Хроники Птеродактиля

Глава 6. Сплоченное коммунальное братство

Их было четверо там. Их было четверо здесь.

Созидательное начало радовалось земному и грешному. Четыре женщины росли в коммунальной среде послевоенной Москвы, словно в гнезде, как подброшенные птенцы. Ни одна из них не считала среду обитания достойной и долгой.

Другое начало, четверо мужчин, не зная о существовании друг друга, несли свое разрушение через времена и судьбы, пока здесь, успокоившись и пообщавшись, размеренно и неторопливо, уже разглядели суетность и того, что покинули, и того, что желали ненадолго оставшиеся под луной издерганные жизнью женщины… странным стечением обстоятельств связавшие два мира. Звали их Надежда, Настасья, Елена, Карина.

…Извилистая речка Золотой Рожок еще отражала в свободных водах частые электрички Курского направления.

Звук колес так и не стал привычным для обитателей сохранившихся с довоенных времен бараков.

Общая кухня, общий коридор, туалет на улице. Здесь росла Надежда. Маленькая принцесса с большими планами. Главный из которых — не повторить судьбу матери.

Странная была мать у Надежды. Разговаривала вычурно. И казалась она Наде чужой. Спросит, бывало, Надя о ерунде какой-нибудь, в ответ получит целую проповедь: «Вот ты, Наденька, говоришь, что все знаешь, все понимаешь, только сказать тебе об этом затруднительно. Но в том-то и талант человеческий заключен, что талантливый человек и слово найдет, если он писатель, и открытие сделает, если он ученый. Всё в этом мире уже есть. С самого начала всё есть, смотри и думай: и летать человек начинает, глядя на стрекозу, и плавает, обучаясь у рыбы, и металлы делает, если в земле с умом покопается, и новые миры откроет, если фантазии хватит, когда за отдыхом, глядя на звезды, прислушается к своему сердцу и поверит тому предчувствию».

Надя слушала свою мать как сказочницу, наблюдая с ехидством, как та штопала ночами чулки и перелицовывала для дочери бабушкино пальто…

Напротив бараков возвышались фасады кирпичных складов с чугунными решетками, глубокими подвалами и длинными коридорами. В этих-то коридорах и размещались многочисленные семьи, образуя сплоченное коммунальное братство с комендантом, дежурствами и дисциплиной. Братство объединило поколения, сословия, и национальности. В еврейской семье росла Настя, в польской — Лена. Дружили эти девчонки крепко и назойливо, внося такую суету в коридорный распорядок, что соседям хотелось разлучить их. Хоть ненадолго. Как бы не так! Воспринималось посягательство на их дружбу как несправедливое наказание, и были слезы, вопли и неприкрытый детский шантаж, который никак не хотел понимать отец Насти. Этот простодушный еврей носил фамилию, блуждающую из анекдота в анекдот, — Рабинович.

Поражала в Рабиновиче незыблемая преданность своей вере, традициям и устоям.

— Мы подарили человечеству ваш «Ветхий Завет». Или вам мало? — Рабинович перечислял вновь и вновь заповеди Моисеевых скрижалей, сетовал на бестолковость людей, не понимающих предназначение евреев, а потому не умеющих их правильно ценить.

Николай, не скрывая ухмылки, отсылал Рабиновича к «Новому Завету», к другим заповедям. Пытался доказать изменяемость морали в сторону гуманности и терпения:

— Смотри, дорогой, как меняются Законы. Было «око за око», стало «ударили по щеке, подставь другую». Разве не умнее стало? Только так и можно остановиться и в гневе, и в неправедности.

Рабинович хихикал, поглаживал волосы то Настеньке, то Леночке, уводил Николая за руку из коридора в комнату, вздыхая и сочувствуя слепоте соседа. Николая трогала эта снисходительность.

…Рабинович, Рабинович — и имя ему, и фамилия, и звание. Любил, видно, Рабинович свое звание. Потому и брал на себя как должное все, что этому званию соответствовало: тщательно проверял квитанции; отчитывал, ворча, почтальона; незлобно упрекая, выключал за каждым вторым забытую лампочку. Еще он любил детей. Искренне и самоотверженно. Дети же, далекие возрастом от лукавства и лицемерия, чуяли эту любовь, считая своего Рабиновича и Дедом Морозом, и сказочником, и защитником.

— Николай, — позвал соседа Рабинович, — ты Леночку гулять не пускай. Отит у нее. Второй день за ушко держится. Слышал, она у тебя уже до ста считает. А ведь ей всего шесть.

Рабинович потоптался, потоптался да и включил репродуктор. Тот, что в коридоре. Репродуктор восторженно вещал. Вещал о первой в СССР денежно-вещевой лотерее.

Соседи суетились, выглядывая из комнат, запоминая названия выигрышей. Особенно радовала возможность выиграть автомобиль. Да и холодильник с телевизором не помешают.

— Что, Ленок, хнычешь? Ушко болит? Ничего, вот выиграешь в лотерею швейную машинку и будешь куклам платья шить, — Рабинович прижал ребенка, но та вывернулась и недовольно заметила:

— Ерунда какая.

— Почему ерунда?

— Сказали же: «Сорок процентов вырученных средств пойдут на выигрыши». А кому остальные шестьдесят? Ведь если от ста отнять эти сорок, то будет шестьдесят. Я правильно посчитала?

— Николай, Николай, — Рабинович засеменил к соседу.

Но Николай уже расслышал слова дочери и самодовольно жмурил свои слепые глаза. Рабинович притворно запричитал:

— И ведь это не мой вопрос, это — ее вопрос. Ой-ой-ой, и почему это не мой вопрос? Кто из нас старше и кто из нас еврей? — продолжая причитать, уселся в коридоре на табурет, привлек к себе девочек и усадил их себе на колени.

— Скажи-ка, Лена: ты идешь по улице с Настей и видишь на земле две монеты. И что ты сделаешь?

— Одну себе, другую Насте.

— Нет, Ленок, ты нашла обе, обе себе и оставь. Закон жизни. И еще запомни, девочка: столько не заработаешь, сколько сэкономишь.

Бесхитростный ответ Лены вернул Рабиновича в хорошее настроение.

— Слышь, Николай, таки я про дом напротив. Скоро достроят? Достроили? Ой-ой-ой… Уже заселили! Нуда, не евреям же жить в этих хоромах…

Серый дом из силикатного кирпича казался обитателям бараков и складов недосягаемой сказкой. Там жили в отдельных квартирах. Там мылись в ванной. Там жила Карина.

Имя-то какое: Карина. Непростой надо быть девочкой, чтобы носить такое имя, ой непростой. И старалась Карина соответствовать имени своему изо всех сил. Росла Карина умной и красивой, нравилась мальчикам, нравилась соседям, нравилась учителям. Только девчонки в классе почему-то не понимали, что Карина особенная и дружить с Кариной надо по-особенному. Оттого и скучала на переменах Карина в одиночестве, пока однажды не подошла к ней эта занудливая долговязая худышка со второй парты.

— У тебя глаза необыкновенные. Приходи ко мне после уроков. С Настей познакомлю. У них в комнате пианино стоит, — Лена смотрела на одноклассницу почти с восхищением. Ну что за глаза! Не желтые, не зеленые, на камень какой-то похожи…

Так незаметно свела этих девчонок школа, улица да и сама жизнь. Потихоньку-полегоньку завязала узелком нужда и смекалистость настырную тягу этих четверых друг к другу, спасающую на первых порах от скуки. И перешла эта тяга в дружбу, редко присущую взрослым женщинам.

Я с любопытством наблюдаю, как один за другим прибывают сюда мужчины, связанные случаем или закономерностью с каждой из этих женщин. Четверо мужчин с тоской, из небытия тянут к земле защитные струны. Каждый — к своей женщине.

Юрий поначалу своим истеричным нутром не мог осознать непричастность Надежды ко всем вехам оставшейся жизни, еще недавно насыщенной и полезной. Как же вяло и нехотя начиналась их любовь. Надя с врожденным вкусом к красивой одежде и постоянной мечтой об успехе, как дурная наклонность, притягивала и звала. Юра не сопротивлялся ни влечению, ни зову. Когда же все началось? Ну да. В электричке. Ехали за город покуролесить. Покуролесили. Устали. Пора возвращаться. Обратная дорога показалась скорой потому, что Надя положила голову на его плечо, а руку на его ногу. Намного выше колена. Случайно, наверно. Как же пьянила близость! Как же пьянила…

И почему количество встреч стало портить качество отношений? И почему его тянуло к ней, а ее от него? И почему он хотел быть вместе, а она — просто рядом. Всего лишь рядом.

Юра понуро сопровождал Надю на занятия, в кино, к подругам, к родственникам и с тоской отмечал, что теряет своих друзей, раздражает своих родных. Незаметно настали изнурительные выяснения отношений. То есть пришло начало конца.

«Я покончу с собой, я покончу с собой…» В театральных попытках суицида Юра пребывал до тех пор, пока его, застывшего в московской непогоде, сжалившись и приняв эту жалость за любовь, не привела в свое чистенькое жилище сердобольная толстушка Нюра.

На многие годы в Юрином сердце уснул Надин облик.

Но однажды на перекрестке его взгляд потянулся за детской коляской. Медленно, следуя за предчувствием, Юра поднял глаза. Так и есть. Надежда, ухватив за рукав приземистого мужчину с коляской, говорила и смеялась, говорила и смеялась… громко и напористо, как можно вести себя только с мужем. И снова перевернулась жизнь. Привычная и размеренная жизнь с Нюркой, двойняшками, теткиными болезнями и нудными соседями.

Началось долгое, бессмысленное и тайное следование по пятам за Надькой.

Спустя годы Юрий знал о Надежде все. По иронии жизни муж ее тоже был Юрием, а имена его румяных двойняшек лукаво передались Надиным детям, бледным и худым, с разницей в десять лет. С младшим, возлежавшим в коляске, и встретился Юрий в тот злосчастный день.

Десятилетие за десятилетием, часто уже по привычке, Юрий отслеживал Надины промахи, неурядицы, скандалы с мужем и матерью, пренебрежение сыновей и презрение невесток. Успехов у своей первой любви Юрий старался не замечать. Так было легче.

Развязка наступила случайно. Мать Надежды умирала со свойственным ей благородством. В рассудке. По соседству, в одноместной палате лежала Юрина тетка, которая, не выдержав одиночества, вскоре оказалась рядом с Надиной мамой. Разговорчивая и дотошная, тетка снабжала окружающих информацией друг о друге. Подробно, смакуя детали, она описывала племяннику жизнь соседки по палате, ее дочери, зятя, внуков. Через неделю воспаленный рассудок перевернул привычное представление о Надиной жизни в сторону, для Юриного здоровья весьма опасную: Надя жила все эти годы прочно и счастливо. Без него.

— Всем здоровья и душевной стойкости, — войдя в палату, привычно проговорила Надя.

— И тебе здоровья, Наденька. До чего ж приятная женщина: мать умирает, а она, — откуда силы берутся, — всегда с улыбкой, руки проворные, так и мелькают. И нас не забывает — где поможет, где посочувствует. Муж у нее такой обходительный. Души не чает в Наденьке.

Спиной чувствуя присутствие Нади, Юра неторопливо, скрывая волнение, возился в сумках, раскладывая гостинцы.

— Ой, я вижу, и вас навещают. Ваш сын?

— Нет, Надюша, — племянник. Познакомься, познакомься, может, пригодится и он тебе на какое дело. Иди, Юрик, тебе тоже пора. Небось Нюра заждалась, еще приревнует, — тетка закашлялась.

Юра медленно развернулся. Стараясь справиться с дрожью в голосе, смог лишь выдавить из себя:

— Добрый день.

«Она похожа на сытую кошку», — Юра разглядывал Надю тщательно, стараясь запомнить каждую частичку ее облика.

— Я узнала тебя. Значит, Нюрка есть. Что, и дети народились? Слава Богу. Видишь, все как у людей. И я могу не беспокоиться: повзрослел мой «хлюпик», глядишь, и на человека станешь похожим. Нюрке-то не рассказывай о своей «дури»: вешаться да с моста прыгать… Уйдет. — И, не меняя выражения лица, Надя бросила напоследок: — Пока, я домой. К семье и нормальной жизни.

Все вернулось. Снова мешала дышать липкая непереносимость жизни. Юрий шел быстро, почти бежал, не разбирая дороги, не видя прохожих.

Тошнотворный скрежет эхом проник сначала в желудок, потом в сознание. Мысли, разорванные в клочья, равнодушно остановились: тот самый перекресток…

Больничные койки покинули в один день и умершая мать Надежды, и поправившая здоровье Юрина тетка. Тогда же оставил земные хлопоты Юрий.

Юрий и Надина мать были похоронены в один день на разных кладбищах.

Несуразность Конца Юрий не осознавал. Скудный эгоизм «вновь пришедшего» раздосадовал многих. Призрак понимания проявил лишь Владимир. В знак солидарности.

Владимир, покинувший земные дела первым из них, любил философствовать.

«A bove majore discit arare minor»[2], — с этой фразы начинал Владимир будничные перебранки. В своих деяниях он каялся частями. В отличие от Юрия, Владимир любил каяться. И там, и здесь. Каждая доза покаяния облекалась в стройное учение либо философского, либо теологического характера. Думаю, он не очень-то отличал одно от другого. Я знал его еще по земным делам. Там он слыл болтливым и невежественным.

Владимир оставил после себя униженную жену сына и двух дочерей. И еще он искромсал сердце и душу Лены. Удивляло смирение, с которым она сносила его жестокость.

Сдружило их детство, усадив за одну парту на долгие восемь лет. Лену он считал дурой, но с мозгами. А это можно использовать.

Неосознанно Владимир старался найти тот критический порог, после которого терпению Лены придет конец и она отодвинет плечо, надежное и теплое. Ничуть не бывало. Казалось, жизненные испытания закаляли ее, делая глупее и глупее.

«Ишь, как расселись: ноги-то, ноги — вместе, врозь, вместе, врозь. Ловко получается: мужик ноги раскинул, баба, наоборот, сдвинула. Будто боится, что прямо здесь, в метро, при всем народе к ней под юбку полезут. И как по заказу сидят вперемежку: он, она, он, она… врозь, вместе, врозь, вместе…» — Володя смотрел на сидящих напротив. Вагон покачивало, мысли убаюкивали. Володя любил метро.

Полудремотная расслабленность дорисовывала картинки, в которые Володя ярко и непристойно обрядил противоположный ряд: «Какой-то узор, в самом деле. Почему, когда просто рядом сидят, то есть задница к заднице, то и ноги касаются ног их внешней частью. Мужик и раскрывает ноги так, что рядом другому мужику не сесть. Обычно влезает баба. С другого края — опять мужик. И опять ноги врозь (благо, в штанах — на людях-то).

Другое дело, когда он на ней. Здесь, уж все по-другому: у нее — ноги раздвинуты, а у него вместе. И правильно. Иначе — не войдешь в нее „с удобством“…»

— Молодой человек, подвиньтесь, пожалуйста.

— Садитесь, садитесь, я выхожу, — Володя, краснея, засуетился к выходу.

Апрельское солнце растопило снег. Володя хмуро рассматривал ботинки, впитавшие всю воду, которую он зачерпнул, выпрыгивая из вестибюля «Таганской». Шмыгнул носом, вздохнул и привычной дорогой направился к Ленкиному дому.

Николай вслушивался в слова Володьки, одноклассника Лены.

— Как нет дома? Она ушла из школы давно. Так… значит, без меня — на Красную площадь!

— Успокойся, юноша, стул не виноват. Нечего его ломать, убери руки… Не стучи стулом, сказал! — Николай хотел вышвырнуть мальчишку из комнаты, да спохватился: Лена, обидевшись, может замолчать на неделю. А то и на месяц…Да, чудной ребенок.

Несколько лет назад, когда Лена училась в третьем классе, Любе зачем-то понадобился карандаш. Переворошив ящик письменного стола, она решила заглянуть в портфель дочери. Николай, сидя напротив, слышал шелест бумаги, затем почувствовал настороженность жены. — Ты только послушай, Коль, что эта дурочка пишет. Это, между прочим, ее дневник. Вот о тебе: «…Я ненавижу своего отца. Весь его облик в моем представлении сводится к двум частям: огромный нос и очки. Он думает, что под очками он скроет свою слепоту. Как бы не так! Он слеп внутри. Он не видит, не чувствует, не замечает меня. Меня, единственную, кто еще может его любить…»

Внезапно повернувшись, Николай почувствовал присутствие Лены. Напряжение и парализующий страх ребенка Николай понял с такой силой, что, метнувшись к жене, выкрикнул:

— Прекрати! Это я тебя ненавижу!

Люба не обиделась, лишь немного удивилась. Вспомнила свои дневниковые записи, подумала, успокоившись: «В меня пошла Леночка, дурой не вырастет».

Лена выбежала в коридор и надолго закрылась в уборной.

Выходили из ситуации долго. Да пожалуй, и сейчас ее отголосок плавает в воздухе.

А тогда, уже ночью, Николай думал и думал, забыв о сне, вспоминал первое тепло ребенка, сладкий запах новорожденной дочери и неподдельный ужас от мысли, что с ней может что-то случиться. Ночами, по несколько раз он подходил к кроватке. Вслушивался, внюхивался и постоянно трогал беззащитное тельце. Больше всего он боялся подушки — сдвинь чуть в сторону, подушка станет дыбом, а потом и свалится на ребенка. Так он думал, орудуя в кроватке руками и в сотый раз проверяя, все ли как надо.

Этой ночью он вздрогнул от того, что страшная мысль нарисовала картину намеренного движения: подушка руками Николая опускается на спящее личико девочки.

«Я ненавижу своего отца…»

За что, доченька? Как берег я твои первые сны. Как боюсь я за тебя в каждое мгновение твоих опозданий. Почему ты, такая маленькая, ничего не понимающая, не чувствуешь, как мне больно. Молчишь, целый день молчишь. Смотришь на нас как волчонок.

Вдруг Николаю показалось, что ребенок перестал дышать. Вскочив с постели, он мигом оказался у кроватки дочери. Не дышит! Дрожащими руками он тряхнул ее голову.

Лена не спала в ту ночь. Слепота не позволяла Николаю заглянуть в широко распахнутые, немигающие глаза. «Как могли они открыть мой портфель?! Разве я не имею права на тайну? Если родители могут так запросто влезть в самое сокровенное, в мой дневник, — что же другие? Никому не буду верить. Никому и никогда».

Руки отца, трясущие за голову, показались ей чужими, колючими и холодными. Лена брезгливо вывернулась. Натянула одеяло на голову и отчужденно забилась в угол кровати.

Взяв папиросы, Николай направился к лестнице. «Маленькая, совсем маленькая… Что делать-то?»

Через неделю Николай задавался другим вопросом: когда же она заговорит с нами?

Сейчас, вспоминая то время, Николай понял причину своей терпимости к этому капризному Володьке. Именно тогда мальчишка впервые появился в доме. Паренек с важным видом разглядывал книги. Потом спросил:

— Зачем вам столько книг? В вашем доме только женщины читать могут. Вы — слепой, и книги вам не нужны.

— Заткнись! — Лена спокойно взяла томик Лермонтова, открыла его на нужной странице, воткнула в руки отца и приказала: — Читай, папа.

Это были первые слова, которые она произнесла в доме с того злополучного дня. Николай, едва сдерживая радость, делая вид, что смотрит на страницу, медленно, будто действительно читает, декламировал:

Немного лет тому назад

Там, где сливался шумят,

Обнявшись, будто две сестры,

Струи Арагвы и Куры…

С тех пор Володька освоился в их доме. Он приходил, когда хотел. Николай замечал, что паренек смышленый, тянется к знаниям. И есть в нем какая-то изобретательность. Его жестокость Николай объяснял сначала возрастом, а потом, познакомившись с родителями Володи, еще и семьей. «Да может, и не жестокость это, — иной раз думал Николай, — это способ мальчишки чувствовать себя достойно… Ведь как живем, как живем…»

Громкий голос Володи вернул Николая в реальность.

— Вы не понимаете! Из-за полета Гагарина она ушла из школы. Ушла! Наверняка на Красную площадь. Наверняка со своими притырышными подружками. Вы ее отец и должны объяснять ей, что главное, что не главное.

Николай устал от выходок этого «друга».

— «Главное», надо понимать, это ты. А все остальные — «притырышные». Я это должен ей объяснять?

— Зачем, зачем вы все перевираете? — Володя присел на диван и машинально потянулся к печенью.

Николай почувствовал, как рука мальчишки замерла на полпути.

— Да бери. Пока жуешь, может, и вернутся девчонки.

День клонился к вечеру. Праздник утомил Николая. Люба еще неделю пробудет в командировке. Что-то надо придумать к ужину.

Полет Гагарина перевернул эпоху. Это был праздник. Ну просто праздник.

Четыре девчонки, исполненные патриотизма, отправились на Красную площадь. Людская лавина захлестнула и повела. Лица, руки, улыбки снимали барьеры и условности.

— Стой, ты чего? — вскрикнула Карина, уворачиваясь от бесцеремонной руки, ухватившей ее за локоть. — Пусти, говорю!

— Не пущу, — прошипел парень.

Он был красивый и взрослый. Где-то в животе приятно заныло. Карина подумала: как на качелях, только лучше. Щеки вспыхивали и не гасли, а парень не уходил. И вдруг так захотелось остаться с ним. Вдвоем и надолго. Без девчонок.

Настя первая поняла, что Карина исчезла.

— Ну, Надежда, ты отвечать будешь, если Каринка придет раньше и расскажет, что мы с уроков сбежали.

— Сама дура! Кто всех подбил: «на Красную площадь, на Красную площадь»?… Сама дура и сама отвечать будешь. Лен, ты чё, плачешь, что ли? Ногу подвернула, или бок болит?

— Пошли в ГУМ, скорее, скорее, — затараторила Лена. — Там ведь есть туалет?

Девчонки остановились. Сообразив наконец, что с Ленкой, скрючились в смехе, разворошили толпу и потащили подругу за обе руки в сторону ГУМа.

Через час, шатаясь от усталости, они входили в родной переулок, радуясь жизни, свободе и космосу, где побывал Гагарин.

О Карине вспомнили, когда стемнело.

— Вась, ну как малолетка?

— Малолетка что надо, — Василий устало отмахивался от приставаний брата.

Все несуразно, все не как у людей. Девчонка старалась держаться по-взрослому — надменно и независимо. Сама же продолжала разглядывать одежду на Ваське. Он уж и не рад, что брат из каждого рейса в загранку тащит ему шмотье в таких количествах, что даже трусов советских не осталось. Да нет, дело не только в шмотье, вон как завелась: щеки пылают, глазищи горят. Янтарные такие глазищи… не, не янтарные — берилловые. Да и кожа у нее как абрикос. И пахнет так же. Карина… «Карина, Карина, Карина…» — как из другой страны.

— А до дома не я ее провожал, а она меня. Я ей сказал, что ногу на Красной площади подвернул, вот она и увязалась. Забавно. Пожалуй, завтра приведу ее в квартиру. Чайку попить.

Спустя неделю Карина уже лопалась от переполнявших ее тайн и чувств.

— Он необыкновенно хорош собой и безукоризненно одет, — начала Карина свой урезанный рассказ, считая, что девчонки и этого недостойны. Настя с Надеждой переглядывались, ожидая, когда Каринка произнесет свое привычное «только Ленке не говорите, растреплет».

— Ничего особенного не было. В квартире богатая обстановка. Живет в центре. С ним приятно общаться. Совсем другой уровень, не то что здесь. Жуткий район, ненавижу. Только Ленке не говорите, — растреплет.

Через месяц Василий, зевая и разглядывая прохожих, довел Карину до остановки. Троллейбус распахнул двери, и, войдя в него, Карина как попутный возглас услышала:

— Меня теперь долго не будет. Уезжаю.

Новогодний праздник Карина встретила слезами. Накануне, возвращаясь от сестры, повернула голову в знакомый переулок и замерла, боясь глазам поверить: неспешно шли двое. Он и она. Шли словно приклеенные друг к другу, ее Василий и… Настя.

— Не уехал, значит, — механически заметила Карина, чувствуя, как в ней начинает происходить что-то ранее неизведанное. Не было ни досады, ни обиды. Что-то другое, похожее на мстительную ненависть. Нет, не к Насте, не к Василию. К себе, к своей жизни, смешной и напыщенной. «Все не так. Все мерзко и неправдоподобно. Все — напоказ, а не для жизни. Настя живая, теплая. Он с ней. Так и должно быть, — Карина перекатывала слова в правильных направлениях, пытаясь быть справедливой к Васе, Насте, пытаясь мысленно наказать себя: так мне и надо. Но спрятанная неискренность все равно вылезала наружу. Гордыня мешала, сбивала мысли: — Ненавижу…» — Карина в бессилии поклялась себе похоронить воспоминания о Василии.

Через пять лет Вася торжественно регистрировал брак. Настя пригласила подруг. В одной из них Вася узнал Карину. По какому-то молчаливому уговору легко и непринужденно представился подруге жены так, будто действительно видит ее впервые. Карина не удивилась: для нее это стало естественным пять лет назад.

Барсика разбудил голод. Пятилетний кот рыжей масти знал, что к чему. «Что» — это его холодильник, его место для еды, его городское жилье и его жилье на даче летом. «К чему» — это к нему относящиеся люди, которые живут рядом, что бы он, Барсик, был сыт, ухожен и весел.

— Мяв? — осторожно спросил Барсик.

— Заткнись! — рявкнула Надежда, накрывая ухо подушкой. Но и через подушку просочился успокаивающий голос Юры:

— Ты мой мальчик. Проголодался, мой хороший. Телятинку, телятинку тебе.

Начиналось обычное утро. Свои девяносто два килограмма Надежда поднимала долго и нехотя. Отекшие ноги с трудом находили тапочки, глаза не открывались, а желудок предательски завидовал Барсику.

— Хочу пельмени.

— Кота покормить можно?

Привычный ритм утренних передвижений успокаивал. Юра заправил майонезом нарезанный с вечера салат. Пельмени весело переворачивались, всплывая и замутняя бульон. Хлеб, масло, грудинка… «Забыл намолоть кофе, — с досадой подумал Юра. — Ничего, обойдемся растворимым, некогда».

Завтракали втроем. Надя, Юра, Артем. Барсик с интересом отслеживал семейную трапезу. Несмотря на сытость хотелось поучаствовать. Что он периодически и делал, трогая лапкой Юрин локоть и заглядывая при этом в глаза так благодарно и преданно, что хотелось накормить его еще раз, третий за утро.

Утренние минуты летели вихрем. Радио с привычной последовательностью отмеряло шаги будничных приготовлений. Первым убежал Артем. Он уже год был женат. Снимали с женой квартиру неподалеку, но редкие случаи Таниных командировок Артем использовал для возврата в папа-мамин уют с традиционным уважением к еде, порядку, Барсику и всему тому, что для Артема означает Дом.

Через десять минут поднялась Надежда. Хотелось прибыть заблаговременно. Сегодня офис на ней. «Будь на то моя воля, — думала Надежда, — я давным-давно выгнала бы этого прибалта. Бездельник. Налепил „дочек“ по всей Москве. А на чьи средства? Все знают и молчат. Ладно, все-таки кормлю три семьи. Когда еще эти детишки осмыслят простые вещи… Хотя Таня у Артема начинает соображать правильно. Наверно, ей передам „дело“, когда станет невмоготу».

Так, разговаривая сама с собой, Надя уже подходила к метро, когда даже не боковым, а каким-то затылочным зрением уловила темный нырок в боковой проем недостроенной многоэтажки. Внезапно послышался звук мотора, громкий и чавкающий. Старый «Москвич» медленно отъезжал, подхватив на ходу то, что и было секунду назад тенью, привлекшей внимание Нади. Надя вошла в проем. Это был знакомый маршрут, позволяющий срезать метров пятьдесят. Лишний вес заставлял экономить силы. Все привычно и знакомо: тот же проем, то же отверстие в виде большой подковы. Только у проема что-то не так. Вот и снег сдвинут. Любопытство и природный азарт непроизвольно тянули к отверстию. Рука наткнулась на некое подобие портфеля — никак не кейса. Это был дешевый, потрепанный увесистый портфель. Ни о чем не задумываясь, Надя просто взяла его, дошла до метро и поехала на работу.

Несуразность находки озадачивала. В портфеле, перевязанные крест-накрест засаленной тесемкой, лежали газетные брикеты, спрессованные в одинаковые пачки. «Нет, это не „кукла“, — подумала Надя, — „куклу“ хотя бы с внешних сторон обрядили в денежную рубашку. Что за ерунда!.. Тащила такую тяжесть через всю Москву. Для чего? Даже сам портфель — рухлядь рухлядью».

Машинально, не запоминая места, Надя воткнула портфель в первую попавшуюся нишу бытового чулана своего офиса.

Прошел день, суматошный до тошноты. Собираясь домой, Надя спохватилась было о злополучном портфеле, глянула туда-сюда и, не вспомнив, куда положила, отправилась домой.

Через неделю история с портфелем окончательно улетучилась из памяти.