И будет день

ПРАВО НА ЖИЗНЬ

© Издательство «Художественная литература», 1979.

Еще до рассвета Эсилин проснулась, как от резкого толчка, и с беспокойством огляделась по сторонам. На железнодорожной станции горели фонари. Рядом с Эсилин, прямо на голой земле, спало несколько десятков человек — таких же горемык, как и она сама: ни у кого из них не было ни крова, ни работы. Некоторые беспокойно ворочались и что-то бормотали во сне. Послышался паровозный гудок: отходил пятичасовой поезд в Канди, и в порту, как бы в ответ, протяжно и надрывно загудел пароход.

Эсилин встала, собрала волосы в пучок на затылке и подошла к двум своим ребятишкам — мальчику и девочке, которые, как и все остальные, спали прямо на земле. Сегодня нужно разбудить Чарли еще затемно.

— Вставай, сынок! — потормошила она сына за плечо. — А то набегут другие, и тебе ничего не останется.

Двенадцатилетний мальчик с трудом разлепил глаза. Вокруг было темно, и так хотелось еще поспать — хотя бы совсем немножко. Однако мать продолжала настойчиво будить его, и Чарли, с завистью взглянув на крепко спящую сестренку, поднялся на ноги. Всю ночь мальчика нещадно кусали комары, и первым делом он принялся энергично чесать зудевшие от укусов руки и ноги.

Перешагивая через спящих, Эсилин направилась к индийской смоковнице, под которой размещалась чайная Мартина Аййа.

Вчера вечером мать ласково обняла Чарли за худенькие плечи, пригладила его непокорные вихры и сказала:

— Сынок, у меня не осталось ни одного цента. Встань завтра пораньше и иди собирать бумагу. За нее сейчас неплохо платят. Только не связывайся с другими мальчишками, иди один — так соберешь больше. Милостыню не проси. Ведь завтра пятница, и нищих везде будет полно.

«Пока мать принесет чаю, можно еще полежать», — подумал мальчик, глядя вслед удалявшейся матери, и снова улегся возле сестры. Забрезжила заря, и в расступившейся тьме можно было различить спавших повсюду, вплоть до самой станции, людей. Около рынка «Мэнин» загалдели вороны. Кто-то мочился у памятника Олкоту[4].

— Совсем с ума спятил, что ли? — заорали на него со всех сторон. — Из-за тебя, подонка, нас всех отсюда прогонят! Вчера только приходил какой-то господин и ругался на чем свет стоит.

Чиновник, который приходил накануне, и впрямь пригрозил:

— Если кто-нибудь еще хоть раз позволит себе осквернить памятник — всех вытурю отсюда. Сущие вы мерзавцы! Не чтить памяти такого человека, как Олкот!

— Откуда нам знать, кто такой Олкот? — недоумевал уже после ухода чиновника Савул Хамид. — Вероятно, какой-то португалец?

Чарли думал о другом. Он вспомнил, как однажды сюда понаехало множество шикарно одетых господ и буддистских монахов. На другой день Чарли стащил венок, который они положили у подножия памятника, и отдал его сестренке.

Подошла Эсилин и протянула сыну жестянку с жиденьким чаем:

— Попей, сынок, и быстренько отправляйся. Смотри только не выпей весь чай — оставь сестренке.

Чарли стал пить чай, а мать засеменила по тротуару к зданию «Женского Союза». Каждое утро, еще до того, как полностью рассветет, она ходила туда в надежде получить какую-нибудь поденную работу.

Чарли отпил два-три глотка и поставил жестянку рядом с сестрой. Небо стало белесым, и теперь можно было разглядеть не только верхние этажи отеля «Селинко», но даже лицо статуи Олкота. «Хорошо ему, — подумал Чарли. — И дождь, и жара ему нипочем. Ни есть, ни пить никогда не хочется. Лафа!»

— Вставай, нанги[5]! — принялся он будить сестру. — Все на свете проспишь. На вот, попей чайку. Мать скоро вернется. А я постараюсь тебе что-нибудь принести.

Сестра пробормотала что-то невнятное, повернулась на другой бок и продолжала спать. Во сне она попыталась поплотнее закутаться в свое жалкое платьишко — со стороны океана подул прохладный ветер.

Чарли перекинул мешок через плечо и отправился на промысел.

С того дня, как Чарли помнил себя, он всегда помогал матери. Во время обеденного перерыва околачивался возле контор, и служащие отдавали ему остатки своего обеда. Собрав достаточное количество объедков, Чарли бежал к статуе Олкота и делился добычей с матерью и сестрой. Вместе с сестрой он ходил собирать милостыню. Обычно сестра шла впереди, а Чарли брел за ней, смиренно потупив взгляд.

— Где твоя мама, девочка? — останавливал сестру какой-нибудь участливый прохожий.

— У мамы отнялись ноги. Она не может ходить, — всхлипывая, отвечала девочка.

— А отец?

— Умер.

— И у тебя больше никого нет?

— Брат есть, старший. Вон он стоит. — Сестра показывала на Чарли, который смущенно переминался с ноги на ногу.

Прохожий торопливо совал в руку девочки несколько центов и шел дальше.

Больше всего Чарли любил рыться в мусоре. При виде мусорных баков его всякий раз охватывало нетерпение: а вдруг ему попадется старая кофточка, игрушка или остатки еды. Надежды эти обычно не оправдывались, но Чарли не отчаивался. Иногда, хотя и очень редко, ему везло. Как-то он нашел красивую книгу с цветными картинками, а однажды из бака около полицейского участка в Курундуваттэ он вытащил голову куклы, слегка поцарапанную, но целую. Как рад был Чарли своей находке! Он прекратил сбор бумаги и не останавливаясь пробежал больше двух миль, чтобы поскорее отдать найденное сокровище своей сестре. А как ликовала сестра, прижимая к себе голову куклы! Когда пришло время спать, она положила куклу рядом с собой, и ночью ее кто-то украл.

В сторону Форта прошел полицейский патруль. Загромыхали первые автобусы, и улица, по которой шел Чарли, стала постепенно заполняться нарядно одетыми господами и дамами, спешившими в конторы и большие магазины. Внезапно Чарли увидел перед собой Барава Аппу. Старик стоял, прислонясь к почтовому ящику, и его огромный лысый череп блестел в лучах утреннего солнца, как хорошо отполированный бронзовый шар. Барава Аппу собирал милостыню, показывая прохожим свою распухшую больную ногу. У него была слоновая болезнь. Мальчишки иногда дразнили Барава Аппу, и тогда он очень смешно сквернословил. А иногда вступал с мальчишками в разговор и рассказывал им о своей жизни. Заканчивал он неизменно так:

— И самая моя надежная помощница в этой жизни — больная нога.

Хотя Барава Аппу не принимал никаких лекарств, временами нога переставала гноиться, и раны затягивались. Тогда старик приходил в отчаяние.

— Вот беда, — причитал он. — Если нога совсем заживет, как же я жить-то буду?

— Как-нибудь проживешь, — однажды сказал ему один из мальчишек. — Найдешь себе работу.

— Молчи, балбес! — взорвался Барава Аппу. — Чем я могу заняться? Мне останется тогда только одно: подыхать с голоду, как твоя мать.

Чарли продолжает свой путь. Он вспоминает еще об одной находке, самой ценной из всех. Это было детское платье, поношенное и во многих местах разорванное, первое платье, которое надела его сестра.

«Привалило бы и сегодня такое счастье!» — думает мальчик и поднимает глаза к небу, словно моля его о помощи.

Сначала надо заглянуть в мусорный бак около зеркального магазина. Плохо только, если там стоит сторож.

— Убирайся прочь! — кричит он обычно на Чарли. — Ты тут весь мусор разбросаешь, вонь разведешь!

— Я только бумагу соберу. Не гоните меня, — просит Чарли.

— Слышал, что я тебе сказал, бродяга! Дождешься у меня. Из-за тебя и мне попадет. Водитель отказывается грузить мусор на грузовик. Покупатели зажимают носы и идут в другие магазины. А хозяин ворчит: «Ты что, спишь на работе?»

Иногда, правда, сжалившись над Чарли, сторож дает ему пачку бумаги. Но рыться в мусорном баке никогда не позволяет.

Чарли внимательно оглядывается по сторонам, но сегодня сторожа не видно. Убедившись, что никакая опасность ему не угрожает, мальчик снимает мешок с плеча и бежит к баку. Он проворно роется в отбросах и сует в мешок клочки бумаги. Проходящая мимо госпожа брезгливо морщится и прикрывает нос и рот носовым платком. Но Чарли так привык к запаху, что уже не чувствует его.

Если работать целый день, то вечером на вырученные деньги можно купить полбуханки хлеба и тарелку похлебки. Но бывают и неудачные дни, когда никак не удается собрать нужное количество бумаги. Вскоре к Чарли присоединяются другие мальчишки. Иногда он с ними ссорится. Бывает, дело доходит и до драки. Но все же Чарли нравится собирать бумагу целой ватагой. Их отгоняют от мусорных баков, но они возвращаются снова и снова. Когда никого поблизости нет, ребята вываливают мусор на мостовую и выбирают все, что представляет хоть какую-нибудь ценность.

Скоро должны появиться муниципальные грузовики. На таком грузовике работает и Перера Мама, который иногда приходит к матери Чарли. У него всегда припасено хотя бы немного бумаги для мальчика, и Чарли с надеждой смотрит на каждый грузовик: а вдруг за рулем Перера.

Чарли направляется к закусочной «Сирипура». Около нее можно найти не только бумагу, но и куски хлеба, недоеденные булочки, подгнившие фрукты.

Мимо Чарли проходит мужчина с двумя детьми. Девочку он несет на руках, а рядом идет нарядно одетый мальчик. Мальчик как вкопанный останавливается перед магазином и просит:

— Папа, купи мне этих двух птичек. Я их поставлю у себя в комнате. Хорошо, папа?

— Хорошо, хорошо.

Они заходят в магазин и через некоторое время снова появляются на улице. Мальчик бережно несет в руках двух игрушечных пташек. Чарли смотрит им вслед и с горечью думает: «У этих ребят есть отец, есть дом. А у меня нет отца. И я даже не знаю, кто он».

Как-то Чарли спросил у матери об отце. В ответ мать разразилась бранью:

— Глаза бы мои его никогда не видели! Все мужчины — негодяи! Негодяи и прохвосты!

А затем, подперев рукой щеку, горестно запричитала:

— Не спрашивай меня больше об отце, сынок. Я ведь тоже своего отца не знаю. Все эти мужчины — лютые звери! Бешеные собаки! Что им дети? Им только одно нужно… Ну ладно, иди, сынок, иди… У таких, как ты, не бывает отцов.

Чувство острой жалости к матери пронзило все существо Чарли. Он дал себе слово никогда больше не спрашивать об отце. «Ну нет отца, и нет, — сказал себе мальчик. — Зато у нас есть мама, которая любит и меня, и сестренку…»

На веранде закусочной «Сирипура» стоит сам хозяин, и Чарли, не задерживаясь, спешит дальше, по направлению к рынку «Триполи».

Солнце уже высоко поднялось над Борэллой. По улице непрерывным потоком бегут автомобили. Стайки мальчиков и девочек с пачками книжек в руках торопятся в школу. Однако ворота рынка «Триполи» еще плотно закрыты. Чарли доходит до Маранды и сворачивает на улицу Дали. В одном из мусорных ведер ему попадается несколько корок хлеба, и он с жадностью их проглатывает. Перед ним больница. В раннем детстве Чарли провел несколько дней и ночей на веранде одного из ее корпусов. Мать лежала тогда в расположенном тут же родильном отделении и вернулась оттуда с сестренкой. Чарли хорошо помнит — словно все это происходило только вчера, — как мать привела его на веранду, сунула в руки двадцать пять центов и сказала: «Вот тебе деньги, сынок, купи себе чего-нибудь поесть. И никуда не уходи отсюда, что бы тебе ни говорили. Я вернусь через два-три дня». И снова чувствует мальчик прикосновение губ матери к своей щеке и видит, как вздрагивают у нее плечи, когда она тяжелыми шагами возвращается в родильное отделение.

Чарли торопится. Ему надо поспеть на улицу Росмид прежде, чем грузовики заберут мусор. Проходя мимо роскошных, утопающих в зелени особняков, он со злостью думает: «Вот бы вытурить тех, кто живет здесь, к Олкоту, а бедняков переселить сюда!»

Но тут он замечает прехорошенькую девочку, которая со счастливым смехом резвится на лужайке, и ход его мыслей изменяется. «Нет, пусть дети остаются здесь, — решает Чарли. — Каково им там будет жариться на солнце и мокнуть под дождем!»

На улице Росмид Чарли ждало разочарование: грузовики уже успели опустошить все мусорные баки. Чарли решил вернуться к больнице, но оказалось, что, пока он бегал туда и обратно, грузовики побывали и здесь. Чарли нашел только несколько листов бумаги. Подойдя к колонке, он сполоснул лицо. На обочине дороги лежал худой как щепка человек.

— Есть хочется! Есть хочется! — непрерывно вопил он. — Дайте же мне рису! Рису дайте…

— Эй! Чаро Мама! — окликнул его Чарли. — Ты уже здесь?

Человек злобно покосился на мальчика и продолжал вопить. Чаро Мама собирал милостыню. Вечером на все те деньги, что ему удастся собрать за день, он купит касиппу[6] и, покачиваясь, будет бродить по улице Мэлибан.

Солнце уже переместилось от Борэллы к Форту. Чарли устал. Раскаленный асфальт обжигал ему ступни. Поясницу ломило. И, проходя мимо лужайки перед зданием Муниципалитета, он решил немного отдохнуть. Забрался в кусты, подложил под голову мешок и с наслаждением растянулся на траве. Однако отдыхал он недолго. Мысль о том, что мать и сестренка с нетерпением ждут его возвращения, заставила его снова тронуться в путь. Оставалось только попытать счастья на площадке перед отелем «Гол Фейс». Чарли несколько раз приподнял мешок, пытаясь определить вес собранной бумаги. «Нужно собрать еще столько же, — подумал мальчик. — Ну ничего. Около «Гол Фейс» всегда полно пустых пакетиков из-под орехов».

Красный шар солнца уже повис над самым океаном. Впечатление было такое, будто солнце не хочет опускаться в океан и изо всех сил цепляется за небосклон. Площадка перед «Гол Фейс» была заполнена маршировавшими под оркестр школьниками и солдатами. Чарли хотел перешагнуть через веревку, натянутую вокруг площадки, но его остановил грубый окрик:

— Эй, ты! Куда лезешь?

— Раляхами, — смиренно попросил Чарли. — Я только хотел посмотреть.

— Ну так стой и смотри. А за веревку заходить нельзя. А то получишь у меня. Завтра День независимости.

Чарли очень хотелось поглядеть на подготовку к параду, но ему обязательно надо принести рупию, чтобы купить хлеба и похлебки. Он со вздохом поднял мешок и ринулся к отелю «Самудрая». Там его ждал богатый улов. «Это бумага, в которую школьники заворачивают свои завтраки, — догадался Чарли. — Почему я раньше сюда не приходил?» И от радости он даже запел. Набрав еще полмешка, он во весь опор помчался к палатке, где скупали бумагу; уже темнело, и он боялся опоздать.

— Посмотрите, хозяин, сколько я сегодня собрал бумаги! — с гордостью сказал Чарли.

— Ты что же, паршивец, не мог прийти пораньше? Я уже и безмен спрятал, да и денег у меня сейчас нет. — Мешок полетел в палатку. — Приходи завтра или лучше послезавтра — получишь свою рупию. Ну а теперь проваливай!

Чарли оторопело смотрел, как хозяин палатки закрыл дверь и стал запирать ее на замок.

МОСТ

В этот день младший брат с женой должен был приехать на поезде в Галле, а оттуда добраться до нашей деревни на автобусе, который прибывает к нам в семь пятнадцать.

— Кто-нибудь отправился в Галле встретить невестку и сына? — спросил отец, едва вернулся домой. Излишний вопрос! В Галле мог поехать только я, но ни мать, ни сестра ничего не сказали мне об этом.

— Я не думал, что надо ехать в Галле, — пробормотал я. — Встречу их на остановке автобуса.

Отец мрачно взглянул на меня, но ничего не сказал — верный признак недовольства. Продолжая молчать, он поставил трость в угол и уселся в кресло, в котором обычно отдыхал после возвращения из лавки. Ему трудно теперь было пройти даже пятьсот ярдов.

Из кухни пришла мать с коптилкой. Она поднесла коптилку к часам и, ни к кому не обращаясь, сказала:

— Без десяти семь.

Отец повернулся ко мне:

— В семь десять тебе надо выйти из дома.

— А ты разве не пойдешь? — удивилась мать.

— Нет, не пойду. Хотите — идите все, а я не пойду! — резко ответил отец. Его громкий голос слышен был, вероятно, даже во дворе.

Когда отец злился, он переходил на крик. Я невольно вспомнил, как он вопил в тот день, когда от брата пришло письмо, в котором тот писал, что собирается к нам вместе с женой и детьми. Отец сразу же порвал письмо на мелкие клочки и до самой полуночи честил почем зря брата.

— Ишь гордец какой! Пусть только покажется, я его так отделаю, что на четвереньках поползет! — неистовствовал отец.

Мы все молчали. Никто не поддерживал отца, и никто ему не возражал. Только сестра, услышав угрозы, стала всхлипывать.

— Проклятье! — бушевал отец. — Ему, видите ли, захотелось навестить нас!

Я знал, что приезд брата вызовет неминуемую бурю. Я также знал, почему мать и сестра были против приезда брата. Они все еще надеялись развести его с женой и женить на сингалке. Однако отец был против этого. Я считал, что отец прав, и попытался убедить мать отказаться от этой затеи.

— Вся деревня знает, что брат женился, — сказал я. — У него уже двое детей. Теперь остается одно — принять их всех в нашу семью.

— Не суй нос, куда тебя не просят, Виджедаса! — взвизгнула мать. — Хочешь, чтобы он заявился сюда со своей тамилкой?

— Ты и сам совсем стыд потерял, якшаешься с рабочими-тамилами… — подлила масла в огонь сестра.

— За что вы так взъелись на жену брата? Только и мечтаете развести их. Чем она виновата? Думаете, я не знаю, о чем вы говорили с Паттини Рала? — перебил я ее.

— Что такое!.. — Брови отца сошлись над переносицей, и он медленно поднялся с кресла. — Пусть только этот мерзавец появится около нашего дома, я ему все ребра переломаю!

Отец снова опустился в кресло, но никак не мог успокоиться — он тяжело дышал, и воздух со свистом вырывался из его легких.

— Виджедаса! — позвал он меня через некоторое время. — Напиши письмо брату. Пусть приезжает к нам с женой и детьми. Я хочу видеть их всех. Понял?

Все в доме попритихли. Я тут же написал письмо и отнес его на почту.

Я до мельчайших подробностей помнил события трехлетней давности. В те времена отец и мать ругательски ругали меня за то, что я занялся политикой и часто выступал на собраниях тамильских рабочих с плантации Маномания. Не только домашние, но и многие в деревне сторонились меня тогда. Я получил образование в католическом колледже «Баддэгама», и отец надеялся, что я стану юристом или врачом. Однако мое увлечение политикой расстроило эти его планы, и он затаил на меня глубокую обиду. С тех пор как я подружился с тамильскими рабочими, брат, сестра и мать также относились ко мне с плохо скрываемым раздражением. Брат и сестра, закончив учебу, стали учителями.

Однажды разнесся слух, что фанатики-тамилы убили учительницу-сингалку в Вавниява. В отместку сингалы напали на тамильских рабочих с плантации и избили многих. А несколько распоясавшихся молодчиков подожгли табачный киоск Синнаййа на перекрестке Вадурамба. Одним из подстрекателей оказался мой брат.

— И зачем только ты получил образование! Позор тебе! — попытался я как-то урезонить брата.

— Катись-ка ты подальше, братец. Тоже мне, социалист нашелся! — ответил он мне. — У нас, сингалов, есть только этот маленький остров. Пусть тамилы убираются в Индию!

С помощью таких, с позволения сказать, аргументов люди, подобные моему брату, сеяли плевелы национализма в душах темных, необразованных крестьян.

— Разве в Индии живет всего одна нация? — продолжал я спор. — Тамилы живут лишь на юге Индии. Кроме них в Индии живут еще десятки других национальностей. Для того чтобы страна успешно развивалась, необходимо всем нациям жить в мире и дружбе. Неужели националистический бред настолько затуманил тебе мозги, что ты самых простых вещей не понимаешь? Тамилов хочешь выгнать в Индию, а куда же прикажешь деваться мусульманам, живущим на Цейлоне?

— Ты влюбился в дочку Миначчи, вот и таскаешься в поселок тамилов, — поддела меня сестра.

— Если я узнаю, что ты еще хоть раз ходил к тамилам, скажу своим ребятам, чтобы тебя как следует вздули, — пригрозил мне брат.

— Ах ты паршивый щенок!.. — вскричал я и залепил ему пощечину. Чтобы предотвратить драку, мать и сестра тотчас же повисли на мне, а отец оттащил брата в сторону.

— Не смей затевать скандал! — набросилась на меня мать. — Долго ты еще будешь цацкаться со своими тамилами? Глаза бы мои тебя не видели!

Я бросился в свою комнату, завернул в бумагу два баньяна и саронг и вышел из дома. Ночевал я в конторе нашего профсоюза. Нет худа без добра. С тех пор я стал уделять больше внимания работе профсоюзного комитета. А дел было невпроворот. Наш комитет призывал тогда рабочих на борьбу за справедливую зарплату, против националистов. Националисты — среди них был и мой брат — подстерегали рабочих-тамилов у моста через канал, когда они возвращались из лавок, избивали их, а покупки бросали в канал. Мое возмущение братом дошло до того, что я стал считать его своим врагом. Брат вскоре поступил в университет в Перадении, и после его отъезда в деревне стало немного спокойнее. Однако в Перадении брат нашел себе единомышленников, спутался с неким Джаяратной и принялся разжигать националистические чувства среди студентов.

В газетах публиковались его статьи, в которых он высказывал оголтелые националистические идеи и выступал против употребления тамильского языка в государственных учреждениях даже в тех районах, где тамилы составляют подавляющее большинство. Через некоторое время он стал одним из лидеров сингальских националистов. Это чрезвычайно льстило моему отцу. Он очень гордился своим сыном и высылал ему деньги по первой же просьбе. Мать и сестра также души в нем не чаяли.

Работе в националистической организации брат отдавал все свое свободное время. Однако Джаяратна вскоре переметнулся на сторону федеральной партии[7] и вошел в правительство. После его ухода возглавляемая им организация раскололась на несколько враждебных группировок. О брате докатились такие невероятные слухи, что отец тут же слег. Узнав, что отцу плохо, я побежал домой и отвез его в больницу в Галле. После того как отец немного поправился, я возвратился в наш дом, чтобы вместе со всеми домашними присматривать за ним.

— Такого позора, как твой брат, ты никогда не навлекал на мою голову, — сказал мне отец. — Хватит тебе ютиться на стороне. Возвращайся к нам. А если тебе нужно будет с кем встретиться, пусть приходят сюда.

Скоро моя комната превратилась в филиал комитета профсоюза. И даже мать приветливо встречала не только сингалов, но и тамилов, которые приходили ко мне по делам. Сестра, правда, продолжала еще коситься, но относилась ко мне без прежней враждебности.

Так я вернул свое прежнее положение в семье, не поступаясь своими принципами. Отчасти, как ни странно, я был обязан этим своему брату. Его же постигла расплата. «Интересно, как он сам относится теперь к своим прежним националистическим вывертам?» — думал я. Еще сохранились остатки разрушенного им моста, по которому проходила прямая дорога от поселка рабочих-тамилов к рынку.

Впервые о том, что брат подружился с Парвати Сундаралингам, девушкой-тамилкой, которая приехала в Перадению после окончания колледжа в Джафне, мне сообщил мои друг, который тоже учился в университете. А потом и сам брат написал, что собирается жениться на Парвати.

Как только отец узнал, что брат намерен жениться на тамилке, он снова тяжело заболел. Сестре пришлось оставить школу в нашей деревне, где она работала учительницей, и перейти в другую школу, подальше от наших мест. Но и туда полетели анонимные письма, в которых сообщалось, что ее брат женат на тамилке. От всего этого сестра осунулась и похудела. В довершение всего ее бросил жених. И сестра, и мать были уверены, что причина тому — женитьба брата.

Долго-долго мне пришлось воевать с домашними, прежде чем они примирились с женитьбой брата. И хотя прямо об этом никто не говорил, я видел, что и отец, и мать, и сестра очень хотели снова увидеть брата, посмотреть, какие у него жена и дети. Для меня же дети брата и Парвати были символом единения двух наций — сингалов и тамилов.

— Ну, пора идти, — прервал мои воспоминания голос отца. Он надел новый саронг и рубашку с длинными рукавами и снова уселся в своем кресле.

Едва я успел прийти на остановку, как подкатил автобус. Сначала из него выпрыгнули двое ребят и стали с любопытством оглядываться вокруг. Вслед за ними вышла молодая стройная женщина и взяла их за руки. Должно быть, это была Парвати. И наконец появился брат с чемоданом и свертками в руках. Все наши распри давно уже ушли в прошлое, и мы с радостью бросились навстречу друг другу.

— Это мой брат! — с гордостью сказал он, поворачиваясь к Парвати.

— Много о вас слышала, — слегка смущаясь, сказала Парвати. — Раджа! Камали! Это ваш дядя.

— Отец и мать, наверное, на меня сердятся? — потупившись, спросила Парвати, когда мы направились к дому.

— Вовсе нет, — ответил я. — Теперь отец и мать на многие вещи смотрят по-другому.

— Это твоя заслуга, — с: улыбкой сказал брат и положил мне руку на плечо.

Когда мы пришли домой, брат и Парвати по обычаю опустились перед отцом и матерью на колени. А потом пошли слезы, объятия, поцелуи. Отец посадил ребят к себе на колени, и они оживленно принялись рассказывать ему о чем-то, путая сингальские и тамильские слова.

Потом стали приходить наши родственники, которых отец пригласил, чтобы познакомить с женой брата. Не пришли только Коттава Баппа и Махалапитийэ Нэнда.

— Ну и черт с ними, — решил отец. И ему, и всем остальным было ясно, почему они не пришли. — Обойдемся и без них.

Незаметно пролетело несколько дней. Подошла пора расставания. Отец попросил брата, чтобы он постарался перевестись в какой-нибудь колледж в Галле, поближе к нашей деревне.

Дети брата за это время сильно ко мне привязались. Иногда я брал их с собой в поселок рабочих-тамилов. Там они принимались болтать по-тамильски с обитателями поселка и подшучивали надо мной, что я не понимаю, о чем они говорят. А иногда мы ходили купаться на канал. Они резвились на берегу, строили из песка дома стены и украшали их цветами. Играя, они, случалось, подбегали к обломкам старого моста, скрытым буйно разросшимся кустарником.

ПРИЗРАК

© Издательство «Художественная литература», 1979.

— Джаявира… Эксплуатация… Профсоюз… Забастовка… Забастовка… Наши требования… Наши требования… Жестокие законы… Злоупотребления администрации… Джаявира… Забастовка… — только и слышалось со всех сторон. И это были не просто слова. В них таилась непреклонная воля и решимость рабочих. Атмосфера царила такая напряженная, что достаточно было малейшей искры, чтобы долго сдерживаемое недовольство рабочих вспыхнуло ярким пламенем.

Совет директоров фабрики был назначен на десять часов утра. Некоторые директора были так напуганы, что пришли раньше рядовых служащих и рабочих и теперь мрачно сидели по углам конференц-зала. Те же, кто пришел позже, старались как можно быстрее и незаметнее прошмыгнуть мимо рабочих и служащих. Только сам генеральный директор Вирасурия появился минута в минуту без пяти десять и обычной твердой походкой, с высоко поднятой головой, важно прошествовал в зал. И хотя вид он сохранял уверенный и решительный, в глубине души его таилось чувство растерянности и беспомощности.

Вирасурия занял председательское место за столом и внимательно осмотрел присутствующих. Они безгранично верили в него — ведь еще ни разу не было так, чтобы он не нашел выхода из, казалось бы, самого безнадежного положения. Они надеялись, что и на этот раз он сумеет что-нибудь придумать. Впрочем, их заботил прежде всего вопрос о том, как события могут отразиться на них.

— Итак, каково ваше мнение об угрожающей нам забастовке? — нарушил молчание Вирасурия, прекрасно зная, что в его присутствии никто не посмеет заговорить первым.

— Сэр, возможно, они просто пошумят, а на серьезные действия так и не решатся. А после этого профсоюз неминуемо распадется, — сказал один из директоров.

Вирасурия мрачно взглянул на директора. «Пигмеи! Да разве хоть кто из них посмеет сказать что-нибудь такое, что может мне не понравиться! Готовы нести любую чушь, только бы мне угодить!» — с глухим раздражением подумал он. Уже давно все директора старались говорить только то, что было приятно генеральному директору, и всячески стремились завоевать его расположение. И надо сказать, что Вирасурии это нравилось. Однако сегодня их заискивание только злило его. Кроме того, Вирасурия опасался, что остальные директора постараются сделать его козлом отпущения, если произойдет худшее. Но он быстро взял себя в руки и с обычной своей твердостью и непререкаемостью сказал:

— Сейчас не время заниматься пустыми разговорами. Пользы от этого никакой не будет. На этот раз нам придется уступить рабочим.

— Простите, сэр, но я высказал свое предположение, хорошенько обдумав, как проходила предыдущая забастовка, — робко возразил все тот же директор. — Однажды они одержали успех, потому что во главе их стоял Джаявира. А сейчас-то его нет.

— И я имею в виду то же самое! — Вирасурия начал терять терпение. — Если бы Джаявира был жив, нам было бы легче с ними справиться. Но в том-то и дело, что теперь забастовщиками руководит не Джаявира, а, если можно так сказать, его призрак. У всякого живого человека можно было бы найти слабости. Можно было бы найти людей, завидующих ему или затаивших на него злобу. Но как справиться с бесплотным духом?

Вирасурия замолчал, и на две-три минуты в зале воцарилась гнетущая тишина.

— Нам остается одно, — вновь заговорил Вирасурия, — постараться в минимальной степени удовлетворить требования рабочих и не довести дело до забастовки. А потом, при удобном случае, мы еще с ними поквитаемся.

После этого представителей профсоюза пригласили в конференц-зал. Переговоры были бурными и напряженными. В конце концов Вирасурия принял все требования рабочих, кроме одного — об увеличении заработной платы. Однако руководители профсоюза во главе с Сирисеной твердо заявили, что этот вопрос является основным и неуступчивость администрации может сорвать переговоры. Вирасурии пришлось пойти на уступки. Однако он был согласен удовлетворить требование рабочих об увеличении зарплаты лишь наполовину. Руководители профсоюза посовещались — и заявили о своем согласии. Хотя главное требование рабочих и было удовлетворено не полностью, они добились несомненного успеха. Ведь не так давно было невозможно и думать об организации профсоюза на этой фабрике.

Когда рабочим объявили о результатах переговоров, вся фабрика огласилась радостными криками: «Ура!», «Мы победили!», «Мы будем продолжать борьбу!», «Да здравствует Сирисена!», «Мы помним тебя, Джаявира!». Многие рабочие стали в круг и, положив друг другу руки на плечи, принялись распевать песни. Некоторые пустились в пляс.

Больше всех ликовал Сирисена. Ведь это его победа. И радость каждого рабочего — его радость. Но внешне он никак не проявлял своих чувств, только перебирал в памяти события последних дней. Когда его попытались затащить в круг поющих и танцующих рабочих, он только смущенно улыбнулся и отрицательно покачал головой.

С наступлением вечера все стали расходиться. Сирисена присоединился к группе рабочих, оживленно обсуждавших победу. Они пошли по узкой улочке, застроенной небольшими домиками с двускатными крышами. Остановившись напротив дома Сирисены, они поговорили еще немного. Потом рабочие двинулись дальше, и Сирисена остался один.

Жара, царившая днем, спала. Было тихо. Взошла луна, и ее свет набросил серебристое покрывало на городок. Время от времени по небу проплывало облако, и тогда казалось, будто большой темный зверь бесшумно крадется по земле.

После ужина Сирисена вышел во двор. Возбуждение еще не улеглось, но сейчас он думал о давних событиях, которые предопределили успех рабочих.

Сирисена медленно побрел в сторону фабрики. В лунном свете забор, ворота, крыши цехов — все приобрело причудливые, нереальные очертания. Сирисена подошел к воротам, провел рукой по железным прутьям, выкрашенным серой краской, и невольно поежился — ворота были обильно покрыты холодной росой.

Хотя городок находился недалеко от Коломбо, до того как здесь построили фабрику, это было настоящее захолустье. Да еще и сейчас кое-где попадались заболоченные пустыри, однако все явственнее вырисовывались признаки активной деловой жизни: днем улицы были заполнены спешившими с занятым видом прохожими, то и дело проносились легковые автомашины и грузовики, бойко торговали многочисленные лавки.

Рядом с фабрикой лежал заброшенный участок земли. Когда-то здесь жил Джаявира. И он, и Сирисена были в числе первых рабочих, пришедших на фабрику. Дружба с Джаявирой помогла Сирисене многое понять, во многом разобраться. Но Джаявира погиб. И, глядя на покрытый буйно разросшимся кустарником клочок земли, где стояла его хижина, Сирисена вновь остро почувствовал, как много значил для него Джаявира. Сирисена закрыл глаза, и на какое-то мгновение ему показалось, что, как в прежние дни, друг ждет его, стоит сделать несколько шагов — и он увидит Джаявиру.

Шагая осторожно, чтобы не нарушить тишину, Сирисена сошел с дороги и направился к развалинам. Колючие кусты, стоявшие стеной, как немые стражи, охраняли царивший там покой. Раздвигая усыпанные острыми шипами ветви, Сирисена вышел к тому месту, где была когда-то дверь. В памяти Сирисены всплыл день похорон Джаявиры. Здесь собралось тогда двенадцать человек. Душу Сирисены кольнуло — вот она, человеческая память и признательность. На всей фабрике не было рабочего, которому бы Джаявира не помог словом или делом, а проводить его в последний путь пришла только небольшая группа друзей. Сирисена был одним из тех, кто опускал на веревках в могилу гроб из манговых досок, и он бросил первую горсть земли, с глухим стуком упавшую на крышку гроба. В тот день друзья обложили могилу дерном, но потом за ней долю никто не ухаживал, и теперь на месте холмика зияла яма. «Какая горькая участь! — думал про себя Сирисена. — Погибнуть от руки человека, которому Джаявира в свое время сделал столько добра!» Низко опустив голову, стоял Сирисена над могилой друга, и сквозь туман времени все более отчетливо выплывали события, которые предопределили и судьбу самого Джаявиры, и достигнутый сегодня успех…

В тот день после обеденного перерыва Джаявира, как обычно, внимательно следил за работой своего станка. Мимо него прошел старший охранник фабрики. На его и без того угрюмом и мрачном лице лежала печать какой-то отрешенности и отчаяния.

— Эй, Саймон, что случилось? — окликнул его Джаявира.

Саймон остановился. Хотел было что-то сказать, но не нашел подходящих слов и, безнадежно взмахнув рукой, стал топтаться на месте, как будто не мог решить, идти ли ему дальше или остаться.

— Так в чем же дело, Саймон? — вновь спросил Джаявира. — Куда ты ходил?

— К начальству вызывали… — начал Саймон, но тотчас же умолк.

— Для чего?

Саймон продолжал мяться, по-видимому про себя рассуждая о чем-то.

— Отругали тебя, что ли?

— Если бы только отругали. От ругани синяков на теле не бывает. Оштрафовали! В третий раз за этот месяц!

— А за что?

— Сказали, что я не поклонился генеральному директору, когда открывал дверцу машины. Бог свидетель — я все сделал как положено.

Саймон постоял еще немного и двинулся дальше. Часто, очень часто приходилось Джаявире слышать жалобы на произвол и притеснения администрации: «Автобус, на котором я ехал на работу, сломался, и я опоздал на десять минут. А у меня вычли зарплату за полдня», «Сегодня я опоздал на четверть часа. Штраф — заработок за два дня», «Сломался станок. Ремонт отнесли за мой счет», «Заявили, будто бы я плохо протер стекла окон, — штраф», «Сегодня ни с того ни с сего уволили Джемиса. А ведь у него пятеро детей…», «Пиясене сказали, чтобы с будущей недели он не приходил на фабрику».

«Что делать? Как защититься от несправедливостей, которые творятся на фабрике?» — не раз вопрошал себя Джаявира. И чем чаще он задавал себе этот вопрос, тем яснее и четче становился ответ — необходимо создать профсоюз. Вначале это была неопределенная, расплывчатая мысль, которая тут же исчезала, как мгновенно гаснет на лету искра. Но мысль эта появлялась снова и в конце концов окрепла и стала твердым убеждением.

Джаявира поделился своими соображениями с несколькими друзьями. Они согласились с ним. После этого Джаявира принялся убеждать других рабочих в необходимости организации профсоюза. Впрочем, особенно убеждать никого и не надо было — рабочие с готовностью соглашались с этим предложением. Вопрос заключался в другом — как осуществить его на деле. Слишком уж запуганы были все, кто работал на фабрике, только считанные единицы могли найти в себе достаточно смелости, чтобы открыто выступить против администрации. Джаявира несколько раз тайком собирался с теми, кто активно поддерживал идею организации профсоюза, но никаких практических мер выработать они не смогли. Тогда Джаявира предложил свой план.

Генеральный директор фабрики Вирасурия каждый год проводил отпуск в Нувараэлии. И, тщательно обдумав все, Джаявира решил, что это самый благоприятный момент для того, чтобы предпринять практическую попытку создать профсоюз. В отсутствие Вирасурии ни один из директоров не осмелится прибегнуть к решительным действиям, и таким образом рабочие выиграют хотя бы несколько дней. Кроме того, Джаявира предполагал, что, пока Вирасурии не будет на фабрике, он сможет убедить вступить в профсоюз тех рабочих, которые испытывают непреодолимый страх перед правлением.

И вот на следующий день после отъезда Вирасурии Джаявира, Сирисена и еще несколько человек расклеили листовки, в которых сообщалось об организационном собрании профсоюза. Прежде чем заместитель Вирасурии распорядился соскрести со стен листовки, большинство рабочих успело прочесть их, а те, кто не успел этого сделать, узнали о том, что говорилось в них, от своих товарищей. Заместитель Вирасурии тут же позвонил своему шефу в Нувараэлию. Вирасурия как следует отчитал своего заместителя, но прервать отпуск и вернуться на фабрику отказался — пусть рабочие и мелкие служащие не думают, что он испугался. На организационном собрании председателем профсоюза был избран Джаявира, секретарем — Сирисена. Саймон был выбран в комитет. Джаявира и Сирисена тут же съездили в Коломбо и договорились с руководителями одного профсоюзного объединения, чтобы они признали их профсоюз как свое отделение.

Вернувшись из Нувараэлии, Вирасурия первым делом распорядился вызвать к себе в кабинет всех директоров и старших служащих.

— Хорошеньких дел наворотили вы тут без меня! — обратился он к собравшимся, вкладывая в свои слова весь сарказм, на который был способен. — Распустили этот сброд!

Презрительно скривив губы, Вирасурия обвел взглядом сидевших перед ним людей — никто даже не посмел взглянуть на генерального директора, и тем более сказать что-нибудь. «Ну уж если эти от страха онемели, то с прочей мелюзгой я запросто расправлюсь!» — с самодовольной усмешкой сказал про себя Вирасурия.

— Чтобы завтра в десять часов утра все рабочие и служащие собрались в столовой! — отдал он распоряжение своему заместителю. — Я им прочищу мозги!

Как только на фабрике объявили о предстоящем выступлении Вирасурии, члены профсоюзного комитета принялись уговаривать рабочих и служащих бойкотировать собрание. «Попомните, — говорили они, — Вирасурия хочет одного — развалить наш профсоюз. И собрание он созывает неспроста. А если мы не пойдем на него, то ясно покажем, что готовы постоять за себя». Фабрика походила на потревоженный улей. Сотрудники правления носились из цеха в цех, уговаривая всех обязательно присутствовать на собрании. Активисты профсоюза стремились не допустить этого.

С большим трудом администрации удалось затащить на собрание человек восемнадцать — двадцать. Направляясь в столовую, Вирасурия предполагал, что он просто наорет на рабочих, пригрозит им, после чего не составит особого труда прижать профсоюз к ногтю. Однако, когда он увидел пустой зал, в котором сидела только жалкая кучка людей, ему показалось, что земля уходит у него из-под ног. И тут Вирасурия произнес речь, которой никто от него не ожидал. Да он и сам удивился бы, если бы кто-нибудь раньше ему сказал, что он будет выступать так перед рабочими и мелкими служащими.

— Господа! — начал он. — По фабрике распространился слух, будто бы я против создания на этом предприятии профсоюзной организации. Я сразу же хочу заявить вам, что это совершенно беспочвенная ложь. (Аплодисменты.) Право на создание профсоюза — одно из неотъемлемых демократических прав. А мы твердые сторонники демократии. Для нас нет ничего более священного, чем демократия, и наш долг — защищать и оберегать ее. (Аплодисменты.)

Я ни в коей мере не против того, чтобы на нашей фабрике был профсоюз. Однако тот профсоюз, который создан у нас, не сможет обеспечить ни прав рабочих и служащих, ни успешной работы фабрики. Поэтому я против него. Нам нужно создать новый профсоюз на таких принципах, которые бы обеспечивали соблюдение ваших интересов в наиболее полной мере.

Вирасурия говорил очень спокойно, вкрадчиво. Не повышал голоса, не размахивал руками. С лица его не сходила улыбка.

— И я предлагаю, — продолжал Вирасурия, — назначить сейчас организационный комитет, который и приступит к созданию нового профсоюза на нашей фабрике. Это будет профсоюз, который защитит интересы всех, кто работает здесь, и облегчит работу администрации.

После этого был назначен профсоюзный комитет из верных людей, готовых выполнить любое распоряжение генерального директора.

Совершенно неожиданно новый профсоюз, созданный с благословения администрации, стал расти и набирать силу. Путем разного рода мелких подачек и более щедрых посулов в новый профсоюз удалось привлечь значительное число членов. И тогда Джаявира предложил потребовать у совета директоров распустить новый соглашательский профсоюз, а в случае отказа провести забастовку. Он считал, что только так можно сохранить профсоюз, организованный самими рабочими и служащими.

— Нам предстоит вести борьбу не на жизнь, а на смерть, — говорил на заседании профсоюзного комитета Джаявира. — Мы хотим жить не как рабы, а как люди. Мы должны трудиться и за свой труд получать справедливую зарплату. У нас есть человеческое достоинство, и мы никому не позволим топтать его. Мы только хотим жить по-человечески, и ради этой цели нужно отдать все силы.

Предложение Джаявиры было поддержано всеми присутствующими. Было решено не только призвать членов профсоюза, во главе которого стоял Джаявира, прекратить работу, но и установить пикеты, чтобы не допустить к станкам других рабочих.

Когда началась забастовка, администрация вызвала полицию, и несколько рабочих и служащих под охраной полицейских и под свист и улюлюканье рабочих прошли на свои места. Вначале забастовка проходила успешно. Но постепенно среди бастующих начались колебания. Многие со страхом думали о том, что скоро кончатся их жалкие сбережения и их близким придется голодать. Многие стали опасаться потерять работу. И вскоре можно было видеть, как некоторые рабочие, только что осыпавшие бранью штрейкбрехеров, опустив голову и стараясь не встречаться взглядом: со своими товарищами, воровато проскальзывали в ворота фабрики, охраняемые дюжими полицейскими.

В течение нескольких дней к бастующим присоединилась еще горстка рабочих и служащих, но за это же время гораздо большее число людей решило вернуться на работу. Потом положение стабилизировалось — никто больше не примкнул к забастовщикам, но и никто не вернулся на работу. Бастовать продолжали большинство рабочих и служащих, и поэтому, несмотря на то что некоторые трудились на своих местах, фабрика практически не работала. Бастующие предложили администрации провести переговоры. Администрация ответила, что переговоры могут начаться только после прекращения забастовки. Забастовочный комитет на это не пошел. Положение бастующих было тяжелым — они жили только на вспомоществование сочувствующих. Но с другой стороны, каждый день забастовки приносил убыток и хозяевам.

Тогда Вирасурия заявил, что по всем вопросам он будет вести переговоры только с представителями нового профсоюза. Забастовочный комитет потребовал, чтобы переговоры велись с его представителями, но это требование осталось без ответа. Представителям нового профсоюза Вирасурия пообещал, что администрация не будет применять к бастующим никаких репрессий, если они на следующий день выйдут на работу. Им только не будет выплачена зарплата за те дни, когда они бастовали. Своим обещанием Вирасурии удалось внести раскол в ряды бастующих. Многие решили выйти на работу. Даже Саймон считал, что бастовать дальше не имеет смысла.

— В любом случае Вирасурия должен вести переговоры с нами, — доказывал Джаявира. — Мы организовали забастовку и вели борьбу. Сейчас Вирасурия ясно показал, что ему нужно только одно — ослабить наш профсоюз. Если забастовка прекратится, то это будет конец нашего профсоюза.

— Для тебя профсоюз важнее, чем живые люди, — твердил Саймон. — Пусть все потеряют работу, только бы остался профсоюз! Вот как ты рассуждаешь!

— Ты не прав, товарищ! — возражал Джаявира. — Пойми, что, если наш профсоюз распадется, для нас настанут тяжелые времена. Все уступки, на которые Вирасурия идет сегодня, он завтра же отменит. И никто ему не помешает этого сделать — ведь на фабрике останется только профсоюз, которым руководят его прихлебатели. Более того, администрация сможет тогда прижать нас еще сильнее, чем раньше.

Положение на фабрике было крайне напряженным. Дело доходило до потасовок между забастовщиками и теми, кто намерен был выйти на работу.

В тот день Джаявира вернулся домой далеко за полночь. Весь день и вечер он собирал рабочих небольшими группами и убеждал их продолжать забастовку, не отступать от своих требований. Он говорил страстно, убедительно, и многие из малодушных решили продолжать борьбу. Но много было и отступников. Настал такой момент, когда все висело на волоске. Не раз на протяжении дня Джаявиру охватывали сомнения в успехе начатою дела, но каждый раз он прогонял прочь мрачные мысли и убеждал, убеждал, убеждал…

Когда Джаявира открыл дверь своего домика, на какое-то мгновение его охватил непонятный страх — он побоялся войти в темную комнату. «Чушь какая-то», — подумал он и направился к столу, на котором, как он помнил, лежал коробок спичек. Он протянул руку, но найти коробок спичек так и не успел… Сзади раздался шорох, и, прежде чем Джаявира обернулся, что-то острое кольнуло его под левую лопатку, и все тело пронзила жгучая боль. Он попытался крикнуть, но услышал, как из его горла вырвался только слабый хрип…

«Завтра же надо поднять вопрос о том, чтобы поставить памятник на могиле Джаявиры, — решил Сирисена. — Каждый даст немного денег из той прибавки, которой мы добились у хозяев». И, уже повернувшись, чтобы идти, подумал: «Не каждая смерть и не каждое поражение означает конец. В справедливой борьбе из каждой смерти рождается новая жизнь, из каждого поражения — новая победа!»

ВОЛНА

© Издательство «Художественная литература», 1983.

Сегодня Бандусена, как всегда, приехал в департамент раньше времени, поднялся на четвертый этаж и прошел в свой кабинет — маленькую клетушку, отделенную стеклянной перегородкой от помещения, где сидели его подчиненные. Хотя от дома до департамента было всего шесть-семь миль, утренняя поездка на работу утомляла и раздражала Бандусену. Машин было столько, что ему приходилось тащиться с черепашьей скоростью и выписывать замысловатые зигзаги, чтобы не сбить пешеходов, то и дело перебегавших дорогу. Собственно говоря, именно поэтому он и любил по утрам приезжать раньше остальных служащих — тишина и безлюдье, царившие и департаменте до наступления обычной дневной суеты, помогали улечься раздражению после поездки и автомобиле.

Бандусена открыл ящик стола, сунул туда кожаную панку, а на полку рядом со столом поставил привезенную из дома бутылку с водой и термос с чаем. Все это он проделал привычными движениями, и то время как мысли его были заняты совсем другим. Вдруг взгляд Бандусены скользнул по пыльной поверхности стола, который обычно блестел как зеркало. Бандусена провел пальцем по столу, оставив на нем длинную линию, а потом брезгливо стряхнул прилипшую к пальцу пыль. Этот огромный стол был нужен Бандусене не столько для работы, сколько для того, чтобы придать себе вес. Обычно Бандусена сквозь стеклянные переплеты клетушки еще издали замечал направляющегося к нему посетителя. И если в этот момент у него не было никакого дела и он просто читал газету или проглядывал журнал, Бандусена тут же откладывал их в сторону, пододвигал к себе папку с бумагами и делал вид, что внимательно изучает их. Несколько мгновений он словно не замечал вошедшего к нему посетителя — Бандусена считал, что это внушает тому должную робость и почтение, — а затем, не отрываясь от лежавших перед ним бумаг, небрежно указывал рукой на стоящий рядом стул. Еще через несколько минут он наконец захлопывал папку и, бросив суровый взгляд на посетителя, небрежно цедил: «Йес». Огромный полированный стол, снисходительно-пренебрежительный тон — все это Бандусена считал необходимым для того, чтобы поддержать престиж столь важной персоны, как заместитель комиссара. Неудивительно, что вид запыленного стола вызвал у него приступ глухого раздражения, и он с такой силой нажал на кнопку электрического звонка, словно хотел вдавить ее в крышку стола. Обычно, прежде чем Бандусена успевал оторвать палец от кнопки, на пороге ею кабинета вырастала фигура посыльного. Но сегодня будто бы никто и не слышал звонка Бандусены. Мало того, не работал ни один вентилятор, и в помещении было душно. Бандусена грозно сдвинул брови, но тут вспомнил, что сегодня бо́льшая часть служащих участвует в забастовке солидарности. Он совершенно забыл об этом, полагая, что, как и в прошлый раз, служащие пошумят-пошумят, да так ни с чем и вернутся на работу. К тому же Бандусена был уверен, что те из них, которые относились к нему дружески, и те, что были приняты по рекомендации министра, непременно выйдут на работу. Бандусена взглянул на часы — рабочий день еще не начался, и пока трудно было сказать, сколько столов сегодня будет пустовать.

Чтобы глотнуть свежего воздуха, Бандусена подошел к окну, выходящему на океан, и распахнул его. Окно давно уже никто не открывал, и Бандусене пришлось изрядно повозиться с задвижкой, прежде чем она поддалась. Свежий ветер устремился в комнату, и приятная прохлада мягко обволокла Бандусену. «И почему никогда не открывают это окно? — подумал он. — Насколько свежий ветер с океана приятнее, чем все эти фены и вентиляторы!» Бандусена придавил пресс-папье бумаги на столе, которые чуть не сдул ветер, потом снова подошел к распахнутому окну и стал смотреть вниз, где волны разбивались о каменистый берег бесчисленными фонтанами брызг. Бандусена не знал, как долго он любовался прибоем, когда крики «Да здравствует! Да здравствует!» заставили его вздрогнуть. Он подошел к другому окну, раскрыл его и выглянул наружу. Бандусена никак не думал, что на забастовку выйдет так много служащих. Они толпились перед зданием департамента, держа в руках транспаранты.

Один служащий стоял перед толпой и выкрикивал лозунги, а остальные громко подхватывали их. До окна на четвертом этаже, из которого смотрел Бандусена, четко доносились только подхваченные толпой обрывки: «Да здравствует! Долой! Классовая борьба! Единство служащих! Власть капиталистов! Наша борьба!»

Бандусене вспомнились годы учебы в университете, студенческие демонстрации. Когда же это было? Десять, нет, даже двенадцать лет тому назад. Тогда Бандусена сам шел во главе демонстрации и выкрикивал те же слова. В то время Бандусена был секретарем студенческого союза, примыкавшего к одной из левых партий. Два первых года студенческой жизни он целиком посвятил политической деятельности. Лишь когда приближалась пора экзаменов, Бандусена с лихорадочной поспешностью просматривал конспекты лекций, взятые у товарищей, они же натаскивали его по вопросам, о которых у нею было весьма смутное представление, и ему с грехом пополам удавалось закончить семестр. Вспомнил Бандусена и то, как однажды студенты, участвовавшие в демонстрации, которой он руководил, вошли в такой раж, что сдержать их было уже невозможно. Толпа ворвалась в дом проректора университета и устроила там настоящий погром. В гостиной стояли напольные часы под «Большой Бен», и, когда раздался их мелодичный перезвон, Бандусена, не понимая, что на него нашло, не только перестал сдерживать остальных, но сам подскочил к часам и первым попавшимся под руку тяжелым предметом вдребезги разбил циферблат.

Даже теперь при воспоминании об этом у него мурашки побежали по телу. Правда, когда полиция проводила расследование, никто не выдал Бандусену, но временами его охватывал страх, что этот случай выплывет наружу. Однако очень скоро Бандусена стал про себя называть тот период в своей жизни, когда он увлекался политикой, «порой юношеской незрелости». Не отойди он вовремя от политики, он бы, как Раджатуру, завалил последний экзамен и до сих пор бродил бы по улицам в потертых брюках, продавая газеты. Однако благодаря профессору Тилакавардхане он быстро понял всю бессмысленность своего увлечения политикой. Профессор Тилакавардхана, к которому Бандусена питал чувство глубокой признательности, долго работал в одном из американских университетов. Он толковал с Бандусеной о марксизме, буддизме, свободе личности, но главное, чему он учил своего студента, — это, по его выражению, «умению жить». Бандусена словно губка впитывал все, что говорил ему профессор. В последние два года учебы в университете он совершенно забросил свои прежние увлечения и успешно сдал выпускные экзамены…

Забастовщики вновь стали скандировать лозунги, и это вернуло Бандусену к действительности. К этому времени пришли помощники комиссара. Они сразу же прилипли к окнам, глядя вниз, где в такт выкрикиваемым требованиям поднимались транспаранты и взлетали вверх сжатые кулаки. Потом на вынесенный из здания стол поднялся секретарь профсоюза — Бандусена сразу же узнал его, — раздалось громкое «Да здравствует!», и воцарилась такая тишина, что даже на четвертом этаже можно было услышать, что говорит оратор.

— Товарищи! — начал он. — Правительство капиталистов приняло все дозволенные и недозволенные меры, чтобы подавить трудящихся. Но я с полной уверенностью заявляю, что, собрав свою силу в единый кулак, мы разобьем цепи, которыми нас опутали. Однако это дело будущего. А сейчас перед нами стоит задача добиться восстановления на работе без всяких условий нашего товарища, которым стал жертвой произвола администрации. И наша забастовка, начавшаяся так успешно, будет продолжаться до тех пор, пока наше справедливое требование не будет удовлетворено!

Толпа принялась громко скандировать: «Долой бюрократизм реакционных чиновников!.. Долой!»

Бандусена хорошо знал служащего, из-за которого заварилась эта каша. Он попросил отпуск, чтобы ухаживать за больной женой и детьми, а поскольку никто не взял на себя обязанности отсутствующего работника, его дела оказались запущенными, и служащего уволили за нераспорядительность. Однако ни сам комиссар, ни Бандусена, которые подписали приказ об увольнении, и представить себе не могли, что члены профсоюза почти все как один поднимутся на защиту своего товарища.

Бандусене казалось, что вначале, до своего назначения на должность заместителя комиссара и получения стипендии для продолжения образования в аспирантуре в Лондоне, он в большей степени, чем кто-либо другой из служащих, пользовался симпатиями коллег. Возможно, все еще давали себя знать его прежние убеждения, которых он придерживался в первые годы учебы в университете, когда участвовал в левом движении, и известная смелость и независимость суждений, которые он поначалу проявлял. Броме того, на первых порах Бандусена был вполне доволен своим положением и не участвовал ни в каких закулисных махинациях, чтобы сделать себе карьеру. Однако после женитьбы на девушке из богатой семьи его словно бес обуял — он во что бы то ни стало решил добиться положения не менее высокого, чем то, какое занимали родственники его жены. Взлет карьеры Бандусены, а вместе с ним и его окончательное духовное падение начались с того дня, когда его познакомили с министром. Министр сразу понял, что Бандусена готов на все, лишь бы подняться по служебной лестнице, а ему именно такой человек и был нужен, С тех пор всякий раз, когда министру было необходимо провести через департамент какое-нибудь решение, не совсем безупречное с точки зрения законности или соответствия существующим положениям, он вызывал к себе Бандусену и давал ему задание. Бандусена договаривался с сослуживцами, которые быстро почувствовали, откуда дует ветер, и они вместе составляли требуемую бумагу. В награду за то, что он беспрекословно делал все, что было нужно министру, его родственникам, друзьям, а то и просто знакомым, Бандусена стал вскоре заместителем комиссара. Ему была предоставлена возможность продолжить образование в Лондоне. Первое время Бандусену еще терзали угрызения совести: ведь с его помощью покрывались грязные махинации и расхищались деньги. Но постепенно личные выгоды и приятное ощущение власти, которую он теперь приобрел, свели на нет его нравственные принципы и превратили в черствого карьериста. С тех пор как Бандусена окончательно стал частью бездушной бюрократической машины, все проблемы морали были решены для него раз и навсегда — надо действовать так, как принято в обществе, по крайней мере в том, где ты вращаешься.

Приехал комиссар и вызвал к себе Бандусену.

— Ну и дела! — пожаловался он заместителю, вытирая мокрое от пота лицо. — Мой шофер, видите ли, тоже бастует. Служебная машина не пришла, и мне пришлось добираться на своем автомобиле.

Встревоженное выражение лица комиссара свидетельствовало о том, что он обескуражен размахом забастовки и обеспокоен ее возможными последствиями. Бандусена сообщил комиссару предварительные данные о численности забастовщиков и о тех мерах, которые следовало принять. Из одной тысячи восьмисот семидесяти восьми служащих на работу вышло только тридцать человек. Для самых неотложных дел Бандусена предложил поставить помощников комиссара на финансовые операции, прием корреспонденции, отправку срочных писем обычно выполняли клерки и мелкие служащие.

— Все это хорошо, — нехотя согласился комиссар и, наморщив лоб, поверх очков посмотрел на Бандусену. — Но ведь сегодня приезжает для переговоров японская делегация, а конференц-зал даже прибрать некому. Что делать, ума не приложу.

— Ничего страшного. Я сам уберу зал. На работу вышел один стенографист. Я скажу ему, чтобы он вел протокол, — нашел выход Бандусена.

— Чуть попозже я приду и помогу вам, — пообещал комиссар.

Перед тем как выйти из кабинета, Бандусена выудил у комиссара согласие выплатить служащим, которые будут сегодня выполнять чужую работу, по двадцать пять рупий и выдать им по пакету бурияни[8].

Из всех помещений департамента конференц-зал был самым великолепным. Пол устилал толстый ковер, посредине которого возвышался стол в форме подковы. Вокруг него располагались мягкие, удобные кресла, одно из которых, центральное, предназначалось комиссару. Рядом с ним находились телефоны, селектор и кнопка электрического звонка для вызова секретаря. Зал украшали вьющиеся растения в кадках. Их пышная зелень расползлась по планкам, прибитым под потолком, и образовала плотный зеленый навес над столом. «А ведь все идет к тому, что в недалеком будущем я наверняка займу кресло комиссара», — подумал Бандусена, орудуя щеткой, и горячая волна гордости и самодовольства захлестнула его. И в самом деле, занимая пост заместителя комиссара, разве не он практически заправляет делами в департаменте? Во все самые важные заграничные поездки обычно отправляется не кто иной, как Бандусена. А используя свое положение в департаменте, он легко сможет добиться выгодных кредитов для расширения отеля, который жена принесла ему в приданое, и прочих льгот. Радужные мысли сменяли одна другую: «Приемы в посольствах. Каждый день в газетах и радиопередачах упоминается его имя — комиссар Бандусена заявил, господин Бандусена в беседе с корреспондентом радио сказал, господин Бандусена отправляется за границу на важную конференцию… Почет и уважение. Привилегии. Известность». Да, весьма соблазнительно стать комиссаром. А нынешняя забастовка еще больше приблизила его к заветной цели. И, вспомнив, как много служащих приняли участие в забастовке, Бандусена довольно ухмыльнулся — несдобровать комиссару. Правда, и без этого Бандусена сумел подставить комиссару подножку, о которой тот еще и не подозревает. При мысли об этом лицо Бандусены расплылось в самодовольной улыбке. Некоторое время тому назад он передал на рассмотрение комиссара заявление близкого друга министра. При этом он не только умолчал о том, от кого исходит просьба, но и заметил, что подобную просьбу никак нельзя удовлетворить. Полагаясь на мнение Бандусены, комиссар тут же начертал в углу заявления «отказать» и поставил свою подпись. На следующий же день Бандусена показал заявление с резолюцией министру. И не только показал, но и заявил, что комиссар сделал это нарочно, что это прямой вызов министру и тому подобное. По тому, как помрачнел министр и как недобро сверкнули его глаза, Бандусена понял, что его уловка достигла цели.

Бандусена вспомнил также, что, когда назревала забастовка, комиссар поручил Бандусене вести переговоры с представителями профсоюза, так как считалось, что Бандусена лучше других знает дела профсоюза и сможет найти выход из создавшегося положения. Однако, увидев на первых же встречах с представителями профсоюза, насколько настойчивы и решительны они в своих требованиях, Бандусена не на шутку встревожился. А что, если, став комиссаром, он столкнется с такими же решительными действиями профсоюзных лидеров? Эти опасения заставили его на следующий день пригласить секретаря профсоюза в свой кабинет. Едва тот появился на пороге, как Бандусена, забыв о спектаклях, которые он обычно разыгрывал, отодвинул папку с бумагами в сторону и, широко улыбаясь, пригласил секретаря садиться.

— Я пригласил вас, Викрамасекара, не для того, чтобы обсуждать профсоюзные дела. Мне представили конфиденциальный доклад с рекомендацией повысить вас по службе. Об этом бы я и хотел поговорить с вами.

Бандусена был само дружелюбие.

— Боюсь, что, если я посижу у вас еще немного, доклад перестанет быть конфиденциальным. Я лучше пойду. — И Викрамасекара поднялся со стула.

Бандусена помрачнел, но быстро поборол себя и деланно рассмеялся.

— Чего вы боитесь, Викрамасекара? Поверьте, мое положение обязывает меня с достаточной ответственностью отнестись к конфиденциальной информации.

Бандусена с особым ударением произнес слова «мое положение» и «с достаточной ответственностью», чтобы Викрамасекара почувствовал, с кем он разговаривает.

— Итак, вы пригласили меня, чтобы поговорить о моем продвижении по службе. — Викрамасекара снова опустился на стул.

— Я познакомился с вашим личным делом, — начал Бандусена, барабаня пальцами по столу и искоса поглядывая на своего собеседника, — и убедился, что вы собственными руками губите свою карьеру.

— Да, что касается меня лично, то мое материальное положение действительно могло бы быть лучше, — согласился Викрамасекара и тут же добавил: — Но в своем будущем я уверен.

— Именно ваши личные дела я и имею в виду, — значительно произнес Бандусена и с некоторым облегчением откинулся на спинку кресла — похоже, что ему удалось заинтересовать Викрамасекару.

Затем Бандусена отеческим тоном поведал Викрамасекаре, как он, будучи студентом университета, тоже участвовал в политической борьбе, как, убедившись в том, что это ничего, кроме лишних хлопот и больших огорчений, не приносит, занялся своей карьерой и добился видного положения. А затем пообещал, что если Викрамасекара оставит пост секретаря профсоюза, то получит хорошую должность в департаменте.

— Да… — задумчиво протянул Викрамасекара. — Если бы все те, кто в университетах разделяли марксистские взгляды, заняв высокие посты, действовали в соответствии со своими прежними убеждениями, Цейлон давно бы был социалистической страной.

Бандусену передернуло — смысл сказанного не оставлял никаких сомнений. Бандусена некоторое время молчал, а когда снова заговорил, в голосе у него звучали железные нотки.

— Чушь это и обман. В таких странах, как Цейлон, где глубокие корни пустила буддистская культура, социализм невозможен. Поэтому выбросьте из головы эту ерунду и хотя бы впредь будьте разумнее.

— Я не верю в то, что вы говорите, — возразил Викрамасекара. — Какая бы культура ни была в стране, люди хотят жить по-человечески. Моя судьба неотделима от судьбы простых людей, а о собственной карьере я не думаю.

Викрамасекара встал со стула и, уже взявшись за ручку двери, добавил с едва уловимой иронией:

— Благодарю, сэр, за откровенную беседу.

Сейчас голос Викрамасекары — наверное, он взял мегафон — доносился даже до конференц-зала. Было слышно, как его речь время от времени прерывается негодующими или приветственными возгласами бастующих. Бандусена проворно заработал щеткой, но мысли, которые никак нельзя было назвать приятными, назойливо лезли в голову: разве не из эгоизма и корыстолюбия он постарался забыть свои прежние убеждения и отойти от политической борьбы? Став помощником комиссара, первое время он еще чувствовал укоры совести. Но, пожалуй, поездка в Лондон окончательно превратила его в нынешнего Бандусену. Дух стяжательства, охвативший его там, навсегда вытравил в его душе какие-либо сожаления о выбранном пути. За время пребывания в Лондоне он ни разу не удосужился сходить в музей или театр, а каждый вечер мыл посуду в ресторане, чтобы заработать несколько лишних фунтов и накопить денег на покупку автомобиля. Единственное развлечение, которое он себе изредка позволял, были встречи с определенного рода женщинами. Правда, в Лондоне Бандусена научился бегло говорить по-английски и усвоил привычку пожимать плечами, как заправский англичанин.

Снизу донесся яростный взрыв возгласов. Бандусена отставил щетку и подошел к окну. Бастующие заполнили всю улицу. Все так же над их рядами колыхались транспаранты, взлетали вверх гневно сжатые кулаки. «Словно река, вышедшая из берегов», — подумал Бандусена. Он перевел взгляд на берег океана, где волны с шумом разбивались о прибрежные камни. Они заливали пляж бывшего английского губернатора около маяка. Бандусена снова посмотрел на толпу перед зданием департамента, и вдруг как молния его пронзило сомнение: «А какой смысл в жизни, что я веду? Не слишком ли дорогую цену заплатил я за то, что получил взамен?» На какое-то мгновение в нем проснулись смелость и жажда справедливости, которые отличали его в далекой молодости, и ему захотелось сбежать вниз и влиться в ряды бастующих. Но эти чувства владели им только короткое мгновение. В следующий же миг Бандусена с раздражением и страхом прислушался к призывам, доносившимся снизу: «Вперед! Мы не откажемся от классовой борьбы! Долой насилие и несправедливость!» Эти слова, нестерпимо больно ударяя в барабанные перепонки, казалось, заставляли содрогаться все вокруг. И вдруг Бандусене почудилось, будто под зданием, до четвертого этажа которого его подняла судьба, разверзлась пропасть и он вместе со своими расчетами и махинациями вот-вот канет в зияющую пустоту. Это чувство было настолько реальным и острым, что Бандусена судорожно вцепился в подоконник.

РАБОТА

«Настоящим сообщаем вам, что вы должны явиться на работу завтра». Когда Ратнапала, раскрыв дрожащими от волнения руками телеграмму, прочел эту фразу, его захлестнула волна безграничной радости. «Мама! Мамочка!» — закричал он и бросился в дом. Не найдя матери в кухне, он снова позвал ее и наконец увидел, что мать моет за кухней посуду. Ратнапала в два прыжка подскочил к ней и выпалил:

— Мама! Я получил работу!

Мать выронила из рук щетку, которой терла кастрюлю, и подняла глаза на сына. Ее лицо, изборожденное глубокими морщинами, с ввалившимися щеками, осветилось счастливой улыбкой. Она сполоснула руки, вытерла их о подол, и, когда выпрямилась и снова посмотрела на сына, в глазах ее блестели слезы. Ратнапала и сам почувствовал, как у него дрогнул подбородок, а перед глазами поплыли радужные круги.

— Слава богу!

Голос матери дрожал. Она прижала голову Ратнапалы к своей груди, словно он был маленьким ребенком. Ее шершавые ладони легонько гладили сына по волосам, а он думал, что наконец у него появилась возможность что-то сделать для матери, хоть чем-то отплатить за ее безмерную заботу и любовь.

— А где ты будешь работать, сынок? — спустя некоторое время спросила мать. — В государственном учреждении?

— Нет, мама. Я буду работать в большой компании, куда я ходил на собеседование на прошлой неделе.

— Ну, хоть что-нибудь, сынок. А то я вся извелась, глядя, как ты целыми днями лежишь на кровати и терзаешься, что не можешь найти работу. Честно скажу, боялась я, сын, как бы ты не пошел по кривой дорожке.

На следующий день рано утром Ратнапала стоял у трехэтажного здания на улице Бэли в Питакотуве, где помещалась компания «Дауд и Хэбтулла». Едва он переступил порог здания, как к нему подошел служащий, вероятно рассыльный, и вежливо спросил:

— Вы господин Ратнапала?

— Да.

— Наш хозяин сказал, что вы сегодня впервые выходите на работу, и велел встретить вас внизу. Идемте, господин. Хозяин уже у себя в кабинете. Я его шофер. Вон там стоит машина нашего хозяина. — И провожатый показал Ратнапале блестевшую лаком машину марки «тойота краун».

Компания «Дауд и Хэбтулла» находилась на третьем этаже. Когда Ратнапала приходил сюда на собеседование, то без труда нашел название компании на указателе, висевшем около лестницы на первом этаже, хотя в этом здании располагались конторы почти двадцати пяти компаний. Но после этого он долго блуждал по темным коридорам с бесчисленными поворотами, напоминавшими лабиринт. И если бы сегодня его не встретили, ему пришлось бы потратить немало времени, прежде чем найти нужное помещение. Ратнапала был тронут предупредительностью господина Дауда, пославшего своего шофера встретить его. Они прошли мимо вывески с названием компаний и подошли к двери, на которой была прибита табличка: «А. Д. Дауд, управляющий директор».

— Хозяин у себя. Проходите, — пригласил Ратнапалу шофер, шедший впереди. Ноги Ратнапалы вдруг стали ватными. Робость и страх охватили его. Вот сейчас он переступит порог и окажется лицом к лицу с директором такой крупной фирмы! Как держать себя? Что сказать? Присутствие шофера еще больше смущало Ратнапалу. «Будь что будет!» — наконец решил он и, собравшись с духом, постучал в дверь. Посередине комнаты, куда вошел Ратнапала, стоял большой стол необычной формы, а боком к нему на вращающемся кресле сидел господин Дауд. Он упирался локтями в колени, зажав лицо большими ладонями. Казалось, он о чем-то напряженно думал.

— Гуд монинг, доброе утро, сэр, — поздоровался по-английски Ратнапала, безуспешно пытаясь побороть волнение и унять дрожь в голосе.

— Гуд монинг, — откликнулся господин Дауд и, повернувшись к столу, уже по-сингальски добавил: — Прошу садиться.

Массивное тело господина Дауда было облачено в рубашку с короткими рукавами и брюки из легкой белой ткани. Густые черные волосы покрывали обнаженные по локоть мускулистые руки. У него был большой рот и толстые, немного вывернутые наружу губы.

Господин Дауд был сама любезность — он осведомился у Ратнапалы, удобно ли ему добираться до работы, успел ли он позавтракать утром, а если нет, то он немедленно распорядится подать завтрак прямо в кабинет.

Ратнапала, польщенный таким вниманием и вконец смущенный, лепетал что-то невнятное.

Покончив с любезностями, господин Дауд перешел на деловой тон. Теперь он говорил по-английски, словно буравя Ратнапалу своими глубоко посаженными глазами.

— Так вот, мистер Ратнапала, с сегодняшнего дня вы служащий нашей компании. И запомните: успех компании — залог вашего благополучия. Будете работать добросовестно и усердно — продвижение по службе не заставит себя ждать.

В это время в комнату вошла девушка и заняла место за стоявшим в стороне небольшим столиком.

— Это моя секретарша, мисс Мэри да Сильва. А это наш новый сотрудник, мистер Ратнапала. Он будет заниматься рекламой, — представил их друг другу господин Дауд.

Затем он пространно заговорил о делах компании и об обязанностях Ратнапалы. В конце беседы господин Дауд предупредил Ратнапалу, что старые служащие всегда ревниво относятся к новичкам, особенно если те имеют университетский диплом, и попросил его быть осторожным в выборе друзей среди сослуживцев и не доверять разным сплетням. Если же у Ратнапалы возникнут какие-либо проблемы, будь то личного или служебного порядка, пусть обращается прямо к нему.

— А теперь, Мэри, покажите мистеру Ратнапале его рабочее место. — И, снова обращаясь к Ратнапале, добавил: — Я пришлю вам с Мэри несколько папок с бумагами. Проштудируйте их сегодня основательно, а завтра представьте мне доклад, и мы обсудим дела нашего нового отдела. Все понятно?

Лицо господина Дауда расплылось в широкой улыбке, и он кивком головы отпустил Ратнапалу.

Комната, куда Мэри проводила Ратнапалу, была опрятной и чистой, на полу — циновки, на подоконниках — цветы в горшках. Стол, за которым должен был сидеть Ратнапала, стоял в стороне от других — так обычно ставят столы для старших служащих.

Под потолком жужжал вентилятор. Наконец-то после стольких мытарств и бесконечного обивания порогов с университетским дипломом в кармане у него была работа, на которой он сможет применить свои знания. «Здесь сумели оценить мои способности, — с удовлетворением подумал Ратнапала. — На земле стало еще одним человеком больше, который получил то, что он заслуживает». Должно быть, не последнюю роль сыграло и то, что во время учебы в университете он увлекался литературой и даже сам пробовал писать. Ратнапала нисколько не сомневался в том, что он справится со своими обязанностями. Правда, его немного смущало то, что в этой компании все дела ведутся на английском, а он, к сожалению, знает его недостаточно хорошо. Но он тут же приободрился, вспомнив, что многие его бывшие сокурсники, которые знали этот язык хуже, чем он, устроившись на работу, быстро научились отлично составлять бумаги по-английски. По-видимому, на него также будет возложена обязанность поддерживать связи с рекламными отделами газет и радио. Тут-то он себя и покажет! Ведь еще в университете он проходил практику в газетах и на радио. А с каким почтением там относились к представителям рекламных отделов компаний! О трех годах, прошедших после окончания университета, Ратнапала старался не думать. Это было время, полное разочарований и нескончаемых бесполезных хлопот. В какие двери он только не стучался, чтобы получить хоть какую-нибудь работу! И все напрасно. Как-то Ратнапала вместе с бывшими студентами своей группы, такими же безработными горемыками, обратился к самому министру с просьбой предоставить им работу, но и это не помогло.

Сколько заявлений он написал в различные государственные учреждения! Но, поскольку депутат от округа, где проживал Ратнапала, вычеркнул его из своего списка, юношу ни разу даже не пригласили на собеседование. А дело было в том, что депутат подозревал Ратнапалу в симпатиях к левым партиям и поэтому считал своим противником. Ратнапала понял это, когда по настоянию матери в очередной раз пришел на прием к личному секретарю депутата. Секретарь, которому порядком надоели посещения Ратнапалы, решил объясниться с ним начистоту.

— В университете ты не упускал случая, чтобы пройтись насчет депутата, а теперь ходишь сюда и клянчишь, чтобы тебе помогли устроиться на работу.

Услышав это, Ратнапала понял, что депутату известно о нем все, и у него похолодело сердце. Но отчаяние быстро уступило место раздражению. Понимая, что терять ему больше нечего, Ратнапала дерзко заявил:

— У меня есть все данные, чтобы получить работу, но я чем-то не устраиваю депутата. Теперь-то мне все ясно.

Однако выпад Ратнапалы не произвел на секретаря ни малейшего впечатления.

— Если у тебя есть все данные, чтобы получить работу, — произнес он с издевательской ухмылкой, — зачем ты таскаешься сюда?

Ратнапала покинул дом депутата, с трудом сдерживая душившую его ярость, и тут же решил, что ноги его здесь больше не будет. Путь в государственные учреждения для него был закрыт, и он стал строчить заявления и прошения в частные компании. В компанию «Дауд и Хэбтулла» Ратнапалу привело попавшееся ему в одной английской газете объявление. Оно гласило:

Ратнапала послал все необходимые документы по указанному в объявлении адресу без особой веры в удачу. И вот он сидит за письменным столом в компании «Дауд и Хэбтулла».

Мысли Ратнапалы были прерваны приходом Мэри, которая принесла несколько папок с делами. Хотя ей было уже за тридцать, выглядела она очень привлекательно. Легкая шелковая кофточка едва прикрывала ее высокую упругую грудь, оставляя обнаженной полоску смуглой нежной кожи на животе. С ее появлением тонкий аромат духов наполнил комнату. И пока Мэри, положив папки на стол, шла к двери, Ратнапала неотрывно смотрел ей вслед.

Было уже около девяти часов, и комната постепенно стала заполняться служащими. Некоторые из них подходили к Ратнапале, здоровались и, обменявшись двумя-тремя словами, занимали свои рабочие места. Ратнапала пододвинул к себе папки и углубился в чтение подшитых в них бумаг. Но треск машинок, непрерывные телефонные звонки и разговоры сотрудников мешали ему сосредоточиться. В двенадцать часов ему позвонил господин Дауд:

— Мистер Ратнапала, после двенадцати вы можете в любое время сделать обеденный перерыв.

Ратнапала решил пообедать пораньше, пока никто из сотрудников не позвал его с собой, и найти какую-нибудь закусочную подешевле. Он спустился по лестнице и двинулся вдоль улицы Бэли. На углу Ратнапала увидел закусочную «Сайвар», которая показалась ему вполне подходящей, и, оглянувшись по сторонам, проскользнул внутрь. Денег у него едва хватило на то, чтобы заморить червячка, и, быстро покончив с едой и расплатившись, он снова вышел на улицу. У него еще оставалось около получаса свободного времени, но Ратнапала не стал ждать и сразу вернулся назад.

Когда он вошел в комнату, там не было никого, кроме пожилого служащего — на вид ему можно было дать лет шестьдесят, — который сидел в углу за столом с пишущей машинкой и заканчивал свой обед, принесенный из дому. Ратнапала запомнил, что его зовут Сильва. Вид у этого человека был какой-то странный — маленький рот на черном, как уголь, лице постоянно кривила улыбка. Утром раза два-три Ратнапале показалось, что она предназначена ему. Однако, когда он попытался улыбнуться в ответ, Сильва на это никак не прореагировал — он продолжал смотреть куда-то мимо Ратнапалы. Теперь, вернувшись с обеда, Ратнапала сел за свой стол и снова принялся изучать бумаги. Тем временем Сильва покончил с едой, встал со своего места и направился к Ратнапале. И, только когда он вплотную подошел к его столу, Ратнапала понял, что Сильва вовсе не улыбался — просто его верхнюю губу рассекал большой шрам, приподнимая ее правый край словно в улыбке.

— Мистер Ратнапала, — начал Сильва, оглядываясь по сторонам, — у меня три сына. Молодые люди, как и вы. У них у всех хорошая работа. Один сейчас трудится в Нигерии. Мне хотелось бы поговорить с вами откровенно, как со своим сыном.

Поначалу, увидев, что Сильва направляется к его столу, Ратнапала с беспокойством подумал, что старик собирается просить у него денег в долг. Однако, услышав, что у Сильвы три взрослых и хорошо обеспеченных сына, облегченно вздохнул.

Сильва еще раз огляделся по сторонам и, взяв себе стул, уселся напротив Ратнапалы.

— Мистер Ратнапала, это совсем неподходящее для вас место. Зачем, имея высшее образование, вы пришли сюда работать?

Он говорил на удивление бесстрастным голосом, и только брови его резко двигались то вверх, то вниз. Ратнапала вспомнил предупреждение господина Дауда и подумал, что Сильва, который дожил до седых волос, не видя ничего, кроме своей машинки, завидует ему и хочет отравить ему первый же рабочий день.

— А мне эта работа нравится, — возразил Ратнапала. — Мне кажется, она как раз по мне.

— Да что здесь может нравиться! Вы думаете, что это большая, солидная компания. Как бы не так! Мыльный пузырь это, и больше ничего.

— Ну пусть эта компания и не такая уж большая, но дело здесь поставлено хорошо.

— Какого дьявола хорошо! — Сильва так и затрясся от смеха. — Постелили циновки, размалевали стены, понаставили шикарных столов… Фасад-то хорош, а что за ним творится! — Сильва снова огляделся по сторонам, придвинул свой стул вплотную к столу и, наклонившись совсем близко к Ратнапале, продолжал: — Я хочу вас предупредить, как сына. Только не выдавайте меня! В этой комнате сидят представители нескольких компаний. Телефон у них один на всех. И плату за него взимает наш директор.

И, словно для вящей убедительности, Сильва высоко поднял брови и принялся буравить Ратнапалу взглядом. А Ратнапала вдруг почувствовал, что его охватывает какое-то смутное беспокойство. Неужели его мечтам и надеждам на будущее, пробудившимся, когда он поступил на работу в эту компанию, суждено развеяться, как предутренней дымке под безжалостными лучами жаркого солнца? Неужели ему снова придется целыми днями валяться на кровати и глядеть на потрескавшиеся стены? Нет, этого не может быть!

— Поймите меня правильно, — бубнил монотонный голос Сильвы. — Я сам печатал распоряжение о вашем зачислении и все знаю. Ведь вас взяли на работу с трехмесячным испытательным сроком?

— Да…

— И оклад положили триста рупий в месяц?

— Правильно…

— Триста рупий в месяц не так уж плохо, только платить вам их будут от силы в течение трех месяцев. А потом под разными предлогами начнут недоплачивать эту сумму. Пока, мол, вы еще недостаточно хорошо работаете… Сейчас у компании дела идут неважно, а месяцев через пять-шесть мы вам выплатим всю задолженность… Я уже в течение восьми месяцев вместо положенной зарплаты получаю какие-то крохи.

— А почему же вы, мистер Сильва, сами не уйдете отсюда? — Ратнапале показалось, что он нашел убедительный довод, доказывающий, что слова старого служащего — просто выдумка.

— Да как уйдешь? Ведь обещают все додать сполна. Вот и сижу здесь. Да и идейка одна у меня есть. Если держать глаза и уши открытыми, то такое можно разузнать про эту компанию, что не только выдадут, что задолжали, а с радостью заплатят в десять раз больше, только бы я не болтал! — И Сильва самодовольно захихикал.

У Ратнапалы все перепуталось в голове. С той самой минуты, как он узнал, что принят на работу, он мечтал о дне своей первой получки. Представлял себе, как придет с работы домой с подарками для матери и сестры. Радовался, что у него появилась возможность хотя бы немного скрасить жизнь матери, столько выстрадавшей после смерти отца. А теперь с каждым новым словом Сильвы все, о чем он мечтал, становилось все более призрачным. А откуда, как не из его зарплаты, можно накопить денег на приданое для сестры? Ратнапала рассчитал все до последнего цента — на собственные расходы он положил сто рупий в месяц, а остальное решил отдавать матери. И сегодня утром господин Дауд намекнул, что по мере расширения отдела рекламы его зарплата значительно возрастет! Это позволило бы Ратнапале избавиться от забот, которые одолевали его последнее время. А послушать Сильву, так все его расчеты ничего не стоят! У Ратнапалы был такой удрученный вид, что Сильва поспешил его утешить:

— Не принимайте все так близко к сердцу. Я ведь для вашего же блага об этом рассказал. Что толку от такой работы, как здесь… — По коридору прошли люди, и Сильва замолчал. Но как только шаги стихли, вполголоса продолжал: — Рулетку тут еще завели. Это идея нашего директора. Тоже дает неплохие доходы. Да… А этот рекламный отдел — просто ловушка.

— Ну это уж слишком, мистер Сильва! Когда я сегодня разговаривал с господином Даудом, ему позвонили и сделали заказ на проведение рекламной кампании стоимостью в двести тысяч рупий, — с победоносным видом заявил Ратнапала, вспомнив об одном телефонном разговоре, который господин Дауд вел утром в его присутствии.

В ответ Сильва расхохотался. Ратнапала с трудом сдержался, чтобы не вспылить. Что-то удержало его.

— Да это все уловки нашего шефа, — начал снисходительно объяснять Сильва, чем снова едва не вывел Ратнапалу из себя. — Многих он купил таким дешевым приемом. Это просто звонит его младший брат из магазина рядом, чтобы произвести впечатление на нового служащего. Я случайно об этом узнал. Затянут они вас, мистер Ратнапала, в сети, а потом заставят участвовать в своих не совсем благовидных делишках. А то по контракту направят работать в другую компанию. Все деньги, которые эта компания должна вам заплатить, возьмут себе, вам же какую-нибудь подачку бросят. А чуть что не по-ихнему, так живо на место поставят. Еще как поставят…

«Вероятно, в том, что говорит Сильва, все же что-то есть, — подумал Ратнапала. — Только не надо торопиться. Надо спокойно все обдумать».

— Взять, к примеру, отдел охраны, — продолжал Сильва. — Он там, за стенкой, помещается. Настоящая золотая жила! Шеф обеспечивает охранниками посольства, туристские отели, даже несколько фабрик. За каждого охранника он берет с клиента в день тридцать рупий. А охраннику сколько в день платят, знаете? Семь рупий пятьдесят центов. Охранников же у него в отделе сотни. Вот так-то…

Теперь господин Дауд, показавшийся Ратнапале таким порядочным и предупредительным, лишился в его глазах всей своей благопристойности и предстал в самом неприглядном виде. «Даже если половина сказанного Сильвой — правда, господина Дауда надо жечь каленым железом», — подумал Ратнапала.

— Уходите отсюда, мистер Ратнапала… — снова начал Сильва, но вдруг замолчал и проворно заковылял к своему столу — в коридоре дробно застучали каблучки Мэри.

Ратнапала задумался. Конечно, ему приходилось слышать о темных делишках, которые творились в некоторых компаниях. Но чтобы здесь, в этой фирме, где директор был так вежлив и благожелателен, а помещения выглядели такими опрятными, творились какие-то махинации! Ратнапала поднялся из-за стола и подошел к окну. Окно выходило во двор, и то, что увидел Ратнапала, резко контрастировало с фасадом здания, расцвеченным яркими пятнами витрин и реклам. Штукатурка на стенах облупилась, черепичные крыши с заплатами из гофрированной жести потемнели от времени. Облезлые тощие собаки гоняли во дворе ворон, густо облепивших кучи отбросов. Зрелище было таким удручающим, что Ратнапала отпрянул от окна. Чистые голубые стены, на которых висели красивые картины, а также карта мира и карта Республики Шри-Ланка, мерно вращающийся под потолком вентилятор немного успокоили его. Когда юноша взглянул на Сильву, тот мотнул головой в сторону перегородки, отделяющей комнату от отдела охраны, и указал пальцем на щель, прикрытую кашпо. Ратнапала не смог побороть в себе любопытство, подошел к перегородке, раздвинул зелень и заглянул в соседнюю комнату. Дверь была открыта внутрь, и Ратнапала разглядел висящую на медной цепочке табличку «Отдел охраны». В полупустой комнате поблескивали крышками два-три стола. В углу сидел человек в форменной одежде и фуражке. Рядом с ним за столом расположился здоровенный детина. Его могучие плечи, казалось, вот-вот разорвут рубашку с короткими рукавами, а голова выглядела слишком маленькой для такого огромного тела. Он был подстрижен ежиком. Зубы слегка выпирали вперед. Еще за одним столом восседал господин Дауд.

— Объясните еще раз, в чем дело, — обратился он к детине.

— Сэр, Рупасири во время дежурства оставил свой пост. Мне вчера сообщили об этом по телефону. Я вызвал его и поставил вас в известность.

— Ты слышишь, что говорит инспектор? Мы тебя взяли, чтобы работать или чтобы ты шлялся неизвестно где во время дежурства? Понимаешь ли ты, осел, что я могу тебя вышвырнуть сию же минуту, а завтра найду сотню таких, как ты?

Сочувствие к Рупасири острой иглой пронзило сердце Ратнапалы. Да и чем он сам был лучше того несчастного за стеной? Такой же беззащитный сотрудник в руках главы фирмы. Такой же бесправный раб, хотя его никто так и не называл.

— Сэр, я не успел утром позавтракать и забежал на минутку в столовую выпить чашку чая. У меня трое детей, сэр. У одного полиомиелит. Не увольняйте меня, сэр. Ради бога, не увольняйте, — не оправдывался, не просил, а просто причитал Рупасири.

— Были ли у него раньше какие-либо провинности? — спросил господин Дауд у инспектора.

— Нет.

— В таком случае его надо проучить как следует и перевести на другое место, — решил господин Дауд. — Другого человека возьмешь, так еще, чего доброго, придется шить новую форму. Опять же расходы.

Он подошел к двери и выглянул в коридор. Потом повернулся лицом к инспектору, уперся руками в дверной косяк и кивнул головой. Инспектор поднялся из-за стола и тяжелой глыбой надвинулся на Рупасири, который вскочил на ноги и прижался к стене. Инспектор неторопливо подошел к Рупасири вплотную и беззлобно, словно автомат, размахнувшись, ударил его по лицу. Рупасири начал сползать вниз, цепляясь руками за стену. Однако инспектор не дал ему упасть — одной рукой он схватил Рупасири за шиворот, а другой огрел еще раз.

— Пожалуй, хватит, — бросил Дауд. — Да не забудь вычесть треть месячной зарплаты. — С этими словами он вышел из комнаты.

У Ратнапалы все поплыло перед глазами. Он отошел от стены, но тут же был вынужден ухватиться за стол Сильвы — ноги отказывались держать его, к горлу подкатил комок. Ратнапала на минуту зажмурил глаза, а когда открыл их, то увидел, что Сильва смотрит на него и печально кивает головой, словно спрашивая: «Разве я говорил неправду?» Шатаясь, Ратнапала подошел к своему столу и оперся о него обеими руками. «Неужели все, что я видел, действительно произошло? А может быть, это только кошмарный сон?» — спрашивал он себя.

Юноша медленно вышел из комнаты. Пройдя по бесчисленным коридорам и спустившись по лестнице, он оказался на улице. На мгновение перед его мысленным взором предстало изможденное лицо матери, на котором лежала печать вечных забот. Вспомнил он и о сестре, замужество которой отодвинулось в далекое будущее. Он брел по улице, ничего не замечая вокруг, то и дело наталкиваясь на прохожих.

…ПО СОБСТВЕННОЙ ВОЛЕ

Старая Ясохами стояла на коленях около тела своего единственного сына Джаясены и голосила. Она то закидывала голову далеко назад, словно хотела взглянуть на небо прямо у себя над головой, то бессильно роняла ее на грудь. Тело Джаясены лежало во дворе под деревом сизигиум, там, где застала его смерть. Несколько соседей стояли поодаль и шептались. Все недоумевали — что заставило Джаясену принять яд? Кто-то известил полицию. Вскоре подъехал полицейский джип, и из него вышли инспектор и сержант. Сержант прошел в дом, чтобы осмотреть комнату умершего, а инспектор достал записную книжку и авторучку и направился к Ясохами. Увидев подходившего к ней полицейского, Ясохами с трудом поднялась на ноги, покачнулась и, чтобы не упасть, прислонилась к стволу дерева.

— Как тебя зовут?

— Ясохами.

— Возраст?

— Шестьдесят три года.

— Где работаешь?

— Нет у меня работы. Сын кормил и одевал меня.

— А кем тебе приходится умерший?

— Это мой сын. — По щекам Ясохами вновь потекли слезы.

— Успокойся. Мне нужно задать тебе еще несколько вопросов. Почему твой сын принял яд?

— Не знаю, господин.

— Сколько лет было сыну?

— Двадцать девять.

— Где работал?

— Недавно устроился на почту. Сортировал там письма.

— Женат?

— Два месяца тому назад женился. Невестка позавчера уехала к себе в деревню.

— Поссорилась с мужем?

— Не знаю, господин. Она мне ничего не сказала.

В это время из дома вышел сержант и протянул инспектору конверт.

— Я нашел это письмо на столе Джаясены, сар. Оно адресовано начальнику полиции.

Инспектор повертел письмо в руках, а потом вскрыл конверт, достал исписанный листок и начал читать:

— Все ясно, — сказал инспектор. Он сложил листок, положил его обратно в конверт и вывел в своей записной книжке: «Покончил с собой по собственной воле».

ПЕТИЦИЯ

— Вот хорошо. Почти все в сборе, — заявил Амарабанду Раляхами, входя в чайную и занимая свое обычное место. Он достал из конверта два листа бумаги, скрепленные булавкой. — На первом листе петиция, а на втором всем надо расписаться.

— Состряпал новую петицию? — спросил Сирисена, откладывая в сторону газету, которую он читал, и беря из рук Амарабанду Раляхами листки бумаги.

— Я написал петицию нашему депутату с просьбой провести в нашу деревню электричество, — ответил Амарабанду Раляхами. — Для всех старался. — Он достал из кармана очки, водрузил их на нос и развернул газету.

— Уж не продал ли ты свой движок, Амарабанду Раляхами? — спросил Гунапала и подмигнул Сирисене.

— Движок дает электричество только в мой дом.

— А может, было бы лучше тебе самому съездить к депутату и лично с ним поговорить? — предложил кто-то из присутствующих.

— Лучше, если просьба будет исходить от всех, — возразил Амарабанду Раляхами и, глядя поверх очков, обвел взглядом присутствующих.

Все стали ставить свои подписи. Хозяин чайной велел своему сыну объехать на велосипеде те дома, из которых сегодня в чайную никто не пришел.

Когда сын хозяина чайной вернулся, Амарабанду Раляхами взял у него листок с подписями.

— Ого, сто тридцать восемь подписей, — удовлетворенно заметил он, глядя на порядковый номер напротив последней подписи. — Надо будет сегодня же отослать. — С этими словами он вышел.

Придя домой, Амарабанду Раляхами сел за свой письменный стол, достал из конверта оба листа бумаги, вытащил булавку, взял первый лист бумаги, скомкал его и швырнул на стол. Затем открыл ящик, извлек оттуда исписанный лист бумаги, прикрепил его булавкой к листу с подписями и довольно потер руки. Последнее предложение на новом листе бумаги гласило:

ПТИЦЫ

© Издательство «Художественная литература», 1979.

Поздний вечер. Где-то совсем рядом не умолкая трещат цикады. Возле забора заливается лаем Черныш — наверное, почуял какого-нибудь заблудшего быка. Возятся и хлопают крыльями летучие мыши, облепившие верхушку дерева лови. Завтра утром весь двор будет усеян обгрызенными плодами.

В комнате, примыкающей к веранде, горит свет — мой старший сын, Сарат, сидит над книгами. Занимается он обычно до самой полуночи. Иногда в это время, если я не сплю, слышу, как он громко читает у себя в комнате. И тогда я с особой остротой ощущаю, как дороги мне дети и какое счастье — быть отцом. Голос Сарата, высокий и звонкий, напоминает мне голос старшего монаха из буддийского монастыря, который находится в деревне. Я знаю, что через пять лет Сарат станет инженером. Это так же несомненно, как то, что завтра взойдет солнце. Всякий раз, когда я задумываюсь о его будущности, меня наполняет гордость. Мне кажется, будто я прогуливаюсь по деревне и со всех сторон слышу: «Это господин Нандасена! Его сын — инженер. Он бился из последних сил, чтобы поставить детей на ноги. Ходил в поношенной одежде, никогда не ел досыта. И вот добился-таки своего!» Голова идет кругом от таких мыслей.

Я хорошо понимаю, что Сарат преуспеет в жизни не только благодаря моим усилиям, но прежде всего благодаря своим способностям. В мечтах я уже вижу, как он подъезжает к своей конторе на автомобиле. Секретарь, склонясь, подхватывает папку с бумагами и семенит следом за Саратом. На лестнице все почтительно уступают ему дорогу. На столе в его кабинете — три телефона. На потолке — вентилятор, на полу — ковер… Конечно же, мой старший сын выстроит себе дом в Курундуваттэ. Заведет себе прислугу. Иногда, по выходным дням, он будет возить всех нас на своем автомобиле в Дамбулля, Полоннаруву, Ялу. На Новый год купит матери сари, мне — новые белые брюки, подарит красивые вещи Нималю, Малини и Хиччи Махаттае…

Я расчувствовался до слез. Сон совсем пропал. Еще к концу дня все небо застлали тучи, и я даже думал, что дождь настигнет меня по дороге домой. Дождь, однако, так и не пошел, но с тех пор стояла нестерпимая духота. Лежать совсем невмоготу. По моей спине бежали струйки пота. Я встал с кровати и вышел из комнаты. Нималь и Хиччи Махаттая сладко посапывали во сне. Дверь в комнату Малини была плотно закрыта. Я подошел к открытой двери кухни и остановился у порога.

Моя жена Суманавати энергично месила тесто. Минут пять кряду она колотила упругую белую массу, затем, запыхавшись, прислонилась к стене и вытерла подолом капельки пота с лица. Я смотрел на ее спутанные волосы, застиранную кофточку и думал, как тяжело ей приходится. Сколько раз я просил ее не надрываться, а она только улыбнется в ответ, и все. Утром, когда все еще снят, она встает и печет рисовые лепешки. Днем подает рис. Потом чай, а к чаю еще что-нибудь вкусное. Вечером снова готовит рис. Дел невпроворот: прибрать дом, подмести двор, натаскать воды. Стирает она сама: ни за что не хочет носить белье в прачечную — бережет деньги. И никто из детей ей не помогает. Малини вообще не хочет ничего делать. А Нималь, если не дать ему десяти центов, даже в лавку не сбегает. Все дела — на Суманавати. Да еще на мне. Каждый вечер, возвращаясь с работы, я захожу в лавку на углу Вэликада и покупаю рыбу, овощи и другие продукты.

— Чего тебе не спится? — спросила Суманавати.

— Душно очень…

— Да… и душно, и москитов полно.

— Что ты готовишь?

— Да вот Малини просила испечь лепешек. Ничего другого не хочет.

— Сарат все еще занимается…

— Хочешь чаю?

— Нет. Спасибо. Угости лучше Сарата. — И я снова пошел к себе — может, хоть немного удастся вздремнуть…

До рождества оставалось совсем недолго, а по утрам было прохладно. Солнце теперь восходит позже. Я обычно встаю в половине шестого и сразу же выхожу во двор, окутанный пеленой тумана. Словно иголки, вонзаются холодные песчинки в босые ступни ног, и сразу чувствуешь сильный прилив бодрости. В шесть часов приходит почтальон. Я подхожу к калитке и забираю из ящика газеты. Чуть погодя Суманавати приносит мне на веранду чашку горячего чая.

— Пей, а то остынет, — говорит она.

С шести утра до половины восьмого в доме — дикая суматоха. Все носятся как угорелые. Только и слышно со всех сторон: «Мама, где мой носок?», «Куда девали мою готовальню?», «Я не хочу молока. Дай мне подливки из кокосовых орехов», «Кто взял мою пудру?», «Папа, ты думаешь, мне хватит двадцати пяти центов?», «Неужели у нас нет ни капельки подливки?». В конце концов Суманавати теряет терпение. «Тут вам не базар! Замолчите!» — кричит она громче всех. В полвосьмого Нималь привязывает книги к багажнику велосипеда, садится в седло и, крутя педали, кричит: «Мама, я поехал!» С монашеским смирением, потупив взор, молча выскальзывает из калитки Сарат. Малини нужно быть на работе в восемь. Она работает машинисткой в конторе одной компании в Котуве. Вся расфуфыренная, распространяя густой запах одеколона, она проплывает мимо меня и говорит едва слышно: «Я пошла».

На веранде остается только Хиччи Махаттая в своей коляске. Проводив всех грустным взглядом, он подъезжает ко мне и смотрит, как я бреюсь. Ему одиннадцать лет. У него парализованы ноги — и он прикован к своей коляске. Передвигается Хиччи Махаттая с помощью рук. Ладони у него загрубели, все в мозолях. И к вечеру всегда чернеют от грязи. Каждый вечер Суманавати греет ему воду для мытья. Сколько усилий мы с женой прилагали, стараясь вылечить Хиччи Махаттаю! Обращались к докторам, практикующим и национальную, и европейскую медицину. Приглашали колдунов совершать обряды и заклинаниями изгонять злых духов. Все бесполезно. Доктора сказали, болезнь врожденная, лечению не поддается. И в конце концов мать отчаялась, только вздыхает: судьба. То же самое она сказала, когда почтальон в нашей деревне попал под поезд: «Даже если бы он в это время был дома, все равно бы его задавило. Судьба». Да, судьба. Тут уж ничего не поделаешь.

— На, положи себе в копилку.

Как обычно, перед уходом я протянул Хиччи Махаттае десять центов и погладил его по голове. Он улыбнулся мне своей жалкой улыбкой, и я понял, что он будет провожать меня взглядом до самой калитки.

И вот я уже в конторе. Ко мне подошла молоденькая сотрудница.

— Анкал[9], какой пудрой ты пользуешься? — спросила она.

— Давно прошло то время, когда я пудрился после бритья, деточка, — ответил я.

— Ну что ты говоришь, анкал. Тебе только немного подкрасить волосы, и ты будешь выглядеть как настоящий жених.

— Если нужно будет, обойдусь и без подкраски, — отшутился я.

— Анкал, не окажешь ли ты мне маленькую услугу?

— Какую?

— Когда будешь возвращаться домой, купи мне клубок ниток, хорошо?

— Хорошо, хорошо… — согласился я. Начальник нашей конторы и его заместитель обращаются ко мне на американский манер: «Мистер Нандасена!» Все пожилые чиновники называют меня просто «Нандасена», а остальные — «анкал» или «анкал Нандасена». Учитывая, сколько лет я проработал в этой конторе, обращение самое подходящее: не сухо-официальное и в то же время достаточно почтительное. Со всеми сослуживцами у меня прекрасные отношения. «Анкал Нандасена и мухи не обидит, — говорят они обо мне. — Никогда не пытается подсидеть других. Наоборот — старается всем помочь. И работник неплохой». И действительно, вот уже двадцать лет, как я тружусь в этой конторе, и ни разу не слышал упрека по поводу работы. Всегда выполняю в срок любое поручение. А ведь некоторые нарочно тянут с порученным им делом, а потом работают сверхурочно, некоторые, но только не я. Заработанное нечестным путем добра не принесет. Наш начальник благоволит ко мне. Он так же, как и я, уроженец Канди.

Хиччи Махаттая очень любит мастерить игрушки. Он настоящий умелец. Из пустых сигаретных коробок вырезает цветы лотоса. Делает маленькие сумки. Каждый раз, возвращаясь из конторы, я собираю у знакомых торговцев пустые коробки из-под сигарет и приношу Хиччи Махаттае. Из катушек, огарков свечей и обрезков резины он ухитряется делать тракторы. А попади ему в руки порожняя банка из-под порошкового молока — через полчаса готов забавный светильник. Целый ящик набит поделками Хиччи Махаттаи. Тут и собаки, и кошки, и зайцы, маленькие столы и стулья, крестьянские повозки… Вся веранда у нас увешана гирляндами цветов, вырезанных Хиччи Махаттаей. А когда наступает праздник Весак[10], он плетет цветочные корзинки для всех соседских ребятишек. Глядя, как проворно двигаются его пальцы, я всегда вспоминаю пословицу — «Глухой всегда видит лучше». Может быть, у Хиччи Махаттаи такие ловкие руки именно потому, что он не может ходить.

— Сынок, давай отнесем твои игрушки в лавку, — как-то предложил я в шутку.

— Не надо, папа, — возразил он.

— Но мы их продадим и получим деньги.

— На что мне деньги, папа?

Пока я думал о своем младшем сыне, солнце опустилось совсем низко. Тени от деревьев вытянулись, по улице быстро шли запоздалые прохожие. К столбу на велосипеде подъехал фонарщик. Палкой с крючком на конце он включил рубильник и покатил дальше. Фонарь мигнул несколько раз и наконец загорелся в полную силу. Сзади послышался какой-то шорох. Оглянувшись, я увидел около дверей, ведущих из дома на веранду, Нималя. По его робкой улыбке я сразу догадался, что у него ко мне какая-то просьба. И действительно, отведя взгляд в сторону, Нималь пробормотал:

— Папа, мне нужны бутсы!

— Хорошо, посмотрим. Может, в конце месяца и смогу купить.

— Посмотрим, посмотрим… В прошлом месяце ты то же самое говорил. Выходит, ты меня обманываешь…

Я смущенно опустил глаза.

— Все ребята из нашего класса ходят на тренировки, — продолжал он. — Только я не хожу. Неужели ты не можешь найти тридцать рупий?

— Хочешь, я куплю тебе подержанные бутсы?

— Не нужны мне подержанные. Все меня дразнить будут, а нашим ребятам лучше на язык не попадаться.

— Мы должны жить по средствам, сынок. Знаешь, в чем я ходил в школу? В саронге и баньяне.

— Сейчас другие времена… Так купишь мне бутсы или нет?

На веранду вышла Суманавати.

— Ты что к отцу пристал! — набросилась она на Нималя. — Смотри, дождешься ты у меня!

Нималь сразу помрачнел. Он еще постоял некоторое время на веранде, затем, кусая ногти, резко повернулся и ушел в дом. Меня охватило раскаяние. Нималь — хороший спортсмен. В прошлом году на спортивном празднике в школе получил два приза. Просто грех не поддержать сына, если у него влечение к спорту. В наше время мало иметь школьный аттестат. Когда устраиваешься на работу, обязательно спрашивают, чем ты занимаешься. Играешь ли в крикет, футбол или хоккей на траве? Но вот вопрос — где взять тридцать рупий? У Суманавати — денег в обрез, только-только дотянуть до конца месяца. Конечно, у нас в конторе есть люди, которые под проценты могут ссудить денег. Но с такими людьми иметь дело противно. А я ведь за всю свою жизнь не взял в долг ни одного медяка. Что, если попросить тридцать рупий у Малини? — мелькнуло у меня в голове. Все свое жалованье она кладет на книжку, а нам ничего не дает. Я ее, правда, не осуждаю. Не хватало еще, чтобы я брал у своих детей деньги на домашние расходы! «А что она подумает, если я обращусь к ней с такой просьбой? — внезапно спохватился я. — Впрочем, пусть думает что хочет. Мы же не чужие, должны выручать друг друга. А долг я обязательно верну».

Я медленно подошел к двери комнаты Малини и заглянул внутрь. Дочь сидела в ногах кровати и что-то шила. Потоптавшись на месте, я повернул было обратно. Малини вспыльчива и, когда злится, разговаривает грубо и вызывающе даже со мной и Суманавати. Не потому, что она грубиянка. Просто такой уж у нее несдержанный характер. Наконец, собравшись с духом, я вошел в ее комнату.

— Малини, если у тебя есть деньги, дай мне, пожалуйста, тридцать рупий. Внезапно понадобились.

— Откуда же в середине месяца у меня могут быть деньги?

— Я тебе непременно верну.

Малини с удивлением взглянула на меня.

— Я отложила немного денег на новое сари, — проговорила она после недолгого размышления и, открыв чемодан, достала с самого дна три бумажки по десять рупий.

— А когда вернешь?

— Постараюсь как можно скорее.

Прежде чем дать мне деньги, она снова пересчитала их.

Вышел я из комнаты Малини удрученный. На душе у меня лежал тяжелый камень. Одалживать деньги у Малини — не слишком-то приятное занятие. Сам я сызмальства привык экономить деньги. С тех пор как я стал ходить в школу, я ни разу не потратил больше пяти центов просто так, на пустяки. Некоторое расточительство я позволял себе только в день Нового года, когда отец давал мне полторы рупии. Отец мой крестьянствовал, выращивал рис и возделывал участок хэны[11]. Детей в нашей семье, считая меня, было четверо. И сейчас все они продолжают обрабатывать землю. Только я стал правительственным чиновником. Нельзя сказать, чтобы жилось нам легко. У меня была одна-единственная смена одежды — застиранный саронг и баньян. Иногда по нескольку месяцев кряду не было денег, чтобы сходить к парикмахеру, и лохмы волос свисали до самых плеч. Рис у нас готовили лишь по вечерам, днем мы ели роти[12], бататы, кокосовые орехи, а по утрам нам давали только похлебку из кокосовых орехов. «Нандо, сынок! — помню, говаривала мать. — Сбегай к каналу и сорви несколько плодов кос[13]. Опять нечего сготовить на обед. О господи!» Да, немало пришлось мне претерпеть, прежде чем я достиг нынешнего положения.

Суманавати думает, что в конторе я ем на обед рис. Так было, но очень давно. И то я брал рис с овощами — на рыбу и яйца жалел денег. А теперь я наспех проглатываю лепешку в небольшой закусочной напротив нашей конторы. Потом закуриваю биди. Сигареты я покупаю лишь в исключительных случаях. Мои брюки и рубашки стирает и гладит старым утюгом на углях Суманавати. В прачечную отдаем только одежду Малини. И хотя мы экономим на всем, свести концы с концами бывает трудно. После того как мы вносим плату за жилье и рассчитываемся с владельцем лавки, у которого в течение месяца забираем продукты в долг, денег у нас совсем не остается. В прошлом месяце я сшил себе две белые рубашки и две пары брюк, но для этого мне пришлось в течение многих месяцев откладывать половину тех денег, что Суманавати дает на обед.

И все же я надеюсь, что наступит день, когда судьба улыбнется и нам.

Завтра Сарат начинает сдавать вступительные экзамены в университет. Еще позавчера я сходил в Калапалувава к знакомому предсказателю, и он определил благоприятное время, когда Сарату нужно выйти из дома. Суманавати заранее выстирала и отутюжила сыну белый костюм, а я собственноручно надраил его ботинки.

Поступление Сарата в университет очень важно для меня по двум причинам. Во-первых, с университетским образованием Сарат сможет получить хорошую работу. Во-вторых, это огромная честь для нашей семьи. Если же он провалится на экзаменах, то нам придется худо. Не говоря уже о Сирисене и соседях, многие из наших знакомых втайне позлорадствуют. Такие уж люди живут в городе. На их глазах могут убить человека, а им хоть бы что.

После ужина я и Суманавати долго разговаривали с Саратом. Я уже давно заметил, что все семейные дела он принимает близко к сердцу. Когда я ему давал деньги на книги, всю сдачу, до последнего цента, он всегда приносил обратно: видел, как тяжело нам живется. Вот Малини совсем другая — даже когда еще ходила в школу, она выпрашивала у Суманавати деньги на лакомства, но не тратила их, а откладывала.

— Я уверен, что сдам экзамены, — сказал Сарат. — Беспокоит меня другое. Если я поступлю, мне нужно будет жить в городе на полном пансионе, а это стоит недешево.

— Не думай об этом, сынок, — успокоил я его. — Как бы трудно нам ни было, деньги мы наскребем.

К утреннему чаю Суманавати отварила рис на молоке. Недавно мы купили втридорога две меры крупного, отборного риса. Из этих-то запасов она и приготовила завтрак. А на заборные книжки сейчас выдают мелкий, плохой рис. В тот день за столом не велось обычных разговоров — все попритихли. Суманавати усиленно потчевала нас рисом на молоке. Предсказатель назначил время для выхода из дома в восемь тридцать, и поэтому Сарат собирался без особой спешки. В белом костюме, он сидел на веранде. Волосы зачесаны на левый пробор, взгляд твердый и решительный, высокий и открытый лоб. Люди говорят, что это верный признак ума.

— Вот тебе, обязательно поешь днем. — Я протянул Сарату две рупии. — Ручку и карандаш взял?

— Да.

— Возьми часы.

— Зачем?

— Вот, возьми мои.

Ровно в восемь тридцать Сарат спустился по ступенькам во двор. Мы все вышли на веранду и смотрели ему вслед.

Нималь возвращается теперь из школы поздно вечером. Он сказал Суманавати, что ему нужно много тренироваться, чтобы попасть в футбольную команду. Повесив бутсы на шею, он подкатывает на велосипеде к самой калитке. На багажнике сидит приятель. Затем приятель уходит домой, а Нималь, толкая велосипед, входит во двор. Рубашка у него пропитана по́том, залеплена грязью, руки и ноги — в ссадинах. Вид у него не по годам взрослый. Ему еще не исполнилось и пятнадцати лет, а выглядит он как восемнадцатилетний юноша. Сарат в его годы был куда меньше ростом.

— Мама, я так голоден. И устал… Чай есть?

— Иди-ка сначала умойся, а то весь потом пропах. Да и в лавку надо сбегать.

— Так я и знал, что погонишь меня куда-нибудь. Я же сказал, что едва на ногах стою.

— Как тебе не стыдно! Кого еще я могу послать в лавку?

— Никуда я не пойду, — упорствовал Нималь.

— Что надо купить? — спросил я Суманавати, зная, что пререканиям не будет конца.

— Чаю и банку сгущенного молока.

— Я сам куплю.

— Подумать только! Одной банки хватило всего на два дня!

— Наверное, кто-то залезал в нее… не знаю кто…

— Во всяком случае, не я, — резко бросил Нималь и зашел в дом.

Я взял хозяйственную сумку и спустился с веранды. Черныш дошел вместе со мной до калитки и, если бы я его не прогнал, увязался бы за мной в лавку. Еще издали я увидел, что напротив закусочной «Пурасири» стоял Каролис с биди в зубах. Если подойти к нему, потом не отвяжешься — заговорит, поэтому я незаметно проскользнул мимо него и направился в Сагарика Сторс. Раньше Каролис работал сторожем в какой-то компании и жил на улице Каматаватта в глинобитном домишке. У него было трое маленьких ребят. Младший — грудной, а старшему — три года. Когда началось наводнение, жена и ребята спали в домике, и на них рухнула подмытая водой стена. Пока соседи сумели подобраться к развалинам, все четверо уже захлебнулись. Услышав об этом, Каролис мигом примчался домой, вернее, к тому месту, где стоял его дом. С тех пор он не в себе.

На обратном пути я снова увидел его. Он стоял на прежнем месте с бессмысленной улыбкой на лице. Зубы у него почернели от постоянного жевания бетеля. Подбородок зарос густой щетиной. Саронг и баньян — в заплатах.

— Каролис! — окликнул я его.

— А! — встрепенулся он. — Как поживаешь?

— Пошли к нам, Каролис! — предложил я. — Выпьем по чашечке чая.

— Спасибо, спасибо. Завтра обязательно приду.

Так он говорит каждому, о чем бы ни шла речь. Иногда я все же затаскиваю его к себе и кормлю чем-нибудь. Всякий раз, встречая Каролиса на улице, я даю ему бетель или биди. Суманавати также часто справляется о нем: «Как там бедняга Каролис?»

К моему возвращению уже свечерело, в небесах повис месяц. Его мерцающий свет с трудом пробивался сквозь густую листву лови, падал на цементные ступени крыльца. Я уселся на стул и зевнул во весь рот. В последнее время я мучился бессонницей и поэтому не спешил ложиться спать — сидел на веранде до половины одиннадцатого, а то и до одиннадцати. В кухне скрипнула дверь, и через некоторое время к веранде подошла Суманавати. Она села на ступеньки и начала жевать бетель. Некоторое время мы молчали. Внезапно Суманавати огляделась, словно хотела убедиться, что рядом никого нет. При свете месяца я увидел на ее лице выражение растерянности и беспомощности.

— Ты знаешь, что случилось?

— Что?

— Малини нашла себе жениха.

— Да ну! И кто же он?

— Клерк из конторы в Нарахэнпита.

— А как ты узнала об этом?

— Да уже все кругом говорят об этом. Только родители, как обычно, ничего не подозревают, — уклончиво ответила Суманавати.

До сих пор я всерьез не задумывался над тем, что Малини пора замуж. Ей ведь уже двадцать три года. Засиживаться в девушках вредно — еще какая-нибудь хворь привяжется. Характер у всех старых дев сварливый, только и знают, что ворчать. А злых языков не удержишь! Соседи начнут судачить: «Столько лет, а все не замужем. Никто из парней и глядеть на нее не хочет». Может быть, Малини сама нашла себе жениха, потому что мы вовремя не позаботились об этом. Я невольно вспомнил о том, что случилось с господином Сильвой, который работает у нас в конторе. Он совсем не интересовался судьбой своей старшей дочери, и в один прекрасный день она сбежала с каким-то таксистом.

— Надо бы разузнать об этом парне, — прервала мои размышления Суманавати. — Откуда он родом? Кто его родители? Ну и все остальное.

— Для чего нам копаться во всем этом? Если у него есть работа, то он сможет содержать семью. Малини он, видимо, нравится. А если так, то нам-то какое дело. Лишь бы наши дети были счастливы!

— Уши вянут тебя слушать. Неужели тебе все равно, из какой он семьи, какая у него родня?

— Теперь только в деревнях люди придают этому значение. В городе все по-другому.

— Ну, поступай как знаешь. — Суманавати насупилась.

В ту ночь я совсем не спал. Что бы я там ни говорил Суманавати, новость, которую она сообщила, сильно расстроила меня. Я собирался пристроить Малини сразу после того, как Сарат сдаст экзамены. И никак не ожидал, что она возьмет это дело в свои руки. Иногда к нам заходил Сирисома из моей конторы. Когда Малини бывала дома, он с ней заговаривал. Сирисома — человек очень порядочный. Спокойный, выдержанный. Малини ему, видимо, приглянулась. Вот если бы удалось их поженить! Теперь эта надежда пошла прахом. Выдать дочерей замуж в наше время совсем не так просто. Да еще за хороших парней. А мы с Суманавати, правду сказать, не слишком-то изворотливы.

Мне вспомнилось детство Малини. Однажды, во время школьных каникул, мы с ней поехали к родителям Суманавати. Играя там во дворе, она поскользнулась и ударилась лицом о каменную ступеньку. Я в это время дремал. Услышав сквозь сон ее надрывный плач, я мигом вскочил и бросился во двор. Малини сидела на земле, вся залитая кровью. Мы с Суманавати по очереди несли девочку на руках четыре мили до Навалапития, где есть хорошая больница. Конечно, можно было бы пойти в местную амбулаторию, и нам бесплатно дали бы лекарства. Однако врачи там были неважные, и мы не могли доверить им нашу девочку. Сколько денег переплатили мы тогда врачам, боясь, что на лице у нее останется шрам! В ту пору из деревни, где жили родители Суманавати, до города не ходили автобусы. И пока Малини не поправилась, приходилось два раза в неделю носить ее в больницу.

А когда мы переехали в Коломбо, сколько времени обивал я пороги в департаменте просвещения, пока не устроил Малини в колледж Вишакхава! Проучилась она там недолго. В предвыпускном классе у нее в книге нашли письмо, адресованное какому-то молодому человеку, и директриса тут же исключила Малини из колледжа. Получив официальное уведомление из колледжа, я тотчас же взял отпуск и отправился туда. Кабинет за кабинетом я обходил разных начальников и просил всех отнестись к Малини снисходительно. Но в колледже ее так и не восстановили. Единственное, чего я смог добиться, — это чтобы в справке не написали, что ее исключили за дурное поведение. Тогда бы я не смог устроить ее ни в одно другое учебное заведение.

И горькие, и радостные воспоминания о далеких днях!

А теперь Малини нет никакого дела ни до отца, ни до матери. Не нужны ей ни наша помощь, ни наш добрый совет. Даже не удосужилась сказать, что нашла себе жениха. Считает, что может поступать как ей заблагорассудится.

С каждым из детей у меня связаны какие-то надежды. Бог весть, сбудутся ли они. Много еще горя придется мне, видно, испытать. Я глубоко вздохнул и повернулся на другой бок. Какой смысл гадать о том, что может случиться? Как любила говорить моя матушка: «Чему быть, того не миновать». За всю свою жизнь я скопил десять тысяч рупий. Если свадьбу Малини отпраздновать скромно, то я еще смогу дать за ней приличное приданое.

Неделю спустя я поехал в Марадану купить для Хиччи Махаттаи дюжину листов ватмана. Была суббота, и обратный автобус шел почти совсем пустой — на втором этаже, куда я поднялся, было всего человек пять. По субботам все учреждения закрываются в час дня, и поток пассажиров поэтому давно схлынул. Я сел на заднее сиденье. Что-то в посадке головы и прическе девушки, сидевшей с молодым человеком на одном из передних сидений, показалось мне знакомым — и вдруг я узнал Малини. В смущении и растерянности я повернулся к окну и несколько мгновений сидел как оглушенный. Когда расплывчатые пятна перед моими глазами превратились наконец в автомобили и торопливых прохожих, автобус был уже в Борэлле. Я еще раз посмотрел на спутника Малини. Это, вероятно, и был тот, кого она выбрала себе в мужья. Вытянув руку вдоль спинки сиденья и наклонясь к Малини, он что-то ей тихо говорил. А Малини, опустив голову, слушала его, и время от времени ее плечи вздрагивали от сдерживаемого смеха. По всему видно было, что им очень хорошо друг с другом и никто другой для них не существует. Хотя на этом автобусе можно было доехать прямо до Вэликада, я сошел в Борэлле и пересел на другой автобус. Малини я ни о чем не стал спрашивать — пусть сама обо всем скажет. И Суманавати ничего не сказал.

Когда я в тот день приехал домой, я сразу же прошел к себе в комнату, лег и задремал. Разбудил меня голос Хиччи Махаттаи:

— Папа, иди есть!

За столом сидели Нималь, Сарат и Малини. Хиччи Махаттая не мог сидеть на стуле, для него стелили коврик на полу. Когда я сел за стол, Малини добавила себе риса и украдкой взглянула на пустое блюдо, где была рыба. Я положил ей в тарелку свой кусок рыбы.

— А как же ты, папа? Ешь сам.

— Мне что-то не хочется.

— Нималь сегодня избил одного мальчика, — сказал Сарат.

— Это правда, Нималь?

— Он все время дразнится, папа. Проходу не дает.

— Что за выходка! Хочешь, чтобы тебя забрали в полицию? Ты уже совсем взрослый, Нималь, а приходится отчитывать тебя, как маленького!

— Этого балбеса не отчитывать, а как следует вздуть надо! — ни к кому не обращаясь, бросила Малини и встала из-за стола.

— Не шипи, змея! — обозлился Нималь.

Собравшаяся уже уходить Малини подлетела к Нималю и залепила ему пощечину. Нималь успел хлопнуть ее по руке и, с грохотом отшвырнув стул, вскочил на ноги. Глаза его сузились, на скулах заходили желваки. Кто знает, чем бы это закончилось, если бы Суманавати не вытолкала Нималя с веранды. Теперь я могу сладить только с Хиччи Махаттаей. Да иногда и он не обращает никакого внимания на мои слова. Суманавати умеет прикрикнуть на всех. А вот я не умею. Если я начинаю их пробирать, они только посмеиваются, и в конце концов моя злость улетучивается. Характер у Суманавати тоже мягкий, но в нужный момент она может напустить на себя такую строгость — только держись. Иногда Нималь без зазрения совести запускает руку в копилку Хиччи Махаттаи и, когда тот говорит, что пожалуется мне, сердится: «Это ты боишься отца, а я — нет!» Я же притворяюсь, что ничего не слышу, — просто не знаю, как поступить. Слов моих никто не слушает, а поднять на кого-нибудь руку я не могу. Мой отец тоже никогда не бил детей. С помощью палки можно заставить слушаться только животных.

— Кто знает, что из Нималя получится, — поделился я своими сомнениями с Суманавати.

— То же самое было и с Малини, — ответила она.

— Такой молодой — и такой злой. И с каждым днем все несдержаннее.

— Повзрослеет — все пройдет. Помнишь, какой была Малини в его годы. Один раз чуть не запустила в меня тарелкой. Теперь ей стыдно даже вспоминать об этом, — попыталась развеять мои страхи Суманавати.

А вот Сарат совсем не похож ни на Малини, ни на Нималя. Спокойный, даже какой-то безучастный. Когда не готовится к экзаменам, все равно сидит в своей комнате и возится с батарейками, лампочками, проволокой. Под кроватью в его комнате валяются кипы научных книг и журналов на английском языке. Когда он учился в четвертом и пятом классах, то уже интересовался механикой. К спорту же был совсем равнодушен. Я никогда не видел у него в руке биты для крикета. Когда он был совсем еще мальчиком, то признавал только заводные игрушки. О какой машине его ни спроси — все скажет: и в какой стране ее изготовили, и технические данные. Все стены в его комнате увешаны фотографиями автомобилей. Некоторые из них большие и красивые — настоящие дворцы на колесах. В них сидят белые леди и джентльмены. Смотришь на эти снимки — и как будто заглядываешь в какой-то сказочный мир.

Профессия инженера — истинное призвание Сарата. Тут и сомневаться не приходится.

По конторе прошел слух, что нашего начальника, господина Ратнапалу, переводят в другое место. Меня это, известно, опечалило. Такой начальник на тысячу один. Если у тебя какие-нибудь трудности, он всегда готов прийти на помощь. Никогда не откажется тебя выслушать. Ни разу никого не наказал за опоздание, только побеседует — и дело с концом. Случая не было, чтобы он наложил на кого-нибудь штраф или произвел денежный начет.

Контора наша иногда напоминает дом, где водятся злые духи. Хорошие начальники у нас подолгу не задерживаются. Некоторые уходят уже через месяц-полтора. Лишь кое-кто выдерживает по полгода. Только господин Баласинхам — тамил из Джафны — заведовал конторой целый год. Он никогда не разговаривал по-английски. Хотя трудно ему было, говорил лишь по-сингальски. Хотел поощрить тех, кто пользуется сингальским языком. Нашлись, однако, люди, которых Баласинхам не устраивал, — в разные инстанции, вплоть до самого министерства, посылались письма, заявления. Многие выступали против него только потому, что он — тамил. Что и говорить, интриганов у нас хоть отбавляй. Никчемные, завистливые, злобные людишки. Мне-то, правда, жаловаться не на что. Со мной все вежливы и предупредительны. Никогда мне никаких пакостей не делали. Зато друг другу норовят поставить подножку. И не только мужчины, но и женщины. Стоит зайти в контору жене или сестре какого-либо сотрудника, как вокруг нее тут же собираются наши женщины. А если гостья приходит с ребенком — целый переполох! Прежде чем бедная мать успеет опомниться, ребенка вырывают у нее из рук, начинают тискать, тормошить, целовать, пичкать сладостями. Буквально выворачиваются наизнанку. Но все это одна видимость. Как только посетительница покидает контору, тотчас же начинаются пересуды, все наши женщины наперебой стараются сказать что-нибудь обидное и колкое: «Видели, как одет ребенок? Самый дешевый шелк. По одной рупии двадцать пять центов за ярд. И никаких украшений. И немыт, видно, — подойти невозможно, а у самой туфли так стоптаны, что все пальцы наружу. Сережки — простая подделка, да и вся позолота уже слезла». И так далее, и тому подобное. Как-то к нам на работу поступила новая секретарша. Уже через неделю, возвратись после обеденного перерыва в контору, я увидел, что она рыдает. Чем-то она напоминала мне Малини. Я подошел к ней и ласково спросил, что случилось. Оказывается, три дня подряд она приходила каждый раз в новом сари, и пустили слушок, будто ее наряды и украшения ей покупает любовник. Да, слово иногда хуже ножа в спину. Впрочем, наша контора не исключение — везде то же самое творится.

Для господина Ратнапалы решили устроить проводы. Сейчас все только об этом и говорят. Но никто не дает себе труда задуматься, каким хорошим начальником был господин Ратнапала. Доброту и мягкость часто принимают за отсутствие воли и безразличие. Вот если начальник всеми помыкает и жмет последние соки из подчиненных — все побаиваются и даже относятся к нему с уважением. А господин Ратнапала для роли начальника вроде бы и не годился. «Ну ничего, скоро они поймут, кого лишились», — подумал я не без некоторого злорадства. К моему столу подошел Сирисома с листом бумаги в руках:

— Анкал Нандасена! Мы решили подарить господину Ратнапале серебряный поднос за двести рупий. Сколько можешь дать, анкал?

Я взял у него лист со списком сотрудников и против своей фамилии написал: «Пять рупий». Я рад бы дать в десять раз больше, но так трудно с деньгами. Успокоил себя тем, что даю от чистого сердца. А подарок от чистого сердца, если даже это только просто булавка, всегда дорог.

В назначенное время зал нашей конторы заполнился до отказа. Многие пришли с женами. Не желая быть на виду, я забился в самый дальний угол. Не очень-то по душе было мне это торжество. Что-то в нем неискреннее, показное. Сколько у нас любителей писать разные заявления! Только допусти оплошность — телеграммы летят к самому министру. Бывает, что, когда кого-нибудь собираются наказать переводом в провинциальное отделение, такую кутерьму подымут, что только держись! Но никому и в голову не пришло написать прошение, чтобы господина Ратнапалу оставили у нас. Конечно, может быть, из этого ничего бы и не получилось. Писание прошений, заявлений и разного рода кляуз — оружие, отточенное до совершенства, почему бы не попытаться использовать его ради благого дела.

В половине седьмого приехал господин Ратнапала с женой. Когда они вошли в зал, разговоры смолкли и все поднялись со своих мест.

Вначале, как всегда в таких случаях, были речи, вручение памятного подарка, а потом все пошли к столам, расставленным прямо во дворе, на открытом воздухе. Четыре официанта стали разносить подносы с закусками. Многие сразу же устремились к стойке, где продавались напитки. На столах воздвиглись бутылки арака, пива, джина, и вскоре торжественная сдержанность уступила место всеобщему веселью — со всех сторон послышался смех, завязались оживленные разговоры. Господин Ратнапала обходил столы и для каждого находил теплые прощальные слова. Посидев еще немного, я собрался уходить, но несколько чиновников удержали меня.

— Куда ты, анкал? Давай выпьем.

— Нет-нет. Я ведь не пью.

— Это никуда не годится. Мы же не каждый день пьем. Вот стакан, анкал. Здесь совсем мало спиртного. Почти одна содовая.

— Нет-нет. Это вы, холостяки, можете делать все, что вздумаете, а мне пора домой, к семье. Не уговаривайте.

— Анкал Нандасена! Не у тебя одного семья. Посмотри, как все веселятся. Ты обязательно должен выпить. Не то силой заставим.

К нам подошел господин Ратнапала:

— Нехорошо, господин Нандасена! Выпейте, а то не будет мне удачи на новом месте.

Господину Ратнапале я не мог отказать и, зажмурив глаза, одним глотком осушил стакан. В груди разлился огонь, на глаза навернулись слезы. Я поспешно взял бутерброд с сыром и принялся жевать. Следующий стакан я осушил, почти не поморщившись. Кто-то сунул мне в руку сигарету, и, затянувшись, я осмотрелся вокруг.

Веселье было в полном разгаре. Несколько молодых чиновников сдвинули стулья, уселись в кружок и наполнили свои стаканы араком. Немного в стороне девушки, отбивая такт ладошками, напевали какую-то песню. Большая группа мужчин и женщин, словно заводные куклы, танцевали байлу[14] между столами. Среди них был и господин Ратнапала. Все уже забыли, по какому поводу собрались. Мне стало душно. Тело покрылось испариной. Я вдруг почувствовал необыкновенную смелость и уверенность в себе. Но не успел я насладиться приливом приятных чувств, как все вокруг — лампочки, столы, стулья, бутылки, люди — завертелось перед глазами. Немного опомнясь, я поднялся со стула и, покачиваясь, направился: к выходу. Зазвенел чей-то смех. Хотя все были заняты только собой, я решил, что смеются надо мной, и, совсем съежившись, выскользнул на улицу.

Когда я подошел к дому, в окнах не было видно ни огонька. Я долго стоял около калитки, вглядываясь в темноту и не решаясь пересечь двор. Опьянение прошло, я не испытывал ничего, кроме раскаяния. Загулял, словно нет у меня ни детей, ни семьи. Стараясь ступать как можно тише, я поднялся на веранду и прокрался к себе в комнату, задев косяк двери плечом. Там меня поджидали жена и Хиччи Махаттая.

— Не ругайся. Я и сам не знаю, как все вышло. Ко мне пристали, чтобы я выпил, и никак нельзя было отвертеться, — стал я оправдываться.

— Поешь немного. Рис на столе.

— Не хочется.

— А ты все же поешь. Легче будет. Много ли выпил?

— Сам не знаю. Наливали, я и пил, — признался я. — Сам начальник предложил выпить. Как я мог отказаться?

— Конечно, конечно… — примирительно сказала Суманавати. — Ложись спать.

— Папа, а торт там был? — спросил Хиччи Махаттая. — Захватил бы мне кусочек.

— Всего там было вдоволь. Только как я мог тебе принести?

— Положил бы в карман и принес.

— Что ты, сынок! Если бы кто-нибудь увидел, позора не оберешься. Я тебе куплю торт, как получу зарплату.

Так кончился этот злополучный вечер.

А теперь снова о Каролисе. Несколько дней подряд он бродил около нашей конторы, а потом перекочевал к дереву бо у Раджагирии. Когда я подошел к нему, он долго всматривался в мое лицо, словно никак не мог узнать, а потом повернулся ко мне спиной и, не оглядываясь, зашагал прочь. Сделал несколько медленных шагов, затем бросился бежать. И вдруг остановился как вкопанный. Прохожие с удивлением оглядывались на него.

— Господин, он чокнутый, — сказал мне какой-то мальчишка. — Винтика в голове не хватает. Носится взад-вперед, как паровоз по рельсам.

Прохожие тыкали пальцем на Каролиса и что-то ему весело кричали. Я повернулся и медленно пошел прочь, думая о горькой судьбе Каролиса.

Когда я прихожу с работы домой, я не знаю, куда себя девать. Или иду на кухню к Суманавати и болтаю с ней о том о сем, или усаживаюсь под деревом лови и прочитываю насквозь газету. Одно время я пытался вырастить перец, но, когда появились побеги, их съели улитки.

Со стороны улицы донесся звон колокольчика. Это ехал на своей тележке торговец керосином. Черныш, который дремал на веранде, поднял морду и для порядка несколько раз тявкнул. Потом успокоился. Заскрипел ворот колодца. Суманавати вытянула ведро с водой и наполнила кувшин. Я опустил газету и поверх нее посмотрел, как Суманавати в поношенной кофточке и юбке возвращается к кухне. Уж несколько месяцев я собираюсь купить ей новое сари, и все никак не удается. Может быть, из-за отсутствия приличной одежды Суманавати и стала такая стеснительная. Никогда теперь не ходит ни на свадьбы, ни на похороны, а если к нам заявляется гость, то сидит в кухне. У нее есть только одно-единственное сари. Одно на все случаи жизни. А у Малини в шкафу их около тридцати. Однако она еще ни разу не позволила матери надеть что-нибудь из ее одежды. Порой мне сдается, что Малини живет в нашем доме не как член семьи, а как посторонняя жиличка. «Да, да… Обязательно надо купить Суманавати что-нибудь из одежды», — повторяю я про себя в сотый раз. Конечно, и я мог бы щеголять в модных брюках, а для Суманавати покупать дорогие сари. Но тогда у нас не было бы и цента за душой. Как бы мы помогали детям стать на ноги? Для кого же мы живем, как не ради них?

Солнце медленно сползало к горизонту. Скоро наступят сумерки. Лучи заходящего солнца стрелами пронзают листву дерева лови и падают наземь багряными пятнами. Затем меркнут. Долгое время стояла засушливая погода: земля растрескалась и все растения съежились и завяли. Лишь изредка по утрам веет прохладный ветер. В апреле и мае всегда так.

Из дома вышла Малини и стала поливать цветочные грядки. Всякий раз, опорожнив лейку, она, глядя себе под ноги, шла через двор к колодцу, а то поставит лейку на землю и смотрит куда-то вдаль. И лицо ее тогда озабоченно и угрюмо. Еще вчера за ужином я заметил, что она чем-то обеспокоена. Меня она избегает. Если у нее бывают секреты, делится она ими только с Суманавати. Поэтому я даже не стал спрашивать ее, в чем дело.

Перед тем как лечь спать, я закурил биди и уселся на веранде. Нималь еще не вернулся домой, а Хиччи Махаттая и Сарат спят крепким сном. Я слышу, как Суманавати из кухни зовет: «Черныш! Черныш!» — видно, хочет покормить пса на ночь. Малини, словно ищет что-то, бродит по всему дому. Несколько раз подходит к двери, ведущей на веранду, и выглядывает наружу. Наконец она приближается ко мне — так тихо, что я даже вздрагиваю от неожиданности, услышав ее голос совсем рядом.

— Папа! Мама тебе ничего не говорила?

— А что она должна была мне сказать? — отвечаю я вопросом на вопрос, хотя и догадываюсь, куда она клонит.

Малини молча грызет ногти. На ее лице — по-детски растерянное выражение: видимо, не знает, с чего начать. Я прихожу ей на помощь:

— Я слышал, Малини, что ты нашла себе жениха. Он работает в Нарахэнпита. Если он тебе по душе, не возражаем. Только бы у тебя с ним жизнь заладилась.

Малини просветлела и тут же оживленно затараторила:

— У него нет отца, папа. Только мать. Родом он из деревни около Ратнапуры. Работает клерком в Цейлонской автобусной компании.

Я молча слушал.

— Папа, я пригласила его к нам.

— Очень хорошо. Давно надо было это сделать.

— Только у меня одна просьба, папа. Пусть в этот день Хиччи Махаттая посидит у себя в комнате. Я уже и матери об этом сказала. Ведь мой жених придет к нам в дом впервые. Я ему после скажу, что у меня брат — калека.

Словно кто-то залепил мне звонкую пощечину. Я видел, как шевелятся губы Малини — она продолжала что-то говорить, — но ничего не слышал. Глядел в одну точку перед собой и молчал. Так и не проронив ни слова, я спустился с веранды во двор, думая о том, что и Хиччи Махаттая, и Малини, и Нималь, и Сарат — все мне одинаково дороги. Все мои дети, моя плоть и кровь. Пусть Хиччи Махаттая — калека, но ведь он же человек! Как можно стыдиться своего брата, который и без того обижен судьбой! Вот у меня с каждым годом все больше морщин, расширяется плешь. Может быть, наступит день, когда Малини постесняется признаться, что я ее отец? Я вспомнил, как однажды провожал Малини в школу, а она остановилась вдали от ворот и сказала:

— Папа, не ходи дальше. У тебя такие старые брюки и рубашка.

Но одно дело — слова несмышленой девочки, а другое — слова взрослой девушки. Однако я не был зол на Малини. Только был ужасно огорчен.

Несколько дней подряд Суманавати жаловалась, что у нее озноб, а вчера резко подскочила температура. Когда я утром зашел на кухню, где она месила тесто, то увидел: она вся раскраснелась. Положив ей ладонь на лоб, я почувствовал, что у нее сильный жар, и велел ей лечь в постель, но она заартачилась: «Мне же вас всех покормить надо. Как же я могу валяться в постели?» Обычная история. Как бы плохо ей ни было, никогда не ляжет в постель. Мне пришлось отобрать у нее миску с тестом. Затем я сбегал в лавку и купил хлеба и бананов. На работу я в этот день не пошел, принес жене лекарство, а потом встал к плите.

Часто в детстве, возвратясь из школы, я, вместо того чтобы играть со своими сверстниками, отправлялся на кухню. Мать давала мне пробовать оду, которую готовила, и спрашивала, достаточно ли соли. Иногда поручала смотреть за горшком с рисом, а сама занималось каким-нибудь делом. Вместе с матерью я ходил к колодцу за водой, собирал сухие пальмовые листья и хворост. «Тебе нужно было родиться не мальчиком, а девочкой», — шутила иногда мать. И теперь каждый раз, когда Суманавати болеет, я берусь за стряпню. В этот раз прошло около месяца, прежде чем Суманавати поправилась.

Тем временем подошел день, назначенный для первого визита жениха Малини. Накануне я сходил в магазин и купил торт, пачку печенья, орандж барли[15] и пачку сигарет «Три розы». Принимали молодого человека Малини и Суманавати, которой по этому случаю Малини дала одно из своих сари. Я с Хиччи Махаттаей укрылся на кухне. До нас доносились обрывки болтовни Малини — она уговаривала гостя не стесняться, отведать еще торта — и ее веселый смех. Хиччи Махаттая вырезал цветы, а я помогал ему, придерживая бумагу, пока он орудовал ножницами, собирал обрезки и складывал их в одно место. Я сидел на пороге, чтобы он не выехал наружу на своей тележке. Что ждет беднягу, если даже родные его чураются? Где он найдет себе приют, когда у него не станет ни отца, ни матери? Кто накормит и напоит его? Мысли шли самые невеселые. Слезы защипали мне веки, и я порывисто притянул к себе Хиччи Махаттаю.

— Ты плачешь, папа?

Хиччи Махаттая с удивлением и испугом смотрел на меня. Я изо всех сил старался сдержаться, но ничего не получалось — плечи продолжали вздрагивать, я судорожно всхлипывал. Мать была права — лучше бы мне родиться девочкой. Еще когда я был ребенком, стоило кому-нибудь погрозить мне пальцем, как я в слезы. Такой же я и теперь. Я поднялся и походил немного перед кухней. Хорошо еще, что никто, кроме Хиччи Махаттаи, не видит, что я распустил нюни, как баба. К тому времени, как Малини пришла сказать, что ее жених уходит, я уже успокоился.

— Мне сегодня немного нездоровится, поэтому я не мог выйти к вам раньше, — проговорил я с жалким подобием улыбки.

— Что с вами? — вежливо осведомился молодой человек.

— Приступ ревматизма.

— Выпейте лекарственного отвара — и сразу как рукой снимет. В этом деле я немного понимаю. В нашей деревне — лучшие врачи, практикующие национальную медицину… До свидания, — добавил он, помолчав, и спустился с веранды.

— Будет время, заходите к нам снова. Теперь вы дорогу знаете.

Обернувшись, жених улыбнулся мягкой улыбкой. «Сразу видно, человек он добрый, — подумал я. — Малини будет с ним счастлива». Я провожал его взглядом, пока он не вышел из калитки и не смешался с толпой на улице. Казалось, я знаю его уже давно. Жизнь у него тоже, видно, не сладкая. Отец умер. Мать живет далеко от Коломбо. А сам он мыкается, должно быть, по пансионам. Жаль, что не удалось с ним поговорить. Судя по тому, что Суманавати приговаривает: «Какой приятный молодой человек! Какой милый и совсем не гордый!» — он ей тоже понравился. Я так опасался, что Малини напорется на какого-нибудь прощелыгу, но, слава богу, мои опасения оказались напрасными.

— Как его зовут? Мне так и не сказали, — обратился я к Суманавати.

— Виджесундара. Малини познакомилась с ним на промышленной выставке. В начале будущего года они собираются объявить о помолвке.

— Ну, до этого еще много надо сделать. Сверить гороскопы. Встретиться с его матерью. Кто знает, какой она хочет видеть невесту своего сына? Не стала бы нас потом упрекать, будто мы обманули ее сына.

— Конечно, конечно. И Малини напомнить об этом надо. Пусть Виджесундара напишет обо всем матери.

Хотя и не все шло так, как мне хотелось бы, я был доволен. Малини уже пора замуж. Упустишь время, потом будет поздно — останется старой девой, и ей обидно, и всей семье обида. Мужчине легче. Он и в пожилые годы легко найдет себе жену. Похоже, правда, что Виджесундара из семьи побогаче нашей. Так что еще сомнительно, состоится эта свадьба или нет. Жизнь свою я прожил честно, без обмана. Все, что у меня есть, я заработал своим горбом. А своим горбом много не наживешь. Но все же, худо ли, бедно ли, у самой Малини на книжке должно быть тысяч шесть рупий. И я смогу дать за ней тысяч десять. Совсем неплохое приданое для девушки, которая к тому же еще работает.

Тучи затянули все небо. Моросит мелкий дождик. Холодный ветер заносит брызги даже на веранду. Мне стало зябко. Я накинул старый пиджак, запахнул его поплотнее и, усевшись в кресло, закурил биди. Как приятно в прохладную погоду вот так сидеть на веранде!

Кто-то остановился у калитки. Сквозь частую сетку дождя я с трудом узнал Каролиса, которого не видел уже несколько недель.

— Собака привязана? — спросил он, когда я подошел к калитке.

— Черныш не кусается. Заходи.

Каролис продолжал, однако, с опаской заглядывать во двор.

— Я вот все еще мальчика хочу взять на воспитание. Опостылело одиночество.

— Заходи в дом, — снова пригласил я его. — Поешь чего-нибудь, попьешь чайку.

— Завтра приду.

И Каролис заковылял прочь. Сквозь дырявую рубашку просвечивало его тощее, с выступающими ребрами тело. Волосы, которых давно не касалась расческа, безобразными космами свисали на лоб. Если встретишь вечером на улице — испугаешься. За какие же ужасные прегрешения в прошедшей жизни наказан он в этом существовании?

Суманавати принесла чашку кофе:

— С кем это ты тут говорил?

— Каролис приходил. Опять у него с головой неладно.

— Вчера он целый день стоял перед школой в Раджагирии и смотрел на ребят.

Работы в конторе теперь прибавилось. Мендис ушел в отпуск, и я согласился его подменить. Зато, когда я ухожу в отпуск, он обычно выполняет мою работу. К половине пятого в министерство нужно было послать доклад о том, как чиновники в нашей конторе владеют сингальским языком, и я усиленно скрипел пером.

— Анкал Нандасена, анкал Нандасена, — позвал меня Сирисома. — Сегодня в газетах напечатаны результаты экзаменов.

Я так глубоко был погружен в работу, что несколько мгновений оторопело смотрел на него, ничего не понимая. Когда же до меня дошел смысл его слов, я попросил у господина Бодхинаяка «Дейли ньюз» и вернулся на свое место. Руки у меня дрожали, буквы плясали перед глазами. Наконец я нашел нужную страницу. В списке абитуриентов, которые успешно сдали экзамены в колледж Ананда и были приняты в университет, значилось пятнадцать человек. Сарата среди них не было. Не веря своим глазам, я перечитал список несколько раз с начала до конца и с конца до начала. Сомнений быть не могло — Сарат не выдержал вступительных экзаменов.

Я откинулся на спинку стула, отупелым взглядом уставясь в одну точку. У меня было такое ощущение, будто я потерял что-то очень дорогое. И нет никого рядом, кто сказал бы хоть слово утешения. Сдача экзаменов была важна не только для самого Сарата, но и для всей нашей семьи. Молочник нес кувшин с молоком, но, замечтавшись, расплескал все его содержимое. И только тогда очнулся. Вот это произошло и со мной.

Впрочем, экзамены — своего рода лотерея. Люди способные иногда проваливаются, а те, кого все считали тупицами, успешно выдерживают. Везение. Как оно важно в каждом деле! Есть люди везучие, есть невезучие. Но ведь удача одного всегда оборачивается неудачей для другого. И наоборот. Так что везение и невезение — это две стороны одной медали. Но понимать это — слабое утешение. Особенно горько родителям, когда неудача преследует их детей. Им, можно сказать, двойное горе.

Когда я вернулся домой, Сарат спал на своей кровати. Даже во сне вид у него был измученный — ведь он просиживал целые ночи напролет. И все впустую. Он даже не допускал мысли, что завалится. И вот на́ тебе! Так, видно, ему на роду написано. Тут уж ничего не изменить. Жизнь не сплошной триумф. Это нескончаемая борьба с трудностями. Сарат должен попытать счастья еще раз. Мудрые люди говорят, что неуспех — первый камень, заложенный в основание будущего успеха.

В жизни моей наступила мрачная полоса. Неприятности так и сыплются одна за другой. Я пытаюсь успокоить себя мыслью о том, что не я один страдаю в этом мире, но это мало помогает. Самого себя не обманешь.

Несколько дней подряд мне и Суманавати пришлось уговаривать Сарата, чтобы он попробовал еще раз сдать экзамены. И не успели мы хоть чуть-чуть смириться с неудачей, которая постигла Сарата, как у нас появилась новая причина для беспокойства — Нималь. Он возвращался теперь домой только к ужину. Ни на наши уговоры, ни на упреки он не обращал никакого внимания. Никакого уважения к родителям. Сколько ни тверди ему, что надо заниматься, хватит лоботрясничать, — все попусту, а наказать нельзя — совсем уже взрослый. «Глухого слона музыкой не проймешь», — как-то в сердцах бросила Суманавати. А тут еще она нашла в кармане рубашки, которую собиралась стирать, несколько окурков. На другой же день, когда я зашел в закусочную «Пурасири», чтобы купить хлеба, встретил Нималя с сигаретой в руке. Увидев меня, он вздрогнул и поспешно выскользнул через черный ход на улицу. Я сделал вид, будто ничего не заметил. Но один из посетителей покачал головой.

— Это же ваш сын, Нандасена Махаттая. Ну и дети пошли! Увидел отца — и бежать.

Я покраснел.

В тот же вечер я решил как можно строже поговорить с Нималем.

— Откуда ты берешь деньги на сигареты?

— Я не курю.

— Но ведь я же своими глазами видел тебя с сигаретой!

— Почему же ты мне ничего не сказал?

— Замолчи. Выслушай меня.

— Умру — замолчу.

Не обращая внимания на его вызывающий тон, я продолжал:

— Ведь тебе еще рано, Нималь. Если хочешь вы расти сильным и здоровым — прекрати курение.

Нималь потупился. Его, видимо, смутило, что я не ругаю его, не упрекаю, прошу только прислушаться к моему совету. Да и сам я чувствовал себя слегка виноватым перед Нималем. Что ни говори, а мало мы ему уделяем внимания. Хотя, с другой стороны, это и понятно. Я возвращаюсь домой из конторы еле живой, а Суманавати весь день не отходит от плиты. Забот и хлопот у нас невпроворот. Но, как бы там ни было, за детей отвечают родители. Если сын или дочь поступают дурно, все сразу говорят: «Родители плохо воспитали».

— Домой ты заявляешься позже всех. Уж сколько времени я тебя не видел с книгой — все бездельничаешь. Скоро на нас с матерью пальцами начнут показывать: плохие мы родители. Но не это главное. Как ты дальше жить собираешься? Как себе на жизнь будешь зарабатывать?

Я думал, что Нималь, как обычно, состроит гримасу и тут же убежит, но он продолжал стоять на месте, низко опустив голову и переминаясь с ноги на ногу. Его смущение тронуло меня. «Парень-то он не такой уж плохой, — подумал я. — Со временем дурь пройдет».

И действительно, о Нимале можно сказать не только плохое. Он очень общителен. Все торговцы по улице Вэликада — его приятели. Когда идешь с ним вместе, со всех сторон слышатся голоса: «Куда ты, Нималь?», «Это ты, Нималь? Давненько тебя не было видно», «Заходи сегодня, Нималь. Попьем чаю». Если наши соседи готовятся к совершению какого-либо обряда, они зовут Нималя. А если даже и не зовут, он идет сам и помогает построить навес для обряда пириты[16] или украсить дом. Когда нужно отвезти кого-либо в больницу — Нималь быстро находит такси. И не было случая, чтобы таксист отказался поехать куда надо. Можно смело сказать, что Нималя любят. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь плохо о нем отзывался, а если ему самому нужна помощь, на его просьбу откликаются не меньше десятка ребят. Несколько раз я слышал, как не только подростки, но и взрослые говорили о нашем доме: «Здесь живет Нималь. Отличный футболист».

Чтобы Сарата допустили к экзаменам, надо внести восемьдесят рупий. А как их набрать? В конторе можно, конечно, внять аванс в двести пятьдесят рупий. Но тогда целый год каждый месяц ни зарплаты будут вычитать двадцать одну рупию с процентами. Попробуй-ка тут вывернись.

Сводить концы с концами становится все трудней и трудней. Три дня тому назад мне пришлось снова попросить денег у Малини. В прошлом месяце я взял десять рупий из копилки Хиччи Махаттаи. А жена ни в коем случае не позволяет мне снимать деньги со сберкнижки.

Суманавати вышла из дома и уселась на цементных ступеньках веранды. Она собралась залатать мою старую рубашку, на которой уже и без того несколько заплат. Каждую рубашку, какой бы старой и заношенной она ни была, Суманавати стирает, чинит и кладет в шкаф.

— Когда теперь у Сарата экзамены?

— В сентябре. Самое позднее послезавтра нужно внести деньги. Восемьдесят рупий.

— Восемьдесят! Попробуй их найти!

— И я вот думаю об этом. Придется снять с книжки.

— Неужели ничего другого придумать нельзя?

— Нет. Ничего другого я не могу придумать.

— Нельзя ли заложить мои браслеты? За них должны дать приличную сумму. Потом мы их выкупим.

Украшений у Суманавати мало. Все они лежат в шкафу, завернутые в чистый кусок материи. Ожерелье, два браслета и серьги — все это она получила в приданое. За всю нашу совместную жизнь я не смог купить ей даже небольшого золотого колечка. И хотя Суманавати равнодушна к украшениям, ее предложение для меня совершенно неприемлемо. Никакая сила не заставит меня отдать драгоценности в залог. Однако я хорошо понимаю ее тревогу. Она боится, что, если мы хоть раз возьмем деньги с книжки, потом будет уже трудно остановиться.

Спустились сумерки. Суманавати закончила штопку и ушла в дом. Около калитки остановилось такси. Я приподнялся и увидел, что из него вышла Малини с пакетом в руках. Хлопнула дверца, и такси поехало дальше. Наверное, Малини была вместе с женихом в кино или ездила в магазин.

— А почему Виджесундара не зашел? — спросил я у Малини, когда она поднялась на веранду.

— Сказал, что нет времени. Он и так куда-то опаздывает.

— Мог бы зайти на минутку. Поговорили бы. Правда, он какой-то молчаливый стал.

— Он немножко замкнутый, папа. Бывает, целый час из него слова клещами не вытянешь.

После того как Виджесундара побывал у нас, Малини стала часто говорить о нем с матерью. Зайдет на кухню, усядется возле плиты и расхваливает своего жениха: «Виджесундара такой хороший и добрый. Он словно большой ребенок. Совсем не умеет сердиться. Купил участок в Баттарамулла и собирается построить там дом». Слушая болтовню Малини, Суманавати молола перец или пекла роти, и по ее лицу расплывалась безмятежная, счастливая улыбка.

Мое настроение, однако, было далеко не таким радужным. Вот уже почти четыре месяца, как Виджесундара ходит к нам в дом, а мы еще не встречались с его родственниками. Я несколько раз говорил об этом Суманавати, но ее это совершенно не волнует. Хорошенькое дело! А вдруг мать Виджесундары не даст согласия на его женитьбу? Что тогда делать Малини? Как-то за ужином я спросил напрямик:

— Виджесундара уже написал обо всем своей матери?

— Он говорит, что это не к спеху.

— Особой спешки, конечно, нет. Но хотелось бы знать точно, согласна ли его мать, пока дело не зашло слишком далеко. Уже четыре месяца он ходит к нам, а мы так и не встретились с его матерью.

— Если ты, папа, настаиваешь, я напомню ему об этом. Скажу, что ты беспокоишься. Только ты ничего плохого не думай. Он честный. Не надо ко всем прикладывать одну мерку.

— А что, если он окажется хитрецом? — Я чувствовал, что говорю не то, но уже не мог остановиться. — Ведь ты его знаешь совсем недолго. А для того, чтобы хорошенько узнать человека, мало просто посмотреть ему в лицо. Нам свойственно думать, что все остальные похожи на нас.

— Если ты так сомневаешься в Виджесундаре, я ему скажу, чтобы он больше не приходил. — Малини закрыла лицо руками и зарыдала. — Зачем ты затеял этот разговор? Не хочу я выходить замуж! Не хочу! Лучше старой девой останусь!

— Не сердись, Малини, — примирительно сказал я. А потом, словно дьявол за язык тянул, добавил: — Я не хочу сказать, что он собирается тебя обмануть. Но ведь молодым людям не всегда можно доверять. Чуть что — и в кусты. Предусмотрительность не повредит.

— Помолчи, пожалуйста! — с досадой сказала Суманавати. — Предоставь заниматься этим нам с Малини!

Малини продолжала плакать.

— Черныш на кого-то лает, — вставил Сарат.

— Кто там, посмотри, Нималь!

— Каролис.

Я подошел к калитке, отогнал Черныша и увидел Каролиса. Сидя прямо на тротуаре, он куском проволоки ковырял себе пятку.

— Что случилось, Каролис?

— Пятку занозил.

— Ну-ка покажи.

Без очков, однако, я ничего не мог разглядеть.

— Пойдем на веранду. Да брось ты эту проволоку, а то расковыряешь до раны.

Каролис встал с земли и, опираясь на мою руку, заковылял к веранде. Нималь усадил его на ступеньку, положил его ногу к себе на колени и осмотрел пятку. Ступня была черпая, вся в грязи. Нималь принес тазик с водой, смыл грязь, вытащил занозу и перевязал ногу чистой тряпкой. В течение всей процедуры Каролис не отрываясь смотрел на Нималя, и его губы дрожали, словно он вот-вот заплачет.

— Ну как? Болит? — спросила Суманавати.

— Все в порядке.

Каролис поднялся на ноги.

— Выпей чаю. Я уже поставила чайник.

— Завтра приду, — пробормотал Каролис и поплелся к калитке.

Дочь нашего соседа Сирисены выходит замуж. Жениха он нашел через сватов. Сирисена до прошлого года работал государственным чиновником и теперь на пенсии. Хотя Сирисена и прожил всю жизнь в городе, он свято придерживается деревенских обычаев. «Не признаю я этой новой моды, господин Нандасена, — говорил он мне не раз. — Кривлянье какое-то. Не знаешь, плакать или смеяться». На свадьбу пригласили только две-три семьи. Нималь вместе с Сирисеной красил стены, а я накануне свадьбы помог вымести и вычистить двор. Из всех соседей самые близкие отношения у нас с семьей Сирисены. Сам он человек очень порядочный, всегда готов прийти на помощь. И жена у него очень добрая. Постоянно беспокоится о Нимале. Каждый раз, когда я прихожу к ним, меня приветливо встречает их дочь Суджата: «Анкал Нандасена, садись к столу. Выпей чаю». И при встрече на улице никогда не прошмыгнет мимо, а подойдет и расспросит, как дела на работе, как все домашние. Суманавати в ней души не чает. «Эту девушку достаточно увидеть один раз, чтобы целый день было хорошее настроение», — постоянно твердит она.

На свадьбу пригласили меня и Суманавати. Но Хиччи Махаттаю нельзя было оставить одного дома, и жена не пошла. Свадьбу отпраздновали скромно — присутствовало всего десять-двенадцать друзей и близких родственников, и, когда невесту отвозили в дом жениха, все поместились в двух машинах.

Где бы я теперь ни был, что бы ни делал, мысль об экзаменах, предстоящих Сарату, неотступно меня преследует. Когда я проезжаю на автобусе мимо буддийского монастыря или священного дерева бо, то встаю с сиденья и молю бога за Сарата. Перед тем как лечь спать, снова призываю всех богов на помощь.

Сарат сидит над книгами до часу ночи, а то и до двух. Каждый вечер жена готовит кофе и относит ею в термосе в комнату старшего сына. Потом сидит на веранде и жует бетель. Иногда, зайдя к Сарату в комнату, она начинает перебирать книги на столе.

— Что это за книга, сынок?

— Физическая химия.

— Про такую науку я слыхом не слыхала.

— Шла бы ты, мама, спать, — не очень ласково отвечает ей Сарат. — Оттого что ты бродишь из угла в угол, толку мало.

— Хорошо, сынок, — покорно соглашается Суманавати.

Нималь долго канючил, чтобы и ему дал пять рупий. Когда убедился, что у меня их не выманишь, пошел к матери на кухню. Через несколько минут оттуда донесся злой голос Суманавати:

— Ишь чего захотел! Пять рупий ему отвали! Опять в кино собрался.

Нималь с хмурым видом прошел мимо меня в дом. Когда мы сели ужинать, за столом его не оказалось. И вот уже десять часов, а Нималя все нет. Суманавати стоит, прислонясь к столбику веранды, и беспокойно смотрит на улицу — она так и не садилась ужинать. Да и у меня на душе кошки скребут. В последнее время Нималь повадился раз в неделю, а то и два ходить в кино. А на это, само собой, нужны деньги… Сколько он доставляет нам огорчений! Несколько раз я говорил с ним — и все впустую. Портится, и прямо на глазах. Что из него получится? Я часто корю себя за то, что мало уделял ему внимания, и все же это не по нашей вине Нималь стал таким. Как бы трудно нам ни приходилось, у детей было все необходимое — и одежда, и обувь, и книги. За один прошлый год мне пришлось купить Нималю две автоматические ручки.

С тяжелым сердцем ухожу к себе в комнату и ложусь на кровать. Хлынул ливень, и тяжелые капли барабанят по крыше дома. Ветер свистит в ветвях деревьев. Поворочавшись с боку на бок, зову Суманавати. Она не откликается. Тогда я встаю с кровати и иду на веранду. Суманавати сидит на ступеньках, положив голову на колени. Услышав мои шаги, она поднимает голову и тяжело вздыхает:

— Уже двенадцать, а Нималя все нет.

— С минуты на минуту должен прийти. Нечего волноваться — он же не маленький ребенок.

— Уж очень он разозлился, когда я не дала денег на кино. Боюсь, как бы чего не выкинул.

— Без денег он не очень-то разгуляется.

— Небось запустил руку в копилку Хиччи Махаттаи.

— Он должен скоро вернуться. Может, просто где-нибудь пережидает дождь.

Потоптавшись на веранде, я снова ушел к себе в комнату, вконец расстроенный.

Дождь постепенно прекратился, и снаружи воцарилась тишина. Стало прохладно. Закутавшись с головой в простыню, я зажмурил глаза и попытался заснуть. В этот миг залаял Черныш. Я поднялся с кровати и вышел на веранду, там уже стоял возвратившийся Нималь.

— Где шатался? — набросилась на него Суманавати.

— В кино ходил.

— Тебе же сказали, чтобы ты не ходил, и денег не дали!

— А это не ваше дело! Захотел — и пошел.

— Закрой свой поганый рот! — взвилась Суманавати. — Я тебе поогрызаюсь! Скажи еще хоть одно слово — я тебя за уши на улицу выволоку. Если ты никого из нас не признаешь, какого дьявола ты приперся обратно! Нашкодил и еще хамишь!..

Суманавати продолжала бушевать. Нималь смотрел себе под ноги. Это происходит уже не в первый раз, а толку никакого — Нималь упорно гнет свое. Надо что-то предпринять. А что — ума не приложу.

Когда утром я подошел к конторе, еще издали увидел на приступке женщину с ребенком. Одета она была в черную кофточку и розовое сари, сплошь в грязных пятнах. Волосы не расчесаны. В чем только душа держится — до того худа. Наверно, уже долго живет впроголодь. Каждую неделю у нас бывает два-три посетителя, на которых без боли нельзя глядеть. Глубоко запавшими глазами смотрела она на вереницу чиновников, равнодушно проходивших мимо нее. Когда контора открылась, она робко вошла внутрь и стала беспомощно озираться по сторонам. К ней тут же подскочил привратник.

— Мне нужно видеть начальника, — объяснила она.

Привратник записал на клочке бумаги ее фамилию, цель прихода и пренебрежительно буркнул:

— Подожди снаружи. Я позову.

Мой стол стоял прямо у двери в кабинет начальника, и, когда привратник наконец провел ее туда, я слышал, как она плакала и просила перевести ее мужа из Канди в Коломбо. Он работает и живет там, а она с детьми здесь, семейная жизнь от этого вконец разладилась, и как бы муж не бросил ее с детьми.

— Как его фамилия? — спрашивает начальник.

— Элбот. Ю.-Д. Элбот.

— Хорошо. Я посмотрю, что можно сделать.

В десять часов я вышел выпить чашку чая. Она все еще торчала около конторы, ребенок сидел на земле и гладил ручонками песок. Я почему-то подумал, что у нее нет денег на обратную дорогу, и вытащил монету в пятьдесят центов — две трети всех денег, что у меня были.

— Вот тебе на автобус.

Несколько мгновений она неподвижно смотрела на меня, потом протянула руку и зажала блестящий кружок в высохшей, морщинистой ладони.

Хиччи Махаттая бо́льшую часть времени теперь проводил во дворе около калитки. Он подъезжал туда на своей тележке с самого утра и смотрел на непрерывную вереницу прохожих, спешивших на работу. Иногда несколько сердобольных женщин на минуту-другую задерживались около его тележки. «Бедный ребенок! Вероятно, полиомиелит!» — говорила одна. Другая сочувственно гладила Хиччи Махаттаю по голове, и все спешили дальше. Сидя в своей тележке, Хиччи Махаттая улыбался — ему приятна была эта жалость. Не все, однако, относились к нему доброжелательно. Как-то его окружила группа мальчишек. Они принялись гримасничать и дразнить его: «Эй, ты, калека!» Хиччи Махаттая запустил в них пригоршню гравия. Это раззадорило их еще больше. Тогда Хиччи Махаттая, судорожно работая руками, вкатился во двор и весь в слезах познал: «Папа! Мама! Ребята дразнятся!» Суманавати приласкала и, как могла, успокоила его. «Не надо тебе, сынок, выезжать на улицу», — мягко посоветовала она. А я подошел к калитке и погрозил ребятам, которые при моем приближении попрятались за деревьями и кустами: «Попадетесь — уши надеру!»

Но на другой день все было забыто. Хиччи Махаттая сидел в своей тележке около калитки и угощал плодами лови тех самых мальчишек, которые накануне его дразнили. Вот Нималь тоже нее время изводит его — то стащит деньги из копилки, то поломает какую-нибудь игрушку, а Хиччи Махаттая похнычет немножко — и все тут.

Сарат снова провалился на экзаменах. Боль, которую мы все испытали, была не так остра, как в первый раз, но чувство отчаяния гораздо сильнее. Сарат сделал все, что от него зависело: ни одной минуты перед экзаменами не потратил впустую. Стало быть, такова воля судьбы. Не суждено мне видеть моего сына инженером, а я-то надеялся, что, когда Сарат займет высокий пост, он нам поможет, я смогу нанять служанку и освободить Суманавати от рабской работы по дому. Пустая надежда.

После ужина я вышел на веранду, уселся на свое любимое место и закурил биди. Сарат также вышел на веранду. Увидев меня, он хотел было уйти, но передумал и остался. Вид у него был осунувшийся. В душе он сильно переживает свою неудачу, но старается не показать этого. Такой уж у него характер — как бы туго ему ни приходилось, никому и слова не скажет. Когда Сарат еще учился в школе, он часто с гордостью показывал свой табель мне и Суманавати: «Посмотрите на отметки! Я снова первый в классе!» «Верно, списываешь у других?» — подшучивал я над ним, скрывая свой восторг. Сколько честолюбивых надежд связывал я тогда с Саратом! Пожалуй, настала пора сказать им прости. Через семь лет мне на пенсию. А до этого нужно поставить детей на ноги. Неужели же образование, которое мы им дали с таким трудом, не принесет никакой пользы в жизни? Я взглянул на Сарата. Он смотрел куда-то вдаль, в глубокой задумчивости.

— О чем ты думаешь, Сарат?

— Ни о чем особенном.

— Не расстраивайся. Вероятно, в этот раз экзаменаторы были уж очень строги. Я слышал, многие не выдержали экзаменов. В следующий раз повезет.

— Нет, папа. Не хочу больше сдавать экзамены. Мне нужно устроиться на какую-нибудь работу. Хватит сидеть у тебя на шее.

— Что ты выдумываешь, Сарат? Кто тебе сказал, что ты сидишь у меня на шее? Это просто мой долг — помочь тебе стать инженером, раз у тебя призвание к этому делу.

— Я очень устал, папа. Так много занимался, что сейчас через силу могу прочесть четыре-пять строчек, дальше ничего не понимаю. Поступлю на работу, а через некоторое время еще раз попробую сдать экзамены. Если повезет, буду работать и учиться. На постоянном жалованье жить станет легче.

— Что тебя так волнует вопрос о деньгах, Сарат? Мне от тебя ни цента не нужно. Разве это так важно, работаешь ты или нет? И для меня, и для матери важно только одно — чтобы твои желания сбылись.

В этот миг во дворе у нас сцепились коты, послышался душераздирающий визг. Почему-то мне это показалось дурным предзнаменованием. Однако у меня не было сил спуститься с веранды и прогнать их. Сарат воспользовался случаем и ушел в дом. Я продолжал думать о Сарате. Что там ни говори, а старший сын на особом положении в семье. После того как Малини выйдет замуж, ее связь с нашей семьей совсем ослабеет. Трудно ожидать, что она поможет своим младшим братьям. Другое дело — Сарат, старший сын. Он вместе со мной несет ответственность за семью. И, когда меня не станет, кому, как не ему, быть опорой. Сарат должен стать инженером не только ради себя самого, но и ради остальных детей. Ведь если он займет важный пост, ему легче будет помочь и остальным. Но как он сможет одновременно работать и учиться? Он и сам-то, наверное, не очень в это верит, хочет только меня успокоить. И если уж он решил идти работать, то никто не заставит его изменить это решение.

Я поднялся и зашел к Сарату.

— Куда же ты собираешься поступить? — спросил я.

— В компанию «Браун», — ответил он. — Главный инженер — приятель одного из наших преподавателей, и я легко смогу устроиться туда учеником.

— Я на твоем месте все же еще раз попробовал бы сдать экзамены.

— Нет, папа. Все уже решено. Я и заявление подал.

— Когда же?

— На прошлой неделе. Просто раньше времени не хотел говорить никому.

Я спустился во двор и долго ходил по дорожке между верандой и калиткой. В доме у Сирисены погасили свет — после того как Суджата вышла замуж и переехала к мужу, все ложатся спать рано. А раньше, когда Суджата жила дома, они до поздней ночи пили кофе, разговаривали, смеялись. Когда я теперь захожу к ним, о чем бы мы ни говорили, в конце концов речь заходит о Суджате. Приезжает она редко, но пишет регулярно и каждый раз просит передать привет мне и Суманавати. Жена Сирисены постоянно жалуется на разлуку с дочерью. На прошлой неделе они мне сказали, что решили переехать к дочери, а этот дом сдать в аренду. Мне стало совсем грустно от этой новости. «Ну хоть изредка приезжайте к нам», — только и смог я попросить их.

Когда я пришел в свою комнату, часы пробили десять. Едва задремал, как меня разбудила Суманавати.

— Ты уже спишь?

— Нет. А что?

— Сдается мне, что у Малини с Виджесундарой нелады. Сегодня он заходил к нам, и они крепко повздорили.

— А из-за чего?

— Не знаю. Не прислушивалась. Слышала только, что очень зло друг с другом разговаривали.

— Ничего страшного. Сами разберутся — не маленькие.

— Что-то сердце у меня не на месте, — вздохнула Суманавати. — Если они теперь уже ссорятся, то что будет потом?

— А что мы можем сделать? По крайней мере Малини упрекать нас не будет — сама Виджесундару нашла.

— Папа, а что, если нам переехать в какой-нибудь другой дом? Этот уже совсем старый, — заявил как-то Хиччи Махаттая.

— Может, тебе не нравится, что я и папа тоже постарели? Хочешь, ищи другой дом, а нас и этот устраивает, — не раздумывая, ответила Суманавати.

— Если бы я, мама, мог ходить…

— А чем тебе не нравится этот дом? — сказал я как можно ласковее. — Мы прожили в нем уже больше двадцати лет. И ты здесь родился. Хоть мы и снимаем его, он уже вроде как бы наш. И район тихий, спокойный.

— Но ведь когда-то придется уезжать отсюда, папа.

— Конечно, придется, — вздохнул я.

— Куда же мы переберемся?

— В деревню. В мамин дом.

Да, время для переезда в деревню уже не за горами. Через несколько лет я выйду на пенсию, и тогда мы не сможем платить арендную плату. Да и какой смысл здесь оставаться? Пока в деревенском доме Суманавати живет ее дальний родственник. Платы мы с него никакой не берем. Иногда мы ездим туда, и тогда он нас щедро одаряет рисом и кокосовыми орехами.

За последнее время характер у Хиччи Махаттаи сильно изменился. Заставить его слушаться — все труднее. Часто его можно увидеть перед зеркалом — прихорашивается, словно собирается на праздник. Иногда тихонько принимается напевать песни из кинофильмов о красавицах, о любви, о разбитых сердцах. Поделки свои он совсем забросил. Забавные вещицы, которые он с таким усердием мастерил, пылятся по углам. Когда я напоминаю ему об этом увлечении, он небрежно отмахивается — никчемные, мол, детские забавы, и вспоминать не стоит. Стал много читать. Но, боже, какие книги! Только про убийства и любовь. Да еще стихи. Обложки разрисованы такими картинками, что смотреть противно. Вначале я думал, что это чтиво дает ему Нималь, а потом узнал, что Хиччи Махаттая завел дружбу с девочками и обменивается с ними книгами. Как-то в книжке, которую Хиччи Махаттая приготовил для одной из девочек, мне попался листок с такими душевными излияниями в стихах, что мои редкие волосы встали дыбом.

— Не нравится мне, что Хиччи Махаттая завел дружбу с этими девочками, — принялся я однажды вечером жаловаться Суманавати. — Ни к чему хорошему это привести не может.

— Он уже не маленький.

— Именно поэтому я и беспокоюсь. Забивает себе голову всякой дурью, как Нималь.

— Нельзя же Хиччи Махаттаю запереть в четырех стенах, — возразила Суманавати. — Не понимаю, чего ты боишься. Все ребята в его возрасте такие же.

— А Нималь совсем свихнулся. Вчера на улице видел его с какой-то девицей в обнимку. Стыда совсем нет. Если так будет продолжаться, придется отправить меня в сумасшедший дом. У всех детей все шиворот-навыворот. Сарат дважды провалился на экзаменах. У Нималя молоко еще на губах, не обсохло, а он уже с девками шляется. Малини делает, что ей вздумается. Скоро все на нас пальцами будут показывать — хорошеньких деток вырастили, нечего сказать!

— Перестань ты себя накручивать! Чем наши дети хуже других? Таких шалопаев, как Нималь, кругом полным-полно. И разве один Сарат провалился на экзаменах? Мы-то сделали все, что от нас зависело. Если не судьба, то что же делать? А что случилось с Араччи из нашей деревни? Обе дочери убежали из дому. И ничего — жив и здоров. Малини сама себе жениха нашла. Есть из-за чего отчаиваться! Не может же все быть так, как нам хочется.

— Твоя правда.

— Надо выполнить свой родительский долг, а уж как в жизни все обернется, никто предугадать не может.

— Все родительский долг да родительский долг… А у детей что, никаких обязанностей нет? Кому же, как не им, позаботиться о нас, когда мы совсем состаримся! Кто подаст нам тогда воды напиться?

— Ты уже совсем заговорился. — Суманавати поднялась со ступенек. — Иди-ка лучше спать. Поздно уже.

В нашей семье пять человек, но порой мне кажется, что я совершенно одинок. Отчего такое ощущение — я и сам не знаю. А иногда я пытаюсь представить себе, что случится, если я вдруг умру. Бремя всех забот тогда ляжет на плечи Суманавати. И, когда я думаю об этом, меня охватывает дрожь, как при виде зловещего призрака. А порой я сравниваю себя со старым волом, который тянет тяжело нагруженную повозку. Правда, волу все же легче. Он только выполняет свою работу, но ни за кого не переживает и не думает о завтрашнем дне.

Когда у меня в голове подобный ералаш, мне кажется, что я начинаю походить на Каролиса. Здоровому человеку такая чепуха в голову не полезет. Суманавати права — родители должны сделать все, чтобы помочь детям встать на ноги. Ну а если дети вырастают не такими, какими бы хотели их видеть родители, то тут уж ничего не поделаешь. И когда обзаводишься семьей, избежать ответственности нельзя. Нельзя свалиться в колодец — и не замочить платья.

В день получки я возвращался домой через Марадану. Утром, когда я уходил на работу, Суманавати сунула мне длинный список продуктов, которые нужно купить для долга. Вот уже два года, как мы покупаем продукты в магазине «С. Даблив. Е.». Цены в нем немного ниже, чем в других магазинах, но покупателей больше. Я вошел в магазин и пристроился к длинной очереди, но тут меня заметил управляющий и пригласил пройти в служебное помещение. Каждый раз, когда он видит меня, тут же распоряжается провести меня на склад и отпустить мне все нужное без очереди. Научалось это после того, как однажды с меня взяли на десять рупий меньше, чем надо, а на следующее утро я возвратил им эти деньги. Когда, нагруженный покупками, я вышел снова в торговый зал, то увидел на полках сари необычайно красивых расцветок. Я подошел поближе и, прежде чем успел опомниться и подумать, как мы сможем перекрутиться в этом месяце, уже держал под мышкой сари ценой в тридцать пять рупий для Суманавати. Позже я и сам никак не мог понять, как я решился на такой расход, предварительно не продумав все и не сосчитав до последнего цента.

Когда Суманавати развернула пакет и увидела сари, у нее даже порозовели щеки. Но она мгновенно подавила радость и заговорила с расчетливостью домашней хозяйки, у которой на учете каждая рупия:

— Я уже стара для такой красивой обновы. Она как раз для Малини.

— У Малини в шкафу полным-полно всего.

— Нет-нет. В этой одежде я даже не рискну выйти на улицу, — продолжала Суманавати, аккуратно складывая сари и заворачивая его в бумагу. — Я отдам новое сари Малини, а взамен возьму у нее какое-нибудь поношенное. Все равно я выхожу из дома не больше трех раз в месяц.

С прошлого месяца Сарат работает в компании «Браун». Выходить из дома ему нужно в половине седьмого, а это значит, что Суманавати теперь приходится вставать еще раньше и идти на кухню, чтобы успеть приготовить завтрак. Есть у нас старый будильник. Но положиться на него нельзя. То он звонит утром, то нет. Однако Суманавати каждый день встает в пять часов. На работе Сарату выдали шорты и рубашку с короткими рукавами цвета хаки. На кармане рубашки вышито: «Браун энд компани». Через неделю и рубашка, и шорты покрылись масляными пятнами и так пропахли бензином, что их невозможно оставить в комнате.

В день первой получки Сарат вернулся домой с многочисленными свертками. Мне он подарил саронг и баньян. Я был ему очень признателен за внимание ко всем. Но, как и в первый день, когда он вышел на работу, меня остро кольнуло чувство разочарования — перемены в жизни Сарата окончательно подводили черту под моей мечтой увидеть его инженером.

Хорошо ли, плохо ли, но Сарат устроился на работу и начал самостоятельную трудовую жизнь. А о том, что будет с Нималем, и подумать страшно. Со всеми в доме он разговаривает сквозь зубы. Шляется бог знает где. Иногда не приходит. «Было поздно, заночевал у приятеля», — небрежно бросает он мне или Суманавати, когда на следующий день заявляется домой. В школу ходит для того, чтобы не вывести нас из себя окончательно. И то только через день. А один раз целую неделю не показывался в школе. Бо́льшую часть учебников продал, чтобы раздобыть деньги на кино и на сигареты. И ничего уже нельзя сделать.

А тут еще случилось несчастье. Один из юношей, который учился в том же классе, что и Нималь, и даже был с ним дружен, получил в драке смертельный удар ножом. Поговаривали, что этот парень был отпетым негодяем, да и семья у него такая, что лучше держаться подальше. Сарат сказал нам, что этот парень успел уже несколько раз побывать в исправительной колонии, не исключили его из школы только потому, что сами учителя его побаивались. И когда Нималь собрался идти помочь родным умершего, я попытался его отговорить:

— Нималь, не стоит туда ходить. Все говорят, люди там дурные. Сходи на кладбище, когда будут похороны, и хватит.

— Я не могу не пойти. Ведь он был моим другом.

— Но подумай сам, Нималь, с какими людьми ты якшаешься. Ведь и для тебя это может плохо кончиться. Чего доброго, полоснут ножом.

— Подумаешь! Мне все равно нужно пойти туда.

— Ну и проваливай! — закричала не своим голосом Суманавати. — Там и торчи. Самое для тебя подходящее место!

— Не беспокойся, в вашем доме я долго не задержусь, — вполголоса сказал Нималь.

— Повтори, что ты сказал! Скажи громко, чтобы все слышали!

— Я сказал, чтобы все слышали.

— Замолчи, Нималь! Иди куда хочешь! — Меня внезапно охватила и злость, и досада, и усталость. Такие разговоры велись у нас теперь почти каждый день. — Ты уже достаточно взрослый, чтобы отвечать за свои поступки, и…

Но тут меня перебила Суманавати. На этот раз она говорила почти спокойно, и поэтому горечь в ее словах чувствовалась еще острее:

— Ну что ты изводишь отца и меня? Ведь мы кормим и поим тебя. Заботимся. А у тебя — ни капли благодарности.

— Родители и должны заботиться о детях, — с вызовом ответил Нималь. — Если вам тяжело растить детей, надо было думать раньше и не производить их на свет.

— Мы свой долг выполнили, Нималь. И заруби у себя на носу одно: мы с отцом едва успели выучить азбуку, как нам пришлось зарабатывать себе на жизнь. И в город мы переехали не для того, чтобы ходить в колледж. А чем мы виноваты перед тобой? Ты хоть раз ушел из дому голодным? Нет. Все, что мы должны были сделать, мы сделали. И если ты пошел по кривой дорожке, сам в этом виноват.

— Да, я пошел по кривой дорожке. Ну и что? Малини бегает со своим Виджесундарой в обнимку по всему городу. А женится он на ней или нет, еще не известно. И все смотрят на это сквозь пальцы. А что бы я ни сделал, все за голову хватаются. Я…

— Посмотри лучше на себя, чем кивать на других, — прервала его Суманавати.

Нималь круто повернулся, спустился с веранды и размашисто зашагал через двор к калитке. Иногда он рубил воздух правой рукой, словно продолжал что-то нам доказывать.

Вернулся он домой только через два дня.

Спустя три месяца мне исполнится пятьдесят семь лет. Надо написать прошение в казначейство с просьбой оставить меня на службе. Начальником у нас в конторе теперь Т.-Б. Викрамасингхе. Полное его имя — Тикири Банда Викрамасингхе. Родом он из Канди. Относится он ко мне хорошо. Как-то раз увидел, что я жду автобус на остановке, остановил свою машину и предложил меня подвезти. Я никак не соглашался, тогда он чуть ли не силой затолкал меня в машину и довез до самой Борэллы. На здоровье я пока не жалуюсь. Так что с божьей помощью еще года два-три смогу проработать.

Ко всем нашим огорчениям добавилось еще одно — Хиччи Махаттая заболел. Он стал задыхаться, и на него страшно смотреть, когда он с трудом ловит ртом воздух. Мало того. Время от времени руки у него сводит судорога. Но иногда приступы болезни проходят, и два-три дня он чувствует себя вполне здоровым. Суманавати совсем перестала спать по ночам. Стоит Хиччи Махаттае застонать, как она тут же вскакивает с постели и бежит к нему. И днем она не отходит от Хиччи Махаттаи ни на шаг. И я очень расстроен. Гляжу в разложенные на столе деловые бумаги, а вижу осунувшееся лицо младшего сына.

Вероятней всего, из-за этой своей болезни Хиччи Махаттая стал привередливым и застенчивым. Теперь он, даже когда чувствует себя хорошо, не выезжает за калитку, а держится поближе к кухне.

Каждое утро, затеплив лампадку, Суманавати повторяет все молитвы, которые знает. И все без толку. Даже мне в душу порой закрадывается сомнение в справедливости богов. Мало того, что за какие-то грехи в предыдущей жизни Хиччи Махаттая так тяжело наказан, на него обрушилось еще и это несчастье. Боги прогневались на наших детей, но сильнее всего их гнев разит меня и Суманавати. Последние двадцать пять лет мы буквально пригибаемся под тяжестью взваленной на нас ноши.

Я лежу на кровати у себя в комнате и смотрю в темноту. Раньше перед сном я обычно думал о будущем детей, строил планы, мечтал. Теперь же я не могу ни о чем думать. Просто лежу. В доме ни звука — все уже давно спят. С улицы доносятся звуки шагов и голоса. Наверное, кто-то возвращается с последнего сеанса из кино.

Глаза мои уже стали слипаться, когда я вдруг отчетливо услышал, что кто-то в доме плачет. Я поднялся и вышел в гостиную. Зажег свет. Дверь в комнату Малини была приоткрыта, и оттуда доносились приглушенные рыдания. Я подошел к двери и позвал Малини. Всхлипывания прекратились, но она не отозвалась. Тогда я разбудил Суманавати и попросил ее узнать, в чем дело, а сам прошел на веранду. Малини уже два дня не ходила в свою контору — жаловалась на недомогание. Может быть, ей стало хуже. Если ей нужно какое-нибудь лекарство, придется идти в больницу — ближайшая аптека уже давно закрыта. Кто-то положил мне руку на плечо, и от неожиданности я вздрогнул. Это была Суманавати. Я оглянулся и около двери, ведущей в дом, увидел Малини. Слезы текли у нее по лицу, она то и дело нагибалась и вытирала их подолом сари.

— В чем дело, Малини? Что случилось? — спросил я ее участливо.

Ничего не отвечая, она повернулась к стене и громко зарыдала. Я в недоумении переводил взгляд с ее вздрагивающих плеч на Суманавати и обратно. Предчувствие какой-то новой неприятности сдавило мне грудь.

— Слезами горю не поможешь, Малини, — сказала Суманавати. — Иди и постарайся уснуть, а мы с отцом поговорим и решим, что делать.

— Да скажите же мне, в чем дело! — почти прокричал я.

— Не нервничай и не кричи, — остановила меня Суманавати. — Малини рассорилась с Виджесундарой.

— Из-за чего?

— Бог знает…

— Должна же быть какая-то причина. Ни с того ни с сего люди не расходятся.

— Он сказал, что мать против его женитьбы на мне, — ответила Малини. Она перестала плакать, ее лицо исказила злобная гримаса. — Только не в этом дело. Он себе другую нашел. Подонок!

— Перестань так грязно ругаться, — поморщилась Суманавати. — Это грешно. Лучше скажи, откуда ты знаешь, что у Виджесундары есть другая девушка.

— Оставь, мама. Грязного пса так и надо называть грязным псом. Я пойду к нему завтра в контору и такой скандал закачу, что он меня долго помнить будет.

— Лучше я схожу поговорю с ним, — предложил я. — Уважающая себя девушка не должна так делать.

— Не хватало еще, папа, тебе унижаться. Он теперь важная птица. Глаза бы мои его не видели!

— Так о чем мы тогда говорим? Он от тебя отказался. Ты его видеть не хочешь. Выкинь его из головы, и дело с концом. Свет на нем клином не сошелся. Есть сколько угодно молодых людей ничуть не хуже его. Иди-ка лучше спать. Все образуется. — Я подтолкнул Малини к двери. — И ты иди спать, Суманавати. Уже поздно.

Суманавати обхватила дочь за плечи и повела в дом. Малини продолжала бушевать:

— Встретится он мне на улице, я ему пощечин надаю!

Как только они ушли с веранды, у меня подкосились ноги — и я рухнул на стул. Обхватил голову руками, словно у меня ныли зубы, и задумался. Скоро уже год, как Виджесундара появился у нас в доме. Слух о том, что у Малини есть жених, сразу облетел всю улицу. Вначале он появлялся у нас только раз или дважды в месяц. Если он приходил часа в четыре, то уходил еще до наступления сумерек. Если же заглядывал утром, то старался уйти до полудня. Уговорить его остаться и отведать с нами риса стоило больших трудов. Принимали мы его как самого желанного гостя. Увидев, как он входит в калитку, Суманавати не ждала, пока он поднимется на веранду, а шла ему навстречу. Заваривала свежий чай. Угощала соком кокосовых орехов. Предлагала сигареты, которые мы специально держали в доме для гостей. Бежала на кухню и готовила что-нибудь повкуснее. Но больше чем на два часа задержать Виджесундару у нас в доме было невозможно.

Мало-помалу все изменилось. Виджесундара стал постоянно торчать у нас в доме. Накануне дня поя он прямо из своей конторы приходил к нам, и до самого ужина он и Малини сидели на веранде и о чем-то шептались. После ужина он садился играть с Малини в шашки. И Малини хороша! Голову потеряла! Забыла совсем, что неприлично молодому человеку так поздно задерживаться в доме у девушки. Иногда Виджесундара подкатывал на мотороллере и начинал сигналить у калитки. Только слышался сигнал, чем бы Малини ни занималась, она тут же все бросала и бежала к нему. А потом они стояли около калитки и тараторили о чем-то на виду у всех, пока не темнело и не зажигались фонари. «Что вы у калитки стоите? Разве у нас в доме мало места?» — несколько раз говорил я Малини. «Виджесундара заехал на минутку договориться, куда мы пойдем завтра», — отвечала она. Ничего себе минутка — полтора, а то и два часа. Сирисена тоже как-то намекнул мне, что, пока не объявлено о помолвке Малини и Виджесундары, не годится им так часто бегать вместе в кино и по магазинам. Но сколько я ни говорил об этом Малини — все впустую. «Папа, сейчас другие времена, — отмахивалась она. — Надо почаще встречаться с человеком, за которого собираешься выйти замуж. Тогда и узнаешь его получше, и взаимная привязанность будет крепче». Суманавати тоже не видела ничего предосудительного в том, что происходило. Ну сейчас-то они поймут, что времена хотя и другие, но порядки старые. Конечно, не такое уж хитрое дело найти жениха для работающей девушки. Но не так это просто, если ее в течение долгого времени постоянно видели с другим молодым человеком. Ведь родственники жениха могут не ограничиться тем, что посмотрят гороскоп, а станут расспрашивать соседей. Что тогда? Такова женская доля — если есть хоть маленькое пятнышко, все с презрением отворачиваются. «Ну что за жизнь такая? — с отчаянием спрашивал я себя. — Все надежды рушатся одна за другой». Хотелось забиться в какой-нибудь угол, закрыть глаза, заткнуть уши и ничего не видеть, не слышать. Но разве можно спрятаться от жизни?

— Ну что ты совсем скис? — обратилась ко мне Суманавати, снова выйдя на веранду. — Держи себя в руках. Ведь ты же мужчина.

— Голова кругом идет. Что делать — не знаю.

— А что делать? Раз у Малини ничего не получилось с Виджесундарой, надо подыскать ей другого жениха. Только и всего. А от вздохов да охов толку никакого не будет. Удивляюсь я тебе. Чуть что, у тебя руки сразу опускаются.

— Да и сама Малини тоже хороша, — помолчав, продолжала Суманавати. — Несколько раз так грубо разговаривала с Виджесундарой, что я просто обомлела. Да ты сам хорошо знаешь, что от нее можно услышать, когда она не в духе. Может, и к лучшему, что все кончилось, если у них с самого начала не заладилось.

Мы посидели еще немного на веранде, и я поплелся к себе в комнату. Но разве можно уснуть после такой новости! Снова я лежу на кровати, снова смотрю в темноту и думаю, как помочь Малини. Сирисена нашел жениха для Суджаты через свата. Надо попросить соседа, чтобы свел меня с этим сватом. Есть несколько человек в нашей конторе, которые мне обязательно помогут. Правда, не очень-то хочется делиться с ними своими семейными неприятностями. Но ничего не поделаешь. Впрочем, все должно устроиться. Малини недурна собой. Хорошо сложена. Найдем ей жениха не хуже Виджесундары.

Мои мысли переключились на Нималя. Вот уже несколько месяцев, как он путается с девицей, которая живет на улице Каматаватта. Зовут ее Сома. Не по душе нам это увлечение. Но Нималь совершенно не считается с нашим мнением, и мы попросили Сирисену поговорить с ним. Но и это не помогло. Несколько раз в неделю Нималь бегает к ней. Бывает так, что уходит вечером, а приходит домой только на другой день. Родители девушки на все закрывают глаза. Им-то что? Такой парень, как Нималь, для них просто находка. Училась она в специальной школе в Марадане, куда переводят за неуспеваемость учеников из других школ. Около года тому назад ей пришлось оставить и эту школу, и теперь она учится на портниху в одной из мастерских на Кота-роуд. Выглядит она очень эффектно и легко может вскружить голову молодому человеку. Всегда носит одноцветные, плотно обтягивающие фигуру платья. Туфли того же цвета, что и платье. Перехваченные тонкой лентой у затылка волосы спадают на плечи. На лбу — красное пятнышко. Губы слегка подведены. По-английски не может сказать ни одного слова. В Вэликада про нее рассказывают всякие грязные истории. Однако по улице ходит всегда скромно, потупив взор, словно святая. Иногда она встречается мне на улице. Здоровается. Спрашивает о Нимале. Деваться мне некуда, и с вынужденной улыбкой я отвечаю ей первое, что придет в голову. Нималю она подарила собственноручно вышитую подушку. Среди затейливых цветов тут и там вкраплены надписи: «Гуд найт», «Свит дримс», «Гуд лак»[17]. Не знаю, как Нималя, а Суманавати она совершенно очаровала этим подарком. И каждый раз, когда я высказываю свое мнение о Соме, Суманавати неизменно возражает:

— Перестань придираться к девчонке. Руки у нее золотые. Посмотри, как вышивать умеет. Она ведь не вешалась нашему сыну на шею, это он за ней бегает. Нам дорог Нималь. А родители Сомы думают, будто их дочка — лучшая на свете.

— Не говори о том, чего не знаешь, — упорствовал я. — Выйди на улицу и послушай, что люди о ней говорят.

— А зачем мне слушать, что говорят люди? Они и о буддистском монахе такое скажут, что хоть уши затыкай. Да и ты сам прекрасно знаешь, что наш Нималь тоже не святой.

— Она-то и испортила Нималя.

— Ну ты уж совсем заговорился. Вспомни, каким был Нималь еще до того, как стал дружить с Сомой. Когда речь заходит о наших детях, ты совсем дуреешь.

Четверо женихов приходили знакомиться с Малини. Двоих она отвергла сразу, но двое других ей приглянулись. Один — мелкий предприниматель из Амбалангоды, другой — школьный учитель из Гамполя. Предприниматель из Амбалангоды был, как говорится, человек видный. Но мне он не понравился. Да и кому понравится жених, который приходит в дом, окутанный облаком паров арака? Сириманна, учитель из Гамполя, на вид был поскромнее и пришелся по душе всем нам, в том числе и Малини, которая на нем и остановила свой выбор. Меня и Суманавати он покорил своей стеснительностью и сдержанностью.

Хотя Нималь всегда ссорился с Малини, он взял на себя почти всю подготовку нашего дома к свадьбе. С помощью своих друзей побелил стены. Аккуратно подрезал и подровнял живую изгородь. Привел своего знакомого, который соорудил какой-то особенный, очень красивый, навес для свадьбы. Заказал в типографии пригласительные билеты и снял зал в небольшом ресторанчике в Борэлле. И ко всему еще договорился со знакомым владельцем закусочной, что тот бесплатно даст нам на день свадьбы свой новый «опель».

За несколько дней до свадьбы Малини взяла на работе отпуск и принялась шить свадебные наряды. Она сидела у себя в комнате и, весело напевая, крутила швейную машинку. Каждые десять — пятнадцать минут она бежала к Суманавати на кухню. «Мама, посмотри, как сидит кофточка. Может быть, подкоротить рукава?» Суманавати ухаживала за Малини, как за маленьким ребенком. То и дело заваривала свежий чай и подавала ей в комнату. Когда наступало время садиться за стол, первым делом накладывала полную тарелку риса для Малини, относила ей в комнату и смотрела, как та ест, поминутно приговаривая: «Ешь хорошенько. Ничего не оставляй». Я тоже нет-нет да и заглядывал к Малини. Комната ее выглядела словно пошивочная мастерская: кругом куски материи, катушки ниток, недошитые платья. Малини на минуту отрывалась от работы, улыбалась мне и снова склонялась над шитьем. Малини! Та самая Малини, которая в шесть-семь лет как угорелая носилась по двору и лазала по деревьям. Забияка и драчунья, которую побаивались даже ее сверстники-мальчишки. И вот она через два-три дня выходит замуж.

В день свадьбы на улице оказался такой затор, что весь путь до ресторанчика мы проделали со скоростью пешехода. Когда мы уже подъезжали к Борэлле, Суманавати показала мне Каролиса. Он стоял на краю тротуара и провожал взглядом нашу машину. Я позвал его и помахал рукой. Но он не узнал меня, а может быть, только сделал вид, что не узнал.

В банкетном зале, где был накрыт для нас стол, царило радостное оживление. Стены были украшены пальмовыми листьями. За столом сидели женщины в сари всех цветов радуги и нарядно одетые мужчины. Друзья Малини и ее жениха. Наши родственники и друзья. Все оживленно болтали, смеялись. Ненадолго заглянул и господин Ратнапала, мой бывший начальник.

— Радостный день для вас, мистер Нандасена.

— Да, сэр.

— Моя младшая дочь еще не вышла замуж. Хотелось бы пристроить ее, прежде чем уйду на пенсию.

— Мне тоже скоро на пенсию, сэр.

— А сколько вам лет, мистер Нандасена?

— Пятьдесят семь.

— Выглядите вы молодцом. Ну мне пора, мистер Нандасена. Примите мои наилучшие пожелания.

— Спасибо, сэр, что пришли. — Я сложил ладони вместе и поклонился господину Ратнапале.

Малини с мужем должны были уехать ровно в шесть, через четверть часа. Гости потихоньку расходились. Меня охватило странное чувство грусти и даже разочарования. Стоя у дверей, я провожал гостей. На улице хлопали дверцы машин. Зал опустел. Подошла Малини и опустилась передо мной на колени. Суманавати всхлипнула. Мы проводили Малини и Сириманну до машины и долго смотрели им вслед. Суманавати прижала скомканный платок к глазам, и мы медленно побрели домой.

Нималь ушел из дома. И не один — вместе с Сомой. Новость об этом мгновенно распространилась по всей округе, и теперь даже маленькие дети судачат: «Ты слышал? Нималь удрал с девушкой!» В последний раз я видел Нималя в день свадьбы Малини, около двух часов дня. Потом он куда-то запропастился, но в суматохе ни я, ни другие не обратили на это особого внимания. К ужину он не вернулся. На следующий день тоже. В этом не было ничего необычного — Нималь уже не раз пропадал на два-три дня. Лишь только когда я узнал, что в день свадьбы Малини Сома также ушла из дома, мне стало ясно, что на возвращение Нималя, по крайней мере в ближайшее время, рассчитывать не приходится. На улице все пристают ко мне с расспросами: «Что слышно о Нимале?», «Нималь еще не вернулся?», «Может, хоть письмо прислал?». «Ничего не слышно», «Не вернулся, и письма нет», — отвечаю я, а сам думаю, как бы прекратить тягостный для меня разговор. Суманавати проплакала все глаза. Я утешаю ее как могу, но что бы я ни говорил — все неубедительно. Несколько дней мы с Сирисеной — он пока так и не переехал к дочери — ходили по Коломбо, расспрашивая своих знакомых, но только и слышали в ответ: «Нималь убежал из дома? Подумать только! Сказал бы кто другой, так не поверил бы!» Обращался я и в полицию в Вэликада — там у меня знакомый чиновник. Ответ был неутешителен: «Ничего не можем сделать, господин Нандасена. И Нималь, и девушка, с которой он убежал, совершеннолетние».

Как и прежде, я каждый день хожу в контору. Там все по-прежнему. Вращаются потолочные вентиляторы. Звонят телефоны. Суетятся чиновники. Но вдруг словно глухая стена отдаляет меня от всей этой суеты. «Где Нималь? Что с ним? Как живется Малини?» — думаю я. На автобусной остановке я тоже иногда, задумавшись, стою в стороне, пропускаю два-три автобуса и только потом пристраиваюсь к очереди.

Мы с Суманавати глубоко огорчены уходом Нималя, Сарат же негодует:

— По улице не могу ходить. Все пальцами показывают.

— Не можешь ходить — летай, — обрывает его Суманавати. Она никому не позволяет осуждать Нималя.

— Только это и осталось, — ворчит Сарат. — Хоть перебирайся куда-нибудь подальше отсюда. То все глумились над тем, что Виджесундара удрал от Малини. Едва это забылось — так на тебе!

— Помолчи, Сарат! Хочешь уехать — уезжай.

— И уеду. Так и знай.

— Ну и катись. Работа у тебя есть. Человек ты самостоятельный. Мы для тебя сделали все, что могли, а теперь, конечно, мы не нужны! — не сдержалась Суманавати. Ее всю трясло.

— А что вы для меня такого особенного сделали? — фыркнул Сарат.

Я был ошеломлен, будто рухнула крыша нашего дома. Отчего это все бегут от нас? Мы с Суманавати теперь никому не нужны, словно старый хлам! Я спустился во двор. Ноги меня не держали, и я сел на скамейку под деревом лови. Ко мне, виляя хвостом, подошел Черныш. Он тоже постарел. На спине клоками вылезает шерсть. Почти все время он спит на ступеньках веранды. Если в калитку входит кто-нибудь посторонний, он уже не бросается навстречу ему с лаем, как прежде, а только поднимает голову, тявкает два-три раза и снова засыпает.

Напротив нашего дома остановилось такси. Приехал Родриго, наш сосед. Работает он на железной дороге, часто задерживается и возвращается домой поздно. Его старшая дочь путается — другого-то слова не подберешь — с молодым человеком из Нуггоды. Двое сыновей связались с каким-то хулиганьем, их выгнали из школы, и теперь они сидят дома. А ему и горя мало. Иногда он приходит домой изрядно навеселе. И тогда до нас доносятся крики и звон разбиваемой посуды. А на следующий день он и его жена, с умилением новобрачных глядя друг на друга, отправляются в кино или на вечеринку с танцами. «Слава богу, мы не такие. Мы для своих детей все сделали», — привычно думаю я и вдруг вздрагиваю, как от удара, вспоминая слова Сарата: «А что вы для меня такого особенного сделали?»

Суманавати права, когда говорит, что Нималь, несмотря на его грубость и строптивость, самый добрый из всех наших детей. Сарат совсем другой. Бережлив до скупости. Никому дома не говорит, сколько он получает. И палец о палец не ударит, чтобы помочь нам. Слово «наше» он не знает. Все только «я», «мой», «мое», «для меня».

Иногда я захожу в комнату Нималя или в комнату Малини. Суманавати их не убирает, по углам скопилась пыль и паутина. Потоптавшись, я выхожу и прикрываю за собой дверь. Вот уже три месяца, как Малини вышла замуж. Два раза я был у нее. Но мне как-то неуютно в ее новом доме, и я долго там не задерживался. И за все это время она не написала матери ни строчки.

Хиччи Махаттая повзрослел. Выражение лица у него неизменно серьезное и задумчивое. В волосы вплелись седые пряди. Средствами национальной медицины астму удалось почти вылечить. Чаще всех других он вспоминает о Нимале. Чудно получается. Нималь частенько обижал Хиччи Махаттаю — воровал, а то и в открытую брал деньги из его копилки, ломал поделки Хиччи Махаттаи, дразнил его. А сейчас Хиччи Махаттая скучает без него. Нималь, правда, по-своему любил Хиччи Махаттаю. Я очень хорошо помню, как однажды он хорошенько оттузил какого-то мальчишку, который обозвал Хиччи Махаттаю «обрубком». Как-то, разбирая книжки Нималя, Хиччи Махаттая нашел письмо. Написано оно было на розовой бумаге округлым женским почерком. Даже не взглянув на подпись, я сразу же догадался, от кого оно.

Я скомкал письмо, не дочитав его до конца.

Однажды, когда я в одиночестве пил чай перед работой, Суманавати подсела к столу, привычно упрекнула меня, что я так мало ем, и сказала:

— Сарат хочет поговорить с тобой.

— О чем же?

— Надумал в Англию ехать. Спрашивал, можем ли мы помочь ему деньгами.

— В Англию? — Я чуть не выронил чашку из рук.

— Да. Он говорит, что в Англии можно подучиться на механика. А с такой специальностью в любую компанию примут с распростертыми объятиями, — продолжала Суманавати со вздохом. — К тому времени, когда он вернется, на наших могилах уже деревья вырастут.

— Надо хорошенько все обдумать, — сказал я, вставая из-за стола.

— Не по душе мне его затея, — вздохнула Суманавати.

В полном смятении, не зная, то ли радоваться, то ли огорчаться, я отправился на работу. Утро было чудесное. Лазурное небо, лишь кое-где рассеченное тонкими белыми полосками облаков. Улица, залитая ласковыми лучами утреннего солнца. Мне вспомнился тот день, когда я впервые — после переезда в Коломбо — шел на работу и как тогда меня охватило чувство радостного ожидания.

Когда Сарат облачился в фирменную рубашку и шорты компании «Браун», у меня воскресли прежние надежды. Взять, к примеру, заместителя нашего начальника. Работник он никудышный. Но все перед ним лебезят и расписывают его мнимые достоинства. А почему? Да только потому, что он учился в Англии. То же самое и с пластмассовыми статуэтками Будды. Те, что сделаны на Цейлоне, продаются по семьдесят центов. А точно такие же, с заграничным клеймом, дешевле, чем за две рупии пятьдесят центов, не отдадут. Это преклонение перед всем заграничным просто въелось в душу некоторым людям.

Сын одного моего знакомого из Нуггоды два года проболтался в Японии, а теперь служит в государственной корпорации и загребает уйму денег. А у нас, на Цейлоне, не мог даже сдать экзамены за колледж… Я размечтался… Через две остановки я уже представлял себе, как Сарат возвращается из Англии и агенты самых солидных компаний делают ему заманчивые предложения. Еще остановка — и я вообразил себе, как Сарат разъезжает в шикарном автомобиле, а потом… потом мне нужно было выходить, и головокружительная карьера Сарата оборвалась.

В тот вечер мы наконец, после долгого перерыва, сели за стол все вместе. Все это время мы обычно ели поодиночке: я, Суманавати и Хиччи Махаттая — на кухне, а Сарату — он постоянно задерживался — оставляли тарелку с ужином в гостиной. Сарат хотел было отговориться тем, что поел уже у приятеля, но, увидев накрытый стол и огорченное лицо Суманавати, которая приготовила для нас всех рис и кари с курицей, понял, что мы его ждем, и, не говоря больше ни слова, сел рядом с нами. Мы с Суманавати принялись накладывать ему на тарелку рис, курицу, приправы.

— Когда же ты уезжаешь, Сарат?

— Если все будет в порядке, в мае.

— А сейчас уже апрель! — воскликнула Суманавати.

Мы с Саратом рассмеялись.

— Что ты, мама! Еще только февраль.

— У меня все в голове перепуталось.

— А сколько же тебе надо денег на дорогу? — спросил я.

— На дорогу туда две тысячи.

— Как же ты там будешь жить и учиться? — поинтересовался я, вспомнив наконец о практической стороне.

— Постараюсь устроиться на работу, как Вильсон, мой приятель. По вечерам он моет посуду в закусочной, а с утра ходит на занятия. Пишет, что такую работу довольно легко найти.

Я чуть не присвистнул — оказывается, все не так-то просто, как мне представлялось.

— И сколько же ты там рассчитываешь пробыть?

— Два года.

— А мы будем тут с отцом совсем одни?

— Ну, не совсем одни. Хиччи Махаттая остается с вами. Два года пролетят незаметно. Не успеете оглянуться — и я снова дома.

Мы все — и я, и Суманавати, и даже Хиччи Махаттая — поехали провожать Сарата в аэропорт. Всю дорогу Суманавати сидела в машине, прижавшись к Сарату, и не проронила ни слова.

В зале ожидания расхаживали важные господа и дамы. Некоторые были с детьми. Сарат в черном костюме изменился до неузнаваемости. Он стоял среди провожавших его друзей, что-то им растолковывая. Суманавати смотрела на него с таким отчаянием, будто видела его в последний раз. Меня же распирало от гордости. Я провожаю сына на учебу в Англию! Чем я хуже всех этих господ в пиджаках, галстуках и дорогих ботинках, начищенных так, что в них можно смотреться, как в зеркало!

Вернувшись обратно, я долго стоял во дворе. Мы остались втроем: я, Суманавати, Хиччи Махаттая — да еще Черныш. Пусто и тихо стало в доме, на сердце навалилось одиночество. Дни идут за днями. От Нималя и Малини нет никаких известий. Малини даже не удосужится прислать открытку. Мы с Суманавати почти смирились с тем, что все нас забыли, и только время от времени нас начинает терзать чувство беспокойства за них. Хоть бы зашел кто-нибудь из прежних друзей Нималя. Если они и попадаются нам на улице, то стараются побыстрее прошмыгнуть мимо. Суманавати упрашивает меня регулярно писать Малини. А писать не о чем. В нашей жизни нет ни забот, ни событий. И все письма получаются похожими друг на друга, словно их писали под копирку, — вначале расспросы о жизни Малини, а потом упреки в том, что она никак не соберется навестить нас и даже не пишет.

Мы с Суманавати в полной апатии. Дом и двор имеют теперь запущенный вид. Сохнут и зарастают сорняками цветы, за которыми ухаживала Малини. И в комнате Сарата, как и в комнатах Нималя и Малини, по углам — пыль и паутина, на полу — обрывки бумаги. Его книги и журналы я аккуратно сложил в картонные коробки. На столе лежит готовальня. В свое время я заплатил за нее сто двадцать рупий. Сарат почему-то не взял ее с собой, и это единственная вещь, с которой я стираю пыль каждый раз, когда захожу в его комнату. Суманавати редко берется за веник и тряпку, и весь дом постепенно приходит в запустение. На веранде потрескался цементный пол, протекает крыша, но у меня нет никакого желания заняться ремонтом. Вернувшись из конторы, я либо бесцельно слоняюсь по двору, либо сижу, как каменное изваяние, на веранде.

Теперь я со страхом думаю о том, что через шесть-семь месяцев мне на пенсию. Жизнь тогда станет совсем унылой и однообразной. Целые дни коротать дома. Тогда уж ничто не отвлечет меня от мыслей о Нимале, Малини, Сарате, который как в воду канул. Каждый раз, после прихода почтальона, бросаться к почтовому ящику и находить там газету или счет за электричество. Вот что меня ожидает. Иногда я хотя бы в мечтах пытаюсь убежать от действительности. Представляю себе, как вернется домой Нималь с Сомой, а может быть, с внуком или внучкой, приедет навестить нас Малини. На окнах снова появятся чистые занавески. В доме — радость и оживление. Но подобные видения быстро улетучиваются, оставляя после себя еще более острое чувство горечи и разочарования.

Как-то вечером около нашего дома остановился автомобиль, и во двор вошел молодой человек. Оглядевшись по сторонам, он направился к веранде.

— Простите, не вы мистер Нандасена? — спросил он, подойдя поближе.

— Да, я. А что вам угодно?

— Сарат просил меня передать вам посылку. — Он протянул сверток. — Приехал я на прошлой неделе, но было много всяких дел, и вот только сейчас к вам выбрался.

— Заходите, пожалуйста, в дом, — засуетился я.

— Извините, но я очень тороплюсь.

— Как там Сарат? Как у него дела? — спросил я, провожая его до калитки.

— У него все в порядке. В прошлом месяце женился.

— Женился?

— Да. Разве он не написал вам об этом?

Я оторопел. С невольной улыбкой молодой человек поклонился, сел в машину и уехал.

Я побрел на веранду. Подумать только! В жизни Сарата — такое событие, а он даже не написал об этом. Но может быть, письмо вложено в посылку. Я проворно спустился с веранды и бросился обратно к калитке: провожая гостя, я повесил сверток на забор. Развязав бечевку, я перерыл все содержимое свертка, но не нашел ничего, даже короткой записки. На что нам с Суманавати присланные им тряпки, если сын даже не счел нужным написать, как он живет? Мы ждем от него не посылок, а теплого слова, внимания. Я снова завернул рубашки и сари в бумагу, отнес все в комнату и спрятал под кроватью. Я решил ничего не говорить об этом Суманавати, а все вещи переслать Малини, приложив записочку, что это подарок ей и мужу от Сарата.

Тут Суманавати позвала меня пить чай. На столе стояла тарелка со сладкими пирожками.

— Откуда пирожки? — спросил я. — Ты же вроде ничего не пекла.

— Приехала Суджата погостить у родителей. Это она привезла.

Я машинально пожевал пирожок, выпил чашку чаю и встал. Мне вспомнилось старое предание о ястребе. В предыдущей своей жизни он не дал воды человеку, умиравшему от жажды. И теперь каждый раз, когда он хочет напиться, вода превращается в кровь. Он вынужден ловить клювом капли дождя. Почему-то и я тоже за какие-то дурные поступки в предыдущей жизни лишен внимания и заботы своих детей.

Я подошел к калитке. Из дома Сирисены доносились голоса. Суджата учила сына говорить «дедушка» и «бабушка». Ребенок лопотал что-то невразумительное, и все трое радостно смеялись. А у нас в доме горько, пусто, одиноко. Я подошел к двери кухни. Суманавати, подперев щеку рукой, сидела за неприбранным столом. На коленях у нее покоилась кошка, подобранная на улице, а у ног на полу спал Черныш.