И будет день

ඒ.වී. සුරවීර

නොයන් පුතුනි ගම හැරදා

කොළඹ

1975

1

Что бы Описара Хаминэ ни делала: занималась ли работой по дому, ложилась ли отдохнуть после полудня и даже ночью, во время сна, — она чутко прислушивалась к тому, что происходило на участке, и ей постоянно казалось, что там кто-то бродит — то ли человек, то ли заблудшее животное. Эта привычка появилась у нее после того, как все заботы о хозяйстве — или, вернее, о том, что от него осталось, — легли на ее плечи. Зная о своей мнительности, она не выскакивала поминутно из дома и никому ничего не говорила, но иногда нервы ее сдавали, и она кричала служанке:

— Сопия, ну-ка послушай! Кто-то забрался к нам на участок и рвет кокосовые орехи!

Сопия делала вид, что слушает, и через некоторое время отрицательно качала головой.

— Ничего не слышно, Хаминэ. Это вам показалось.

— Показалось?! — вскипала Описара Хаминэ. — Что тебе, уши заложило? Никому ни до чего дела нет! Скоро из дому вещи начнут выносить, а вы и бровью не поведете!

— Да нет там никого, мама! Тебе просто послышалось, — вступала в разговор Ясомэникэ.

Однако, когда Описара Хаминэ расходилась, не так-то легко ее было успокоить. И чтобы остановить поток бесконечных попреков, Сопия выходила на задний дворик и, постояв там некоторое время, возвращалась:

— Никого нигде нет, Хаминэ. Я обежала весь участок.

В тот день с наступлением сумерек Описара Хаминэ прилегла отдохнуть. И вдруг она явственно услышала звук шагов. Это не мог быть кто-либо из домашних — и Сопия, и Ясомэникэ, и ее младший сын Вималядаса около получаса тому назад ушли в монастырь и должны были вернуться только после возложения цветов к изображению Будды. Описара Хаминэ прислушалась — шаги были до боли знакомые. Так обычно ступал ее муж, Описара Раляхами, возвращаясь после наступления сумерек домой в те уже далекие времена, когда он был жив и вся семья жила под одной крышей. Описара Хаминэ резко привстала на кровати, от чего все суставы заныли так, что она охнула, и снова прислушалась. Шагов больше не было слышно. «Опять почудилось», — вздохнула Описара Хаминэ и откинулась на подушки. Но мысли о муже не покидали ее. Она вспомнила, что сразу же после смерти Описара Раляхами около огромной каменной глыбы на их участке поселилась змея. Это был удивительный камень. Своими очертаниями он походил на слона, который, встав на колени, низко кланялся дому Описара Раляхами. В семье существовало поверье, будто камень принес Описара Раляхами благополучие, почет и уважение.

— Это волшебный камень, — частенько говаривал Описара Раляхами. — Он дал мне силу предков.

А теперь этот камень скрывался за стеной буйно разросшегося кустарника и до самой макушки был покрыт большими безобразными пятнами мха и лишайника. Описара Хаминэ считала, что после того, как там поселилась змея, вырубить кусты и соскрести лишайники было бы большим грехом, и талисман дома Описара Хаминэ стоял теперь такой же запущенный, как и все вокруг. Правда, Описара Хаминэ иногда ставила около камня глиняную плошку, и ее слабый огонек тускло мерцал в темноте.

Того, что было, уже не вернешь. И сколько ни скреби и ни украшай этот волшебный камень, ничто не изменится. Каждый раз, как Описара Хаминэ вспоминала все, что произошло после смерти Описара Раляхами, ее охватывало отчаяние. А кто в состоянии сказать, что может еще случиться?

Снова послышались шаги. Теперь Описара Хаминэ догадалась: ее пришел проведать старший сын. Может быть, даже с внуком! Силы внезапно оставили ее, она неподвижно лежала на кровати, не в состоянии встать с нее и сделать несколько шагов до двери, чтобы выглянуть на веранду.

Нельзя сказать, что приход сына был для Описара Хаминэ полной неожиданностью. Она уже знала, что два дня тому назад он вернулся в деревню с намерением здесь поселиться, и ждала его визита. И вот теперь на веранде слышались его шаги. Он не входил в комнаты, наверное, потому, что там было темно, — подумал, что все куда-то ушли. И Описара Хаминэ мысленно обругала Сопию за то, что она ушла в монастырь, не оставив зажженной лампы.

Когда смерть Описара Раляхами как удар грома обрушилась на Описара Хаминэ, основную часть легших на ее плечи забот взял на себя ее старший сын Бандусена.

— Если бы не мой старший, — постоянно твердила в те дни Описара Хаминэ, — ума не приложу, что́ бы я делала. Судьи, адвокаты… Попробуй разберись во всем этом.

Она была твердо убеждена в том, что, если бы не Бандусена, дела покойного Описара Раляхами оказались бы вконец запутанными и семью ждали бы еще бо́льшие лишения.

Дела дома Описара Раляхами пошатнулись еще при его жизни. Свои потери он попытался восполнить игрой на скачках, а в результате ему пришлось заложить почти все свои земли ростовщикам из Мигамува. Описара Раляхами настолько упал духом и так запустил дела, что к концу жизни совершенно запутался и не знал, какова общая сумма его долга, по скольку раз заложены его земли. Не только в деревне, но и по всей округе пошли слухи, что в дом Описара Раляхами стали приходить требования об уплате долгов и часто наведывались рассерженные кредиторы. Как будто этого было мало, Описара Раляхами оказался свидетелем потасовки, закончившейся смертью одного из ее участников, и когда на его имя пришел вызов в верховный суд, то в деревне на Описара Раляхами и его домашних чуть ли пальцами не показывали. Так постепенно стала закатываться звезда Описара Раляхами — человека, который долгое время пользовался непререкаемым авторитетом не только в Эпитакандэ, своей родной деревне, но и во всей округе. Невзгоды и треволнения, обрушившиеся на Описара Раляхами, подорвали его здоровье. Все чаще и чаще стал он жаловаться на боль в груди, а однажды домашние нашли его лежащим без сознания около своего письменного стола. В руке у него было зажато письмо от нескольких ростовщиков из Мигамува, в котором они угрожали, что если Описара Раляхами в течение шести месяцев не уплатит долга, то они передадут дело в суд и в качестве компенсации конфискуют все его имущество. Через два дня Описара Раляхами скончался, и тело его было предано земле.

После смерти отца все хлопоты по наследству, обремененному огромными долгами, обрушились на Бандусену, которому тогда исполнился двадцать один год. Но поскольку ни он, ни Описара Хаминэ ничего не смыслили в судопроизводстве, пришлось прибегнуть к помощи адвокатов, и к искам, которые сыпались от кредиторов, добавились счета адвокатских контор. Все передряги закончились тем, что у семьи Описара Раляхами осталось только шестнадцать акров земли — состояние Описара Раляхами было сметено волной исков и счетов, как поток воды во время паводка смывает посевы.

Но едва закончились судебные дрязги, как между родственниками Описара Раляхами начались ссоры. Причиной послужила женитьба Бандусены на девушке, которую ни мать, ни тем более сестра не могли признать своей ровней. Мало того, он решил покинуть дом и вместе с женой попытать счастья на новом месте.

— Не отец, нет, а старший братец довел нас до такого состояния! — бушевала Ясомэникэ. — Я давно предупреждала об этом. А ты только потакала ему. Даже если он говорил, что дерево кос и дерево кэшью — одно и то же, ты соглашалась с ним. Вот и докатились. В грязь втоптал наше достоинство.

— Если Бандусена и сделал что-нибудь не так, как надо, так ведь неопытен он еще, — пыталась урезонить свою дочь Описара Хаминэ. — Тут хоть голову в лепешку расшиби, а сделать ничего нельзя было. Ну а что женился на этой женщине, так теперь ничего не поделаешь. И нельзя так говорить о старшем брате.

— А как о нем говорить прикажешь? Ты, мам, совсем уж в детство впала! — Ясомэникэ не очень стеснялась в выражениях. — Как мне на улицу выйти?! Как людям показаться?! Да отец, наверное, в гробу бы перевернулся, узнай он о том, что здесь творится!

— Ну-ка помолчи, Ясомэникэ! — вспылила Описара Хаминэ. — Думай, что говоришь!

— Я-то думаю. Черт с ним, что он женился на этой дряни! У меня есть новость почище. Твой обожаемый сынок заложил половину земли, что у нас осталась. Деньги, видите ли, ему нужны, чтобы устроиться на новом месте!

У Описара Хаминэ все поплыло перед глазами.

В тот вечер, едва Бандусена переступил порог дома, как Описара Хаминэ обрушила на него поток брани. Бандусена даже и не пытался оправдываться, а молча слушал, как его честила мать. Потом круто повернулся и, не сказав ни единого слова, вышел из дома. На следующий же день он уехал из деревни.

С тех пор прошло три года и два месяца — Описара Хаминэ считала каждый час, — и до сегодняшнего дня она не получила ни единой весточки от своего старшего сына. Как она страдала все это время! Сколько слез пролила! А как узнала, что Бандусена вернулся в деревню и остановился в доме матери Саттихами, своей жены, она только и ждала, когда же сын придет ее проведать.

Все это молнией сверкнуло в памяти Описара Хаминэ в тот краткий миг, пока звук шагов с веранды приближался к комнате. Вот они уже слышны в комнате. В доме было темно, но никаких сомнений не оставалось: это Бандусена. Поэтому-то вначале его шаги напомнили Описара Хаминэ походку мужа. И хотя последние два дня она ожидала этого момента и внутренне готовилась к нему, сейчас она совсем растерялась. С крепко сжатыми веками лежала она на кровати, то находясь во власти жгучей обиды на Бандусена, то испытывая к нему бесконечную нежность, тут же сменявшуюся желанием осыпать его упреками.

Шаги замерли посередине комнаты.

— Мама!

Да, это голос старшего сына. Окрепший и возмужавший голос. Голос мужчины.

Описара Хаминэ по-прежнему лежала на кровати — в смятении, с закрытыми глазами, не в силах вымолвить ни слова.

— Мама! Это я, Бандусена!

И столько было робости и тревожного ожидания в этих словах, что все противоречивые чувства, терзавшие Описара Хаминэ, свелись к одному возгласу:

— Сынок, дорогой!

Бандусена шагнул к кровати и крепко прижал к себе поднявшуюся навстречу Описара Хаминэ. А она, приникнув к его плечу, гладила огрубевшие от тяжелой работы руки с бугорками мозолей на ладонях. Даже в полумраке было видно, что Бандусена похудел и лицо его осунулось. Она провела рукой по его груди и почувствовала, как под рубашкой выступают ребра.

— Все хвораю я, сынок. Сил совсем нет, — пожаловалась Описара Хаминэ, смахнув набежавшие на глаза слезы.

— Прости меня, мама. Прости и не поминай старого. — Бандусена снова приник к матери.

— Какое это имеет значение, простила я тебя или нет? Что было, то было. Надо думать, что дальше делать… Ох, как колет. — Описара Хаминэ схватилась за грудь. — А ты сильно изменился, — продолжала она, помолчав. — Вытянулся, похудел… А что же ты внучка не привел? Хендирияппу тут пару раз заглядывал осведомиться, нет ли от тебя вестей. В прежние времена такие люди и во двор к нам войти боялись. А теперь вот могут запросто зайти. Господи, как все изменилось!

С охами и вздохами Описара Хаминэ встала с кровати и зашаркала на кухню, зажгла коптилку, принесла ее в комнату и поставила на сундук. Бандусена с любопытством огляделся. Да, до чего же сильно изменился дом, в котором прошли его детство и юность! В прежние времена, как только солнце скрывалось за горизонтом, в доме вспыхивала лампа «пэтромэкс», подвешенная под потолком в гостиной. Ее свет достигал даже двора. А сейчас на сундуке подрагивало неверное пламя коптилки! Кровать матери стояла теперь в гостиной. Вплотную к ней был придвинут огромный старый сундук из красного дерева. Повсюду: на кровати, на подлокотниках кресел — можно было увидеть заношенные, в пятнах сари матери. По-видимому, в комнате, которой раньше пользовался Бандусена, расположилась Ясомэникэ — там висело несколько ярких новых сари. «А старые сари Ясомэникэ теперь, наверное, донашивает мать», — подумал Бандусена. Он все еще чувствовал себя скованным и не знал, что сказать.

— А лекарства ты пьешь, мама? — спросил он первое, что пришло в голову.

— Ты явился сюда для того, чтобы спросить, пью ли я лекарства? — Описара Хаминэ сокрушенно закачала головой. — Как вспомню, что произошло, я не то что лекарство принять — глотка воды выпить не могу. Лекарства… Мне теперь уж все равно — жить или умереть. Правда, бог нас немного пожалел. С помощью Котахэнэ Хамудуруво, да поможет ему господь во всем, что он делает, Ясомэникэ получила место в школе. Словно ожили мы. А ты, сынок, повернулся спиной и ушел…

Бандусену снова охватило чувство раскаяния, которое все эти годы подспудно тлело в глубине души. Веки у него набрякли. А что он мог тогда сделать? Ведь то, что произошло, надломило и его. Единственным утешением для него в те дни стала Саттихами. Только с ней он чувствовал, что живет. А все остальное время… Бесконечные хождения по конторам адвокатов и целые вороха бумаг, которые он собирал для того, чтобы его признали наследником. Нескончаемые претензии кредиторов… Слезы и причитания матери… Полное безденежье… Но и это еще можно было бы выдержать, если бы не постоянные нападки Ясомэникэ. Что бы Бандусена ни делал, что бы ни предлагал сделать, Ясомэникэ все тут же принимала в штыки. Она алчно стремилась взять инициативу в свои руки.

И среди этих треволнений и передряг единственной отдушиной было общение с Саттихами. Едва улучив момент, Бандусена бежал в дом Саттихами и там, в простой и бесхитростной атмосфере скромного крестьянского дома, обретал недолгие минуты успокоения. Искреннее сочувствие, искренние слова утешения, трогательная забота, которую он там находил, помогли ему пережить самый трудный период в его жизни. И однажды Бандусена почувствовал, что эта девушка из бедной крестьянской семьи стала ему бесконечно дорога. И хотя в деревне уже начали судачить о них, ничто не обязывало Бандусену, юношу из хотя и разорившейся, но когда-то богатой и влиятельной семьи, жениться на Саттихами. Однако Бандусена считал, что лучшей жены ему не найти. Он понимал, что мать никогда не согласится на этот брак, и поэтому женился на Саттихами тайком. И никогда потом не раскаивался в этом.

А дома все шло по-прежнему. Мать проливала бесконечные слезы, скорбя о муже и утраченном богатстве. Ясомэникэ дала волю своему злобному и неуживчивому нраву. Даже тарелку с рисом она ухитрялась поставить перед Бандусеной так, чтобы дать ему почувствовать все свое презрение и ненависть. Младший брат Вималядаса во всем поддакивал Ясомэникэ.

Жизнь в отчем доме стала для Бандусены невыносимой, и вместе с женой он покинул деревню, поселившись у дяди Саттихами в сельскохозяйственной колонии. На новом месте молодая супружеская пара хлебнула немало горя. Бандусена был непривычен к физическому труду, а в колонии он работал под палящими лучами солнца от зари до зари. Когда у Саттихами подошло время родов, им стало еще тяжелее. Денег постоянно не хватало, а за помощью обратиться было не к кому. Мысли о будущем все чаще тревожили Бандусену. Беременность Саттихами с каждым днем становилась заметнее, а Бандусена все мрачнел и мрачнел. Чтобы не огорчать жену, он ничего не говорил ей о своих тревогах. Она тоже не досаждала ему расспросами, но однажды не выдержала и спросила:

— Что с тобой, миленький мой?

Бандусена почувствовал глухое раздражение, оттого что Саттихами нарушила молчаливый уговор не тревожить друг друга понапрасну, и готов был уже сказать что-нибудь резкое, но, взглянув на осунувшееся, тревожное лицо жены, сдержался и постарался ответить как можно спокойнее:

— Ведь не сегодня завтра тебя нужно будет отправить в больницу. А как наскрести нужную сумму денег? Ума не приложу! Вот это и не даст мне покоя.

— Не волнуйся. Я тебе раньше не говорила — я давно уж ухитрилась отложить деньги на этот случай.

— Ты у меня молодец! — На лице у Бандусены впервые за последнее время появилась улыбка. — Но что же ты мне раньше не сказала? Я совсем извелся.

Саттихами с виноватым видом приникла к нему, а он нежно обнял ее, испытывая чувство глубокой признательности.

Роды прошли благополучно. С рождением сына их жалкое жилище словно наполнилось ярким светом. Вдвоем или поодиночке, они часто склонялись над ним. Он вертел из стороны в сторону своей еще лысой головкой, причмокивал губами и беззаботно сучил ножками, а родителей одолевали мысли о том, что делать дальше. Жизнь на новом месте не удалась. Заработка Бандусены едва хватало на двоих, а для Саттихами никакой работы в колонии не нашлось. Оставаться с ребенком среди чужих было трудно. И постепенно их мысли обратились к родной деревне. Первой заговорила об этом Саттихами:

— Не пора ли нам опять перебраться в деревню? Жить будем у моей матери. Ты найдешь работу по найму. Я устроюсь на плантации собирать латекс. Тогда и с деньгами будет полегче.

Вначале Бандусена упорствовал — уж больно горько было ему возвращаться ни с чем туда, откуда он ушел в поисках лучшей доли, но всем его колебаниям и сомнениям пришел конец, когда Саттихами призналась ему, что снова беременна. Действительно, ничего другого, как только вернуться в деревню, им не оставалось. Все это вспомнилось Бандусене, когда он услышал упрек матери. Что тут ответишь? Да и чья вина, что все так произошло?

А Описара Хаминэ, увидев, какой растерянный вид у ее старшего сына, пожалела о том, что упрекнула его, и почти виновато сказала:

— Не сердись на меня, сынок. Ты ведь понимаешь, как мне было тяжело… Ну а как внучек? Здоров?

— Все в порядке, мама.

— Ну и слава богу. Приведи его как-нибудь сюда. Больно мне сознавать, что ты живешь у чужих людей, сынок… И здесь вам с Саттихами нельзя жить. С Ясомэникэ вы никак не поладите. Вот что я тебе скажу. Ты помнишь, на нашем участке около дороги есть старая лавка. Стены еще ничего, только крышу подремонтировать надо. Поселяйся там. Вроде и со мной рядом, и от Ясомэникэ далеко. И можно расчистить место для огорода…

На глаза Бандусены навернулись слезы. Он почувствовал себя блудным сыном, которого вновь принимают в лоно семьи.

Вдали раздался лай собак, который стал приближаться к дому, и вскоре между деревьями замелькал свет факела.

— Должно быть, Ясомэникэ и Вималядаса возвращаются, — то ли с сожалением, то ли с облегчением сказала Описара Хаминэ.

Бандусена весь напрягся — встреча с сестрой не радовала его. Он слишком хорошо знал неукротимый нрав Ясомэникэ и то, что она не переносит. Саттихами — даже упоминание этого имени может вызвать вспышку ее гнева.

Через несколько минут три фигуры приблизились к веранде, и, пока Сопия гасила факел около ступенек крыльца, Ясомэникэ и Вималядаса вошли в дом.

— Ясомэникэ! Вималядаса! Подите сюда! Бандусена пришел! — оживленно затараторила Описара Хаминэ, но под напускным радостным оживлением угадывалось тревожное ожидание — как встретятся ее дети.

Ясомэникэ только скользнула взглядом по Бандусене, прошла к себе в комнату и крикнула:

— Поди-ка сюда, Вималядаса!

Вималядаса немного потоптался на месте и, потупившись, прошел за Ясомэникэ. Едва он переступил порог, дверь с треском захлопнулась.

Бандусена двинулся к выходу:

— Ну я пошел, мама.

— Так смотри, сделай, как я говорю, — сказала ему вслед Описара Хаминэ. — И внучка приведи мне показать.

Тотчас же из комнаты Ясомэникэ полился поток брани. И, даже шагая по двору, Бандусена слышал выкрики сестры:

— И как только совести хватило заявиться сюда… Подзаборная тварь… Внука еще должен привести…

Потом, по-видимому, Вималядаса попытался унять ее, и до Бандусены донеслось:

— Да заткнись ты, сопляк!

2

Когда Бандусена впервые после возвращения увидел участок, где стоял их дом, при дневном свете, он был ошеломлен открывшейся картиной бесхозяйственности и запустения. Сорняки густым ковром покрывали землю, цепкими плетями обвивая деревья. Пальмы, которые раньше всегда были тщательно ухожены и щедро плодоносили, покрывали наросты и засохшие ветки. Все кому не лень срывали появлявшиеся на них немногочисленные орехи, выпивали сок и тут же бросали на землю пустую скорлупу. Когда был жив отец, никто из посторонних и думать не смел пройти по участку. Теперь же повсюду виднелись тропки, протоптанные теми, кто, не желая делать крюк, шел напрямик.

А колодец! Иная мать не проявляет к своему ребенку столько заботы и внимания, сколько проявлял к нему отец. Во всей деревне не было колодца с такой холодной водой. Отец часто рассказывал, как однажды в давние времена восторгался какой-то белый чиновник, отведав из него воды. А сейчас колодец был в таком же запустении, как и все остальное. На облицовке там и тут расползлись грязные пятна мха и лишайника, в местах, где выпали камни, зияли черные дыры. А когда Бандусена вытянул ведро и сделал несколько глотков, то почувствовал привкус ржавчины. Со смешанным чувством взирал Бандусена на все вокруг. Его охватывала горечь оттого, что пришло в упадок когда-то цветущее хозяйство, и в то же время он смотрел на все словно со стороны, как будто то, что здесь происходит, его уже не касается.

Конечно, мать предпочла бы, чтобы Бандусена вместе со своей семьей поселился с ними под одной крышей, в «большом доме», как называли их дом в деревне. Но это было невозможно. И мать, и Бандусена это хорошо понимали. И хотя в глубине души Бандусена надеялся, что мать предложит ему поселиться у них, он ясно осознавал — нельзя упрекать ее в том, что она не сделала этого.

И главным препятствием было здесь отношение Ясомэникэ к Саттихами. Они ходили в одну и ту же школу. Мало того, учились в одном классе. Но Ясомэникэ, как и дети из других богатых семей, сидела за одной из передних парт, а место Саттихами было в последнем ряду. За все время учебы в школе они едва обменялись несколькими словами. И преодолеть их взаимную отчужденность было невозможно. Однажды учитель по ошибке отдал тетрадь Ясомэникэ Саттихами, которая обнаружила ее только у себя дома и на следующий же день вернула тетрадку Ясомэникэ. Та взяла ее двумя пальцами, поднесла к носу и, скорчив гримасу: «Как дурно пахнет!», разорвала в клочья. Саттихами навсегда это запомнила.

Бродя по участку, Бандусена дошел до самого его края, где, скрытая от «большого дома» деревьями и кустами, стояла глинобитная лавка. Время и здесь оставило свои следы — крыша провалилась, а от стен откололись большие куски глины. Бандусена дотошно осмотрел свое будущее жилище. Повреждения были не такими уж сильными, как Бандусене показалось сначала. «Если постараться, то можно за три дня привести все в порядок», — решил он.

Это было в понедельник. А в четверг Бандусена и Саттихами перебрались в новое жилище, первое жилище, которое они могли назвать своим, со всем имуществом — веревочной кроватью, простым дощатым столом да нехитрой кухонной утварью.

— Ну вот, можно сказать, что у нас есть свой дом, — удовлетворенно сказал Бандусена, после того как все было расставлено по местам и Саттихами принялась укладывать сына на циновке, расстеленной перед домом. — Здесь можно расчистить место для огорода, и вместе с той полоской рисового поля, что обещала мать, нам этого как-нибудь хватит.

— Да, наконец-то у нас есть свой угол, — сказала Саттихами, а затем, глядя на сына, мирно посапывавшего на циновке, добавила: — Вот только для него бы соорудить какую-нибудь кроватку.

Бандусена подумал, что на чердаке где-то должна валяться кроватка, в которой он спал ребенком. Потом в ней спали Ясомэникэ и Вималядаса. А когда все выросли, отец отнес ее на чердак. Однако жене Бандусена ничего не сказал: «Пусть это будет для нее сюрпризом».

— Я вот что думаю, — продолжала тем временем Саттихами. — Раз мы теперь живем совсем рядом, нам обязательно нужно сходить в «большой дом» поклониться матери. А не то подумает, что мы загордились.

— Мать сказала, чтобы мы приходили вместе с сыном. Вот только если Ясомэникэ окажется дома, чего она не наговорит!

— Надо бы захватить листья бетеля. А я приготовлю плод хлебного дерева.

— Это еще зачем?

— Чтобы поднести твоей сестре.

— Ну, этим-то ее вряд ли смягчишь. Только лишний раз унижаться.

— Сделай, как я говорю. Сколько можно враждовать! Пора бы и помириться. И кто-то должен сделать первый шаг.

3

После того как Ясомэникэ получила должность младшего преподавателя английского языка, все домашние с особым почтением стали относиться к Котахэнэ Хамудуруво, а сама Ясомэникэ стала принимать деятельное участие в делах монастыря.

Это случилось незадолго до возвращения Бандусены. Котахэнэ Хамудуруво года два тому назад отправился из монастыря в духовную школу — Малигакандэ Видйодая Пиривэна. Однако после сдачи промежуточного экзамена он решил уйти из Пиривэны и поступить в вечернюю английскую школу, а после экзаменов за среднюю школу и вовсе сложить с себя духовный сан. Настоятель монастыря был огорчен тем, что его ученик проявил так мало религиозного рвения. Косвенно в этом был виноват сам настоятель. Особое внимание он уделял своему племяннику, который считался вторым учеником, и по всему было видно, что тот в один прекрасный день займет место настоятеля. Самолюбивый и тщеславный Котахэнэ Хамудуруво, жаждавший более широкого поля деятельности, не мог этого перенести. Но внезапно все переменилось. Племянник настоятеля сложил с себя духовный сан и вернулся к мирской жизни, а настоятель тяжело заболел и был не в состоянии заниматься делами монастыря. Он вызвал Котахэнэ Хамудуруво и предложил ему взять на себя заботы о монастыре и прихожанах.

— Я совсем занемог и не могу уж со всем справляться. Без твердой руки здесь все захиреет, а прихожане разбредутся по другим монастырям. Принимай все на себя. То, что ты еще не закончил учебы, не помеха. Да и в нуждах деревни ты хорошо разбираешься.

Котахэнэ Хамудуруво легко отказался от своих планов сдать экзамены за среднюю школу и с большим усердием принялся за свои новые обязанности. В качестве первого шага он решил создать общество верующих женщин. Но прежде, чем приступить к этому делу, он подумал, что неплохо будет обойти дома влиятельных жителей деревни и выяснить, что́, по их мнению, нужно сделать в монастыре и деревне, и, кроме того, постараться завоевать расположение прихожан, особенно тех, которые делали солидные пожертвования в пользу храма. Он хорошо усвоил совет настоятеля: главное внимание уделять тем, кто деньгами и другими подношениями помогает храму, и держать себя с ними почтительно и благочестиво. Котахэнэ Хамудуруво сопутствовал успех — все обещали ему поддержку и содействие.

Однажды во второй половине дня Котахэнэ Хамудуруво вместе с прислуживавшим ему мальчиком и директором школы Абэтунга заглянул в дом к Описара Хаминэ. Ясомэникэ сидела под манговым деревом у колодца и читала, прислонившись спиной к манговому дереву и вытянув свои стройные ноги в прохладной высокой траве. Приподнятый подол простенького ситцевого платья обнажал не только колени, но даже полоски шоколадной кожи выше них. Едва увидев Ясомэникэ, Котахэнэ Хамудуруво вздрогнул и потупился. За время, пока он был в духовной школе, Ясомэникэ стала гораздо миловиднее, и он мысленно сравнил ее с банановым деревом, в первый раз покрывшимся нежными бутонами цветов. Ясомэникэ была так увлечена книгой, что не заметила прихода гостей. Видя, что Котахэнэ Хамудуруво молчит, Абэтунга кашлянул и сказал:

— Никак интересная книга, Ясомэникэ?

Ясомэникэ вздрогнула и выпустила книгу из рук. Потом проворно вскочила, смущенно одернула платье, поклонилась и, собрав обеими руками волосы, свободно падавшие на плечи, побежала к дому предупредить мать. Через минуту она вынесла на веранду стул для Котахэнэ Хамудуруво и, как требовал того обычай, покрыла его белым платком. Из дома вышла Описара Хаминэ и почтительно приветствовала гостей.

— Как поживаешь, Описара Хаминэ? — обратился к хозяйке дома Абэтунга. — Котахэнэ Хамудуруво пришел поговорить с тобой.

Описара Хаминэ, едва выслушав Котахэнэ Хамудуруво, заговорила о своих горестях, что у нее уже вошло в привычку. Она посетовала на то, что Ясомэникэ теперь придется работать, что она надеется получить место учительницы, но это оказалось не так-то легко, а помочь некому, и в их нынешнем положении трудно рассчитывать на чье-либо содействие…

Котахэнэ Хамудуруво поспешил заверить Описара Хаминэ, что сделает все возможное, чтобы их надежды сбылись. Растроганные мать и дочь опустились перед ним на колени. При этом ситцевое платье Ясомэникэ плотно обтянуло ее грудь, и Котахэнэ Хамудуруво поспешил отвести глаза в сторону.

— Так смотри, Ясомэникэ, я рассчитываю, что ты будешь участвовать в работе нашего женского общества, — обратился он к Ясомэникэ, поднимаясь со стула.

Ясомэникэ только улыбнулась в ответ. И пока Котахэнэ Хамудуруво спускался с веранды и пересекал двор, перед его мысленным взором стояло улыбающееся лицо Ясомэникэ с трогательными ямочками на щеках, два ряда ослепительно белых зубов с маленькой щелкой между двумя передними зубами в верхнем ряду. «Насколько проще, естественней и миловидней девушки, выросшие в деревне, чем их сверстницы в Коломбо, с их ужимками и косметикой», — думал Котахэнэ Хамудуруво.

После визита к Описара Хаминэ мысли о Ясомэникэ и о данном ей обещании не покидали монаха. Некоторое время его одолевали сомнения, благопристойно ли поддаваться столь внезапно возникшей у него симпатии к молодой девушке. Как он вел себя в Коломбо, не имело значения; здесь, в деревне, следовало проявлять осмотрительность. Однако, как бы там ни было, если он сможет помочь Ясомэникэ, это поднимет его авторитет среди прихожан и послужит подспорьем в осуществлении его планов.

4

И Котахэнэ Хамудуруво энергично принялся за дело. Так как Ясомэникэ приняла на себя обязанности секретаря общества верующих женщин, все выглядело благочинно: буддийский монах печется о девушке, которая близко к сердцу принимает интересы монастыря.

Как только в газетах было опубликовано объявление о вакансиях в министерстве образования, он посоветовал Ясомэникэ подать заявление, а сам тем временем поговорил с нужными людьми, которые могли бы повлиять на депутата парламента, чтобы при составлении списка рекомендованных претендентов от своего округа он включил Ясомэникэ. Поначалу, однако, дело с депутатом не выгорело: в списках, которые он намеревался отправить в министерство образования, Ясомэникэ не было. Едва Котахэнэ Хамудуруво узнал об этом, как с не подобающей его сану поспешностью помчался в контору депутата. Разговор у них был долгим и бурным. Котахэнэ Хамудуруво проявил чудеса красноречия, особенно напирая на то, что Ясомэникэ — сестра Бандусены, который в одной из избирательных кампаний оказал депутату существенную помощь. И хотя депутат не принадлежал к тем, кто считает своим долгом помнить об оказанной им однажды услуге, особенно если человек, оказавший ее, теперь ничем не может быть полезен, он в конце концов сдался, вычеркнул из списка, включавшего пять человек, одну фамилию и вписал туда имя Ясомэникэ.

— Я-то думал, что даже сам бог не заставит меня изменить список, а вы, Котахэнэ Хамудуруво, все же уговорили меня, — со смехом сказал депутат. — Да и, конечно, нельзя забывать, что Бандусена мне когда-то помог.

Поверил или не поверил Котахэнэ Хамудуруво заключительным словам депутата — неизвестно, но результатами беседы он был доволен. Однако это было только полдела. Нужно было добиться, чтобы Ясомэникэ назначили именно в их деревенскую школу. Несколько раз мать и дочь ездили в министерство образования. Но только когда Описара Хаминэ по наущению Котахэнэ Хамудуруво вложила в свое заявление двести рупий, дело было сделано.

Едва Ясомэникэ и Описара Хаминэ вернулись из Коломбо с положительным ответом, они сразу же пошли поблагодарить Котахэнэ Хамудуруво.

— Если бы не содействие вашего преподобия, Ясомэникэ никогда бы не получить этого места. Да благословит вас бог! — прочувствованно сказала Описара Хаминэ, низко поклонившись Котахэнэ Хамудуруво. Ей хотелось объяснить, как и она сама, и Ясомэникэ признательны ему, но никак не могла найти подходящие слова и вдруг неожиданно для себя заговорила о Бандусене: — И то, что Бандусена когда-то помогал депутату, пригодилось… Как он там живет?.. Думает ли вернуться?..

— Помолчала бы ты, мама! — сразу же вскинулась Ясомэникэ. — О чем бы ни заговорили, ты приплетаешь Бандусену.

— Не принимай близко к сердцу, Описара Хаминэ! — поспешил вмешаться Котахэнэ Хамудуруво. — Все образуется. А нам надо выполнять свой долг.

После того как Ясомэникэ завершила среднее образование, прошло четыре года. И все эти четыре года она провела почти в полном одиночестве дома или на участке: старые друзья и знакомые постепенно отошли от них, а новые не появлялись. Казалось, уже ничто не изменит монотонной и однообразной жизни, и еще много-много дней придется ей провести в четырех стенах. И тут — должность учительницы. Почетная и уважаемая всеми работа. Словно поток яркого света ворвался в мрачную комнату. И эта удача в ее жизни была связана с Котахэнэ Хамудуруво. Чувство признательности и благодарности переполняло Ясомэникэ, и она непрестанно думала о том, чем бы оказаться полезной Котахэнэ Хамудуруво. И тут ей вспомнилось, как однажды, еще при жизни отца, старый настоятель пожаловался, что у них в монастыре невзрачная дагоба.

— Стыдно, что в нашем монастыре такая маленькая дагоба, — сказал он. — Вот если бы ты, Описара Раляхами, выступил с предложением собрать по подписке деньги на строительство новой дагобы, то многие поддержали бы тебя.

Вскоре, однако, у Описара Раляхами началась полоса неудач, которая и свела его в могилу, а настоятель тяжело заболел, и им обоим стало не до дагобы.

Действительно, в монастыре была совсем небольшая дагоба, в которой помещалась одна-единственная статуя Будды весьма скромных размеров. Ясомэникэ вспомнила храмы в Келание и Ангурукарамулле и находящиеся там прекрасные статуи, которые изображали Будду спящим, сидящим и стоящим. Оба эти храма сверх того были богато украшены резьбой, картинами и другими предметами искусства. Ясомэникэ решила предложить Котахэнэ Хамудуруво собрать деньги на постройку новой дагобы. Члены женского общества поддержали Ясомэникэ.

Однако Котахэнэ Хамудуруво, хотя и был доволен, проявил известную сдержанность.

— Идея сама по себе прекрасная. И если такие девушки, как Ясомэникэ, возьмутся за ее осуществление, можно считать, что дело сделано. Но на это потребуется немало денег. А хорошо ли собирать столь большую сумму на нужды храма в деревне, где так много бедняков?

Кроме того, Ясомэникэ предложила класть цветы и зажигать лампады перед изображением Будды каждый вечер, а не только по праздникам.

Многие отзывались одобрительно об интересе, который проявлял Котахэнэ Хамудуруво к деревне, и о том, с каким азартом он принялся за исполнение своих новых обязанностей. Особенно щедрым на похвалы был прежний настоятель.

— У Котахэнэ Хамудуруво настоящая деловая хватка. Большая удача для прихожан, что Котахэнэ Хамудуруво стал у нас настоятелем. Когда недуг приковал меня к кровати, я часто с беспокойством думал: как пойдут дела в деревне и монастыре? Я просто счастлив, что нашел себе достойного преемника.

Но были и скептики.

— Вся эта суета недолго будет продолжаться, — говорили они. — В точности как бутылка с содовой: откроешь, она немного пошипит, и все. Да и что Котахэнэ Хамудуруво может сделать с двумя-тремя девчонками?

5

И вот наступил день, когда Бандусена вместе с сыном и Саттихами направился к своей матери. Он шел впереди, держа сына на руках, а за ним с плодом хлебного дерева в одной руке и широкой плоской корзинкой, в которой лежали приготовленные для подношения листья бетеля, — в другой семенила Саттихами. Время от времени она бросала взгляды на лицо Саната, прижавшегося щекой к плечу отца, и улыбалась, Санат был одет в свежевыстиранные штанишки и рубашку, волосы его были тщательно причесаны. Матери казалось, что во всем мире нет ребенка опрятнее, но Бандусена невольно вспоминал, как нарядно когда-то одевали его самого, и, глядя на более чем скромно одетого сына, невольно испытывал чувство горечи.

Огорчало его и другое. Вместе с женой и сыном он шел в дом, где родился и вырос, а его одолевали робость и беспокойство: какой еще номер выкинет Ясомэникэ? Не оскорбит ли Саттихами?

Саттихами же ничто не тревожило. Она знала, что стерпит все, что бы ей ни пришлось услышать. Нрав у нее был спокойный, да и жизнь приучила ее все сносить от господ, а родственники мужа, несмотря ни на что, оставались для нее господами. Свой долг она видела в том, чтобы помирить мужа с его семьей, и готова была на многое, чтобы этого добиться. Из-под крышки, которой был накрыт горшок с приготовленным плодом хлебного дерева, шел аппетитный запах, приятно щекотавший ноздри. Не каждая женщина может приготовить плод хлебного дерева, чтобы от него исходил такой аромат! Так и шли они молча, и каждый думал о своем.

Поскольку Ясомэникэ каждый день, как только солнце начинало клониться к закату, отправлялась в монастырь, они решили прийти к пяти часам — хотя бы часть времени, что они проведут под родительским кровом, Ясомэникэ не будет дома.

Описара Хаминэ сидела на ступеньках, ведущих на веранду, с полной корзинкой молодых листьев пальмы для плетения циновок. Еще издали Описара Хаминэ узнала гостей. Да, это шел ее старший сын, ее первенец, уже со своим сыном. И на мгновение память унесла Описара Хаминэ к тем далеким дням, когда сам Бандусена был маленьким — и она, молодая счастливая мать, брала его на руки, тискала и тормошила, а Описара Раляхами, широко улыбаясь, смотрел на них. Картины прошлого задрожали и исчезли. Описара Хаминэ сняла старые очки мужа, которые теперь носила, смахнула слезы, шагнула навстречу Бандусене и взяла у него внука.

— Мой золотой внучек! Смотри, улыбается! Ах ты мой дорогой. Узнал бабушку. Узнал. Такой же круглолицый, каким и ты был.

Осторожно ступая, Описара Хаминэ поднялась на веранду, прошла в комнату и посадила Саната на свою кровать.

— Идите сюда! — позвала она Бандусену и Саттихами, когда отдышалась. — А помнишь, сынок, как твоя мать бегала словно лань и совсем не уставала?.. А что это у тебя в руке, Саттихами?

— Это я приготовила плод хлебного дерева, чтобы не приходить с пустыми руками. — С этими словами Саттихами поставила горшок рядом с кроватью и сама уселась на пол около кровати.

— Разве мало у тебя хлопот, чтобы думать еще об этом? Я-то знаю, что такое маленький ребенок на руках… И нечего сидеть на полу. У нас хватает стульев.

— Я могу и здесь посидеть. А где Ясомэникэ? — спросила Саттихами из вежливости. Она никак не могла решиться называть обитателей «большого дома» по-родственному: «мама», «младшая сестра», «младший брат». Несколько раз она открывала было рот, чтобы сказать «мама», но слово застревало у нее в горле. Она опасалась, что это может не понравиться.

— И Ясомэникэ, и Вималядаса пошли собирать цветы для монастыря, — ответила Описара Хаминэ, догадавшись о том, что происходило в душе у Саттихами. — Теперь Ясомэникэ, как только вернется из школы, сразу же собирается в монастырь. Ничего больше для нее и не существует. Только монастырь. И Вималядасу с собой таскает — совсем не дает уроками заниматься. — А затем, подойдя к двери, крикнула так, чтобы служанка на кухне услышала: — Сопия, поставь-ка чайник!

Бандусена спустился во двор и направился к камню-талисману. В детстве они часто здесь играли. С Ясомэникэ, правда, редко — почти каждая их совместная игра кончалась ссорой, и Ясомэникэ с плачем и воплями убегала жаловаться отцу или матери. Она умело представляла дело так, будто Бандусена обидел ее, и, случалось, мать довольно сурово наказывала его.

Тем временем Описара Хаминэ села на кровать и стала гладить и ласкать Саната, говорить ему нежные слова. А потом принялась рассказывать Саттихами различные случаи из детства Бандусены — ведь в сердце женщины единой нитью материнской заботы и доброты связываются в одно целое дети, внуки и, если время дарует такую возможность, правнуки.

Они все вместе пили чай и непринужденно болтали, когда возвратилась Ясомэникэ. Словно принцесса прошла она к себе, не удостоив никого взглядом, и весь дом наполнился резким ароматом цветов рукаттана. От Ясомэникэ исходило столько презрения и недоброжелательности, что Саттихами, которая в этот момент хотела что-то сказать, так и осталась сидеть с открытым ртом.

Описара Хаминэ сделала робкую попытку позвать Ясомэникэ, но та даже не ответила. Бандусена и Саттихами засуетились и стали собираться уходить. Оба они взяли из корзинки листья бетеля и, низко поклонившись, преподнесли их матери.

Глаза Описара Хаминэ наполнились слезами.

— Да хранит вас Будда! — прошептала она.

Она вытащила из-под подушки несколько монет по одной рупии и, обмотав их ниткой, вложила в ладошку внука.

— Теперь у меня нет денег на дорогие подарки, — вздохнула Описара Хаминэ и нежно поцеловала курчавую головку.

Саттихами взяла оставшиеся листья бетеля и, собравшись с духом, подошла к двери комнаты, куда скрылась Ясомэникэ.

— Ясомэникэ, мне хотелось бы с тобой поговорить. Что случилось, то случилось. За что ты на меня так сердишься?

Дверь в комнату Ясомэникэ распахнулась.

— Скажи на милость, поговорить со мной хочет! Надеешься облапошить меня, как облапошила этого теленка! Не выйдет, душечка! А мне не то что с тобой разговаривать — глядеть на тебя противно! — прокричала она и захлопнула дверь.

Перед глазами у Бандусены поплыли оранжевые круги. Конечно, он виноват перед семьей. Ни с кем не посоветовавшись, он заложил половину оставшейся земли, и их материальное положение стало еще хуже. Да и сам он остался на бобах — в том, что осталось от угодий Описара Раляхами, его доли не было. Но ведь был период, когда все имущество Описара Раляхами находилось под арестом и, чтобы раздобыть денег, ему приходилось вертеться юлой. Не прояви он тогда сметки и находчивости, у Ясомэникэ не было бы не только учебников, но и платьев, в которых можно было бы пойти в школу.

— Помолчи-ка, Ясомэникэ! — загремел Бандусена. — Что я тебе плохого сделал? Все у тебя из головы выветрилось. Да разве стала бы ты сейчас учительницей, не дай я тебе возможность учиться дальше?

— Успокойся, сынок! Ну пожалуйста, не обращай внимания на Ясомэникэ. Пусть себе болтает. Ты же знаешь, какой у нее характер, — поспешила утихомирить сына Описара Хаминэ.

— Это у матери все выветрилось из головы, а я-то помню, — донеслось между тем из комнаты Ясомэникэ. — Кто начал транжирить те жалкие крохи, что у нас остались, и чуть не пустил нас по миру? Котахэнэ Хамудуруво нужно в ноги поклониться за то, что я стала учительницей.

Если бы Саттихами не встала на пути Бандусены, тот бы, наверное, бросился на Ясомэникэ. Саттихами повисла на Бандусене с одной стороны, а Описара Хаминэ — с другой, и они вдвоем вытолкали его на веранду.

— Держи себя в руках. И нам пора уже идти. Я сейчас возьму сына, — увещевала Саттихами мужа.

— Сынок, ты же знаешь, какой характер у Ясомэникэ. Не обращай на нее внимания, — вторила ей Описара Хаминэ.

6

— Я и не ожидала, что твоя сестра может быть такой злобной, — сказала Саттихами на следующий день. — На нашего ребенка и не взглянула. А мать у тебя золотая. Такой женщине стоит поклониться до земли.

— Ясомэникэ уже в детстве своевольничала. А теперь, когда получила работу, и вовсе возгордилась.

— Ну и пусть себе гордится. Стоит ли обращать внимание. Мы живем сами по себе. Какое нам до нее дело? — Саттихами подошла к мужу и положила руки ему на плечи. — Я вот что думаю. Надо мне устроиться на плантации сборщицей латекса. Посидела дома — и хватит.

— Ты думаешь, что говоришь? Четвертый месяц пошел — а ты на плантацию. Работы и здесь теперь хватит. Мать отдала нам треть участка, что рядом с лавкой. — Бандусена достал биди и прикурил от огня лампы. — И забор поставить надо, и землю обработать.

Пока Бандусена жил в сельскохозяйственной колонии, он научился пользоваться и мотыгой, и другими орудиями крестьянского труда, к которым раньше и не притрагивался. Прошло совсем немного времени, и участок, который Описара Хаминэ отдала Бандусене, очистился от кустарника, а землю около пальм тщательно разрыхлили и унавозили. На участке трудился не только Бандусена. Саттихами старалась как можно скорее разделаться с хлопотами по дому, а потом брала мотыгу и отправлялась рыхлить землю около пальм. Руки ее унаследовали опыт многих поколений, и, пока Бандусена, обливаясь потом, кончал обрабатывать землю около одной пальмы, на счету Саттихами уже было две. Частым гостем Бандусены и Саттихами стал Вималядаса. Он сильно привязался к Санату и, невзирая на недовольство Ясомэникэ, почти каждый день прибегал поиграть с племянником. И Санат, с нетерпением ожидавший Вималядасу, каждый раз приветствовал его радостным возгласом: «Бабба! Бабба!»

Иногда Вималядаса брал Саната в охапку и уносил в «большой дом», где Описара Хаминэ изливала на него потоки нежности. Правда, если Ясомэникэ узнавала об этом, то почем зря честила и мать, и младшего брата, а заодно и Бандусену и Саттихами. А Санат инстинктивно боялся Ясомэникэ, и, хотя она не устраивала сцен при ребенке, он каждый раз, завидев ее, начинал хныкать или прятал личико, если сидел у кого-нибудь на руках.

Работа у Бандусены и Саттихами спорилась, и скоро грядки в огороде, возделанном около их жилища, покрылись нежной зеленью всходов. Бандусена и Саттихами трудились самозабвенно — у них было такое ощущение, будто в их жизни открылась новая страница, и они изо всех сил старались обеспечить будущее себе и своим детям.

Иногда по вечерам, после трудового дня, Бандусена шел в ту часть деревни, где находились лавки и крестьяне собирались поболтать о своих делах. Жители деревни относились к нему по-дружески и вместе с тем почтительно. Отец Бандусены, Описара Раляхами, держался в деревне надменно и разговаривал свысока. И всем нравилось, что Бандусена совсем не был заносчив, что женился он на девушке из простой крестьянской семьи и занят скромным трудом, к какому привыкли они сами, в то время как его сестра вела себя высокомерно, словно принцесса.

А если речь заходила о семье Описара Раляхами, кто-нибудь из крестьян обязательно говорил: «Уж кто-кто, а Бандусена, хоть и сын Описара Раляхами, нисколько не гордый. Свой парень… Не то что эта заносчивая учителка». Когда Бандусена появлялся в их компании, они радушно встречали его и предлагали выкурить сигарету или пожевать бетеля.

Хотя Бандусена и Саттихами трудились в поте лица, того, что они получали со своего участка, им на жизнь не хватало. Раз в два месяца они собирали и продавали кокосовые орехи. Последние несколько лет за старыми пальмами никто не ухаживал, и Бандусена и Саттихами собирали за сезон не больше двухсот орехов. Некоторые пальмы были такие старые, что совсем ничего не давали. Их следовало вырубить и посадить новые, но для этого нужны были деньги, да и ждать пришлось бы не один год.

Саттихами постоянно заводила разговоры о том, не наняться ли ей, несмотря на беременность, на каучуковую плантацию собирать латекс. Но Бандусена и слушать не хотел.

— Ты пойдешь на плантацию, а я, твой муж, буду ковыряться на участке и ждать, пока ты принесешь деньги! Лучше и не придумаешь!

— Ничего страшного. На плантации много замужних женщин работает. Да и работа привычная.

— А я вот что думаю. Поднакопим немного денег и купим быка. Повозку обещала дать мама — она у них все равно без дела стоит. Извоз — дело надежное. И в нашей деревне работы хватит. Даже если только возить скорлупу кокосовых орехов на фабрику, и то в накладе не останешься.

— Прежде подумай хорошенько. Ведь извозом занимаются, когда уж ничего другого не остается. Самая неблагодарная работа. Люди скажут, это я довела тебя до такой жизни. А уж как Ясомэникэ изгаляться будет!

Бандусена совсем упустил из виду, что его решение вызовет досаду у Ясомэникэ, и теперь, представив себе, как она пуще прежнего взъярится на него, довольно усмехнулся: «Наука тебе будет, сестричка!» А вслух произнес:

— Какое нам дело, кто что скажет. Никакой работы не нужно чураться.

Саттихами не раз еще пыталась отговорить Бандусену, но у нее ничего не вышло: после очередного сбора и продажи кокосовых орехов Бандусена прибавил к вырученным деньгам все их сбережения и купил быка. Бык был слабоват и невзрачен на вид, но, поскольку у Бандусены было всего 170 рупий, покупку можно было считать удачной. В деревне, кроме Бандусены, извозом занималось только двое крестьян, и работы хватало. Однако не все оказалось таким простым и легким, как представлялось со стороны. Чтобы оправдать расходы на корм быку и заработать хоть самую малость, нужно было отвозить на фабрику не меньше четырех повозок скорлупы в день, а трудиться приходилось от зари до зари.

О том, что Бандусена занялся извозом, в деревне судачили несколько недель подряд. Некоторые злорадствовали: мол, выходец из некогда богатой и влиятельной семьи вынужден теперь заниматься тяжелой и малопочтенной работой, но большинство, особенно такие же бедняки, каким стал теперь Бандусена, сочувствовали ему. Шептались об этом и в школе, где учительствовала Ясомэникэ. С трудом подавляя досаду и раздражение, Ясомэникэ пожимала плечами и, словно ей было безразлично, с улыбкой говорила:

— Какое нам дело, что вытворяет Бандусена! Жаль только, память отца позорит.

По ее мнению, Бандусене лучше было сидеть дома и голодать, чем браться за работу, которой занимались бедняки.

Но один случай заставил ее смягчиться по отношению к Бандусене. Как-то, возвращаясь из школы, Ясомэникэ увидела двигавшуюся ей навстречу повозку, груженную скорлупой кокосовых орехов. Она в жизни своей не видела так много скорлупы. Чтобы увеличить емкость повозки, к ее бортам были вертикально привязаны ветки кокосовой пальмы, которые прогнулись наружу от огромного количества наваленной скорлупы, и повозка походила на небольшой холм, стоящий на своей вершине. В передней ее части прогнувшиеся ветки нависали над быком, который с трудом тащил эту махину. Ясомэникэ мысленно отругала возницу — совсем не жалеет бедное животное!

Спускаясь с небольшого возвышения, возница упирался плечом в край повозки изо всех сил, не давая ей быстро катиться вниз, и натягивал веревку, обмотанную вокруг морды быка, чтобы тот не опустил голову и ярмо не соскользнуло с его шеи. На вознице был грязный саронг, края которого были подоткнуты под пояс, волосы растрепаны, по голым плечам струился пот.

И только когда возница повернул к Ясомэникэ свое лицо, искаженное гримасой нечеловеческого напряжения, она узнала его — это был Бандусена. Непроизвольно Ясомэникэ прикрылась пачкой книжек, которые несла в руке. Увидел ли ее Бандусена? Пройдя несколько шагов, она остановилась и достала носовой платок — у Бандусены был такой жалкий и измученный вид, что на ее глаза навернулись слезы.

Поскрипывая, повозка поехала дальше, и только на влажной гальке проселочной дороги — недавно прошел небольшой дождь — остались две глубокие колеи, которые, не пересекаясь и не удаляясь друг от друга, тянулись насколько хватал глаз.

Прежде чем идти дальше, Ясомэникэ оглянулась. Ей показалось, будто повозка стоит на место. «Может, что случилось?» — с тревогой подумала она, но тут же подавила в себе желание подбежать и посмотреть, в чем там дело, круто повернулась и зашагала вперед. Всю оставшуюся дорогу до дома перед глазами у нее стояли перегруженная повозка и измученный, обливающийся потом Бандусена, который нечеловеческим усилием не давал ей скатиться вниз. И постепенно накопившуюся годами злобу и неприязнь к брату вытеснило сочувствие к нему. Но ненависть к Саттихами стала еще острее. Ведь источником всех невзгод и позора брата была именно эта женщина. «Правду тогда говорили, что эта ведьма вместе со своей матерью опоили Бандусену каким-то зельем, чтобы заполучить к себе в женишки», — повторяла про себя Ясомэникэ.

В тот же день за обедом Ясомэникэ рассказала Описара Хаминэ, как она встретила старшего брата по дороге из школы.

— Он совсем не жалеет себя, — вздохнула Ясомэникэ, закончив свой рассказ. — Что бы он ни натворил, мое сердце готово было разорваться от жалости, когда я его увидела. Эта ведьма погубит его.

— Что толку браниться, — возразила Описара Хаминэ. — Раз поженились, им теперь жить надо.

— Мне до слез было жалко Бандусену. Пусть Сопия хоть немного рису отнесет им, — сказала Ясомэникэ, вставая из-за стола, а Описара Хаминэ так и осталась сидеть с раскрытым от удивления ртом.

После этого случая отношения Бандусены с Ясомэникэ стали менее напряженными. Бандусена вместе с сыном чаще бывал в «большом доме». Ясомэникэ уже не бранилась, когда видела Бандусену, но и не разговаривала с ним, ограничиваясь короткими «да» или «нет», если он к ней обращался. Саттихами, зная, какую жгучую ненависть питает к ней Ясомэникэ, навещала Описара Хаминэ, только когда Ясомэникэ не было дома. Сама же Описара Хаминэ испытывала к Саттихами глубокую симпатию. А после того как однажды Описара Хаминэ, которая часто страдала от головных болей, попросила невестку натереть ей голову горчичным маслом и боль как рукой сняло, она посылала за Саттихами каждый раз, как только начинала ощущать симптомы приближающегося недуга. «От одного прикосновения ее рук мне становится легче», — утверждала Описара Хаминэ.

7

Наступил день полнолуния в месяце дурутта. Общество верующих женщин организовало большой праздник, в программу которого входили проповедь и благотворительная ярмарка. Никогда раньше в храме не собиралось столько желающих взять на себя обет по соблюдению заповедей. После церемонии подношения даров в деревне время от времени раздавались барабанная дробь и звуки труб, возвещавшие о том, что вечером состоится благотворительная ярмарка. Об этом напоминали и расклеенные повсюду красочные плакаты. Как обычно, в праздник полнолуния в деревне были преданы забвению все ссоры и распри, и каждый готовился принять посильное участие в ярмарке и аукционе.

После полудня юноши и девушки, принимавшие обет по соблюдению заповедей, собрались во дворе монастыря и, усевшись на циновках в тени священного дерева бо, слушали джатаки, которые читал монах, произносили молитвы, иногда тихонько перешептывались.

А тем временем в зале для проповедей полным ходом шла подготовка к ярмарке. За столиком около входа в зал сидели несколько девушек и записывали в специальной книге те вещи, которые приносили для продажи, а затем подвешивали на них ярлычки с указанием имени владельца и его местожительства. Другие девушки старались как можно живописнее расставить и разложить эти вещи на длинных скамьях. Ясомэникэ в белой кофточке, надетой по случаю принятия обета, металась по залу, советовала, как лучше разместить принесенные предметы. Хотя она была на ногах с раннего утра и на висках у нее то и дело выступали блестящие бисеринки пота, которые приходилось смахивать платком, усталости она не чувствовала. В зале торчали несколько молодых людей, которые следили за приготовлениями и нарочито громко ахали, выражая свой восторг.

— Какие прекрасные кокосовые орехи! В жизни ничего подобного не видел, — восклицал один, изображая на лице такое удивление, словно увидел бог весть какое чудо. — Кто же принес их? Посмотрим, посмотрим… — И, прочтя ярлык, продолжал в том же тоне: — Так это же Сандавати Рупасинха.

— Ах Сандавати Рупасинха! — подхватывал кто-нибудь из компании. — Не упустить бы случай! Вот только они по такой цене пойдут, что нам в складчину не купить и половинки ореха!

Но особым вниманием молодых людей пользовались скамьи, где лежали предметы рукоделия. Чего там только не было! Носовые платки с инициалами владельцев, наволочки с причудливо вышитыми узорами и яркими цветами, кофточки, скатерти и многое, многое другое. Тут уж охам да ахам, закатыванию глаз, причмокиванию, красочным эпитетам и восторгам не было конца.

В зал заглянул Котахэнэ Хамудуруво, чтобы посмотреть, как идут дела, и подбодрить девушек, занятых подготовкой ярмарки.

— Сегодня вечером многие тайны откроются, — затараторила одна из девушек, подбегая к нему. — Молодые люди все осмотрели и уж, наверно, наметили, что купить.

— Ну что ж, недолго ждать осталось. Начнется аукцион, и увидим, кто к кому питает симпатию, — улыбнулся Котахэнэ Хамудуруво.

Дело в том, что на таких ярмарках существовал установившийся с давних пор обычай: молодой человек во что бы то ни стало стремился приобрести предмет рукоделия, который выставляла на продажу приглянувшаяся ему девушка.

— А меня это совершенно не волнует, — вступила в разговор Ясомэникэ. — Кто бы ни купил мою наволочку, мне все равно. Пусть только поторгуются как следует и хорошую цену дадут.

— Ну, за твою-то наволочку наверняка хорошую цену дадут. Такую красивую вещь каждому приятно иметь.

Котахэнэ Хамудуруво еще немного походил вдоль лавок, на которых были разложены приготовленные к продаже вещи, и вышел из зала.

Тут же вертелся и Санат. Худенький мальчик, с трогательно наивным восторгом следивший своими большими смышлеными глазами за приготовлениями к празднику, то и дело привлекал к себе внимание взрослых. С ним заговаривали, расспрашивали, кто он и как его зовут.

Едва солнце скрылось за горизонтом, как снова раздались звуки труб, возвещавшие об открытии аукциона. Из-за видневшейся вдали горы Галахития вынырнула луна, и ее ровный и мягкий свет серебряным покрывалом окутал монастырь и деревню. Со всех сторон к монастырю потянулись люди. Те, кто принимал обет по соблюдению заповедей, и пришедшие с детьми родители уселись на циновках, расстеленных в зале, а все остальные расположились за ними.

Перед началом аукциона выступил Котахэнэ Хамудуруво. Он с похвалой отозвался о деятельности общества верующих женщин, особо отметив старания Ясомэникэ и некоторых других девушек. Затем слово предоставили Ясомэникэ. Она пространно заговорила о том, каким благом для всей деревни оказался приезд Котахэнэ Хамудуруво, а в конце поблагодарила жителей деревни за проявленный ими интерес к делам монастыря и женского общества. По знаку Котахэнэ Хамудуруво собравшиеся бурно зааплодировали, и аукцион начался.

Вел аукцион Эбилин Синьо — шутник и балагур, который никогда не лез за словом в карман и был накоротке с любой аудиторией. Пока говорили Котахэнэ Хамудуруво и Ясомэникэ, он нетерпеливо ерзал на стуле, не в силах спокойно дождаться момента, когда наступит его черед обратиться к присутствующим. Теперь же он степенно поднялся со своего места, подкрутил кончики усов, поклонился Котахэнэ Хамудуруво и попросил разрешения начать аукцион. Он обвел орлиным взглядом зал и предложил:

— Давайте-ка все дружно прокричим «саду» по случаю нашего аукциона!

И прежде чем присутствующие смогли откликнуться на его призыв, он набрал полные легкие воздуха и гаркнул так, что какой-то старик, задремавший на своей циновке, вскочил, словно его укололи иголкой, и стал испуганно озираться вокруг. Когда все в зале успокоились, Эбилин Синьо взял со столика, стоявшего перед Котахэнэ Хамудуруво, корзину с красными лотосами, высоко поднял ее над головой и поводил ею из стороны в сторону.

— Красные лотосы… пятьдесят центов, — загремел Эбилин Синьо на весь зал. — Лотосы красные, да цена не красная! А ну набавляй!

— Шестьдесят… Семьдесят… Рупия… — неслось из разных концов зала.

— Да не скупитесь! Каждый лепесток на рупию тянет! — подбадривал Эбилин Синьо.

Первая покупка считалась особенно престижной, и предлагаемая сумма быстро подскочила до шестидесяти рупий. Особенно усердствовали, набавляя цену, Хендирияппу и Рогис Аппухами. Они постоянно соперничали друг с другом, и сейчас никто из них не хотел уступать.

— Восемьдесят рупий!

— Восемьдесят рупий — раз.

— Сто рупий!

— Сто рупий — раз.

— Сто десять рупий! — провозгласил Хендирияппу в притихшем зале.

— Сто десять рупий — раз. Сто десять рупий — два. Сто десять рупий — три. Продано!

Эбилин Синьо торжественно вручил корзину с красными лотосами Хендирияппу и его жене, которые тут же направились возложить цветы к изображению Будды.

На продажу пошли бананы, кокосовые орехи, овощи… У собравшихся это не вызывало никакого интереса, и, как ни рассыпался в шутках и прибаутках Эбилин Синьо, эта часть аукциона прошла довольно монотонно. Пожилые люди позевывали, а молодежь с нетерпением ждала момента, когда в ход пойдут предметы рукоделия.

С продажей последней грозди бананов Эбилин Синьо произнес замысловатое четверостишие, заканчивающееся словами: «А теперь не мешало бы и горло промочить!», и под общий смех выскользнул из зала, крикнув на ходу: «Я скоро вернусь!» Через две-три минуты он уже стучал в дверь хижины Кабарабаса. Не говоря ни слова, он сунул вышедшему хозяину пятьдесят центов и единым духом опорожнил стакан с «дьявольской водицей». Закурил биди и, затянувшись несколько раз, проворно зашагал обратно.

— Ну вот, после чаю сразу лучше стало, — провозгласил он, входя в зал и занимая свое место. — Что там у нас дальше? Платье для девочки. А кто его сшил? Вэпола Сингитамма. Предлагайте цену!

Аукцион продолжался. Вслед за платьем для девочки были проданы кошелек Джэпин Нона, носовой платок Чанданахами, наволочка Вималавати. В зале царило оживление. Молодые люди быстро догадывались, кто из них какую вещь хотел купить, и тут же принимались набавлять цену. Набавляли понемногу — по пять-десять центов, но торговались азартно, вызывая восторг у всех присутствующих. Наступила очередь наволочки Ясомэникэ.

— Наволочка нашей Ясомэникэ! — объявил Эбилин Синьо, показывая белую наволочку, в одном углу которой были вышиты две птицы, а в другом — надпись по-английски: «Good Luck»[1]. — Того, кто предложит меньше двенадцати рупий, я сам выведу из зала!

— Двенадцать пятьдесят! — выкрикнул Вильсон.

И тут в торг вступила сама Ясомэникэ — она подняла цену до тринадцати рупий. Никто не мог припомнить случая, чтобы девушка, выставившая вещь на продажу, сама же и торговалась за нее. Поначалу решили, что Ясомэникэ хочет подзадорить возможных покупателей. Когда же она, прежде чем Эбилин Синьо успел произнести традиционное «Тринадцать рупий — раз», назвала цену в восемнадцать рупий, стало ясно, что Ясомэникэ решила сама купить свою наволочку.

— Восемнадцать пятьдесят! — предложил Вильсон. Предложил сгоряча, поскольку таких денег у него не было. Да уж больно обидно было уступить в торге с девушкой. И когда Эбилин Синьо стал размеренно произносить: «Восемнадцать пятьдесят — раз. Восемнадцать пятьдесят — два», он весь съежился, с ужасом ожидая слова «Продано!», а расплатиться ему будет нечем.

— Двадцать рупий! — заявила Ясомэникэ. Больше цену никто не набавлял, и наволочка, которую вышивала Ясомэникэ, досталась ей самой.

8

В школе, где работала Ясомэникэ, в течение нескольких дней преподаватели и ученики старших классов во всех подробностях обсуждали благотворительную ярмарку. Время от времени коллеги Ясомэникэ подшучивали над ней: что это она решила купить свою собственную наволочку? Не хотела небось, чтобы она досталась Вильсону, и хочет подарить кому-то другому? «Никому ничего я не собираюсь дарить, — пожимала плечами Ясомэникэ. — Просто видела, что всерьез никто и не думает покупать наволочку, вот и купила ее сама».

Но как ни старалась Ясомэникэ казаться спокойной и равнодушной, ей это плохо удавалось, и ни от кого не ускользало, что подобные шутки смущают ее и неприятны ей. А смущалась Ясомэникэ потому, что действительно собиралась подарить свою наволочку и уже несколько дней носила ее в сумке. Ясомэникэ давно вступила в тот возраст, когда девушки обычно выходят замуж, но жениха у нее не было. Молодые люди того круга, к которому когда-то принадлежала ее семья, не обращали на нее внимания, а с остальными она держалась высокомерно и заносчиво, всячески пытаясь показать, что они ей не ровня. Когда она задумывалась о нынешнем своем одиночестве, о том, что ее ожидало в будущем, ее охватывало чувство горечи и тревоги. Но сделать с собой ничего не могла. Она часто встречалась с Котахэнэ Хамудуруво, и они подолгу обсуждали дела храма и общества верующих женщин, а то и просто разговаривали о том о сем. Ясомэникэ относилась к Котахэнэ Хамудуруво с большим уважением и восторгалась всем, что он делал. И когда Котахэнэ Хамудуруво, осматривая товары, приготовленные для продажи на ярмарке, похвально отозвался о ее наволочке, она тут же решила купить ее сама и подарить ему.

В течение нескольких дней она не решалась осуществить свой замысел, хотя ей нужно было повидаться с Котахэнэ Хамудуруво, чтобы обсудить результаты ярмарки. Но однажды после занятий в школе, когда, по ее расчетам, в монастыре никого, кроме Котахэнэ Хамудуруво, не должно быть, она направилась в монастырь. Там действительно никого не было, даже мальчика, который прислуживал старшему монаху. Ясомэникэ поднялась на веранду дома, где жили монахи. Вокруг царила тишина. Ее нарушали лишь шаги Ясомэникэ да доносившееся откуда-то тиканье настенных часов. Дверь комнаты Котахэнэ Хамудуруво была приоткрыта — значит, он там.

Ясомэникэ подошла к двери и заглянула внутрь. Котахэнэ Хамудуруво в короткой юбке — его роба лежала на кровати — сидел за столом и что-то писал. Ясомэникэ невольно залюбовалась его широкими плечами, мускулистым бронзовым телом. «Удобно ли мне войти в комнату?» — засомневалась Ясомэникэ, но тут Котахэнэ Хамудуруво обернулся и увидел ее. Он проворно вскочил со стула, набросил робу и улыбнулся:

— А, Ясомэникэ! Заходи, пожалуйста. Ты, наверно, идешь из школы?

— Да, занятия в школе закончились, вот я и решила зайти.

Они немного помолчали — оба были смущены несколько необычными обстоятельствами своей встречи.

— А я вот делал заметки на будущее. — Котахэнэ Хамудуруво подошел к столу и стал собирать разбросанные на нем листочки бумаги.

Ясомэникэ украдкой бросила взгляд на кровать. Подушка была не первой свежести, с желтыми полосами — наверно, Котахэнэ Хамудуруво нередко ложился на кровать в своей робе, и от нее остались следы. «Позор, что никто до сих пор не поинтересовался, как живет Котахэнэ Хамудуруво, и не постарался сделать его жилище поуютней!» — подумала Ясомэникэ.

— Ярмарка прошла с большим успехом, — продолжал между тем Котахэнэ Хамудуруво. — Я очень доволен. Прихожане проявляют большой интерес к нашим делам. Ты уже подсчитала, сколько мы выручили на аукционе?

Мысли Ясомэникэ были далеко, и ей потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, о чем ее спрашивает Котахэнэ Хамудуруво.

— Всего триста восемьдесят шесть рупий.

Ясомэникэ понимала, что Котахэнэ Хамудуруво хочет обсудить с ней, как лучше всего потратить деньги, полученные от аукциона, поговорить о других делах, но думала она только о том, как преподнести свой подарок, что сказать при этом, что делать, если он вдруг откажется принять его. Наконец она решилась, открыла сумку, достала аккуратно завернутую в белую бумагу наволочку и протянула ее Котахэнэ Хамудуруво.

— Что это, Ясомэникэ?

— Небольшой подарок, — глядя в сторону, пролепетала Ясомэникэ и выбежала из комнаты.

9

Как раз в то время, когда в деревне состоялась благотворительная ярмарка, для Саттихами подошло время родов. Она хорошо помнила, как мать не раз советовала женщинам, которым предстояло стать матерями: «Перед самими родами не сидите без дела. Займитесь какой-нибудь работой, конечно не очень тяжелой. Лучше всего подавите масло из кокосовых орехов. Тогда и роды пройдут без особых болей». Она выбрала восемь орехов покрупнее, расколола их, посушила мякоть на солнце, а затем растолкла ее в ступке. Масло она собрала в большой глиняный горшок и добавила туда пучок корней сэвэндара и две луковицы. После того как масло отстоялось, она наполнила им бутылку из прозрачного стекла, чтобы было видно, какое масло чистое, и отнесла ее на благотворительную ярмарку. Во время аукциона около десяти часов вечера она наклонилась к мужу и сказала: «По-моему, вот-вот должно начаться. Пошли-ка домой».

Однако опасения Саттихами оказались преждевременными, и ночь прошла спокойно. Схватки начались на следующий день вечером. Бандусена, как было условлено, тут же сбегал за тетушкой Саттихами Элисаммой — повивальной бабкой, без участия которой за последние двадцать лет в Эпитакандэ не появился на свет ни один ребенок. Вначале Бандусена настаивал на отправке Саттихами в больницу. Но она не хотела оставить старшего сына хотя бы и на несколько дней, да и с деньгами было туговато, и в конце концов порешили, что Саттихами останется дома.

Элисамма первым делом выставила Бандусену за дверь, приговаривая:

— Нечего тебе здесь делать, раляхами. Иди погуляй во дворе. Бояться нечего. Опыта мне, слава богу, не занимать. Все будет хорошо.

Она сделала из мешковины занавеску, отделила ею угол в комнате, постелила на полу несколько циновок и уложила на них Саттихами. Бандусена сидел на крыльце. Сквозь тонкие стенки домика до него доносились стоны Саттихами, и, несмотря на уверения Элисаммы, что все будет хорошо, страх тонкими иголками покалывал его сердце. А когда Саттихами вскрикнула: «Ой, мамочки, мочи нет терпеть!», ему показалось, что Саттихами кончается, и он опрометью бросился в дом. Элисамма тут же вытолкала его обратно:

— Не сходи с ума, раляхами! С божьей помощью скоро все кончится.

Но до предела обеспокоенный Бандусена тут же послал Вималядасу, который пришел на всякий случай — вдруг потребуется помощь, — найти где-нибудь в деревне автомобиль, чтобы отвезти Саттихами в больницу. Однако, когда Вималядаса вернулся, все было кончено и новый член семьи Бандусены в первый раз подал голос.

— С сыном тебя, Бандусена! — объявила тетушка Саттихами, выйдя из дома.

Элисамма позвала мужчин в дом и показала им новорожденного.

Вималядаса тут же побежал сообщить радостную новость Описара Хаминэ.

Наутро Описара Хаминэ пришла посмотреть на своего нового внука. Впервые она переступала порог жилища своего старшего сына. Ни Бандусены, ни Саната дома не было. Саттихами, измученная и осунувшаяся, но вся светившаяся счастьем и радостью, лежа на циновках, кормила малыша грудью.

— Вот, мама, у нас еще один сыночек появился, — сказала она, когда Описара Хаминэ отодвинула занавеску и заглянула к ней. — Сынок, тебя бабушка пришла проведать. — Саттихами наклонилась и осторожно прижалась щекой к покрытой редкими волосенками головке.

Саттихами протянула малыша Описара Хаминэ, и та, опустившись на циновку, с превеликой осторожностью взяла в руки крохотный сверток.

Перед уходом Описара Хаминэ надавала массу советов и особенно строго наказала не кормить ребенка грудью в присутствии посторонних женщин — считалось, что от этого пропадает молоко.

Привычная к тяжелой работе Саттихами быстро оправилась после родов и уже на третий день хлопотала по хозяйству. Но с малышом творилось что-то неладное — он почти не переставая плакал, его часто тошнило: по-видимому, болел животик. Испробовали все средства народной медицины — безрезультатно. Тогда пригласили доктора. Тот сразу же велел отправить мать и ребенка в больницу в Рагама.

Три дня Саттихами с сыном пролежали в больнице в Рагама, но и там врачи оказались не в состоянии помочь ребенку. На четвертый день утром Саттихами с малышом на машине «скорой помощи» отправили в больницу в Коломбо. Когда Бандусена в тот день, как обычно в одиннадцать часов, пришел проведать жену и малыша и увидел пустую кровать, у него потемнело в глазах.

— Да не волнуйтесь. Их просто отправили в Коломбо, — поспешила успокоить Бандусену сестра, увидев, как он судорожно вцепился в спинку кровати. — Мы вам и телеграмму послали. Разве вы не получили?

— Их отправили в педиатрическую клинику, — продолжала сестра. — Там посетителей пускают к больным с пяти часов. Вы как раз поспеете.

В пять часов Бандусена уже был в Коломбо. Саттихами лежала на кровати, словно каменное изваяние, и неотрывно смотрела на малыша. Казалось, она даже не заметила, что в палату вошел Бандусена. Около кровати стояла капельница, и от нее тянулась тонкая резиновая трубка, исчезавшая под простыней. Ребенок спал.

— Вроде полегчало, — прошептала Саттихами, когда Бандусена подошел вплотную к кровати.

Три недели пришлось провести Саттихами с сыном в Коломбо. Бандусена мотался туда каждый день. В больнице то и дело не оказывалось нужных лекарств, и Бандусене с рецептом приходилось бегать по аптекам. За лекарства нужно было платить самому. По две-три рупии приходилось давать старшей сестре и дежурной сестре, чтобы они разрешали заглянуть к Саттихами, когда в больницу не пускали посетителей. Дважды Бандусена ходил домой к лечащему врачу — и каждый раз вручал ему конверт с двадцатью рупиями. Короче говоря, расходы были немалые, и скудных сбережений Бандусены хватило лишь на несколько дней. Описара Хаминэ даже попросила Ясомэникэ помочь старшему брату. Та скорчила недовольную гримасу, но два раза дала по десять рупий. В конце концов Бандусена обратился за помощью к Хендирияппу, у которого уже взял изрядную сумму в долг под залог земли. Хендирияппу не отказал и на этот раз и в обмен на расписку вручил Бандусене пятьсот рупий.

10

Когда Саттихами с сыном вернулась из больницы, можно было подумать, что не ребенок, а она перенесла тяжелую болезнь — такой измученный и изможденный был у нее вид. Хозяйство оказалось запущенным, а сам Бандусена около месяца не занимался извозом и не заработал ни цента. Помочь ему Саттихами не могла — едва оправившийся от болезни малыш требовал постоянного ухода и заботы. Однако постепенно все стало входить в обычную колею. Правда, надо было отдавать долги, в которых увяз Бандусена, пока Саттихами с малышом была в больнице. А отдавать-то было не из чего.

Хендирияппу знал о тяжелом положении Бандусены и решил им воспользоваться. Бандусена под залог пяти акров земли взял у него восемь тысяч рупий на семь лет. В случае неуплаты этой суммы и сверх того двенадцати процентов от нее к указанному сроку земля должна будет перейти в собственность Хендирияппу. И хотя у Бандусены оставалось еще около двух лет, надежды на то, что ему удастся собрать такие огромные деньги, не было никакой. Хендирияппу понимал это так же хорошо, как и Бандусена. Ему не терпелось наложить лапу на лакомый кусок. И дня не проходило без его увещеваний: «Послушай, Бандусена. Мы всегда были с тобой в хороших отношениях. И хоть и дальняя, но мы с тобой родня. Однако денежные дела есть денежные дела, и, если ты не сможешь со мной расплатиться, мне придется забрать землю. По всему видно, что такие деньги собрать тебе не под силу. Я хочу все сделать по-хорошему и помочь тебе. Давай так. Я прощу тебе те пятьсот рупий, что ты взял у меня в долг недавно, и еще дам тебе денег, а ты напишешь мне бумагу, что до истечения срока закладной отказываешься от всех прав на землю и передаешь ее в мою собственность. Я ведь знаю, в каком ты сейчас тяжелом положении, и деньги тебе будут очень кстати».

Бандусена колебался. Он понимал всю безвыходность своего положения. Да и не было у него врожденной крестьянской тяги к земле и стремления во что бы то ни стало сохранить ее, он все больше и больше склонялся к тому, чтобы принять предложение Хендирияппу.

Но когда Бандусена сказал о своих намерениях Саттихами, та встала на дыбы:

— И думать не смей! За свое надо держаться из последних сил! Надо посоветоваться с матерью и Ясомэникэ. Какой-нибудь выход да найдете.

— Да тут хоть с самим господом богом советуйся, все равно ничего не придумаешь.

— Не знаю, что тебе скажет бог, а я вот что предлагаю. Твоя доля составляет пять акров. Отпиши три или четыре акра Ясомэникэ при условии, что она выплатит твой долг Хендирияппу. У нее наверняка есть деньги. Тогда земля по крайней мере останется в семье, а не окажется в чужих руках. То, что ты собираешься сделать, просто преступление!

Бандусена решил, что Саттихами права, и последовал ее совету. Однако когда Бандусена заговорил об этом деле с Описара Хаминэ, та сразу же разразилась упреками, которые ему не раз приходилось слышать: как он мог так опрометчиво заложить землю, и не тяжело ли ему самому из-за своего легкомыслия, да и откуда у Ясомэникэ наберется больше восьми тысяч рупий!

— Ты не права, мама, — с досадой прервал ее Бандусена. — Я же не все те восемь тысяч потратил на себя. Большая часть ушла на покрытие судебных издержек. Да еще кое-что Ясомэникэ и Вималядасе пришлось купить. Может, я поступил и не наилучшим образом, да что теперь об этом говорить! Если есть возможность не отдавать землю Хендирияппу, то упускать ее нельзя.

Описара Хаминэ понимала, что сын говорит дело. Но как отнесется к этому Ясомэникэ? Да и смогут ли они набрать такую огромную сумму денег?

Ясомэникэ восприняла предложение Бандусены очень благожелательно, более того, сочла поступок Бандусены благородным и даже упрекнула себя — конечно, не вслух, — что была с ним так груба и непримирима. Деньги у нее нашлись — правда, немного пришлось занять на стороне, — и четыре акра были записаны на ее имя. При этом она согласилась, что, как только Бандусена будет в состоянии расплатиться с ней, он может забрать эти четыре акра обратно.

После этого отношение Ясомэникэ к Бандусене стало намного более терпимым. Правда, внешне все оставалось по-прежнему. Только к Санату она относилась теперь совершенно по-другому — приветливо встречала его, и каждый раз у нее находились для мальчика добрые и ласковые слова. Саната все время тянуло в «большой дом», где бабушка рассказывала ему интересные истории, а дядя Вималядаса всегда находил время поиграть с ним. Его только отпугивало присутствие там недоброжелательной и замкнутой Ясомэникэ. Но каким чудесным образом все изменилось! И теперь по утрам Санат нередко провожал свою тетю в школу — его ручонка покоилась в ее ладони, и они оживленно о чем-то разговаривали.

11

Как только закончились треволнения, вызванные появлением еще одного ребенка в семье Бандусены, и были решены возникшие в связи с этим имущественные вопросы, все внимание Описара Хаминэ вновь вернулось к проблеме, которая уже давно сначала исподволь, а потом все сильнее и сильнее беспокоила ее: как найти Ясомэникэ мужа. То, что Ясомэникэ в ее годы оставалась одинока, было настоящим несчастьем. А уж если Описара Хаминэ считала, что ее коснулось несчастье, то ни о чем другом ни думать, ни говорить она не могла. Первыми слушателями ее жалоб и причитаний пришлось быть Ясомэникэ и Вималядасе.

Ясомэникэ относилась к причитаниям матери довольно сдержанно, а у Вималядасы выдержки хватило ненадолго.

— Мама, теперь ты с утра до вечера и с вечера до утра говоришь об одном и том же. Хоть караул кричи! — заявил он однажды Описара Хаминэ.

— Что ты понимаешь? — оборвала его Описара Хаминэ. — Сиди и помалкивай!

Не встретив понимания со стороны домашних, Описара Хаминэ стала изливать душу кому ни попадя — Бастияну, которого они нанимали собирать кокосовые орехи, Манги, торговавшему орехами кос, прачке, приходившей к ним стирать белье. Они охотно поддакивали Описара Хаминэ, но не проявляли того участия, на которое она рассчитывала. И Описара Хаминэ решила искать сочувствия у Саттихами. Однажды, когда Саттихами натирала ей голову маслом, она приступила к делу:

— И Ясомэникэ, и Вималядаса ничего-то не понимают. Ведь если дома есть девушка того возраста, когда уже давно пора быть замужем, то это все равно что Махамэра свалилась на голову. А Ясомэникэ ведет себя так, словно ее это и не касается. Что же она, собирается всю жизнь провести в монастыре? Надо что-нибудь делать, и поскорее!

— А Руйта Аййа не смог помочь? — сразу же спросила Саттихами, вспомнив, что несколько раз видела, как Руйта Аййа, который считался в деревне самым большим специалистом по подыскиванию женихов и невест, несколько раз заходил в дом к Описара Хаминэ.

— Да разве же Ясомэникэ угодишь? Кого бы ни предлагал Руйта Аййа, ее все не устраивало. То из недостаточно знатной семьи. То некрасив. То ходит в национальной одежде. То беден. То работа у жениха не такая, как ей бы хотелось. Даже сына Гаджанаяка Мудаляли забраковала, а уж на что родовитая семья. Лысина, видите ли, у него! Просто ума не приложу, что делать.

Описара Хаминэ и Саттихами посудили-порядили и решили попробовать привести в дом еще одного жениха. По совету дяди Саттихами, Надориса Баса, выбор остановили на сыне Сиянэкорале — Вильсоне. Он приходился дальней родней со стороны Описара Раляхами и работал учителем английского языка. Поскольку Вильсона предложил Надорис Бас, то он и должен был прийти вместе с женихом.

Вечером накануне предполагаемого визита Саттихами приготовила угощение. Она специально послала Бандусену на рынок купить все самое лучшее — рыбу, горошек, морковь и другие овощи. Саттихами постаралась на славу — Описара Хаминэ попробовала готовое блюдо и пришла в восторг, заявив, что никогда не ела такой вкусной рыбы. Они выложили рыбу и гарнир на большое блюдо, украсили зеленью и прикрыли сверху другим блюдом.

В тот вечер, прежде чем лечь спать, Описара Хаминэ зашла в комнату к Ясомэникэ.

— Ты уж завтра не привередничай. Соглашайся и выходи замуж за Вильсона. Тебе давно пора обзавестись своей семьей. Если бы ты знала, как мне тяжело!

Из глаз Описара Хаминэ брызнули слезы, и она поспешно вышла из комнаты.

Ясомэникэ понимала, что матери действительно нелегко. После ухода Описара Хаминэ она долго лежала с открытыми глазами и думала о завтрашнем дне. Раньше она не видела своего нового жениха, но, судя по тому, что о нем говорили другие, Вильсон отличался приятной внешностью. «Надо бы и мне одеться получше, — подумала она. — Хорошо бы надеть голубое сари. Только вот рукава у кофточки к этому сари длинноваты. Придется надеть зеленое сари. К нему как раз есть кофточка в светло-зеленый горошек. Но мне больше идет голубой цвет». Она поднялась с кровати, зажгла лампу и надела голубую кофточку. «Нет, не пойдет», — вздохнула Ясомэникэ, внимательно осмотрев себя в зеркале. Она погасила лампу и снова легла.

Сон по-прежнему не шел к ней, и она снова стала думать о завтрашнем сватовстве. Постепенно мысли о женихе и возможном замужестве захватили ее. Каков он, ее жених? Ждать ли ей, пока он войдет в дом, или украдкой выглянуть из окна? Смотреть ли в глаза жениху, поднося блюдо с листьями бетеля, или смиренно потупить взор? После свадьбы они переедут в новый дом и начнут новую жизнь. Новую жизнь! Давно уж пора ей обзавестись своей семьей. Правда, мысль о том, что придется покинуть мать, мимолетной болью кольнула сердце. Но она быстро успокоилась, ведь под родительским кровом оставался Вималядаса, да и Саттихами здесь частая гостья. Так что мать не будет чувствовать себя одинокой.

Сон никак не шел к Ясомэникэ. «Боже мой, как же ужасно я буду выглядеть завтра, если не высплюсь как следует!» — подумала она. Ясомэникэ поминутно укладывалась поудобнее, крепко зажмуривала глаза, но заснуть так и не смогла. Пробило час. В комнате было душно. Ясомэникэ снова поднялась с кровати и распахнула окно. Прохладный ветерок нежно коснулся разгоряченного лица. Лунный свет пробивался через кроны деревьев и широкими полосами ложился на землю. Она залюбовалась красотой лунной ночи, но невольно думала и о завтрашнем дне. Надо будет набросить на стулья новые чехлы с вышитыми на них птицами. Точно такими, какие были вышиты на наволочке, которую она подарила Котахэнэ Хамудуруво. «Ах, если бы только новый жених был похож на Котахэнэ Хамудуруво!» — подумала Ясомэникэ и невольно вздохнула. И ее воображение сразу нарисовало портрет жениха, как две капли воды похожего на Котахэнэ Хамудуруво, поднимавшегося на веранду и улыбавшегося ей так, как мог улыбаться только Котахэнэ Хамудуруво. И голос у него был такой же, как у Котахэнэ Хамудуруво.

— Грех-то какой! — прошептала Ясомэникэ и чуть не замахала руками, пытаясь прогнать стоявшее перед ней видение. Она как сноп упала на кровать и, сложив руки в молитве, начала повторять пять заповедей.

Несмотря на бессонную ночь, Ясомэникэ проснулась, как только первые солнечные лучи коснулись земли, с радостным ожиданием чего-то значительного. То, о чем ей так внезапно подумалось ночью, было забыто. Она принялась оживленно хлопотать по дому, помогая матери и Сопии. Описара Хаминэ украдкой наблюдала за дочерью и, видя ее приподнятое настроение, твердила про себя: «Вроде Ясомэникэ в хорошем расположении духа. Дай-то бог, чтобы в этот раз все окончилось благополучно!»

В двенадцать часов появился жених. Он был одет в европейский костюм, а ворот сверкавшей белизной рубашки стягивал галстук. Его сопровождали молодой человек в национальной одежде, Надорис Бас и Бандусена. Ясомэникэ сразу же отметила европейский костюм Вильсона. Гости и хозяева уселись на веранде. Скованность, которую испытывали все вначале, скоро прошла, и завязалась общая беседа. И, однако, каждый раз, как Надорис Бас пускался в напыщенные рассуждения, Ясомэникэ чувствовала прилив необъяснимого раздражения. Она и сама не могла понять, в чем дело, но радостное возбуждение сегодняшнего утра постепенно улетучивалось.

К тому моменту, когда все встали из-за стола и Ясомэникэ должна была преподнести жениху листья бетеля, она уже смотрела на него беспощадно-придирчивым взглядом. Однако держала она себя вежливо и спокойно, так что о смене настроения у нее никто не догадался, и, когда гости ушли, Описара Хаминэ твердо заявила:

— Жених по всем статьям подходящий парень. Можно и о свадьбе подумать.

— Не будем торопиться, мама, — робко возразила Саттихами. — Пусть Ясомэникэ сама скажет.

— И скажу! — с готовностью откликнулась Ясомэникэ тоном, не предвещающим ничего хорошего. — И не подумаю выходить за этого заморыша!

— Сил моих больше нет! — всплеснула руками Описара Хаминэ. — Ведь вроде бы все было так хорошо! Сколько денег на сватов перевели, сколько раз угощение готовили! И все без толку! Ну чем тебе не понравился Вильсон? Согласилась бы ты, Ясомэникэ, выйти за него замуж… — закончила Описара Хаминэ смиренной просьбой.

Описара Хаминэ толковала о Вильсоне, а мысленному взору Ясомэникэ, как и ночью, явился, заслонив всех остальных, Котахэнэ Хамудуруво; она ответила матери резче, чем ей хотелось бы самой:

— Не пойду я за Вильсона, и все тут. А если я тебе надоела, то могу уйти из дому. И хватит с меня и ваших женихов, и вашей заботы!

Ясомэникэ ушла к себе в комнату, а Описара Хаминэ только и смогла пробормотать ей вслед:

— Хоть бы сказала, в чем дело. А то просто так: не хочу, и все тут. Господи! Скажи кому, так не поверят.

После этого в доме Описара Хаминэ никогда больше не говорили ни о сватах, ни о женихах. Только Санат, сопоставив поведение Ясомэникэ в день неудачного сватовства Вильсона с тем, что ему время от времени приходилось слышать в школе, как-то сказал Описара Хаминэ:

— А тетя Ясо рассердилась, когда ты уговаривала ее выйти замуж за Вильсона, потому что ей хотелось бы выйти за Котахэнэ Хамудуруво…

— Грех такое говорить, — замахала руками бабушка. — И чтобы больше я этого от тебя не слышала!

Санат потупился и замолчал, но по тому, как смутилась Описара Хаминэ, почувствовал, что его предположение не лишено оснований.

12

Описара Хаминэ беспокоила не только судьба Ясомэникэ. У Вималядасы тоже не все складывалось так, как ей бы хотелось. Он стал замкнутым и неприветливым, ушел в себя. Но если Описара Хаминэ жалела его, то Ясомэникэ постоянно осыпала младшего брата попреками. Если к ним приходили гости, то после их ухода Вималядасе неизменно приходилось выслушивать: «Ну что ты сидишь букой да смотришь исподлобья. Ни улыбнешься, ни приветливого слова не скажешь. А в чем дома ходишь? Драный саронг да пропахшая потом рубашка. В школу-то словно денди наряжаешься!»

Но особой горечью были полны ее упреки, когда речь заходила об учебе. Закончив деревенскую школу, Вималядаса дважды пытался сдать экзамен на аттестат зрелости, но оба раза неудачно. Он вознамерился было отказаться от идеи закончить свое образование, но по настоянию матери поступил в колледж «Лорэнс» в Гампаха и, проучившись год, снова попытал счастья на экзаменах. Однако и на этот раз безуспешно.

— Настоящий осел! — обрушилась на Вималядасу Ясомэникэ, когда узнала, что он снова провалился на экзаменах. — Никто ничего тебя делать не заставляет — сиди с утра до вечера над книжками. И все без толку. Сколько я с тобой английским занималась! Все равно что в дырявом кувшине воду носила. Если бы я с Сопией столько занималась, то даже она бы сдала экзамен по английскому. Надо мной уж люди смеются. Только и годишься на то, чтобы коровьи лепешки собирать!

— Что толку пилить парня, — попыталась успокоить ее Описара Хаминэ. — Не везет ему. Ну что тут поделаешь?

— Всё твои поблажки! Бандусена не живет, а горе мыкает. И этот туда же катится.

Но Вималядаса настолько привык к упрекам Ясомэникэ, что почти совсем не замечал их, как кузнец, всю жизнь проработавший в кузнице, не замечает жара горна. Однако порой обстановка дома сильно угнетала его, и ему хотелось сбежать — все равно куда. Однажды он сказал об этом Котахэнэ Хамудуруво, и тот в шутку предложил постричься в монахи. Вималядаса всерьез воспринял его слова и даже сказал об этом своим домашним, но они воспротивились его намерению.

Когда в доме готовились к приходу Вильсона, Вималядаса заявил матери, что намерен на два-три дня съездить к дяде, который жил в Калавэва. Описара Хаминэ отпустила его. Вместе с Санатом она пошла проводить сына. И Санат был свидетелем того, как бабушка, глядя вслед отходящему автобусу, смахнула слезу и со вздохом прошептала: «Вот и у этого не все ладно складывается».

Вималядаса приехал в Калавэва, когда наступила пора сбора урожая. Дядя хозяйствовал удачно. Он не только обеспечивал семью рисом до следующего урожая, но и много риса продавал. Часть вырученных денег уходила на оплату долгов, неизбежных для каждого крестьянского двора, а оставшиеся деньги он тратил, всегда устраивая праздник с обильным угощением, чтобы отметить завершение сбора урожая.

В первый же день двоюродный брат Вималядасы, Тилака, потащил его смотреть кинофильм. У Тилаки было свое рисовое поле. Одет он был очень нарядно — нейлоновая рубашка с длинными рукавами, саронг из батика, туфли фирмы «Батя». Левое запястье охватывал браслет часов. Тилака усадил Вималядасу на раму велосипеда, и они покатили по деревенской улице. По дороге Тилака остановился около деревенской лавки, вытащил из нагрудного кармана бумажку в десять рупий и купил пачку сигарет «Три розы» и коробок спичек. Вытащил сигарету, постучал ею о пачку и закурил.

— А ты куришь, Вималядаса?

— Нет.

— И не хочешь попробовать?

— Нет, — ответил Вималядаса и смутился. Ему стало стыдно за свое безденежье. Ясомэникэ каждый день выдавала ему ровно столько денег, сколько нужно было на автобус, чтобы доехать до школы и вернуться домой. Всего два-три раза он заходил в лавку в своей деревне — чтобы скопить денег на чашку чая и бисквит, ему нужно было топать домой пешком. А Тилака, расплачиваясь за сигареты и спички, небрежно протянул бумажку в целых десять рупий! И к рулю его велосипеда привязан радиоприемник, из которого тихонько льются звуки песни.

— Я уже вчера был в кино, — говорил Тилака, вертя педалями. — Но мне так понравилось, что я еще раз хочу посмотреть. Это индийский фильм. Любовь, приключения — все, что надо…

А Вималядаса за всю свою жизнь был в кино три раза. Однажды фильм показывали в буддийском монастыре в их деревне. Еще два раза он ходил в кино в Гампаха. И пока они ждали начала сеанса, Вималядаса думал о том, как отличалась жизнь Тилаки от его собственной. Тилака самостоятельный человек, и им никто не помыкает. И стоит ли во что бы то ни стало стремиться получить аттестат, чтобы потом в лучшем случае быть мелким чиновником?

Возвращались они по дороге, которая проходила вдоль озера, и перед ними открылось чудесное зрелище: лучи заходящего солнца окрашивали водную гладь в багровый цвет; по узкому каналу, выходящему из озера, бурно стремился водный поток, и над ним вилась водяная пыль и взлетали белые хлопья пены.

На следующий день с первыми лучами солнца Вималядаса вместе с тетей и сестрами пошел на участок хэна. Кунжут уродился на славу — стебли сгибались под тяжестью туго налитых золотистых колосьев. Они уже начали сохнуть, и над полем висел густой, щекочущий ноздри запах. Богавати сорвала несколько сухих колосьев и протянула Вималядасе:

— Вылущи зерна и пожуй.

— Как вкусно! — воскликнул Вималядаса, раздавив на зубах несколько зерен. — А я-то думал, что зерна кунжута горьковатые на вкус.

— Это поле обрабатываю я и Богавати, — сказала тетя.

— Вималядаса, посмотри, какие у нас арбузы! — позвала Сириявати. Она стояла на другом конце участка, и вокруг нее на земле зеленели огромные глянцевитые плоды. — Выбирай любой. — Сириявати протянула кривой нож.

Вималядаса стоял в растерянности: какой арбуз выбрать? Любой хоть на выставку отправляй. Он наклонился над первым попавшимся арбузом, срезал плеть и едва коснулся ножом прорезанной темно-зелеными полосами корки, как арбуз с хрустом раскололся надвое, обнажив сахаристую ярко-красную мякоть.

Дядя Вималядасы семь-восемь лет назад взял участок хэна и переехал сюда из Эпитакандэ. Многие тогда считали, что рано или поздно ему придется вернуться: почва была такой бедной, что и представить было невозможно, чтобы кто-нибудь, сколько бы труда ни вкладывал, смог на этой земле прокормиться. Однако дядя работал не покладая рук и превратил участок в цветущее хозяйство. Вималядасу приводило в восторг все, что он здесь видел.

Когда три дня спустя Вималядаса с объемистым мешком, набитым фруктами и овощами, вернулся домой, он уже твердо знал, чем будет заниматься в дальнейшем.

13

Не успела Эпитакандэ успокоиться после парламентских выборов, которые проходили несколько месяцев тому назад, как всю деревню залихорадило вновь — подошло время выборов представителей в деревенский комитет.

Страсти, которые бушевали в деревне во время выборов в парламент, не коснулись ни Бандусены, ни кого-либо из обитателей «большого дома». Скудные средства и незаметное положение, которое он занимал теперь в деревне, исключали его активное участие в предвыборной кампании. Кроме того, ввязываться в такие дела — значит нажить себе врагов. А этого Бандусене совсем не хотелось. Однако во время выборов деревенского комитета Бандусена и сам не заметил, как оказался в гуще событий.

Уже много лет неизменным представителем от Эпитакандэ в деревенском комитете был Рогис Аппухами. Ничьей другой кандидатуры не выдвигалось, и многие даже думали, что никаких выборов и нет, а Рогис Аппухами просто назначается на этот пост и они должны выразить свое одобрение этому назначению. Нередко можно было слышать, как какой-нибудь крестьянин с жаром доказывал, будто выборы проводятся только в Государственный совет, или, как его теперь называли, парламент. Но на этот раз группа молодых людей решила выдвинуть еще одного кандидата. По заведенному обычаю решающее слово при выдвижении кандидата принадлежало настоятелю. Однако, зная о его приверженности Рогису Аппухами, молодые люди решили действовать самостоятельно.

Первой в семье Бандусены узнала об этом Саттихами, которая теперь подрабатывала, собирая латекс на плантации, принадлежавшей белому хозяину. Там-то она и проведала, что группа молодых людей решила выдвинуть своим кандидатом Тэджавардхану. А поскольку Тэджавардхана был сыном Хендирияппу и, следовательно, приходился Бандусене хоть и дальним, но все же родственником, то Саттихами почувствовала что-то вроде гордости.

— Ты слышал новость? — спросила она вечером мужа. — На этот раз в деревенский комитет собираются выдвинуть Тэджавардхану.

— Ну и дела… — Бандусена даже рот открыл от удивления. — А что, Рогис Аппухами не будет участвовать в выборах?

— Почему же, его тоже выдвигают. Да только молодые люди решили со своей стороны выдвинуть Тэджавардхану.

— Пора бы прокатить Рогиса Аппухами. Как пиявка присосался к деревенскому комитету. Для деревни ничего не делает, а только под себя гребет.

Наверно, не один Бандусена подумал так, когда стало известно, что на выборах в деревенский комитет будет еще один кандидат.

— Рогис Аппухами — за Объединенную национальную партию, а Тэджавардхана за левых, — заявил Санат.

— А ты откуда знаешь? — Удивлению Бандусены не было конца — оказывается, он был самым неосведомленным человеком в семье.

— Ребята сказали. Надо поддерживать левых, — с необычайной серьезностью сказал Санат. — Мне даже поручили написать несколько лозунгов.

Во всех случаях, когда в деревне более или менее открыто сталкивались интересы богатых и бедных, Бандусена неизменно вставал на сторону последних. И сейчас он, естественно, симпатизировал Тэджавардхане, которого выдвинули и поддерживали простые люди. И хотя Хендирияппу в свое время пытался наложить лапу на землю Бандусены, он не держал зла ни на него, ни на его сына. А когда после подачи заявок на участие в выборах Тэджавардхана со своими друзьями зашел в дом Бандусены, то тот из просто симпатизирующего стал активным сторонником и помощником Тэджавардханы. Если Бандусена и испытывал какие-либо сомнения и опасения — ввязываться ему в предвыборную борьбу или нет, — то Тренинг Махатта, сопровождавший Тэджавардхану, быстро их рассеял:

— Рогис Аппухами небось думает, что он навечно получил место в деревенском комитете. Как бы не так! На этот раз придется ему остаться ни с чем. Но нужно, чтобы ты нам помог.

— Ты, Бандусена, человек авторитетный, и люди будут к тебе прислушиваться, — вставил Вилбот.

Саттихами расплылась в улыбке — уж очень приятно слышать, что люди ценят ее мужа.

— А мы после выборов в долгу не останемся. Мы не то что Рогис Аппухами и его люди. Не только о себе думаем, — продолжал увещевать Тренинг Махатта.

«А может, и будет от этого какая польза, — подумал Бандусена. — Вечно в стороне сидеть, так ничего и не дождешься. Ведь двоих парней учить надо. Это тебе не шутка».

— А чем я особенно могу помочь? Не так уж люди прислушиваются к моим словам. — Бандусена отнекивался из вежливости, решение он уже принял. — Опыт, правда, у меня есть. На выборах до последнего момента ничего определенного сказать нельзя. Да и потом, люди за кого угодно проголосуют, дай им только стакан арака или пять рупий.

Все прекрасно помнили, что на последних парламентских выборах большинство избирателей голосовали за кандидата, которого поддерживал Рогис Аппухами. Но добился он этого исключительно благодаря подкупу.

— Все это так. Да только настроения в деревне изменились. Теперь лживыми посулами да подкупом немногого добьешься, — веско закончил беседу Тренинг Махатта.

Приближался день выборов, и все больше жителей Эпитакандэ вывешивали красные флажки. Поскольку это был цвет Тэджавардханы и его сторонников, то уверенность Тренинга Махатты, казалось, оправдывается. Однако большой неприятностью для всех, кто поддерживал Тэджавардхану, явилось то, что Котахэнэ Хамудуруво, долгое время хранивший молчание и никак не выказывающий своего отношения к происходящему, стал открыто поддерживать Рогиса Аппухами. После этого и значительная часть общества верующих женщин, включая Ясомэникэ, встала на сторону Рогиса Аппухами — еще одна причина для дальнейшего отчуждения между братом и сестрой.

Не обошлось и без стычек. Однажды Бандусена проходил мимо лавки, где Рогис Аппухами обычно проводил вечера со своими друзьями, и тот нарочито громко сказал:

— Понавешали флагов и думают, победа у них в кармане. Посмотрим, что они запоют, когда откроют урны. Вон еще один умник идет. Наслушался сладких речей — и нос задрал.

— Твоя правда, в день выборов узнаем, кто победит. А и сейчас уже ясно: больше ты не можешь безраздельно верховодить в деревне, — не остался в долгу Бандусена.

С каждым днем напряжение нарастало. В день выборов вся деревня была расцвечена красными и зелеными флагами — зеленый цвет был цветом Рогиса Аппухами. Туда-сюда сновали группы молодых людей в красных рубашках и шапках. Их старались перекричать парни в зеленом, призывая голосовать за своих кандидатов. Группа женщин средних лет, среди которых была и Саттихами, все в красных кофточках, уговаривали направлявшихся на избирательный пункт людей поставить крест против знака лампы — символа Тэджавардханы.

Санат со своими сверстниками — все с большими листами картона, на которых были нарисованы лампы, — ходили по деревне, агитируя за Тэджавардхану. Хотя у Саната еще не было права голоса, он с большим азартом включился в предвыборную кампанию. Он очень гордился различными поручениями взрослых — и, будь то просьба принести пачку сигарет или напомнить кому-нибудь о необходимости проголосовать, он со всех ног бросался ее выполнять. Он также нарисовал большую часть памятных карточек. Его радовало, что в успехе Тэджавардханы — а он не сомневался, что Тэджавардхана победит, — будет и его заслуга.

Однако Тэджавардхану и его сторонников ждало разочарование: когда вскрыли урны и подсчитали бюллетени, оказалось, что Рогис Аппухами получил на тридцать девять голосов больше.

Все те, кто поддерживал Рогиса Аппухами, тут же организовали импровизированное шествие по деревне, а сторонники Тэджавардханы понуро разошлись по домам. Санат спрятал лицо в ладонях и разрыдался.

— Есть из-за чего плакать! — Бандусена положил руку на плечо сына. — На выборах всегда кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает.

Бандусена пытался утешить Саната, а у самого на душе было прескверно.

14

Выборы в деревенский комитет оказались для Эпитакандэ чем-то вроде урагана, пронесшегося над деревней отдельными полосами — кому-то он не причинил никакого ущерба, а кто-то от него сильно пострадал. Среди последних оказался и Бандусена. Ему пришлось на несколько недель забросить все свои дела и заниматься только выборами. Много дней подряд повозка стояла под навесом, а бык мирно пощипывал траву на лужайке. Поскольку деньги на текущие расходы Бандусена получал от извоза, ему нечем было заплатить за самое необходимое. Он стал продавать кокосовые орехи с участка, не давая им дозреть. Мало того, что получал он за них сущие гроши, но и лишал себя какого-либо дохода в будущем. А однажды, когда сторонники Тэджавардханы собирали деньги на оплату каких-то непредвиденных расходов, Бандусена ничтоже сумняшеся продал два бушеля риса — Тэджавардхана после победы все вернет.

Но кончилось все совсем не так, как они надеялись, и Бандусена и Саттихами только разводили руками: как могли они столь опрометчиво ввязаться в такое дело и подорвать и без того шаткое материальное положение семьи? Особенно беспокоили их ежедневные расходы на дорогу и на завтраки Санату, которого недавно из деревенской школы перевели в колледж в Галахитиява. Через несколько дней Саттихами удалось взять на плантации в счет аванса тридцать рупий. При этом, правда, ей пришлось-таки покланяться и выслушать немало обидных замечаний.

После выборов вновь потекли дни, похожие один на другой, как кокосовые орехи из одной грозди. Заботы… заботы… заботы… Только стремление во что бы то ни стало обеспечить сыновьям возможность учиться дальше не позволило Бандусене поддаться отчаянию и опустить руки. Правда, работы теперь стало меньше. Больше Бандусене не приходилось вывозить скорлупу кокосовых орехов с плантаций, принадлежащих Рогису Аппухами, Джасентулияну, Надукара Хамудуруво и некоторым другим. Иногда его нанимали привозить товары в кооперативную лавку. Платили за это хорошо, но такая удача выпадала редко. В те дни, когда возить было нечего, Бандусена брал в руки мотыгу и работал на участке, пытаясь выжать из него все, что можно. С мотыгами в руках постоянно можно было видеть и обоих его сыновей, Саната и Викраму.

Так Бандусена и Саттихами, стиснув зубы, боролись за будущее своих детей.

15

Хотя Ясомэникэ сама отвергла всех женихов и предпочла остаться старой девой, временами она остро испытывала горечь одиночества. В такие минуты она завидовала всем женщинам, у которых были семьи, дети. Но особое раздражение вызывала у нее Саттихами. Всю жизнь Ясомэникэ смотрела на нее свысока. А теперь у Саттихами муж и семья. И муж не какой-нибудь, а сын Описара Раляхами. Ни кожи, ни рожи, за душой ни гроша, а сумела-таки устроить свое счастье. Ей же не суждено выйти замуж за любимого человека и предстоит остаться одинокой.

Сознание того, что очень важная часть жизни обходит ее стороной, что, кроме ближайших родственников, у нее никого в мире нет, сделало ее гораздо мягче и терпимей по отношению к матери. Но к Вималядасе она оставалась по-прежнему непреклонной — ведь нужно же было добиться, чтобы хоть один мужчина из рода Описара Раляхами занял подобающее место в жизни. Поэтому и шпыняла Вималядасу, пытаясь заставить сдавать экзамены вновь. Но Вималядаса и думать не хотел об учебе. То, что он трижды пытался получить аттестат зрелости и его трижды постигала неудача, уже вызывало иронические ухмылки у многих односельчан. Ему вовсе не хотелось добавлять к трем своим неудачам еще одну. Да и не лежала у него душа к книгам и занятиям, к чиновничьей карьере, которую прочили ему мать и сестра. Его тянули к себе земля и крестьянский труд, дающий людям хлеб насущный.

Он снова отпросился у матери в Калавэва и пробыл там целую неделю. Как и в прошлый раз, дядя щедро снабдил Вималядасу кунжутом, просом, арбузами. Едва он переступил порог дома, как принялся горячо расписывать хозяйство дяди. Ясомэникэ мрачно слушала восторги брата.

— Ясо! Дядя и тебя приглашал приехать к ним погостить, — обратился Вималядаса к сестре.

— Не лезь ко мне с глупостями! — почти крикнула Ясомэникэ.

Резкий отпор со стороны Ясомэникэ не обескуражил Вималядасу: он продолжал оживленно рассказывать о своей поездке. Вытащив из мешка арбуз, он разрезал его на толстые ломти и один из них протянул Ясомэникэ:

— Попробуй-ка, Ясо. Такая прелесть!

Ясомэникэ схватила кусок арбуза и швырнула его во двор.

— Чем шататься черт знает где, лучше бы сел за книги да попытался еще раз сдать экзамены. Всю жизнь собираешься в земле ковыряться, что ли?

Из людей, окружавших Вималядасу, только Саттихами сочувствовала ему в его желании крестьянствовать и не видела в этом ничего зазорного.

16

После выборов представителей в деревенский комитет деятельность общества верующих женщин почти совсем замерла — сказывался раскол, который произошел между его членами во время выборов. Котахэнэ Хамудуруво не предпринимал никаких шагов, чтобы восстановить мир и согласие между членами общества, полагая, что с течением времени страсти улягутся, и тогда это будет сделать легче, чем теперь. Ясомэникэ недоумевала и огорчалась:

— Свамивахансэ[2], если вы ничего не предпримете, то скоро в деревне забудут, что когда-то было общество верующих женщин. Многие меня спрашивают: «Что думает Котахэнэ Хамудуруво? Почему он ничего не делает?»

Сложившаяся ситуация удручала Ясомэникэ — работа этого общества было единственным делом, которым она занималась с интересом. Ей уже давно надоело преподавать английский язык в школе. Да и какое удовлетворение можно испытывать от того, что вопросом «Как ваше имя?» и ответом на него почти исчерпывались знания, которые твои ученики были в состоянии приобрести! От того, что, сколько ни бейся, они продолжали произносить вместо «ф» — «п», а вместо «ш» — «с»! Не раз она думала о переводе в другую школу, но осуществить это было очень трудно.

Но по крайней мере в школе ее не одолевали мрачные мысли, как по вечерам в субботу и воскресенье, когда ей приходилось коротать время дома. Ее не ждали те хлопоты и заботы, которые ждут замужнюю женщину, и часто сознание одиночества железным обручем сдавливало ей грудь. С грустью думала она о матери, с ужасом сознавая, что наступит время, когда ей придется остаться одной. Порой ей казалось, что какая-то неумолимая сила заталкивает ее в мрачные, беспросветные джунгли, из которых ей уже не выбраться до конца жизни.

Нередко она подолгу думала о прошлом, словно рассматривала семейный альбом. Перед ее мысленным взором проходили женихи, которых она отвергла. Большинство из них были теперь женаты, и это невольно задевало ее самолюбие. Раскаивалась ли она в том, что обрекла себя на одиночество? Вряд ли сама Ясомэникэ ответила бы на этот вопрос. Но из минувшего память непроизвольно выбирала самые приятные для нее мгновения и подолгу задерживалась на них — встречи с Котахэнэ Хамудуруво. И о чем бы она ни думала, мысли ее всегда обращались к нему. До сих пор Котахэнэ Хамудуруво хранит наволочку, которую она когда-то подарила. Ясомэникэ сама видела ее, застиранную и штопаную-перештопанную, в комнате Котахэнэ Хамудуруво. Видно, неспроста он так долго хранит ее. Однако положение Котахэнэ Хамудуруво, наверно, не позволяет ему откровенно поговорить с ней и исключает для нее всякую возможность сделать это самой. Ясомэникэ вышила для Котахэнэ Хамудуруво еще одну наволочку, но пока она лежала в ее сумке.

Теперь Ясомэникэ гораздо реже виделась с Котахэнэ Хамудуруво — общество почти бездействовало, не было и удобных поводов для встреч. Но все же время от времени Ясомэникэ заходила к нему. Перед каждым визитом она подолгу стояла перед зеркалом. И огорчалась, и радовалась, глядя на свое отражение в зеркале, — около глаз и губ уже побежали первые морщинки, но лицо по-прежнему было миловидным. Тщательно выбирала сари и кофточку. Капелька духов, самая малость, чтобы аромат не был густым и навязчивым, а только угадывался.

Однажды, когда Ясомэникэ зашла к Котахэнэ Хамудуруво, тот спал. Осторожно ступая, она вошла в комнату и прикрыла дверь. Котахэнэ Хамудуруво спал, прижавшись щекой к подушке, и на его губах дрожала улыбка. Ясомэникэ с трудом подавила желание коснуться его лица и опустилась на стул. Стул скрипнул, Котахэнэ Хамудуруво открыл глаза. Некоторое время он ошарашенно смотрел на Ясомэникэ, словно она ему только что спилась, и сейчас никак не мог сообразить, видит ли ее наяву или во сне. Ясомэникэ смутилась, будто Котахэнэ Хамудуруво, внезапно проснувшись, подглядел, что творится у нее в душе. Некоторое время оба молчали. Затем Котахэнэ Хамудуруво сел на кровати и с улыбкой сказал:

— Это ты, Ясомэникэ. А я вот прилег и не заметил, как заснул.

— А я решила к вам зайти, саду, — ответила Ясомэникэ, подавляя охватившее ее смущение. — Последнее время вас нигде не видно. Все в комнате у себя сидите.

— Готовлюсь к экзаменам. Я уже давно сдал экзамены за среднюю школу и заочно учился в университете Видъяланкара. А теперь вот подошла пора дипломных экзаменов. Кучу книг надо прочесть. Только, Ясомэникэ, никому ни слова. Пока это тайна.

— Никому не скажу, саду. А я очень рада, что вы получите степень бакалавра искусств.

Ясомэникэ была действительно безмерно обрадована признанием Котахэнэ Хамудуруво. Во-первых, он поделился с ней тем, о чем никому не говорил. Во-вторых, если он хочет получить степень бакалавра искусств, значит, подумывает о мирской жизни. А если он сложит с себя духовный сан, многое изменится.

Предположение Ясомэникэ, что Котахэнэ Хамудуруво собирался сложить с себя сан и вернуться к мирской жизни, было верным. Пока он не принял определенного решения. Ему уже давно приглянулась Ясомэникэ, но не настолько, чтобы ради нее отказаться от духовной карьеры.

После этого Ясомэникэ не приходила в монастырь несколько дней подряд — занемогла Описара Хаминэ, и ей пришлось неотлучно находиться при матери. Когда же Ясомэникэ пришла возложить цветы к изображению Будды, то узнала, что Котахэнэ Хамудуруво уехал. Служка только и мог сказать, что Котахэнэ Хамудуруво уехал в Коломбо, а когда вернется, не имеет ни малейшего представления. Ясомэникэ больно кольнуло то, что Котахэнэ Хамудуруво не счел нужным предупредить ее о своем отъезде.

Наступил день поя. И хотя Котахэнэ Хамудуруво еще не возвратился, Ясомэникэ решила принять обет по соблюдению заповедей. Прежде в дни поя Ясомэникэ в белой одежде появлялась в монастыре раньше всех. Однако в то утро Ясомэникэ испытывала непонятную апатию и вялость — может быть, потому, что непрерывно моросил мелкий дождь и все вокруг выглядело уныло и неприветливо, — прособиралась намного дольше обычного, и, когда пришла в монастырь, все, кто готовился принять обет по соблюдению заповедей, уже уселись в кружок во дворе монастыря. Она заняла свое место и вместе с остальными стала ждать прихода монаха. Зашуршали шаги, и, когда Ясомэникэ подняла глаза, сердце радостно забилось — к ним для совершения обряда подходил Котахэнэ Хамудуруво. Ясомэникэ едва дождалась конца церемонии. Но перемолвиться с Котахэнэ Хамудуруво ей так и не удалось: как только завершилось возложение цветов, его плотным кольцом обступили молодые люди. Он объяснил им причину долгого своего отсутствия: ему нужно было на пару дней съездить в Коломбо, но там он внезапно почувствовал боль в груди, и пришлось две недели провести в больнице. Ясомэникэ поспешно отвернулась, чтобы никто не заметил заблестевших у нее в глазах слез.

Дома Ясомэникэ не находила себе места и к вечеру побежала в монастырь. Котахэнэ Хамудуруво сидел за столом и что-то писал при свете лампады. Он медленно поднялся ей навстречу. Прошло некоторое время, прежде чем Ясомэникэ отдышалась и смогла говорить.

— Саду, как только вы сказали, что лежали в больнице, у меня сердце остановилось. — Ясомэникэ говорила шепотом. — Разве вы не могли прислать нам письмо, чтобы мы знали, что с вами?

— Зачем же понапрасну беспокоить вас всех, и так обошлось. — Котахэнэ Хамудуруво тоже говорил шепотом.

За окном зашумел дождь. Сверкнула молния, и на стены легли сиреневые блики.

— Ну мне-то вы могли написать. — Губы Ясомэникэ дрогнули. Она подняла глаза и посмотрела прямо в лицо Котахэнэ Хамудуруво.

Внезапный порыв ветра задул лампаду. В темноте Ясомэникэ почувствовала, как руки Котахэнэ Хамудуруво легли на ее плечи, и ей показалось, что пол уходит из-под ног.

17

Вималядаса всячески сопротивлялся попыткам матери и сестры устроить его на работу в какое-нибудь правительственное учреждение. Он хорошо понимал, что с незаконченным средним образованием можно рассчитывать только на должность пеона. А какова жизнь пеона, он убедился еще в Коломбо, когда навестил своего друга Сенанаяка, работавшего в департаменте просвещения. Вималядасе пришлось прождать около часа, прежде чем Сенанаяка освободился на несколько минут и они смогли поговорить. И дело даже не в этом. Работа есть работа. Но какая работа! Носить папки с бумагами с одного стола на другой. Подавать чиновникам чай и бегать за сигаретами и биди для них. По звонку начальника сломя голову бросаться в его кабинет. С первого взгляда определять, что представляет собой посетитель, и в зависимости от этого либо выставлять его за дверь, либо просить подождать, либо услужливо провожать к столу какого-нибудь чиновника.

— Сейчас я подам чай Гандэ, и мы с тобой поболтаем, — бросил на ходу Сенанаяка, направляясь с чашкой чая в руках к тощему как палка чиновнику, который сидел за своим столом с таким видом, будто весь мир вызывает у него чувство глубокого омерзения. Когда Сенанаяка принес ему чай, он молча указал глазами на стол.

— Что, сар? — спросил Сенанаяка.

— Что, сар! — взорвался чиновник. — У тебя глазницы ватой набиты, что ли? На столе такой слой пыли, что пахать можно, а он спрашивает: «Что, сар?»

— Я утром вытер ваш стол, сар.

— А я вот покажу начальнику, как ты вытер стол, и посмотрим, что ты тогда запоешь!

Не говоря больше ни слова, Сенанаяка принес тряпку и протер стол.

— Как Гандэ с женой поссорится, так житья от него нет, — пояснил Сенанаяка. — А такое случается два-три раза в неделю.

«Лучше побираться на улице, чем так работать», — решил про себя Вималядаса.

Описара Хаминэ увещевала Вималядасу подать заявление в департамент полиции — с чего она взяла, что Вималядасу обязательно туда примут, никто сказать не мог. Но насколько сильным было влечение Вималядасы к крестьянскому труду, настолько же стойким было его отвращение к зеленой форме блюстителей порядка. Ясомэникэ настаивала на том, чтобы принять предложение Сиривардхана Уннэхэ, который за взятку в пятьсот рупий обещал устроить Вималядасу автобусным кондуктором. По нескольку раз в день — правда, только когда Ясомэникэ была в школе — Описара Хаминэ причитала:

— Хоть вешайся. Дочь стольких женихов забраковала и все еще в девках сидит! А теперь и сын, что ему ни предлагай, нос воротит!

Но Вималядаса был непреклонен, и матери с сестрой ничего другого не оставалось, как уступить.

— Может быть, и твоя правда, сынок, — заявила в конце концов Описара Хаминэ. — За землей — хотя и не бог весть сколько ее у нас осталось — хозяйский глаз нужен. Арендатор-то что — засеял поле, собрал урожай, а там хоть трава не расти.

Срок аренды на землю кончался после сбора урожая, но Вималядаса не терял времени даром. Он и раньше-то был частым гостем в конторе по распространению агротехнических знаний, а сейчас пропадал там целыми днями — читал брошюры и книги по земледелию, консультировался со специалистами. Во время уборки урожая и молотьбы он постоянно находился в поле или на току, и арендаторы смогли убедиться, какой у него зоркий глаз и твердый характер. Если раньше никакого труда не составляло утаить часть урожая, то теперь об этом и думать было нечего. Правда, в награду Вималядаса добавил каждому к его доле по два бушеля риса, чтобы не держали зла.

А когда настала пора вспахивать поле под следующий урожай, Вималядаса удивил всю деревню: за сумасшедшие деньги он нанял для этой цели трактор. Мало того, он привез целый грузовик минеральных удобрений. Старики сокрушенно качали головами:

— Все обрабатывают рисовые поля, как их отцы и деды, и никто не жалуется. А он трахтур пригнал! Да этот стальной конь все поле изуродует. Лучше бы мотыгу научился в руках держать. А потом еще какие-то минеральные удобрения!.. И в старое время без них обходились, и сейчас они ни к чему.

Когда же рис заколосился, все только ахали, глядя на поле Вималядасы, — по всему было видно, что Вималядаса соберет такой урожай, о котором в деревне никогда и не мечтали. А Вималядаса, приходя на поле, думал о том времени, когда сможет обзавестись собственным трактором.

18

Перед Бандусеной и Саттихами, которые, словно два путника, долго блуждали в ночи и, несмотря ни на какие трудности, пытались найти человеческое жилье, блеснул наконец свет в окошке. У них не было ни земли, ни денег, ни положения в обществе, и единственное, чем они могли помочь детям, — это дать им хоть какое-то образование. А Санат относился к учебе чрезвычайно серьезно и радовал родителей своими успехами.

— Эх, каким же я был дураком! — вздыхал Бандусена. — Что только отец и мать не делали, чтобы заставить меня учиться, а я лоботрясничал да надеялся на деньги отца. Правду говорят, что даже слоны не могут притянуть назад пропавшую мудрость. А парень с головой. Дай-то бог, чтоб ему повезло. А я ради него и Викрамы готов в лепешку расшибиться.

— Ради детей и живем, — соглашалась с ним Саттихами. — Только когда вижу, как ты не жалеешь себя, у меня сердце разрывается.

— А что еще остается делать? Нас кормят только наши руки.

После того как Вималядаса стал сам хозяйничать на своей земле, он часто обращался за помощью к Бандусене. Во время уборки урожая, когда обмолачивали и провеивали рис, на поле Вималядасы и на току можно было видеть не только Бандусену, но и Саттихами и двух их сыновей. Помощь семьи Бандусены была важна не только сама по себе — их горячее участие в его делах оказывало ему моральную поддержку.

Вималядаса со своей стороны не оставался в долгу. Он охотно ссужал Бандусену и Саттихами деньгами, брал на себя часть расходов по обучению Саната и Викрамы.

Хотя Санат и был одним из самых способных учеников в классе, за полгода до экзаменов на аттестат зрелости классный руководитель посоветовал ему дополнительно позаниматься с преподавателями по физике и английскому языку. Плата за такие занятия должна была составить двадцать рупий в месяц. Санат понимал, что помочь ему может только дядя Вималядаса.

— Молодец, что пришел, — сказал Вималядаса, выслушав Саната. — Договаривайся с преподавателями, а денег я дам. Только не надо никому говорить.

Как и следовало ожидать, Санат блестяще сдал экзамены на аттестат зрелости. Радости Бандусены и Саттихами не было предела. Вместе с ними искренне радовался и Вималядаса — ведь в успехе племянника была и его заслуга.

— Что дальше собираешься делать, Санат? — поинтересовался у племянника Вималядаса, когда стали известны результаты экзаменов. Они вчетвером — он сам, Санат, Бандусена и Саттихами — сидели в крохотном дворике Бандусены.

— Все учителя в колледже в один голос говорят, что Санату нужно поступать в университет, — ответил за сына Бандусена. — А сам Санат хочет устраиваться на работу.

— Хорошо бы не делать перерыва в учебе. А на мою помощь всегда можете рассчитывать.

— Нет, дядя, — возразил Санат. — В университете еще пять лет учиться надо, а это для нашей семьи тяжело. Один преподаватель обещал устроить меня на хорошую работу. А ведь в университете можно и заочно учиться.

Ликовала и Описара Хаминэ. Она гордилась тем, что ее внук был первым молодым человеком в Эпитакандэ, который сдал экзамены на аттестат зрелости. Правда, она тут же всплакнула, подумав о том, как бы радовался Описара Раляхами, если бы дожил до этого времени. Ясомэникэ, с одной стороны, гордилась тем, что сын ее брата и ее племянник, короче говоря, представитель рода Описара, успешно сдал экзамены, а с другой — ее бесило, что и Саттихами имела полное право сказать: «Мой сын очень хорошо сдал экзамены».

19

Звезда удачи продолжала светить Санату и дальше — вскоре он получил должность техника на металлургическом заводе в Орувэла. Среди жителей Эпитакандэ уже было два-три учителя, полицейский, работавший на железной дороге, привратник, водитель автобуса и автобусный кондуктор. Это были должности, о которых каждый имел представление. А что такое «техник», не знал никто. И может быть, потому, что слово звучало странно и непонятно, все решили, что это важная и почетная должность. Родители Саната знали не больше других, чем, собственно, предстоит заниматься их сыну на заводе в Орувэла, — сам он не очень-то вдавался в подробности, а расспрашивать его они стеснялись. На вопрос Описара Хаминэ, что такое «техник», Бандусена ответил: «Очень большая должность». А когда Санат принес домой известие, что его на полтора года посылают в Советский Союз для прохождения практики на одном из металлургических заводов, Бандусена и Саттихами окончательно и бесповоротно уверовали в то, что их сын стал важным человеком. При этом, правда, на глаза у Саттихами набежали слезы — весть о поездке сына не только обрадовала, но и огорчила ее. Полтора года не видеть сына!

С первой получки Санат купил отцу новый саронг, матери — отрез ситца на кофточку, Викраме — новые штанишки.

Санат выходил из дома рано утром, а возвращался поздно вечером. В длинных брюках и ботинках он казался Саттихами настоящим господином. И не только Саттихами. Раньше почти никто из жителей деревни не замечал Саната, или, как его часто называли, Сатана. Теперь же, когда он шел на железнодорожную станцию или возвращался с нее, односельчане почтительно приветствовали его.

По воскресеньям Санат совсем не выходил из дома. Но почти каждый выходной к нему приходили крестьяне с просьбой помочь составить заявление или прошение. Санат никому не отказывал.

Теперь, когда у него была работа и он получал хорошую зарплату, Санат не раз уговаривал отца отказаться от извоза, а мать — от работы на плантации. Бандусена и слышать ничего не хотел.

— Я уже привыкла, сынок, — отбивалась и Саттихами. — Пока в руках и ногах есть сила, я буду работать. Сидеть дома сложа руки — еще хуже.

И все же ей пришлось оставить работу на плантации. Как-то раз она делала надрез на каучуконосе, нож скользнул по стволу и вонзился ей в ладонь. Через три недели рана зажила. Но Санат и Бандусена воспользовались случаем, чтобы выудить у нее обещание не возвращаться на плантацию.

Не обходилось и без осложнений. Тэджавардхана решил во что бы то ни стало заполучить Саната к себе в зятья. А когда его предложение не было принято, то счел отказ за личную обиду. «Ну что ж, посмотрим, — говорил он каждому, кому не лень было слушать. — Пусть Санат и стал важной птицей, а живет-то с нами, в одной деревне».

Наступил день отъезда Саната на практику. Чуть ли не каждый пятый житель Эпитакандэ приехал в аэропорт Катунаяка проводить его. Особенно много было девушек. Приехали и его новые друзья с завода. Народу собралось столько, что Санату, когда настало время прощаться, чтобы не пропустить никого, пришлось стоять на одном месте, как жениху на свадьбе, а провожавшие, вытянувшись в цепочку, по очереди подходили к нему. Последней подошла Описара Хаминэ. Годы взяли свое. Волосы ее совсем поседели, лицо изрезали глубокие морщины. Она близоруко щурила глаза и опиралась на палку. Санат склонился перед ней, а Описара Хаминэ, положив руку ему на голову, прошептала дрожащими губами:

— Да поможет тебе бог! Пусть хоть тебе сопутствует удача, внучек!

После того как Санат прошел на посадку, все вышли из здания аэропорта и, остановившись рядом с летным полем, смотрели, как огромный самолет вздрогнул и пополз по бетонным плитам, а затем с оглушающим ревом оторвался от земли и исчез высоко в небе.

20

Гандара Махатмая двенадцать лет проработал в школе в Эпитакандэ. Начав с должности помощника учителя, он дослужился до директора школы. И вдруг его уволили. Мало того, большую часть учителей было решено перевести в другие школы. Это явилось неприятным сюрпризом, особенно для тех, кто рассчитывал спокойно проработать под началом Гандара Махатмая два-три года, остающиеся до выхода на пенсию. Среди учителей, которых должны были перевести в другие школы, оказалась и Ясомэникэ.

Собственно говоря, в том, что произошло, ничего неожиданного не было, а началом этой истории послужили трения по каким-то финансовым вопросам между директором школы и Тэджавардханой, который с некоторых пор заправлял делами в комитете по сельскому развитию. Тэджавардхана от имени комитета состряпал несколько жалоб на директора школы в министерство просвещения. Приехала комиссия, чтобы разобраться на месте, сочла жалобы обоснованными, рекомендовала уволить директора и целый ряд учителей перевести в другие школы.

Вначале, когда Ясомэникэ узнала, что ей придется уйти из школы в Эпитакандэ, ее охватило чувство гнева. Правда, она сама не раз подумывала о переводе в другую школу, но в школу, которая была бы лучше школы в Эпитакандэ. Ехать же в такую дыру, как Эхэлиягода! Она не на шутку забеспокоилась, узнав, что перевод осуществляется по распоряжению министерства. Добиться его отмены было чрезвычайно трудно, и Котахэнэ Хамудуруво ничем помочь не смог. Когда Ясомэникэ сказала матери о предстоящем переводе в Эхэлиягоду, Описара Хаминэ схватилась за сердце:

— Господи, да что же это делается! Опять на нас неприятности посыпались! Я совсем уж немощной стала. Упекут тебя в эту Эхэлиягоду, а случись со мной что, так некому будет и воды дать напиться!

Ясомэникэ немножко кольнуло то, что мать нисколько не посочувствовала ей, а думала только о себе. Однако сетования матери на свою немощность натолкнули ее на одну идею.

В школу тем временем прислали нового директора. Почему-то в учительской сразу же решили, что у него хорошие связи в министерстве просвещения. Правда, было несколько странно, что при своих связях он оказался в Эпитакандэ, но, возможно, для этого были причины. Ясомэникэ решила с ним поговорить. Как-то раз она задержалась после уроков и, дождавшись, пока учителя уйдут из школы, направилась в кабинет директора. Дверь в кабинет была открыта, и еще из коридора Ясомэникэ увидела, что директор сидит за письменным столом, склонившись над какими-то бумагами. Пиджак он повесил на стул, ослабил галстук и расстегнул воротник рубашки. На огромной лысине — голый череп обрамлял только венчик жиденьких волос — блестели капельки пота. Лицо, с которого на людях не сходило раздраженное и даже, можно сказать, злое выражение, было сейчас мягким и добрым.

— А, Ясомэникэ. Заходи, садись, — приветствовал он Ясомэникэ, вынимая изо рта сигарету. — Из-за железной крыши тут настоящее пекло. — Господин Раджапакша — так звали нового директора — взял носовой платок, лежавший на краю стола, провел им по черепу и откинулся на спинку стула. Сняв очки, он положил их поверх бумаги, которую читал, и улыбнулся. Это было уж совсем необычно, и Ясомэникэ подумала, что, пожалуй, первая удостоилась улыбки нового директора. Ясомэникэ села на краешек одного из стульев, стоявших перед письменным столом, и только собралась объяснить цель своего прихода, как господин Раджапакша наклонился вперед, положил локти на стол и сказал:

— Я думал о твоем переводе, Ясомэникэ. Эхэлиягода на другом краю земли, а ты ведь не замужем. Несладко тебе там будет.

— Об этом-то я и пришла поговорить, сар. — Хотя господин Раджапакша был преподавателем сингальского языка, дослужившимся до должности директора, и к нему следовало бы обращаться на сингальский манер «локу махаттая» — «большой господин», Ясомэникэ заметила, что такое обращение ему не очень-то по душе. — Сар, — продолжала она. — Дело не в том, что я незамужняя. Моя мать — старая и больная женщина, и я никак не могу оставить ее одну. Если бы вы смогли помочь, сар…

Некоторое время господин Раджапакша сидел неподвижно, о чем-то размышляя. Вверх от плотно зажатой в губах сигареты тянулась тонкая струйка дыма. Ясомэникэ сидела не шевелясь. Внезапно он шумно вздохнул, словно нашел решение для трудной задачи, и на его лице вновь появилась улыбка.

— Вот что надо сделать. Напиши мне заявление и укажи все причины, по которым ты не можешь ехать в Эхэлиягоду, а я отвезу его в нашу контору. Может быть, нам и вдвоем придется съездить в Коломбо…

— Как вы скажете, сар.

— Посмотрим, посмотрим. Прежде всего напиши заявление. Поподробнее. Напиши, что мать больна и, кроме тебя, за ней некому присмотреть. Что еще? Напиши, что ты не замужем, что до сих пор работала хорошо и никаких претензий к тебе нет. Обо всем напиши. Еще что-нибудь придумай.

Ясомэникэ четыре раза переписывала заявление, прежде чем решила, что смогла убедительно изложить причины, по которым ей необходимо остаться в Эпитакандэ. Она вручила заявление господину Раджапакше, и через неделю он вызвал ее к себе.

— Я показывал твое заявление в конторе. Там говорят, что получили распоряжение из министерства и сами не в состоянии ничего изменить. Но не надо отчаиваться. У меня в Коломбо есть друг. Важная птица, и нужных знакомств у него полно. Я ему звонил, и он мне сказал, что надо приехать и все толком ему объяснить.

— Хорошо, сар.

— Тогда в пятницу. В час. Я отвезу тебя на своей машине.

— Спасибо, сар, вы очень добры. Но зачем вам беспокоиться — я и сама как-нибудь доберусь до Коломбо.

— Никаких возражений! Я отвезу тебя в Коломбо и привезу обратно. Только никому не говори, по какому делу мы едем. И домашним не говори, куда и с кем едешь, а просто скажи, что в пятницу нужно отлучиться из дому, и все. Итак, в пятницу ровно в час я подъеду к воротам монастыря. Будь в это время там. Нечего нам ждать друг друга и мозолить людям глаза.

21

В четверг вечером Ясомэникэ тщательно выбрала сари и кофточку для завтрашней поездки и еще раз продумала то, что она скажет влиятельному другу господина Раджапакши.

Рано утром она проснулась от шума во дворе: Вималядаса гремел подойником и ругал Рыжуху. Вероятно, Рыжуха, своенравная корова, которую Вималядаса недавно приобрел, опять капризничала и не хотела стоять смирно, пока ее доили. Решив, что снова заснуть ей не удастся, Ясомэникэ поднялась и вышла во двор. День обещал быть дождливым — небо на востоке затянулось тучами.

Ровно в час Ясомэникэ была у ворот монастыря. Моросил мелкий дождик. Прошло пять минут. Десять. А господин Раджапакша все не появлялся. Ясомэникэ нервничала и поминутно поглядывала на часы. По дороге то и дело кто-нибудь проходил и заговаривал с ней. Наконец показался автомобиль господина Раджапакши. Затормозив рядом с Ясомэникэ, господин Раджапакша открыл заднюю дверь.

— Садись, садись, Ясомэникэ. Еле завел свою колымагу. Аккумулятор, что ли, сел? Пришлось заводить ручкой.

Ясомэникэ захлопнула дверцу, и они тронулись в путь. Ведя машину по блестящей от дождя дороге, господин Раджапакша болтал не умолкая:

— Это ничего, что мы немного задержались. Гаджадира обещал, что после полудня он никуда не поедет и обязательно будет дома. А если дождь пойдет, то он вообще носа из дома не высунет. А бывает, что на работу не ходит — все распоряжения отдает по телефону. Он-то может себе это позволить. Но моя просьба для него закон…

По ветровому стеклу лениво двигался дворник. Он не успевал стирать падавшие на стекло капли дождя, и господин Раджапакша время от времени останавливал машину и протирал ветровое стекло тряпкой. Когда в Коломбо они проезжали мимо глазной поликлиники, Ясомэникэ поглядела на часы — стрелки показывали без двадцати четыре. Господин Раджапакша свернул в боковую улицу, миновал несколько коттеджей, въехал в какой-то двор и остановился перед верандой большого, но старого и невзрачного дома. Когда машина въезжала во двор, Ясомэникэ обратила внимание, что кирпичные столбы, стоявшие по обеим сторонам въезда, основательно разрушены временем и покрыты толстым слоем мха и лишайника. Она торопливо достала из сумки гребенку и пригладила прядь волос, выбившуюся из прически. Тем временем господин Раджапакша вышел из машины и спросил тощего старика, который сидел на ступеньках лестницы, ведущей на веранду:

— Господин дома?

— Куда-то уехал. Обещал скоро вернуться.

Господин Раджапакша и Ясомэникэ поднялись на веранду. Там на плетеных стульях сидело несколько человек. Господин Раджапакша и Ясомэникэ уселись на свободные стулья и стали ждать возвращения хозяина дома. Все молчали. И дом, и двор имели запущенный вид. Двор не подметали уже несколько дней. На посыпанной гравием дорожке, которая тянулась от веранды к воротам, там и здесь росла трава. С того места, где сидела Ясомэникэ, была видна просторная комната. И хотя посреди нее стоял большой стол и рядом с ним несколько стульев, она выглядела неуютной и нежилой. Где-то зазвонил телефон. Позвонил-позвонил — и замолк. Снова наступила тишина. Господин Раджапакша закурил сигару и, вытянув губы дудочкой, выпустил дым кольцами.

Прошло около получаса. Во двор въехала большая черная машина и остановилась около веранды.

— Это Гаджадира, — сказал господин Раджапакша, выбрасывая окурок сигары во двор.

Все вскочили со стульев и приветствовали господина Гаджадиру глубокими поклонами, едва он поднялся на веранду. А господин Гаджадира слегка улыбнулся господину Раджапакше и Ясомэникэ и прошел в свой кабинет, не обращая ни малейшего внимания на остальных посетителей.

— Пусть Гаджадира сначала примет других. Тогда он без всякой спешки сможет выслушать нас, — шепнул господин Раджапакша Ясомэникэ.

Дверь в кабинет господина Гаджадиры оставалась открытой, и иногда на веранде было слышно, как он, возвысив голос, распекал своего собеседника. И каждый раз господин Раджапакша удовлетворенно кивал головой, а в душу Ясомэникэ закрадывались опасения. Ушел последний посетитель. «Боже! Помоги мне!» — взмолилась про себя Ясомэникэ, входя в кабинет.

— Заходите-заходите. Садитесь. — Господин Гаджадира был приветлив и дружелюбен. — Мне понадобилось уехать по срочному делу. А вам долго пришлось ждать?

Господин Раджапакша взял из рук Ясомэникэ заявление и передал господину Гаджадире.

— А, это тот случай, о котором ты мне говорил. — Господин Гаджадира принялся читать заявление. Время от времени он поглядывал на Ясомэникэ, которая встречала каждый его взгляд любезной улыбкой.

Отложив заявление в сторону, господин Гаджадира вытащил сигарету из лежавшей на столе пачки, закурил и откинулся на спинку стула. Ясомэникэ затаила дыхание.

— Значит, вы и есть мисс Ясомэникэ, — обратился к ней господин Гаджадира, делая ударение на слове «мисс».

— Да, сар.

— Вам уже скоро надо приступать к работе на новом месте.

Тут господин Раджапакша кашлянул и вступил в разговор:

— Сар, мисс Ясомэникэ самый лучший преподаватель в моей школе. Она одна ведет английский язык…

— Посмотрим, посмотрим… — Замечание господина Раджапакши почему-то не понравилось хозяину дома, и он заговорил о делах школы вообще: — А как дела в школе? Смогли ли вы устранить все те недостатки, которые обнаружила комиссия?

— За три месяца работы в Эпитакандэ устранить все недостатки было просто невозможно. Дайте мне хоть год. Уверен, что за этот срок превращу школу в Эпитакандэ в одну из лучших. Но для этого нужно, чтобы мне оставили таких преподавателей, как мисс Ясомэникэ.

Господин Гаджадира, словно внезапно вспомнив о каком-то деле, встал из-за стола и, пробормотав извинения, вышел в дверь, которая была в центре стены, за его письменным столом. Ясомэникэ вопросительно взглянула на господина Раджапакшу.

— Все идет хорошо, — прошептал тот. — Только постарайся ему понравиться.

Господин Гаджадира вернулся минут через пять, снова сел за стол и быстро что-то написал на небольшом листке бумаги.

— Вот что мы сделаем, — сказал он, складывая листок и протягивая его господину Раджапакше. — Пожалуйста, съездите в мою контору. Там вам по этой записке выдадут личное дело мисс Ясомэникэ. Привезите его сюда. Постараюсь уже сегодня что-нибудь предпринять.

— А контора еще не закрыта?

— Нет. Там сегодня несколько клерков останутся допоздна.

Ясомэникэ поднялась, чтобы ехать вместе с господином Раджапакшей, но господин Гаджадира остановил ее:

— А вам зачем ехать? Господин Раджапакша съездит один, а мы тут немного поболтаем.

По-видимому, дело шло на лад. Однако, по мере того как затихали шаги господина Раджапакши, ее охватывало все большее беспокойство: как себя держать наедине с таким могущественным чиновником, как господин Гаджадира? Только бы не навредить себе каким-нибудь неосторожным словом!

— А вы давно работаете в школе в Эпитакандэ? — Господин Гаджадира широко улыбнулся.

— Уже шестнадцать лет.

— Немалый срок. Опыт у вас действительно большой.

Господин Гаджадира вышел из-за стола и вплотную подошел к Ясомэникэ, так, что их колени соприкоснулись. Ясомэникэ съежилась и отодвинулась. Господин Гаджадира усмехнулся, закурил сигарету и стал расхаживать по комнате. Ясомэникэ попыталась улыбнуться ему, но почувствовала, что улыбка получилась жалкой. Оба молчали. Господин Гаджадира докурил сигарету и раздавил окурок в пепельнице. Резко повернувшись к Ясомэникэ, он схватил ее за запястье:

— Я тебе помогу. Ну а ты не девочка и, надеюсь, все понимаешь. Пошли.

Ясомэникэ не шевелилась. Она попыталась высвободить руку, но пальцы господина Гаджадиры сжимали ее словно клещи.

— Чего ты боишься? Не дури. — Он рывком поднял ее со стула и потащил к двери. Ясомэникэ была так напугана, что и крикнуть не могла, а только шептала:

— Что вы делаете? Пустите меня. Пустите…

Когда Ясомэникэ пришла в себя, то обнаружила, что лежит на измятой кровати в какой-то комнате, что за окном уже темно, а в углу комнаты на полу горит лампа. Кроме нее, в комнате никого не было. Она с трудом слезла с кровати, кое-как привела в порядок платье и прическу и, пошатываясь — временами у нее все начинало плыть перед глазами, — пошла искать кабинет господина Гаджадиры. В кабинете тоже никого не было. Ясомэникэ опустилась на стул, на котором сидела раньше. Послышались чьи-то шаркающие шаги — тощий старик, которого они встретили на ступеньках, когда приехали, принес чашку кофе. Он поставил ее на углу стола рядом с Ясомэникэ и, не говоря ни слова, вышел из кабинета. Кофе был горячий — от чашки вверх убегали тонкие струйки пара, наполняя кабинет приятным ароматом. К кофе Ясомэникэ не притронулась. Через несколько минут появился господин Гаджадира и занял свое прежнее место за столом. На лице его играла самодовольная улыбка.

— Не вешайте носа, мисс. Что случилось — то случилось. Выпейте-ка лучше кофе.

Ясомэникэ молча глотала слезы. Потом словно из-под земли появился господин Раджапакша — Ясомэникэ не заметила, как он вошел в кабинет.

— Сар, я не смог выполнить вашей просьбы. У меня лопнула шина. Пришлось менять колесо, и когда я приехал в контору, там уже никого не было.

— Ничего страшного. — Господин Гаджадира небрежно махнул рукой. — Я завтра же напишу письмо, чтобы отменили перевод мисс Ясомэникэ, и все будет в порядке. — И обращаясь к Ясомэникэ: — Не бойтесь, мисс Ясомэникэ. Теперь-то я вашу просьбу обязательно выполню. — Он самодовольно хохотнул.

— Тогда мы поедем, сар. — Господин Раджапакша встал со стула.

Но Ясомэникэ помедлила еще несколько мгновений — она опасалась, что стоит ей стать на ноги, как закружится голова и она не сможет дойти даже до двери. Наконец она собралась с духом и, даже не взглянув на господина Гаджадиру и не попрощавшись с ним, двинулась за господином Раджапакшей.

Автомобиль мерно катился в ночи. На поворотах фары выхватывали из темноты деревья, заборы, дома. Господин Раджапакша почти непрерывно болтал, но Ясомэникэ не слышала ни единого слова. Она сидела, съежившись на заднем сиденье, и проклинала господина Раджапакшу, который подстроил все это, себя, весь мир вообще.

22

Как ни старалась Ясомэникэ выбросить из памяти обстоятельства злополучной поездки в Коломбо, ей это не удавалось. Порой ей казалось, что ее снова обхватывают грубые и бесцеремонные руки господина Гаджадиры, чувствовала на своем лице его дыхание. Она вздрагивала, и к горлу подкатывала тошнота. Она долго смотрела на свое отражение, когда на следующее после поездки утро причесывалась перед зеркалом. Лицо было угрюмым. Под глазами лежали черные круги, около губ — горькие морщинки. Ей показалось, что и седых волос, которые она стала замечать с некоторых пор, стало больше. Гребень выскользнул из руки, и она бросилась лицом вниз на кровать, кусая подушку, чтобы не дать вырваться душившим ее рыданиям.

После поездки Ясомэникэ стала молчаливой и замкнутой. Ей никого не хотелось видеть, не хотелось ни с кем разговаривать. Глядя на нее, Описара Хаминэ сокрушенно качала головой: вот что бывает, когда женщина остается одинокой, — и просила Вималядасу не трогать сестру и не пререкаться с ней, даже если она к нему будет придираться. По настоянию Описара Хаминэ Вималядаса послал в газету «Силумина» брачное объявление, в котором сообщались сведения о Ясомэникэ и излагались требования к возможному жениху. Пришло несколько писем, но Ясомэникэ, едва взглянув на них, заявила, что никто из претендентов на ее руку и сердце ей не подходит.

— Не надоело тебе, мама, искать женихов для меня? — сказала она Описара Хаминэ. — Если тебе делать нечего, поищи лучше невесту для Вималядасы.

Вималядаса уже был в том возрасте, когда следовало подумать о женитьбе. Он и невесту себе присмотрел — старшую дочь Гинихимуллэ Сэкары. Она не отличалась особой красотой, но была скромной и трудолюбивой девушкой. Останавливало Вималядасу только одно — старшая сестра все еще была не замужем. Но после того, что Ясомэникэ сказала матери, это препятствие отпало. Когда Гинихимуллэ Сэкара согласился отдать свою дочь за Вималядасу, Описара Хаминэ сообщила об этом Ясомэникэ. Новость вызвала у Ясомэникэ чувство горечи — ей казалось, что она стала лишней в доме и уже никому не нужна. Особенно ее удручало то, что в организации брака активно участвовала Саттихами.

23

Первое время после приезда в Советский Союз Санат тосковал по дому. Но вскоре работа и все, что он увидел в этой стране, настолько захватили его, что по крайней мере днем он редко думал о доме и родителях. Санат проходил практику в Москве, на металлургическом заводе «Серп и молот». Его поражало здесь буквально все — масштабы и организация производства, самоотверженный труд рабочих и служащих, но больше всего, пожалуй, отношения между людьми: рабочие и служащие держались с чувством собственного достоинства, никто не сгибался в три погибели перед начальством, как у него на родине. Вместе с Санатом на этом заводе проходили практику еще трое цейлонцев. Ратнасурия и Стиван были из Коломбо, а Сиватамби — из Джафны. Они подолгу обсуждали увиденное. Но Санату, родившемуся и выросшему в деревне, очень хотелось увидеть, как живут в этой стране крестьяне. И такая возможность представилась. Всем четверым предложили провести месяц в колхозе. Это был сравнительно небольшой колхоз, расположенный на берегу Черного моря. Санат, Ратнасурия, Стиван и Сиватамби вызвались работать на винограднике. Они срезали тяжелые гроздья спелых и сочных ягод и укладывали их в ящики. До приезда сюда Санат и не думал, что на полях может работать столько машин. В колхозе была своя школа и дом культуры с библиотекой, кинозалом и спортивным залом. Станет ли когда-нибудь жизнь в его Эпитакандэ такой же? — с горечью думал Санат.

Только здесь, за тысячи километров от дома, он понял, какое тяжелое и безрадостное существование ведут крестьяне в его стране. Каждый директор школы в Эпитакандэ утверждал, что для него прежде всего важны интересы крестьян, и стремился привлечь в школу как можно больше учеников. Но целью его было вовсе не то, чтобы большее число крестьянских детей получили образование. Он стремился добиться перевода школы в более высокую категорию и тем самым обеспечить себе прибавку к зарплате. Настоятель монастыря из кожи вон лез, чтобы собрать как можно больше пожертвований. В глубине души Санат чувствовал, что Котахэнэ Хамудуруво уже не удовлетворен своим нынешним положением и что в один прекрасный день он, возможно, станет его родственником. А такие люди, как Рогис Аппухами и Тэджавардхана, только и думали, как бы набить кошелек потуже. На недавно состоявшихся выборах Тэджавардхана одержал победу над Рогисом Аппухами и прошел в деревенский комитет. Ему удалось, кроме того, заполучить должность председателя кооперативного комитета. И тогда-то жители Эпитакандэ в полной мере оценили его предприимчивость. Иногда целыми неделями жителям деревни не выдавали по карточкам ни сушеной рыбы, ни гороха, ни перца, ни муки. К дверям кооперативной лавки прикреплялась бумажка, в которой сообщалось, что продуктов на складе нет. А тем временем все это втридорога продавалось из-под полы…

— Эх, Санат, Санат, — рассмеялся один раз Ратнасурия, когда Санат рассказал ему об Эпитакандэ. — Да разве такое творится только у вас в деревне! Раскрой глаза пошире! Везде у нас одно и то же.

— Ты прав, Ратнасурия, — ответил Санат. — Я говорю об Эпитакандэ, потому что мне там все хорошо знакомо. Говорят одно, а делают другое. Здесь социализм не просто лозунг, а реальность. А наши буржуазные демагоги своими делами только могут подорвать веру народа в это дело.

— Мало того. Они еще изобрели «демократический социализм». На все тяжкие идут, только бы надуть народ да сохранить свои привилегии, — с горечью сказал Сиватамби.

— Надо смотреть в корень и судить о людях по их делам. Пока у нас в стране существует эксплуатация, ни о каком социализме и речи быть не может, — твердо заявил Ратнасурия.

— А я вот что думаю, — продолжал Санат. — Только социализм может обеспечить народу хорошую жизнь. Посмотрите, каких успехов добились здесь за короткий срок! А как люди здесь работают? Знают, что работают на себя.

— Даже девушки на винограднике любого из нас посрамят, — подал голос Стиван.

— А ты, Стиван, что бы мы ни обсуждали, все стараешься на девушек разговор перевести, — поддел товарища Ратнасурия, и все четверо рассмеялись. — У нас капиталисты эксплуатируют физическую силу рабочих, — продолжал он, — а буржуазные политики — их веру.

— Мы все говорим да говорим, а какой в этом толк, — вздохнул Стиван.

— Поговорить тоже нужно, — возразил Санат. Он подошел к телевизору и включил его. Выступал танцевальный ансамбль, но никто даже не взглянул на экран. Санат снова щелкнул выключателем. — Как бороться за лучшую жизнь у себя на родине, я пока не представляю. Для этого нужно еще многое узнать и многое понять. Но одно знаю твердо. Когда я вернусь домой, то не буду сидеть сложа руки и равнодушно смотреть, как притесняют простых людей.

— А не случится ли так, что ты вернешься домой, будешь получать хорошую зарплату, обзаведешься автомобилем, хорошим домом — и до бедняков тебе не будет никакого дела? — засомневался Ратнасурия.

— Нет, не случится, — упрямо мотнул головой Санат.

Многое из того, что он видел у себя на родине, хоть и представлялось ему несправедливым, казалось неизбежным. И потребовалось уехать за тысячи километров, чтобы освободиться от традиционных взглядов и представлений, чтобы в полной мере понять те тяготы, которые испытывали его родители и другие, такие же, как и они, бедняки. Санат считал своим долгом сделать что-нибудь не только для своих родителей, но и для всех, кто страдал от нужды, непосильного труда и злой воли власть имущих.

В своих письмах домой, особенно брату Викраме, Санат подробно рассказывал о том, что увидел в Советском Союзе, что собирается делать по возвращении домой. Каждое письмо Саната читали всей семьей по три-четыре раза, и вера в Саната была настолько велика, что все беспрекословно соглашались с тем, о чем он писал.

24

После того как в школе стало известно об отмене перевода Ясомэникэ в Эхэлиягоду, она заметила, что в ее отношениях с учителями появилась какая-то натянутость. Не раз она замечала, как при ее появлении в учительской только что оживленно болтавшие учителя внезапно замолкали, а потом вяло и без всякого интереса начинали говорить о погоде, нерадивости учеников или о чем-нибудь самом обыденном. Не раз она ловила на себе насмешливые взгляды. В чем тут дело — нетрудно было догадаться. Однажды Ясомэникэ, войдя в учительскую, услышала, как Самавати Нона — она стояла спиной к двери и не видела Ясомэникэ — сказала:

— Вот мы все жалуемся на бюрократизм. А ведь если раньше, чтобы добиться чего-нибудь, надо было к начальству несколько раз съездить, то теперь при желании и за один раз можно все устроить.

Увидев стоявшую в дверях Ясомэникэ, господин Джаятилака зашикал на Самавати Нону. Краска бросилась в лицо Ясомэникэ. Она сделала вид, что ничего не слышала, и поспешила выйти из учительской. Работать в тот день она не могла — буквы прыгали у нее перед глазами, она готова была вот-вот разрыдаться. Ясомэникэ написала директору школы записку и под предлогом плохого самочувствия побрела домой. «Хорошо еще, что Котахэнэ Хамудуруво уехал и я совсем с ним не встречаюсь!» — подумала Ясомэникэ, подходя к монастырю, и словно окаменела — из ворот вышел Котахэнэ Хамудуруво и остановился на дороге, поджидая ее. Первым порывом Ясомэникэ было повернуться и побежать в обратную сторону, но она быстро овладела собой и пошла навстречу Котахэнэ Хамудуруво.

— А я и не знала, что вы вернулись, саду.

— Вчера поздно вечером приехал. Как твои дела, Ясомэникэ?

— По-старому, — пробормотала Ясомэникэ. — А как экзамены?

— Все сдал до единого, — с облегчением сказал Котахэнэ Хамудуруво, словно человек, избавившийся от непомерно тяжелого груза. — Я тебе привез книги. — И добавил почти шепотом: — Пошли ко мне в комнату.

И надо же было случиться, чтобы его последние слова услышал Кораласутия — известный на всю деревню соглядатай и сплетник, к которому вроде бы все относились с презрением, но у которого тем не менее никогда не было недостатка в слушателях. Проходя мимо монастыря, он приметил Ясомэникэ и Котахэнэ Хамудуруво, и чутье подсказало ему, что здесь будет что послушать. Он подкрался к тому месту, где стояли Ясомэникэ и Котахэнэ Хамудуруво, спрятался за деревом и был тут же вознагражден. Когда Ясомэникэ и Котахэнэ Хамудуруво отошли подальше, он выскочил из своего укрытия, сделал крюк за оградой монастыря, чтобы никому не попасться на глаза, и подкрался к окну комнаты Котахэнэ Хамудуруво.

Войдя в комнату, Ясомэникэ сразу же отошла в дальний угол и прислонилась к стене. Ей хотелось броситься к Котахэнэ Хамудуруво, прижаться к нему, но между ним и ею незримо встал господин Гаджадира. Котахэнэ Хамудуруво видел, что Ясомэникэ взволнована, но ни о чем не спрашивал — волнение красило ее еще больше, а ее состояние он объяснил неожиданностью их встречи. Он достал из ящика стола коробку шоколадных конфет и протянул Ясомэникэ:

— Вот тебе небольшой подарок, Ясо.

Ясомэникэ не двигалась. Тогда Котахэнэ Хамудуруво подошел к ней и попытался вложить коробку с конфетами ей в руки. Их пальцы встретились. Ясомэникэ показалось, будто электрический ток пронзил ее тело, и, выпустив коробку с конфетами, она со стоном упала на грудь Котахэнэ Хамудуруво…

— Саду…

— Ясо…

Кораласутия осторожно заглянул в окно и остолбенел: стоило прожить жизнь, чтобы увидеть такое! Задрав саронг почти до пояса, он сломя голову бросился в деревню. Встречные ребятишки показывали на него пальцами и смеялись ему вслед, но Кораласутии было не до них. Он как на крыльях летел к кооперативной лавке, перед которой на скамейке всегда можно было найти кого-нибудь. На этот раз там оказалось несколько парней.

— Что я видел!.. Что видел… — даже не отдышавшись, затараторил Кораласутия. — Ясомэникэ с Котахэнэ Хамудуруво у него в комнате… Сначала он дал ей коробку конфет… А потом… Пошли скорей… Сами увидите…

Новость была настолько ошеломляющей, что поначалу к словам Кораласутии отнеслись с недоверием. Но он клялся и божился, что сказал чистейшую правду. В конце концов двое парней вскочили на велосипеды и помчались к монастырю, а остальные побежали следом.

Едва Ясомэникэ вышла из ворот монастыря с коробкой шоколадных конфет в руках, как с ней рядом резко затормозили двое на велосипедах. Один из них, осклабившись, указал пальцем на коробку с конфетами и с издевкой произнес:

— А в монастыре можно и сладеньким полакомиться.

— Уж если так приспичило, то могла бы и нам сказать, — добавил другой. — Зачем к монаху приставать.

— Ишь чего захотел, приятель. Ведь это же секретарь общества верующих женщин. Тут только монаху можно.

Со стороны лавки со свистом и улюлюканьем бежали несколько человек. Кровь отлила от лица Ясомэникэ, и, опустив голову и не оглядываясь, она побежала домой.

В тот день в монастырь пришло необычно много народу — даже те, кто едва знал туда дорогу. Они спешили послушать сплетни и, если удастся, взглянуть на Котахэнэ Хамудуруво. Но увидеть Котахэнэ Хамудуруво в тот день никому не удалось: он не высовывал носа из своей комнаты. Величественно прошествовал Тэджавардхана — он пришел потребовать от главного монаха суровых мер против Котахэнэ Хамудуруво и Ясомэникэ и хоть косвенно да отомстить Бандусене за отказ с ним породниться. Главный монах заверил Тэджавардхану, что если то, что он слышал, правда — ему еще предстоит во всем разобраться, — то и духу Котахэнэ Хамудуруво не будет в монастыре.

А тем временем события развивались в доме Описара Хаминэ. Вималядаса узнал о том, что произошло в монастыре, когда был в поле. Он сразу же бросился домой. Ясомэникэ лежала на кровати в своей комнате совершенно безучастная, повернувшись лицом к стене. Вималядаса кинулся к Бандусене — посоветоваться, что делать. Едва выслушав брата, Бандусена рысцой побежал в «большой дом». Вималядаса — за ним. Бандусена рывком распахнул дверь в комнату Ясомэникэ и рявкнул:

— Может быть, все же скажешь нам, что произошло?

В ответ ни слова. Только сдавленные рыдания да в такт им вздрагивающие плечи Ясомэникэ. Описара Хаминэ бросила свою палку и запричитала:

— Да что ж это творится, господи! Куда нам теперь деваться? Как людям в глаза смотреть? Как дальше жить?

— Успокойся, мама! — Вималядаса крепко обнял Описара Хаминэ и отвел ее на веранду. Затем он и Бандусена спустились во двор.

Ясомэникэ некоторое время лежала неподвижно. «Это конец, — думала она. — Как я покажусь на улице? Как смогу работать в школе? Как посмотрю детям в глаза? Нет, жить дальше нет смысла». Шатаясь, Ясомэникэ встала с кровати и, придерживаясь за стену, вышла из комнаты. Вималядаса и Бандусена стояли во дворе и разговаривали, когда со стороны колодца раздался стук, словно упало что-то тяжелое.

— Где Ясо? — не своим голосом закричал Бандусена, и оба брата опрометью бросились к колодцу. Бандусена проворно сбросил саронг и спустился в колодец по веревке, привязанной к стояку. Ему удалось схватить Ясомэникэ за волосы и поднять ее голову над водой. Услышав вопли Описара Хаминэ, прибежали Саттихами и Викрама и принесли толстую веревку. Вималядаса сложил вместе несколько сухих пальмовых веток и зажег их, чтобы посветить Бандусене. Конец веревки бросили в колодец, и Бандусена с трудом обвязал ею тело Ясомэникэ. Подоспело несколько мужчин, и с их помощью Ясомэникэ вытащили из колодца. К счастью, Ясомэникэ недолго пробыла в воде, все обошлось без особых осложнений. Она только наглоталась воды да несколько раз ударилась о стенки колодца. Ни у кого теперь не осталось сомнений в том, что разговоры о ней и Котахэнэ Хамудуруво — правда.

25

Попытка Ясомэникэ покончить с собой вконец расстроила Бандусену. К тому же он продрог до костей, пока выбирался из колодца. И когда в доме улеглась суета, он направился в хижину Кэлэподдэ и осушил там два стакана арака. Дрожь прошла, мысли прояснились, положение уже не казалось таким безвыходным. Надо было сходить к Котахэнэ Хамудуруво и заставить его жениться на сестре, чтобы смыть позор, который лег на их семью. Арак, горячей волной разлившийся по телу, придал Бандусене необходимую решимость. Он позвал Вималядасу, и они вдвоем направились в монастырь. Около монастыря толклось много народу, братьям пришлось подождать, пока с наступлением темноты все не разбредутся по домам.

А тем временем Котахэнэ Хамудуруво сидел у себя в комнате и обдумывал сложившееся положение. Доказать, что он невиновен, не было никакой возможности. Да и стоило ли пытаться это доказывать? Во-первых, Ясомэникэ нравилась ему уже много лет. Долгое время он подавлял свое влечение к Ясомэникэ, надеясь на карьеру в духовной иерархии. Но осуществить эти надежды оказалось не так-то просто, а сейчас им вообще пришел конец. С этим было связано второе обстоятельство. С некоторых пор он снова подумывал о возвращении к мирской жизни, и получение университетского диплома было важным звеном в этих планах. А сложив с себя сан, он сможет жениться на Ясомэникэ. Так что в том, что произошло, никакой трагедии не было. В деревне посудачат и успокоятся.

Когда Бандусена и Вималядаса вошли в комнату, Котахэнэ Хамудуруво сидел в кресле. По дороге в монастырь Бандусена решил говорить с Котахэнэ Хамудуруво строго и сурово, но, оказавшись с монахом лицом к лицу, как-то оробел. Первым заговорил Котахэнэ Хамудуруво:

— Я знаю, по какому делу вы пришли. Случилось то, чего никто и предположить не мог…

— Хватит ходить вокруг да около. Говорите прямо… — оборвал его Бандусена.

Котахэнэ Хамудуруво движением руки остановил Бандусену.

— Я еще не кончил. Не надо кричать. Будет гораздо лучше, если мы обсудим все спокойно. Что случилось — то случилось. Честь вашей сестры оказалась задетой. Я решил сложить с себя духовный сан…

— А нам-то что от этого… — Бандусена начал терять терпение.

— Да потерпи ты немного и дослушай. После этого я готов жениться на вашей сестре, если она согласится выйти за меня.

Бандусена и Вималядаса вздохнули с облегчением. Все оказалось проще, чем они предполагали.

— А вы-то согласны? — спросил Котахэнэ Хамудуруво.

— Конечно, согласны, — в один голос ответили братья.

Через две недели в присутствии ближайших родственников состоялись регистрация брака господина Силаратна Котахэнэ с госпожой Наваратна Ясомэникэ и скромная брачная церемония. Молодые поселились в «большом доме».

Первое время после свадьбы Ясомэникэ смотрела на Бандусену как на старшего в роду Описара Раляхами. Она считала, что обязана Бандусене и своей жизнью, и возможностью вступить в брак. Нападки на Саттихами прекратились. Но это длилось недолго. Вновь в адрес Саттихами полетели колкости, а Вималядасе приходилось выслушивать нескончаемые поучения.

26

Бандусена и Саттихами решили построить к приезду Саната новый дом. Старая лавка, которую они приспособили для жилья, совсем обветшала. Раньше о постройке нового дома они и думать не могли. Теперь же такая возможность появилась. Во-первых, Санат подкопил немного денег. А во-вторых, кругленькую сумму дал им в долг Вималядаса. Но встал вопрос: где строить?

Когда еще был жив Описара Раляхами, он сам выделил для дома Бандусены участок на холме возле дороги. Однако теперь этот участок был за пределами куцых владений Бандусены — ему пришлось перевести его на имя Ясомэникэ. На оставшемся клочке земли удобного места для постройки не было. Саттихами предложила спросить у Ясомэникэ: не согласится ли она вернуть им ровно столько земли, сколько нужно для нового дома? Заплатить ей они не могли — тогда денег даже на фундамент не хватит. Бандусена скрепя сердце согласился, но поговорить с Ясомэникэ попросил Вималядасу. Вималядаса дождался дня, когда Котахэнэ уехал и должен был вернуться нескоро, — ему не хотелось обсуждать имущественные дела при посторонних — и заговорил с Ясомэникэ об участке на холме. Как и следовало ожидать, Ясомэникэ встретила просьбу в штыки и припомнила все прегрешения Бандусены. Но Вималядаса не отступал. Он долго упрашивал Ясомэникэ проявить доброту и сделать это ради памяти отца. В конце концов Ясомэникэ сказала, что посоветуется с мужем. От него она услышала категорическое «нет» — Котахэнэ не был человеком, который выпускает добро из своих рук.

И пришлось Бандусене искать место для дома на том клочке земли, который остался у него. Десяток пальм упало под ударами топора. Почва была сырая, и сооружение фундамента потребовало денег и времени. Но работа шла споро, и через семь месяцев после того, как в фундамент был заложен первый камень, уже начали крыть черепицей крышу. Как бы ни был бережлив Бандусена, денег все же не хватало, и Вималядаса то и дело выручал старшего брата. До возвращения Саната оставался месяц, по всему было видно, что к тому времени строительство будет закончено. Это очень радовало Саттихами, она мечтала о том, чтобы, вернувшись, Санат переступил порог нового дома.

Вначале многие жители Эпитакандэ были настроены против Ясомэникэ и Котахэнэ. Порой казалось, что им придется переехать в другое место. Но страсти постепенно улеглись. Правда, Ясомэникэ оставила работу в школе, получив зато — не без помощи господина Гаджадиры — место преподавателя в колледже в Батуваттэ. Из Эпитакандэ туда можно было легко добраться на автобусе. К тому же это был колледж, а не деревенская школа, так что в итоге Ясомэникэ даже оказалась в выигрыше.

Многое изменилось в «большом доме», после того как там появился Котахэнэ Силаратна. Раньше, при всей своей вспыльчивости и грубости, Ясомэникэ считалась с матерью и ее желаниями. Котахэнэ всегда оставался спокойным и выдержанным, но ему было в высшей степени наплевать на Описара Хаминэ. А поскольку он быстро подчинил Ясомэникэ своей воле, сделав ее чем-то вроде адъютанта при своей особе, то и она перестала обращать внимание на мать. Все в доме делалось так, как было угодно Котахэнэ. И если теперь к Ясомэникэ обращались с вопросом или просьбой, в ответ неизменно раздавалось: «Надо посоветоваться с мужем». Котахэнэ самолично решал, когда и за сколько нужно продать урожай кокосовых орехов, что и когда покупать на рынке.

Положение в семье стало совсем невыносимым после того, как Котахэнэ поселил в доме свою мать, не предупредив ни Описара Хаминэ, ни Вималядасу. Не прошло и недели, как мать Котахэнэ, обращаясь к Ясомэникэ в присутствии Описара Хаминэ, заявила:

— Ясо, твоя мать совсем больная и немощная. Не лучше ли поместить ее в больницу?

— Хочешь выжить меня из моего дома! — взвилась Описара Хаминэ. — Это мой дом. Я прожила здесь долгую жизнь — и здесь же умру!

— Чего вы сердитесь, Описара Хаминэ? — Мать Котахэнэ сделала вид, будто только сейчас заметила Описара Хаминэ. — Я вижу, что вам тяжело, и подумала, что в больнице вам будет лучше.

— Я сама знаю, где мне лучше, а где — хуже. Едва переступила порог этого дома, и уже я тебе стала неугодной…

— Успокойся, мама. Сколько раз я просил тебя не принимать близко к сердцу всякую болтовню! — остановил Описара Хаминэ Вималядаса. Он только что вошел в комнату и, увидев, что назревает скандал, поспешил успокоить мать.

И Описара Хаминэ, и Вималядаса чувствовали, что всем вместе им в «большом доме» не ужиться. Но куда деваться? Несколько раз Описара Хаминэ советовала Вималядасе построить собственный дом. Но Вималядаса отдал свои сбережения старшему брату Вандусене, и теперь ему придется ждать года два-три, а то и больше, прежде чем он сможет приступить к постройке жилища.

Событием, которое вызвало взрыв, явилось изгнание Сопии. С детских лет она служила в доме Описара Раляхами и стала чем-то вроде члена семьи. Она была глубоко предана Описара Хаминэ и служила ей верой и правдой. Это-то и вызывало гнев и раздражение у матери Котахэнэ, которая в конце концов добилась того, что сын и невестка предложили Сопии убираться на все четыре стороны. Описара Хаминэ узнала об этом, только когда Сопия с узелком в руке пришла попрощаться с ней. Описара Хаминэ попыталась было остановить ее, но Сопия только покачала головой, вытерла ладонью слезы, катившиеся по щекам, и, подхватив свой жалкий скарб, засеменила к воротам. У Описара Хаминэ даже рассердиться не было сил. Ее охватило тупое отчаяние.

— Что же вы делаете? — запричитала она, когда Ясомэникэ вернулась домой. — Ведь Сопия на наших глазах выросла. Заботилась обо мне и относилась ко мне как к матери. А вы выгнали ее из дома, и все.

— Хамка и лентяйка твоя Сопия. Мать Котахэнэ велела ей вчера вскипятить воды, так она даже и ухом не повела. Нечего такую держать в доме. И Котахэнэ так сказал.

— Сопию привел к нам в дом Описара Раляхами. И теперь только я имею право отказать ей от места.

— Кроме тебя в этом доме живут и другие люди. Котахэнэ сказал, что найдет другую прислугу. Разговор окончен.

— «Котахэнэ сказал», «Котахэнэ решил»… А кто такой твой Котахэнэ…

— Замолчи, мама. У тебя и зубы выпали оттого, что ты всегда всех хулила! — Ясомэникэ круто повернулась и ушла к себе в комнату, а Описара Хаминэ осталась сидеть с открытым ртом.

Когда Вималядаса узнал, что Сопию выгнали вон и то, как Ясомэникэ разговаривала с матерью, он тут же собрал свои вещи и вещи матери, и они перебрались в прежнее жилище Бандусены — за несколько дней до этого тот с семьей переехал в новый дом. И Бандусена, и Саттихами настаивали на том, чтобы Описара Хаминэ и Вималядаса поселились вместе с ними, но они предпочли остаться в той развалюхе, где раньше ютился Бандусена. Чтобы соблюсти приличия, приходил к Описара Хаминэ и Котахэнэ с просьбой вернуться обратно.

27

Примерно через месяц возвратился Санат. Встречать его в аэропорт приехали только родители, Викрама, Вималядаса и еще два-три школьных товарища Саната. Он сам просил в письмах, чтобы о его приезде никому не говорили и пышной встречи не устраивали. Несколько дней Бандусена и Саттихами словно летали на крыльях, ничего вокруг не видя и не слыша.

А то, что Бандусена и Саттихами никому не сказали о предстоящем возвращении Саната и встретили его скромно и без излишнего шума, многие расценили как признак высокомерия и пренебрежительного отношения к односельчанам. Особенно сильным это убеждение было у тех, кто по вечерам собирался в кооперативной лавке, — у прихлебателей Тэджавардханы.

— Ишь как нос задирать стали, — заметил как-то Габанчи. — Никому не сказали, что сын возвращается. Сглазили бы мы его, что ли, если бы пошли встретить?

— А Бандусена-то! Всю жизнь только на повозке и ездил. А сына встречать — так автомобиль нанял.

— Скажи нам заранее, такую бы встречу организовали… Что ни говори, а Санат важной птицей стал.

— Да, подвалило парню счастье.

— Какое там счастье! Повалялся у кого-то в ногах, вот его и послали за границу учиться на казенный кошт, — веско заявил Тэджавардхана. — Учился он там, как же! Деньги загребал. Говорят, приемник привез, фотоаппарат. Кучу других вещей. Только-только вернулся, а уже ворчит, что и правительство у нас не то, и депутат не тот.

— Ваша правда, раляхами, — закивал головой Габанчи, отломив кусок жевательного табаку и ритмично двигая челюстями. Здесь было принято соглашаться с Тэджавардханой.

— А впрочем, кто его знает, — продолжал размышлять вслух Тэджавардхана. — Котахэнэ Силаратна тоже сначала петушился. А как присоединился к нам, так и в гору пошел. И какую пользу деревне приносит!

Вначале Котахэнэ Силаратна никакой симпатии к Тэджавардхане не питал. То, что Тэджавардхана требовал у главного монаха сурового наказания для Котахэнэ, привело к еще большему отчуждению между ними. Но все это было в прошлом. Ясомэникэ сумела убедить Тэджавардхану, что Котахэнэ может быть ему полезным. Да Тэджавардхана и сам понимал это: что-что, а людей он оценивал верно. Договорились быстро. Тэджавардхана протолкнул Котахэнэ на пост председателя комитета по сельскому развитию, и они вместе стали обделывать неплохие дела. Для многих в деревне не были секретом махинации в кооперативной лавке и в комитете по сельскому развитию, но они помалкивали. Депутат парламента от их округа благоволил к Тэджавардхане и Котахэнэ, и они чувствовали себя в безопасности.

28

Совсем немного времени потребовалось Санату для того, чтобы убедиться, что положение в Эпитакандэ стало хуже, чем до его отъезда. Теперь при поддержке депутата всем в деревне заправляла троица — Тэджавардхана, Силаратна и Раджапакша, директор школы. Они вершили дела с помощью сравнительно небольшой группы прихлебателей, которую подкармливали от своих щедрот. В их руках была сила, и никто не хотел с ними связываться. Санат подружился с Самараккоди, молодым учителем, недавно назначенным в школу в Эпитакандэ. Самараккоди принимал близко к сердцу все, что происходило вокруг, и Санат нашел в нем единомышленника. Они вели долгие разговоры, негодовали, но что предпринять — не знали.

Вскоре сбылось и предсказание Ратнасурии: Санат приобрел малолитражный автомобиль. За время пребывания в Советском Союзе Санат привык к простоте и непосредственности в общении с людьми и подзабыл об условностях и предрассудках, которые еще бытовали в деревне. Если Санат видел кого-нибудь бредущим по дороге, он тут же останавливал автомобиль и, если им было по пути, предлагал подвезти. Некоторые принимали его приглашение, но в машине устраивались на самом краешке сиденья, смущенно молчали и, когда доезжали до нужного места, многословно благодарили. Они думали, Санат просто хочет похвастаться своим автомобилем. Где это видано, чтобы владелец машины просто так подвозил обыкновенного крестьянина? Если же Санат предлагал свои услуги девушке, то та лишь смотрела на него исподлобья, отрицательно качала головой и спешила дальше.

Когда по деревне пошли пересуды, что Санат предлагает девушкам покататься на автомобиле, Саттихами по-своему истолковала поведение Саната и подняла вопрос о женитьбе. И она, и муж уже давно, еще когда Санат был на учебе в Советском Союзе, подумывали, что, когда он вернется домой, нужно будет найти ему хорошую девушку и сыграть свадьбу; теперь положение у Саната превосходное, и нет никакого смысла откладывать этот важный шаг в его жизни. Услышав деревенские толки, Саттихами решила поспешить с этим делом. Саттихами и Бандусена хотели устроить брак старшего сына по старинке, когда невесту подыскивали родители. Они только опасались, что Санат будет против. Но у самого Саната никого на примете не было, и он не противился желанию родителей. Их выбор пал на дочь господина Виджаясомы из Нуггоды — Суджату. Долгое время господин Виджаясома был начальником почтового отделения в Нуггоде, а сейчас вышел на пенсию. Суджата недавно окончила школу и пока нигде не работала. После обмена письмами молодых людей познакомили. Они приглянулись друг другу, и было решено не слишком медлить со свадьбой.

В преддверии этого важного и приятного события Саната сильно огорчало то, что жители Эпитакандэ относились к нему настороженно и с холодком: теперь, когда Санат стал важным господином, думали они, он смотрит на них свысока. А некоторым было выгодно, чтобы между Санатом и жителями Эпитакандэ образовалась пропасть. Все попытки Саната преодолеть это растущее на глазах отчуждение оказались неудачными. Санат был настолько этим удручен, что у него даже зародилась мысль переехать после женитьбы в Нуггоду. Но он тут же вспомнил предсказание Ратнасурии, и краска залила его лицо.

— Мы все болтаем да болтаем, — сказал он при следующей встрече с Самараккоди. — Пора обуздать нашу троицу.

— А что мы с тобой одни сможем сделать?

— А одним и не надо. Соберем десять-двенадцать парней, которые думают так же, как и мы, и создадим, к примеру, молодежное общество. А двенадцать человек — это тебе не два. К нашему мнению тогда прислушаются. И депутату глаза откроем на то, каких он помощников себе выбрал.

— Вроде и правильно ты все говоришь, сынок, а лучше бы не связывались вы с Тэджавардханой, — вмешалась в разговор Саттихами, которая сидела в сторонке. — Испокон веков крестьянина кто-нибудь притеснял да обманывал. И Тэджавардхана так легко не откажется от кормушки, к которой присосался. Наживешь ты себе неприятностей, сынок.

— Если будешь сидеть сложа руки да кланяться кому ни попадя, то тобой всегда помыкать будут. Я теперь знаю, что жизнь может быть совсем другой, и хочу, чтобы крестьяне в нашей деревне вздохнули свободнее.

— Ты, сынок, достиг хорошего положения. У тебя свадьба на носу. И какое тебе дело до других?

— А такое дело, мамочка, что каждый раз, когда я думаю о том, как туго пришлось тебе и отцу, у меня сердце болит. — Санат взял в свои ладони изрезанное глубокими морщинами лицо матери. — И болит не только за вас, а и за всех придавленных нуждой и несправедливостью.

А тут еще в один прекрасный день нагрянули ревизоры из продовольственного департамента и перевернули кооперативную лавку вверх дном: перевесили все имеющиеся в наличии продукты, проверили гири и весы, просмотрели отчетность. К вечеру ревизоры уехали и увезли с собой заведующего лавкой, свояка Тэджавардханы. Едва ревизоры принялись за работу, как Тэджавардхана и Котахэнэ куда-то умчались на автомобиле. В тот день до позднего вечера перед кооперативной лавкой толпился народ. А на следующий день лавка была открыта, как обычно, с самого утра, и заведующий важно восседал на своем месте, словно накануне ничего и не произошло. И тут же по деревне поползли слухи, что письмо с просьбой прислать ревизоров написал Санат. «Это все Санат подстроил, — нашептывали люди Тэджавардханы. — Он только говорит, что для простых людей старается, а на самом деле хочет спихнуть Тэджавардхану, чтобы превратить кооператив в свою вотчину и как следует поживиться. За границей хапанул деньжат и здесь того же захотел».

Не удалась и попытка сплотить деревенских парней. В одно из воскресений пятнадцать молодых людей, включая Саната и Самараккоди, собрались в школе. Они особенно не афишировали свое собрание, опасаясь неприятных сюрпризов со стороны Тэджавардханы и его людей. Их опасения оказались не напрасными. Едва Санат начал говорить, как дверь класса широко распахнулась, и на пороге выросла фигура Тэджавардханы. Пройдя мимо столов, он уселся прямо напротив Саната и вперил в него свой взгляд. Вместе с ним в класс ввалилось человек пятнадцать, и в открытую дверь было видно, что в коридоре осталось столько же.

— Ну что ж ты замолчал? — обратился он к Санату, откидываясь на спинку скамейки и закидывая ногу на ногу. — Мы тоже хотим послушать…

Санат молчал. Он видел, что силы неравны, что многие из его сторонников оробели и хотели бы, наверно, оказаться сейчас как можно дальше. Понимал он и то, что любое замечание может спровоцировать Тэджавардхану, а потасовка будет ему только на руку.

— А мы прослышали, что вы какое-то общество хотите создать, — продолжал Тэджавардхана, — и решил» в него вступить.

— Мы уже обо всем поговорили. Пошли, ребята. — Санат встал и направился к выходу. Как ни странно, сторонники Тэджавардханы расступились и дали им спокойно выйти. Только Тэджавардхана загородил Санату проход и с издевкой сказал:

— Увидел, у кого сила? Поднабрался за границей идей и воду тут мутишь. Если не успокоишься, нарвешься на неприятности.

— Ну что тебе не сидится спокойно, сынок? — запричитала Саттихами, когда узнала о происшедшем в школе. — Я экзаменов не сдавала, но знаю, что речку не заставишь течь в обратную сторону.

— Речка речкой, а я не отступлюсь, мама, — твердо сказал Санат. — Не знаю еще, что буду делать дальше, но в одном уверен: никакому Тэджавардхане меня не запугать.

29

Вскоре отпраздновали свадьбу Саната и Суджаты. Как обычно в таких случаях, было много суеты и споров. Мнения разделялись по каждому вопросу: состоится ли свадьба в Эпитакандэ или в Коломбо, где можно снять какой-нибудь приличный ресторанчик, сколько должно быть гостей и кого именно приглашать… Но в конце концов порешили на том, что свадьба состоится к Коломбо. Все прошло очень хорошо. Только Ясомэникэ и Котахэнэ на свадьбу не пришли. Ясомэникэ попыталась даже отговорить Описара Хаминэ. Да еще какой-то недоброжелатель подпилил одну стойку у арки, под которой должны были пройти молодые, возвращаясь домой.

Тем временем подошло время парламентских выборов. Их провозвестником явился одержавший победу на прошлых выборах депутат, приехавший в Эпитакандэ. Он обходил крестьянские дома, здоровался за руку с каждым встречным, участливо расспрашивал, как тому живется и чем он может помочь. Среди прочих он посетил Ясомэникэ и Котахэнэ, и именно в их доме был намечен состав комитета, который должен будет вести предвыборную кампанию в Эпитакандэ. Обычно после выборов никто в деревне и в глаза депутата не видел. Даже те, кто ездил в Коломбо, чтобы обратиться к нему с просьбой, в лучшем случае удостаивались чести быть принятыми его секретарем.

О приближении избирательной кампании свидетельствовало и то, что в кооперативной лавке появилось больше товаров. Как и прежде, большая часть порошкового молока, тканей и некоторых других товаров шла из-под полы, но уже не тем, кто больше платил, а главным образом тем, кого нужно было склонить на свою сторону. Крестьянам внушали, что снабжение лавки улучшилось благодаря стараниям депутата, что если он и на этот раз пройдет в парламент, то и дальше будет прилагать усилия к повышению жизненного уровня в Эпитакандэ и сумеет отблагодарить тех, кто голосовал за него.

Рогис Аппухами, который, как правило, поддерживал другого кандидата, выступавшего от ОНП[3], на этот раз отказался вести пропаганду в его пользу, и это вызвало ликование в стане Тэджавардханы.

— Теперь мы полные хозяева положения. Всех заставим голосовать, как нам нужно, — заявил он.

Однако, несмотря ни на что, многие, особенно люди самостоятельные, которые не шли у кого бы то ни было на поводу, были в растерянности: за кого же голосовать? Кандидат от ОНП совершенно себя дискредитировал. Да и партия, которую он представлял, не пользовалась авторитетом у простых крестьян. Нынешний депутат считал себя левым, твердил, что он против капиталистов и крупных земельных собственников и дело его жизни — служить народу. Партия, к которой он принадлежал, осуществила ряд положительных мер. Но с другой стороны, под крылышком этого депутата процветали такие пройдохи, как Тэджавардхана и Котахэнэ. Эти сомнения коснулись и семьи Бандусены.

— С меня довольно, — как-то вечером заявил Бандусена. — За кого ни голосуй — все одно. Не пойду я в этот раз голосовать.

— И я не пойду, — поддержала мужа Саттихами. — Кто там в парламенте ни сидит, мне безразлично.

— Выборы в парламент бывают один раз в пять лет, — вступил в разговор Санат. — И голосовать надо обязательно. Во всяком случае, нынешний депутат лучше своего соперника.

— В жизни никогда не голосовал за ОНП. — Бандусена встал и в возбуждении начал мерить шагами комнату. — Но скажите на милость, какой смысл голосовать за нынешнего депутата? Хватит! Сыт я по горло тем, что происходит с его благословения.

— А я буду голосовать за ОНП, — провозгласил Вималядаса. — По мне, что тот кандидат, что этот — все равно. А в пику Тэджавардхане и иже с ним проголосую за ОНП.

Санат был в растерянности. Голосовать за кандидата ОНП он не собирался. Но голосовать за нынешнего депутата значило бы одобрить существующее в деревне положение вещей, поддержать Тэджавардхану и Котахэнэ. Бывая в Коломбо, Санат посещал предвыборные митинги партии, к которой принадлежал нынешний депутат. С основными положениями ее программы он был согласен и готов был за эту партию голосовать, но как поступить в своем округе, он не знал. Опасался он и того, что не только Вималядаса, но и другие избиратели, которые испытывали глубокое отвращение к Тэджавардхане, но не говорили об этом вслух, проголосуют за кандидата ОНП. И Санат уговорил Самараккоди съездить вместе с ним к депутату и убедить его, что своим покровительством Тэджавардхане и ему подобным он вредит и своей партии, и себе. Шла предвыборная кампания, и депутат с готовностью принял их. Разговор был долгий, но никакого результата не дал. На все доводы молодых людей депутат твердил одно: «Тэджавардхана и Котахэнэ сделали для Эпитакандэ много хорошего. Они уважаемые люди. Они также работают для моей партии и приносят большую пользу. Самое лучшее для вас — стать их верными помощниками».

— Рука руку моет, — сказал Самараккоди, подводя итог их поездки на обратном пути. — Если сам забор губит урожай на твоем поле, то кому жаловаться?

За несколько дней до выборов Тэджавардхана и Котахэнэ организовали в Эпитакандэ митинг с участием депутата. Все выступавшие критиковали правительство ОНП, находившееся у власти несколько лет назад, и утверждали, что только ошибки и злоупотребления министров того правительства помешали партии нынешнего депутата осуществить намеченную программу. Среди выступавших был и Котахэнэ. Главную опасность в их округе, по его словам, представляют люди, которые под видом борьбы со злоупотреблениями преследуют свои корыстные цели. Хотя он и не упомянул имени Саната, всем было ясно, кого он имел в виду.

Накануне дня выборов Санат взял отгул и весь день провел дома, размышляя о своей жизни. Ему вспомнилось детство. Рано утром, едва забрезжит рассвет, отец запрягал быка в повозку и отправлялся зарабатывать нелегким трудом скудные гроши. Часто он возвращался домой затемно. Мать уходила рано утром на плантацию собирать латекс, а потом погружалась в домашние хлопоты. Родители работали не покладая рук, но нередко по вечерам рис готовили только для детей, а сами пили жиденький чай с щепоткой сахара. Теперь те люди, которые наживались и продолжают наживаться за счет простых крестьян, кричат о своем бескорыстном служении стране, а Саната клеймят скрытым сторонником капиталистов. «Нет, рано я спасовал перед ними, — говорил себе Санат. — Попробовал организовать молодежь, а стоило Тэджавардхане показать клыки, как я отступил. Нельзя сидеть как улитка в раковине. Надо чаще встречаться с простыми людьми, убеждать их, что ты искренне хочешь им помочь». Он понимал, что и депутата винить не в чем — такова политика! С другими политическими деятелями он пока не сталкивался, но был уверен, что должны быть люди, которые с искренними намерениями включаются в политическую борьбу, разъясняют народу истинное положение дел и ведут его правильной дорогой.

В день выборов Санат до самого вечера оставался дома. Только когда до закрытия избирательного пункта оставалось не больше получаса, он вышел из дому и побрел к школе. Получив бюллетень, Санат направился в кабину.

— Вот еще один голос за ОНП! — крикнул кто-то ему вслед.

Но Санат даже не обернулся. В кабине он взял карандаш и вычеркнул фамилию кандидата ОНП, поставив крест напротив фамилии нынешнего депутата. Это не было выражением одобрения его кандидатуры, просто Санат выбрал из двух зол меньшее.

Победу одержал кандидат, которого поддерживал Тэджавардхана. По этому поводу в Эпитакандэ состоялось торжественное шествие. Огромная толпа с Тэджавардханой и Котахэнэ во главе, размахивая флагами и транспарантами и горланя песни, прошла несколько раз по деревне. Участники шествия не преминули остановиться около дома Бандусены и выкрикнуть в адрес его обитателей несколько оскорбительных замечаний. Нервы у Бандусены сдали, его всего затрясло. Он хотел выбежать из дома и ринуться на обидчиков, но Санат твердой рукой обхватил его за плечи:

— Не надо терять голову, отец. Пусть пока радуются. Но мы еще повоюем. Я знаю цель, за которую надо бороться. Я видел ее собственными глазами. Я только не знаю еще, как идти к этой цели. Но я узнаю это. Непременно узнаю. И обязательно придет день, когда правда восторжествует.