Хроники времен Сервантеса

Хроника первая, в которой рассказывается о том, как евреи чуть было не помешали Колумбу открыть Америку

Жарким и страшным летом 1492 года немолодой уже мореплаватель Кристобаль Колон, снискавший в дальнейшем всемирную славу под именем Христофора Колумба, в отчаянии метался по испанскому побережью, тщетно пытаясь укомплектовать экипажи трех своих кораблей. Свободных моряков не было ни в одном порту. Великий плач возносился к небесам, и влажен был пропитанный слезами горячий воздух. Тысячу лет жили евреи в мире и покое на иберийской земле, которую считали своей. Тысячу лет возносились к небу молитвы из синагог Саламанки и Малаги, Толедо и Гранады, но еще не была испита до конца народом-скитальцем горькая чаша.

Пробил час, и Израиль вновь отправился в изгнание, погрузившись на утлые, изъеденные червями челны, купленные по таким баснословным ценам, словно они были из чистого золота. А те, кто остались в Испании ценой отступничества от веры отцов, глазами, полными слез, всматривались в плавучие гробы изгнанников, на которые наплывала мрачная тень африканских скал. Они еще не знали, какая участь уготована выкрестам.

Хоть и с превеликим трудом, и не сразу, но Колумбу удалось все же набрать нужное количество моряков и отплыть в просторы океана. А на оставленной им иберийской земле костры инквизиции все чаще оскверняли небо клубами смрадного дыма. Невыносим был запах горящей человеческой плоти, и совсем как люди корчились брошенные в огонь свитки Торы. Всюду суетились монахи в капюшонах, с энтузиазмом распевавшие псалмы и молитвы,

И монахи, и взбудораженная толпа с изумлением смотрели, как превращенные в живые факелы люди громко читали молитву Шма Исраэль… Они просто физически не смогли вынести своего отречения от Бога Израиля. Для них это было равнозначно тому, чтобы вырвать сердце из своей груди.

Дон Ицхак Абарбанель, духовный лидер еврейской общины Испании, писал: «Я видел много евреев, мужчин, женщин и даже маленьких детей, замученных и сожженных заживо ради Его Святого имени. И я свидетельствую о том, что перед лицом смерти они не кричали от боли, но покидали этот мир спокойными и безмятежными».

Великий инквизитор Томас Торквемада в неизменной своей фиолетовой сутане выискивал все новые и новые жертвы. Фиолетовый цвет и после смерти Торквемады долго вызывал у испанцев неприятные чувства. После изгнания евреев великий инквизитор обратил особое внимание на выкрестов, прозванных марранами, т. е. свиньями. Участь этих несчастных была подобна участи летучих рыб. Спасаясь от врагов в воде, летучие рыбы взлетают в воздух, где становятся добычей хищных птиц.

Испанская инквизиция была учреждена в 1480 году Изабеллой Кастильской, что вызывает сожаление, ибо по своему характеру эта королева отнюдь не была жестокой. Правда, все дела, связанные с инквизицией, находились в ведении ее духовника Томаса Торквемады, неутолимая свирепость которого питалась его безграничной ненавистью к евреям.

Человеку, попавшему под подозрение и желавшему избежать когтей инквизиции, не только нужно было доказать, что сам он безупречный католик, но и то, что все его предки не были запятнаны ересью. Эта процедура, известная под названием «чистота крови», была особенно абсурдна в Испании, где причудливо смешалась кровь иберийцев, басков и кельтов, финикийцев, римлян и вандалов, иудеев и готов, арабов и берберов. Это смешение создало великолепный народ, завоевавший полмира.

Бессмысленность доктрины о чистоте крови была изначально ясна. Ведь почти все знатные фамилии Испании вели свою генеалогию от смешанных с евреями браков. Даже король Фердинанд был наполовину еврей по материнской линии. Не миновала эта беда и высшее духовенство. Сам Торквемада имел в своей родословной бабку-еврейку.

Случалось, что епископы прокрадывались по ночам на кладбища и вырывали из могил своих предков, похороненных по иудейскому ритуалу. Чтобы спасти собственное благополучие, они уничтожали останки тех, кому были обязаны жизнью.

Тем не менее принцип чистоты крови повсеместно утвердился в Испании. Возобладало мнение, будто чистота крови обусловливает чистоту веры. Малейшее сомнение в чистоте происхождения подозреваемого по сути означало его гражданскую смерть, а иногда и кое-что похуже. Доктрина о чистоте крови приводила к шантажу, фальсификации документов и генеалогических таблиц, так что со временем стало уже невозможно разобраться в родословных даже самых знатных и старинных испанских родов.

Конечно, основной причиной, породившей инквизицию, была зависть и ненависть к евреям. Антисемитизм возник именно на этой почве. Евреи не только выделялись в Испании своими способностями и богатством, но и вели обособленный образ жизни, что расценивалось как гордыня и усугубляло ненависть к ним.

И все же нам с расстояния в полтысячелетия трудно понять, почему Изабелла и Фердинанд решились изгнать из страны ее самых трудолюбивых и способных граждан. Это была трагическая ошибка, которая хоть и не сразу, но привела к экономическому и политическому упадку Испании.

Впрочем, существует довольно убедительная версия, проливающая дополнительный свет на причины такого решения. Страна, едва завершившая 800-летнюю эпопею отвоевания у мавров своих земель, сразу же оказалась перед лицом новой и страшной угрозы со стороны Османской империи. Вот как развивались события.

В 1453 году после героической двухмесячной обороны пал Константинополь. Турецкий султан Мехмет II немедленно сделал покоренный город своей столицей и объявил себя наследником власти римских императоров. При нем турки овладели всем Балканским полуостровом, несмотря на отчаянные попытки Венецианской республики и Венгерского королевства остановить их экспансию.

В 1480 году турецкие войска высадились в Италии и начали наступление на Рим — оплот и твердыню католицизма. Риму была уготована участь Константинополя, и только внезапная кончина султана Мехмета его спасла.

К началу XVI века Турция овладела всем Восточным Средиземноморьем, Ближним Востоком, Северной Африкой. Османы перекрыли все торговые связи Европы с Востоком, что стало одной из основных причин экспедиции Колумба. Необходимо было изыскать альтернативные пути в Индию и Китай.

Угроза вторжения турок в Испанию была вполне реальной в конечный период Реконкисты. Турки тщательно готовились к этому, но в последний момент предпочли более легкую добычу и захватили Кипр. В таких условиях католические короли Изабелла и Фердинанд не могли смириться с существованием внутри страны пятой колонны из мавров и евреев. Ведь впереди маячила перспектива войны не на жизнь, а на смерть. Войны за само существование не только независимой христианской Испании, но и всей западной цивилизации.

Что же касается королевы Изабеллы, то эта хрупкая изящная женщина осталась в истории не только как создательница могучего испанского государства, власть которого распространялась на оба полушария Земли. Истовая католичка, она путем жесточайших мер сумела утвердить католицизм в качестве единственной религии на Иберийском полуострове. И что тоже немаловажно, без ее помощи Колумб вряд ли нашел бы средства, чтобы отправиться в свое великое плавание.

Какой она была? Невысокая, хорошо сложенная, скорее миловидная, чем по-настоящему красивая. Типично испанское оливково-смуглое лицо. Выразительные изумрудно-зеленые глаза. Прелестные каштановые волосы. Бархатный голос с чуть заметной хрипотцой, придающей ему особое очарование. Дальновидная и расчетливая правительница, любимая и почитаемая испанским народом по сей день.

Отважная до безрассудства воительница, любившая носить доспехи не меньше, чем платья. Прославленная своими добродетелями мать и жена. Религиозная фанатичка, без колебаний одобрявшая драконовскую деятельность Томаса Торквемады. Ксенофобка, изгнавшая с территории Иберийского полуострова евреев и мавров. И наконец, неопрятная, неделями не мывшаяся несчастная женщина. Правда, это уже совсем на исходе жизни. Именно такой мы знаем ее по описаниям испанских летописцев того времени. Ее, Изабеллу Кастильскую, первую правительницу объединенной Испании, завершительницу Реконкисты.

Испанский мыслитель Ортега-и-Гассет, отнюдь не склонный идеализировать своих соотечественников, не без иронии заметил, что у нации, наделенной доблестью, отвоевание собственной родины не длится восемь веков. Дело, однако, в том, что испанской нации в первые столетия Реконкисты попросту не существовало. Иберо-романо-готское население северных районов Иберийского полуострова даже с очень большой натяжкой нельзя было считать народом. Испанцы стали единой нацией, наделенной уникальными национальными особенностями, в процессе Реконкисты. Борьба с общим врагом сплотила их, закалила и сформировала особый тип национального характера.

Изабелла была дочерью Хуана Второго, короля Кастилии. В те времена Иберийский полуостров был разделен на ряд независимых государств. Причем, если Кастилия и Арагон были христианскими королевствами, то соседней Гранадой вот уже восемь столетий владели мусульмане, называемые маврами.

Отец Изабеллы король Хуан был человеком веселым, добродушным и совсем не воинственным, но он умер, когда ей было всего четыре года. Мать же будущей королевы была истеричкой. Свою дочку она то осыпала подарками и поцелуями, то из-за какой-то мелкой провинности запирала на целые сутки в темной комнате.

После смерти Хуана Второго на кастильский престол взошел его старший сын Энрико, человек со скудной душой и холодным сердцем. Мачеху и сводную сестру он отправил в маленький городок Авилу на юге Кастилии, где Изабелла и выросла. Никто не считал эту принцессу претенденткой на престол, и поэтому она не получила должного образования. Но живой природный ум и сильный характер с лихвой восполнили пробелы в ее воспитании.

Первым по-настоящему важным событием в жизни Изабеллы стала ее помолвка с юным наследником арагонского престола Фердинандом. Романтичная и впечатлительная девушка идеализировала этого принца заочно, ибо ей много о нем рассказывали. И, как ни странно, действительность полностью оправдала ее ожидания.

Когда Изабелла впервые увидела Фердинанда весной 1469 года, у нее перехватило дыхание от восторга. Именно таким — высоким, красивым и обаятельным — она и видела в воображении своего избранника. Разумеется, она тут же влюбилась в него, как говорят испанцы, «по самую рукоятку кинжала». Согласно протоколу, Фердинанд при встрече должен был преклонить колено и поцеловать кастильской принцессе руку, демонстрируя подчиненное положение Арагона.

«Нет, принц, — остановила Фердинанда Изабелла, глядя на него сияющими глазами. — Мы во всем равны, и пусть эта встреча будет счастливым началом нашего брачного и государственного союза равных».

Вскоре выяснилось, что Изабелла Кастильская умнее, решительнее и дальновиднее своего супруга, что не мешало ей искренне и пылко его любить. Впрочем, это было вначале, а начало, как известно, прекрасно всегда. Как бы то ни было, первые годы семейной жизни были счастливыми для обоих.

В 1470 году Изабелла родила первую дочку, а через четыре года, когда король Энрико умер, молодая женщина взошла на кастильский престол. Два крупнейших христианских королевства Испании объединились. Начало совместного царствования молодых супругов было насыщено бурными событиями, с особой четкостью высветлившими неукротимый характер Изабеллы. Напавшая на объединенное королевство Португалия, претендовавшая на трон Кастилии, была разбита в битве при Торо 1 марта 1476 года. От победы или поражения в этом сражении зависело решительно все, и Изабелла сама повела в бой свои войска. Она сидела на гнедом жеребце, как опытный всадник, но в широкой юбке поверх штанов, чтобы избежать греха переодевания в мужскую одежду. Специально для Изабеллы сделали шлем, под которым можно было укрыть ее каштановые волосы, и кирасу с выступами для груди — пышная грудь королевы под обычной кирасой не помещалась.

Изабелла сбросила шлем. Серебристые ее доспехи сверкали на солнце. С развивающимися волосами она напоминала Валькирию. «Кто любит меня, пусть следует за мной», — скомандовала Изабелла, и галопом помчалась в сторону превосходящей по численности португальской армии. Кастильские всадники бросились вслед за своей повелительницей, обогнали ее, и португальцы не выдержали их удара. После этой победы королева босой пришла в церковь, чтобы отслужить благодарственный молебен.

Без кровопролития укротила Изабелла мятеж в Сеговии, где восставший народ осадил замок сенешаля Андреаса де Кабрера, местного губернатора, обвиняя его в тирании. На самом деле, Кабрера был человеком принципиальным и требовательным, что многим не нравилось.

Узнав о мятеже, Изабелла немедленно бросилась в Сеговию. Главари бунтовщиков не посмели зайти в своем неповиновении так далеко, чтобы закрыть перед королевой городские ворота. Но у них хватило дерзости потребовать, чтобы она оставила за пределами города свою свиту. Настроение вооруженной толпы было угрожающим, и нельзя было предугадать, как будут развиваться события. Но гордость Изабеллы лишь вспыхнула от такого наглого требования.

«Я — королева Кастилии. Это мой город, и я войду в него так, как мне угодно». С этими словами Изабелла въехала в Сеговию, а затем и в замок в сопровождении всей своей свиты. Толпа неохотно расступилась перед ней, но вскоре атмосфера опять накалилась. Бунтовщики стали ломиться в ворота замка, пытаясь прорваться внутрь.

Королева, не обращая внимания на увещевания своих советников, приказала распахнуть ворота настежь. Народ заполнил весь внутренний двор, шумно требуя выдачи сенешаля. Навстречу им вышла хрупкая, одинокая и бесстрашная женщина, и когда наступила изумленная тишина, спокойно спросила:

«Чего вы хотите, люди Сеговии?»

Покоренные ее чистотой, охваченные благоговением перед ее величием, люди Сеговии забыли свой гнев. Они высказали жалобы на Кабреру и попросили королеву сместить его с должности губернатора.

«Я рассмотрю ваши жалобы, — пообещала Изабелла, — и удовлетворю вашу просьбу, если сочту их справедливыми».

Уже смиренная толпа, только что изрыгавшая угрозы и проклятия, разразилась приветственными криками. Свое слово Изабелла сдержала. Она ознакомилась с выдвинутыми против Кабреры обвинениями и признала их безосновательными. Кабрера остался губернатором, а побежденный народ смирился перед волей своей повелительницы.

Испанцы любили свою королеву и, чтобы угодить ей, даже реформировали игру в шахматы. До появления на кастильском троне Изабеллы ферзь был слабой фигурой. Персы называли его «аль-ферза», что означает помощник. Он мог, как и король, ходить только на одну клетку. В правление Изабеллы испанцы изменили пол и возможности этой фигуры. Ферзь превратился в королеву и получил возможность передвигаться по всей доске. Иными словами, шахматная королева своим характером и поведением стала похожа на свой царственный прототип. Никогда ни один монарх не получал от своих подданных такого подарка.

Начиная с 1480 года Арагон и Кастилия повели успешное наступление против последних твердынь мавров в Испании. Изабелла лично участвовала во всех военных кампаниях из-за своего чувства долга и пристрастия к военным походам.

Перенося наравне с мужчинами тяготы военной жизни, она умудрилась родить десятерых детей, из которых, правда, пятеро умерли в младенческом возрасте. Королевские дети не знали иной жизни, кроме походной, не ведали, что такое роскошь. Ели солдатскую пищу и носили свою одежду до полного износа. Конечно, королева могла бы оставить их дома, но она хотела лично заниматься их воспитанием, особенно религиозным.

У королевской четы были четыре дочери и только один сын Хуан, на которого возлагались особые надежды. Но больше всех любила королева свою дочь Хуану, напоминавшую ей нервную истеричную мать. Изабелла много внимания уделяла этой девочке, но ее судьба сложилась трагично. Выйдя замуж за Филиппа Красивого и родив ему сына, Хуана потеряла рассудок из-за ревности к мужу. После смерти Филиппа ее заточили в отдаленный замок и забыли навсегда. Но Изабелле, к счастью, уже не довелось этого увидеть.

В 1497 году она пережила страшную трагедию. В возрасте всего лишь 19 лет скончался ее сын Хуан, наследник престола, и Изабелла как-то внезапно состарилась. Перестала заботиться о своей внешности, оделась в монашеские одежды, стала угрюмой и раздражительной.

Семейная жизнь тоже дала трещину. Любовь, которую Изабелла и Фердинанд испытывали друг к другу в первые годы брака, давно прошла. Смерть сына окончательно разделила супругов. Фердинанд искал утешения у любовниц, а Изабелла стала мужененавистницей и всецело посвятила себя религии.

Но все это было потом. А вначале все шло замечательно. В 1487 году пала Малага — важнейший порт и торговый центр мавров. До завершения Реконкисты оставался только один шаг. Последним оплотом мавров на Иберийском полуострове был гранадский эмират, но, окруженный со всех сторон христианскими землями, он был обречен.

В 1491 году настал его черед. Напрасно последний эмир Гранады Боабдил умолял католическую чету пощадить его государство на любых условиях. Он предлагал громадный выкуп, готов был платить любую дань. Но он плохо знал католических королей. Для них не существовало компромиссов.

Деньги на военную кампанию Фердинанд и Изабелла позаимствовали у вконец запуганных евреев, обложив синагоги непосильными налогами. Под стенами Гранады собралось огромное войско, и началась затяжная осада. Королева Изабелла делила со своими воинами все тяготы походной жизни. Каждый день она гарцевала на коне под стенами осажденного города, вызывая крики восторга у своих верных паладинов.

Королева дала обет не менять исподнюю сорочку, пока над Гранадой не взовьются флаги Кастилии и Арагона. Время шло. Белоснежная королевская сорочка постепенно приобрела серовато-желтый цвет. Этот изысканный оттенок испанцы с тех пор именуют «цвет Исабель».

Осада продолжалась около полугода. В январе 1492 года Гранада пала, и ее последний эмир Боабдил вручил Фердинанду и Изабелле ключи от прекрасного города.

После этого королева смогла наконец помыться и сменить сорочку на радость своих подданных.

А Боабдил один, без свиты, поехал в деревушку, где его ждала семья, покинувшая Альгамбру накануне ночью, чтобы матери, жене и детям несчастного эмира не пришлось видеть его унижение. И отправилась маленькая скорбная кавалькада далеко в горы, за холмы Альпухарры. С вершины одного из них злополучный Боабдил в последний раз посмотрел на Гранаду полными слез глазами. Этот холм с тех пор так и называется la Guesta de las agrimas — Слезный холм. А совсем рядом находится скала, где у Боабдила вырвался последний горестный вздох. Эта скала называется el Ultimo Suspiro del moro — Прощальный вздох мавра.

И еще горше стало несчастному Боабдилу от упрека матери Айши, бывшей ему опорой и поддержкой в суровых испытаниях, но не сумевшей передать своему сыну хотя бы толику собственного мужества.

«Плачь теперь, как женщина, — сказала Айша, — над тем, что не сумел защитить, как мужчина». В этих словах много королевской гордыни, но совсем нет материнской любви.

Последний эмир Гранады был правителем добрым и справедливым. Подданные его любили. Он не был трусом, но ему не хватало нравственной твердости. В тяжкие времена, когда нужно было действовать энергично и решительно, его одолевали сомнения и колебания. Поэтому он был лишен того героического ореола, который мог бы придать суровое величие его судьбе и сделать ее достойным завершением великой драмы Реконкисты.

Хроника вторая, где рассказывается о том, к чему может привести вовремя брошенное на стол распятие

Торквемаду невыносимо мучила подагра, и ни молитвы, ни лекарства не приносили ему облегчения. Передвигаться с каждым днем становилось все труднее и, лежа в своей келье на тюфяке, покрытый власяницей, он со скорбным удовлетворением думал, что это испытание ниспослано ему Всевышним, дабы уберечь своего верного слугу от греха гордыни.

А ему было чем гордиться. Кто-кто, а уж он-то мог с удовлетворением оглянуться на пройденный путь. «Ведь это я, — думал Торквемада, — положил на алтарь Господа такие великие достижения, как торжество инквизиции в Кастилии и Арагоне, а теперь вот и изгнание евреев. Фердинанд и Изабелла уже согласились издать эдикт, освобождающий землю Испании от зловредного племени. Нелегко было уговорить королевскую чету решиться на такое, но Господь помог вразумить их. Они, хвала Всевышнему, поняли, что Испания должна стать возлюбленной землей Матери Божьей, а это произойдет лишь после того, как все ее жители станут добрыми католиками. Но не по принуждению, боже упаси, а по желанию души. Вера не может быть принудительной. Грош цена храму, куда загоняют палками. Каждый еврей, принявший христианство, будет подвергнут суровому дознанию, и если окажется, что он вернулся к богопротивным обрядам своих предков, то тогда плоть этого нечестивца будет предана очистительному пламени, дабы спасти его грешную душу».

Такие мысли радовали Торквемаду до тех пор, пока приступом острой боли не дало знать о себе старое немощное тело. «Еще так много надо сделать, — прошептал он, — а времени почти не осталось». Испугавшись, что подобные слова можно расценить как упрек Всевышнему, он поспешно добавил: «Но да сбудется воля Твоя».

Вот уже десятый год возглавлял Торквемада святую инквизицию и знал, что за это время в различных городах Кастилии и Арагона на кострах заживо сожгли десять тысяч еретиков.

Даже люди, приближенные к Великому инквизитору, встречаясь с ним, испытывали трепет. Было в этом человеке нечто такое, отчего бросало в дрожь. Фанатичным огнем на бледном лице горели холодные глаза, проникавшие, казалось, в самые глубины души, дабы найти там ересь, о которой собеседники Торквемады даже не подозревали. Каждому хотелось сломя голову бежать от этого человека.

Сам же Торквемада искренне считал себя «мечом в руках божьих», и его изумляло, что у такого человека, как он, находятся враги — не только в светском обществе, но и в самой церкви. И самым влиятельным из них был Родриго Борджиа — папа Александр VI. До ушей Торквемады, конечно, доходили слухи об отвратительном образе жизни этого наместника Святого Петра. Поговаривали об оргиях в папском дворце, о чудовищных извращениях, об отравлениях и убийствах, о его многочисленных детях, унаследовавших порочные наклонности отца.

В Ватикане при этом папе настоящая добродетель настолько вышла из моды, а порок так сроднился с душой, что даже члены святых орденов вынуждены были скрывать свои добродетели и притворяться грешниками, дабы не прослыть за лицемеров.

Торквемаду, равнодушного ко всем соблазнам жизни, все это ужасно возмущало. Но больше всего он был потрясен тем, что хитрый и проницательный Родриго Борджиа, судя по всему, испытывал удовольствие, с искусной ловкостью разрушая его планы.

«Нет ничего странного в том, что погрязший в грехах развратник старается напакостить человеку, ведущему святую жизнь, — думал Торквемада. — Вот только жаль, что грешник, запятнавший себя всеми мыслимыми пороками, не кто иной, как сам Его Святейшество. Воистину неисповедимы пути Господни».

Великий инквизитор вздохнул и, встав на колени, долго молился перед большим черным распятием. Потом несколько минут вглядывался в скорбную фигуру на кресте с набрякшими жилами рук, со скрюченными в болезненной судороге пальцами, с трещинами уже мертвой кожи.

«Спаситель принял жесточайшие телесные муки, чтобы искупить своей смертью грехи человечества, — размышлял Торквемада, — но люди как грешили, так и продолжают грешить. Мы, верные слуги церкви, призваны направлять их на праведный путь. Лишь крепкая вера — путь к спасению. Вера — это крылья молитвы. Без нее она не может вознестись к чертогу Всевышнего. Конечно, Он не нуждается в нашей вере, но дабы не спасать нас без нашего участия, требует ее от нас. В истинной вере важны не схоластические рассуждения, а твердое понимание того, что в жизни можно, а что нельзя. Есть только одна сила, удерживающая мир от распада. Это — страх. Люди не станут грешить, если будут страшиться пыток и костра, а также репрессий, которые не замедлят обрушиться на их родных и близких. Но тут очень важно не перегнуть палку. Нельзя отнимать у человека все, ибо человек, которому нечего терять, перестанет бояться. Вот почему Христос отрекся в Кане от собственной матери, сказав: „Женщина, кто ты мне?“»

Взгляд Торквемады упал на листок, лежащий на его письменном столе, и сразу кровь ударила ему в голову. Это был анонимный пасквиль, изъятый инквизиторами у одного из еретиков. В нем в издевательски-насмешливом тоне утверждалось, что Торквемада не имеет права заниматься вопросами, связанными с чистотой крови, потому что у него самого бабка — еврейка. Автор этой мерзости даже намекал на то, что Великий инквизитор сам тайно выполняет иудейские обряды.

Торквемада вновь упал на колени перед распятием. Его губы исступленно шептали: «Ненавижу евреев! Ненавижу евреев! Да будут они прокляты во веки веков! Пусть они называют себя новыми христианами — я все равно им не верю».

Фраза «ненавижу евреев» как басовая струна звучала у него в мозгу. Он задыхался от ненависти. Да ведь лгут они, проклятые! Ну, не могла его бабка быть еврейкой. Его предки всегда гордились своим благородным происхождением. Разве мог его дед Альвар Фернандес де Торквемада осквернить кровь своего рода еврейской кровью. Да ни за что на свете.

Но в глубине души Торквемаду грызли сомнения. Они подтачивали сознание и душу. Лишали сна и покоя. Торквемада хорошо знал, что в те времена, когда его дед вступил в брак, евреи пользовались повсеместным почетом и уважением. Породниться с ними отнюдь не считалось чем-то зазорным. Многие из них занимали ответственные посты при дворе, и вообще тогда никто не ломал себе голову над тем, какая кровь течет у него в жилах.

Альвар Фернандес де Торквемада женился по любви и никогда не жалел об этом. Но его внук не смог смириться с такой несправедливостью судьбы. Он хорошо помнил свое детство: косые взгляды, двусмысленные усмешки и шепоток за спиной: «Вот, поглядите на этого гордеца. Он кичится своим аристократическим происхождением. Считает себя выше нас. Видно забыл, что у него бабка еврейка».

Торквемада нервно повел плечом, гоня прочь неприятные мысли. На пороге кельи бесшумно возник его секретарь в черной сутане.

— Ну, что у тебя?

— Плохая новость, святейший приор, — сказал он бесстрастно. — В королевских покоях находятся сейчас дон Ицхак Абарбанель и еще двое иудеев. Мне удалось выяснить, что они предлагают королевской чете тридцать тысяч дукатов в обмен на право евреев остаться в Испании.

Торквемада побледнел. Потом схватил распятие и опрометью выбежал из кельи.

Дон Ицхак Абарбанель был удивительным человеком. Он принадлежал к семье, которая уже в середине XIII века достигла небывалого почета и популярности в Испании, причем не только среди евреев. Да это и не удивительно, потому что вела она свою родословную от царя Давида. Члены рода Абарбанелей свято верили, что знатность происхождения обязывает их к ревностному служению еврейскому народу и еврейской вере.

Сам Ицхак Абарбанель получил прекрасное образование — как религиозное, так и светское, и стал выдающимся знатоком Торы, Талмуда, древних еврейских источников, а также греческой и арабской философии, медицины, истории и астрономии.

Это был ум необычайно широкий, способный постигать самую суть проблем и правильно видеть и понимать взаимосвязь вещей и событий. А еще Абарбанель был выдающимся дипломатом и финансистом.

Долгие годы он занимал пост финансового советника при дворе короля Португалии Альфонсо V, своего покровителя и друга, и так умело распоряжался королевской казной, что Португалия процветала. Но в 1481 году король Альфонс V умер, а его преемник Жуан II был совсем другим человеком. Мелочный и подозрительный, он не любил евреев и охотно поверил доносу, обвинившему Абарбанеля в причастности к заговору против священной королевской особы. Его жизни грозила опасность, и он переселился в Испанию, где купил небольшое поместье в городке Сегура. Здесь, в тишине и покое, Абарбанель занялся изучением и комментированием Пятикнижия.

Весной 1484 года его пасторальной жизни пришел конец. Король Арагона и королева Кастилии вежливо, но настоятельно пригласили дона Ицхака Абарбанеля ко двору и поручили привести в порядок финансовые дела объединенного королевства, ибо государственная казна была почти пуста.

Благодаря своим способностям и неисчерпаемой энергии, Абарбанель довольно быстро выполнил поставленную перед ним задачу. Финансовая система Арагона и Кастилии была им налажена так хорошо, что католические короли сумели без особого напряжения довести до конца последний этап Реконкисты. Еврейская община Испании, возглавляемая доном Ицхаком Абарбанелем, процветала, и ничто не предвещало беды.

Вдруг в начале апреля 1492 года разнесся слух о том, что король и королева уступили настояниям Великого инквизитора Томаса Торквемады и вот-вот подпишут эдикт об изгнании евреев из Испании. Ицхак Абарбанель вначале даже не очень встревожился. Он пользовался кое-каким влиянием на обоих монархов и был уверен, что ему удастся добиться отмены этого губительного не только для евреев, но и для самой Испании решения.

Он настоял на том, чтобы Фердинанд и Изабелла приняли его и еще двух видных представителей еврейской общины.

— Мы вас слушаем, дон Ицхак, — сказала Изабелла.

— Ваши величества, — начал Абарбанель, — Господь даровал вам величайшую победу. Ваши враги повержены во прах. Вы находитесь на вершине могущества, и мы, ваши верные подданные, смиренно просим вас не умалять несправедливостью своего величия. Лишь могущество, слитое в единое целое со справедливостью, угодно Господу. Испания — наша родина. Веками она была домом для наших предков, мы испытываем к ней глубокую сердечную привязанность. Откажитесь же от вашего жестокого намерения, и я уверен, что Господь благословит вас. Что же касается нас, ваших верных подданных, то мы готовы собрать и передать вам сумму в тридцать тысяч дукатов, которые сейчас так необходимы королевству, завершившему долгую и трудную войну с маврами. Кроме того, мы обязуемся выплачивать двойной ежегодный налог в пользу государства.

Абарбанель замолчал. Молчали и католические монархи. Даже непреклонная в вопросах веры Изабелла заколебалась. Казна ведь действительно пустовала, а деньги были нужны позарез — ведь так много еще предстояло сделать!

У Фердинанда захватило дух от грандиозности предложенной суммы. Шутка ли, тридцать тысяч дукатов! Чтобы их получить, нужно всего лишь не подписывать документ, составленный Торквемадой. Только и делов.

— Вижу, что вы действительно наши верные подданные, — растроганно сказал Фердинанд. — Думаю, мы с вами можем заключить выгодное для всех соглашение.

Абарбанель облегченно вздохнул. Это была победа, но ведь судьбе, любящей крутые виражи, ничего не стоит превратить любую победу в поражение.

Оттолкнув дворецкого, в кабинет ворвался Торквемада. Одутловатое лицо его было искажено. Глаза сверкали. Он поднял распятие высоко над головой. Казалось, сам дьявол вселился в этого человека. Фердинанд и Изабелла с изумлением смотрели на Великого инквизитора.

— Что это значит, приор? — спросила Изабелла.

— Что значит? А то и значит, что ангелы на небесах проливают сейчас слезы над нашей горькой участью. И знаете почему? Да потому что Иуда продал Спасителя за тридцать серебреников, а вы, христианские монархи, хотите продать его за тридцать тысяч дукатов! О, Пресвятая Матерь Божья! Недостойны мы твоего покровительства. Ты подарила нам величайшую из побед, а мы, неблагодарные, надругались над святым именем Господним. Так отними же у нас все Твои дары и верни эту землю неверным, дабы глубоким раскаянием могли мы искупить смертный наш грех.

Торквемада швырнул распятие на стол и очень тихо, почти шепотом, произнес:

— Продайте и это и получите за изображенного здесь нашего распятого Спасителя еще несколько серебряных монет.

Не давая монархам опомниться, он выбежал из кабинета. Фердинанд и Изабелла смотрели на распятие. Глубоко верующие люди, они дрожали от страха. Ведь они только что едва не совершили предательство, за которое их неминуемо ждала бы расплата в загробной жизни.

Дон Ицхак Абарбанель стоял окаменев от горя. Он уже понял, что все потеряно, и его народу предстоит испить до конца чашу изгнания. Гнетущее молчание длилось долго. Наконец Изабелла произнесла, стараясь не смотреть на Абарбанеля:

— Приор прав. Эдикту будет дана законная сила. А теперь прошу, оставьте нас.

— Я думаю, — вмешался Фердинанд, — что эдикт об изгнании евреев не должен распространяться на дона Ицхака, оказавшего нашему королевству большие услуги. Не так ли, дорогая?

Изабелла молча кивнула.

— Благодарю вас, Ваши Величества, — холодно ответил Абарбанель, — но я предпочитаю разделить участь своего народа.

Хроника третья, где рассказывается об Эскориале, неистовом монахе Лютере, императоре-часовщике и двух его сыновьях

Эскориал — грандиозный архитектурный комплекс, включающий монастырь с усыпальницей членов королевского габсбургского дома, а также дворец и резиденцию короля Испании Филиппа II, расположен в часе езды от Мадрида у подножия горного хребта Сьерра-де-Гвадарама. Его не случайно называют и «восьмым чудом света» и «архитектурным кошмаром». Эта удивительная симфония в камне может вызвать любое чувство, кроме равнодушия. Испанцы же говорят, что тот, кто побывал в Испании и не видел Эско-риала, тот ничего не видел.

Принято считать, что история Эскориала начинается 10 августа 1557 года, когда закованная в железо кавалерия Филиппа II разбила французские войска в битве у Сен-Кантена во Фландрии. Это случилось в день святого Лаврентия, мученика, особенно почитаемого испанским королем. Вот он и решил воздвигнуть по случаю славной победы монастырь и дворцовый комплекс в его честь.

Не только король Филипп, но и все испанцы выделяли этого святого из сонма других, ибо он происходил из города Оска (ныне Уэска) в Арагоне. Лаврентий был учеником римского епископа Сикста II, который рукоположил его в архидиаконы и сделал распорядителем всего церковного имущества. Во время гонений на христиан при императоре Валериане в 258 году Сикст был обезглавлен по приказанию римского префекта. У плахи его встретил Лаврентий и сказал, обливаясь слезами:

— Почто оставляешь своего архидиакона, отче? Возьми меня с собой, дабы стал я общником тебе в пролитии крови за Иисуса Христа.

— Не оставляю я тебя, сын мой, — ответил Сикст. — Я ведь старец и иду на легкую смерть. Тебе же через три дня предстоит мученическая кончина во славу Господа, но у тебя еще есть время достойно распорядиться вверенным тебе имуществом церкви.

В тот же день Лаврентия схватили, и префект потребовал от него передать в казну императора все сокровища епархии. Испросив три дня срока, Лаврентий раздал почти все церковное имущество бедным, после чего явился к префекту в сопровождении целой толпы сирых и убогих и сказал:

— Вот оно, подлинное наше сокровище, но вряд ли ты захочешь забрать его в императорскую казну.

— Ты, я вижу, шутник, — усмехнулся претор, — но плата за эту шутку будет очень велика. Я, как утверждаете вы, христиане, не могу причинить вреда твоей душе, зато от меня зависит, какой смертью умрет твое тело.

По его приказу Лаврентий был заживо изжарен на железной решетке. Под нее подложили горячие угли, и слуги претора рогатинами прижали к ней тело страдальца.

— Ну, что, — спросил претор, — чувство юмора покинуло тебя?

— Вот ты испек одну сторону моего тела, — ответил Лаврентий, — вели испечь и другую, чтобы ты мог его съесть.

Филиппу так нравилась эта история, что он велел сделать миниатюрную решетку и держал ее в виде украшения на своем рабочем столе. Манускрипт «Житие святого Лаврентия» в украшенном драгоценными камнями переплете был жемчужиной королевской библиотеки, уступавшей по богатству лишь ватиканскому книгохранилищу. Получивший блестящее образование, Филипп II собрал большую коллекцию бесценных рукописей и редких книг. В его библиотеке хранились произведения св. Августина, Альфонсо Мудрого, св. Терезы, а также огромное количество богато иллюстрированных арабских манускриптов по естествознанию, истории, картографии и точным наукам.

Филипп II был также коллекционером живописи. Благодаря его стараниям, в галереях дворца-монастыря собрано множество работ испанских и европейских художников. После смерти Филиппа II его наследники продолжили начатое королем дело, и постепенно стены дворца украсили картины Тициана, Ван Дейка, Риберы, Коэльо, Босха, Тинторетто и многих других. Сегодня коллекция Эскориала насчитывает свыше 1600 полотен. Ну, а святая святых Эскориала — это конечно же пантеон дома Габсбургов, пронизанный очарованием древности и мрачным величием.

Филипп был человеком холодным и угрюмым. Он никогда не улыбался, отличался меланхоличностью, глубокой религиозностью, слабым здоровьем и погруженностью в себя. В Эскориале он видел место, где мог бы отдохнуть от забот властителя самой могущественной державы мира. Он хотел, чтобы его окружали монахи, а не придворные. По его замыслу Эскориал должен был стать в первую очередь монастырем, а уже потом королевской резиденцией. Филипп говорил, что он построил «дворец для Бога и лачугу для короля». Этот монарх, не разрешавший никому составлять его биографию, в сущности, написал ее сам — в камне. Блеск и убожество империи, величие смерти и трагедия жизни, королевская одержимость верой, искусством и молитвой, — все это нашло свое выражение в Эскориале — каменной грезе благочестия короля Филиппа.

На самом же деле, замысел создания Эскориала принадлежал не Филиппу, а его отцу, императору Священной Римской империи Карлу V. Это он наказал сыну построить династический пантеон Габсбургов и объединить его с монастырем и дворцом, чтобы выразить в камне доктрину испанского абсолютизма.

— Я хочу, — сказал император своему сыну в одну из их редких встреч, — собрать под одной крышей останки всех королей и королев из нашего габсбургского дома с тем, чтобы они в семейном кругу покоились. Чтобы не приходилось мотаться по городам и весям всей Европы, дабы почтить их память. Если же я не успею осуществить этот замысел, то созданием нашей фамильной усыпальницы придется заняться тебе.

— Выполнение вашей отцовской воли — мой священный долг, — ответил Филипп.

После победы при Сент-Кантене он решил, что час настал, и послал двух архитекторов, двух ученых и двух монахов подыскать место для строительства монастыря-дворца. Король хотел, чтобы оно было не слишком жарким, не слишком холодным и не слишком далеким от Мадрида — новой столицы империи. После целого года поисков такое место было найдено — там, где ныне возвышается Эскориал.

Отец Филиппа император Карл V был сыном австрийского эрцгерцога Филиппа Красивого и испанской королевы Хуаны Безумной. По отцовской линии он был внуком императора Священной Римской империи Максимилиана I Габсбурга и Марии Бургундской, а по линии материнской — внуком королевской четы Фердинанда и Изабеллы, завершителей Реконкисты. Так причудливо стасовалась династическая колода, что юный Карл унаследовал огромные территории и стал повелителем величайшей державы мира. Он гордился тем, что в его владениях, распространяющихся на два полушария, никогда не заходит солнце.

Благодаря заморским колониям Испании Карл V был неимоверно богат. Из латиноамериканских копий в его казну шел неиссякаемый поток золота и серебра. Но и расходы на бесконечные изнурительные войны с внешними врагами и мятежными подданными были немалыми, так что император постоянно испытывал нужду в деньгах.

Управление огромной лоскутной империей было нелегкой задачей. Пути сообщения между ее разрозненными частями — Испанией, Италией, Австрией и Нидерландами — были долгими и ненадежными. Территории, объединенные под властью Карла, представляли собой конгломерат разных народов, каждый из которых сохранял свои законы, обычаи, привилегии и институции. Карлу приходилось решать беспрецедентные по сложности проблемы. Ему помогали прекрасное образование, космополитические взгляды и холодный ясный ум. Он мог бы стать неплохим правителем, если бы не одно фатальное обстоятельство. Этот человек умел побеждать, но так и не научился пользоваться плодами своих побед из-за странной меланхолии, овладевавшей им в самое неподходящее время.

Карл V был не только политиком, но и меценатом, тонким знатоком и ценителем живописи. Его любимцем был Тициан, мастерство которого он ценил столь высоко, что не желал позировать другим художникам. «Я могу создавать герцогов, князей и графов, но не в моих силах создать второго Тициана», — сказал как-то раз император своим придворным.

Однажды, когда Карл V позировал Тициану, тот уронил кисть. Карл поднял ее со словами: «Оказать услугу такому художнику почетно и для императора».

Тициан изобразил Карла V сидящим в кресле, без каких-либо атрибутов власти и державного величия, кроме ордена Золотого руна. Портрет дает представление об облике и характере этого человека. Карлу 48 лет. Он выглядит усталым и преждевременно состарившимся. На его лице печать отчужденности от окружающего мира, что объясняется, по-видимому, его высоким рангом. Но перед нами отнюдь не больной, уставший от жизни старик. Его немощь ничего не значит по сравнению с духовной силой, явно ощутимой в проницательном взгляде из-под приподнятых век. Худое бледное лицо хоть и выдает страдание, вызванное одолевающей его хронической болезнью, но одновременно выражает напряженную волю и твердость характера.

Во внешней политике Карл V придерживался имперской доктрины, предусматривающей объединение всего христианского мира против общего врага — Османской империи. Осуществлению этого проекта помешало противодействие Франции, также стремившейся играть доминантную роль в Европе, и возникновение в Германии очага Реформации.

Много энергии пришлось потратить Карлу на защиту Австрии от турецкой угрозы. В 1529 году Вена с трудом выдержала тяжелейшую турецкую осаду. Правда, австро-турецкая война 1532–1533 годов, шедшая с переменным успехом, завершилась победой Карла V, войскам которого удалось не только остановить продвижение турок, но даже присоединить к имперским владениям Западную Венгрию.

Но главного врага всех своих начинаний Карл V видел в Реформации. Ревностный католик, он воспринял начало лютеранской ереси, как личное несчастье.

Мартин Лютер — доктор богословия Виттенбергского университета, возник на политической арене 31 октября 1517 года, когда прибил молотком к церковной ограде свои 95 тезисов против индульгенций — папских свидетельств об отпущении грехов. Лютер утверждал, что грешники могут обрести спасение только в вере и раскаянии. Поэтому продажа Ватиканом индульгенций — это кощунственный обман и надругательство над верой простых людей.

Тезисы Лютера с такой быстротой распространились по всей Германии, словно сами ангелы были его гонцами. Более того, стук его молотка эхом отозвался по всей Европе. Этот виттенбергский монах с гениальной интуицией сразу уловил нерв всего дела. Именно индульгенции стали для немецкого народа символом гнета римской курии. Дань, наложенная на целую нацию иноземцами, ощущается особенно болезненно. Ватикан, нагло спекулируя на страхе божьей твари перед адскими муками, обменивал на звонкую монету ничего не значащие бумажки, якобы спасающие от мук ада тех, кто приобрел их у церкви.

Звонкие монеты, обманом добытые у невежественных немецких крестьян и бюргеров, уплывали в Рим, где без зазрения совести транжирились циничным и развращенным католическим духовенством. Глухое недовольство таким порядком вещей зрело в народе уже давно. Лютер своим решительным поступком всего лишь поджег запальный шнур.

Конечно, не только Лютер, но и Эразм Роттердамский и другие гуманисты обрушивались с язвительной критикой на махинации римской епархии. Но один лишь Лютер доказал, что решающее значение имеют не слова, а поступки.

Всего за два года он стал народным любимцем, символом Германии и трибуном национальных устремлений. Когда он заявлял в своих отточенных до блеска тезисах: «Папа не властен отпускать грехи» или «Папа не властен освобождать от наказания, кроме того, которое наложил сам», то эти простые, словно взятые со скрижалей слова, входили в сознание всей нации и отзывались землетрясением в Ватикане.

Сын рудокопа и крестьянки, Лютер был начисто лишен худосочной аристократической утонченности. Коренастый, ширококостный, переполненный так и прущей из него жизненной силой, он гордился тем, что «жрет, как богемец, и пьет, как немец». Этот человек не знал компромиссов, не умел говорить шепотом. Речь Лютера звучала, как набат, его язык, обогащенный невероятной образной силой, воплощал самые сокровенные устремления народных масс, придавая им высший накал страсти.

Человек отваги и действия, он не ведал сомнений, не признавал компромиссов. На кафедре — высокоученый доктор богословия, на амвоне — проповедник с чарующим голосом, в письменных трудах — воплощение высочайшей культуры, в семье — любящий муж и отец, Лютер, вступая в полемику, превращался в оборотня. На словесном ристалище он предпочитал орудовать не мечом утонченной диалектики, а дубиной и даже хватал навозные вилы, дабы забросать оппонента грязью вымысла и нечистотами клеветы.

Для него любой инакомыслящий — это исчадье ада и враг Христа.

А тучи над его головой сгущались. 3 января 1521 года папа Лев X отлучил Лютера от церкви. В ответ Лютер сжег папскую буллу на церковном дворе при массовом стечении народа.

Положение мятежного монаха стало бы отчаянным, если бы он был один. Все еще помнили судьбу Яна Гуса. Но Лютер уже не один. Сам того не сознавая, он со своими чисто духовными, как ему казалось, требованиями стал выразителем множества вполне земных интересов. Он уже не только таран, пробивающий дорогу национальному делу, но и важная фигура в сложной политической игре между папой, императором и немецкими князьями.

Ему покровительствовал сам курфюрст Саксонии Фридрих, правда, не спешивший афишировать своего благожелательного отношения к «неистовому монаху», принесшему такую славу его Виттенбергскому университету и всей Саксонии.

Фридрих обладал живым умом, и его не зря прозвали Мудрым. Однажды он посетил тюрьму в Виттенберге. Спросил у двадцати узников, почему они здесь. Девятнадцать стали божиться, что они жертвы лживых доносов и судебных ошибок. И только один сказал, что сидит за кражу. «Выпустите на волю этого человека, — распорядился Фридрих, — потому что он может оказать дурное влияние на честных людей, которые тут находятся».

Он пользовался среди германских князей большим авторитетом. Человек благочестивый и ревностно исполняющий церковные обряды, Фридрих Саксонский по всему миру собирал священные реликвии и святые мощи. То есть, по мнению Лютера, занимался делом вздорным, тешащим дьявола.

Фридрих же симпатизировал Лютеру и надеялся использовать эту сильную личность в своих сложных интригах. После отлучения Лютера он оставил ему кафедру и университет, хоть это и вызвало недовольство и папы, и императора.

Но как быть дальше? Император Карл V уже созвал рейхстаг в Вормсе, где Лютера ждала анафема, если он не отречется от своих еретических взглядов. Народные симпатии были, однако, на стороне Лютера, и Фридрих Саксонский, его покровитель, понимал, что своей популярностью он во многом обязан опальному монаху.

И Фридрих решился. Он заявил папскому легату, что Лютера необходимо вызвать на сейм в Вормсе, дабы он мог публично изложить свои взгляды перед справедливыми и непредвзятыми судьями. С этим же требованием курфюрст Саксонии обратился к Карлу V, и император не только согласился, но и сопроводил приглашение Лютера на форум в Вормсе грамотой, гарантирующей безопасность.

«Ну, что ж, — сказал Лютер, узнав эту новость, — если Бог с нами, то мы не должны бояться тех, кто против нас. Я появлюсь на рейхстаге, даже если там соберется столько дьяволов, сколько черепиц можно насчитать на крыше моего дома».

Пробил час Вормса. В празднично разукрашенный город въезжает император. Ему всего двадцать один год. Его лицо отличается чрезмерной бледностью, и весь он производит впечатление элегантной хрупкости. Он медленно едет на белом коне в сопровождении легатов, епископов, курфюрстов, цвета рыцарства. Его окружают ландскнехты, секретари и слуги в пламенно-ярких одеждах. Вокруг реют знамена, трепещут на ветру штандарты, бурлит людской водоворот.

А через несколько дней в город въезжает двухколесная повозка с одиноким монахом, уже отлученным от церкви и защищенным от костра одной лишь бумагой с подписью императора, лежащей у него в кармане. Но ликующие толпы вновь заполняют городские улицы. Лютера встречают так, как встречали императора.

Карла V избрали вождем Германии князья, а Лютера — народ. 17 апреля 1521 года в 4 часа пополудни Лютер появляется на заседании рейхстага. Он бледен. На лице тревожное выражение. Этот неукротимый человек испытывает сейчас минуту слабости, ибо нет никакой уверенности в том, что ему удастся вернуться в родной Виттенберг живым.

Старый воин Георг Флундеберг, командир личной гвардии Фридриха Саксонского, кладет ему на плечо тяжелую руку и говорит: «Смелое дело ты задумал, доктор. Так держись же». Лютер отвечает ему слабой улыбкой.

Допрашивает Лютера архиепископ Трирский. Если каждый человек похож на какое-то животное, то этот напоминает лисицу. Он указывает на лежащие на столе книги и вкрадчиво спрашивает:

— Это ваши сочинения?

— Да, — отвечает Лютер.

— Но, может быть, вы уже не разделяете тех еретических мыслей, которые в них содержатся? Помните, что церковь вправе не только карать, но и миловать.

Лютер понимает, что наступило решающее мгновение. От его ответа будет зависеть не только его жизнь, но и судьба Реформации. Но ему нужна небольшая передышка, чтобы набраться мужества, ибо силы его на исходе. И он говорит едва слышным голосом: «Речь идет о Боге и Его слове. Было бы неразумно сказать больше или меньше, чем следует. Прошу вас дать мне время на размышление».

Еле заметная улыбка появилась на тонких губах архиепископа Трирского. Он не сомневается, что Лютер уже сломлен.

«Хорошо, доктор Лютер, — говорит он, — рейхстаг дает вам на размышление 24 часа».

18 апреля в 4 часа пополудни Лютер вновь предстает перед рейхстагом. Теперь он выглядит уверенным в себе и спокойным. Ему задают те же вопросы, и он сразу же отвечает:

«Я не могу и не буду ни от чего отрекаться, разве что меня опровергнут Священным Писанием. Идти же против совести непристойно и богопротивно. На том стою и не могу иначе. Да поможет мне Господь. Аминь».

Лютер противопоставил авторитету церкви авторитет Священного Писания, что вызвало замешательство в зале. Компромисс оказался невозможен.

Император Карл выполнил свое обязательство и дал Лютеру свободно уехать. Ему не понравился этот человек. Он ощутил исходящую от него энергию и счел его крайне опасным.

— Государь, — сказал Карлу архиепископ Трирский, — не следует выпускать Лютера из Вормса живым. Этот еретик заслуживает костра.

— Я не могу нарушить данного курфюрсту Саксонскому слова, но не стану сожалеть, если этот человек исчезнет. Пути Господни неисповедимы, а дороги в Германии очень опасны, так что всякое может случиться.

Архиепископ молча наклонил голову.

Лютер выехал из Вормса без всякой охраны в закрытой повозке. С ним находились двое преданных ему монахов. Ночь застала их в дороге. Луны не было, и лишь крупные звезды мерцали на темном небе. Внезапно десять вооруженных всадников окружили повозку. Их предводитель, закутанный в черный плащ, обратился к Лютеру:

— Не бойся, — сказал он, — мы друзья.

— Кто ты?

— Мне приказано доставить тебя к моему господину. Я отвечаю за твою безопасность.

Лютеру его голос показался знакомым.

— Георг Флундеберг, это ты?

— Клянусь святым Георгием, — засмеялся предводитель. — А теперь поторопимся. Тебя ждет мой господин.

Но тут послышалось конское ржание, и силуэты четырех всадников, едва различимые в темноте, замаячили перед ними. Раздался сухой щелчок взведенного курка, и грозный защитник Лютера спросил:

— Чего вы хотите?

— Лютера, — прозвучало из тьмы.

— Возвращайтесь к тому, кто вас послал, и скажите, что птичка упорхнула.

— Вы за это дорого заплатите.

— Убирайтесь. Даю вам три секунды.

Силы были неравны, и четверо всадников исчезли столь же внезапно, как и появились.

И вот Лютер уже в Виттенберге, у своего покровителя Фридриха Мудрого, курфюрста Саксонии. Его провели в большой покой в верхнем ярусе замка. Это кабинет курфюрста. На стенах гобелены, а в промежутках между ними полки, заполненные книгами и рукописными свитками. На боковой стене большая картина, изображающая похищение Европы. Окна — высокие, и в кабинете светло. Хозяин сидит у письменного стола в кресле с высокой спинкой. Выглядит он импозантно, даже величественно. У него высокий лоб с пульсирующей прожилкой, острая бородка и проницательные глаза.

Они не встречались прежде лицом к лицу и теперь с интересом рассматривают друг друга. Повелительно-мужественная суть Лютера импонирует Фридриху. Именно таким, по его мнению, и должен быть человек, избранный Господом для великого дела.

Лютер же понимает, чем он обязан курфюрсту. Он первым нарушает молчание:

— Да пребудет милость Господня с вами и с вашим домом, — говорит он. — Я ото всей души благодарю вас за поддержку нашего богоугодного дела.

— Вы, наверно, устали после всех этих испытаний, доктор Лютер, и нуждаетесь в хорошем обеде с доброй пинтой баварского пива. Ну и в отдыхе, разумеется. Сегодня вы мой гость и обедаете со мной.

— Господь посылает нам испытания. От нас зависит, как мы проходим через них.

— Скажу вам прямо, доктор Лютер, в первый день вашего появления на рейхстаге вы выглядели ужасно, и я даже подумал, что переоценивал вас. Но на следующий день я убедился, что именно вы глашатай истинного евангелического учения. А раз так, то я беру на себя ответственность за вашу безопасность перед Богом и людьми. Теперь же нужно переждать вызванный вами шторм.

— Лучше с Христом плыть сквозь шторм, чем без него по тихим водам.

— Вы получите в свое распоряжение один из моих замков, но сам я не буду знать, где вы находитесь.

— Почему?

— Потому что когда император спросит меня, где скрывается Лютер, я с чистой совестью смогу ответить, что не знаю.

— Для пользы правого дела нечего бояться и крепкой лжи, — усмехнулся Лютер.

Фридрих помолчал и вдруг сказал:

— Эразм утверждает, что человеческий разум обязательно восторжествует над фанатизмом. Что вы думаете об этом?

— Эразм слишком робок и для борьбы негож. Человеческий же разум подобен пьяному ездоку. Если его поддерживать с одного боку, он завалится на другой. Тот, кто хочет быть истинным христианином, должен выдрать глаза у своего разума, — ответил Лютер.

В замке Фридриха Саксонского в Вартбурге Лютер провел около года. Именно там он приступил к основному делу своей жизни — к переводу Библии с латыни на народный немецкий язык, чтобы она стала доступной для всех простых людей — «даже для верующей дочери мельника».

Карл V ненавидел Реформацию всей душой, но занятый войнами с французами и турками и нуждаясь в поддержке протестантских князей, он долго не принимал против нее решительных мер. Тем более что князья в 1531 году заключили между собой в городе Шмалькальдене военный союз. Но вот мир с королем Франции Франциском I развязал Карлу руки, и он решил, что пора усмирить протестантских строптивцев.

Так называемая Шмалькальденская война началась в 1546 году, уже после смерти Лютера, и завершилась победой габсбургской имперской мощи. Следует отметить, что Карл весьма милостиво обошелся с побежденными князьями. После того как он вступил в Виттенберг, один из епископов предложил ему извлечь останки еретика Лютера из могилы и сжечь. «Я не воюю с мертвыми, — ответил император. — Лютер уже нашел своего судию».

В дни, когда умирал мятежный Лютер, в самый канун Шмалькальденской войны, произошло одно важное, как оказалось впоследствии, событие. Карл V в который уже раз попытался убедить вставших на путь ереси германских князей вернуться в лоно католической церкви. С этой целью он в сопровождении горстки своих ладскнехтов прибыл в баварский город Регенсбург на Дунае, где проходил сейм курфюрстов-протестантов, и выступил перед ними с красочной и особенно убедительной, как ему казалось, речью. Но князья, отнюдь не желавшие возвращаться в медвежьи объятия папы, встретили красноречие своего императора ледяным молчанием.

Карл V — любимец фортуны с момента своего появления на свет, был наделен всеми мыслимыми благами. Удача долго сопутствовала ему во всем, за что бы он ни брался. Все свершалось по его воле. Казалось, что пожелай он невозможного, и для него сама природа изменит свои законы. Он, у которого было все, о чем только можно мечтать, осененный лаврами, обладающий несметными сокровищами, слышащий восторженный гул коленопреклоненных перед ним народов, непременно должен был дойти до предела своих желаний и надежд и из счастливца превратиться в страдающего человека. Именно это с ним и произошло, правда, уже на закате жизни.

А тогда, в Регенсбурге, он не мог понять, как смеют немецкие князья шельмовать ту религию, к которой принадлежит он, их Верховный Сюзерен. После неудачной речи на сейме Карл впал в депрессию и отправился искать утешения в древний городской собор. Молитвенных скамей там не было, и преклоняться перед Господом приходилось на старинном полу из мрамора и порфира. Император вошел в церковный зал один, закутанный в плащ. Его никто не узнал, и он горячо молился под гранитными колоннами портика, упрашивая своего Верховного Сюзерена возвратить заблудших немецких овец на праведный путь. Рядом с ним молилась какая-то женщина. Когда император собрался уходить, она вдруг встала с колен и обернулась. Он увидел большие серые глаза, золотистые вьющиеся волосы и чувственные алые губы, напоминавшие своими очертаниями лук Амура. Цветной податливый шелк обрисовывал тонкий стан. Брыжи плавно переходили в просторный кружевной воротник, изящно окружающий тонкую шею. На вид ей было лет шестнадцать.

Карл почувствовал давно забытое волнение. Три месяца назад ему пошел сорок шестой год, и он давно уже вышел из того возраста, когда мужчиной управляют чувственные желания. Впрочем, рабом их он никогда не был. Его склонность к острым ощущениям и удовольствиям жизни подавлялась развитым чувством долга. Подхлестываемый бичами своих страстей, он, рвущийся к запретным плодам, как норовистый конь, постоянно вынужден был одергивать себя уздой беспощадной воли, что забирало немало душевных сил. Впрочем, все это было в далекой молодости. И вот сейчас ему страстно захотелось добиться любви этой женщины, чтобы забыть ее и больше о ней не думать. Он навел справки о той, кто поразила его воображение. Красавица не могла похвастаться благородством происхождения. Ее звали Барбара Бломберг, и она была дочерью местного купца. Пропасть между ними была огромной. Но разве не все равны перед волей императора?

Барбара целый месяц прогостила в Вальядолидском дворце Карла V, где был восхитительный сад с тенистыми аллеями и богатая картинная галерея. Эта девушка, не получившая никакого образования, привлекала Карла своей наивностью. Ему приходилось объяснять ей самые элементарные вещи. Зато она умела танцевать и петь. Насмешница и плутовка, она вся светилась радостной и беззаботной красотой, восхищала первозданностью чувств. В ее обществе он постепенно отошел душой.

Их первая ночь ему запомнилась. Барбара отвечала на его ласки так робко и стыдливо, что особого рода возбуждение долго не оставляло его, и заснул он только под утро, утомленный и даже пресыщенный любовью. Спал он, как обычно, без сновидений, а когда проснулся от лучей восходящего солнца, то увидел, что Барбара смотрит на него с каким-то странным выражением. В ее взгляде было так много удивительного и непонятного, что он спросил:

— Что с тобой?

— Я не знала… не знала, что любовь — это такое счастье…

Расстался он с ней, однако, без сожаления, а через некоторое время, находясь уже в Брюсселе, узнал, что эта девица, о которой он и думать забыл, подарила ему сына. К удивлению всего двора, Карл признал младенца своим без малейших колебаний, несмотря на то что внешне мальчик не был похож на своего венценосного родителя. Карл был брюнетом с синими глазами, а у его побочного сына были голубые глаза и золотистые волосы. Еще больше не походил он на отца характером. В жилах Карла было немного горячей крови, и вся она досталась этому ребенку.

Отец был человеком подозрительным и замкнутым. Сын же отличался общительностью, открытостью и обаянием, которому никто не мог, да и не желал противиться. Незаконное свое чадо Карл назвал Иеронимом — в честь любимого святого. Он отнял ребенка у матери, перевез его в Испанию и отдал на воспитание своему мажордому дону Кихаде. Мать же поспешно выдал замуж за одного из придворных и даже назначил ей пенсию, правда, небольшую. Карл был скуповат.

Торжество императора над германскими князьями длилось недолго. Протестантское учение уже прочно укоренилось в Германии, и война вспыхнула с новой силой. Империя Карла V была истощена, и в 1555 году он вынужден был пойти на унизительный для себя Аугсбургский мир, по которому немецкие протестанты получили свободу вероисповедания.

Такой ход дел вверг Карла в состояние тяжелой меланхолии. Все чаще мучила императора тоска, вызванная трагическим пониманием неосуществимости самой заветной цели его жизни. Он мечтал объединить весь христианский мир под католическим знаменем, сокрушить набирающую силу Османскую империю и освободить гроб Господень, а вместо этого получил Реформацию и гражданскую войну.

Все чаще Карл из-за усталости был не в состоянии спланировать рывок к очередной цели. К пятидесяти годам он весь был пропитан горечью и сдавленным раздражением. С каким-то даже удовольствием погружался он во мрак черной меланхолии, высасывающей мозг подобно вампиру. Этот человек, безмерно уставший от государственных забот и утомительных разъездов по просторам необъятной империи, окончательно утратил вкус к жизни и оказался во власти похожей на дремоту душевной апатии.

Что же касается Иеронима, то он воспитывался как обычный сын простолюдина — разорял птичьи гнезда, воровал фрукты из садов, участвовал во всех мальчишеских проделках. Он был ловок, силен и сметлив не по годам. Сверстники безоговорочно признавали его лидерство. Кроме нескольких человек, никто не знал о его царственном происхождении.

Кихада и его жена Мадлена окружили ребенка любовью и заботой и стали для него истинными родителям. Не имевшая детей Мадлена отдала приемному сыну всю свою нерастраченную материнскую нежность. Женщина умная и образованная, она воспитывала мальчика в духе благочестия и милосердия, рыцарства и благородства, учила грамоте и латыни, музыке и этикету.

Император не забывал о сыне. Время от времени он вызывал к себе Кихаду и спрашивал:

— Чем занимается мой сын Иероним?

— Он без устали скачет на лошадях, стреляет из лука и бросает копье. На прошлой неделе он, поверите ли, государь, убил кинжалом с серебряной рукоятью — тем самым, который вы послали ему в подарок, взбесившегося пса, мчавшегося к площадке, где играли дети. Иероним заслонил ему дорогу и всадил кинжал прямо в глотку. Пес подыхал у его ног, скуля, а он стоял над ним и смеялся.

Император прикрыл рукой глаза, ослепленный этим предзнаменованием будущего величия своего сына. «Ты вырвешь зубы у драконов и растопчешь львов», — прошептал он строчку из псалма Давида.

— Что вы сказали, государь? — спросил Кихада.

— Ничего.

Настал день, когда измученный болезнью и разными неудачами Карл решил снять корону с усталой головы и провести остаток жизни в тихом монастырском уединении. Свои обширные владения император разделил между братом Фердинандом и сыном Филиппом. Фердинанд получил Венгрию, Богемию и наследственные земли Габсбургского дома. Остальные владения, включая заморские колонии Испании, Карл передал Филиппу.

Обряд отречения от престола состоялся в Брюсселе в присутствии высших чинов нидерландского дворянства, испанских грандов и германских князей. Карл появился в зале под торжественную музыку, опираясь на плечо принца Оранского, штатгальтера Нидерландов. Ему было всего пятьдесят шесть лет, но измученный болезнью и заботами, он выглядел лет на двадцать старше. Он был в траурном платье, украшенном лишь орденом Золотого руна на цепи из черных изумрудов.

Карл избрал своей обителью монастырь Святого Юста в испанской провинции Эстремадура, славившейся чистотой воздуха, живописными холмами, кедровыми лесами и померанцевыми рощами. Специально для него построили здесь уютный дом с большим садом, где бывший император усердно занимался садоводством, отрываясь от чтения священных книг, бесед с монахами и занятий механикой.

Страстью всей жизни Карла были часы. Можно с уверенностью предположить, что он был одним из лучших часовых мастеров своей эпохи. Оказавшись на покое, бывший император целыми днями просиживал над сборкой и разборкой часовых механизмов. Ими были увешаны стены его кельи. Сожалел ли он о том, что ему так и не удалось превратить все части своей гигантской империи в часовые механизмы, работающие в едином ритме?

Депрессия не покидала его. Однажды Карл приказал совершить над собою погребальный обряд, ибо давно уже чувствовал себя живым мертвецом. Лежа в гробу, слушал он пение Requiem и De profundis и плакал.

По привычке следил он за ходом политических событий и посылал сыну письма с советами. Филипп II почтительно отвечал. Курьеры беспрерывно скакали из Эскориала в монастырь Святого Юста и обратно. Филипп бережно хранил все письма отца.

Удалившись в монастырь Святого Юста, Карл пожелал видеть своего сына рядом с собой. Он вызвал дона Кихадо в Эстремадуру и назначил своим гофмейстером, а Иеронима сделал пажом. Бывший император часто беседовал с мальчиком, гордился его умом и красотой, но, застывший в формах мертвого этикета, никогда даже взглядом не проявил своих отцовских чувств.

Чувствуя приближение смертного часа, Карл призвал своего сына Филиппа, короля Испании. Он знал, что надо спешить. Его зрение уже плохо различало предметы, и все медленнее текла кровь в умирающих венах.

— Бог все посылает вовремя, даже смерть, — сказал он Филиппу. — Смерть — это всего лишь двери, через которые мы выходим из этого мира.

Бывший император позвонил и велел слуге привести Иеронима. Мальчик вошел и остановился посреди покоя, глядя на отца и старшего брата внимательными спокойными глазами. Ему было десять лет, и ростом он был не выше толедского клинка. Золотистые волосы спадали на выпуклый лоб, глаза, казалось, вглядывались лишь в ему одному видимое пространство. Ноздри тонкого носа широко раздувались.

Филиппу понравился этот мальчик.

Не сказав ни единого слова, Карл жестом приказал младшему сыну удалиться.

— Чувствуется, что в этом ребенке течет королевская кровь, — сказал Филипп.

— Ты знаешь, что Иероним твой брат?

— Я догадывался об этом, отец.

— Я хочу, чтобы ты позаботился о нем. Ведь в его жилах — кровь Габсбургов. Помни о том, что он, чужой тебе перед людьми, твой брат перед Богом.

— Не беспокойтесь, отец. Он получит то положение, которое приличествует сыну императора и брату короля.

Через несколько дней состояние Карла резко ухудшилось. Дыхание стало прерывистым, угасающий голос превратился в еле слышный шепот. Филипп не отходил от отцовского ложа. Ему пришлось наклониться к у изголовью, чтобы разобрать его последние слова: «После… игры… король и пешка… попадают в ту же коробку», — прошептал умирающий.

К чести Филиппа надо сказать, что своему нежданному младшему брату он был действительно рад. Он сообщил мальчику о его происхождении, чему Иероним совсем не удивился, дал ему новое имя — дон Хуан Австрийский, и взял к мадридскому двору, где представил грандам как принца крови и своего брата.

Хроника четвертая, в которой рассказывается о короле Филиппе и его несчастном сыне

Человеку не свойственно думать о смерти. Разве можно представить себе то, что недоступно нашим чувствам и неподвластно времени? Король же Филипп так часто размышлял о смерти, что сроднился с ней. Он ее не боялся, ибо считал, что смерть — это всего лишь калитка в вечную жизнь. К тому же покойники из рода Габсбургов не оставляли его с тех самых пор, как он вывез их из многих стран Европы и собрал в Эскориале — всех в одном месте, как солдат на военном кладбище. Король любил посещать усыпальницу Эскориала, потому что мертвые были милее его сердцу, чем живые. Он считал, что мертвые, по крайней мере, не предают. К живым же относился с подозрением, ибо знал, что они охотно сражаются и даже умирают за веру, но, обремененные суетными заботами, неохотно живут по ее предписаниям.

Главный инквизитор страны, личный духовник и доверенное лицо короля Педро Родригес говорил, что настоящий католик должен быть свободен от всего, кроме Христа. Христос — это факел, освещающий путь каждого католика. Уронить его нельзя, даже если он обжигает руку. Без него мир погрузится во мрак торжествующей ереси.

Педро Родригес происходил из древнего рода и воспитывался вместе с Филиппом, когда тот был еще наследником престола. Он мог бы считаться его другом, если бы у такого человека, как Филипп, вообще были друзья.

Родригес окончил престижную семинарию Алькала де Энарес, а затем теологический факультет Мадридского университета. Доктором теологии он стал в столь раннем возрасте, что ему прочили блестящую научную карьеру. Он же неожиданно для всех вступил в доминиканский орден, чтобы, отрешившись от мирских забот, посвятить себя молитвам и благочестивым размышлениям. Его не остановила строгость орденского устава, предписывающая регулярные ночные службы, длительные посты, полное воздержание от мясной пищи и частые бичевания. Кроме большой учености, Педро Родригес обладал красивым голосом и даром яростного обличения ереси. Высокий, худощавый, с решительными чертами лица и с большими темными глазами, он легко приводил свою паству в состояние истерического экстаза. Страстно и убедительно призывал он добрых христиан во имя спасения души сообщать Святой палате инквизиции обо всем, что может привести к греху или ереси. Каждому католику вменял он в обязанность доносить на ближних своих — сыну на отца, жене на мужа. Никакие родственные связи не должны были приниматься во внимание, когда дело касалось борьбы с ересью, оскверняющей истинную веру.

Филипп не забыл товарища своих детских игр и назначил его главным инквизитором. Педро Родригес принял королевскую милость лишь после того, как провел целую ночь в церковном соборе на коленях перед иконой Спасителя.

Аресты и пытки, костры и конфискация имущества стали проводиться столь ретиво, что вскоре раздавили скрытых еретиков. Многих превратили в пепел. Система доносительства подобно эпидемии распространилась по всей Испании. Всем гражданам под страхом сурового наказания вменялось в обязанность доносить на любого, кто в шутку или со злости, по незнанию или от легкомысленности оскорбил святое учение.

Теперь по долгу службы Педро Родригес часто встречался с королем, и их беседы касались не только религиозных вопросов. Он был единственным, кому король полностью доверял.

Главный инквизитор часто устраивал аутодафе, и одно из них, отличавшееся особой пышностью, удостоил своим присутствием сам король. Это был настоящий праздник каннибалов. Тридцать три обвиненных в ереси человека в присутствии короля и высшей испанской знати взошли на костер, чтобы обратиться в пепел во славу Церкви Христовой.

Стоял прекрасный солнечный день, один из тех, когда с особой остротой чувствуется радость жизни. Собравшийся на камадеро — площади для сожжения — народ с нетерпением ждал зрелища не менее занимательного, чем бой быков.

Толпа загудела, когда началось торжество. Впереди шел священник с черным крестом в руке. За ним следовали те, кого приговорили к сожжению, одетые в sambenito— желтые туники, на одной стороне которых были написаны имена страдальцев и перечислены совершенные ими преступления, а на другой нарисованы языки пламени. Их сопровождали монахи, проведшие с ними последнюю ночь. Дворянин, который нес инкрустированный золотом ларец с приговорами, приор доминиканского монастыря и инквизиторы замыкали скорбное шествие.

Для тех, кто решил умереть в католической вере, пусть даже и в последний момент, к столбам прикреплялись гарроты — подарок раскаявшимся еретикам от Святого престола. Таких грешников удушали, но тела их все равно сжигались на костре.

Толпа смотрела на сожжение людей с жадностью, получая наслаждение от каждого мгновения. Зрители кричали от восторга и аплодировали, заглушая вопли жертв, чувствуя удовлетворение оттого, что находясь здесь, они способствуют славе и величию божьего дела.

Окна окружавших площадь домов сверкали богатыми нарядами знати. Король Филипп со своими грандами наблюдал за церемонией с балкона ратуши. Один из обреченных на страшную гибель, охваченный смертным ужасом, почти обезумевший от мысли о предстоящих муках, отчаянно выкрикнул, простирая к королю дрожащие руки:

— Государь! Да неужели это зрелище может вас тешить или радовать? Ведь все мы люди, созданные по образу и подобию Божьему. Разве для этого Господь всемилостивейший дал вам могущество и силу… Именем Божиим заклинаю вас… Сжальтесь над нами! Пощады, государь! Пощады!

На лице короля не отразилось ни малейшего волнения. Всего лишь на миг затуманились его глаза и дрогнули веки:

— Если бы сын мой был виновен в тех преступлениях, в которых изобличены вы, — ответил король, — то я сам сложил бы для него костер и собственноручно поджег его без малейшего колебания.

И бестрепетно, не дрогнув ни единым мускулом недвижного лица, смотрел Филипп, как тридцать три мученика, корчившихся на столбах, превратились в живые факелы и ревели от боли так, что голоса их могли бы заглушить трубы Страшного суда.

Эта «музыка» была для королевских ушей гораздо приятнее свиста пуль, который он слышал всего раз в жизни, во время сражения под Сент-Кантеном. При осаде этого города Филипп находился рядом со своим командующим герцогом Савойским. Свист пуль, гром пушек, стоны раненых, вопли сражающихся произвели на него весьма неприятное впечатление.

— Вам нравится эта музыка? — спросил король у Педро Родригеса, скрывая под шутливым тоном свою врожденную трусость.

— Признаюсь, не нахожу в ней ни малейшей приятности, — пожал плечами дон Педро.

— Вот и мне она не по душе. Удивляюсь моему покойному отцу, который был от нее в восторге.

С того дня король Филипп больше никогда не участвовал в ратных подвигах своих войск.

Душе короля Филиппа не были доступны ни радость жизни, ни человечность. Первое чувство было в нем подавлено мрачной обстановкой детства, второе не могло развиться, ибо между людьми и королем не было никакой связи. Разум его был замкнут двумя идеями: собственным своим величием и тем, что сам Филипп признавал выше этого величия. Эгоизм и фанатичная религиозность были всей сутью его жизни. Он был король и христианин, и постоянно оставался дурным королем и дурным христианином.

Человеком для людей он никогда не был, ибо умея только превозноситься, никогда даже не пытался снизойти с высоты своего величия. Вера его основывалась на мрачности и жестокости, потому что божество, которому он служил с таким рвением, по его понятиям, не знало ни жалости, ни милосердия. Не прощало, а только карало.

Филипп никогда ничего не просил у Бога. Он умел только Его бояться, ибо видел в нем высшую безжалостную силу, перед которой ничего не значило королевское всемогущество. Он раболепно трепетал перед Богом, потому что только перед ним и мог трепетать. Его лишенная гибкости тяжелая и медленная душа была готова на любую крайность. Он, как и папа, считал себя наместником Бога на земле, тяжко обремененным властью в узком преддверии вечности, от которой ни на миг не отводил взора. Он был красив. Светлые шелковистые завитые волосы. Аккуратно подстриженная бородка обрамляла большие чувственные губы. Нос римского патриция. Фарфоровая прозрачность белой кожи. Лишь тяжелый выступ лба придавал изящному и изнеженному облику короля расплывчатую суровость.

В юности Филипп часто предавался порывам бурного сластолюбия, но при этом наслаждался лишь чувственной стороной любовных отношений. В его любовных связях не было ничего романтического. Четыре раза он был женат, и ни к одной из своих жен не испытывал никаких чувств, так как все четыре брака были делом политики.

Французская принцесса Елизавета Валуа, дочь короля Генриха II и Екатерины Медичи, сестра воспетой Дюма королевы Марго, была третьей супругой Филиппа. Просватанная сначала за инфанта дона Карлоса, эта юная прелестная женщина должна была по политическим соображениям выйти замуж за его отца, что и стало источником драмы в семействе испанского короля.

Справедливости ради следует отметить, что Филипп не хотел причинить зло своему сыну, женившись на его невесте. Но не так уж много было в Европе принцесс и вдовствующих королев. Все они находились в какой-то степени родства с испанскими монархами. Династия не должна была прерваться, и потому кровосмесительство было обычным делом в те времена.

Жены Филиппа жили недолго. От него веяло ледяным холодом, и эти хрупкие красавицы чахли, как цветы, лишенные солнца. Матерью дон Карлоса была первая жена короля восемнадцатилетняя Мария Португальская, скончавшаяся через четыре дня после того, как подарила венценосному супругу наследника престола.

Инфант дон Карлос был совсем не похож на героя одноименной трагедии Шиллера. У немецкого поэта он изображен как восторженная прямая натура, воплощение благородства и духовного совершенства, орленок в золотой клетке, великодушный и пылкий мечтатель.

Настоящий дон Карлос не был ни благородным, ни восторженным, ни великодушным. Но разве можем мы упрекать за это великого поэта, подарившего человечеству своего дона Карлоса, ставшего одним из самых пленительных образов в мировой литературе?

Сын короля Филиппа, появившийся на свет недоношенным, был горбат и низкоросл, имел выпуклую «голубиную» грудь, плечи разной высоты и одну ногу короче другой. К тому же при рождении он перенес дисфункцию мозга и несколько отставал в умственном развитии. Он говорил фальцетом, заикался, обладал агрессивным характером, был подвержен припадкам бешенства и отличался повышенной жестокостью. Лишенный материнской ласки, принц рос замкнутым и своевольным. Разговаривать он начал в пять лет, и ничто не могло заставить его прилежно учиться. Больше всего дон Карлос любил вино и женщин. Но с женщинами его отношения складывались непросто. При общении он старался причинить им боль. В бухгалтерских книгах сохранились записи о деньгах, выплаченных отцам девочек, избитых Его Высочеством.

По всему выходило, что дон Карлос не может наследовать престол. Ежедневно королю докладывали о новых безумствах сына. Как-то придворный сапожник не угодил инфанту, сшив ему слишком узкие туфли, дон Карлос, изрезал их на мелкие кусочки, положил на блюдо, полил соусом и заставил сапожника съесть это кушанье. Хотя каждый ремесленник кормится своим трудом, это был, пожалуй, единственный случай буквального подтверждения этой истины. В другой раз он выбросил из окна члена королевского суда — одного из знатнейших испанских грандов. А однажды из-за какого-то пустяка кинулся с кинжалом на епископа, и тот, упав на колени, с трудом вымолил себе жизнь. Подобные случаи множились, и король начал сомневаться в душевном здоровье принца.

Инфант, которому король не поручал никаких дел, тосковал, тяготился своим положением и лелеял в душе ненависть к отцу. Однажды он пошел на ядовитую и опасную выходку. Издал книгу, состоявшую из чистых страниц и озаглавленную «Великие и удивительные путешествия короля Филиппа» (Los grandes у admirables viajesdel rey don Fhilipe). Чтобы понять суть этого бессловесного пасквиля, нужно было знать, что король Филипп в последние двадцать лет ни разу не покинул Эскориала. Филиппу, разумеется, донесли об этом, а он никогда ничего не забывал и не прощал.

Но вот при дворе стали готовиться к свадьбе дона Карлоса с четырнадцатилетней дочерью французского короля Генриха II Елизаветой. Инфанту так много рассказывали об уме, красоте и ровном характере принцессы, что он заочно влюбился в нее. Перестал безумствовать. В его характере наметился ощутимый сдвиг к лучшему, и, кто знает, возможно благотворное влияние любви излечило бы его.

Женитьба Филиппа на той, которую он уже высватал для своего сына, нанесла безжалостный удар по уму и сердцу несчастного принца. Его невеста стала его мачехой! Такой кульбит судьбы мог бы лишить рассудка и здорового человека. Противны, гадки и ненавистны стали бедному инфанту и отец, и Эскориал, и родина.

Январь 1568 года обрушился на Эскориал жесткими ветрами, оборвавшими последние жухлые листья с его редких кустарников. Шел сильный дождь, но его шум перекрывали молотки рабочих. Дворец Филиппа постоянно достраивался. Главный инквизитор Педро Родригес поднялся на верхний этаж, прошел зубчатым переходом, открытым всем ветрам, и оказался в большом квадратном зале, полном духовенства в сутанах и вооруженных людей. Офицер охраны, бряцая доспехами, отдал честь и пошел доложить королю о прибытии главного инквизитора.

Массивная резная дверь раскрылась, и Родригес вошел в королевский кабинет. Здесь было светло. Через высокое окно, занимавшее полстены, лился бледный свет прямо на письменный стол, за которым работал Филипп. Он отодвинул в сторону бумаги и благожелательно посмотрел на главного инквизитора светлыми очень спокойными глазами. Жестом предложил ему сесть и спросил негромко:

— Ну, что там у тебя?

— К сожалению, плохие новости, Ваше Величество, — ответил Родригес, кладя перед собой большую папку, — дело касается инфанта.

— Что он опять натворил? Я уже давно склоняюсь к мысли, что Господь послал мне такого сына в наказание за мои грехи, — сказал король тихо, не поднимая глаз.

— Государь, на сей раз все гораздо серьезней. Нами перехвачена секретная переписка инфанта с главой нидерландских еретиков Вильгельмом Оранским. Принц намерен бежать в Нидерланды и встать во главе мятежников. Оранскому он написал, что подлинным еретиком является тот, кто убивает людей, стремясь навязать им свое представление о Боге и мироздании. Нет сомнения, что инфант имел в виду вас, государь.

Педро Родригес вынул из папки какую-то бумагу и осторожно положил ее перед королем. Филипп не обратил на это внимания. Его белая рука судорожно сжала висящий на груди орден Золотого руна на цепочке из темных драгоценных камней.

— Это все? — спросил он.

— Нет, к сожалению. В последнее время инфант не расстается с заряженными пистолетами. Стены своей опочивальни он увешал оружием. Каждому, кто только желает его слушать, он говорит, что ради всеобщего блага необходимо убить одного человека.

— Почему ты решил, что речь идет обо мне?

— Я бы никогда не осмелился придти к такому выводу, государь, но инфант сам рассказал о задуманном им злодеянии своему духовнику на исповеди в рождественский сочельник. Прелат, разумеется, доложил обо всем мне.

— Он нарушил тайну исповеди.

— Это был его долг.

Воцарилось тяжелое молчание. Сбоку возле Филиппа стоял столик с маленьким распятием и двумя серебряными ящиками с мощами. Филипп взял распятие и долго смотрел на него, обдумывая услышанное. За окном сверкнула молния, и сильный порыв ветра обрушил потоки дождя на оконное стекло. В кабинете сразу потемнело. Наконец, король встал, чтобы выразить свою волю. Встал и главный инквизитор.

— Как отец, я прощаю ему все. Даже злой умысел против меня. Но как король я обязан наказать его за измену. Тяжкие пороки, которыми обременен мой сын, делают его совершенно непригодным к правлению. Он погубит государство, если станет королем. Этого нельзя допустить.

18 января 1568 года около полуночи Филипп II в шлеме и с мечом в руке в сопровождении шести грандов — членов королевского совета, вошел в комнату спящего принца и прежде всего завладел его шкатулкой с бумагами. Пробудившийся инфант даже не попытался броситься к оружию, которым были увешаны стены. Протянув руки к отцу, заливаясь слезами, он воскликнул:

— Батюшка… я не сумасшедший. Не убивайте… Пощадите меня! Вспомните, я ведь единственный сын ваш…

— Никто и не собирается тебя убивать, — ответил король голосом, не выражающим никаких эмоций. — Однако же я должен родительски наказать тебя.

Король приказал взять наследника престола под стражу и перевести в пустую отдаленную комнату дворца под охрану четырех надзирателей. Все сношения с внешним миром ему были запрещены.

Стоит ли удивляться, что рассудок бедного инфанта окончательно помутился. Он рыдал, не переставая, бессвязно говорил об уготованных ему истязаниях, метался как раненый зверь, несколько раз покушался на самоубийство. Пытался уморить себя голодом и жаждой.

Каждый раз ему спасали жизнь. Его берегли. Для чего? Для казни, пытки, допросов? Этого мы уже не узнаем…

Наследник испанского престола умер в феврале 1568 года, по-видимому отравленный по королевскому приказу. Во всяком случае Филипп знал, что инфант умирает. Долгие часы следил он за агонией своего сына через отверстие в стене, как за театральным представлением, невидимый и невозмутимо спокойный.

Хроника пятая, в которой рассказывается о возвышении дона Хуана Австрийского и о войне с морисками и турками

Дон Хуан Австрийский… Лучший полководец своего времени. Триумфатор Лепанто и король Туниса. Бастард, ставший наследником испанского престола после смерти дона Карлоса. Как у большинства любителей наслаждений, в основе его чувственности лежал эгоизм. Обладая проницательным умом, воспитанный в сознании своей незаурядности, он покорял женщин тончайшим притворством, лукавым светом неотразимого обаяния. Неутомимый любовник, истинный художник сладострастия, виртуоз амурных забав и чувственных пожаров, он был всегда скрытен, ибо скрытность является тем плащом, под которым прячут оружие.

Ему не нужно прилагать усилия, чтобы быть элегантным. Он элегантен по своей природе. Он в любом костюме привлекал к себе внимание. Никакие погрешности в одежде не могли сделать его смешным. Любая вещь выглядела на нем как последний крик моды.

Но этот дамский угодник не был развратником. Разврат привлекателен только с лицевой стороны, а изнанка его отвратительна. В любовных же делах дона Хуана ничего отвратительного не было. Женщины тянулись к нему, как к магниту, потому что каждой он давал почувствовать, что она неповторимая и единственная. Он всегда стремился ценой напряжения всех сил духовных и физических довести женщину до состояния полного блаженства. То, что дон Хуан давал своим возлюбленным, было для него важнее того, что получал он сам.

Но тот, кто любит многих женщин, на самом деле не любит ни одной. Дон Хуан писал своему другу Александру Фарнезе: «Любовь — это вздор, химера. Мне нравится любоваться собственным отражением в глазах женщины, с которой делю ложе. То, что люди называют любовью, есть радость обладания. Любят не женщину, а свою власть над ней».

И все-таки главным в этом человеке были отнюдь не его альковные подвиги. Мятежный неукротимый дух, страсть к рискованным приключениям, рыцарское понимание чести, умение находить выход из безвыходных ситуаций, стремление к безграничной свободе — таков дон Хуан у Мольера и Байрона, у Моцарта и Пушкина. Таким, по-видимому, он был и в жизни. Современники отмечали его не знающую границ отвагу, не по годам зрелую рассудительность, стратегический талант, благородство и бессистемные, но весьма обширные познания в истории, философии и искусстве.

Есть такая хасидская притча. Рабби Нахман показал своим ученикам белый лист с точкой посередине и спросил:

— Что вы видите?

Первый ученик сказал: — Точку.

Второй уточнил: — Черную точку.

Третий произнес: — Жирную черную точку.

— Почему-то никто из вас не заметил большого белого листа, — подытожил рабби Нахман. — Надеюсь, вы поняли на этом примере, что нельзя судить о человеке лишь на основе его недостатков.

Король Филипп долго относился к сводному брату лучше, чем к своему сыну, которого стыдился. Ему даже нравилось, что дон Хуан, обладавший живым открытым характером, с детства не испытывал никаких комплексов, общаясь со своим венценосным братом. Никто, даже супруга Филиппа и его сын, не смели смотреть в глаза королю, когда он с ними разговаривал. А дон Хуан не опускал глаз, и Филипп воспринимал это как должное. Он позволял младшему брату то, чего не позволял никому. Дон Хуан не придерживался этикета, обращался к королю по-родственному и всегда говорил ему то, что думал. Филипп разрешил брату иметь собственный двор и повелел гофмейстеру Кихаде заняться его заброшенным воспитанием. Настал день, когда дон Хуан был отправлен в лучший университет Испании, расположенный в Алкале. Вместе с ним туда же поступили инфант дон Карлос и сын Маргариты Пармской — незаконнорожденной сестры короля — Александр Фарнезе. Друзья проучились в этом заведении два года, увлекаясь не столько латынью и богословскими науками, сколько лошадьми и женщинами.

Инфант находился в тени своего блистательного дяди, что его отнюдь не раздражало. Он без малейшей зависти воспринимал многочисленные таланты и любовные победы дона Хуана. Под влиянием его благородного характера в поведении инфанта наметилась перемена к лучшему, и, возможно, судьба дона Карлоса сложилась бы иначе, не случись однажды беды. Возвращаясь с очередной пирушки, находившийся под хмельком инфант поскользнулся и упал с крутой лестницы, получив тяжелую травму головы. Пришлось делать трепанацию черепа. Жизнь принца удалось спасти, но с тех пор явно помутился его разум…

Тем временем бурная жизнь, которую вел дон Хуан, стала беспокоить короля. Однажды он сказал сводному брату:

— Количество любовниц никогда не переходит в качество. Зачем тебе это? Ты что, тешишь свою похоть или ищешь идеальную любовь?

В голосе короля чувствовалась ирония.

— Амурные забавы — самый приятный вид развлечений. Только и всего. Что же касается любви, то в этом мире можно найти все, кроме любви и смерти. Они сами находят нас, — ответил дон Хуан.

Король Филипп хотел, чтобы карьера его брата пошла по духовной линии.

— Я сделаю из тебя кардинала, а затем и самого папу, — пообещал он.

— Брат мой, недостаточно ли нам с вами одного общего папы? Зачем вам еще один в моем лице? — засмеялся дон Хуан.

— Кем же ты хочешь стать?

— Вашим мечом, — сказал дон Хуан, мечтавший о военных подвигах, — ну и если будет на то ваша воля, королем в какой-нибудь небольшой стране, которую я отвоюю у турок в Африке.

Филипп поморщился. Это в его планы отнюдь не входило.

В 1565 году огромные турецкие силы напали на Мальту. Нападение было отражено благодаря отчаянной храбрости рыцарей ордена иоаннитов, которые после потери Родоса переселились на Мальту во главе со своим гроссмейстером Жаном де Валеттом (в его честь столица Мальты называется Ла-Валетта). Так далеко на запад турки с тех пор уже никогда не проникали.

Когда король Филипп снарядил флот для деблокады Мальты, дон Хуан бежал из надоевшего ему университета, чтобы тайком пробраться на один из кораблей. В самый последний момент он был опознан и по королевскому приказу вернулся в Эскориал.

— Вы, брат, помешали мне предоставить свой меч в распоряжение гроссмейстера де Валетта для защиты святого дела, — с горечью сказал дон Хуан брату.

— Де Валетт обойдется без тебя. А ты обнажишь свой меч, когда наша святая церковь и я будем в этом нуждаться, — ответил Филипп. — На твой век войн хватит. А пока учись военному делу.

И дон Хуан учился. Во главе эскадры в тридцать три вымпела он совершил успешный рейд против берберийских пиратов, опустошавших южное побережье Испании. К удивлению многих, этот красивый изящный юноша оказался не только доблестным воином, но и талантливым военачальником, делившим со своими солдатами все тяготы походной жизни.

Король Филипп благожелательно отнесся к первым успехам своего младшего брата. В то время он ему еще полностью доверял. Поэтому когда разразилось восстание морисков, грозное и крайне опасное, он без колебаний назначил дона Хуана командующим действующей против них армии.

Мориски — выкресты, потомки мавров, приняли христианство в силу обстоятельств, но все знали, что они лишь прикрываются католической верой, а на самом деле живут по предписаниям Корана и верят не в Христа, а в Аллаха. Они не едят свинину, ходят дома в восточных одеяниях и тайно молятся пять раз в день. Их не часто видят по воскресеньям в церкви, зато в пятницу (священный для мусульман день) все лавки в их кварталах обычно закрыты.

На все это долгое время смотрели сквозь пальцы, но в правление Филиппа с гнилым либерализмом было покончено. Инквизиция ужасно гордилась тем, что ей удалось искоренить ересь иудаизма, и хотя все еще подозрительно косилась на новых христиан из иудеев, но уже редко находила поводы для привлечения их к суду. В отличие от испанцев, привыкших сорить деньгам, но не желающих их зарабатывать, мориски отличались трудолюбием и прилежностью, успешно занимались не только земледелием, но и торговлей и становились все богаче. Это, разумеется, вызывало зависть испанских соседей. К тому же рождаемость у морисков была выше, чем у испанцев, и существовала опасность, что они превратятся в демографическую бомбу, которая уничтожит католическую Испанию.

Этого нельзя было допустить, и все громче звучали голоса, требовавшие высылки всех морисков из страны. Раздавались даже предложения вывезти всех морисков в открытое море и затопить суда. Однако король Филипп не хотел увеличивать арабскую мощь по ту сторону Гибралтарского пролива, переправив туда сотни тысяч трудолюбивых людей. Испанские власти стали делать все для того, чтобы вызвать восстание и покончить с морисками раз и навсегда.

В 1567 году король Филипп издал эдикт, согласно которому мориски должны были отказаться от всех проявлений национальной культуры. Им запретили читать, писать и говорить по-арабски. Запретили также восточные одежды, исламские музыкальные инструменты и даже традиционные мавританские бани по пятницам — чистоплотность морисков казалась благочестивым католикам противоестественной. К тому же испанские власти не без оснований рассматривали морисков как пятую колонну, готовую при благоприятном стечении обстоятельств переметнуться на сторону османов или других врагов королевства.

Доведенные до отчаяния мориски взялись за оружие. Теперь речь шла уже не просто о восстании. Практически все население Гранады поднялось на борьбу. Мятежники избрали королем Абен Абу Абдаллаха, опытного воина и неплохого организатора, начертавшего на своем знамени девиз: «Не больше, но и не меньше». В короткий срок он создал вполне боеспособное войско, сумевшее даже ненадолго взять Гранаду. Мятеж ширился с быстротой лесного пожара. Мусульмане Северной Африки слали повстанцам оружие и добровольцев. Турецкий султан Селим обещал им помощь.

Сложилась весьма неприятная для испанских властей ситуация. Государство, обладающее громадными колониями в Новом Свете, владеющее значительной частью Европы, стало терять контроль над положением у себя дома. Король Филипп встретился с братом перед его отбытием в армию.

— Благодарю Ваше Величество за то, что вы сочли меня достойным вашего доверия. Клянусь, что я его оправдаю, — склонил голову дон Хуан.

— Да разве я назначил бы тебя главнокомандующим, если бы в этом сомневался? — сказал Филипп. — Но я написал для тебя сто страниц инструкций, которые ты обязан неукоснительно выполнять.

— Да вы что, брат? — возмутился дон Хуан. — Вы посылаете меня сражаться с мятежниками или заниматься чтением?

— Ты будешь действовать, как я приказываю, — холодно сказал король, но, видя смятение брата, подсластил пилюлю:

— Зато ты будешь подчиняться только мне и больше никому, как я подчиняюсь одному только Господу.

Мориски сражались отчаянно. В снежной Сиерре-Неваде, в гористой Альпухарии, в дикой Сиерре-де-Ронде — практически везде шли тяжелые бои. Дон Хуан методично, шаг за шагом, гасил огонь мятежа, несмотря на то что король Филипп по своему обыкновению не присылал брату ни денег, ни подкреплений. Зато солдаты дона Хуана, полюбившие юного командующего, относились к нему со слепой преданностью.

— А мальчишка-то ничего, — говорили повидавшие виды ландскнехты. — Из него выйдет толк, если власть его не испортит.

— Доблесть и боевой пыл значат многое, — внушал своим солдатам дон Хуан, — но только когда они сочетаются с осмотрительностью и самоконтролем. Я посылаю вас в бой не затем, чтобы вы гибли. Мертвые герои бесполезны. Я хочу видеть вокруг себя живых героев.

Постепенно дону Хуану удалось придать всей кампании нужное ему направление. Взаимное ожесточение сражающихся приводило к невиданным в прежних войнах зверствам с обеих сторон. Но к концу февраля в руках морисков из всех населенных пунктов остался лишь хорошо укрепленный город Галера. Его шеститысячный гарнизон поклялся умереть, но не сдаться. Осада длилась несколько месяцев. В одном из боев дон Хуан, сам водивший на приступ своих солдат, был ранен аркебузной пулей, и верный Кихада вынес его из пекла сражения. А вскоре после этого сам Кихада погиб в бою, и тогда потрясенные солдаты увидели, как дон Хуан плачет. Они бы никогда не поверили, что этот человек может плакать…

Очень медленно кровавая война шла к своему завершению. Галера пала, и все 2500 жителей этого города, включая женщин и детей, были вырезаны, несмотря на приказ дона Хуана щадить побежденных.

Весной 1570 года мориски сложили оружие. 20 мая их король Абдаллах прибыл в лагерь дона Хуана. Полководец принял его сидя в похожем на трон кресле, поставленном на небольшой помост, построенный специально для этой церемонии. Король Абдаллах подъехал к помосту на безукоризненно ухоженном белом в черных яблоках жеребце, спешился, неторопливо снял меч на золотой перевязи, отстегнул кинжал и положил оружие на помост. Потом сел на землю, скрестив ноги. Дон Хуан кивнул, и к королю подскочил писарь с пером и чернильницей. Не вставая с земли, Абдаллах подписал акт о капитуляции и склонил голову в знак полной покорности.

Судьба морисков после проигранной войны была ужасной, но мы опустим завесу жалости и не станем описывать торжество победителей. Отметим только, что в конце лета этого кровавого года королевский совет принял решение переселить значительную часть морисков в плохо пригодные для жизни горные районы Испании. В последующие месяцы свыше восьмидесяти тысяч морисков — мужчин, женщин и детей — были депортированы в те части страны, в которых они никогда до этого не жили. Изгнанников гнали пешком по труднопроходимым горным дорогам, и многие из них умерли, не вынеся тягот страшного пути.

Дон Хуан не одобрял такой жестокости. «Это было самое печальное зрелище на свете, — писал он венценосному брату. — Несчастных гнали по ужасным дорогам словно скот. Многие гибли от ледяного ветра, снега и проливного дождя. Им не разрешили взять с собой теплые вещи. Матери, случалось, оставляли своих детей на обочинах дорог. Нет ничего печальнее участи людей, которых изгоняют из их собственных домов».

Король был недоволен чувствительностью брата. «Они заслужили то, что получили, — написал он в ответном письме. — И вообще лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть».

Тем временем в Турции, достигшей к середине XVI века апогея своего имперского величия, произошли существенные перемены. После сорокашестилетнего правления скончался султан Сулейман II Великолепный. Слава и гордость Турции. Гроза и ужас христианского мира. Он принадлежал к числу тех исполинов, явление которых на земле обычно предвосхищает кровавая комета на небе. В нем причудливо сочетались противоречивые качества: живой ум и блестящая образованность с необузданными страстями, великодушие с изуверской жестокостью, непоколебимая воля с ребяческой уступчивостью, подозрительность с детской доверчивостью. Для Турции этот султан был тем же, что Петр Первый для России, хотя в смысле жестокосердия турецкий правитель оставил далеко позади российского преобразователя. При нем турецкая имперская звезда сияла в полном блеске. После него ее постепенно заволокло тучами, вплоть до полного затмения.

Не будем утомлять читателя рассказами о зверствах, которые творили войска Сулеймана в покоренных странах. В славянских землях, например, матери и сто лет спустя пугали непослушных детей его именем. В оправдание этого «бича ислама» можно сказать лишь то, что весь XVI век был кровавым потопом, насланным каким-то гневливым божеством на грешную землю. Потоки крови залили все царства — от шотландских гор до берегов Каспийского моря. Войны, религиозные распри, частые моровые поветрия опустошали страну за страной. Смерть не восторжествовала окончательно лишь потому, что ей противостояла похоть — грубая, чувственная, чисто звериная, доходившая до крайних пределов. Нравственное зло спасло народы Европы от зла физического уничтожения. Упадок нравственности в те страшные времена сохранил баланс между жизнью и смертью и не дал исчезнуть роду человеческому.

Преемник Сулеймана II султан Селим II взошел на престол благодаря интригам своей матери Роксоланы. Никаких выдающихся качеств у этого правителя не было. Правда, он считался знатоком поэзии и сам писал довольно гладкие стихи. А еще он был сентиментален, как и многие жестокие люди. Его отличительными чертами были трусость и распутство. Он не появлялся в военных лагерях, не участвовал в походах и проводил все свое время в серале, где предавался любовным усладам и пьянству. Этот султан тоже полагал, что «Магомет перехитрил в Коране, запрещая крепкие напитки». В историю он вошел под кличкой «Селим-пьяница».

Эра завоеваний еще не была окончательно завершена, и талантливым визирям удавалось и при плохих правителях еще некоторое время поддерживать блеск Оттоманской империи. Но дни ее великолепия уже миновали.

При султане Селиме государством фактически управляли два человека: политическими и военными делами — великий визирь Мехмет Соколлу, а финансовыми — Йосеф Наси, португальский марран, вернувшийся в лоно иудаизма, банкир, дипломат, адмирал и казначей. Это он задолго до Теодора Герцля пытался воссоздать еврейское государство в Эрец-Исраэль, не дожидаясь прихода Мессии. Благодаря своему влиянию при Высокой Порте — дворе султана — Наси получил милостивое соизволение отстроить лежавший в развалинах город Тивериаду и заселить его евреями. Султанский фирман и финансовые возможности Йосефа Наси обеспечили начальный успех этого замысла. В 1565 году при содействии дамасского паши город и его укрепления были восстановлены. Евреев, положение которых со дня на день ухудшалось в странах Европы, пригласили переселиться в новую колонию на Святой Земле. Однако взгляды и планы Наси опередили свое время. Возникли непреодолимые трудности политического, экономического и религиозного характера, что и привело к неудаче эксперимента.

Этот энергичный талантливый еврей появился в Стамбуле в последние годы жизни султана Сулеймана и быстро стал закадычным другом наследника престола Селима II. Наси не жалел ни золота, ни драгоценностей на подарки будущему султану и его любимым женам. Вступив на престол, Селим вознаградил друга, сделав его пожизненным правителем острова Никсос, отвоеванного у Венеции. Но для Йосефа Наси гораздо важнее был другой подарок султана. Селим предоставил ему монополию на торговлю вином по всей территории Османской империи, что приносило громадный доход.

Кроме всего прочего, Йосеф Наси имел неплохую сеть осведомителей по всей Европе и держал султана в курсе важнейших политических новостей. По-видимому, именно Наси подсказал Селиму мысль о необходимости захвата Кипра, ибо этот остров славился своими превосходными виноградниками.

Султан Селим процарствовал всего восемь лет и умер из-за своего пристрастия к горячительным напиткам. Находясь в известном состоянии в бане своего дворца в Топкапе, он поскользнулся и разбил себе голову о мраморный пол.

Венецианская республика почти сто лет вела вялую войну с Оттоманской Портой. Во главе государства стояли тогда купцы с тугой мошной, которые заботились лишь о своих прибылях и совершенно не понимали того значения, которое имеет для безопасности страны господство на море. Никакой серьезной политической стратегии они не выработали. Эти торгаши всегда были готовы продать свою помощь тому, кто больше заплатит, или же купить себе мир — пусть даже на самых позорных условиях. К тому же венецианцы были от природы не очень способны к военному делу. Поэтому Венеция с каждой новой войной теряла какую-то часть своих владений.

12 сентября 1569 года на венецианских верфях вспыхнул пожар, причинивший значительный ущерб флоту республики. Молва даже утверждала, что весь флот погиб. Это было не так, но султан Селим воспользовался удобным случаем и в ультимативной форме потребовал, чтобы Венеция уступила Турции Кипр. Венеция с превеликим негодованием этот ультиматум отвергла, и тогда Селим объявил ей войну.

В июле 1570 года капудан-паша Пиали подошел к Кипру с эскадрой в 260 судов и высадил на его южном берегу пятидесятитысячное войско под командованием паши Мустафы. Венецианский флот, находившийся поблизости, даже не попытался помешать десанту и не поспешил на помощь малочисленному кипрскому гарнизону. Остров был не готов к обороне. Число его защитников не превышало трех тысяч человек. Нечего было и думать о том, чтобы дать неприятелю сражение в открытом поле с такими силами, и они были отведены в укрепленные города Левкозию и Фамагусту.

Левкозию турки взяли штурмом довольно быстро, зато осада Фамагусты продлилась свыше десяти месяцев. Обороной руководил комендант города Брагандино — человек редкого мужества. Под его командованием защитники города отбили шесть турецких приступов.

Но венецианские правители не оказали Кипру никакой помощи. Они просто бросили его храбрый гарнизон на произвол судьбы. Когда кончилось продовольствие и истощились боеприпасы, комендант Брагандино счел возможным сдать город при условии, что его гарнизон и жители получат право свободно покинуть Кипр со всем имуществом. Паша Мустафа принял это условие и поклялся на Коране, что оно будет выполнено. Но ведь, согласно учению пророка, обязательства, данные неверным, можно нарушать, если это в интересах ислама. Как только отважные защитники Фамагусты вышли за ворота крепости, янычары набросились на безоружных людей и зарубили их — всех до единого. Женщин насиловали и увечили, детей вырывали из рук матерей и разбивали о стены.

Коменданта Брагандино турки хорошо знали и ненавидели. Поэтому они замыслили для него неслыханную казнь. С него живого ободрали кожу. Самого же страдальца привязали к коровьей спине и проволокли по улицам Фамагусты. Все его тело с ветвями набухших лиловых жил запеклось кровью. На алом лице жутко синели глаза. К сожалению, у несчастного была могучая натура, и почти целый день прожил он в таком состоянии. Содранную же кожу паша Мустафа приказал набить соломой и отправил ее в виде чучела в Стамбул, султану Селиму, продолжавшему тянуть свое запретное вино, похожее на человеческую кровь.

Трудно удержаться и не провести параллели с сегодняшним днем. И европейские политики, и американский президент, и папа римский не устают твердить, что они не против ислама, ибо ислам — религия мира. При этом мы каждый день видим и в Интернете, и на экранах телевизоров события, высветляющие совсем иную его сущность. Возникает резонный вопрос: так ли уж миролюбив ислам, как об этом твердят общающиеся с европейской аудиторией мусульманские теологи и либеральные лидеры Запада?

— Ну что ж, — говорят мусульманские проповедники, — почитайте Коран.

Читаем. И на первых же страницах наталкиваемся на проповедь мира и социальной справедливости. Вроде бы все ясно, и читать дальше уже нет смысла. Все, однако, не так просто. Мало кто знает, что суры Корана, призывающие к миру, давно не действуют. Они отменены, потому что вступает в силу принцип «насха» (отмены), заложенный в самом Коране. Более ранние суры отменяются более поздними. Мухаммед ведь начинал свою проповедническую деятельность в Мекке, где он был окружен сонмом врагов. Его тогдашние призывы к миру были всего лишь способом выживания.

После хиджары (бегства в Медину), где он обрел поддержку воинственных ансаров, тон его проповедей резко изменился. Мир был заменен на меч. «А когда вы встретите тех, кто не уверовали, то удар мечом по шее. Когда же произведете великое избиение их, то укрепляйте узы». Подобных откровений у Мухаммеда много, и все они относятся к действующей в наши дни части Корана. Ну, а мусульманские проповедники, обращающиеся к западной общественности, продолжают цитировать те пассажи, где говорится о миролюбии ислама. На лицо явный обман, что, впрочем, не является чем-то зазорным для мусульман, имеющих дело с «неверными».

Падение Кипра привело в ужас всю Европу. Было ясно, что турки Кипром не удовлетворятся. К угрозе султана Селима превратить в мечеть базилику Святого Петра в Риме наконец-то отнеслись с полной серьезностью. Страх перед турками, к тому времени почти не знавшими поражений, обеспечил успех дипломатической активности.

20 мая 1571 года Испания, Ватикан и Венеция объединились в Священную лигу для борьбы с турецкой экспансией. Совместными усилиями они довольно быстро создали такой мощный и многочисленный флот, какого никогда еще не знала Западная Европа. Он состоял из трехсот боевых галер и шести огромных венецианских галеасов — этих плавающих цитаделей XVI века.

Турецкий военный флот, которым командовал опытный капудан-паша Ага Али, имел примерно на пятьдесят галер больше. И хотя галеасов у него не было, турки, шедшие от успеха к успеху, не сомневались в победе и стремились к решающей битве. Впереди маячило грандиозное морское сражение, и от его результата зависела судьба европейской цивилизации.

В этих обстоятельствах король Филипп, хоть и не без колебаний, решил доверить верховное командование сводному брату. После блестящей победы дона Хуана над морисками Филипп регулярно получал от своих шпионов донесения о его возросшем честолюбии. Так, на одной из пирушек дон Хуан сказал, что может служить только Богу и королю. А вот когда он отвоюет для себя какое-нибудь королевство в Африке, то будет служить одному только Богу.

Не то чтобы Филипп придавал амбициям брата особенное значение, но подозрительный от природы, он решил, что доверять ему как прежде больше не следует.

Брата он принял с холодностью, превышающей его обычную сдержанность.

— Мне опять доложили, что ты ведешь образ жизни, не подобающий принцу, — сказал он, не поднимая от письменного стола ясных выпуклых глаз. — Это огорчает меня.

— Ваше Величество, — ответил дон Хуан, — не стоит так уж верить доносчикам. Должны же они как-то оправдать деньги, которые им платят. Я же никакой вины за собой не чувствую.

— Ты редко посещаешь церковь.

— И это неверно, Ваше Величество. Только вчера я был на заутрене и заказал мессу за упокой души покойного инфанта по случаю второй годовщины со дня его кончины.

Веки короля дрогнули на миг. Ему вдруг почудилось, что в этом кабинете незримо возникла тень несчастного дона Карлоса.

— Я тоже заказал траурное богослужение. Но это не меняет того факта, что его смерть по неисчислимой милости Божьей была благом для государства, — сказал король.

— Но не для вас и не для меня, Ваше Величество.

— Это правда, — произнес король, помедлив. — Но перейдем к делу. Я решил назначить тебя Верховным главнокомандующим объединенного флота Священной лиги. Сможешь ли ты остановить врагов христовых? Что скажешь?

— Смогу. Я с детства готовился к этому, брат.