Хронофаги

Глава 10 Иветта. Старые долги

«Это сон. Сон. Как давно я не видела этих снов… Какая нежная музыка!»

Длинный стол, уставленный блюдами и кувшинами, уходил в глубь светлой широкой залы. Гости в бархатных беретах, склоняли головы, качая перьями, едва взгляд падал на них, дамы приветственно кивали высокими причёсками, снова принимаясь за болтовню и пищу, как только она отворачивалась. Красивые девушки с распущенными волосами в длинных платьях подливали вино, подносили тарелки.

С невидимого потолка непрерывно сыпались розовые лепестки, не долетая до столешницы, они растворялись, зато пол был устлан ими в три слоя. Мутный воздух сладко благоухал цветами. Вета повернулась вправо и увидела с десяток музыкантов у каменной стены, густо увитой плющом. Зелёные кафтаны непривычного покроя сочетались с шутовскими колпаками и лёгкими кожаными сапожками. Руки ловко орудовали скрипками, лютнями, губы — флейтами. Сказка оживала на глазах.

Пурпурный лепесток мягко спланировал на колени, присоединившись ещё к нескольким в складках длинного белоснежного платья. Босые ступни холодили гладкие деревянные ступени. Вета попыталась встать, чтобы оглядеться, но её остановила чья-то рука:

— Не вставай. Гости могут подумать, что ты чем-то недовольна.

Голос принадлежал мужчине слева, что восседал на высоком деревянном троне. Густые чёрные волосы до плеч украшала золотая корона, на широкой груди, облечённой в изумрудную рубашку, покоился тяжёлый медальон.

— Ты кто? — удивилась она, разглядывая бледное скуластое лицо, бороду и сверкающие, словно звёзды, глаза, что переливались то синим, то зелёным.

— Царь Ольши, — широко улыбнулся он, показывая крупные белые зубы. — Я вижу, тебе скучно. Эй, музыканты! Сыграйте-ка что-нибудь весёлое!

И тут же грянула такая задорная разухабистая мелодия, что Вета с трудом удержалась, чтобы не пуститься в пляс, как некоторые гости — кавалеры выскочили из-за стола и принялись кружить дам по залу, образуя пары, цепочки, хороводы.

— Где это я? Как я сюда попала? — забеспокоилась девушка, оглядывая своё шелковое платье с длинными рукавами и ощупывая пушистый венок на голове.

В памяти мелькала только кухня, отведённый нож, вскрик старика и провал… куда-то в холодную воду, как тогда, на озере… и чьи-то руки несут куда-то… свет…

— Я вижу, ты голодна, — царь хлопнул в ладоши, и тут же тоненькая девушка протянула широкий поднос с печёной птицей, обложенной яблоками и виноградом.

— Мне бы домой… — пробормотала Вета, отодвигая предложенную пищу. Такое странное гостеприимство настораживало.

— Хочешь обидеть нас? — нахмурился государь, сведя чёрные брови. — Сядь и отведай, повара постарались на славу.

Видя, что гостья никак не решается, служанка взмолилась:

— Останьтесь, хоть на минуточку! Мы так ждали Вас, так ждали!

Голос девушки был таким искренним, обволакивающим, что Вета уступила и села обратно, на трон, угостившись кроваво-красным яблоком.

Царь довольно улыбнулся.

Когда пространство перестало выкручивать, словно мокрое бельё, что отжимает прачка, Бертран рискнул открыть глаза и тут же рухнул на поляну, залитую оливковым светом. Высоченные сосны чередовались с могучими дубами, закрывая полуденное, отчего-то мрачное небо. С разлапистой ели, затрещав, вспорхнула сорока.

— Идём, — сипло прокаркал кто-то рядом.

Поднявшись, Бертран увидел сгорбленную старуху, закутанную в настолько тонкую ветошь, что сквозь дыры виднелось дряхлое тело. Белые космы, закрывающие сморщенное лицо, из-под капюшона небрежно вырывал ветер.

— Ты кто? Ведьма?

— Торопись, рыцарь, — ответила бабка, — с минуты на минуту царь поднесёт ей кубок с зельем. А потом будет поздно. Ступай за мной.

Кардинал поспешил за шустрой старухой, ныряющей между стволами с приличной скоростью. Они достигли опушки леса, где жёлтыми пеньками светлела просека, и остановились. Спустя мгновение на широкой проплешине появился босой дровосек в старой грязной рубахе и серых портках. Бросив на траву верёвку и сняв с плеча тяжёлый топор, он примерился к небольшому платану, поплевал на ладони и принялся рубить. Бертран так и смотрел бы на него, если бы старуха не ткнула его в бок, кивнув головой на фигуру, что высилась в тени, опираясь на вековую сосну, и задумчиво разглядывала крестьянина. Незнакомец вдруг вышел на свет и легонько толкнул шершавый ствол. По всему лесу раздался оглушительный треск, свист, но дровосек, даже обернувшись, не успел отпрыгнуть в сторону — ему придавило ноги. Просеку огласил мат и вопли боли, страдалец силился приподнять тяжеленное дерево, но ничего не выходило. Прождав минут десять, пока у жертвы иссякнет надежда, фигура подобралась ближе, оказавшись богато одетым чернобородым мужчиной в золотой короне.

— Что, голубчик, не повезло тебе сегодня? — деловито поинтересовался он у крестьянина, наклонившись над ним.

— Добрый господин, помоги, сделай милость! — взмолился мученик. — У меня жена дома на сносях, пропадёт ведь одна-то… А я уж не забуду, Ваша милость, буду тебе служить до самой смерти! Ох, больно-то как!.. Только помогите…

— Будешь, будешь, ещё как будешь, — усмехнулся богач, поцокав языком, и навалился всем весом на сосну, вырывая у страдальца новые стоны. — Поклянись своим родом, что отдашь мне то, что дома у себя никогда не видал. Иначе лежать тебе здесь до ночи, пока лисицы да барсуки не явятся…

После нескольких минут раздумий лесоруб согласился, очевидно, решив, что женщина на сносях не станет бегать по соседям или в город за новой вещью. Едва заполучив согласие, «благодетель» сделал вид, что напряг все силы, приподнимая дерево, и выпуская крестьянина из опасной ловушки. Осмотрев целые ноги, дровосек поднял голову, чтобы поблагодарить незнакомца за спасение, но никого не увидел. Торопливо перекрестившись, он поднял верёвку, топор и заковыял домой.

— Держись за меня, — хрипло посоветовала старуха и Бертран опасливо ухватился за костлявое плечо.

В полёте лес слился по краям в две изумрудные сверкающие полосы, остановившись на самом краю, где раскинулась крохотная деревушка в десять дворов, едва озаренная рогатым месяцем. У ворот покосившегося дома, в окне которого теплился свет, столпились соседи, мужчины одобрительно хлопали по плечу бледного ещё дровосека, пыхтели самодельными трубками и громко смеялись. Вдруг дверь скрипнула и на пороге появилась полная краснолицая женщина в чепце. Отерев вспотевший лоб, она шумно выдохнула и громко объявила:

— Девочка!

— Девочка… — эхом отозвался дровосек, и лицо его расплылось в нездоровой улыбке облегчения, больше похожей на оскал. — Девочка…

— Держись. Пойдём ещё через шестнадцать лет, — глухо пробормотала старуха, и в её голосе кардиналу послышалась давняя затаённая боль.

Следующим пейзажем открылся песчаный берег широкой полноводной реки, залитый полуденным солнцем, телега с дровами, прикорнувшая на обочине узкой дороги, и семья из трёх человек. Бертран без труда узнал постаревшего лесоруба, и теперь с интересом рассматривал его жену и дочь: сгорбленная светловолосая женщина в переднике, с усталым лицом и синяками под глазами, и прелестная девушка в изношенном сером платье, явно маленьком, с мечтательным взглядом и аккуратной шапочкой золотистых волос.

— Мюзетта, дочка, набери воды, да зайди подальше, чтобы чистая была, — крикнул дровосек. — А ты, Марта, сполосни мою рубаху, вся в пыли. Не дело в город грязным ехать.

Улыбнувшись, девушка взяла с телеги баклажку и бросила взгляд на кусты вереска, где стояли старуха и кардинал. Бертран вздрогнул, инстинктивно подавшись назад, но бабка остановила его, пробубнив:

— Тихо. Моя дочь нас не видит. Это прошлое. Иди за ней, сам всё увидишь…

Они по колено зашли в реку вслед за Мюзеттой, оставив позади её мать, полощущую мужнину рубаху в мутных илистых потоках. Вдруг вода вокруг бёдер девушки слегка забурлила, показались руки в изумрудных рукавах, уцепившиеся за подол холстяного платья, потянули вниз, на дно. На визг женщина бросилась со всех ног. Схватив дочь подмышки, она потянула её к берегу, что было сил.

— Жак! Помоги, Жак!

Бертран обернулся на дровосека. Тот истово крестился, не сходя с места и неразборчиво шепча молитвы. Кардинал перевёл взгляд обратно: борьба шла нешуточная, из глубины на мгновение выглянула недовольная чернобородая физиономия и тут же ушла под воду, дёрнув испуганную девушку вниз сильнее. Однако, в какой-то момент матери удалось с силой рвануть дочь на себя и оттолкнуть на мелководье.

— Беги, Мюзетта…

Это были её последние слова: речные руки крепко обхватили лодыжки женщины и мгновенно утащили на дно. Выпачкавшись в иле и песке, девушка выползла на берег и горько разрыдалась, закрыв лицо грязными ладошками. Внезапно река забурлила снова, из волн по пояс поднялся разгневанный бородатый мужчина в дорогом изумрудном кафтане и закричал, грозя лесорубу:

— Счёт не закрыт, Жак! Не закрыт, слышишь?! Добром или силой — я получу ребёнка из твоего рода!

— Незачем дослушивать, — прошелестела старуха, смахивая непрошеную слезу. — Идём в твоё время, рыцарь…

Всегда свободная, гордая Рона, ныне скованная небывало толстым льдом, сверкала под солнцем морозным утром, и у путешественников во времени изо рта вырывался пар. Они встали на берегу, где теснились старые кирпичные лачуги, а из редких труб валили чёрные столбы дыма. По скользким деревянным мосткам осторожно пробиралась женщина с корзиной белья подмышкой, следом ступала закутанная в старую шаль четырнадцатилетняя девочка в вязаной шапочке, низко натянутой на лоб. Она тащила мешок с мылом и щётками.

— Жанетта! — дёрнулся вперёд Бертран, но замер, понимая, что ничего не может изменить. Сердце колотилось глухо, мощными ударами отдаваясь во всём теле.

Мадам Бурре намочила две простыни, одну вручила дочери, вторую принялась методично намыливать сама. Они о чём-то шутили между собой и едва слышно посмеивались, а кардинал тоскливо подумал о том, что тогда воробышек улыбался чаще. Девушка наклонилась над прорубью и опустила бельё в воду, чтобы смыть грязь, жир и мыло. И вдруг что-то потянуло ткань вниз, Жанетта вскрикнула, сжав скользкие края, и упала на лёд. Раздался громкий треск, белая корка начала лопаться и мадам Бурре, в ужасе отбросив стирку, протянула руки вниз:

— Хватайся! Скорее!

Девочка не успела встать, как из воды высунулись всё те же мужские руки в изумрудных одеждах и крепко сжали её ноги в изношенных ботинках, дёрнув вниз.

— На помощь! Анри, на помощь! — истошно завопила мать, прыгнув на ломающийся лёд.

Она легла животом на гладкую поверхность, намертво вцепившись одной рукой в сваю, а второй в рукав платья дочери.

— Давай! — скомандовала она. — Цепляйся за меня и ползи по мне наверх!

Жанетта совсем онемела от страха, но с каждым рывком в воду, судорожно вцеплялась в пальто матери. Стиснув зубы, женщина медленно, но верно отодвигала девочку от проруби, больше не тратя сил на крик. Она совсем не удивилась человеческим пальцам, мёртвой хваткой давящим тонкие лодыжки. Оставив сваю, мадам Бурре принялась разжимать чужие руки. Они были сильны, словно железные тиски, но материнская любовь сильнее — победно выдохнув, удалось расковать эти клещи. Постепенно они менялись местами: дочь влезла на мостки, женщина подкатилась к треснувшей лунке.

— Давай, мама, — Жанетта, дрожа от холода, протянула вниз сухую простыню, — хватайся… я вытяну…

Мадам Бурре обернулась, выдавила из себя жалкую улыбку и резко скользнула под лёд. От отчаянного крика девочки, казалось, лопнут барабанные перепонки — так она надрывалась, молотя кулачками по обледенелым доскам.

— Я не знал… — шептал Бертран, — если бы я только знал…

— А теперь туда, откуда ты пришёл… — пробормотала старуха и снова пространство по краям слилось в бесконечные белые полосы с воплем маленькой Жанетты, что так и звенел в ушах.

Оранжевая походная палатка рядом с красной «шестёркой» выделялись ярко на фоне утреннего леса и берега озера, словно заранее грозя непоправимой бедой. Бабка и кардинал замерли прямо над водой, всего в двадцати метрах от людей. Вета в жёлтом купальнике казалось ещё совсем юной, угловатой. Тонкие руки разрезали синие волны плавными взмахами, золотистые волосы потемнели, намокнув на затылке.

Её мать, словно что-то почувствовав, вышла из палатки, наскоро поправляя чёрный, будто траурный, купальник. Она торопливо рассекла озёрную гладь и поплыла к дочери сильными, быстрыми гребками. Уже догоняя, женщина увидела, как дочь окружают буруны маленьких водоворотов.

— Назад, Вета! Назад!

Девушка обернулась, набрала в грудь воздуха и послушно поплыла в обратную сторону. Видя, что вода за ней продолжает странно пениться, мать ускорила темп и начала подталкивать дочь вперёд, к берегу.

— Зачем? Что такое? — заволновалась Иветта.

Но та, ни говоря ни слова, поднырнула под неё и понесла на себе, как дельфин раненого пловца. Вета решила, что это шутка, однако, мать вдруг пошла на дно. Девушка нырнула, и, видя уходящее вниз тело, попыталась погрузиться следом, но воздуха не хватило.

— Папа! Папа! — кричала она, оказавшись на поверхности. — Папа!

Бертран имел возможность наблюдать, как долго она опускалась в глубину, всплывала, звала отца, вдыхала и снова окуналась. Раз за разом, упрямо, отчаянно, посинев от холода и безнадёжных попыток.

— Больше матери она не увидит никогда, — проскрипела старуха, — а вот нам надо бы. Идём.

Хмурый кардинал привычно сжал сухое плечо и спутники опустились на тёмное дно озера, распугивая косяки рыб и редких выдр. Звуки здесь разносились дольше и глуше, предметы расплывались от лёгких волн. Стоя среди плоских камней, Бертран видел, как тот же самый бородач, ни капли не изменившийся за годы и столетия, исходил от злобы, прохаживаясь перед бледной утопленницей в чёрном купальнике взад и вперёд.

— И ты! — гордое лицо перекосило от ярости. — И ты посмела! Она принадлежит мне по уговору! Но ты заплатишь… Ты станешь служить мне, выполняя самую чёрную работу! А когда она попадёт ко мне, сама приготовишь напиток любви. Ты подашь ей кубок своими руками, и первым, кого она увидит, отведав его, буду я!

— Это лесной царь, — пояснила, наконец, старуха, даже не удосужившись повернуться. — Благодаря ему, я давно мертва, и только дух мой скитается по его бессчетным владениям. Как видишь, ни одна мать не смогла отдать ему своё дитя…

— А отцы?

— Отцы всё знали. Всегда. Они все прокляты со времён Жака, что дал клятву служить Ольши вечно… А тот нашёптывал им денно и нощно, пока не приходило осознание, что девушка уже принадлежит царю. Потому они и не могли простить дочерей за гибель жён… Как ты забросил мою прапрапраправнучку в такие дебри памяти, я не знаю, и знать не желаю. Но знай: он не вправе забрать её, ибо за неё отдала свою жизнь её мать. Сейчас она у него во дворце гостит. И с минуты на минуту он угостит её любовным зельем, выпив которое…

— Да где дворец-то?! — не утерпев, выпалил Бертран.

— У тебя за спиной, — удивилась бабка. — А если выпьет… Рыцарь!.. Убежал…

В зале заметно стемнело, однако, лепестки продолжали порхать, подобно мёртвым бабочкам. Воздух наполнился крупными светлячками и уже не казался таким благоуханным, а давил на виски приторными ароматами. По стенам метались причудливые тени, и при одной попытке представить их владельцев бросало в дрожь. Яблоко оказалось безвкусным, как пучок травы, и Вета отложила его на стол. Музыка стала громче, ритмичнее, разнузданнее, превратившись в какую-то какофонию, гостей прибавилось, они отплясывали совершенно незнакомые, но какие-то откровенные, танцы. Дамы визжали и неистово прижимались к кавалерам, а те влажно целовали их в губы. Венок и белое платье всё больше настораживали и беспокоили.

— Я пойду, — девушка встала в очередной раз, но царь твёрдо положил руку на её кисть на подлокотнике.

— Окажи нам честь, пригуби вина.

— Я не знаю, кто вы, где я и почему, — возразила Вета, — а Вы всё ещё говорите загадками. Я ухожу, хватит.

Ольши поднялся, взял её за руки и заглянул в глаза:

— Всего глоток, и можешь идти на все четыре стороны. Я прошу тебя.

Девушка заколебалась. Крупные зубы царя в темноте казались ей острыми клыками, в уголках его век затаились тени, превращая лицо в череп с чёрными провалами. Сказка превращалась в старую легенду, тёмную и неприятную.

— Обещаете?

— Конечно! — улыбнулся Ольши и скомандовал, — вино!

И, не отрывая глаз, протянул руку вправо. Вета почти проследила взгляд, но царь шагнул вперёд, заслонив спиной того, кто передал ему золотой кубок.

— Пей, дорогая гостья, пей, — круглая чаша оказалась у самых губ.

— Пей… пей… пей! — эхом вторили все гости, что замерли, остановив танцы и музыку. — Пей! Пей! Пей!

Девушка испуганно оттолкнула царя, но он ловко схватил её затылок и дёрнул за волосы. Голова Веты опрокинулась, из горла вырвался вскрик, который Ольши тут же заглушил вином, опрокинув кубок и заливая белое платье. Проглотив большую часть, она закашлялась и вырвалась, выбив чашу из рук государя. Сосуд ударился о ступени трона и со звоном покатился по каменному полу. В зале послышались возмущённые крики, будто кто-то бесцеремонно расталкивал гостей.

— Посмотри на меня… посмотри…

Иветта подняла глаза и увидела кардинала, что возник перед царём за секунду до этого. Хранитель тяжело дышал, будто пробежал стометровку, ветер растрепал седую шевелюру.

— Бертран… Бертран… — шептала она, не находя слов от щемящего чувства в груди. Сладкое вино всё ещё оседало в гортани, будя невыразимый восторг от льдистых глубоких глаз и широких плеч.

— Человеческий выродок! — понимая всю неизбежность катастрофы, взревел разъярённый Ольши и выхватил из ножен уже поднесённый слугами длинный меч. — Ты всё испортил!

— Идём, Иветта, — бросил кардинал, поворачивая её спиной к трону так, чтобы убрать из поля зрения заколдованную мать, по бледному лицу которой текли немые слёзы. — Мы здесь загостились.

Разгневанный царь обрушил меч ему на спину, но кардинал даже не дрогнул: симбионт, как обычно, принял страшный удар на себя.

— Она моя! Она наша! — государь дёрнул Вету за запястье, притянув к себе, и сжал шею железными пальцами.

Венок свалился, девушка, хрипя, пыталась разжать жестокую клешню, но ей не хватало сил, приходилось вставать на цыпочки, чтобы не задохнуться.

— Ты забрал её мать, — хмуро бросил Бертран. — Долг отдан.

— Она наша, рыцарь, отступись, — обрекающе покачал головой государь. — Сделка совершена!

— Я, серый кардинал, вечный слуга Уробороса, признаю эту сделку ничтожной! — гневно ответил Бертран. — Ты всё подстроил, старый бес, я видел! И нет правды в твоих словах!

— Посмотри на нас! Посмотри! — закричал Ольши, и от голоса этого задрожали стены. — Мы гибнем, вырождаемся! Время пожирает нас…

Бертран увидел, как на коже царя и всех его вассалов вздутыми венами проступили иссиня-чёрные морщины, налились и лопнули, брызнув во все стороны красным и вонючим. Иветта закричала, когда щёки обагрились тёплой жидкостью, платье из белого стало кровавым. Она из последних сил пыталась освободиться, повиснув на мёртво сжатой кисти.

— Нам нужна её кровь! — взревел лесной государь, и все подданные эхом отозвались ему: — Нам нужна её кровь! Кровь! Кровь!

И тогда сильный и уверенный голос перекрыл все вопли, воцарившись единым в парадной зале:

— Я, младший диакон церкви святого Бенедикта, изгоняю тебя, нечистый дух, со всеми твоими полчищами и скопищами! Во имя и властью Господа нашего Иисуса Христа: будь ты искоренен прочь во искупление драгоценной крови Божьего Агнца. Отныне и впредь не смей преследовать и беспокоить этот род. Amen.

И тишина окутала тронную залу. Не сыпались больше лепестки, стол и яства обратились в труху, онемел лесной царь и все его подданные, став теми, кем им быть и полагалось — изогнутыми деревцами ольхи. Лёгкий ветер разносил серую пыль — музыкальные инструменты и зелёный плющ со светлячками.

Бертран шагнул к полузадушенной Иветте, всё ещё закованной в деревянные тиски, и одним ударом сломал гнилое дерево. Она рухнула на пол, заходясь сухим кашлем, и он помог ей подняться.

— Уведи меня отсюда, уведи, — прошептала Вета, порывисто прижавшись к хранителю.

Они вышли через высокую каменную арку навстречу песчаному озёрному дну, кое-где устланному пучками водорослей и тины. Где-то далеко-далеко наверху тонкими золотистыми лентами колыхались солнечные лучи.

— Попробуем вернуться, — вздохнул Бертран, расстёгивая плащ. — Я не знаю, выдержит ли симбионт двоих, но сейчас всё зависит от тебя. Думай о своём доме, постарайся представить его, как можно чётче.

— Мы ведь сможем вернуться? — дрожа, спросила Вета, устраиваясь под плащом на груди кардинала. — Мы ведь не останемся здесь навсегда?

— Давай, — скомандовал хранитель, нажимая пуговицы, как клавиши, что тут же застёгивались. — Вообрази свою кухню: вилки, ножи… сковородки…

Вета закрыла глаза и сконцентрировалась. Сердце, стучащее прямо под ухом одно время сбивало, навевая мысли, совершенно далёкие от дома, но потом удалось настроиться под его ритм: ту-ду, ту-ду, обои-бежевые, цветы-коричневые, кран-протекает, холодильник-бьётся током, две-табуретки, стул-шатается, пол-шахматы… кардиналы-пешки… белый-синий… шах-и мат… синий-белый… кап-кап — вода из крана… ту-ду, ту-ду — его сердце…