Немного утихло, и мы начали осваиваться в рейхстаге, разбираться в его бесконечных лестницах и переходах. В большом, уходящем под самый купол зале заседаний — светло. Купол пробит, и над ним ничего, кроме неба, нет… А внизу — нагромождение камня, кирпича и обвалившиеся балконы… Лазишь, как по холмам.
Потом, по тёмному коридору, заставленному «чучелами» закованных в латы рыцарей, перехожу в другую, не тронутую огнём часть здания. Она лучше сохранилась, но и здесь те же пробитые стены и пахнет гарью. Пожилой, с большими усами автоматчик развалился в кресле.
Пока лишь успел отоспаться: грязен и небрит. Один только автомат, приставленный к креслу, чист. Но как он сидит!.. Во рту у него толстая, надолго свёрнутая самокрутка.
Глядя, как он развалился в кресле, я не мог удержаться, не мог не спросить у него:
— Ну, как дела?..
— Всё в порядке. Сижу в рейхстаге…
Он посмотрел на меня и усмехнулся, понимая сам всю важность того факта, что он сидит в рейхстаге и как он выглядит в своей просоленной пилотке и выгоревшем обмундировании в этом кресле.
— Сижу вот… — ответил он и опять по-своему, затаённо, усмехнулся.
Я вышел на площадь. Было тепло, было тёплое, солнечное утро.
Близко у входа стояли обломанные, искорёженные липки. Они оживали…
На рейхстаге — над куполом — развевалось знамя.