Хронография

Михаил VII

I. Приступая к рассказу о самодержце Михаиле Дуке или, вернее, собираясь, как подобает в сокращенном изложении, описать его в общих чертах, я прежде всего молю своих слушателей, да не вообразят они, будто речи мои превосходят его нрав и деяния, напротив – они его недостойны. Глядя на Михаила, я всегда восхищаюсь (слушая его речи – поражаюсь и восхищаюсь еще больше), те же чувства испытываю я, и когда пишу о нем. Я не могу заставить себя не восторгаться Михаилом, и пусть не вызовут мои слова недоверия и подозрения, что они лживы, только потому, что пишутся при живом царе. Ведь с той целью и составляю я эту историю, дабы узнали люди, что есть на свете нрав истинно божественного склада, превосходящий известную нам человеческую природу.

II. Не знаю, о какой из его добродетелей мне рассказать прежде всего. Начну с того, что ни один из его подданных, будь то человек низкий, или, напротив, из порядочных и добрых, не остался без его внимания, не слышал от него дурного слова, никого он на людях не оскорбил, ни от кого, даже уличенного в дурных делах, не отвернулся. Когда кто-нибудь бесстыдно вел себя с ним, царь предпочитал смириться с его бесстыдством и не порицать при всех этого человека. Более того, Михаил, застав на месте преступления тех, кто шел к нему со злым умыслом, особенно из числа телохранителей, которым он себя вверил, этих людей не бранил и не устрашал. Часто он даже ловил с поличным ворующих из царских ларцов, а потом без возмущения и укоров их отпускал. Обладая непревзойденным умом и приобретя опыт в государственных делах, которыми занимается непрерывно, он прекрасно изучил все налоговое обложение, платы и выдачи[1], куда сколько из казенных денег направляется и откуда они вновь поступают в казну. Он знает, как изготовляются статиры, какой их вес по норме, какой избыточный, какой недостаточный, как обращаться с пробирным камнем и сколько благородного металла содержится в золоте каждой пробы[2]. И чтобы не перечислять всего подробно, скажу: всем Михаил овладел в совершенстве, в разговорах он с любыми сведущими людьми выказывал превосходство во всех областях и похищал славу у знатоков.

III. Когда у него только начала пробиваться борода и щеки стали покрываться первым пухом, своим умом он уже ничем не отличался от зрелых мужей. Он не предавался удовольствиям, не сделался рабом желудка, отказывался бесстыдно бражничать, а от любовных радостей был далек настолько, что о большинстве их и особенно тех, которые не освящены законом, не имел никакого понятия. Михаил столь целомудрен, что если у кого в его присутствии слетает с уст дурное слово или просто любовь называется своим именем, то на лице его сразу выступает румянец.

IV. Может быть, кому угодно узнать, что [у ребенка царственного, а] у царя ребячливого и что доставляет ему радость? Книги по всем наукам, разные мудрые речи, краткие высказывания, сборники изречений, красота сочетания, разнообразное убранство речей, чередование стилей, новоречие, поэтический строй речи, а еще больше страсть к философии, постижение принципов, аллегорические толкования [и всякая другая наука]. Не знаю, был ли какой-нибудь царь глубокомысленней Михаила и умел ли кто так схватывать суть каждого дела. Обычно полагается перечислять отдельно: одни речи и дела – царские, другие подобают философу, третьи – ритору, четвертые подходят для музыканта, небесный свод интересует астрологов, начертание фигур – геометров, силлогизмы – область философов, тайны природы – естествоиспытателей, одно для одного, другое для другого, и разделяются люди по своим занятиям. Но в Михаиле все сочетается вместе: он сопричислен к философам, сказал свое слово о зевгме и эмфазе[3] – как ритор, об отклонении и рассеянии лучей – как оптик, а когда пускается в иносказания[4], подчас превосходит и самого писателя, которого выбрал себе в наставники и чье имя не устает произносить на людях[5]. Ямбами он не увлекается, но стихи сочиняет и выражает в них здравые мысли, хотя ритм ему и не очень дается[6]. Говоря коротко, стал он для нашей жизни созданием многоликим и великой любви достойным.

V. Видом своим он напоминает человека пожилого и похож на учителя или наставника: взор у него всегда сосредоточен, брови не надменные, не нависающие над глазами и не выдающие человека подозрительного, но растущие свободно и надлежащей формы. Его походка – не торжественная и важная, но и не ленивая и распущенная, но такая, которую бы похвалил музыкант, знающий толк в том, как поднимать и ставить ноги, голос – стройный и благозвучный, нс клокочущий в потоке речи, но и не глухой, и не едва слышный.

VI. Есть немало слов и дел, которые заставляют замкнуться в себе или, напротив, растравляют человеческую душу, но ни одно из них не ожесточило характера царя и не сделало его нрав замкнутым; он радостно смеется, жалобно плачет, гневается редко, а на доброе дело готов нередко, изучению законов много времени он не уделяет, но во время суда перечислит сразу все, извлекая их не из книг, а из глубины сердца. Он легко краснеет и не допускает никакого бесстыдства. Он ловко бросает мяч по кругу, но чтит лишь один небесный круг, ибо знает, что круговращение дел подобно игре в кубики, то бишь тому геометрическому кубу, который Платон отдает земле[7]. Охота приносит ему радость, но доволен он, только когда птица уходит невредимой, если же преследователь ее настигает, царь терзается душой и отводит глаза.

VII. Царский блеск не заботит Михаила, и он хочет, чтобы его голову красил не венец, а образы добродетели. Не все слова, что нашептывают ему в уши, доходят до его сердца, но огорчительные известия так и не проникают вовнутрь, а в душе запечатлеваются только приятные. Примером ему служит отец, которого он много превосходит, хотя и утверждает, что во всем ему уступает. Скажу, однако, о главном, чему я даже и восхищаться не в силах: тяжко пришлось Михаилу и на востоке, и на западе (начало всем несчастьям положили его предшественники[8]), и любой другой, даже самый стойкий, на его месте поддался бы напору бедствий и смирился бы со злом. А потом что? Лопнули бы скрепы державы, рухнула бы ее кровля, треснуло основание. Но твердость его души, неколебимость нрава выдержали напор, и если мы не причалили в гавани, то все-таки качаемся на плаву и еще не унесены в открытое море.

VIII. Таков он со всеми; что же до отношения к писателю, то его ни с чем нельзя ни сопоставить, ни сравнить. Ни к одному из братьев, ни к людям высокородным, ни к мужам священным и божественным не испытывал он такого доверия, как ко мне. В том, как он одаривал меня, прибавляя к одному подарку другой, становясь щедрее и щедрее, присовокупляя к каждому благодеянию следующее и все увеличивая свои милости, Михаил еще выдерживает сравнение с другими, но что касается врожденных свойств его характера, природы души, того, как он расцветает и переполняется весельем и радостью при моем появлении, как возносит меня выше всех мудрецов, не только ему знакомых, но и тех, о ком знает понаслышке, – в этом его и рядом ни с кем поставить нельзя. Да не поразит меня стрела укора и зависти!

IX. Я сокращаю свое повествование и потому не смог рассказать о многом: о его любви к жене, о том, какое дитя она ему родила, о его любви к обоим братьям, превосходным мужам, которых, однако, он сам много превосходил. Не стану воздавать царице хвалу за ее род, богатством и древностью превосходящий любой царский, хватит с нее нрава ее несравненного и красоты неподражаемой. А если, как говорится в трагедии, молчание красит женщину[9], то оно – лучшее из ее украшений, ибо никто, кроме мужа, не слышал звука ее голоса, и без украшений она прекрасней, чем когда по необходимости их надевает[10].

X. А каков этот самодержец с братьями! Он и в мыслях не имеет обращаться с ними, как с подданными, и непрестанно их одергивать, но с каждым из них делит царские обязанности и предоставил им самовластное правление. Расскажу и о дяде его, кесаре. Царь привязан к нему, восхищается его разумными советами и искусностью в любом деле. Сам он занимается гражданским управлением, а на него возложил все военные заботы.

XI. К уже сказанному добавлю вот что. Узнав, что я собираюсь рассказать о нем в своей истории, этот царь не велел мне писать, пока он сам не изложит главные свойства своего характера, и вскоре секретарь огласил мне его записи. До того, как их выслушать, я представлял себе, что его сочинение содержит нечто неизреченное и величественное. Но он в нем так себя принизил, таким дурным себя изобразил, так оговорил свою душу, что и железная природа не может не восхититься высотой его смирения. Уже одно это, о божественный царь, заменит все прочие твои добродетели и свойства.

XII. Сына царя Михаила Дуки – младенца Константина – я видел принимающим пищу на руках у кормилицы и с царским венцом вокруг головы. Я не описываю ни речей его, ни поступков (ибо не успел он еще ничего ни сказать, ни сделать), но только его внешность и нрав, а по ним, насколько возможно, и врожденную душу. Я не знаю подобной земной красоты! Его лицо выточено в форме совершенного круга, глаза огромные, лазоревые и полные спокойствия, брови вытянуты в прямую линию, прерывающуюся у переносицы и слегка загнутую у висков, нос с большими ноздрями, наверху слегка выдается вперед, а внизу напоминает орлиный; золотистые, как солнце, волосы пышно растут на голове. Губы у него тонкие [и одна к другой как бы прилаженные, сам ребенок живой] со взором сладким, слаще ангельского, и душа в нем светится не приниженная и не вознесенная, но кроткая, пробужденная божьим прикосновением.

XIII. Про Геракла рассказывают, что, увидев грудного младенца Аякса Теламонида, он завернул его в львиную шкуру[12]. Не раз прижимая к груди Константина, я молился о том, чтобы пошли ему на пользу мои речи. Снова и снова заключал я его в объятия, и да будет мне радость от него, когда, возмужав, примет он власть из рук своего отца. После взятия Трои Нестор из Пилоса наставлял Неоптолема, Ахиллова сына, что ему делать, дабы вырасти достойным мужем[13], и я дал бы Константину такое наставление (может быть, превратившись в юношу, этот царь и прочтет мое сочинение): бери пример с отца своего и по нему меряй себя. Уподобься, дитя, родителю и плох не будешь[14]. А если еще продлится моя жизнь, посвящу я тебе и другое слово, когда уже сам дашь ты мне повод для сочинения. А если нет, хватит с тебя и уже сказанного, ибо другим людям даст оно материал, чтобы написать о тебе.

XIV. Этот царь, только вышедший из юношеского возраста, отличается необыкновенной приятностью, он увлекается красноречием, но не чурается и более глубоких предметов. Он дает мне пищу для размышлений, рассуждая об антиподах и отрицая их существование, поскольку, дескать, не могут они висеть вниз головой. Руки у него сильные, тем не менее человек он тонкий, искусный и умелый рисовальщик[15], нрав имеет не скрытный и не лукавый, а для всех доступный. У него благородные привычки, он ловкий наездник и до того страстный охотник, что не может упустить зайца и готов вместе с журавлем взлететь в небо. Оратор он не очень ловкий, но и оплошностям в речи умеет придать прелесть.

XV. Этот царь умом не быстр, но углублен в самого себя и видом напоминает настоящего наставника. Всегда он бодр и бывает весьма боек на язык, если ему приходится говорить. Он не легко уступает в споре, возражения встречает возражениями и старается убедить противника, но в конце концов все обращает в шутку и испытывает тихую радость от своих слов. Разум у него седовласого старца, душа твердая, и он не легко отказывается от поставленной цели. Щедр он умеренно, ладонь его широко не открыта, но и в кулак не сжата, он ловко умеет вскакивать на коня и искусно охотиться. Этот человек – драгоценный дар для матери и братьев.

XVI. Что мне сказать об этом муже, чтобы слова мои сравнялись с прелестями его нрава и добродетелями души? Многолик муж этот, прекраснейшее украшение нашей жизни, и составлен из двух противоположностей: умом превосходит всех, кого я когда-либо знал или видел, и в то же время выказывает столь великую кротость души, что подобен струе неслышно текущего масла. Что же до его военной науки, то на память приходят древние и прославленные кесари и то, что свершили и какие победы одержали Адриан, Траян и им подобные. Он не ниже их в этой науке, которой овладел не сам по себе и не случайно, но почерпнул из руководств по тактике, полководческому искусству и осаде городов, написанных Элианом, Аполлодором и другими[17]. Может быть, кесарь – прекрасный полководец, но уступает в том, что касается гражданских дел, правосудия и казны? Ни в коем случае! Как бритва к оселку (это пословица), стремится он ко всему хорошему. Может быть, легко поддается гневу? Тоже нет, разве только для вида. Может быть, он злопамятен? Но как раз в этом отношении кесарь человек удивительный и единственный. Может быть, бойкий на язык, он позволял себе дерзко и свободно разговаривать сначала с братом, а потом и с племянником? Ничуть не бывало! Для многих из нас он пример осмотрительности, всегда блюдет меру и перемежает серьезное шуткой, и только в одном этом он безудержен и неумерен.

XVII. Охотится он на разную дичь; его волнует полет птиц и бег хищников, он травит собаками и преследует пятнистого оленя, без ума любит медвежью охоту, и, хотя я не раз бранил его за это, охота составляет его неизменное развлечение. Так и делит он свою жизнь между книгами и охотой, вернее – это любимые его занятия на досуге, а когда он занят делами, то заботят его обязанности военачальника и все, чего требуют обстоятельства. Он понимает, заключать ему мир или биться с врагами, знает толк в отрядах, боевых порядках и расчленении строя, ему известно, где выстроить войско, как сделать плотней тыл и тоньше каре, какими бывают полый клин, [развертывание строя], смыкание, осада, конное сражение и пеший отряд в зависимости от обстоятельств, места [и сил неприятеля]. Но какой смысл перечислять! Кесарь во всех отношениях был выше всех людей, [кроме брата своего и племянника, двух непревзойденных императоров].

XVIII. В письме царь сначала упомянул о тяжком изгнании, о том времени, которое вдали от своих и отчаянной бедности провел Фока, о его грязном плаще и рваных одеждах; потом написал о том, как по его приказу Фока вернулся, с какими великими почестями его приняли во дворце, с каким неописуемым радушием встретили, какими, как говорится, сатраповскими благодеяниями осыпали, как без промедления предоставил он ему все самое высокое и чтимое, что только есть в Ромейской державе, как наградил его титулами и воинскими чинами, вознес выше всех и одарил богатствами, достойными его сана[19]. «Кто, – продолжал он, – получил от меня ранг выше твоего? Кто еще наречен был другом царя, его ушами и оком? Кто еще мог при желании уговорить меня в чем угодно? С кем еще делил я важнейшие заботы? Ибо тебе одному открывал я то, что таил от брата и матери[20]. Кто ныне возводит на высшие должности и кто их отбирает? Не ими ли снискал ты себе известность, не этим ли возросло твое могущество? Не говорю уж о том, что ради тебя сделал я для твоего отца, брата и другой родни, скольких тебе в угоду из смирения частной жизни вознес к высшим чинам, сколько богатств приобрели эти вскормленные в бедности, а ныне облеченные высокой властью, гражданской и военной! Я даже на преступления их, тайные и явные, смотрел сквозь пальцы. А ведь знал, какое множество их совершается, но все сносил ради тебя, ибо надеялся, что ты один, помимо божьего благоволения, станешь моим утешением в бедах. Потому и выбрал, потому и приблизил я тебя, чтобы ты твердой рукой распоряжался моими владениями, полагая, что в одном тебе среди всех людей приобрел я союзника и соратника; с твоей помощью мечтал я унять разгулявшуюся бурю. А теперь? О тщетные надежды и напрасные ожидания! Какова неблагодарность! Я искал сокровищ, а нашел уголья. Надежды не напрасны только тогда, когда в них еще не разочаровались. Но мы только себе делаем хуже, полагая, что пожар можно загасить маслом[21].

XIX. Молва, если она справедлива, ясно уличает тебя, что стал ты мне горем вместо утешения, врагом вместо союзника, губителем вместо помощника. Утверждают, что ты взялся за оружие, дабы наказать меня, от которого будто претерпел ты тягчайшую обиду и зло, что ты прилагаешь все силы, чтобы прогнать меня от прекрасного царского очага, и хочешь присвоить его себе. Только не это! Нет, магистр, нет – и в мыслях не держи такого! Да сгинут выдумщики и разносчики слухов – эти негодяи сеют плевелы[22] и из одной зависти рассказывают всякие небылицы, на их несуразицы и нелепицы нельзя обращать внимания. Этим чужакам, как я полагаю, нужно только одно: расколоть наше единомыслие, нарушить наше добровольное согласие. И да не восторжествует враг над нами, снова говорит он, если вспомнишь ты об этом богопротивном и несравненном по мерзости деянии. Не выкажи столь великой неблагодарности и несправедливости – ведь тебе не в чем упрекнуть твоих благодетелей; не сделай имя свое проклятием для людей и не послужи им позорным примером!»

XX. Отметив, что Фока призвал бога свидетелем страшных своих клятв, царь напомнил, что недремлющий промысел божий непрестанно обходит вселенную и неусыпным оком взирает на земные дела и всегда воздает за них людям после смерти: промысел каждому воздает той же мерой, в его сети попадают идущие кривым путем, он обращает в свою противоположность игру случая. «Если трепещешь ты перед божьим судом, если ждешь его приговора своим поступкам, поразмысли о непостоянстве земных дел. Пусть добрый совет предшествует делу, рассуждение замыслу, а мысль идет перед умыслом, ибо дело прежде всего принесло вред тому, кто рассудил дурно».