Лонсестон

С самого утра дом кипел, как муравейник, но не тот уютно хлопотливый муравейник, где работа спорится, а тот, что разворошили палкой, и теперь все его обитатели лишь мечутся, потерянно и бессмысленно. Миссис Фоссетт суетилась, давала служанкам противоречивые приказы, нюхала соли и хваталась за сердце. Отец, раздраженный до крайности нарушением домашнего уклада, который обычно сводился к обеспечению его покоя, проклинал все вокруг. Младшие дети не могли усидеть на месте, то и дело выглядывали в окна – не готова ли лошадь, – и громко обсуждали известные им кораблекрушения в Бассовом проливе2. Одна только Делия, невольная виновница этого переполоха, старалась не поддаваться всеобщему безумию. Тихонько напевая, она бродила из комнаты в комнату; трогала, прощаясь, стены, обтянутые шершавой узорчатой тканью; снова и снова выдвигала ящики комодов, словно хотела убедиться, что ничего не забыла. Как странно! Неужели этот большой, холодный дом вот-вот станет частью истории – ее собственной истории? Сколько раз он пугал Делию темными углами и в этих же углах потом великодушно прятал от вещей гораздо более ужасных. Сколько голосов поглотила эта громоздкая мебель: даже самые отчаянные крики не отдавались здесь эхом. Сколько видели эти зеркала в массивных широких рамах. Дом держал ее крепко, стерёг, как бдительная дуэнья. И вот теперь – отпускает.

Левый верхний ящик секретера в ее спальне, как всегда, подался не сразу. Еще утром здесь лежало самое ценное, что у нее было. На самом дне – толстая тетрадь в синем кожаном переплете; сверху – стопка сероватых листов, исписанных убористым аккуратным почерком. Десять лет – полжизни! – сестра для нее существовала лишь в этих письмах. Суховатая и формальная в бесстрастных отчетах об учебе и, позже, о семейных делах, она теплела в коротких записках, адресованных Делии. «У нас здесь был ураган, в школе выбило много окон, все были испуганы, а я вспомнила ту грозу и как мы с тобой бежали по полю. Я бы хотела, чтобы ты была рядом, милая Делия, храни тебя Господь, остаюсь твоей любящей сестрой Агатой». В груди сжималось от этой бесхитростной ласки. Как много могут сделать слова! И как их всегда не хватает – теплых, утешающих. Письма сестры были единственным источником таких слов, а когда она приезжала на каникулы, пересыхал и этот источник. Ведь жесты все-таки не слова, а говорить Агата так и не научилась. Отца это всегда раздражало больше всего: зачем, кричал он, отдано столько денег на эту школу, где из нее так и не сделали нормального человека! Другие учатся говорить и читать по губам, а потом устраиваются в жизни почти на равных со всеми. Но ведь она нашла свое счастье в этой школе, мысленно возражала ему Делия; вышла замуж, уехала в столицу. Однако отец, кажется, так и не смог простить ей этого несовершенства – глухоты.

Кто-то крикнул: «Все готово!», и голос миссис Фоссет: «Скорей! Ах, боже мой, как они долго!». Затопали по коридору, захлопали дверями, и Делия, подхватив саквояж, начала спускаться.

– Когда уже наконец прекратится этот кавардак? Уедет она сегодня или нет?! – воскликнул отец из-за полуприкрытой двери кабинета.

«Она» застыла на ступеньках; захотелось съёжиться, исчезнуть – только бы не быть больше занозой для других, нелепым одиноким деревом, что притягивает все молнии.

– Забыла что-то? – ахнула миссис Фоссетт.

– Нет, ничего, – сказала Делия, стараясь взять себя в руки. – Вы не волнуйтесь, пожалуйста. Я не опоздаю.

Прощались на улице, у ворот, где уже стояла коляска, нагруженная вещами. Делия расцеловала брата и сестру – они, внезапно присмирев, терпеливо снесли ее ласки, которых обычно избегали. Мисс Шульце, качая головой, озабоченно повторяла: «Надо же, совсем взрослая. Едете одна, в такую даль…» Миссис Фоссет царапнула сухими губами щеку и прошептала скороговоркой: «Не разговаривай ни с кем в пути, слышишь?» Отец хмурился, прятал глаза – ему было стыдно за свой неуместный, болезненный гнев. Стыдно, может быть, даже за то, что он не захотел проводить ее до порта; и Делия, чувствуя это, постаралась успокоить его, как могла.

Мальчик занял место на козлах, почмокал, и лошадь нехотя тронулась. День выдался ясным и теплым: суровый остров расщедрился, провожая Делию. Нелегко, оказывается, покидать место, где родился и прожил столько лет. Но она ведь едет в столицу, на большую землю! Сколько там интересного – дух захватывает, как представишь. А главное – там будет Агата. Безмолвная, прекрасная, с оленьими глазами… Изменилась ли она с их последней встречи? Ей, Делии, тогда не исполнилось и семнадцати, а сестра уже три года как оставила родительский дом.

Вот он уже и скрылся из виду – серый, каменный, с высокими английскими окнами, – но все никак не отпускало пасмурное чувство. Было и страшновато расстаться вдруг с прежней жизнью, и неуютно от мысли, что в этом доме пришлось бы провести еще Бог знает сколько времени, если бы не письмо, которое пришло за три дня до Нового года. Письмо в конверте с черной каймой.

Хотя Делия плохо знала мистера Клиффорда, мужа Агаты, известие о его смерти потрясло ее. Маленький и тихий, лет сорока, он так нескрываемо любовался невестой и так заботливо держал над ней зонтик, когда они стояли под проливным дождем во дворе церкви Святого Иоанна, что теплело на душе и хотелось самой ощутить: каково это, когда на тебя смотрят вот так?

А теперь мистер Клиффорд лежит в земле, и ничье лицо больше не зальется румянцем под его любящим взором.

Воздух задрожал от басовитого гудка. «Гляньте-ка», – протянул восхищенно мальчик, прикрыв глаза козырьком ладони. Красавец пароход, громадный, с темно-зелеными боками и красными трубами, стоял у Александрийской верфи.

– Счастливая вы, мисс Делия: на таком корабле поплывете! Это же самый быстрый пароход, ей-богу!

Он чуть не выпустил вожжи из рук, и лошадь, почуяв слабину, перешла на ленивый шаг.

– Мы опоздаем, Питер, – заторопила его Делия.

– Не, – отозвался мальчишка и вытянул лошадь хлыстом. – Но корабль-то какой, а? Двадцать узлов, а может, и больше!

Над причалом красовалась надпись «Турбинный пароход „Лунгана“, экспресс Лонсестон—Мельбурн». Из высоких труб валили клубы дыма, застилая окрестные холмы. Кричали грузчики, гремели железные тележки, заваленные мешками и ящиками. Пароход снова рявкнул – и, двумя октавами выше, взвизгнула пожилая дама в сиреневом и закричала кому-то, сложив руки рупором: «Напишите сразу же, слышите!» Маленький пудель у ее ног мелко вдрагивал и жался к хозяйке. Делия улыбнулась ему, проходя мимо, и пёс проводил ее черными, со слезой, глазами.

Отец посчитал, что второго класса ей будет достаточно, но жаловаться было не на что: каюта оказалась уютной и чистой. Впереди – вечер и ночь посреди бурного моря и ни одного знакомого лица вокруг. Как непривычно! Выйдя на палубу, Делия облокотилась о перила и смотрела на холмистый горизонт, поля и пастбища, вереницы коричневых крыш вдалеке и густую зелень по берегам реки Теймар. С высоты «Лунганы» город виделся безмятежным, словно ничего и не было: ни бравурных парадов, ни яростных гроз – вот по этому полю они бежали тогда с Агатой – ни ее собственных невзгод, которые она топила в большом фонтане на площади Принца. Если подойти к нему поближе, так, чтобы летящие капли касались лица, то журчание заполняет всю голову изнутри, точно жемчужинками, и в ней не остается места для печалей. А если бы еще, стянув перчатки, окунуть руки в воду… но бдительная мисс Шульце уже наготове и торопит домой пить чай. Унылые эти чаи с маленькими бутербродами и вареными яйцами проходили каждый день одинаково. Миссис Фоссет к ним не спускалась, предпочитая проводить это время в постели; дети же без конца перешептывались, хихикали и бросали крошки на пол, зная, что мисс Шульце будет сердиться.

Пароход выдохнул еще одно черное облако, зашевелился, тяжело отваливаясь китовым лоснящимся боком от причала. Те, кто оставался, махали тем, кто уплывал – весело или, наоборот, с трудом скрывая тревогу. Одна из пассажирок, рыжеволосая девушка с голубыми лентами на шляпке, перегнулась через перила рядом с Делией и полушутливо послала воздушный поцелуй кому-то на пристани. Она смеялась, и играли ямочки на персиковых щечках. Счастливая!

Город, залитый мягким предзакатным светом, вскоре исчез из виду, но Делия все стояла на палубе, так и не веря до конца, что уезжает. Все ее прежние путешествия ограничивались семейными пикниками на морском берегу да редкими визитами к тетке, в Хобарт. «Вы совсем взрослая», – сказала мисс Шульце. Ах, если бы! Никогда она не чувствовала себя взрослой, независимой, уверенной в своих решениях и поступках – такой, как сестра. И сейчас, в минуты расставания с прошлым, ее потянуло преклонить голову на плечо тому, кто всегда давал ей опору.

Делия вернулась в каюту и достала из саквояжа заветную тетрадь. Всякий раз она волновалась, когда открывала ее, словно по этим страницам в самом деле водила родная рука. Увы, оригинал был заперт у отца в столе, и ей оставалось довольствоваться зрелищем собственного почерка. Но разве так уж важно, кто держал перо, если сами стихи – прекрасны?

«Плывет по морю утлый челн», – начала она шепотом. Здесь всегда находились нужные строчки на каждый случай. Это был ее часослов, ее Книга песен; обломок цивилизации, которая все еще ждет своего археолога. И, конечно, неиссякаемый источник сил для нее самой – маленькой сестры большого человека.

Загрузка...