Хроники времен Сервантеса

Вместо пролога Падение Константинополя

5 февраля 1451 года в Малую Азию, в походный лагерь принца Мехмета, старшего сына султана Мурада II, примчался гонец на взмыленном коне. Его сразу же провели в шатер наследника престола. Увидев гонца, Мехмет вздрогнул и жестом приказал всем удалиться. Гонец бросился на землю и поцеловал край его халата. Мехмет рывком поднял его.

— Отец умер?

— Минувшей ночью, повелитель правоверных. Я не потерял ни одной минуты.

— Очень хорошо, Аслан. Теперь иди, отдыхай, но смотри, никому ни слова

Мехмет призвал нескольких самых верных приближенных, вскочил на коня и, безжалостно его нахлестывая, поскакал в Адрианополь. Там он сообщил ошарашенным придворным о смерти отца и провозгласил себя новым повелителем Османов. Ему повиновались беспрекословно. Но он еще не мог позволить себе расслабиться. Новый султан отдал ряд распоряжений и приказал привести к нему прекрасную черкешенку, любимую жену своего отца.

— Отец любил тебя, и я был бы плохим сыном, если бы не позаботился о твоем будущем, — сказал он ласково.

— Повелитель, — взмолилась женщина, — позаботься о моем ребенке, сыне твоего отца, твоем брате.

Десять месяцев назад эта женщина родила Мураду сына. Десять минут назад Мехмет приказал утопить его в ванне.

— Я не могу этого сделать, — сказал он с притворным сожалением. — Мне только что сообщили, что Аллах всемилостивейший призвал твоего сына к себе. Но тебе не о чем беспокоиться. Твою судьбу я устрою.

Несчастная женщина упала в обморок. В тот же день ее выдали замуж за престарелого визиря, которого отправили наместником в отдаленную провинцию.

В истории Сиятельной Порты есть какая-то тайна, которую до сих пор разгадывают историки. Как объяснить стремительный взлет этого государства из полной безвестности к вершине могущества? Крошечное княжество, каковых были десятки в Малой Азии XIV века, на протяжении жизни всего лишь трех поколений превратилось в мощнейшую державу, от которой стали зависеть судьбы мира.

Почти триста лет Сиятельная Порта держала в страхе всю Европу и несколько раз была в шаге от того, чтобы подвергнуть ее участи Византии.

Историки указывают на то, что в течение длительного времени в Османской Турции у власти находились энергичные и одаренные личности. И действительно, на протяжении более двухсот лет державой правили султаны, каждый из которых сделал бы честь любому королевскому дому Европы. Все они были людьми решительными, умными, жестокими и чрезвычайно одаренными.

При них развитие империи неуклонно шло по восходящей линии. Сыновья начинали там, где останавливались их отцы, и шли дальше, не сбавляя темпа. Что это было? Необычайное везение? Воля Аллаха? Или, быть может, генетический феномен?

Мы знаем только, что за всем этим стоял строго продуманный «отбор элитарных кадров» в полном соответствии с теорией Дарвина. Ключ к решению этой загадки следует искать в гареме. Для европейцев это слово означает место, где взаперти, под присмотром евнухов, чахнут прекрасные жены и наложницы властелина.

На самом же деле, гарем был инкубатором для разведения будущих султанов. Эта институция гарантировала наличие многочисленных принцев от разных жен и обеспечивала надежную изолированную среду для их соответствующего воспитания.

В Сиятельной Порте у султанов было много сыновей, а четкого закона о престолонаследовании не было. Это приводило к тому, что после смерти каждого султана, начинались кровавые дворцовые разборки, в которых побеждал наиболее хитрый, коварный и жестокий претендент на престол. Это и был естественный отбор внутри правящей династии. Причем до гражданской войны никогда не доходило. Все решалось энергичной поножовщиной в течение нескольких дней. Побеждал тот принц, который первым узнавал о смерти отца и успевал вовремя среагировать. Обычно у него уже были свои люди на ключевых постах, поддержкой которых он заручился еще при жизни своего родителя. Несовершеннолетние принцы в этой схватке за власть и выживание вообще не имели никаких шансов.

Масштабы этой династической резни порой оказывались весьма впечатляющими. Так, султан Мурад III, внук Сулеймана Великолепного, захватив престол, убил пятерых братьев. Сын же его, Мехмет III, вообще побил все рекорды. Чтобы удержать власть, он казнил 19 своих братьев, а также их многочисленных жен, наложниц и детей, число которых не поддается учету. В народе даже стали поговаривать, что лучше быть евнухом султана, чем его братом.

Султан Мехмет II Фатих (Завоеватель) закрепил практику братоубийства, издав закон о престолонаследовании, не имеющий аналога в мировой истории. Вот что говорится в этом уникальном документе: «Тот из моих сыновей, кто унаследует престол, обязан без промедления умертвить всех своих братьев во имя блага и спокойствия государства».

Самое удивительное, что эта система работала, причем весьма эффективно, вплоть до середины XVII века, когда начался закат Сиятельной Порты.

Когда Мехмет II стал султаном, ему шел 21-й год. Его отец, Мурад II, позаботился о хорошем образовании для своего наследника. Мехмет владел несколькими языками, занимался математикой, изучал медицину, увлекался астрономией и писал комментарии к трудам греческих философов. Он обладал прекрасной памятью, имел утонченный вкус и был знатоком поэзии. В годы неурожая Мехмет раздавал нуждающимся хлеб из своих закромов. Он говорил, что если народ голодает, а правитель обжирается, то такой правитель не лев, а собака.

Но железная воля и проницательный ум этого султана сочетались с чисто восточным коварством, жестокостью и необузданным властолюбием. Он был одновременно и благочестив, и свиреп. Однажды Мехмет, желая разыскать похитителя дыни из своего великолепного сада, приказал распороть животы четырнадцати рабам. И похититель был обнаружен. Его останки пополнили рацион льва в личном зверинце султана. Зато семьям невинно убиенных была выплачена компенсация. Мехмет любил справедливость.

Мусульманское искусство носит иконоборческий характер. Считается невозможным и неприличным использовать изображения живых существ для изложения священных истин. Человек узнает о Боге через слово, а не через рисунок. Пророк Мухаммед полагал, что рисунок может отвлечь верующих от чистого единобожия и склонить их к замене Бога идолом. Радикальный исламизм пошел еще дальше и наложил полный запрет на изображение любых одушевленных существ. Но султаны неоднократно нарушали этот запрет. Желая сохранить свой облик в памяти потомков, они часто приглашали в свои дворцы знаменитых европейских художников.

До нас дошел портрет Мехмета II кисти знаменитого итальянского живописца Джентили Беллини. С холста на нас меланхолически и угрюмо смотрит человек с аккуратно подстриженной бородкой и злым, крючковатым, как у какаду, носом. Мехмет благоволил этому художнику и часто беседовал с ним о науках и искусстве. Как-то раз даже приказал отрубить голову рабу, чтобы продемонстрировать своему итальянскому гостю конвульсию шейных мускулов.

Весть о том, что место спокойного и осторожного Мурада занял энергичный, жаждущий славы Мехмет, вызвала ужас в Византии. Лазутчики уже давно слали донесения о том, что этот молодой честолюбец поклялся завладеть Константинополем, некогда считавшимся столицей мира, и уничтожить остаток еще недавно могущественной византийской империи. Мысль о завоевании великолепной столицы греков всецело овладела душой молодого султана. Даже по ночам он собирал в своем кабинете сведущих людей, знакомых с укреплениями города, чертил с ними карты Константинополя, выискивал его слабые места, тщательно продумывал все детали будущей осады.

Корона Юстиниана давно утратила свои драгоценные камни. Правда, был еще последний искрящийся великолепием самоцвет — плохо защищенный, готовый при сильном толчке упасть в подставленную ладонь завоевателя.

От прежней могущественной империи, простиравшейся от Персии до Альпийских гор, остался лишь жалкий клочок земли, который можно было обойти пешком за несколько часов. Огромная когда-то держава превратилась в государство одного города. Защищенные гигантской стеной церкви, дворцы да с десяток жилых кварталов — вот и все.

Городу, считавшемуся одним из чудес света, фатально не везло. В последние столетия его могущество неуклонно падало. В 1204 году он был взят и разграблен крестоносцами. От этой катастрофы Константинополь так и не оправился. Его опустошала чума, истощала необходимость обороняться от набегов воинственных номадов, раздирали религиозные и этнические распри. И вот, жалкий и бессильный, он уподобился жуку, попавшему в муравейник. У него не было ни солдат, ни друзей, ни союзников, и его все сильнее сдавливали щупальца врага.

Последний византийский император (басилевс) Константин XI Палеолог — человек энергичный и мужественный — делал все возможное для спасения своей несчастной родины. Гонцы за гонцами мчались в Венецию, Геную и в Ватикан, умоляя о помощи. Но в Ватикане колебались. Теологическая пропасть между Ватиканом и Константинополем все еще не преодолена. Папа римский Николай V требовал, чтобы византийская церковь признала его верховным пастырем всего христианского мира. Константин XI был готов пойти и на это, но константинопольский патриарх Григорий и его духовенство и слышать не хотели о подчинении Ватикану.

Лишь перед самым концом, уже после того как Мехмет II стал султаном, патриарх Григорий со скрежетом зубовным согласился на воссоединение обеих церквей. После этого папа Николай V дал свое благословение на то, чтобы в Венеции и Генуе погрузили солдат и боеприпасы на отправляющиеся в Константинополь галеры. На одной из них находился папский легат Исидор. Папа уполномочил его отслужить совместно с патриархом Григорием торжественную обедню примирения церквей. Сам император Константин и все его сановники присутствовали на этой обедне в чудесной церкви Святой Софии с ее дивной мозаикой и старинными иконами. Там же папский легат возвестил с амвона, что отныне каждый, кто посягнет на Византию, бросит вызов всему христианскому миру. «Иначе и быть не может! — патетически воскликнул легат. — Ведь Византия связана с миром христианской Европы общностью тысячелетней культуры».

Но, к сожалению, в истории минуты торжества разума редки и мимолетны. Им на смену тут же приходит безрассудный фанатизм, уничтожающий все то, что было достигнуто с помощью разума. Обедня примирения ничего не изменила. После нее греческие теологи с еще большей яростью принялись обличать латинян в искажении истинной веры. Ну, а раз византийцев гордыня обуяла, то пусть сами и выпутываются из беды — решили в Ватикане. Правда, Генуя прислала еще несколько галер с солдатами, но это была капля в море. Изнемогающий в смертельной борьбе город был оставлен на произвол судьбы.

Готовясь к войне, деспоты обычно вовсю трубят о своем миролюбии. Так и Мехмет, едва взойдя на престол, принял послов Константина и поклялся на Коране, призвав в свидетели самого пророка, что будет свято соблюдать все соглашения с Византией. И в то же самое время султан с лихорадочной поспешностью начал приготовления к войне.

До воцарения Мехмета туркам принадлежал лишь азиатский берег Босфора. Поэтому византийские суда могли беспрепятственно проходить через пролив в Черное море и доставлять в город продовольствие и боеприпасы. Мехмет велел построить мощную крепость, оснащенную артиллерией, на европейском берегу пролива, совсем близко от Константинополя. Ее строительство было закончено в рекордно короткий срок, и морская блокада Константинополя стала свершившимся фактом. Удавка на горле Византии затягивалась.

В отчаянии Константин отправил к Мехмету гонца с личным посланием, в котором писал: «Умоляю тебя, откажись от своего намерения. Потребуй любую дань, но оставь нас в покое».

«Передай своему повелителю, — сказал послу Мехмет, — что оба берега Босфора принадлежат нам. Этот, потому что на нем живут османы, тот — потому, что вы не можете его защитить. И скажи ему, что если он еще раз пришлет ко мне гонца с подобными глупостями, то я прикажу содрать с него кожу». Константин понял, что уже близок последний акт драмы, и с удвоенной энергией стал готовить город к обороне.

Но Мехмет II медлил. Он знал, что у него есть все необходимое для победы. Все, кроме артиллерийских орудий крупного калибра, ядра которых могли бы пробить бреши в шестикилометровой стене, несокрушимым каменным панцирем ограждающей Константинополь. Стена Феодосия — так она была названа в честь построившего ее императора — тянулась от Мраморного моря до бухты Золотой Рог и выглядела более чем солидно. Высотой в девять метров, огражденная рвом, она считалась совершенно неприступной. Правда, в 1204 году крестоносцы сумели ворваться в город со стороны Золотого Рога, но произошло это только из-за фатального просчета византийского командования.

Те орудия и мортиры, которыми располагала армия Мехмета, могли причинить этой стене не больше вреда, чем слону комариные укусы. Мехмет был убежден, что без тяжелой артиллерии Константинополь не сокрушить. Нужны орудия необычайной мощности. Такие, каких еще не знает искусство войны. Но где же их взять? Невольно на султана нашли сомнения. Решение проблемы пришло неожиданно.

Зимой 1452 года, когда приготовления к войне были в самом разгаре, в турецкий лагерь явился крепкий чернобородый мужчина в купеческой шапочке. Это был Урбан, знаменитый венгерский мастер пушечных дел. Султан знал, что этот человек находится в Константинополе на службе у императора Константина, и удивился. Он принял Урбана незамедлительно и с интересом его рассматривал. Урбан приветствовал султана почтительно, но без подобострастия.

— Ты больше не служишь Константину? — спросил султан.

— Нет, повелитель. Басилевс принял меня на службу, но казна его пуста. Мне перестали платить. Я обнищал, обносился. Но суть даже не в этом. Мой талант остался невостребованным. Вот что для меня самое важное.

— Но ты ведь христианин?

— Да, повелитель. Но я также и философ и знаю, какой путь лучший.

— Религия — это не философия, а вера. Греки изобрели философию, чтобы она заменила религию, и превратились в трусливый и жалкий народ, — усмехнулся султан. — Но скажи, можешь ли ты отлить пушку, которая будет стрелять вот такими каменными ядрами (Мехмет руками показал желаемый размер), способными разрушить стены и укрепления Константинополя?

— Могу, повелитель. Я знаю стены этого города и готов отлить такую пушку, которая разнесет их в прах. Но это будет дорого стоить.

— Если ты это сделаешь, то возьмешь из моей казны столько золота, сколько сможешь унести, — пообещал султан.

Урбан принялся за работу, и через три месяца первая пушка была готова. Ее установили на берегу Босфора, и вскоре она продемонстрировала свою грозную мощь, разнеся в щепки венецианский корабль, доставлявший в Константинополь продовольствие. Султан был в восторге и приказал исполнять любые желания мастера.

И Урбан занялся отливом самой большой пушки в мире. Она была девяти метров в длину с калибром в три четверти метра. Ядро весило свыше семисот килограммов. Греки прозвали ее Базилика. Царь-пушка.

Урбан отлил для Мехмета много пушек, в том числе семиметровых. Но Базилика так и осталась непревзойденной. Это была даже не пушка, а огромная камнеметная машина. Чтобы доставить ее к стенам Константинополя, потребовались усилия целой армии и десятков тысяч землекопов, выравнивавших своими лопатами дорогу на ее пути. Через всю Фракию, по гористой местности, тащили этого медного дракона пятьдесят пар волов, запряженных в гигантскую платформу на деревянных катках, где покоился подпираемый со всех сторон двумястами солдат драгоценный груз.

Первый же выстрел из этого орудия, выбросивший с чудовищным грохотом гигантское ядро, проделал в городской стене зияющую брешь. Защитники Константинополя были в шоке. Да и остальные пушки делали свою работу, упорно и неумолимо пробивая стены города сверкающими ударами. Бреши и проломы усеяли когда-то монолитную стену, и восемь тысяч защитников города с отчаянием ждали, когда же ринется на штурм вся восьмидесятитысячная армия султана.

После шести недель непрерывных боев терпение Мехмета истощилось. Стена во многих местах уже разрушена, но все турецкие атаки отбиты с большими потерями для нападавших. Мехмет понимал, что у него только две возможности: снять осаду или все поставить на карту и приступить к решающему штурму города. Без колебаний выбрал он вторую возможность и назначил штурм Константинополя на ночь 29 мая.

В понедельник 28 мая пришедшие с моря черные тучи сгустились над осажденным городом. Мехмет, не смыкавший глаз вторые сутки, счел это хорошим предзнаменованием. Он знал, что сегодня решится все. Но прежде чем начать действовать, он велел расстелить перед своим шатром молитвенный коврик. «Неважно, кто я перед людьми, важно, кто я перед Аллахом», — сказал он и босым встал на коврик, обратившись лицом в сторону Мекки. Трижды коснулся он лбом земли и произнес молитву, прося Аллаха даровать правоверным победу. А позади султана десятки тысяч солдат также склонили головы до самой земли и, обратившись в ту же сторону, в едином ритме произнесли ту же молитву. Взошедшее солнце осветило это величественное зрелище.

Султан встал и вновь превратился из смиренного раба Аллаха в грозного воина и повелителя. От Золотого Рога до Мраморного моря, вдоль всего гигантского лагеря, от палатки к палатке проехал он на любимом своем белом коне, подбадривая военачальников и воодушевляя солдат. Он старался говорить громко, выговаривал слова медленно и четко. Каждый солдат должен был чувствовать, что султан обращается лично к нему. Но слова это только слова. Мех-мет, неплохой психолог, знал, как разжечь боевой пыл своего войска.

Он послал своих «теллалов» (глашатаев) во все концы огромного лагеря, и они торжественно возвестили под грохот барабанов и звуки фанфар: «Султан Мехмет клянется именем Аллаха, именем Мухаммеда и четырьмя тысячами пророков, клянется душой своего отца султана Мурада, клянется жизнью своих детей и своей саблей, что после взятия Константинополя он дарует своим солдатам на три дня право неограниченного разграбления города. Сам же султан отказывается от какой-либо доли, кроме чести завоевания этого последнего оплота Восточной Римской империи». Солдаты встретили эту весть такими неистовыми криками восторга, словно их охватило беснование.

К вечеру, когда все небо покрылось тучами и начался проливной дождь, турецкий лагерь пришел в движение. Тысячи людей, как муравьи, тащили пушки и стенобитные орудия поближе к стене, заканчивали засыпку рва, волокли лестницы и веревки с крючьями, завершая последние приготовления к штурму. Защитники города ничем не могли им помешать.

В половине второго ночи султан приказал начать атаку. Грохот барабанов, звуки труб, цимбал и флейт внезапно вспороли тишину. Затрепетал в воздухе гигантский султанский штандарт, и тысячи солдат с воплями: «Ля иляха илля Алла» ринулись на стены с лестницами, веревками и крюками.

Мехмет тщательно продумал план битвы. Сначала он бросил в бой нерегулярные отряды башибузуков. Их задача — измотать противника, прежде чем будут введены в дело его лучшие войска.

Башибузуков около тридцати тысяч. Это пестрый сброд. В их рядах и преступники, скрывающиеся под турецкими знаменами от карающей длани правосудия, и авантюристы — любители наживы всех мастей и всех национальностей. Среди них немало выходцев из христианских стран. Здесь можно увидеть славян и венгров, немцев, итальянцев и даже греков, готовых сражаться против своих соплеменников за обещанную военную добычу.

Башибузуки атаковали вдоль всей стены, но только на участке башни Ликоса, где она основательно разрушена, они имели какие-то шансы на успех. В других местах башибузуки просто сковывали силы оборонявшихся, чтобы не дать им возможности перебросить подкрепления на наиболее уязвимый участок. Ну, а там то вздымался, то опускался целый лес копий и мечей. В тусклом свете дымящихся факелов видно было, как спешили башибузуки к стене, неся сотни лестниц. Их рубили мечами, швыряли в них огромные камни, десятками сбрасывали в ров, но они упрямо продолжали карабкаться наверх. У них не было выбора. Сзади поставлены заградительные отряды султана. Они убивали каждого, кто пытался покинуть поле боя.

Башибузуков, этот не имеющий ценности человеческий материал, Мехмет решил использовать до конца. Но их многочисленность только мешала им. В проломах стены образовалась страшная давка. Сдавленные плечами атакующих, убитые не падали сразу. Волна наступавших несла вперед их тела с раскрытыми ртами, в которых застрял предсмертный крик. Защитники вновь убивали их, уже мертвых. Заваленный трупами ров внизу стал похож на мозаику из человеческих тел. За спинами обороняющихся пылали несколько разрушенных артиллерией зданий, и тяжелые клубы дыма медленно поднимались вверх, унося с собой исчезавшие в черноте неба искры.

Защитники города пока брали верх, но Мехмет не ошибся в своих расчетах. Воинов Константина некому сменить, и усталость постепенно одолевала их. После двух часов ожесточенного сражения Мехмет приказал башибузукам отступить. Они понесли большие потери, но выполнили свою задачу, измотав противника. На короткое время воцарилась тишина, но чувствовалось в ней нечто зловещее. Не успели защитники города перевести дыхание, как дикие звуки труб и грохот барабанов возвестили о начале новой атаки.

На штурм пошли анатолийские отряды Исхак-паши. В отличие от башибузуков, они дисциплинированы, хорошо обучены, защищены кольчугами. Но, главное, свежи и полны сил. Под призывную музыку труб и флейт анатолийцы лавиной скатились с холма к воротам Святого Романа, сильно поврежденным артиллерийским огнем. В византийских церквях ударили в набат, но звон колоколов потонул в звуках канонады. В дело вновь вступила турецкая артиллерия, в том числе и гигантская пушка Урбана. Анатолийцы, как прежде башибузуки, не могли воспользоваться своим численным превосходством из-за узости пространства. Защитники города разили их стрелами, теснили в рукопашных схватках, швыряли в них камни, жернова, чаны, бочки — все, что могло убивать. И вот уже дрогнули анатолийцы, ослабел их напор.

Внезапно раздался страшный грохот. Это ядро из пушки Урбана ударило прямо в построенную защитниками баррикаду на стене и разметало ее. Поднялось громадное облако пыли, ослепившее осажденных. Сотни три анатолийцев, воспрянув духом, ринулись вперед с криками: «Город взят!» Но на помощь изнемогающим защитникам бросился сам Константин с остатками своей гвардии. Он весь покрыт кровью, несколько часов орошавшей его из отрубленных вражеских рук и голов, но на нем самом нет и царапины. Гвардейцы императора окружили прорвавшихся анатолийцев плотным кольцом и истребили — всех до единого.

Мехмет встревожен неудачей анатолийцев. В резерве остались только янычары — его отборная гвардия. Если и она подведет, то надо будет снимать осаду. С нелегким сердцем султан подал знак, и вот уже медленно и тяжело двинулась на штурм сдвоенная колонна янычар. Они шли в образцовом порядке, угрюмые и спокойные, под боевую музыку, такую громкую, что ее звуки не мог заглушить даже пушечный грохот. Мехмет сам довел их до рва и остался стоять там, подбадривая своих воинов. Янычары атаковали без всякой паники. Они прекрасно вышколены, надежно защищены доспехами, полны сил и жажды битвы. А защитники города уже истощены. Они сражались без перерыва четыре часа. Их силы на исходе. Но они понимали, что если не устоят, то это будет конец всему.

Позади них в церквах гудели колокола. Это старики, женщины и дети возносили молитвы к равнодушному небу. Прошло уже около часа изнурительного рукопашного боя, а янычары так и не сумели прорваться в город. Уже стало казаться, что их напор слабеет.

На самом опасном участке стены, в районе ворот Святого Романа, натиск врага сдерживали генуэзцы под командованием кондотьера Джованни Лонго, главы влиятельного клана Джустиниани, вот уже двести лет владеющего островом Хиос. Под его командованием также семьсот венецианцев. Не только они, но и греческие воины Константина боготворили этого человека и охотно повиновались ему. Он хладнокровен и храбр. Он из тех командиров, рядом с которыми воинам легче умирать. Джованни приземист, широкоплеч. У него темные, коротко подстриженные волосы, покрытое сильным загаром лицо с большим сломанным носом, глубоко посаженные зеленые глаза.

Бок о бок с ним сражался Мануэль Сервантес, высокий худощавый андалузский дворянин, поступивший несколько лет назад на службу дому Джустиниани. Предок Мануэля участвовал когда-то в Крестовом походе, а ему довелось защищать от неверных последний оплот византийской церкви. Он разил врагов большим обоюдоострым мечом с инкрустированной серебром рукояткой, которым владел с виртуозным мастерством. Поочередно нанося удары направо и налево, он успевал зорко следить за Джованни, предупреждая об опасности: «С левой стороны, кондотьер. Наклонитесь!»

Отступать защитникам некуда. Позади них на расстоянии двадцати метров возвышалась вторая стена, за которой находился город. Константин приказал закрыть все ее ворота, а ключи повесил себе на шею. У защитников города выбор простой: победить или умереть.

Долго казалось, что судьба на стороне византийцев. Храбрость янычар раз за разом разбивалась о непоколебимую стойкость защитников. На миг, только на миг появилась надежда на спасение. Но непостижим ход истории. Судьбу Константинополя припечатала пылинка, случайно попавшая на чашу весов и склонившая их на сторону турок.

Произошло нечто неимоверное. Через одну из многочисленных брешей, пробитых во внешней стене орудиями Урбана, в узкое пространство между двумя стенами проник небольшой отряд янычар. Продвигаясь почти на ощупь среди пыли и порохового дыма, янычары наткнулись на потайную дверь — так называемую Керкапорту, — которую осажденные использовали для ночных вылазок. По непостижимой оплошности ее забыли закрыть. Изумленные янычары не поверили своим глазам, увидев, что Керкапорта гостеприимно распахнута и никем не охраняется. Сначала они медлили, подозревая ловушку, ибо трудно было поверить в такую сказочную удачу. Но потом, осмелев, проникли через эту дверь в расположенный за ней небольшой дворик, вскарабкались по лестнице на верхнюю часть стены и оказались прямо за спиной у ее защитников. Несколько христианских воинов, увидев турок рядом с собой, подняли рождающий панику крик: «Город взят!» Этот крик с ликованием подхватили турки, и защитниками овладело гибельное смятение.

И все-таки еще была надежда. Несколько воинов Константина успели закрыть Керкапорту. Проникших на стену янычар было немного. Их еще можно было окружить и уничтожить. Но известно ведь, что беда не приходит одна.

Раненый янычар сумел прорваться к кондотьеру Джованни и в упор выстрелил в него из пищали. Джованни медленно опустился на каменные плиты. Мануэль ударом меча рассек турку голову и склонился над своим командиром. Рана было тяжелая. Пуля пробила латы и застряла в груди, прямо под сердцем. Джованни открыл подернутые дымкой страдания глаза и хрипло произнес: «Мануэль, отнеси меня на корабль. Я не хочу умирать здесь…»

Подоспел сражавшийся рядом император и тоже склонился над раненым, потрясенный огромностью несчастья.

— Государь, — сказал Джованни так тихо, что Константин с трудом расслышал, — все кончено… мы сделали, что могли… прикажите отнести меня на галеру…

Всего секунду колебался Константин. Он понимал, как важно, чтобы Джованни остался на поле боя. Потом решительно сорвал с шеи один из ключей и отдал его Мануэлю: — Это ключ от ворот, ведущих в бухту, прямо к кораблям. Поспеши.

Император поцеловал Джованни в лоб и вернулся к сражающимся грекам. Ворота открыли, и Мануэль Сервантес, неся на руках раненого командира, стал спускаться по лестнице, ведущей к воде. Телохранители Джованни не отставали от него ни на шаг.

Генуэзцы заметили отсутствие кондотьера. Кто-то из них в ужасе закричал, что битва проиграна. Прежде чем ворота успели закрыть, к ним бросились генуэзцы. Но там уже успели появиться янычары, и к кораблям генуэзцам пришлось прорываться с боем. Не многим это удалось.

Император и его греки остались на поле битвы одни.

Паника среди защитников города не укрылась от находившегося у рва султана. С криком «Город наш!» он бросил в битву полк своих личных телохранителей, последний свой резерв. Это были лучшие из лучших, и вел их двухметровый гигант Хасан, любимец Мехмета. Хасан вращал свой огромный меч с такой скоростью, что он казался нимбом над его головой. Он первым проник на самый верх стены и рвался вперед, уничтожая вокруг себя византийских воинов. Выпущенная из арбалета стрела вонзилась ему в горло, и он упал. Вместе с ним пали семнадцать янычар, но это уже ничего не могло изменить. Вся турецкая армия, воодушевленная примером Хасана, ринулась на приступ. Греков осталось слишком мало, чтобы удержать этот поток.

Константин поднял голову и увидел турецкий флаг, развевавшийся на центральной башне. Он понял, что город и империя погибли, и не имел желания их пережить. Сбросив знаки императорского достоинства, Константин с мечом в руке бросился навстречу янычарам и исчез в людском водовороте.

Что же касается генуэзских и венецианских кораблей, то они сумели вырваться из бухты Золотой Рог, потому что блокирующий ее турецкий флот совсем обезлюдел. Почти все турецкие матросы высадились на берег, чтобы участвовать в грабеже города.

Кондотьер Джованни Лонго вернулся домой, но полученная им рана оказалась смертельной. Его могилу и сегодня можно увидеть на острове Хиос.

Первыми в Константинополь ворвались янычары, круша все на своем пути. Сопротивление последних защитников было сломлено почти сразу, но пока турки не пресытились убийствами, никому не было пощады. В некоторых местах из-за множества трупов совсем не было видно земли. Кровь стекала в бухту Золотой Рог, расстилавшуюся у стен города как огромное багровое озеро.

Византийский историк Франдзис, друг императора Константина, сражавшийся рядом с ним и попавший в плен, так описал турецкий триумф: «В жилищах мольбы и рыдания, на перекрестках предсмертные вопли, в храмах слезы, везде стоны мужчин и стенания женщин. Турки хватают, тащат, обращают в рабство, убивают и насильничают».

Янычары захватили Константинополь на рассвете, когда луна еще стояла высоко в небе. Султан Мехмет уже много часов знал, что город в его власти. Однако свой триумфальный въезд в поверженную столицу Византии он отложил до вечера, когда разгул резни и грабежей должен был пойти на убыль. Кроме того, ему было важно выяснить судьбу Константина. Он приказал своим солдатам разыскать его тело. Константина долго искали среди груды трупов и опознали лишь по пурпурным сапожкам с золотыми орлами. Такие носили только византийские императоры.

Султан повелел выставить голову Константина на самой высокой колонне в центре города, а тело отдал грекам для погребения. Мехмет был доволен тем, что его враг мертв. Теперь он был не только султаном, но и единственным наследником византийских басилевсов. Всю свою дальнейшую жизнь посвятил он завоеванию тех территорий, которые когда-то принадлежали Византийской империи.

Тем временем турки продолжали грабить великий город. Многие бросились в императорский дворец, который уже никто не охранял. Они растаскивали его сокровища, сжигали книги и иконы, предварительно сорвав с них переплеты и оклады, оправленные драгоценными камнями. А многие ринулись к небольшим, но прекрасным церквям, расположенным в центральном квартале города. В уникальном по красоте священном храме Хоры турки не тронули мозаики и фрески — это было запрещено султаном, — но уничтожили древнюю икону Богоматери — самое священное Ее изображение во всем христианском мире, исполненное, по преданию, самим святым Лукой.

Неистовство янычар продолжалось целый день. Турки врывались в монастыри — мужские и женские, — монахинь насиловали, монахов убивали. Жителей города вязали и угоняли в рабство, предварительно ограбив до нитки. Стариков и младенцев, за которых ничего нельзя было выручить на рынке, убивали на месте. Тремя потоками с разных сторон янычары, башибузуки и матросы турецкого флота устремились к величайшему храму Византии, к собору Святой Софии — последнему убежищу греков.

Храм был заполнен людьми, молившими Святую Заступницу о чуде. Только это могло их еще спасти. Но напрасны были их молитвы. Святая литургия уже закончилась, и шла заутреня. Громадные бронзовые ворота собора были закрыты. Турки разбили их ударами бревен и ворвались внутрь. Старики и калеки тут же пали под ударами ятаганов. Оставшихся в живых турки связали сорванными с женщин платками и шарфами и погнали к солдатским бивуакам.

К вечеру в городе не осталось уже ничего, что еще можно было бы разграбить, и никто не протестовал, когда султан приказал прекратить грабежи.

Поздно вечером султан вступил в обезлюдевший город в сопровождении своих визирей и отборного отряда янычарской гвардии. Он медленно ехал по улицам Константинополя, дивясь их странному очарованию. Перед входом в собор спешился, преклонил колени и посыпал голову землей в знак своей покорности воле Аллаха. Потом вошел в собор и несколько минут постоял в молчании. Он никогда не рассказывал, о чем думал в эти минуты. В церкви оставались еще несколько священников, которых не успели увести. Припав к ногам победителя, они молили о пощаде.

— Встаньте, — повелел султан, — и идите с миром. Вас никто не тронет, ибо сказал пророк, что не будет помилован тот, кто не проявляет милости к другим.

Мехмет был жестокосердным человеком, однако в этот счастливый для него день хотел проявить великодушие. Он приказал, чтобы церковь Святой Софии была немедленно превращена в мечеть. Один из его имамов тут же взошел на амвон и провозгласил мусульманский символ веры, а султан, повернувшись в сторону Мекки, прочитал благодарственную молитву Аллаху, владыке миров.

Покинув собор, султан пересек площадь и подъехал к императорскому дворцу. Задумчиво бродил он по его пустым залам и галереям, шепча стихи персидского поэта: «Во дворце цезарей вьет свою паутину паук, в сторожевых башнях дозор несет сова…»

На следующий день султан приказал сбросить с купола Святой Софии золотой, крест в течение тысячи лег возвышавшийся над Константинополем как символ человеческих страданий и радостей. С тяжелым грохотом рухнул он на землю, и от звука этого падения содрогнулся весь христианский мир. В Риме и Лондоне, в Вене и Париже со страхом осознали вдруг, что из-за их преступного легкомыслия через взломанные византийские ворота ворвалась в Европу зловещая сила, которая несколько веков будет угрожать ее миру и благополучию.