виделись. Зачем нам чьи-то потери?

«Потери — точно сказано, — подумал Борис, — именно потери. Большие потери. Я не допущу этих потерь».

— Ты скрываешь меня от подруг, что ли? — Борис старался изобразить обиду. Пойми, ты мне небезразлична. Хочу знать о тебе все. Видеть твоих близких, встречаться с родными, быть тебе не чужим по-настоящему, — распыляясь все больше, Борис почувствовал вернувшуюся уверенность и приятный запах еды. — Ну что, за стол?

Карина улыбнулась, пододвинула стул и, снова ощутив себя центром семейного очага, принялась накладывать в тарелку Бориса все, на чем только что остановились его глаза.

— Я завтра собираюсь к Насте. Хочешь, вместе пойдем?

— Завтра, так завтра.


— Заходите, заходите! Как же плохо в доме без мужчины. И страшно. А вы — тот самый Борис, из аэропорта?

— Тот самый.

Карине показалось, что Настя не прочь ее Бориса оставить здесь без нее — дежа-вю какое-то, мало ей тогда оказалось Василия. Впрочем, Вася мог и не рассказать Насте про тот детский роман.

Борис переводил глаза с одного места на другое. Квартира небольшая, но ящиков и шкафов много. Здесь без тесного внедрения не обойтись. «Ну что за лох этот Степа, не мог воткнуться сюда посерьезней. Давно бы все выведал или разыскал», — у Бориса снова потускнели глаза. Усталость последних дней сказывалась все сильнее.

Через час после того, как Борис проводил Карину, у Насти зазвонил телефон. Уже знакомый голос настойчиво потребовал:

— Трубку не бросать, иначе приду сам. Так что, не нашла никакого портфельчика или свертка? Может, все-таки помочь поискать? — Степан напирал: — Запомни, дура: это — вещь не Василия, а моя. И сороковины к моим вещам не относятся. Всё. Завтра последний срок, иначе сам «наведу беспорядок».

— Карин, Борис у тебя? Ушел? Ты в своем уме, нужно мне твое добро! Я о другом. Опять этот «Степик с похорон» объявился. Угрожает. Я боюсь.

Мобильник заурчал, когда Борис открывал входную дверь. Не веря в удачу Борис попросил Карину еще раз повторить просьбу об «охране» Анастасии, подробно расспрашивая, что за преследователь и с какой стати домогается вещей Василия, да кем таким особенным был этот Василий, да все ли у подруги в порядке с психикой, да, может, лучше врачу, а не ему, Борису, опекать подругу.

Поняв, что Карина удручена свалившейся на нее ответственностью за подругу и не может найти в себе сил уйти на попятную, Борис снисходительно дал себя уговорить.

Спустя сутки Борис знал каждую мелочь в квартире Анастасии. Он мог с закрытыми глазами сказать, в каком шкафу висит одежда, на какой полке лежат вещи, чем любил пользоваться Василий, что носила Анастасия, где спрятаны старые тетрадки Татьяны, куда кладут игрушки ее детей. Вещей было много, и они были разные. Но того, что искал Борис, среди них не было.

Через два дня Степан и Борис, встретившись в сквере на Спартаковской, вычеркнули из поискового списка квартиру Василия и его самого. Взглянув на купол Елоховского собора, не сговариваясь, направились внутрь. Поближе к Богу. Каждый от себя зажег поминальную свечу и, перекрестившись, поставил на канун для Василия. Мысленно попросили у Бога прощения и для Василия, и для себя, посетовав, что не по злому умыслу оборвалась Васина жизнь, что будет уроком их тяга к стяжательству, что все грешны перед Господом, а Он, как и подобает Творцу, милостив и постарается их простить.

Облегчив душу, перекрестившись у двери, и совсем уж собравшись уходить, Степан повернул голову и увидел Надежду.

Надя зашла в храм случайно, помянуть мать — благо что оказалась в тот день недалеко от Елоховской. Ее удивило, что в будний день кроме «хромых и убогих» пришли помолиться двое мужчин, по виду успешных и не бедных. Один из них, тот, что худощавее и угрюмее, показался ей знакомым — точно, на похоронах Василия видела.

«Он смотрит на меня. Видно, тоже узнал. Подойти — не подойти?» — Надя не решалась двинуться с места. Вдруг этот худощавый, дернув напарника за рукав, стремительно направился к выходу.

Вечером, набрав Настин номер, Надя поведала подруге о встрече в храме. К удивлению Нади, Анастасия так сильно заинтересовалась происшедшим, что предложила собраться у нее как можно скорее. Надя чувствовала, что это было не любопытство. «Что-то происходит, — думала Надежда. — Я сама виновата: дела, дела, не до подробных расспросов. А ведь что-то происходит, я чувствую».

Утром, придя на работу, Надя, как обычно, сняла сапоги, сунула ноги в рабочие, растоптанные туфли, сделала шаг и поняла, что туфли свое отслужили, пора выбрасывать. «В чем же мне сегодня работать? — подумала Надя. — Кажется, в кладовке лежат какие-то. Пусть старые, зато целые». Открыв кладовку, Надя включила свет, нашла туфли — ничего, выглядят прилично, и, совсем уж собираясь закрыть кладовку, увидела портфель.

«Унесу-ка я домой этот раритет», — подумала Надя, проводя рукой по портфелю. На пальцах отпечатались серые следы пыли. Надя засмотрелась на грязные ладони и не заметила вошедшую помощницу.

— Надежда Петровна, давно хотела спросить, это чье?

Кукольный ротик скривился в сторону портфеля так брезгливо, что Наде захотелось этот портфель тут же выбросить.

— Ничье, — огрызнулась Надя, — старые бумаги, захвачу домой, — разберусь. А ты — работай. Рабочий день начался.

Надя тщательно вымыла руки. Влажной тряпкой протерла портфель и еще раз вымыла руки. Медленно, стараясь не растерять возникшее вдруг предчувствие, Надя присела и задумалась. Воспоминания повернули ее в сторону того злополучного дня. Что-то не давало ей покоя. Мысленно прокрутив все события утра, когда она наткнулась на портфель, Надя поняла причину беспокойства. Это — тень, мелькнувшая в проеме. Очертания тени были ей знакомы. То есть принадлежали знакомому ей человеку. Кому?

Надя напряженно вспоминала, кто же из знакомых мелькнул в том проеме и так назойливо вошел в сознание?

Устав от насилия над памятью, Надя взяла портфель и решительно направилась к двери. Спустя минуту зазвонил мобильник. Настя просила приехать к ней. Просила настойчиво, повторив несколько раз, что надо собраться всем — и Лена приедет, и Карина, так что отказы не принимаются, в чем есть, с чем есть — так и приходи. Прямо сейчас.

Надя вздохнула, посмотрела на портфель и снова засунула его в кладовку.

Спустя час она звонила в дверь Анастасии.

— Сама заварила кашу и сама же опаздываешь, — Лена, сидя напротив часов, следила за стрелками, убеждаясь в раздражающей непунктуальности подруг.

Карина, всего на десять минут приехав позже Елены, молчала и старалась не раздувать напряжение. Что за характер у этой Ленки, ведь не на поезд опаздываем — могла бы и не заметить.

— Короче, мне угрожают, и я в опасности, — Настя решительно посмотрела на подруг и остановила взгляд на Надежде. — Что этот Степик делал в соборе? Грехи замаливал или по мою душу благословение ходил получать? С кем, говоришь, он там свечки ставил? Ты почему так Васькину куртку рассматриваешь? Я не буду трогать его вещи, пока не пройдет сорок дней. Где он бросил ее тогда, — пусть там и лежит.

Надя очнулась от оцепенения:

— У тебя есть что-нибудь в холодильнике? Я с работы, да и девчонки поели бы.

Не дожидаясь ответа, пошла в кухню, открыла холодильник и стала придумывать, что бы смастерить сейчас к столу побыстрее и поаппетитней.

Выложив на середину блюда несколько оставшихся ложек салата, вскрыла мясную и колбасную нарезки. Аккуратно, двумя хороводами ровные куски копченого мяса и колбасы обрисовали холмик салата, придав большому блюду праздничный вид. Еще в холодильнике нашлась отварная картошка, пучок укропа, почти нетронутая курица и кусок засохшего сыра. А на столе в целлофановом пакете лежало много-много хлеба. «Да, трудно думать о калориях в нашей суматошной жизни», — Надя вздохнула и принялась хозяйничать. На сковородке уже растаял кусок сливочного масла, обжаривались ровные кубики картошки, на другой сковороде покрылась корочкой курица. Обмакнув куски хлеба в молоко с растопленным сливочным маслом, Надя посыпала их натертым сыром и укропом, — получился целый противень горячих бутербродов. Духовка раскалилась, минут семь — и готово. Надя радостно блюдо за блюдом передавала Елене, и та торжественно относила еду в гостиную.

— Надька, ты супер! — Карина восхищенно поправляла принесенные Анастасией тарелки, незаметно протирая приборы, завершала сервировку сидя, боясь потревожить стихшую на сегодня боль в боку.

— Последнее время Василий носил эту куртку? — Надя еще сама не понимала, почему так интересна куртка, почему куртка кажется ей отдаленно знакомой и почему так важно узнать, в ней ли Василий ходил этой зимой?

— Ну, в этой… кажется. А что? У него есть еще две куртки и дубленка. Показать? Хочешь для Юрки? Бери, только после сорока дней.

«Ее не исправят ни жизнь, ни испытания», — Надя опять углубилась в поиски ответов на вопрос, почему ей так интересна куртка?

— Так кто тебе все-таки угрожает? — Надя хотела увести разговор к событию, из-за которого они так внепланово собрались.

— Ты была на похоронах? Помнишь такого хмурого, высокого, короче, чужого?

— По-моему, его Степаном зовут. Да, «Степик» — так его водитель окликнул, когда тот в дверях замешкался, — Лена вспомнила, что в автобусе незнакомец сразу сошелся с водителем, который никак не мог раскурить сигарету — у того зажигалка не работала, а старый спичечный коробок намок, и Степик, не меняя сумрачного выражения лица, выручил водителя. Попросту подарил водителю свою зажигалку.

— А ты видела, как этот Степик говорил со мной? Не видела? Да он же напугал меня еще там, на кладбище. Потом домой ко мне заявился, — считает, что мой Василий ему задолжал что-то. Слава Богу, Каринка дала напрокат своего знакомого. И все бы хорошо, да ты, Надежда, опять подтвердила закон, что «если кажется, — все хорошо, значит, о чем-то не знаем».

— Погоди, погоди со своим законом. Я-то чем тебя озадачила? Ну, увидела двух мужиков в церкви. Ну, узнала в одном из них Степана. Дальше что?

— А вторым кто был? — Карину что-то кольнуло. Неясная догадка настойчиво требовала или подтверждения, или опровержения, — постарайся описать второго поподробнее. Очень нужно.

— Так, второй… Волосы светлые. Нет, светло-пепельные. Шапку держал в руках, — церковь, все-таки. Высокий. Не столько высокий, сколько худой. Может, поэтому и кажется высоким. Да, ямочки у него на щеках. Такие милые ямочки. У куртки был расстегнут воротник, поэтому я заметила серо-синий свитер. Еще подумала: к глазам подходит.

— У свитера по горловине фиолетовая окантовка была?

Настя, услышав слова Карины, сделала стойку и стала похожей на спаниеля.

— Фиолетовая окантовка по горловине? — переспросила она, не выходя из образа спаниеля.

«Я чувствовала подвох с самого начала. Курица я суетливая. И мозги у меня куриные», — подумала Карина и резко оборвала Настю:

— Что смотришь на меня, как на Гитлера? — Карину стали забавлять и лицо Насти, вдруг вставшее торчком, и эта ее опереточная love-story с Борисом, и все последние события, похожие на детектив. — Домой хочу.

— Куда ты хочешь? — Лена не могла подыскать слов от возмущения. — Ты, ты… хоть понимаешь, что происходит? Мы влипли. Мы все влипли на старости лет в какое-то дерьмо. И ты этим дерьмом тоже запачкалась. Так что вместе отмываться будем. Начнем сначала. Кто этот Борис? Не надо быть слишком умным, чтобы понять: этот «второй» и есть твой знакомый, Кариночка, которого ты подсунула Насте в качестве телохранителя, — Лена загнула палец. — После смерти Василия осталось что-то такое, что ищут и твой Борис, и этот Степик, — Лена загнула второй палец. — Борис и Степик вместе посетили церковь — следовательно, они давно и тесно знакомы, — Лена загнула третий палец. — Надя, еще раз поточнее расскажи, что ты успела заметить в церкви, когда поняла, что тебя увидели и узнали?

Надя механически отламывала кусок за куском от очередного сырного бутерброда, уставившись в одну точку и совсем перестав участвовать в споре.

Медленное возвращение к действительности можно было проследить по тому, как наполнялось живостью и разумом лицо Надежды. Окончательно очнувшись, она обвела всех победным взглядом и как полководец солдатам объявила:

— Они ищут портфель. Старый облезлый портфель, набитый пачками полуистлевших бумаг из какого-то допотопного времени. И этот портфель у меня.

«Мир тесен. Тесен мир», — повторял Степан снова и снова. Рассказав Борису о том, что женщина, мелькнувшая в церкви, была на похоронах, он сразу замкнулся на какой-то мистической ноте. Покачивая в такт ногой, он и повторял на разные лады эту присказку про то, что мир так тесен.

Борис без раздражения смотрел на отрешенность Степана. Хотелось отвлечься. Нехитрое жилье Степана отдавало аскетизмом. Это нравилось Борису. Жизнь приучила к мысли, что лишние вещи, как и их недостаток мешают свободе. «Не имей вещей — имей деньги», — любил говорить отец. Отец был прав. Обремененность стесняла жизнь, поэтому Борис старался ни к чему не привязываться, довольствоваться необходимым, иметь угол, куда можно залечь надолго, и конечно деньги. Лучшее, что изобрело человечество, — это деньги. А самые честные отношения, которые связывают людей, — это отношения, где посредником служат деньги. Все другое — от лукавого.

Когда-то, рассуждая сам с собой, Борис вывел собственную политэкономию. Суть его политэкономии блуждала между отношениями людей по поводу создания, распределения, обмена и присвоения ограниченного количества благ при безграничном наличии денег. Отношения, которые выходили за рамки денежных, — будь то родственные, дружеские, соседские, супружеские, — все они сводились к обману. Всегда, считал Борис, кто-то кого-то использует: бедные родственники крутятся вокруг богатого; друзья — любят помогать попавшему в беду, но стоит несчастному из этой беды выкарабкаться — сразу припомнят свой «взнос». А если же этот выбравшийся из беды еще и успехов достигнет, опередив в карьере товарищей, — жди беды снова. Но уже от своих «друзей»: любую копейку, любой стакан воды ему вспомнят. И попробуй откажи в услуге: как же, не по-дружески.

Еще удивляло Бориса то, что люди устроены будто «рукой к себе». Отец с юности приучил Бориса, во-первых, никогда ни у кого ничего не брать в долг; во-вторых, если уж жизнь заставила одолжиться — обязательно записать: сколько, кому и когда. Для чего? А вот для чего. Пусть кто-то взял деньги у тебя. Отдай и забудь. Когда должник вернет деньги, прими их как подарок. Борис тогда возразил отцу: зачем мне забывать про свои деньги. Правильно, отвечал отец, и хотел бы про свои деньги забыть — не сможешь. Так уж человек устроен. Зато как быстро мы забываем о своих долгах. Кто из кредиторов попроще, тот напомнит. Но есть люди, которым неудобно напоминать о том, что ты им когда-то задолжал. И чаще всего такие люди — ценные люди, умные, интеллигентные — не стоит такими бросаться. Но все-таки — они люди. И так же, как и ты, помнят о твоем долге. И когда, посмотрев в запись, ты им этот долг вернешь, они могут возразить: да мелочь это, я забыл. Не верь. Не забыл никто ни о какой мелочи. А то, что ты вернул этот крошечный долг, — приятно. Тебе вера и уважение. Тобой не побрезгают в другой раз.

Борис любил вспоминать беседы с отцом. «Ничего не бывает случайным, — часто повторял тот. — Случайная встреча, случайное слово — все уложится в ту дорогу, которая приводит нас к тому или иному событию, ставшему вдруг ключевым».

Сколько же времени прошло, как схоронили отца? До этого долго не виделись: в Омск, где доживал старость отец, без нужды ехать не хотелось, да и незачем было. Присматривала за отцом сводная сестра Бориса, Наталья. Удивительно нелепо эта Наталья жизнь свою загубила. Поверила в сказку о возврате молодости. Благо слух по Омску ходил, что есть способ омолодиться: мол, собери только части вещества, из которого можно снадобье составить. Поверила, дура. Целый год украдкой готовилась к заветному превращению. Да видно, обман вкрался в рецепт снадобья: занеможила сразу, как приняла, а потом и вовсе угасла. Борис тогда телеграмме не сразу поверил, думал, хитрят, зазывают. Когда приехал, отец долго рассказывал и винил себя в том, что случилось с Натальей.

— Давно это было, — еще типография на углу работала. Встретил я как-то наборщика. Встревоженный такой был наборщик, подозрительный даже. Ну, я его по незнанию напугал сначала. Да потом пожалел: незлобливый дедок оказался. А вот семейка у деда была занятной. Мне по службе внимательным быть надлежало ко всем, кого замечу за подозрительными делами. Вот я этого деда и начал с того случая караулить да незаметно за ним послеживать. Хитрые вещи открылись.

— В чем же хитрые? — Бориса тянуло в сон, и разговор он поддерживал скорее из уважения, чем интереса. В отце он начал замечать капризы, старческую словоохотливость и назойливую тягу к общению.

— Район был промышленный: народ на виду, все друг о друге хлопотать привыкли. Наборщик этот сначала чужим показался. Потом разобрались — из приезжих он, из сосланной семейки. А в семейку эту кто только не захаживал — всех принимали. А принимали на особый манер: помощь в недугах оказывали, и не придерешься — денег, считай, не брали. Вот наша Наталья и наслушалась небылиц про долгую молодость. Сама-то туда не ходила, а так, понаслышке, втихомолку, стыдясь своих лет и своих мыслей, замесила по чужим рецептам отраву и разом всю выпила. Видишь теперь, что вышло.

Борис тогда не придал значения отцовской болтовне. Позднее, когда не только от отца, но и от других людей, доверие к которым было крепкое, Борис выслушивал фантастические истории, любопытство повело его в сторону той семьи. А из семьи к тому времени осталась одна бабка с моложавым лицом и вредным характером. Одно хорошо — не гнушалась эта бабка помощью соседки, которая с радостью обихаживала старуху и по хозяйству, и с поручениями какими. Вот к ней-то однажды и подошел со своей историей Борис. Сославшись на то, что живет в Москве, а секреты старухи сложны в исполнении, уговорил он соседку помочь ему. За деньги, известное дело. Не забыв печальный опыт Натальи, Борис всякий раз напоминал о тщательной подборке рецептов — и уж если не удается выведать точно, что и как, то присылать все разом. Весь состав по всем «адресам» — сам, мол, разберусь на досуге.

В Москве его затею с радостью подхватил Степан. Одного не хватало — курьера, который стал бы посредником между поездом «Омск — Москва» и их засекреченной фирмой.

Как же подвел их Василий!..

Сначала, еще до того как поставили «на поток» эти горошины, не верилось, что получится. Первых смельчаков набрали среди обреченных — выписанных из онкологии умирать. Долго не решались поверить, шутка ли: врач звонит через месяц узнать, как дела, в смысле, когда пациент умер, а пациент бодро говорит: дела хорошо, собираюсь жениться.

Через год их тайная фирма обрела такую известность, что составлять схемы уже не успевали, возникала очередь по предварительной записи. Ускорять процесс боялись — помнили о Наталье. Да и отбирали пациентов тщательно: каждому свой состав, одной ошибки хватит, чтобы все дело сгубить. И вот дошла их слава до людей определенного круга. Таких, кому отказывать не принято. Как назло состав предстоял редкий — в високосном году родился клиент, в последний, двадцать девятый день февраля, да и возраст у него степенный. По таким-то условиям и составили, в числе прочих, снадобье, которое не донес до них Василий. Сгоряча сорвалась тогда у Бориса угроза: «Покойник ты, Василий, теперь. И смерть твоя будет страшной».

Принял, дурачок, эту смерть по воле своей, видно…

Люся Григорович десятый год жила в Лондоне. Она не любила Великобританию, но еще больше не любила Россию. Бывая в Москве, всегда звонила Елене.

Люся считала, что с Еленой у нее почти мистическая связь.

— Ты только вдумайся в эти совпадения: твой Дима и мой Валентин мало того что ровесники, они родились в один и тот же день. И дело не только в наши детях, внуки — твой Ванечка и наша Сашенька — тоже практически ровесники, не удивлюсь, если они когда-нибудь поженятся. Мы с тобой общаемся по схеме: я гуляю — ты навстречу.

Лена угрюмо слушала, иногда слабо поддакивала. Рядом с Люсей было неуютно. Люся была членом Союза писателей и когда-то в юности считалась неплохим поэтом. Писательскую организацию в те времена покорила Люсина восторженность, необычные словосочетания, ее вездесущность и неутомимость.

«К пенсионным годам пора меняться, — думала Лена, давно разгадав лукавство этих приятельских отношений. — И почему, когда ищут дурака, всегда приходят ко мне?» — этот вопрос Лена задала себе по привычке.

Приезды Люси Анатолий называл «наездами» — такими бесцеремонными и настырными были посягательства Люси на их семейный уклад.

— Куда сегодня нас хотят пристроить? — Анатолий знал, что разговор с Люсей сведется к тому, чтобы вытащить их с Еленой из теплого домашнего уюта в какое-нибудь творческое сборище для того, чтобы их семья влилась в массу зрителей-почитателей, предварительно, за лошадиную цену, приобретя входной билет, затем купила желательно несколько экземпляров ее новотворческой продукции и после выступления поэтессы долго-долго восхищалась ее талантом.

В этот раз звонок Люси был особенно некстати. Анатолий стоял у плиты и обреченно ждал, когда же закипит молоко. Звонок Люси выдернул Лену из кухни, и она сбросила на Анатолия всю процедуру приготовления ужина. Картофель еще не сварился, молоко для пюре не закипало, у рыбы поджарился один бок, и ее следовало перевернуть. Анатолий вспомнил, как в прошлый раз, переворачивая котлету, он разломил ее на две части, пытался склеить, потом решил оставить как есть, заявив: «Тебе котлета, а мне фрикадельки».

— Сколько можно разговаривать? — Анатолий устал от кухонного дежурства. — Рыбу переверни, сгорит.

Вернувшись к плите, он бросился к кастрюле с молоком, забыв об осторожности, схватил ее голыми руками, донес до подставки и сморщился от боли. Войдя на кухню, Лена застала мужа за разглядыванием обожженной ладони и вяло заметила:

— Дня не проходит без травмы, что за беспомощность… Ну вот, есть причина не ходить к Люсе, врать не придется, — ворчала Лена, покрывая руки мужа пенкой от ожогов. — Представляешь, Люся осваивает сейчас фотоискусство. Выпустила серию открыток с фотографиями цветов из своего сада и чуть ли не насильно заставляет меня ехать к какому-то киоску, чтобы накупить этих открыток для себя и всех знакомых.

— Совсем свихнулась, — Анатолий перевел дыхание. Боль стала стихать, и чужая бесцеремонность уже казалась не такой противной. — Давай поужинаем.

Ели, как всегда, молча. Каждый думал о своем.

Мысли Анатолия лениво двигались в сторону чего-то приятного. А приятным после зарубцевавшегося инфаркта были воспоминания. О тех днях, когда возраст не чувствуется, а здоровье о себе не напоминает.

Люсины звонки уже в который раз всполошили мысли о тех редких днях, когда время принадлежит только тебе, его можно транжирить, и на это есть силы. Анатолий сам себе улыбнулся, подошел к шкафу и опустил руку за ряд высоких, ровно выстроившихся книг, где в тайном укрытии хранились только ему известные вещицы.

В молодости Анатолий любил фотографировать. Постепенно стала увеличиваться коллекция редких стоп-кадров, стать случайным свидетелем которых ему удавалось. Особенно его радовали игривые или двусмысленные позы, в которые, думая, что их никто не видит, попадали не совсем простые люди. У него был отличный фотоаппарат, фотографии получались качественные. Некоторые из них публиковались и даже удостаивались премий.

За книгами, в своеобразном тайнике, лежало то, что Анатолий не показывал никому.

В то лето ему едва исполнилось семнадцать. На Черноморское побережье Анатолий приехал не с родителями, как обычно, а с двумя приятелями, жившими в том же подъезде. Они были старше, учились в университете, и родители им доверяли.

Прибыли в курортный городок ранним утром, когда дикий пляж был пуст и чист, а воздух еще не успел накалиться. Быстро побросав вещи, помчались купаться. Анатолий прихватил фотоаппарат.

Обходя большой камень, они остановились пораженные открывшейся картиной.

Две девушки загорали обнаженными. Их спокойное бесстыдство жаркой волной накатило на Анатолия.

— Снимай скорее, — у приятеля запылали щеки, — редкий кадр, не потеряй!

Анатолий лихорадочно снимал, то поднимаясь на камень, то перебегая к другому, то лежа на гальке, выискивая лучшие ракурсы, играя освещением и радуясь, что тихие всплески волн, укачивая девушек, заглушают его неприличную суету. Девушки переговаривались, меняли позы, и при этом глаза их были прикрыты.

— Видишь, темные очки не надевают, хотят и на лице иметь ровный загар, — приятель шептал в самое ухо, обдавая Анатолия разгоряченным дыханием. — Что, уже пленка кончилась? Идем домой, сохранить пленку надо до Москвы. Там отпечатаем спокойно и качественно.

Спустя месяц в просторной ванной родительской квартиры Анатолий печатал фотографии. Результат ошеломил красотой и естественностью. Терпеливо и аккуратно Анатолий проделал эту работу от начала до конца. На следующий день коллекция обнаженных красавиц заняла свое место в картонной папке, которую Анатолий хранил до сих пор, несмотря на семейную жизнь, служебные командировки и неоднократные переезды из квартиры в квартиру.

«Надо знать, что снимать», — подумал Анатолий о новой затее Люси и усмехнулся, представив того дурака, который решит по ее настоянию разыскивать этой снежной зимой книжный киоск, где продаются открытки с Люсиными цветами.

Есть в черно-белой фотографии своя тайна. Как-то, еще при жизни Саши, появилась идея выпустить поэтический фотоальбом под названием «Черно-белое кино». Саша тогда здорово загорелся: отбирал фотографии, подыскивал у себя подходящие стихи, даже пару недель совсем не пил. Эта дружба семьями особенно нравилась Карине. Постоянный страх, постоянное ожидание, что муж напьется, утихало. Лена тоже с головой включилась в проект. Тогда-то она и обнаружила эти фотографии. Долго рассматривала, то приближаясь вплотную, то отходя в сторону. «Классная вещь, — заключила она. — Если у Сашки не найдется стихотворения хотя бы для пары таких фотографий, пусть сочинит специально».

— Что с Люсей делать? — прервала размышления Лена. — Позвать в гости или на этот раз обойдемся?

— Зови, — Анатолий безразлично зевнул, — лишь бы нас никуда не выдергивали.

Лена набрала Люсин номер, ласково и радушно пригласила в гости, затем долго и терпеливо слушала Люсин монолог.

— Не придет, — сообщила Лена спустя час держания трубки около уха. — Говорит, что в Москве холодно и снежно, такси дорогое и не поймать, а в метро в этой поганой стране ездят одни извращенцы.

Загрузка...