И придут наши дети

1

За пять-десять минут до шести, то есть еще до того как зазвонит будильник, пятидесятисемилетний старый холостяк Михал Порубан, главный редактор еженедельника «Форум», медленно просыпается. Глаза еще закрыты, но сквозь сомкнутые веки он чувствует свет, проникающий в спальню, и ощущает в полусне слабость во всем теле и тепло перины. В голове еще звучат отголоски снов: картины, лица, случайно подслушанные разговоры, встречи, жесты и слова позабытых дней. Это, однако, длится недолго, и постепенно он приходит в себя. Для начала пробует двигать руками и ногами, потягивается и наконец открывает глаза.

Он глядит на серую стену, на тонкие полоски света, пробивающиеся сквозь жалюзи, на зеленоватую кляксу протекшей воды. Повернув голову, он видит верхнюю часть окна, штору и два шкафа светлого дерева. Сейчас он ни о чем не думает, с удовольствием поспал бы часок-другой. Он снова прикрывает глаза и чувствует, как возвращается сон, как замедляется ток крови и мысли обволакиваются мягкой ватой. Михал Порубан так и заснул бы опять, но в тот самый момент, когда вот-вот отступит сознание, звонит будильник. Он трещит, трясется от злости и вредности, и главный редактор садится в постели, бросая на будильник мученический взгляд, но все же давая ему перебеситься. Затем откидывает одеяло и опускает ноги на пол. Сонно нашаривает тапочки, встает, слегка сгибая поясницу, и проводит рукой по редким седым волосам. Потом обходит кровать, идет на кухню и включает радио.

Вот так, без каких-либо отклонений и какой-либо фантазии, он делает это без малого тридцать лет; он привык вставать в шесть утра каждый день, зимой и летом, в субботу и в воскресенье. Каждое утро он медленно просыпается, повторяя одни и те же ленивые движения, и включает радио, чтобы прослушать последние известия. День за днем, год за годом, и ничто не меняется, только последние известия каждый день иные.

Он входит в ванную и сквозь шум воды слушает радио, как будто вот сейчас, утром, в этот первый июньский день ему до зарезу надо получить полную картину мира. Общая картина этого мира меняется медленно: на Ближнем Востоке сохраняется напряженность, но это Михала Порубана прямо не касается, поэтому он может намылить и сполоснуть руки, набрать в ладони воды и окунуть в них лицо. Он вытряхивает воду из ушей как раз в тот момент, когда диктор бесстрастным и бесцветным голосом сообщает о предполагаемом визите американского президента в Китай. Главный редактор на мгновение замирает, он подумал о том, что Мариану Валенту, заведующему международным отделом, надо бы заказать аналитический комментарий о Китае кому-нибудь из опытных дипломатов в Министерстве иностранных дел или в Институте международных отношений. А то пусть напишет сам.

Порубан, отважно набрав воды в ладони, плеснул ее на плечи и на загривок, вода разливается по коже, пробуждая ее к жизни. Ему приходит в голову, что Мариан Валент недавно развелся и никак не может прийти в себя, он стал рассеян, и последние его комментарии не так хороши, как бывало. В его возрасте это понятно; конечно же, развод выбил человека из колеи, хотя он старательно это скрывает.

Все еще передают последние известия, из кухни в ванную поступает информация о судьбах мира, а Михал Порубан предается утренним размышлениям. Теперь его мысли перескакивают на собственную жизнь, он думает о том, как устроилась бы она, если бы он женился. Хорошо ли это, плохо ли, что, так и не женившись, он остался старым холостяком? Он изучающе смотрит на свое отражение в зеркале, берет полотенце и яростно трет себя досуха. Включает электробритву и проводит по щекам, шее, подбородку, критически разглядывая свое лицо — сероватые, маловыразительные глаза, не слишком высокий лоб, над ним ежик седых волос, пожалуй, чересчур мясистый нос и выступающая вперед нижняя челюсть. Он и сам прекрасно знает, что занятие это бесполезное, ничего уже не изменишь, как ни мудри. Да и когда он мог бы выкроить время на семью, на жену и детишек, спрашивает он себя в зеркале. Ведь газета пожирает его целиком, она — словно злая, сварливая и истеричная любовница, которую одновременно ненавидишь, боишься и не можешь бросить, поскольку она же доставляет тебе удовольствие, приносит облегчение и дает возможность забыться.

Да разве не хотел я сто раз уйти из редакции, спрашивает он себя, втирая лосьон в кожу лица, разве не хотел найти место поспокойнее? Почему же не сделал этого? Но именно этого он не сделал и прекрасно знает, что не сделает никогда. Нет журналиста, который не собирался бы уйти из газеты, плюнуть и на редакцию, и на своих дорогих коллег. Все они знают отлично, как велики нервные нагрузки, связанные с их работой, сколько невзгод приходится пережить, и, ругая все: работу, зарплату, коллег — все на свете, они тем не менее никуда не уходят.

Что останется после меня? Порубан смотрит на свое нахмуренное лицо: вместо меня, моей судьбы, моих мыслей, вместо моих потомков — одни только связки пожелтевших подшивок «Форума», набранная курсивом фамилия на последней полосе и статьи, комментарии и передовицы, о которых уже на другой день, по выходе следующего номера, напрочь все забывают. Журналист, хоть работай он до одурения, живет в сознании читателя лишь как бабочка-поденка — один-единственный день.

Главный редактор прерывает свои размышления и перестает втирать в покрасневшую кожу лосьон, поскольку его заинтересовало новое сообщение: во Франции назначены президентские выборы. Уже сейчас надо подавать заявку на командировку во Францию, формальности, связанные с оформлением такой командировки, как правило, тянутся страшно долго. Да, он пошлет туда кого-нибудь, может быть, Валента, ведь он учился в Париже, а может, кого-нибудь из младших редакторов, пускай пооботрутся.

В редакции «Форума» есть несколько молодых журналистов, и, хотя Порубан их всячески поддерживает, забот у него с ними хватает — молодожены, они мыкаются с жильем, налаживают новую жизнь, переживают кризисные ситуации, творческие депрессии, а в результате не могут сосредоточиться, психуют, не справляются со своими обязанностями, а отсюда — одни неприятности. Порубан тут же вспоминает Матуша Прокопа, с которым у него связаны определенные планы. Этот настойчивый и добросовестный журналист, отличный репортер в последнее время тоже стал каким-то рассеянным. Главный редактор угадывает за всем этим женщину, но он лишь чувствует то, о чем знает вся редакция, а именно что Матуш Прокоп и сотрудница отдела культуры Катя Гдовинова… и так далее.

Порубан уже не обращает внимания на сообщения радио об официальных визитах, которые в одном государстве начались, а в другом заканчиваются. Он убирает прокурорское выражение со своего лица и начинает думать об освободившемся месте своего заместителя и о том, кого же на него посадить, сам-то он уже не справляется: рукописей, решений, планов и подписей слишком много для одного человека. Помимо всего прочего, вот уже несколько недель кряду он чувствует себя не лучшим образом, время от времени немеет левая рука, мучает одышка, темнеет в глазах, уши будто закладывает ватой, а в груди — странное жжение. Он был у врача, тот осмотрел его основательно, послал на электрокардиограмму и строго изрек: «Вам надо сменить место работы!»

Порубан снисходительно усмехнулся на это, но врач настойчиво продолжал: «Будьте осторожны! Вы наживете себе инфаркт! Не переутомляйтесь, не нервничайте, избегайте стрессовых ситуаций! Покой, щадящий режим, никакого курения и ни капли спиртного!»

Порубан и теперь снисходительно усмехается, однако к своему организму он стал относиться уже с некоторым недоверием и даже подозрением. Интересно, как это можно не нервничать, не переутомляться, не волноваться, когда все это неотъемлемая часть его журналистской профессии? Переделаться невозможно, ничего из этого не выйдет, иначе он давно работал бы не в газете, а в каком-нибудь тихом скромном учреждении. Он вспомнил, и в этом было какое-то горькое удовлетворение, что даже по данным «Юнеско» журналисты умирают преждевременно и что журналистика, после летчиков-испытателей и горняков, третья самая опасная профессия. Он знал, что врач прав и что ему надо отдохнуть — сразу же вспомнился домик в Загорье, деревня Студенка и прогулки по хвойным лесам.

Он вышел из ванной и через двойные, не слишком чистые окна загляделся на то, что здесь, в округе, называлось природой, — на полукружье унылых тускло-зеленых пригорков. При этом он вспомнил хвойные иголки на земле под густыми деревьями, мягкий ковер из опавших листьев и речку Рудаву, где ленивые рыбы тупо и равнодушно застыли в тенистых заводях. Вспомнил равнину и бегущие по ней волны пшеницы и кукурузы, ранний восход солнца и предрассветную тишину, мерцающую росой прогалину и вспугнутого зверька, мелькнувшего между стволами.

Каждую пятницу после обеда, накупив консервов и взяв самое необходимое, он садился в свою старенькую «шкоду» и уезжал на дачу. Возвращался только к вечеру в воскресенье, отдохнувший, помолодевший, освободившийся от забот и тревог, которые накапливались за неделю. Эти два дня он пропадал в лесу, гулял, собирал грибы и сушняк, чтобы вечером развести в камине огонь и смотреть на язычки яркого пламени, всем своим существом отдаваясь волшебству преображения материи. У него было такое чувство, что в старом родительском доме он словно возвращается к тем древним временам, когда в глубинах пещер вот так же, сидя у огня, человек размышлял о таинствах природы. Правда, он никогда не забывал включить последние известия, чтобы не пропустить информацию о беспорядках, переворотах, наступлениях, уходах и приходах, он не переставал быть журналистом, даже глядя на завораживающий вечный отблеск огня.

Порубан смотрит на низкие голые холмы, за которыми чуть дальше, на городской окраине, уткнулись в небо две заводские трубы. Этот пейзаж мозолит ему глаза каждое утро, и он каждое утро с раздражением отмечает про себя это бесцеремонное вторжение в природу. И он вспоминает, что сегодня на редколлегии ему надо окончательно решить, публиковать ли репортаж Матуша Прокопа о загрязнении окружающей среды нефтехимическим комбинатом в Буковой. Задумчиво глядя на заводские трубы, он по привычке почесывает подбородок, что делает всегда, когда сосредоточен. Этот материал Прокопа слишком смел, и, как только будет опубликован, в редакции сразу же начнут надрываться телефоны, и газета снова станет плохой. Однако пора что-то делать, материал и так залежался. Проблемами окружающей среды занимаются и партийные органы, и министерства, и предприятия, и генеральные директора, набухают папки с бумагами, да только вода в реках становится все грязней и грязней. Ладно, будем публиковать, только нужно все-таки слегка смягчить Прокопа, убрать пару пассажей. А главное — все успеть еще сегодня, чтобы вечером можно было запустить машину.

Порубан смотрит с высоты четвертого этажа на свой квартал, на людей, спешащих на работу, на женщин, торопящихся в магазины, в ясли и сады с детишками, — на всех этих служащих, рабочих, врачей, учителей, смотрит на всех как на своих потенциальных читателей, подписчиков «Форума». Они работают, пишут, учат, лечат, изобретают, между ними существуют сложные отношения, их связывают чувства, стремления, предрассудки, воспитание, у каждого из них есть свои тяготы и заботы. Весь этот беспокойный муравейник чужих судеб, представлений и надежд тем или иным способом отражается в его газете. Все, чем живут эти люди, о чем они думают или даже только догадываются, все то, что происходит с ними и вокруг них, должно найти отражение в газете, ибо газету придумал человек, чтобы как можно больше узнать о себе и еще больше о других.

В такие минуты Порубан думает о том, сколь бесконечна и безгранична человеческая деятельность и как трудно отразить все это на газетных полосах. Была в нем какая-то странная тоска и грусть оттого, что газета не успевает быстро на все реагировать, но все-таки эти размышления, навеянные утренними наблюдениями сквозь запыленные стекла окон, как-то встряхивали, будоражили, побуждали к действию.

Он, не торопясь, позавтракал. В его возрасте и при его профессии ничего не стоит нажить себе язву. Съев яичницу, он отрезал толстый кусок овечьего сыра, намазал рогалик клубничным джемом и запил все это чаем. В семь часов он еще раз прослушивает известия. Снова Ближний Восток, Китай, Франция, официальные визиты, экономический баланс Общего рынка и СЭВ. За этот час, с шести до семи утра, в мире ничего не изменилось.

Вымыв посуду, ровно в четверть восьмого он выходит из дома. Утро солнечное и теплое. Людей на улицах становится меньше, утреннее оживление понемногу спадает. Сейчас высыпят на улицу школьники, пенсионеры, мамы с детишками и те, кому некуда торопиться. Приятный ветерок веет с холмов. У Михала Порубана хорошее настроение: солнышко бьет прямо в глаза, ветер треплет волосы, и он чувствует в себе решимость никому ничего не спускать: ни этому свежему утру, ни редакции, которая ждет его.

Красная «шкода» припаркована к тротуару среди прочих машин; гаража у Порубана нет, автомобиль и зимой и летом стоит прямо на улице и потихоньку ржавеет.

Когда «шкода» трогается с места, Порубан включает радио, он и машину снабдил приемником, чтобы ни на мгновение не терять контакта с внешним миром. Кто знает, сколько всего может случиться, пока он доедет от дома до редакции. Молодой женский голос настойчиво требует сохранить исторические памятники в центре древнего шахтерского городка, Порубан прослушал, какого именно, может быть, Кремницы, а может, Банской Каменицы. Голосок утверждает, что проектировщики обязаны сохранить фасады некоторых домов, пока окончательно не погибли уникальные фрески. Потом голосок огорченно умолк и музыка несколько смягчила резкость слов, после которых все эти проектировщики, наверняка, поперхнулись своей яичницей или глотком кофе.

Однако Михалу Порубану, главному редактору «Форума», голосок напомнил, что через пару дней его сотрудники Катя Гдовинова и Даниэль Ивашка должны поехать в Банскую Каменицу собирать материал о городе, где время так замедлило свой бег, что даже вода течет медленней, а падающие камни игнорируют закон земного тяготения, где люди замолкают на полуслове или вообще не хотят разговаривать и где продавщицы до смерти завидуют улиткам, их быстроте и ловкости.

Он резко нажал на акселератор, машина подпрыгнула и под капотом что-то угрожающе застучало: «шкода» с явным неудовольствием набирала скорость. Для главного редактора «Форума» стук в моторе послужил поводом для размышления об автомобилях, механиках, запчастях и вообще об автосервисе. Он подумал, что это тоже один из способов поднять себе кровяное давление и начисто забыть о наставлениях врача. В общем-то, хмыкнул он, мы не были готовы к автомобильному взрыву, и потому так не хватает дорог, мастерских и запчастей. Что мы имеем в итоге? Сплошные трудности: махинации, аварии на дорогах, толкучка в автосервисах и в результате — коррупция. Сколько об этом уже писалось и говорилось? И что изменилось? Порубан сомневается, имеет ли все это смысл, стоит ли вообще еще раз писать об этом. Чего может добиться газета в борьбе против джунглей взяточничества, против мелких и крупных афер?

Он вспоминает молодого Якуба Якубца, выпускника отделения журналистики, который как раз недавно пришел в редакцию «Форума». Надо бы направить его в прокуратуру, пусть посидит в зале судебных заседаний (ведь сколько журналистов начинало с судебной хроники!) и напишет репортаж о хозяйственной преступности или о росте разводов.

Машина выехала на главную магистраль, вливающуюся в автостраду Прага — Брно, здесь движение оживленное, машины идут впритирку одна к другой. Точно такой же поток плывет и в обратном направлении, из города. Миновав Горский парк, он въезжает на холм — перед ним открывается город, хорошо знакомые силуэты домов, переплетения улиц, высотные здания «Техника» и «Радио», а за ними Град и Славин. Город тянется далеко, сливается с горизонтом, а над ним висит тонкая вуаль смога, напоминающая предрассветный туман.

Стоянка перед зданием Пресс-центра еще пуста, она заполнится машинами лишь к девяти, когда станут подъезжать сотрудники всех редакций, и Порубан ставит машину на свободное место прямо перед входом. В здании пока тихо, лишь кое-где раздаются приглушенные голоса и робкое постукивание пишущей машинки.

В редакции «Форума» на рабочем месте сидит только его секретарша Гелена Гекснерова, она всегда приходит на работу первой. Это — прелестная женщина предпенсионного возраста, знающая обо всех редакционных делах. Она всегда в курсе того, кто и что кому сказал и чего не сказал, кто и где выпил, кого и с кем встретили, кто и какие получает гонорары и чьи дети болеют корью. Гелена Гекснерова готовилась к пенсии и ждала лишь, когда девушки в редакции выйдут, наконец, замуж.

Порубан проходит в свой кабинет и усаживается за стол, зная, что сейчас ему никто не помешает и он сможет спокойно просмотреть сегодняшние газеты. С этого начинался каждый рабочий день, ведь главный редактор должен знать, о чем пишут его конкуренты. Читая, он красным карандашом подчеркивает абзацы, фразы или идеи, представляющие для него интерес. Пока он читает, секретарша приносит чашку кофе и почту. Он откладывает газеты, одни из которых просто пролистал, а в других лишь пробежал заголовки, подвигает к себе чашку с кофе и надрывает первый конверт: приглашение на пресс-конференцию, письма читателей, предписание из генеральной дирекции, информация о тираже, приглашение на прием и штраф за стоянку в запрещенном месте. Одни письма сразу же после прочтения отправляются в корзину, другие — откладываются в сторону, сверху ложатся самые неотложные.

Допив кофе, он отодвигает чашку и берется за папку, где лежат материалы следующих номеров. Впереди еще не меньше часа, за это время ему надо прочитать и выправить все рукописи.

Он смотрит на часы: восемь часов пятнадцать минут…

В это же самое время, в восемь пятнадцать, редактор еженедельника «Форум» Матуш Прокоп сидел за столом в кухне и завтракал. В отличие от шефа у него не было никаких устоявшихся привычек. Вставал он тогда, когда чувствовал, что его организм отдохнул, никогда не включал радио и не слушал известий, лишь иногда, если было настроение, как, например, нынче утром, он ставил на проигрыватель попеременно пластинки Рэя Чарльза или Симона и Гарфункеля. Иногда он завтракал плотно, а иногда выпивал лишь чашку горячего чая, в зависимости от того, что приготовила ему жена, и смотря сколько у него оставалось времени.

Сегодня ему удалось встать еще до восьми, он услышал, как Алиса, его жена, с младшим сыном Михалом уходит в детский садик и по магазинам. Он уже успел побриться, принять душ, одеться и теперь спокойно завтракал. Алиса между тем возвратилась и теперь прибирала детскую. Она работала ассистентом в университете и на работу ходила к десяти, а иногда и после обеда, в зависимости от расписания, до этого она успевала убрать квартиру и приготовить обед. Сквозь открытую дверь он видел детскую, где на полу валялись машинки и детали конструктора, Алиса собирала разбросанную по комнате одежду и игрушки.

Прокоп смотрел на стройную фигуру жены (когда-то она недолго работала манекенщицей) и вынужден был признать, что и после шести лет замужества, родив ему двух детей, она все еще не потеряла привлекательности.

Он медленно жевал и размышлял, мысли были беспорядочными, перескакивали с одного на другое, повинуясь каким-то ассоциациям — случайному жесту, запаху, воспоминанию, они бились в мозгу, словно бумажный змей на сильном ветру. Он вспомнил, что, согласно каким-то социологическим исследованиям, после пяти лет брака в супружеских отношениях наступает кризис. У них он наступил после шести лет.

Ему припомнились первые дни, месяцы и годы совместной жизни: быстро, слишком быстро родился у них Мартин, и вот в узкой, снятой за большие деньги комнатке началась совершенно сумасшедшая жизнь. Крик и плач мальчика, вечная нервозность, постоянная нехватка денег, долги, простуды, никаких перспектив на квартиру, постоянный, до одури, нажим секретарей редакции, и всегда сжатые сроки, и, ко всему прочему, болезненное честолюбие. Как хотелось ему, Матушу Прокопу, стать истинным журналистом — искателем правды, обличителем лжи, грозой всех глупцов и лентяев, мужественным и отважным молодым человеком!

А тем временем он медленно задыхался в комнате, пропахшей мокрыми пеленками и трубочным табаком. Ну зачем, думает сейчас тот же самый, но уже уставший и успокоившийся Прокоп, какого черта я сразу же, в самом начале, когда пришел на работу в «Форум», восстановил против себя некоторых редакторов, этих старых волков, привычных рутинеров, глашатаев ходульных истин? Теперь он знал то, что должен был знать еще тогда: когда говоришь дураку, что он дурак, то сам совершаешь еще большую глупость.

Зачем надо было лезть на рожон, еще даже не усевшись за допотопный канцелярский стол, который скрывал в своей утробе старые неиспользованные рукописи, брошюры, письма, вырезки? Уже тогда он твердил им, что они неплохо устроились, что живут только за счет компромиссов и лишь упражняются в грамматике и стилистике. При этом у него самого еще ничего не было за плечами, а того, что он чувствовал в себе, конечно, было мало. Он не мог противопоставить их полной неспособности к делу свою работу, свой талант — ничего, кроме своего возмущения. Наивный парень! А они так жадно подстерегали его ошибки и промахи в словах, фразах, в любой мелочи, чтобы подловить, поднять на смех, лишить уверенности в себе.

Он усвоил этот урок лишь после того, как хорошенько получил по носу, и теперь отлично знает, что таких заносчивых юношей надо гонять вместо завтрака раза по три вокруг Горского парка, чтобы отбить у них охоту думать, как это думал он, будто они призваны излечить болезни этого мира. Однако он тут же воспротивился этой мысли и вступился за безрассудных донкихотов, каким был сам и каким сейчас представлялся ему молодой Якуб Якубец, — без них мир был бы скучен и пресен.

Алиса вошла в кухню и молча стала мыть посуду. Он украдкой рассматривал стройные ноги и бедра жены, обтянутые джинсами, и пытался вникнуть, в какой связи находится их первый супружеский разлад с газетой, в которой он работает. Легче всего было бы свалить все на «Форум». С какой ненасытной страстью можно сравнить работу в газете? Он знал, однако, что напрасно ищет ответа, что в эту минуту, пока он жует хлеб, даже не чувствуя его вкуса, пока Рэй Чарльз хрипло поет о равнинах, залитых солнцем где-то в Джорджии, он не поймет причины супружеских кризисов вообще и своего собственного в частности. Лучше выбросить все это из головы, лучше вовсе об этом не думать!

А что же, обдумывать репортаж о нефтехимическом комбинате в Буковой? Он снова увидел огромные здания комбината, незаконченную постройку очистных сооружений, гудроновые ямы, наполненные маслом, и грязную воду реки. Он представил себе, какую реакцию вызовет этот материал. Нет, тут нет никакой связи ни с Алисой, ни с его семейным разладом, сейчас он об этом даже думать не станет. Может быть, между глотками теплого чая подумать о Кате Гдовиновой? Чай слишком сладкий, а Рэй Чарльз сообщает гордому Прокопу: «I can’t stop loving you»[1]. Не морочь себе голову, мысленно обращается Прокоп к певцу, ты не один такой, у кого нет хлопот с женщинами. Катя Гдовинова — вот причина всех этих кризисов, недоразумений и сомнений, хотя моя жена даже не подозревает о ее существовании. Катя Гдовинова, если хочешь знать, милый Рэй, глупая, эмансипированная молодая женщина, моя любовница, редактор отдела культуры «Форума». Когда мы занимаемся любовью, она царапает мне спину длинными ногтями, она пьет залпом пиво и курит крепкие сигареты без фильтра, после которых глухо и хрипло кашляет, сплевывая в умывальник. А какие, собственно, сигареты она курит — «Детву» или «Быстрицу»? Она заставляет меня читать невыразимо скучного Марселя Пруста или еще более нудного Джеймса Джойса и прочую снобистскую литературу, а после нашей близости ей хочется знать, был ли Верлен гомосексуалистом и действительно ли Штур терпеть не мог Калинчака, а заодно и Гурбана, как это утверждает Минач в «Горячем пепле». Милый Рэй, это — истеричка с замашками гетеры, нежный вампир, интеллектуалка с манерами блатняжки, так что ты, милый Чарльз, не жалуйся.

Прокоп сидел неподвижно, положив руки на стол, и во всем его облике сквозила усталость от еще только начинающегося дня. Он весь был охвачен какой-то зыбкой грустью, на него напало отупение, и он медленно, почти сонно пытался сосредоточиться на мыслях, которые лениво тащились у него в голове, словно улитки по мокрой траве, оставляя за собой почти неразличимые следы. Эта неподвижность, это внутреннее небытие продолжалось, однако, недолго, в какое-то краткое мгновение в нем словно сконцентрировалась энергия, она собралась воедино и теперь разливалась по всему телу. Только спустя, наверное, минуту в его сознание проник скрипящий звук иглы, он встал и выключил проигрыватель.

Он посмотрел на жену и с трудом подавил в себе желание поцеловать ее на прощание. И вместо поцелуя лишь неопределенно усмехнулся и вышел в коридор.

Солнце упиралось лучами в виноградные склоны Карловой Веси[2], отбрасывая длинные тени в долину, где стояли дома. В воздухе чувствовалось приближение грозы, она продвигалась к городу.

Он опять подумал о репортаже с комбината. Эта идея принадлежала не ему: недавно его пригласил к себе главный, и после обеда, за традиционной сигарой, над которой в «Форуме» все добродушно посмеивались, шеф пустился в рассуждения о защите окружающей среды, о воздухе, которым мы дышим, о воде, которую пьем, и о земле, на которой родится хлеб. Прокоп не мог понять, с чего это главный редактор делится с ним своими мыслями и почему так озабоченно и длинно говорит об окружающей среде. Он знал, что тот любит природу, что каждую пятницу смывается в горы, чтобы прочистить себе легкие и мозги, чтобы попить чистой водички из горных потоков. Он знал также, что между ним и этим усталым старым человеком возникло особое взаимопонимание, какое бывает у людей, настроенных на одну волну. Эта взаимная симпатия внешне никак не проявлялась, Михал Порубан вел себя по отношению к Прокопу так же, как и к любому другому в редакции: был в меру сдержан, корректен и строг, но в редкие минуты бешенства мог трахнуть кулаком по столу и ругаться, как сапожник. При этом Прокоп знал, что шеф любит его, что он делится с ним не только своими мыслями и планами, но и сомнениями. Он чувствовал, что знает главного редактора лучше, чем большинство его коллег, и что любит его больше, чем они, хоть иногда и злился на него. Есть нечто в человеческой природе, заставляющее бунтовать против признанных авторитетов, а иногда и посмеяться над ними, чтобы пощекотать собственное самолюбие.

Порубан выкладывал свои идеи, и Прокоп быстро понял, в какие авгиевы конюшни хочет загнать его шеф: тот попросил (даже не приказал, а попросил!) написать материал о загрязнении окружающей среды.

Прокоп несколько дней изучал материалы о загрязнении воздуха, рек и почвы, перечитал все инструкции, законы и постановления, перелистал журналы и вырезки, относящиеся к этой теме, говорил с нужными людьми. Дело оказалось увлекательным, но гораздо более сложным, чем он думал вначале…

Подошел трамвай. Совсем пустой, потому что утренний поток пассажиров уже схлынул. Прокоп уселся у окна на солнечной стороне вагона и смотрел на спокойные улицы города, на широкую и безлюдную набережную Дуная, вдоль которой бежал трамвай. Он чувствовал себя отлично, почти беззаботно.

Выйдя на Шафариковой площади и не обнаружив на остановке автобуса, он решил пройтись пешком. Он никуда не торопился.

Увидев здание Пресс-центра, он помимо воли снова вспомнил о редакции. Чуть позднее состоится заседание редколлегии, где будет решаться вопрос, публиковать ли в следующем номере его репортаж. Уже несколько месяцев на всех планерках Прокоп замещал заведующего отделом социальной жизни Имриха Коллара, который давно был болен. Он вел работу отдела, ходил на заседания, но до сих пор так и не был утвержден на эту должность.

Прокоп представил себе лицо заведующего отделом экономики Климо Клиштинца и его огромную смешную бородавку на щеке, из которой торчали седые волоски. С первого дня они невзлюбили друг друга, с той самой минуты, как впервые встретились в редакции. По мнению Прокопа, Клиштинец был слишком беспринципным и осторожным журналистом, слишком трусливым и робким; он никогда не вступал в словесные перепалки, а если не справлялся с заданием, тут же ссылался на свои прошлые политические и журналистские заслуги. Конечно, думал Прокоп, он будет возражать против репортажа о комбинате в Буковой и не только потому, что не любит автора, но и потому, что будет не согласен с тем, как он написан: Клиштинец не любил никаких треволнений, никакого риска. Конечно же, он сделает все, чтобы материал завалили. Клиштинец мог быть неприятным противником, со злой, спокойной усмешкой он выжидал, пока человек ошибется, чтобы потом рассудочно обрушиться на него. Прокоп не любил этого человека и побаивался.

Он не любил и Оскара Освальда, ответственного секретаря редакции. Кто знает, почему ответственными секретарями бывают по обыкновению журналисты, не умеющие писать? Они, словно надсмотрщики с кнутом, только и делают, что погоняют редакторов: материалы, материалы! Уже прошли все сроки, уже давно рукопись должна быть на столе, еще надо придумать заголовок, подписи под фотографиями, ее еще должен вычитать корректор, техред должен подсчитать строчки, площадь набора, сверстать, и уже ждет типография, а рукописи все нет! Где вы, редакторы? Почему опаздываете? За что получаете зарплату? Ответственный секретарь всегда прав: типография ждет, и газета должна выйти в срок.

Он подходил к Пресс-центру и глядел на низкое длинное здание типографии. Неизвестно почему, вдруг вспомнился Карел Чапек и его книга «Как это делается». Газета уже давно делается не так, как писал об этом Чапек. Метранпажи давно ушли на пенсию, свинцовые наборы переплавлены, типографские машины сданы в утиль, а домашняя атмосфера в типографиях давно отошла в область воспоминаний. Газета делается при посредстве счетно-вычислительных машин и фотонабора, почти без участия человека. В огромных тихих цехах, где работают эти безупречные машины, человек как бы совсем потерялся. Да и отношения между журналистами и полиграфистами стали совсем не такими, как в очерках Чапека: есть в них что-то от безразличия и холодной точности этих современных машин, откуда исчезло все лишнее.

В просторном холле Пресс-центра он встретил журналистов из других редакций, которые, как и он, только что появились на работе или же направлялись куда-то за материалами. Одни спешили выпить чашечку черного кофе, другие шли в малый зал на пресс-конференцию. Он поднялся на лифте на шестой этаж и подошел к двери, на которой висела табличка с четкой надписью: «Отдел социальной жизни. Заведующий редакцией Имрих Коллар, редактор Матуш Прокоп». Он нажал на ручку двери и вошел.

Отдел размещался в смежных комнатах: из первой комнаты дверь вела во вторую, а из нее — в третью. В понедельник перед сдачей номера во всех комнатах царит суматоха, оживление, шум. В первой комнате сидит секретарша и просматривает какой-то журнал мод. Прокоп снял пиджак и по привычке обошел все комнаты. В соседней он увидел на вешалке кожаный пиджак своего коллеги Микулаша Гронца, разложенные на столе бумаги и выдвинутые ящики. Он явился раньше Прокопа и куда-то вышел. Может быть, в клуб выпить кофе, а может, в секретариат сократить какую-нибудь статью, а может быть, сидит у главного. Однако Прокоп отлично знал своего старшего коллегу и один из его проверенных трюков: тот приходил в редакцию первым, раскладывал на столе бумаги, выдвигал ящики стола и в качестве последнего штриха сверху на разложенные рукописи небрежно бросал очки — создавалось полное впечатление рабочей атмосферы. После этого он не появлялся в редакции весь день.

Прокоп вернулся к себе в кабинет. На столе его ждали газеты, письма, несколько поручений и рукописи, подготовленные к редактированию. До начала заседания у него был почти час времени. Между тем подойдут остальные редакторы отдела, придут Соня Вавринцова, Фердинанд Флигер да и молодой Якуб Якубец. Всем им Прокоп должен дать задания. Жаль, думал он, что журналисты так поздно начинают работу, ведь уже девять часов, а редакция почти пуста. В это время на всех предприятиях работа уже идет полным ходом: крутятся машины, в школах идут уроки, в больницах лечат людей, в учреждениях занимаются делом. Но газета — не учреждение, объяснил он себе самому. Журналисты должны писать, а в редакции писать невозможно, в редакции статьи редактируются, добывается информация, делаются необходимые телефонные звонки, планируются номера, идут дискуссии. И только когда все это позади, только в тиши своих рабочих кабинетов, дома, когда все остальные люди сидят перед телевизором, возвращаются из кино или идут пропустить рюмочку, только тогда журналисты могут работать, писать свои очерки, репортажи, рецензии, передовые и комментарии. Журналист не кончает работу в четыре, он не уходит с работы, не отбивает в табеле время, журналист всегда остается журналистом. Однако люди не всегда понимают это.

Он подошел к окну, посмотрел вниз на пристань, на новый мост с несущимися по нему машинами, на далекие трубы «Словнафта» и на Дунай, текущий внизу под мостами. Грязноватая вода тускло поблескивала, и с высоты казалось, что она вообще неподвижна. За «Словнафтом» Дунай разливался, образуя романтические уголки с малыми озерками и излучинами, заросшими старыми раскидистыми деревьями и кустарником, где в камышах гнездятся дикие утки. Гронец, его коллега, часто ходит туда на рыбалку и рассказывает Прокопу, как целыми часами просиживает на берегу, потягивая из плоской фляжки домашнюю сливовицу и глядя на мутные воды реки. И когда рыба не клюет, у него есть отличный повод обругать все на свете: большие заводы, выпускающие в Дунай вонючие отбросы, цивилизацию, которая губит живую природу, и человечество, которое вообще не думает о своем будущем. Микулаш Гронец уже несколько раз звал Прокопа на рыбалку, но он так ни разу и не собрался.

Он посмотрел на часы — еще хватит времени прочитать рукописи, — потянулся за папкой и открыл ее.

Было девять часов пятнадцать минут.

Директор нефтехимического комбината в Буковой Юрай Матлоха был взбешен. Правое веко у него подергивалось и покалывало в ноге, раненая нога всегда болела перед сменой погоды или когда он переутомлялся и нервничал. На столе перед ним лежала копия репортажа, которую ему прислали из редакции «Форума». Это был репортаж об их комбинате. О его комбинате.

Да, он спокойно мог так сказать: мой комбинат. Матлоха был родом из Буковой и когда-то, еще до войны, пас коров здесь в долине, где стоит теперь его комбинат. Он был тут, когда комбинат еще только начинал строиться, а после войны стал первым его директором. Маленькая деревенька превратилась в промышленный районный центр, комбинат дал работу сотням людей из окрестных деревень и поселков, а в Буковую съехались молодые инженеры-химики, техники и конструкторы. И вот из захудалой деревушки вырос город с новыми панельными домами, с современными красивыми зданиями. За всем этим в Буковой стоял комбинат, а за ним всегда стоял Матлоха. Это комбинат построил в городе Дом культуры и новые ясли, стадион и бассейн, мотель, ресторан и торговый центр, это он подвел газ к каждому дому.

Комбинат рос, он начал вырабатывать продукцию и экспортировал ее во все страны мира. Юрай Матлоха награжден орденами, ему вручали дипломы, его выбирали депутатом и почетным председателем футбольного клуба, словом, у него было множество званий и обязанностей, все его уважали, каждый его знал, и все с ним считались. Ему доверяли, верили в его способности, а он верил и доверял сам себе. И вот тебе раз!

Он со злостью прихлопнул бумагу и устало поднялся. Прошелся взад-вперед по огромному кабинету, заложив руки за спину и глядя на носки ботинок, мягко ступающих по ковру. От стены к стене, от дипломов и грамот, украшавших стены, к маленькой витринке с почетными грамотами и наградами. Подойдя к своему директорскому столу, он нажал кнопку прямой связи, соединяющей его с секретаршей. Селектор глухо закашлял, и тут же из него отозвался голос:

— Я вас слушаю!

Директор наклонился к микрофону и рявкнул:

— Кофе! И соедините меня с Братиславой! Главного редактора «Форума»!

Когда секретарша принесла кофе, он взял у нее из рук чашку и, стоя, стал прихлебывать черную горячую жидкость. При других обстоятельствах он отменил бы все телефонные разговоры и визиты и предался бы мечтам о комбинате. Он думал о нем, как другие думают о семье. Он знал тут почти каждую машину, каждый трубопровод, каждый участок, каждый отдел и лабораторию. Он лично знал всех сотрудников и многих звал просто по имени. Комбинат — это он, Юрай Матлоха, директор, упорный и трудолюбивый человек, строгий к себе и другим, человек на своем месте. Иногда он и сам верил, что, не будь его, Буковая осталась бы безвестной деревенькой, спрятавшейся в горах возле горной речки Грона, всеми забытой, задвинутой на край света.

Когда он встречался со своими сотрудниками на торжествах при вручении грамот или переходящего знамени, когда в конце года на вечерах, подготовленных профкомом в Доме культуры, он неизменно появлялся, чтобы его все видели, чтобы могли вместе с ним поднять бокал, чтобы он мог кого-то просто похлопать по плечу, в такие минуты он любил говорить: «За химией — будущее! Сейчас уже нельзя представить себе производство без нефтехимии. Успехи этой отрасли приобретают все большее значение, и мы, буковчане, станем свидетелями того, как нефтехимия и электроника охватят все сферы производства. Из деревенских лапотников, из простых дровосеков родится новое племя специалистов-химиков, ученых, людей с новым мышлением!»

Директорское кресло Юрая Матлохи прочно вросло в родную землю, в бетонный фундамент комбината, и вот, пожалуйста, приходит какой-то журналист, шныряет по всему заводу, задает кучу дурацких вопросов, а потом пишет черт знает что! Директор резко поставил чашку на стол. Сопляк! Да где ты был, когда он, Юрай Матлоха, своими собственными руками собирал первые фильтры, запускал первые станки, когда увидел первую нефть, бегущую по трубопроводу, когда получал свой первый почетный диплом?! Где ты был тогда, где? Держался за материнскую юбку, а на губах еще молоко не обсохло?!

А теперь, видите ли, он учит жить! Это, видите ли, была ошибка, пишет этот Прокоп или как там его, что нефтехимический комбинат построили в верхнем течении Грона. Этот молокосос одной-единственной фразой взял под сомнение дело всей жизни инженера Юрая Матлохи. Этой фразой он даже как бы взял под сомнение и саму эту жизнь, ее целесообразность, все его заслуги. «Зачем, видите ли, построили комбинат в таком месте, где он загрязняет воздух, отравляет питьевую воду и почву, уничтожает рыбу и губит Грон? Ах, мать твою, попался бы ты мне! Я бы тебе показал погубленный Грон! Щелкопер несчастный! Я бы тебя самого убил! — задыхался от бешенства директор. — Тебе плевать на то, что мы регулярно выполняем план, из года в год, без малейших отклонений?! Что мы даем работу сотням людей со всей округи? Что, наконец, мы производим ценнейший продукт, идущий на экспорт?! Немного отходов, попадающих в Грон, бог мой, тоже мне трагедия!»

Директор опять подошел к внутреннему телефону:

— Попросите ко мне главного инженера Добиаша! — приказал он секретарше.

Молодой Добиаш был директорским кадром, он тоже был буковчанином, и так же, как и он, стал химиком. Это был парень с ясным умом, и директор уважал его за открытый характер. Матлоха не терпел, когда ему перечили или не соглашались с его мнением, но Добиашу он позволял высказывать вслух даже самые нелицеприятные истины.

Вошел Добиаш, из верхнего кармана его белого халата торчала шариковая ручка.

— Вызывали, товарищ директор?

— Проходи, Матько, — буркнул тот. Со своими подчиненными Матлоха вел себя подчеркнуто добродушно, чтобы все видели, что он такой же человек, как и все. — Если не ошибаюсь, это ты сопровождал того журналиста? — Когда Мартин кивнул, директор подошел к двери, открыл ее: — Давай пройдемся той же дорогой еще разок!

Они вышли из административного корпуса. Солнце карабкалось ввысь по небосклону, воздух над горами за Буковой был неподвижен. Чувствовался слабый запах газа, типичный аромат здешних мест, слышался тихий шум работающих машин, из вентиляционного отверстия вырывался едкий пар. За забором, на узкоколейке локомотив толкал пустые вагоны. Над вершинами гор повисли темные тучи, словно грязные пятна на чистой скатерти.

Однако на улице было тепло и приятно.

Территория комбината имела форму квадрата: с одной стороны просторного двора тянулся административный корпус, слева — цех по выработке алкиларилсульфонатов, напротив — длинное низкое здание, где помещалось основное производство, а замыкало двор неоконченное здание станции сточных вод. Эта станция еще не работала, и поэтому жидкие отходы собирались в специальные гудроновые ямы или время от времени спускались прямо в Грон.

Директор и главный инженер молча пересекли двор и направились к цеху. В цехе было тепло, из чанов поднимались едкие испарения, убаюкивающе гудели машины, а сзади на огромном пульте управления мигали красные и зеленые контрольные лампочки. Директор, не останавливаясь, задумчиво прошелся вдоль пульта, за которым сидели два инженера, следя за ходом работы. Обычно он тут задерживался, перебрасывался словом-другим со своими сотрудниками, наблюдал за пультом управления, осматривал образцы и заглядывал в лабораторию, расположенную на противоположной стороне цеха. Сегодня он торопился, и Добиаш едва поспевал за ним, хотя директор при ходьбе заметно хромал. Посреди цеха он вдруг повернулся и направился в лабораторию.

Две лаборатории были на комбинате: одна, в которую теперь направлялись директор и Добиаш, занималась анализом готовых проб, другая, исследовательская, размещалась на первом этаже административного корпуса, там, среди прочих, работало даже несколько сотрудников из Академии наук. Большая светлая комната была отделена от цеха только стеклянной перегородкой. За длинными столами сидели лаборантки. Директор взял со стола стеклянную миску и набрал из огромного чана немного густой жидкости. Понюхал, поднял против света и разглядывал, словно это было вино. Опустив пальцы в масло, он долго растирал их, чтобы определить вязкость, и остался доволен.

— Ну? — повернулся он к Добиашу, и тот с улыбкой кивнул в ответ. Директор тоже кивнул — высококачественное масло было гордостью комбината. Его использовали как основное сырье в производстве лекарственных и косметических препаратов, это был ценнейший продукт. На международных рынках за него платили валютой. Комбинат был монопольным производителем масла в республике.

— Ты сказал ему? — обратился директор к главному инженеру.

Добиаш снова кивнул, но потом непонимающе поднял брови:

— Что? Кому?

— Да этому, журналисту! — директор нетерпеливо дернул плечом.

— Ах, этому… Ну да. Все сказал…

— Все? И что это ценнейший продукт? Да? Что мы на нем зарабатываем пропасть валюты? Не так ли? И поэтому на нас так жмут, чтобы мы давали план, план, план?! Так ведь? И что еще ни разу не было, чтобы мы этот план не выполнили?

Мартин Добиаш снова кивнул.

Директор поставил миску на стол и тем же быстрым прихрамывающим шагом двинулся из лаборатории, пересек цех и остановился только во дворе, залитом ярким солнцем.

— Что ты еще ему сказал? — спросил он, не глядя на собеседника. Он смотрел на недостроенную очистную станцию, и его вопрос словно был адресован этим голым стенам и металлическим строительным лесам, которые напоминали рыболовную сеть, наброшенную на беспомощную добычу.

— Он спрашивал, я ему отвечал. — Добиаш стоял за спиной директора и через его плечо смотрел туда же — на недостроенную станцию. И сегодня на ней никто не работал.

— Об этом тоже? — Директор показал на стройку.

— И об этом.

Матлоха с минуту постоял, потом повернулся и уже гораздо медленнее направился в противоположную сторону, к сульфонатному цеху. Шагнув, он почувствовал в бедре острую колющую боль. Взглянул на небо и еще больше замедлил шаг: тучи сгущались на северной стороне, и небо там постепенно мутнело, но пока еще было непохоже, что пойдет дождь.

Цех по производству сульфонатов, из которых делали стиральные порошки, был старше других цехов. Это — самый первый цех в Буковой, кое-какое оборудование уже износилось, машины часто выходили из строя, и многие из них уже давно пора было менять. Директор знал, что новые машины придется покупать на валюту, что валюты мало и надо ее экономить. При этом, однако, глядя на устаревшее оборудование, он с горечью думал о том, что часто покупаются дорогие машины, которые потом годами стоят нераспакованными на складах, стареют, ржавеют, а когда их начинают устанавливать, оказывается, что они уже безнадежно устарели. Вот так и транжирят валюту, а потом ее не хватает там, где она позарез нужна.

Матлоха прохаживался вдоль машин, останавливался возле рабочих, ронял замечания, о чем-то спрашивал, отвечал, даже шутил. Делал он это скорей по привычке, поскольку сегодня ему было не до шуток. Миновав чаны с кислотами, гудящие трубопроводы и фильтры, они снова вышли во двор. Директор собрался было пересечь двор, но вдруг остановился посредине и нерешительно осмотрелся, словно не зная, куда идти дальше.

— Я вам еще нужен, товарищ директор? — с легким нетерпением спросил Добиаш.

Не отвечая, директор направился к очистной станции, а когда инженер двинулся за ним, бросил через плечо:

— Нужен!

На стройплощадке Матлоха устало опустился на перевернутый ящик, нога все время побаливала.

— Садись, Матько, — сказал он, увидев, что Добиаш остался стоять, растерянно оглядываясь вокруг. Тот сел, упершись локтями в колени и глядя прямо перед собой. Оба молчали.

— Послушай-ка, Матько, — заговорил директор. — Ты, конечно же, сказал ему и об испорченном оборудовании, да? — Матлоха отлично знал, что Добиаш и об этой проблеме говорил с журналистом, ведь он читал об этом в репортаже, но ему было интересно услышать, что тот ответит.

— Сказал.

— А что ты сказал?

Инженер пожал плечами.

— Все как есть. Что лопнул уплотнитель и легко может случиться так, что при перекачке едкий натрий через поврежденный трубопровод попадет в напорный бак, оттуда в сточную канализацию и в отстойник… А что из этого может выйти…

Директор молчал. Он знал, что из этого может выйти. Если щелочные вещества, такие, как едкий натрий, попадут в отстойник, где собираются масляные отходы, то тогда… Тогда натрий, перемешавшись с маслом, превратится в эмульсию, потом туда попадет вода, и ее уже ничто не задержит: она потечет в Грон… В отстойниках собралось уже тонн двести масла… И если эти двести тонн попадут в Грон… Нет, об этом лучше не думать! Эх, если бы работала станция, этих проблем вообще не знали бы! Но она не работает.

— Положение серьезное, — минуту спустя продолжал Добиаш. Директор молча глядел куда-то в другую сторону двора. — Дело может кончиться аварией. Трубы готовы лопнуть в любую минуту. Гудроновые ямы за комбинатом полны-полнехоньки. Пройдет хороший ливень, уровень масла в них поднимется и, не дай бог, перевалит через дамбу… зальет землю, хлынет в реку…

— И ты обо всем этом ему рассказал? — прервал его директор.

— Да, — кивнул Добиаш. — А если бы…

— Не надо было, — снова прервал его Матлоха, и в его внешне спокойном голосе чувствовалась еле сдерживаемая злость. — Не надо было, Матько! Ты прекрасно знаешь, что дело намного сложнее. А если не знаешь, то ты не только плохой инженер, но и плохой буковчанин. Зря получаешь зарплату.

— Это почему же?..

Директор с трудом поднялся и движением руки остановил его. Хромая, подошел к стене, постоял, словно раздумывая, входить или не входить в эти неоштукатуренные стены. Поколебавшись, переступил через бетонную плиту и вошел, Добиаш последовал за ним.

Станция сточных вод по плану должна была вступить в строй два года назад. Фильтровальные блоки и мусоросжигатели были уже смонтированы, оставались лишь отделочные работы. Запаздывал подрядчик: у «Хемоиндустрии» было много других обязательств, и стройка была заморожена. Директор и главный инженер стояли посреди пустого корпуса станции, и оба казались себе маленькими и потерянными среди высоких голых стен, причинявших им столько тревог.

— Дело обстоит так, Матько, — начал директор, и злость, минуту назад звучавшая в его голосе, исчезла. — Ты ведь хорошо знаешь, что производство сульфатов и масла год от года растет. Нам ежегодно повышают план. В этом заинтересованы все, и мы пока этот план вытягиваем. Но когда нам повышали план, мы все рассчитывали на то, что станция будет работать, и, если бы она работала, никаких проблем с отходами не было бы. Чем больше производим, тем больше отходов, надеюсь, тебе это ясно…

— Ясно, товарищ директор… — отвечал Добиаш несколько неуверенно, — но это не меняет дела. Случись авария, мы не сможем сослаться ни на план, ни на недостроенную станцию…

Директор повернулся к Добиашу и сурово посмотрел ему в глаза.

— А что сделал бы ты, Матько? Ну, скажи! Если бы ты был директором, что сделал бы ты? С одной стороны, на тебя давит план, с другой — все эти наши проблемы, — он описал рукой большую дугу. — Если не выполнишь план, никого не будет интересовать, есть ли у тебя станция очистки или нет. А если дело дойдет до аварии, никого не будет волновать наш план, как ты сам правильно говоришь. Так есть ли здесь хоть какой-то разумный выход?

Поскольку Добиаш ничего не ответил, директор продолжал:

— Для нас все-таки сделали исключение, ты же знаешь. Это решалось на уровне министерства. Но и это исключение было основано на том, что через два года у нас будет работать станция. Но она не работает, а нам все время повышают план. Какой-то заколдованный круг!

Добиаш прикрыл рукой глаза.

— Я все это понимаю, но есть вещи неизмеримо более важные, чем план. Авария может привести к самым катастрофическим последствиям. Масло загрязнит землю, реку и колодцы…

— Ты говоришь прямо как тот журналист, — снова прервал его директор. — Но мы же не виноваты в том, что «Хемоиндустрия» опаздывает со станцией! Вот их и надо взять за жабры!

На это Добиаш ничего не ответил. Ни он, ни директор не могли заставить «Хемоиндустрию» перебросить силы в Буковую и закончить строительство. У них другие задачи, да и людей не хватает. Наоборот, «Хемоиндустрия» просила директора, чтобы он дал на стройку своих людей, человек двадцать пять, иначе, мол, она не может гарантировать выполнение плана, не может гарантировать вообще ничего. Но кто же с нефтеперегонки пойдет копать канавы, класть кирпичи? И кто заменит этих людей возле машин?

— Ты не ответил мне, — обратился директор к Добиашу. — Что бы ты сделал на моем месте? Тебе легко критиковать и раздавать советы. А вот посиди-ка в директорском кресле, тогда увидишь! Ну, так что бы ты сделал? А?

Инженер слегка отступил назад, подставив спину солнышку, и сбоку поглядел на директора.

— Ну, наверное, сократил бы производство. Мне представляется это единственным решением.

— А как же план?

— Значит, не выполним. Но это тем не менее можно обосновать.

— Обосновать можно все на свете, — возразил директор. — Но не все так просто. Если мы не выполним план, то вызовем тем самым цепную реакцию: не выполнят план и те предприятия, которые зависят от нашей продукции. Нарушатся экспортные поставки, не будут выполнены договоры, мы потеряем валюту…

Добиаш молчал.

— Не говоря уже о том, что все мы лишимся премии, — продолжал директор. — Ты, я, все! А ты пойди, объясни людям, что нам пришлось снизить план, хотя мы в состоянии его выполнить! Об этом ты подумал?

— Не подумал…

— Вот так, — пробормотал директор. — Думать надо обо всем. — Матлоха повернулся и, перешагивая через разбросанный хлам, двинулся во двор.

— Знаешь, что предлагает этот журналист? — спросил директор, когда они уже направлялись к административному корпусу.

— Откуда я могу знать?

— А то же самое, что и ты. Сократить производство до тех пор, пока не будет закончено строительство станции. Снизить план и отремонтировать оборудование. Да, да, оборудование! Но ведь нам пришлось бы на несколько дней остановить производство. По его словам, мы ставим под угрозу жизненное пространство всего Погронья. А что мы можем сделать? Я спрашиваю, что мы можем сделать? В самом лучшем случае отремонтировать оборудование. Предварительно. Ну и кое-что еще. Поднять дамбы на отстойных ямах… На случай дождя… Пожалуй, надо созвать совещание.

— Только бы не было слишком поздно, — сказал Добиаш, но директор уже не слушал его, он был весь погружен в свои мысли. Не проронив больше ни слова, они пересекли весь двор.

В дверях здания директор обернулся.

— А вообще-то как, Матько? Когда женишься-то? Я бы с удовольствием на свадьбе погулял…

— Нет… Пока нет… — пробормотал инженер.

— Давай, ищи себе невесту… Ты ведь толковый парень! Будешь думать о другом… — Директор вошел в дверь, а Мартин Добиаш, с минуту постояв в нерешительности, покачал головой и направился к себе в кабинет.

Войдя в кабинет, Юрай Матлоха тяжело опустился за стол и снова взял в руки статью. Он смотрел на ровные строчки, на аккуратные абзацы и подчеркнутые фразы. И глядя на исписанную бумагу, он чувствовал, что его начинают одолевать сомнения. А что, если они правы? Что, если они не ошибаются, этот молодой журналист и такой же молодой инженер Добиаш? Ведь, в конце концов, все может случиться. Что, если не выдержит оборудование, разразится гроза, произойдет авария? Он будет в ответе, он, директор Юрай Матлоха! Это он не предвидел всех обстоятельств, не принял мер предосторожности, не предусмотрел всех последствий. Может, и вправду сократить производство? Отходы все растут и растут, прорвет дамбу, что тогда?

Он отодвинул бумаги.

Но ведь бывало и хуже, успокаивал он себя. Не было опыта, люди не доверяли химии, не хватало сырья, машин, все начинали с нуля, голыми руками. И справились. Справимся и теперь.

Он нажал кнопку телефона.

— Пригласите на совещание всех заместителей и начальников цехов, — сказал он секретарше. — Через полчаса. И еще чашку кофе. Только некрепкого.

Он пододвинул к себе график с последними результатами выполнения плана, собираясь еще раз его просмотреть, но тут раздался голос секретарши:

— На проводе Братислава, товарищ директор!

2

До начала заседания редколлегии, которое проходило каждый понедельник в десять утра, оставалось еще более получаса. Главный редактор «Форума» Михал Порубан дочитал рукопись, закрыл папку и откинулся поудобнее на спинку стула. Материалы, подготовленные в двадцать шестой номер, который сегодня сдавался в печать, были не так уж плохи. Сейчас он вызовет секретаря, и тот вместе с техредом укомплектует весь номер, потом макет зашлют в типографию, и газета запущена в производство. Во вторник после обеда закрутятся ротационные машины, а в среду утром «Форум» будет готов к отправке: около полудня первые экземпляры газеты поступят в киоски. Номер готов, главный редактор мог быть доволен. Правда, остался еще репортаж Прокопа о нефтехимическом комбинате в Буковой.

Порубан вытащил репортаж из груды бумаг и положил перед собой. Некоторые абзацы он уже знал наизусть. Это был превосходный репортаж, но у главного были опасения, что автор не во всем так уж прав. Ему казалось, что некоторые утверждения Прокопа чересчур смелы и что предложенные им меры выходят за рамки компетенции газеты. Сократить производство и снизить план вправе только генеральная дирекция или министерство. При этом, однако, в душе Порубан признавал, что Прокоп прав, утверждая, что, если не сократить производство и если отходы и дальше будут поступать в отстойники с той же интенсивностью, дело может дойти до аварии, размеры которой трудно предвидеть заранее. Безусловно, он прав, думал про себя главный редактор, но разве может «Форум» заставить директора Юрая Матлоху пойти на эти меры и тем самым поставить под угрозу выполнение плана?

И тем не менее, размышлял он, пусть предложение о сокращении производства останется в репортаже, даже если это вызовет шум и крик. Журналист всегда должен учитывать степень риска. Но вот следующий абзац… Прокоп настаивает, что за плохое состояние оборудования несет ответственность руководство предприятия точно так же, как и за незаконченное строительство очистных сооружений. Тут главный редактор почесал подбородок. Прокоп писал, что руководство комбината обязано было предвидеть заранее, что объем производства будет расти, и с учетом этого заранее запроектировать станцию. Однако станция начала строиться только тогда, когда положение стало уже серьезным. Где же ваша дальновидность, пишет Прокоп, где же мудрость планирования? И еще раз подчеркивает, что все думают только о плане, а о чистоте окружающей среды не заботится никто.

Главный с некоторым сомнением покачал головой. Прокоп преувеличивает, несколько гиперболизирует положение, чтобы таким образом обратить внимание на серьезность проблемы. Порубан знал, что проектирование станции шло одновременно с проектированием производственных цехов и остальных помещений комбината. Очистные сооружения всегда строятся в последнюю очередь. Руководство комбината в этом случае не так уж и виновато, главный виновник здесь — подрядчик или строители, директор же поставлен перед фактом. По-видимому, этот абзац надо убрать, подумал главный, но обсудим это на редколлегии.

Еще одно обстоятельство смущало главного редактора «Форума»: утверждение Прокопа, что комбинат нельзя было строить в верхнем течении Грона… Но ведь построили!

Порубан невольно вспомнил Грон времен своей юности — чистый до прозрачности, такой, что видны стайки рыб, Грон живой и веселый, словно горный поток. С горечью подумал, что сегодня в Гроне можно выудить разве что пустую бутылку или пластмассовую банку из-под машинного масла.

Вся поверхность реки покрыта грязной пеной от ближних заводов, а вся рыба давно передохла. Нефтехимический комбинат в Буковой никто, конечно, не снесет, но газета лишний раз напомнит проектировщикам, что нужно как следует думать и смотреть в будущее, прежде чем садиться за чертежную доску. Кроме того, этот случай, может быть, станет предупреждением для следующих поколений. Главный редактор решил оставить этот абзац.

Однако легко может случиться так, рассуждал далее Порубан, что ничего из предсказанного Прокопом никогда не произойдет. В этом случае люди, попавшие под огонь критики, будут чувствовать себя оплеванными, а читатели лишь досадливо поморщатся. Но ведь проблема слишком серьезна, убеждал он себя, чтобы так легко от нее отмахнуться. Лучше рискнуть и ошибиться, нежели не рисковать и впасть в полное равнодушие.

И снова, помимо воли, Порубан представил себе свой домик в Студенке, речку Рудаву, плывущую среди горных пастбищ, озерки, в которых можно половить рыбу, и воздух, пахнущий хвоей. На озере Томки можно купаться, там вода холодная и чистая, вот только на его берегах настроили слишком уж много дач.

Все эти размышления навели главного на иные проблемы, он всегда умел связывать свою личную жизнь с жизнью общественной.

Вот уже с прошлой пятницы лежит у него на столе материал корреспондента «Форума», журналистки Сони Вавринцовой, о «подпольных» дачах на территории Словакии. Соня Вавринцова терпеливо, с чисто женским упорством исследовала причины болезненных явлений в обществе и всегда старалась поставить диагноз. Теперь главный раздумывал, не дать ли в этот номер и ее статью, таким образом, «Форум» опубликовал бы сразу два критических материала. А может, лучше попридержать один до следующего номера?

Михал Порубан вспомнил деда Кубицу, который приходил к нему на прошлой неделе. Дед выглядел немного смешным среди всех этих кресел, мебели красного дерева и ковров, он как-то не смотрелся здесь, с руками, разъеденными цементом, с красным обветренным лицом, в солдатских ботинках и толстых вельветовых штанах. Дед Кубица, сосед из Студенки, старый работяга с пенсией в восемьсот крон. Порубан помнил деда еще с детских лет, и уже тогда тот казался ему старым и изможденным. Дед был мастером на все руки, он помогал Порубану по дому, чинил забор, заменял треснувшие черепицы, провел в ванную воду, побелил стены. Иногда они вместе ходили на рыбалку, дед знал, где всего лучше на Рудаве клюет рыба, а кроме всего, это был тихий, ненавязчивый и малоразговорчивый попутчик, так непохожий на общительных загорян.

Приход деда в редакцию удивил Порубана, он не знал, куда его усадить, чем угостить и что сказать. Дед Кубица после минуты взаимной растерянности объяснил причину своего прихода: он построил в саду кирпичный сарай для кроликов, хотел разводить кроликов на мясо, рассказал, что кроличье мясо в сметане очень вкусно, если его как следует приготовить. Но кто-то в районе, увидев дедову будку, квалифицировал ее как незаконное строение, поскольку разрешения на такое строительство у деда не было. В национальном комитете тут же поторопились вынести решение: крольчатник снести, а на деда наложить штраф в размере пятисот крон.

Главный редактор не верил своим ушам: клетки для кроликов — подпольная стройка?! Он хорошо знал, где в действительности искать виновных, сколько понастроили по всей Словакии настоящих «диких» дач, сколько выросло их в заповедниках, на запретных территориях, в заказниках, безо всякого разрешения, с молчаливого согласия национальных комитетов!

«Дикие» дачи строило местное и районное начальство, а у национальных комитетов не хватало ни мужества, ни желания с ними бороться. Один позвонил другому, тот достал фильтр для машины, а этот — фару для «Фиата», один помог на вступительных экзаменах, другой достал путевку в санаторий, машину без очереди, шубу на заказ. И эту карусель невозможно было остановить. Услуга — за услугу, одно знакомство — за другое, своя вина — за чужую, и никто не мог или не хотел установить, кто же, собственно, несет ответственность за все это, поскольку виновны и ответственны были все. Эти дачи росли, как грибы после дождя, безо всяких проектов, разрешений, во всех заповедных местах. Они портили здешний край, губили землю, на их строительстве бессовестно наживались спекулянты.

И только когда правительство приняло закон о частном строительстве, национальные комитеты весьма неохотно начали принимать меры и в конце концов даже отважились выносить решения о ликвидации незаконных построек.

Дед Кубица пытался найти человеческое понимание и просил: пусть, мол, Порубан как-нибудь все это уладит. Главный, все еще находясь в полной растерянности, пообещал подумать над этим. Он попал в сложную ситуацию: с одной стороны, газета ополчалась на незаконные стройки, с другой — ему теперь надо было лично просить о легализации дедового крольчатника. Странное дело! Вот если бы решение о ликвидации построек вручили заведующему кооперацией, главному врачу Братиславы или руководителям районного масштаба, которые уже давно понастроили себе шикарные дачи и засадили участки голубыми лиственницами!

В тот раз Порубан так ничего и не предпринял, отложил это дело, и вот сейчас о дедовых кроликах ему напомнил материал Сони Вавринцовой, который готовился к публикации в «Форуме». Он дал себе слово вернуться к этой проблеме в самое ближайшее время.

Матуш Прокоп посмотрел на часы: было без четверти десять. Он со вздохом отложил рукописи и закрыл папку. Все равно до десяти прочитать эти статьи он не успеет, не говоря уже о том, чтобы их отредактировать, придумать заголовки и отдать секретарю на перепечатку. При взгляде на непрочитанные рукописи его охватило отчаяние. Эта синяя папка казалась ему авгиевыми конюшнями, расчистить которые было выше человеческих сил. Материалы все прибывали и прибывали, они возвращались из секретариата или от главного с различными замечаниями или пометками, рождались новые темы и новые авторы, и в этом непрерывном сновании бумаг Прокоп совершенно терялся. Он иногда поражался тому, что газета вообще выходит. Даже в день сдачи номера, в понедельник, еще переписывались статьи, наспех подбирались фотографии, сверялись факты.

Он часто раздумывал об организации производственного процесса в газете, о том, как можно избежать или хотя бы уменьшить постоянное напряжение, существующее между секретариатом и редакторами, между редакцией и типографией. В конце концов он пришел к выводу, что это никак невозможно, этого не потерпит сам характер работы в газете. Случалось и так, что в последний момент поступала свежая информация, происходили непредвиденные перемены, политические события, смерти, визиты, взрывы, стихийные бедствия — редакция на все должна была реагировать. А это значит, что снимается уже готовый, отредактированный и набранный материал и заменяется новым. В таких случаях никак не обойтись без суматохи, замена всегда происходила в цейтноте и в нервном напряжении. Нарушался не только привычный процесс выпуска газеты, но зачастую и ее направленность. События такого рода происходили почти каждую неделю, мир был в движении, изменялся подобно руслу своенравного потока, и редакция постоянно находилась настороже.

Прокоп решил провести оставшиеся до совещания пятнадцать минут в отделе культуры. Ходить туда он любил, потому что в этом отделе атмосфера была совершенно иной. Там не пахло дымом заводов, не обсуждались плановые показатели и результаты международной торговли, там не тянуло пушечной гарью с горячих точек планеты и не несло скукой пленарных заседаний. Там говорили о театральных премьерах, вернисажах, новых книгах, концертах, там рассказывали об актерах, писателях, критиках. И, кроме всего прочего, там была Катя Гдовинова.

В это время редакция оживала. Из двери в дверь перебегали редакторы, секретарши, авторы, отовсюду слышался стук печатных машинок, треск телетайпов, раздавались взволнованные голоса и телефонные звонки. Сквозь огромные окна в здание Пресс-центра били яркие косые лучи солнца.

Отдел культуры находился в самом конце коридора, как бы чуть в стороне от других отделов. Прокоп постучался и вошел, и тут же увидел развалившегося в кресле редактора отдела Даниэля Ивашку. Кроме него, в отделе никого не было, в соседней комнате секретарша стучала на машинке. Ивашка задумчиво уставился на стену, оклеенную плакатами.

Даниэль Ивашка был однокурсник Прокопа, оба учились на отделении журналистики. Круг его интересов сформировался уже во время учебы: он писал критические статьи, стихи, а позднее — рассказы, у него даже вышел собственный сборник, и он стал писателем. Он часами мог говорить о литературе, любил поспорить, был склонен к чудачествам. Прокоп подозревал, что он слегка рисуется, но это ему даже шло.

Ивашка пребывал в задумчивости, не обращал ни на что внимания, и Прокоп просто уселся в свободное кресло. С минуту он растерянно осматривался и, когда понял, что у приятеля нет желания разговаривать, хотел встать и уйти. Однако Даниэль тут же поднялся и стал расхаживать по комнате. Только теперь Прокоп заметил, как он тщательно и элегантно одет. На этот раз приятель входил в образ благополучного писателя, эдакого скучающего бонвивана или перспективного дипломата.

Ивашка остановился перед сидящим Прокопом.

— Знаешь, что со мной сегодня приключилось? Послушай-ка! Шел я утром в редакцию и на лестничной клетке повстречал сам себя. Мы столкнулись!

Он провел рукой по лицу и с озабоченным видом продолжал:

— Ты откуда? — спросил я сам себя. Выглядел я ужасно — мятый костюм, растрепанные волосы, бледный, заросший, под глазами круги. Я просто себя не узнал. «Откуда? — ответил я сам себе. — Из бара. Чему ты удивляешься?»

Он помолчал и, когда обнаружил, что Прокопа это не удивляет, снова заговорил:

— Взял я сам себя под руку, и мы пошли домой, чтобы умыться, отдохнуть и немного перекусить. Представь себе, что в моей комнате сидели еще два двойника — один слушал Шопена, другой — Элвиса Пресли. Я ужаснулся, господи, сколько же у меня обликов?!

Прокоп покачал головой.

— Да-а, это уже серьезно! — сказал он без тени улыбки.

— Это серьезно! — согласился Даниэль. — Шизофрения. Ты ничего такого не замечал за собой?

— Я не люблю ни Шопена, ни Элвиса Пресли.

— Раздвоение личности, — продолжал Ивашка, словно и не слыша реплики. — Кьеркегор сказал бы: «Кризис личности». У меня такое впечатление, что во мне живут два человека. А иногда — все три. А иной раз — даже целая толпа. Один думает о рассказе, другой — о рецензии, третий — о собрании. Хуже всего, что у каждого — своя точка зрения. Один ее выражает публично, второй же при этом думает, что тот — дурак и ханжа. На совещании читаешь реферат и слышишь, как сам над собой смеешься! У тебя по вечерам болит голова? Чувствуешь нечеловеческую усталость? Это все от газеты. Все от нашей работы.

Ивашка ухмыльнулся и снова уселся в кресло.

— В один прекрасный день попаду в психушку.

— Нет, ты не попадешь, — сказал Прокоп. — Ты станешь заслуженным писателем.

Ивашка весело кивнул.

— Не велика разница. Тебе этого не понять. Вы, экономисты, не способны понимать искусство.

— А искусство надо понимать?

— Ты когда-нибудь играл в футбол? — вместо ответа спросил Даниэль.

— Был вратарем в «Словане». В юношеской команде.

— Надо было тебе там и остаться.

— Ты что-то хотел сказать об искусстве.

— Мне в голову пришло сравнение: писать книгу — все равно что играть в футбол. Хочешь выиграть — соображай, избирай тактику, нападай и защищайся, терпеливо сноси подножки и умей сам бить по ногам. И ты обязательно должен забить гол.

— Не знаю, при чем тут литература.

— Когда садишься писать, перед тобой только чистая бумага, и неважно, есть в голове у тебя идеи или нет. Так и в футболе… неважно, что ты хороший игрок, если хочешь выиграть, сумей это доказать. Понимаешь?

— Нет.

— Я так и знал. Ну так слушай. На футбол ходит кто хочет. И книгу покупает кто хочет. Но только писатель знает, что такое написать книгу. И только футболист знает, каково это бегать за мячом. А вот судить у нас может каждый и о футболе, и о литературе.

— Я знаю, каково бегать за мячом, и знаю, каково писать.

— Ты пишешь не книги, а только статьи.

— Это одно и то же.

— Как же одно и то же?

Прокоп встал с кресла и сверху смотрел на узкое продолговатое лицо Ивашки.

— Мне видится определенная взаимосвязь между работой наших отделов. Послушай… Вы публикуете критический материал о книге, о премьере, о какой-нибудь постановке. Скажем, это плохая книга или плохая постановка. Критика в наших газетах прямиком говорит: «Это плохо!» Она говорит об этом четко, деловито и сурово. Не так ли?

— Время от времени.

— Люди привыкают к критике. Они привыкают к критической атмосфере, привыкают к тому, что критика является составной частью нормального диалога, что вещи называются своими именами без всяких там розовых слюней и оптимистической лжи.

Прокоп с минуту молча стоял и смотрел на сидящего перед ним Даниэля. Потом продолжал:

— Если читатели привыкнут к тому, что мы можем критиковать культуру, они научатся понимать критику по вопросам экономики и в общественных делах. Критика станет частью журналистской работы, а не ее исключением. Перестанут бешено звонить телефоны, перестанут стучать кулаком по столу.

— У тебя достаточно наивное представление о литературе, — бросил Ивашка. — Переоцениваешь наши возможности.

— Ты уверен?

— Мы же не всегда можем говорить то, что думаем. Нам приходится осторожно взвешивать каждую фразу. За каждым художественным произведением — огромный труд, нельзя просто так сбросить его со стола в корзину… Иногда приходится говорить только полуправду, а иногда лишь ее треть. А иной раз больше скажешь, если промолчишь. Смотри, — Ивашка подал Прокопу какую-то рукопись, — вот это как раз такая критическая статья, о которой ты говорил. Деловая, ясная, суровая и правильная. Поэт издал плохой сборник стихов. Не получилось. Не всегда получается. Художник имеет право на творческие ошибки. И критик написал об этом, это отлично написанный критический материал. Я согласен с ним от первой до последней строчки. Но мы его не опубликуем!

Прокоп перелистал рукопись и промолчал.

— Ты уже сообразил, конечно, почему, — продолжал Ивашка. — Автор кроме этого сборника написал несколько отличных произведений. Умно ли осуждать его из-за одной-единственной ошибки? А кроме того, друг мой, здесь в игру вступают и определенные помимолитературные взаимосвязи. — Даниэль Ивашка набрал воздуха, словно хотел собраться с духом, чтобы сказать то, что намеревался: — Писатель, о котором идет речь, занимает несколько высоких постов. Имеет влияние. Как-то… как-то, знаешь, трудновато критиковать людей, имеющих такое влияние. Я не хочу уклоняться, но все-таки… То, что уже напечатано в газете, назад не отыграешь. Со временем может оказаться, что эта слабая книга всего лишь незначительный эпизод в его творчестве… А потом, потом есть тут еще один аспект. Личный. Этот поэт является членом редколлегий в ряде издательств, у него несомненный авторитет. Он способен повлиять на решение редсовета, какую книгу издавать, а какую нет. Я понесу в издательство свой сборник, а раскритикованный писатель может вдруг и забыть о том, что он великодушен… Тебе ясно? И потом… Ведь и со мной может такое случиться, глядишь, и я напишу слабую книгу. И я тоже буду ждать от других капельку снисходительности… Так что, — Даниэль Ивашка взял материал из рук Прокопа, положил его обратно в ящик стола и виновато улыбнулся, — так что эту рецензию мы не будем публиковать.

Они опять немного помолчали, словно оценивая свой разговор. Даниэль улыбнулся:

— Знаешь, о чем я думаю?

— Нет.

— Если бы я был художником, я бы нарисовал натюрморт с апельсинами. Представь себе такую картину, — раскинув руки, он мечтательно смотрел на стену, словно там картина уже висела. — Темный, почти черный фон. Нигде ничего. И только на переднем плане — апельсины в простой деревянной миске. Яркие, лучистые апельсины. На них мягко падает свет, и тебе кажется, что это маленькие солнца, так они светятся…

— Раздвоение личности, — прервал его Прокоп. — Мы уже говорили об этом.

Тут одновременно произошло сразу несколько событий, и в начавшейся сутолоке ни один из них уже не сумел высказать свои соображения о натюрморте и о раздвоении личности. Зазвонил телефон, в комнату вошла Катя Гдовинова, а вместе с ней — автор, которому нужен был Даниэль Ивашка. В это же время раздался звонок внутреннего телефона, а из соседней комнаты вошли заведующая отделом культуры Клара Горанская и художник Марош Сухи. Все разом заговорили, куда-то стали звонить, искать рукописи, фотографии и что-то еще. Катя Гдовинова уже разговаривала с кем-то по телефону и, когда Матуш спросил ее, пойдет ли она с ним обедать, лишь рассеянно кивнула. Прокоп постоял с минуту, а поскольку никто не обращал на него внимания, он пробормотал что-то на прощание и вышел.

Всякий раз, оказываясь с глазу на глаз с ответственным секретарем редакции, главный редактор «Форума» осознавал всю сложность их взаимоотношений. Оскар Освальд сидел на другом конце длинного стола, склонившись над рукописями. Его маленькая голова, крепко сидящая на широких плечах, была так низко опущена над столом, что Порубан видел лишь светлые прилизанные волосы, вьющиеся на толстом затылке. Он напоминал состарившегося боксера: нос был слегка скособочен, и эта асимметрия придавала лицу постоянно угрюмое выражение, руки были длинными и мускулистыми, а крепкие челюсти, казалось, без труда раздробят зрелый грецкий орех. Ему было едва за сорок, и, если бы не растущее брюшко, он вполне мог бы работать вышибалой в ночном баре или тренером боксерской команды, не будь он таким тугодумом.

Порубан сидел и ждал. Перед редколлегией он всегда приглашал ответственного секретаря, чтобы как можно полнее составить себе впечатление о номере, который готовился к сдаче, и обсудить следующий.

Ответственный секретарь относился к породе людей, амбиции и честолюбие которых превосходят все их способности. Он очень любил поучать, советовать, критиковать, а при случае не прочь был затеять интригу, объединяясь то с одним, то с другим, лишь бы извлечь пользу из этих распрей, которых в редакции всегда было более чем достаточно. Он мечтал о месте заместителя главного.

При этом, однако, он был трудолюбив, последователен и добросовестен, рукописи, прошедшие через его руки, всегда были безукоризненны.

Редакторы не любили его, потому что он постоянно гонял их и немилосердно возвращал материалы на доработку, если ему что-то не нравилось или же рукопись была грязной от правки.

Порубан сознавал, что и он не чувствует особой симпатии к этому коренастому угрюмому боксеру. Ему претили его мелкие и крупные интриги, не нравилось его подхалимство и склонность к доносам. Однако он был ему нужен, чтобы поддерживать дисциплину в редакции и получать информацию о вещах, которые от него ускользали.

— Номер готов, — сказал Оскар Освальд спустя минуту. — Кроме одной фотографии и репортажа Прокопа. Фотография — на совести отдела культуры, но Клара Горанская пообещала дать ее сегодня после обеда или, в крайнем случае, завтра утром. С Прокопом дело обстоит хуже. — Он повысил голос. — Откровенно говоря, я бы повременил с этим репортажем.

— Почему?

— Мне кажется, это палить из пушки по воробьям.

Главный в рассеянности почесал подбородок.

— А что можешь предложить взамен?

Освальд наклонился над столом и стал перебирать рукописи.

— Можно дать репортаж об атомной электростанции Клиштинца или же статью Вавринцовой о незаконных стройках.

Главный кивнул, но ни один из предложенных материалов ему не нравился.

— Я думаю, мы решим это на коллегии, — ответил он после минутного раздумья, хотя про себя уже твердо решил, что добьется публикации репортажа, даже если придется что-то поправить или сократить. — Есть еще что-нибудь?

Освальд колебался, он чувствовал, что шеф не хочет говорить о репортаже Прокопа.

— Да вроде нет, — пробормотал он. — Все уже тут. — Он постучал по папке с материалами. — Завтра утром пойду в типографию. К тому времени должен быть либо репортаж, либо что-то взамен.

— Будет, — коротко сказал редактор.

Освальд неуклюже поднялся и взял папку, но в дверях остановился, казалось, он хочет еще что-то сказать, но потом молча надавил на ручку двери и вышел.

До начала редколлегии оставалось минут пять.

Главный редактор вытянул под столом ноги и уселся поудобнее. После ухода ответственного секретаря он заставил себя думать о вакантной должности своего заместителя. Это был щекотливый вопрос. С тех пор как его бывший заместитель ушел в Министерство иностранных дел, это место осталась свободным. Все редакторы, да и сам главный считали, что новым заместителем должен стать Имрих Коллар, заведующий отделом социальной жизни. Он работал в печати почти сорок лет, дело свое знал, и можно было на него положиться, но он заболел и с той поры лежал попеременно то в больнице, то дома. Его место в отделе занял Прокоп, а вот место заместителя главного до сих пор оставалось свободным.

Конечно же, размышлял Порубан, в первую очередь это мог бы быть кто-нибудь из заведующих отделами. В «Форуме» было пять отделов: социальной жизни, экономический, международный, отдел культуры и секретариат. Главный подумывал о Матуше Прокопе. Он обратил на него внимание еще на кафедре журналистики в университете (он приметил его, как тренер, который выискивает себе подающего надежды юношу) и по окончании взял его на работу в редакцию. Порубан знал, что Прокоп очень талантливый журналист, и если выдержит, если не потеряет вкуса к работе в минуты поражений, запретов и в минуты слабости, если не утратит мужества, честолюбия и организаторских способностей, то он далеко пойдет. Словом, Прокоп был его тайной кандидатурой на место заместителя.

Тайной, потому что Порубан никому не поверял своих мыслей. Ему не хотелось принимать опрометчивых решений. Однажды Прокоп доверительно сказал ему, что дома у него неблагополучно, но в чем заключались семейные неурядицы и почему возникли, об этом он умолчал. Главный все же узнал (конечно, от Оскара Освальда!), что Прокоп находится в близких отношениях с сотрудницей отдела культуры Катей Гдовиновой. Раньше или позже, но ему придется занять определенную позицию в этом щекотливом вопросе.

Помимо этого, все дальше обострялись отношения между Прокопом, Оскаром Освальдом и Климо Клиштинцем. Главный безуспешно пытался их примирить, ничего из этого не вышло.

Лучше повременить, рассуждал главный, пусть у Прокопа останется в запасе время, ему нужно созреть для такой должности. Он знал по собственному опыту, что для журналиста лучший возраст — лет сорок, к этому времени у него уже есть имя, устоявшиеся взгляды и налаженные семейные отношения, он может целиком отдаться работе.

Однако не бывает правил без исключения, подумал главный и тут же вспомнил Мариана Валента, заведующего международным отделом, который недавно развелся. Теперь непросто доверить ему должность заместителя главного редактора, да к тому же он собирался уезжать в Соединенные Штаты собственным корреспондентом Чехословацкого радио.

Почти автоматически главный редактор исключил из кандидатов и заведующую отделом культуры Клару Горанскую, хотя отношения между ними были просто отличные. Оба они принадлежали к самому старшему поколению редакторов «Форума», их связывал совместный опыт работы, одни и те же переживания: оба пережили многочисленные кадровые бури и штормы, и их едва ли можно было чем-нибудь удивить. Порубан любил Клару больше всех других коллег и уважал ее за принципиальность, прямоту и откровенность. Когда он уставал от постоянных редакционных стычек и споров, он приходил к ней в отдел просто посидеть и поговорить. И все-таки никогда Михал Порубан не назначил бы Клару Горанскую на должность заместителя главного редактора. И очень хорошо знал, почему не может пойти на это.

Было в характере Клары что-то богемное, что-то такое, что подчас граничило с анархией. Она не признавала авторитетов, а соблюдение сроков считала пустой формальностью, никогда ничего не успевала, всюду опаздывала, и ее это нисколько не волновало. Она была вспыльчива, легко выходила из себя и в гневе теряла контроль над собой. Клара сама утверждала, что любая руководящая должность ей противопоказана и что работает заведующей отделом она только потому, что является одной из старейших сотрудниц редакции, и еще потому, что ни Даниэль Ивашка, ни Катя Гдовинова, ни Кароль Крижан — редакторы отдела — на эту должность не претендовали.

Порубан решил больше не думать об отделе культуры.

Оставалось еще два кандидата: Климо Клиштинец, заведующий отделом экономики, и Оскар Освальд, ответственный секретарь редакции.

Клиштинец работал с Порубаном уже многие годы. Они оба начинали рядовыми редакторами, и, если ничего не произойдет, оба одновременно уйдут на пенсию: Порубан — с должности главного, Клиштинец — заведующего отделом. Клиштинец был инженером-экономистом, и ему уже не хотелось уходить из редакции, чтобы начинать все снова на другом месте. Его судьба была тесно связана с редакцией «Форума», и он мечтал подняться на ступеньку выше, стать заместителем главного.

Порубан взвешивал все последствия такого шага, каким бы явилось назначение инженера Клиштинца на должность своего заместителя. Это имело бы свои преимущества: Клиштинец никогда не ввязывался в споры с главным, обычно лишь кивал головой и во всем с ним соглашался. Он последовательно и точно выполнял его планы и следовал его концепциям, неукоснительно исполняя приказы, а в спорных вопросах выжидал, что скажет Порубан, и только потом выражал свое мнение. На него можно было положиться, рукописи его отдела были тщательно отредактированы, сдавались всегда вовремя, и главный знал, что, если на рукописи стоит виза Клиштинца, материал можно не читать. Клиштинец был надежным и ответственным руководителем отдела. Но не больше.

Насколько Порубан помнил, еще не было случая, чтобы Климо Клиштинец пришел с новой идеей, с чем-то неожиданным и оригинальным. Он не принадлежал к числу людей творческих и, если только мог, всегда вычеркивал из рукописи любую острую формулировку, любую мало-мальски смелую мысль, любую занозу, он избегал критики и никогда не пускался в полемику.

Порубан покачал головой: что приобрел бы «Форум» в лице такого заместителя? Ровным счетом ничего.

Так. Кто еще?

Есть еще, конечно же, Оскар Освальд, но он никак не отвечает представлениям Порубана о том, каким должен быть его заместитель. Придется подождать, думал про себя главный, повременить, как и с решением других проблем, хотя каждая такая отсрочка лишь осложняла ситуацию.

Он взглянул на часы — ровно десять. Потянулся к телефону, чтобы напомнить секретарше о начале заседания, и в эту же секунду раздался короткий стук в дверь, и сразу же вошли Клиштинец с Освальдом. За ними с папкой под мышкой пришел Матуш Прокоп и последней — Клара Горанская. Все уселись вокруг стола. Можно было начинать.

Соня Вавринцова, редактор отдела социальной жизни «Форума», проснулась в тот понедельник позднее обычного. На выходные она ездила в Липтов навестить родителей и вернулась поздно вечером в битком набитом поезде. Пока распаковывала гостинцы — компоты и овощи, заботливо собранные для нее матерью, пока принимала душ и готовилась ко сну, — было далеко за полночь. И хотя была уставшей от долгого и неудобного путешествия, почти до рассвета ворочалась в постели с боку на бок. Заснула она лишь под утро, спала тревожно, и, когда наконец около десяти утра проснулась, у нее было такое чувство, что она вообще не сомкнула глаз. Соня подумала, было, повернуться на другой бок, натянуть одеяло на голову и поспать еще, но, зная, что уже не уснет, отбросила одеяло и пошла умываться.

За завтраком, приготовленным на скорую руку, она спокойно и сосредоточенно предалась размышлениям. Перед глазами всплыл субботний вечер, когда вся семья собралась за столом в родительском доме. Пришла младшая сестра с двумя детьми-непоседами и брат с женой, которая ждала первенца. Во главе стола, как всегда, сидел отец, Вавринец, и спокойно, с тайной гордостью поглядывал на детей и внуков. Положив тяжелые жилистые руки на стол, он больше молчал, лишь изредка роняя одно-два слова.

Соне казалось, что вернулось время ее юности, девичьих лет, когда вот так же в торжественные минуты все сидели за воскресным обедом, а издалека слышался слабый звон подтурнянских колоколов, разносившийся протяжно и далеко над липтовскими лугами, вниз к Вагу до самого Липтовского Градка. В те времена еще не пролегла автострада над селом Подтурня, еще не было плотины на Липтовской Маре, еще стояли деревни Дехтяры, Сокольче, Бобровец и Влахи, да и в Ваге еще можно было купаться, еще не покрывала гладь этих вод грязная пена с ближнего завода.

Иногда все это казалось ей далеким детским сном, который затерялся в подвалах памяти, и лишь изредка короткие его вспышки освещали забытые, припорошенные пылью образы детства. Тогда ей казалось, что все в мире так, как было когда-то: вот побегут они с сестрой после обеда на откос, за деревню, будут носиться по лугу, пахнущему цветами и травами, сплетут себе венок, а в лесу наберут пригоршни земляники или спелой черники. Или же соберутся с братом в Просецкую долину, переночуют там в сторожке, и ее волосы еще долго будут пахнуть дымом от закопченной печурки и овечьими кожами, развешанными по стене.

На какое-то мгновение Соня почти поверила этому волнующему обману, но тут же с грустью подумала, что лицо у отца уже совсем не такое гладкое и мужественное, каким было когда-то, что мама уже не выбегает так резво на крыльцо, чтобы позвать детей к ужину, и что брат с сестрой обзавелись своими семьями и с каждым днем все больше и больше отдаляются от нее. И только она, Соня, самая старшая из детей в доме Вавринцовых, до сих пор сидит в девках, хотя ей уже за тридцать. Тетки из Подтурни, в конце концов, даже спрашивать перестали, когда же Сонечка выйдет замуж и неужели там, в Братиславе, она все еще не нашла своего суженого. Это означало, что и они смирились с очевидным фактом: Соня Вавринцова останется старой девой.

Да и мама перестала расспрашивать и озабоченно смотреть на старшую дочь, наверное, в душе уже примирилась с тем, что Соня замуж не выйдет. Лишь изредка, как, например, в эту субботу, оборвет фразу на полуслове, пытается скрыть свои страхи и упреки: «Сонечка, может, тебе что-нибудь нужно? Ты не собираешься…» И Соня каждый раз спешит опередить ее: «Нет, мама, не волнуйся за меня. У меня все в порядке. Замуж пока не собираюсь».

Но Соня знает, что за этими беззаботными словами стоят горькие дни ее одиночества. Может быть, она отчасти и права, когда говорит, что ей ничего не нужно. Во всяком случае, не так уж необходимо, как думает об этом мама. Ведь не дурнушка, да и в компании ей всегда рады, любит повеселиться, умеет поддержать беседу, она прочла гору книг и среди друзей считается остроумной девушкой. Она ведь не какая-нибудь зануда — моралистка или пуританка, да и в любви у нее есть кое-какой опыт. Она, конечно же, смогла бы стать хорошей женой и матерью. Да вот не получается никак.

Когда она думает об этом, то мысли всегда приводят ее к газете. Это она, газета, высосала из нее кровь, это ее работа — единственный ненасытный, наглый и неверный любовник. Есть вещи, которые нельзя объяснить, думает Соня, почему, например, она вообще стала журналисткой вместо того, чтобы завести семью, как это сделали ее сестра, приятельницы и тысячи других молодых девчат. Однажды, подумала она с горечью, оглядываясь на прожитый путь и взвешивая на точных весах все свои поступки, я почувствую всю неполноту этого существования, пустоту и одиночество, потому что после меня ничего не останется, не останется никого, кто продолжил бы мою жизнь. При этой мысли у нее перехватило горло, и она едва могла проглотить застрявший там комок слез. Что может она противопоставить своему одиночеству? Работу? Газету?

Журналистские судьбы похожи на судьбы газет, размышляла Соня. Их слава живет лишь с утра до вечера. Кто помнит сегодня героев вчерашнего дня? После журналиста остаются лишь статьи, репортажи, фельетоны, комментарии, передовицы, которые выдохлись, выветрились, словно старые духи, и уже никому ни о чем не говорят. Вот так же будет и со мной, думала она, моя жизнь будет сплошной длинной ошибкой.

Позавтракав, Соня уже не чувствовала себя такой подавленной. Наоборот, подумала она, все гораздо проще. За окном светит солнце, наступает лето, а меня ждет любимая работа. И ни молчаливые материнские упреки, ни одиночество, ни отдаленное будущее помешать ей не могут. Уж как-нибудь она справится с этим, как справлялась всегда до сих пор.

«Надо поторапливаться, — сказала она себе, — и так опаздываю, надо бы прийти на работу до окончания редколлегии. Интересно, поставят ли в номер материал о «подпольных» стройках?» Она работала над ним две прошедшие недели.

Вспомнив о репортаже, почувствовала внутреннее удовлетворение. Материал получился. Тема была интересной, она нашла необходимые аргументы и сумела сформулировать нелицеприятные истины.

Соня писала, что в Словакии построено более шести тысяч незаконных дач и лишь менее одной пятой из них легализовано. Только сорок пять таких «диких» дач удалось ликвидировать, остальные стоят и будут стоять благодаря влиятельным знакомым, родственникам, благодаря взяткам и аферам, разрастающимся в организме общества, подобно неизлечимой опухоли.

Материал получился острым, но на многие вопросы Соня так и не нашла ответа. Почему это стало возможным? Разве никто не видит, никто не знает об этом, никто не хочет принимать никаких мер? Не видит того, как уничтожается природа, как обделываются черные делишки, рождаются ценности сомнительного происхождения, каким буйным цветом разрастается мещанство и цинизм?

Она надеялась, что материал не станут сокращать и он заденет читателя за живое. Даже если эти «дикие» дачи не заставят снести, репортаж по крайней мере привлечет внимание общественности. Соня Вавринцова все еще верила в силу печатного слова, хотя зернышки сомнения и в ее душе дали первые ростки.

Грязную посуду она оставила в раковине, быстро привела себя в порядок, собрала сумку, заперла свою однокомнатную квартирку и вышла на улицу. Улицы были пустыми и тихими, чувствовалась прохлада близкого Дуная.

Она ждала автобуса и тут обратила внимание, что неподалеку от остановки, прямо на тротуаре, стоят готовые к работе строительные механизмы. «Ну, ясно, опять будут ковырять тротуар, — подумала она с досадой, — какой-нибудь проектировщик забыл про трубопровод или кабель». На тротуаре росли деревья, целая аллея старых ветвистых черешен, оставшихся тут еще от старой Петржалки[3]. Эти черешни и в нынешнем году дали богатый урожай, со всего района сюда ходили дети собирать ягоды, а в магазинах нельзя было достать ни одной черешенки. Деревья эти были единственной зеленой зоной во всей округе, и люди приходили сюда просто погулять по тенистой аллее. А Соне эти деревья напоминали родной Липтов, они стали ее тихими и надежными союзниками в этом чужом городе. Сейчас она с ужасом поняла, что деревья наверняка вырубят, такая судьба уже постигла сотни братиславских деревьев. Варвары с топорами в руках, кромсающие и без того истерзанные бронхи города! Почему никто не даст им за это по рукам?!

Соня почувствовала, как в ней нарастает гнев и откуда-то берутся силы. Этого нельзя допустить! Если печать все-таки сила, она должна эту силу использовать!

Когда она вошла в свой автобус, то уже была убеждена, что напишет материал, бьющий тревогу во все колокола. Это будет репортаж о судьбе братиславских деревьев.

Двери в зал заседаний затворились, и секретарша главного редактора Гелена Гекснерова облегченно вздохнула. Совещание продлится не менее часа, а может быть, и больше. Главный любил поговорить, а иногда заседания редколлегии напоминали дискуссионные клубы. За это время Гелена Гекснерова (Ге-Ге, как в шутку называли ее редакторы) справится с самыми неотложными редакционными обязанностями, ответит на письма, составит гонорарную ведомость, а если будет время, заскочит поболтать в секретариат или же на чашечку кофе в отдел культуры. А в обед можно пробежаться по магазинам. Гелена всегда умудрялась так организовать свой рабочий день, что успевала переделать все редакционные дела и еще посидеть в каждом отделе, чтобы узнать последние сплетни.

Она знала обо всем, что делается в редакции. Через ее руки проходила вся редакционная почта, все гонорары, она была в курсе семейных отношений всех сотрудников редакции, имела доступ к материалам отдела кадров, оформляла все местные и заграничные командировки, контролировала поездки редакционного шофера, устраивала вечера и выполняла множество мелких поручений, которые были для редакции жизненно необходимы.

Она разложила на столе бумаги и только собралась поработать, как зазвонил телефон. Заученным движением она подняла трубку и произнесла:

— Редакция газеты «Форум», я вас слушаю!

В телефоне затрещало.

— Позовите товарища Порубана! — послышался далекий женский голос.

— У главного совещание, — ответила она строго. — Попробуйте позвонить через час.

Она уже хотела повесить трубку, но голос в телефоне настойчиво продолжал:

— Звонит директор нефтехимического комбината из Буковой товарищ Матлоха. Это очень срочно!

Гелена больше ни о чем не спрашивала. У нее был достаточный опыт в таких делах, голос в трубке вполне убедил ее в том, что речь идет о деле действительно срочном.

— Одну минуту! — сказала она и набрала по местному телефону номер зала заседаний.

— Товарищ главный редактор, вам звонит директор комбината из Буковой.

На другом конце провода с минуту стояла тишина, потом Порубан ответил:

— Переключите на мой кабинет. Я иду туда!

Он закрыл за собой дверь кабинета, сел за стол и с минуту сидел неподвижно, глядя на телефон, потом быстрым движением поднял трубку и крикнул в нее:

— Порубан у телефона! Слушаю!

— Это ты, Мишо? — услышал он голос, прерываемый треском на линии. — Это Дюро. Дюро Матлоха.

Порубана подмывало продолжить разговор на официальных тонах, но потом он передумал — в его ситуации это был бы неверный дипломатический ход. Все-таки Матлоха был его старым приятелем.

— Привет, Дюро, — крикнул он как можно сердечнее. — Неужели ты вспомнил старого друга? Или звонишь потому, что тебе что-то понадобилось?

Матлоха на другом конце бодро засмеялся.

— Все верно, старик! Ты настоящий словак! Сам понимаешь, должность обязывает! Это тебе не старые времена, когда у нас было времени хоть отбавляй, не так ли?!

— Твоя правда, — согласился Порубан, хотя не помнил, когда это у него было много времени.

— А помнишь, — продолжал из своего далека Матлоха, — как ты меня тогда вытащил?

— Конечно же, помню. Еще бы не помнить!

— Я часто об этом думаю, Мишо. Часто.

— Я тоже.

Они помолчали, и Порубан снова, как бывало и прежде, представил себе старый железнодорожный мост возле Черной Леготы в Словацком Красногорье. Это случилось зимой после подавления Восстания и отступления в горы. Порубан вместе с Матлохой был в партизанском отряде, им тогда не было и двадцати. Юрай Матлоха был химиком и после подготовки стал специалистом-подрывником. По мосту должен был пройти воинский состав, и Матлоха вместе с Порубаном закладывали взрывчатку под опоры моста. Сведения о составе, полученные в отряде, были неточными, поезд шел на целые сутки раньше, чем предполагалось, и приблизился к мосту как раз в тот момент, когда там находились партизаны. Мост был взорван, но они оказались под обломками балок и разбитых вагонов. Порубану все-таки удалось вытащить товарища, которому покалечило ногу.

— Да, пришлось хлебнуть, — продолжил Матлоха. — Думал, никогда уже оттуда не выберусь.

— Да, ведь выбрались, Дюро. Как-никак мы мужчины.

Матлоха засмеялся.

— А все-таки иногда нога побаливает. Вот и сейчас. Наверное, к дождю.

Порубан молча кивнул, хотя Матлоха этого видеть не мог. Он ждал, когда тот начнет говорить о деле.

— Михал, я получил копию этого репортажа, — без всякого перехода вдруг сказал директор, и голос его сразу же утратил сердечность. — Зачем вы его нам послали?

— Иногда мы так делаем, — ответил главный.

— Я думал, вы хотите знать наше мнение, — продолжал Матлоха каким-то бесцветным голосом. — Или же наши замечания…

Порубан потянулся за чистым листом бумаги, а другой рукой взялся за карандаш:

— А у тебя есть какие-нибудь замечания?

Наступило минутное молчание, потом Матлоха сказал:

— Послушай, Мишо, весь этот материал ошибочный. На твоем месте я его вообще не публиковал бы.

Порубан был готов к этому.

— Как это понимать, Дюро? Ты хочешь сказать, что все, что там написано, неправда?

— Я сказал, что материал ошибочный.

— Я этого не понимаю.

Снова тишина, и Порубан почти осязаемо чувствовал, как растет напряженность.

— Какого черта, писать вам не о чем, что ли? — взорвался наконец Матлоха. — Во всей республике не нашлось более серьезной проблемы?

— Ты успокойся, — пробурчал Порубан. — Я тебя спросил, есть ли в материале какие-то неточности. Если есть, мы их уберем.

— Ты хочешь сказать, что в любом случае материал будет напечатан? — Матлоха уже не пытался скрыть свой гнев.

— Послушай-ка, Юрай, — начал осторожно главный редактор, — газета обязана привлекать внимание общественности к тем недостаткам…

— Мишо, ради бога, не читай мне проповеди о том, что обязана делать газета! — снова взорвался директор. — У меня голова идет кругом, а ты начинаешь городить глупости!

— Не знаю, что ты считаешь глупостью, — холодно ответил главный редактор. — Если дело дойдет до аварии, ущерб будет исчисляться миллионами. Дорогая глупость!

— Глупость всегда дорого обходится, — заворчал директор. — Но ты мне скажи, при чем тут я? Почему вы не ополчаетесь на «Хемоиндустрию»? Вот уже два года я беспомощно наблюдаю, как они слоняются у меня по двору и все время отбрыкиваются, ссылаясь то на одно, то на другое. План поднимают и поднимают, и никого не волнует, готовы ли у меня очистные сооружения. А ты вместо помощи посылаешь какого-то сопляка, который всю вину взваливает на мои плечи.

— Никто на тебя ничего не взваливает, — Порубан говорил спокойно и веско. — Корреспондент просто постарался объективно описать известные факты.

— Ну так скажи, что я должен делать?

— Ты же директор, Юрай. Ты и решай. — Он немного помолчал. — Могу только обещать, что о ваших поставщиках и о «Хемоиндустрии» напишем тоже. Прижмем им хвосты. Но не требуй от меня, чтобы мы закрывали глаза на катастрофическую ситуацию. Поставщики тоже не во всем виноваты.

Казалось, Матлоха задумался.

— Значит, будете публиковать?

— Да.

Снова молчание, потом директор сказал:

— Ну, как знаешь. Ты всегда был упрямый, Мишо. — И совершенно другим тоном продолжал: — Появился бы как-нибудь. Поговорили бы по душам, сходили бы на рыбалку.

— С удовольствием, — отвечал Порубан, хотя знал, что никогда у него на это не будет времени. — На рыбалку? Да разве у вас еще водится рыба?

— Для тебя найдем. Позаимствуем в заповедных местах, куда возят иностранцев. Я это организую. Через товарищей из района. Ты ведь знаешь, со мною считаются, я повсюду имею влияние.

— Да, Дюро. Ты всегда и везде имел влияние.

Сказав еще пару ничего не значивших вежливых слов, они распрощались. Порубан отодвинул чистый лист бумаги, который все это время лежал перед ним на столе.

Пока шеф разговаривал по телефону, собравшиеся в зале заседаний ждали и каждый по-своему коротал время.

Климо Клиштинец, заведующий экономическим отделом, раскрыл перед собой папку с рукописями. Он смотрел на строчки, расплывающиеся перед глазами, и не видел текста. Он думал о своих проблемах. В последнее время он чувствовал себя неважно. Не в физическом смысле слова, в психологическом. Уже более тридцати лет он работал в газете и теперь сознавал, что наступает кризис. Он устал. Слова более не слушались его, мысли испарялись. На редакторской работе он мог сосредоточиться с огромным усилием, а когда садился писать, чувствовал почти физическую тошноту. Сначала он старался не обращать на это внимания, зная, что время от времени каждый журналист переживает нечто подобное. Знал, что такие кризисы проходят, они случались с ним и прежде. И лишь позднее понял, что на этот раз дело обстоит серьезно.

Он был на пределе физических и душевных сил.

Климо Клиштинец был реалистом. Он не питал иллюзий относительно себя и своей работы, понимая, что он всего лишь средний журналист, и нехватку таланта заменял добросовестной, педантичной работой. Из него получился газетный работник — язык его статей был тяжеловат, но приведенные факты всегда скрупулезно проверены, аргументы обоснованы, рукописи чисты и опрятны. Он не любил никакого шума и перемен, его работа была похожа на течение медленной широкой реки, которая из года в год лениво катит свои воды по привычному руслу.

Он бы мог быть доволен тем, чего добился. Понимал, что уже не будет победного звона фанфар и торжественных песнопений в его честь. Он предпочитал держаться в тени, и поэтому его не коснулись политические бури и перемены в кадровой политике, он переждал их в укрытии, мудро избегая каких бы то ни было комментариев. Он бы мог быть доволен своей жизнью, но доволен он не был.

Он устал, и теперь ему хотелось перемен, хотелось уйти из редакции. Но тут в конце года освободилось место заместителя главного редактора, и он остался. Ему казалось, что он заслужил это место.

На должности заместителя главного далеко не всегда сидят пишущие люди, здесь нужен хороший редактор, который организует работу, читает рукописи, редактирует их. Все это говорило в пользу Климо Клиштинца, и помимо всего прочего он считал бы такое назначение справедливой оценкой его многолетнего труда в редакции.

Была здесь и еще одна причина. Это его сын. Единственный. Как и многие другие родители, Клиштинец-отец видел свое продолжение в Клиштинце-младшем. Он верил, нисколько в том не сомневаясь, что сыну удастся достигнуть высот, которых он сам не достиг, что сын будет более удачлив, что из него выйдет хороший журналист, что его будут читать, о нем будут говорить, что он будет счастливей отца. Клиштинец долго не мог смириться с тем, что сына совершенно не интересует газета и отцовские восторги вызывают в нем полное равнодушие. Учился он плохо, целыми днями гонял с приятелями на мотоциклах, затесался в компанию, которая очистила несколько киосков, а все вечера пропадал на дискотеках. Его абсолютно не волновало, на какие средства он будет жить. Клиштинец-старший с отчаянием наблюдал, как рушится его последняя надежда, он сознавал, что из сына никогда ничего путного не получится. Где-то в подсознании в нем росло чувство протеста, а вместе с ним зависть ко всем способным молодым ребятам, к таким, как Матуш Прокоп. Успехи других больно напоминали ему о полной неспособности к чему-либо собственного наследника.

Ему хотелось стать заместителем главного, у него появилось бы ощущение, что он поднялся выше других, что он такой же, например, как Прокоп, и что на такой должности он сумел бы помочь сыну получить хотя бы аттестат зрелости. Тогда он успокоился бы.

Клиштинец рассеянно снял очки и привычным механическим движением стал протирать их. Напротив сидела заведующая отделом культуры Клара Горанская, он не видел без очков, но ему казалось, что она смотрит на него, и потому на всякий случай неопределенно улыбнулся в ее сторону. Потом, снова надев очки, уткнулся в рукопись.

Клара Горанская скучала. Удобно усевшись на стуле, она курила сигарету и рассеянно смотрела на невыразительное треугольное лицо Климо Клиштинца с бородавкой на щеке. С ней заговаривали, но она отвечала так угрюмо и односложно, что ее оставили в покое, и она смогла целиком отдаться приятному ничегонеделанию. Было скучно, но это ее не тревожило: минутная вынужденная передышка была единственным спокойным мгновением всего сегодняшнего дня. Ведущий редактор отдела культуры, она в эти минуты могла позволить себе роскошь не торопиться, ни о чем не думать, не действовать, почти не существовать. У Клары Горанской был один определяющий и роковой недостаток: у нее никогда не было времени. И так было с тех пор, как она себя помнила. Она говорила с иронией, что далее само ее появление на свет было результатом какого-то цейтнота, ей казалось, что она родилась слишком быстро, с настоятельной потребностью ворваться в этот мир и узнать жизнь, людей, страсть, трагедии, радости, печали и даже смерть.

У нее все делалось очень быстро. В этом ей помогала способность быстро познавать новые вещи и явления, быстро учиться, быстро ориентироваться в ситуации и проникать в психологию и образ мыслей людей, а если требовалось, то и быстро забывать. В ее жизни все протекало быстро, она всегда торопилась и никогда ничего не успевала. Клара Горанская очень быстро вышла замуж, после месячного знакомства, за два года родила двух детей, написала книгу о театре, которую перевели на несколько языков, и в тридцать лет у нее было такое ощущение, что ее мозг впитал уже всю доступную человеку информацию, все знания, факты и чувства, разложил их по полочкам и классифицировал. И вот с таким сознанием она жила и по настоящее время. Это ощущение позволяло ей смотреть на людей с любовным пренебрежением и философским высокомерием. Она стала журналисткой, потому что ни в одной другой сфере деятельности не смогла бы применить этот свой взгляд свысока и вытекающую из этого некую поверхностность мыслей и суждений. Ее устраивал неразмеренный ритм ее работы, постоянная смена дел, приходы и уходы людей, спешка, движение, все это было сутью личности Клары Горанской.

Ожидание ее утомляло, а мысль о том, что она не менее часа вынуждена будет сидеть на заседании редколлегии, ее просто бесила. Она сонно думала о том, что сегодня ей надо прочитать рукописи для следующего номера, а потом бежать домой, приготовить что-то на ужин, заскочить к парикмахерше и вечером идти в театр. Конечно это она не успеет. Уже несколько раз она просила главного освободить ее от должности заведующей отделом культуры, она хотела посвятить себя театру и литературной деятельности.

С улыбкой она подумала о том, что некоторые ее коллеги гоняются за должностями, бьются за место заместителя главного. Странные устремления. Но каждый из нас имеет право на ошибку, подумала она снисходительно. Кто-то должен быть тем, кому мы будем сочувствовать, например Клиштинец или же Оскар Освальд. Она не питала к ним симпатии, но хотела разобраться в них, и, когда ей это удалось, они стали ей совершенно безразличны. Ей больше нравились молодой Матуш Прокоп или Дан Ивашка, да и усталый, всегда грустный Мариан Валент, нравились главным образом потому, что были открытыми и честными ребятами, потому, что лучшая пора их жизни была еще впереди.

Если бы решение о новом заместителе зависело от нее, она бы выбрала Валента, Прокопа или Ивашку. Но поскольку от нее ничего не зависело, она выбросила все это из головы и, усевшись поудобнее на стуле, начала думать о вечернем спектакле.

У Мариана Валента были совершенно иные заботы. Он недавно развелся. Он не хотел признаваться даже себе, но развод задел его гораздо больнее, чем он предполагал. Их брак вот уже несколько лет как распался, и отношения между ним и Дашей давно потеряли всякую привлекательность. Развод был логическим результатом взаимного равнодушия. Они говорили о разводе деловито, без всякой личной заинтересованности, просто как о формальном, бюрократическом акте. И все-таки, когда это случилось, Валент почувствовал себя глубоко задетым и потерял всякий вкус к жизни.

Заведующий международным отделом Мариан Валент принадлежал к наиболее трудолюбивым редакторам «Форума». На работу он приходил первым, а уходил, когда уборщицы уже опорожняли мусорные корзины. Весь день он работал: читал иностранные журналы, делал выписки, следил за передачами телевидения и информацией, поступающей от заграничных корреспондентов ЧТК, прочитывал все доступные специальные публикации, посвященные проблемам международной политики. Он знал английский, французский и русский языки и теперь изучал немецкий. Он больше года был в творческой командировке в Париже и написал несколько профессиональных статей о структуре политических партий во Франции. Он всегда справлялся с любым заданием, на него во всем можно было положиться. Он мечтал о карьере дипломата или собственного корреспондента за рубежом. Все ему удавалось, и все получалось.

Не получилось только с личной жизнью, он потерял жену, а вместе с ней и прочный тыл в лице дома и семьи. Больше всего он мучился из-за того, что развод продемонстрировал ему собственную ранимость.

Мариан Валент принадлежал к тому типу людей, для которых семейная жизнь и служебные обязанности связаны между собой как сообщающиеся сосуды: если падает уровень жидкости в одном, то тут же он падает и в другом. Как только у него разладились супружеские отношения, это немедленно сказалось на его работе. Даша, жена Валента, всегда знала, хорошо ли сложилась у мужа рабочая неделя или дела валились из рук, она тут же чувствовала это на супружеском ложе.

Развод вышиб его из рабочего ритма, сбил с толку, лишил внутренней уверенности. Как и раньше, он первым приходил в редакцию, просиживал над рукописями, над иностранными журналами и специальными публикациями, продолжал учить немецкий, но сосредоточиться ни на одном деле не мог. Он стал рассеян, а однажды даже видели, как он, сидя в своем кабинете, задумчиво потягивал что-то из небольшой плоской бутылки.

Он не мог смириться с тем, что жизнь его протекает теперь иначе, нежели он себе представлял.

Была еще одна причина, подливавшая масла в огонь, добавлявшая горечи и отравлявшая ему жизнь: несколько недель назад ему сообщили, что после серьезных размышлений и всевозможных проверок ему предлагают место корреспондента Чехословацкого радио в Соединенных Штатах Америки.

При других обстоятельствах он воспринял бы такое сообщение с восторгом и считал бы это наградой за многолетние мечты и старательность. Еще будучи студентом отделения журналистики, он сказал себе, что сделает все для того, чтобы увидеть мир: Париж, Лондон, Москву, Нью-Йорк. Великий мир — великий журналист. Он мечтал заниматься политикой, которая управляет судьбами народов.

И теперь, когда Мариану Валенту было за сорок, его мечта сбылась: его посылают корреспондентом в Нью-Йорк. Он был в зените творческого расцвета, опытный, зрелый журналист. Перед ним открывались двери в большой мир.

Но теперь он понимал, что исполнение даже самых смелых мечтаний не приносит счастья.

Одним из условий назначения на место собственного корреспондента за рубежом, помимо утомительных политических, профессиональных и личных проверок, было условие отъезда с женой. Так что, если Валенту хочется полететь в Нью-Йорк, ему надо сейчас же после развода на ком-то жениться, иначе все его усилия пойдут прахом и в США пошлют кого-нибудь другого. Желающих всегда более чем достаточно.

Мариан Валент понимал всю сложность своего положения. И пока его коллеги сосредоточенно обсуждали редакционные вопросы, он думал о том, где ему найти женщину, у которой он может попросить руку и сердце и с которой начнет новую жизнь в качестве корреспондента в США.

Он не мог себе представить, что ему снова придется проводить тихие, спокойные вечера в парке на лавочке, вести задушевные разговоры, стоять в ожидании на углу улицы и совершать долгие прогулки вдоль Дуная или на Железной студенке. Все это казалось ему смешным и ненужным.

(— Знаешь, Даша, ты — отличная девушка, с тобой обо всем можно поговорить. Я хотел бы очень многое тебе рассказать.

— Рассказывай, Мими. Я люблю тебя слушать. Положи мне голову на плечо.

Плечо уже задеревенело, а он все еще говорит:

— Знаешь, Даша, я чувствую, что с тобой я многого смог бы добиться. Мне хотелось бы кое-чего добиться, хотелось бы, чтобы люди обо мне говорили…

— Ты не такой, как другие, Мими. Конечно же, ты добьешься. Ты необыкновенный!)

Ты необыкновенный.

Он устало провел рукой по широкому грубоватому лицу и по редким своим волосам, подушечками пальцев прошелся по залысинам выше лба и на темени. Он ощутимо, почти физически, чувствовал, как стареет.

Оскар Освальд нервничал. Заседание даже еще не началось, а он уже нетерпеливо ждал, когда же оно закончится и он сможет уйти. Двадцать шестой номер «Форума» все еще не был укомплектован, а сегодня его нужно было сдавать в типографию. Не хватало одной фотографии, да еще целая полоса была отведена под репортаж о нефтехимическом комбинате.

В последнее время отношения между редакцией и типографией были и так довольно натянутыми. Однако, насколько ответственный секретарь помнил, они всегда были такими, но эта натянутость проистекала не из-за личных симпатий или антипатий. В огромной типографии Пресс-центра печатались все ежедневные газеты, журналы и заводские многотиражки. Был разработан четкий график, и типография обязана была его придерживаться. Но при таком объеме работы, когда выпускались десятки газет и журналов, это было делом довольно трудным. Часто в последнюю минуту прибегали сотрудники редакции, меняли уже готовые страницы и тем самым тормозили процесс производства. Изо дня в день, каждую неделю возникали большие и малые конфликты, вносящие в работу ритм постоянной лихорадки.

Оскар Освальд жил в этом напряжении вот уже несколько лет: с одной стороны, все время подгоняла типография, с другой — давила редакция. Ответственный секретарь пытался как-то согласовать интересы редакции с требованиями типографии, и ему удавалось это ценой невероятных усилий. Редакторы, словно нарочно, в самый последний день вносили в рукописи исправления и непременно хотели что-то изменить или улучшить именно в тот момент, когда уже начинали медленно раскручиваться колеса печатной машины.

Понедельник и вторник были критическими днями — в это время укомплектовывался номер, завершалось графическое оформление и подбирались самые свежие актуальные новости. В эти дни двери в секретариате не закрывались: приходили и уходили с рукописями редакторы, художник оформлял последние статьи, и Оскар Освальд следил за всем этим хаосом, словно господь во время потопа. Вот тогда он понимал и ощущал всю свою значимость. В то же время Освальд с горечью сознавал, что всего лишь присматривает за чужой славой, в то время как сам остается за кулисами. Он думал, что, в сущности, он ничем не хуже любого редактора «Форума», однако как журналист никак пока себя не проявил и все ждал своего часа. Он умел ждать, когда речь шла о будущем, он привык к этому с детства.

Он сердился на родителей за то, что дали ему такое несуразное имя. Уж если у человека фамилия Освальд, разве можно называть его Оскаром?! Вы только послушайте, как это звучит: Оскар Освальд! Он подозревал, что отец выбрал ему это имя либо в минуту гнева, либо из озорства. А может быть, это было протестом против однообразия жизни, повседневной скуки, безрадостной судьбы? Отец был человеком солидным, на работу ходил в черных нарукавниках, на брюках носил подтяжки и сам с собой играл в домино.

Сколько пришлось ему вытерпеть из-за своего имени, ведь братиславская улица всегда безжалостна! «Эй, парень, как тебя зовут? Осо, Каро или Вальдо? Господи, да как же тебя называть-то?!»

Он был сильным парнем, но в ответ на насмешки лишь молча сжимал кулаки и тем самым снискал уважение. Когда он встречал равного себе сильного противника, он старался, используя лесть, склонить его на свою сторону. Такова мораль братиславской улицы. Со времени его детства многое изменилось, да и сам он изменился, но кое-что из прежнего в нем осталось. «Если хочешь чего-то добиться, борись, завоевывай. Ничто не дается даром. В твоей игре все дозволено, все остальные — твои враги». И так далее.

Он ждал, когда будет решаться вопрос о месте заместителя главного редактора. Это место вполне отвечало его амбициям, его пониманию своей роли. Уважение и авторитет, само собой, никакого крика, никакой нервозности, организатор он крепкий, на него можно положиться. Он просто не знает лучшей кандидатуры. И Освальд стал рисовать в своем блокноте маленькие аккуратные квадратики.

Матуш Прокоп тем временем был занят своими мыслями, перескакивавшими с одного на другое. С минуту он думал о нефтехимическом комбинате в Буковой и о своем репортаже, вопрос о котором должен был решиться здесь с минуты на минуту. Он старался сосредоточиться и обдумать все аргументы. Однако тут же переключился на другое, полагая, что в нужный момент они сами собой придут на ум.

Микулаш Гронец снова звал его на рыбалку. Если будет время, можно хоть завтра. И так ничего в жизни не остается — лишь работа, редакция да семья.

Да еще Катя Гдовинова.

При воспоминании о ней он беспокойно заерзал на стуле. Нащупал в кармане ключ от квартиры своего приятеля, куда иногда приходил вместе с Катей. Матуш Прокоп вынужден был признаться себе, что жена Алиса никогда не волновала его так, как волнует Катя.

Катя и Алиса. Кто знает, если бы не было двоих сыновей, он, может, и развелся бы с Алисой, может, и женился бы на Кате.

Он покосился украдкой на Мариана Валента.

(— Скажи мне, Мими, почему ты, собственно, развелся?

— Я боялся иметь детей.

— И поэтому развелся?

— Я боялся иметь детей в этом дерьмовом мире, который каждую минуту может взлететь на воздух.

— И поэтому ты развелся?

— Я так боялся, что был не способен нормально спать со своей женой. Я не мог с ней жить, как живут миллионы мужей со своими женами.

— И поэтому развелся?

— Не знаю. Может быть, потому, что свою работу люблю больше, чем жену…)

Вспомнив этот разговор, Прокоп улыбнулся. Ведь и он любит газету больше, чем Алису.

…Он закрывается в своей комнате, закуривает трубку, оставшуюся от деда, ходит взад-вперед, слушает музыку, сидит, размышляет. Этот процесс он называет зарядкой аккумулятора. Схватывает идеи и новые мысли. Сосредоточивается. Пишет. Снова размышляет, зачеркивает написанное, пишет снова.

— Послушай, чем ты там занимаешься? Я тут уже с ума схожу с детьми, а ты прохлаждаешься. Займись ими хоть немного! Это все-таки твои сыновья! Или, может, тебе хочется помыть посуду?

— Папочка, нарисуй мне грузовик с прицепом!..

Он пишет потом, уже ночью, когда все улягутся спать, когда закончатся программы телевидения. Он чувствует себя уставшим и опустошенным. Он думает о Кате. Она журналистка, она понимает его, не то что Алиса.

Но даже Катя Гдовинова вовсе уж не такая самостоятельная и современная женщина, за которую она так любит себя выдавать. Конечно же, она была бы рада, если бы он развелся и женился на ней. Однако пока она избегает говорить об этом.

Матуш Прокоп обращается за помощью к воспоминаниям. Большая студенческая любовь, умные разговоры, встреча Нового года в горах, потом свадьба и рождение первого сына. Да-да, это еще находит в нем отклик. Он все-таки любил Алису.

Иногда он думает, что с Катей надо расстаться, что это надо бы сделать как можно раньше, покуда еще возможно. Но когда вспоминает, что сегодня после обеда они встретятся, эту мысль он отвергает тут же.

Надо еще позвонить маме, чтобы забрала старшего сына из сада, а младшего — из яслей. У Алисы сегодня на кафедре семинар, а он хочет побыть с Катей.

Он двинулся, было, к двери, но как раз в эту минуту она отворилась, и вошел Михал Порубан. Он сел на свое место и раскрыл блокнот.

3

— Товарищи, совещание считаю открытым, — сказал директор нефтехимического комбината в Буковой Юрай Матлоха и оглядел присутствующих. В директорском кабинете сидели оба заместителя, начальники цехов, заводской юрист Вера Околичная и главный инженер Мартин Добиаш. Совещание застало их несколько врасплох — ведь директор созывал производственные совещания регулярно раз в месяц или же когда не выполнялся план.

— Я буду краток, — продолжал Матлоха, постукивая карандашом по папке, в которой среди прочих материалов лежал и репортаж из «Форума». — Хочу обсудить с вами несколько мероприятий. — Он помолчал, не зная, что сказать дальше. О репортаже, который так беспокоил его, ему говорить не хотелось. — Вы знаете, какие у нас трудности с окончанием строительства очистных сооружений. До сих пор никакие настоятельные требования не помогают. — Он растерянно откашлялся. — Я понимаю, все мощности использованы. Но мы находимся в критической ситуации.

Он снова помолчал и раскрыл папку, словно искал там подходящие слова. Потом поднял глаза и посмотрел на своего заместителя по экономическим вопросам.

— Товарищ Мартиняк, тебе надо снова нажать на подрядчиков, чтобы они ускорили отделочные работы. Обрати на это внимание генеральной дирекции и министерства. Еще раз повторяю, положение очень серьезное.

Заместитель что-то старательно записывал в блокнот. Это был тихий, послушный человек лет пятидесяти, которого директор вытащил с маленькой бесперспективной должности и сделал своим заместителем. Мартиняк всегда и во всем поддерживал директора и усердно выполнял все приказания.

— Следующий вопрос, — продолжал директор уже более уверенным тоном. — Когда вы в последний раз чистили фильтры в отстойниках?

Никто не ответил.

— Ну? — Директор взглянул на начальника цеха нефтеперегонки.

— Но… — забубнил кругленький, краснолицый и лысоголовый Габриэль Гибала, вертя в толстых пальцах кофейную чашку. — Я точно не помню. Это было… в общем-то, довольно давно.

— Довольно давно! — взорвался директор. — Что значит «довольно давно»?! Вчера? Год назад? Пять лет?

— Фильтры очень некачественные, — стал заикаться Гибала. — Их приходится часто чистить и…

— Ну вот, здрасьте! — директор повысил голос. Ему так хотелось провести это совещание спокойно, но все напряжение сегодняшнего дня выплескивалось наружу, словно кипяток из котла. — Утверждая, что фильтры некачественные, ты сам же и говоришь, что чистили давным-давно!

— Но фильтры, действительно, очень плохие, — вмешался второй заместитель. — Их надо бы заменить. Сколько раз я уже обращал на это ваше внимание.

— Заменить, — проворчал Матлоха и неприязненно взглянул на своего заместителя. Только к нему директор обращался на «вы», и даже после нескольких лет совместной работы отношения у них не сложились. Это был худощавый, строгий и педантичный человек, начисто лишенный всякой фантазии. — У нас нет фондов, и нам никто их не даст, — продолжал директор недовольным тоном. — Но сейчас мы не станем обсуждать проблему фондов.

Матлоха отлично понимал, что заместитель подбросил ему новую проблему. Ни одно из предприятий республики не выпускает нужных фильтров, задерживающих отходы производства.

Фильтры, установленные в Буковой, были настолько старыми, что пропускали часть вредных отходов, и те попадали в Грон. На получение валютных фондов для закупки фильтров за границей надежды не было. Можно было найти только временный выход.

— Проверьте и прочистите фильтры, — приказал директор. Габриэль Гибала озабоченно кивнул.

— И еще… Проверьте перекрывающие вентили. А как обстоит дело с напорным баком?

— Мы собираемся отключить его, — сказал второй заместитель. — Так же, как и оборудование на перекачке. Но сделать это во время производственного цикла невозможно.

— У нас для этого есть суббота и воскресенье, — энергично прервал его директор и повернулся к Добиашу. — Матько, возьмешь это под свою ответственность. Собери бригаду, которая поработает в выходные.

Мартин Добиаш кивнул без особого энтузиазма.

— В гудроновых ямах скопилось огромное количество отходов, — продолжал директор и вдруг поймал себя на мысли, что он, собственно, повторяет аргументы журналиста из «Форума». — Может так случиться, что они перельются через край.

— Топка не справляется, — подал голос начальник второго цеха.

— Знаю, что не справляется. Именно поэтому мы должны найти оперативный выход.

Все молча ждали, оставляя директору право решать все самому.

— Надо сократить уровень производства, — отозвался чуть погодя Добиаш, — а план вытягивать за счет субботы и воскресенья.

— Сократить уровень мы не можем, — возразил директор, — а вот топка должна работать бесперебойно.

— Такого режима она не выдержит, — напомнил второй заместитель. — Она не рассчитана на такую мощность.

Теперь подала голос юрист:

— Людям это может не понравиться. Ведь начинается время отпусков.

Директор пожал плечами.

— Ответственность за комбинат несу я! А кроме того, не задаром же они будут работать!

— Не все решают деньги, — сказал с улыбкой заместитель по экономическим вопросам. Вид у него при этом был самый беззаботный, но он чувствовал, что в коллективе зреет несогласие с директором.

— Давайте оставим эти споры, — Матлоха насупился. — Пока я директор, последнее слово за мной!

— Это так, — кивнув, подтвердил Мартиняк и снова что-то стал записывать. — Товарищ директор прав. Я предлагаю действовать согласно его указаниям.

Поведение заместителя по экономическим вопросам было неприятно Матлохе; он не любил, когда с ним угодливо соглашались, но точно так же не любил, когда с ним упрямо спорили. На этот раз он в душе поблагодарил Мартиняка, что тот положил конец дискуссии, пусть даже таким глупейшим способом.

— Лучше всего было бы купить новый напорный бак и заменить им старый, — сказал второй заместитель. — Вы же знаете, что мы его уже ремонтировали, но ведь латать до бесконечности мы не можем.

Директор не мог сдержать раздражения.

— Не надо меня учить. Напорный бак должен выдержать. Новый не предусмотрен сметой, поэтому свяжитесь с Добиашем и возьмитесь за ремонт!

Второй заместитель нехотя кивнул.

— Матько, подбирай ребят и поступай в распоряжение Хабера. Итак, напорный бак, фильтры и нефтеперегонное оборудование! Надеюсь, все ясно?

Директор замолк и с минуту что-то обдумывал. Потом повернулся к начальнику второго цеха, молодому инженеру Хутире. Тот лишь недавно окончил институт и, едва поселившись в Буковой, начал строить собственный дом. Это тоже был директорский кадр.

— Йожко, для сжигания отходов получишь еще двоих ребят, нужно сжечь как можно больше. Придется поднапрячься в выходные.

Молодой инженер недовольно пожал плечами.

— Матько, проверь уровень отходов в гудроновых ямах.

Добиаш молча кивнул в ответ, и директор, сложив руки на столе, стал обдумывать, что можно еще предпринять.

— Да, чуть не забыл! — проворчал он и взглянул на Веру Околичную. Это была молодая, прелестная женщина, напоминавшая скорее стюардессу, нежели блюстительницу законов. — Что предусмотрено законом за несоблюдение инструкций?

— Вы имеете в виду халатное отношение, которое может привести к экологической аварии?

— Ну… что-то в этом роде.

Вера Околичная всего два года назад закончила юридический факультет и к своим обязанностям юриста на производстве относилась весьма серьезно. Она быстро поняла, что на нефтехимическом комбинате больше всего хлопот у нее будет со штрафами за нарушение инструкций об охране окружающей среды. На совещание она взяла с собой сборник законов и статью «Право и окружающая среда в социалистическом обществе».

— Вышел закон за номером 138 дробь 1973, так называемый водный закон, — стала шпарить она почти наизусть. — Параграф 23, часть первая, говорит, что «при сбрасывании сточных вод и других производственных отходов в наземные и подземные водные источники руководителям предприятий вменяется в обязанность строгий контроль, имеющий своей целью не допустить изменение или ухудшение состояния воды. Руководители предприятий, сбрасывающих сточные или отработанные воды, обязаны обеспечить обезвреживание этих вод любыми способами, соответствующими современному развитию технического прогресса».

Директор пытался сосредоточиться и понять смысл этой длинной юридической формулировки.

— Слишком общее определение, — пробормотал он.

Вера Околичная моментально открыла тонкую брошюрку с объяснениями и дополнениями к законам, в эту минуту она с удовлетворением вспомнила старого профессора Матейку, любившего повторять: «Вы не можете помнить все! Важно, чтобы вы знали, где и что искать!»

И она быстро нашла то, что искала.

— Вот. «Особое внимание уделяется охране водных пространств от загрязнения нефтепродуктами, — цитировала она. — К нефтепродуктам относятся углеводороды и их смеси, в первую очередь бензин, бензол и его производные, дизельное топливо, керосин, авиационный бензин, отопительные и дегтярные масла; к нефтепродуктам не относятся материалы с вязкостью, превышающей температуру 50° Цельсия».

Она спокойно закрыла брошюру и гордо посмотрела на собравшихся, проверяя, какое все это на них произвело впечатление. Она сама не совсем поняла эту фразу и точно не знала, спускает ли комбинат в Грон отработанные воды с углеводородом, она не имела ни малейшего представления, что такое вязкость, но по лицам заместителей, начальников цехов, да и самого директора видела, что прочитала что-то очень важное и что ее слова произвели впечатление. Все молчали, размышляя и словно взвешивая значение этой последней фразы.

Спустя некоторое время молчание прервал директор.

— Мы вернемся к этому, когда потребуется. А пока прошу вас всех безотлагательно выполнить мои указания. Спасибо.

Когда все вышли, Матлоха остался сидеть, устало глядя на пустые кофейные чашки. Он сделал все, что мог.

После совещания у директора Мартиняк, его заместитель по экономическим вопросам, заперся у себя в кабинете и взялся за телефон. Прежде всего он набрал номер референта строительного управления «Хемоиндустрия», а потом заместителя директора по производственным вопросам и обоим сказал, по сути, одно и то же:

— Товарищи! Вы срываете сроки, пошевелитесь-ка хоть немного! Старик нас совсем заел из-за этой станции. Положение, действительно, серьезное, так вы уж там постарайтесь, возьмите на себя хоть какие-нибудь обязательства. Придумайте хоть что-нибудь!

И референт, и заместитель дружно отвечали, что они исчерпали все ресурсы, что не хватает мощностей, но все-таки они посмотрят, что можно сделать. Потом, гораздо почтительней, он говорил с референтом генеральной дирекции в Братиславе, кратко изложил ситуацию и повторил основные требования. Человек из генеральной дирекции разговаривал с ним нервно, мол, обо всех этих проблемах они отлично знают, бьются над ними, но пусть и товарищ поймет, что на их плечах не только комбинат в Буковой, но и все нефтеперерабатывающие предприятия Словакии. А если положение, действительно, настолько серьезное, пусть буковчане обращаются в министерство.

Заместитель директора все это аккуратно записывал.

Наконец он связался с министерством. В четвертый раз он повторил монолог о трудностях на комбинате и просил действенного вмешательства. В министерстве только удивлялись и пожимали плечами, почему, мол, нельзя решить все вопросы на уровне генеральной дирекции. Пусть, мол, товарищ поймет, что министерство руководит работой нескольких производственных объединений, и если им придется разбираться отдельно с каждым предприятием, то все сотрудники министерства будут ночевать на своих рабочих местах.

Потом Мартиняк продиктовал секретарше четыре письма: два из них — в «Хемоиндустрию», одно — в генеральную дирекцию и одно — в министерство. Содержание писем почти полностью соответствовало содержанию предыдущих телефонных разговоров. Копии он заботливо сложил в папку. Часов в двенадцать он отправился обедать с твердым сознанием, что сегодня полностью отработал свою зарплату заместителя директора.

Начальник первого цеха Габриэль Гибала сразу же после совещания вызвал двух рабочих, которые раньше чистили фильтры в отстойниках. Конечно, Хабер прав, говорил он себе, необходимы новые фильтры, старые превратились уже в решето.

Фильтры можно было чистить только после смены, когда останавливалось производство. Оба рабочих, молодые ребята, конечно же, имели на вечер свои планы: они играли в клубе в духовом оркестре, а разве может оркестр обойтись без них, если оба во всю силу своих молодых легких дули в большие медные трубы. Поэтому они договорились с Гибалой, что фильтры вычистят завтра, а в пятницу за это возьмут отгул. Потом Гибала осмотрел перекрывающие вентили на перегонном оборудовании. Он знал, что кое-где треснул трубопровод, что оба вентиля прилегают неплотно, но не так уж все это серьезно, ведь работали в такой ситуации уже несколько месяцев. Про себя он подумал, что директор зря паникует, оборудование как-нибудь выдержит, да и с ремонтом можно пару дней обождать. И без этого хватает забот. Несколько минут он с самым серьезным видом осматривал оборудование (на случай, если кто-нибудь за ним наблюдает!), потом озабоченно сновал взад-вперед по заводскому двору и наконец, вернувшись в цех, выбросил все это из головы.

Спустя некоторое время у того же самого оборудования остановился заместитель директора по техническим вопросам Хабер. Никак не складывались у него с Матлохой добрые отношения, каждый раз Хабера возмущало и унижало обращение директора со своими подчиненными. Мол, не учите меня! Словно инженер Хабер какой-нибудь сопливый мальчишка!

Хабер считался одним из самых уважаемых специалистов по производству масла. Он несколько лет занимался исследовательской работой, публиковал свои результаты в отраслевых и научных журналах и часто выступал на международных симпозиумах. Когда он перешел к практической деятельности, то очень быстро и оперативно внедрил свой научный опыт в производственную сферу. Это был хороший организатор, завоевавший авторитет и своей компетентностью заслуживший всеобщее уважение.

Однако ему не везло. Его младший брат эмигрировал в Канаду, и этот факт стал своеобразным барьером для Хабера в продвижении по служебной лестнице. Он был убежден, что руководил бы комбинатом ничуть не хуже, а, пожалуй, даже лучше Матлохи. Он чувствовал, что директора вполне устраивают такие отношения между ними. «Да-да, Хабер — отличный работник, прекрасный специалист, без которого комбинату трудно обойтись, да-да, эксперт по производству масла, но… не более того».

Напорный бак ремонтировали уже дважды; и сегодня директор принял решение провести так называемый генеральный ремонт. Но это очень рискованно. Бак находится под высоким давлением, а металл уже износился. Однако его замена не предусмотрена сметой, так что придется ему еще послужить какое-то время. Заместитель пожал плечами: ну что ж, он предупредил об опасности! В конце концов, за комбинат отвечает Матлоха!

Когда он осматривал оборудование в цехе перегонки, он обратил внимание, что по трубопроводу, извиваясь, от одного угла до другого тянулась трещина. Он тут же подумал, что надо остановить производство и заменить лопнувшую трубу, и направился, было, к административному зданию, но остановился на полпути. Приказ директора был однозначен: отремонтировать бак и оборудование. Отремонтировать, а не заменить!

Чинить так чинить, подумал он со злорадным удовлетворением, очень надо связываться с Матлохой! Все это ни к чему, раз директор что-то решил, он нипочем своего мнения не изменит. И ему опять вспомнился этот раздраженный голос: «Не учите меня!»

Хабер развернулся на каблуках и направился в слесарную мастерскую. Мастера там не было, он пошел добывать какие-то материалы, двое рабочих возились со сгоревшим трансформатором. Он приказал им все бросить и тут же идти ремонтировать лопнувший трубопровод. Они ответили вежливо, но непреклонно, что им надо закончить работу с трансформатором, поскольку его ждут в лаборатории, а трубу они осмотрят завтра, и для этого первый цех должен на время приостановить работу. И кроме всего прочего, им потребуется для работы еще пять-шесть человек.

Хаберу не хотелось переругиваться с ними, он просто принял это к сведению и ушел в свой кабинет, рассеянно бурча что-то под нос.

Инженер Хутира сразу же после совещания встретился с Мартином Добиашем в коридоре возле конструкторского бюро. Камера обжига, или топка, как ее называли, совершенно не справлялась со сжиганием отходов от перегонки и работала все время с перегрузкой. Она находилась в ведении Хутиры. Молодой Хутира, фамильярно подхватив Добиаша под ручку, оттащил его в сторонку. Убедившись, что их никто не слышит, он попросил Мартина, чтобы тот дал ему на субботу и воскресенье надежных людей для сжигания отходов. Он сам не может никак остаться на выходные на комбинате, и Матько, конечно же, должен его понять. Ведь Матько, мол, знает, что он начал строить собственный дом и как раз на субботу и воскресенье пригласил мастеров. «Ты не знаешь, Матько, как нынче трудно с мастерами: наймешь их с грехом пополам, потом вари им обед, угощай водкой и пивом, доставай сам все материалы, короче говоря, сам на них вкалывай! Ты только пойми, что теперь, когда я с ними уже договорился, отменить ничего невозможно, в следующий раз они просто наплюют на меня! Ну неужели нельзя устроить так, чтобы топка и без меня работала как следует?! В конце концов, это дело простое, ну что там может случиться? Когда тебе понадобится, я тебя тоже выручу!..»

Добиаш в растерянности ворошил волосы на голове. Он ответил, что попробует что-нибудь придумать и даст Хутире об этом знать. Потом он пошел собирать людей для авральных работ. Он был недоволен. Его злили несправедливые упреки директора, ему не нравилось наплевательское отношение Хутиры к своим обязанностям, ему многие вещи на комбинате были не по душе.

Он вышел во двор и тут же увидел, что черные тучи сгустились и приближаются к Буковой. «Кажется, будет приличная гроза», — подумал он.

Главный редактор «Форума» Михал Порубан уселся на стул, положил руки на стол, сцепил пальцы и задумался. Он словно забыл о том, что в комнате сидят заведующие отделами и что начало совещания и так задержалось. Он думал о разговоре с Матлохой. Он думал о тех удивительных случайностях, которые связывают и разъединяют людей, вмешиваются в их судьбы, влияют на их решения и взгляды. Он вспоминал, как они познакомились с Матлохой в горах во время Восстания. С тех пор прошло сорок лет, и у Порубана даже мороз пошел по коже при мысли, сколько же времени утекло с той поры, он покрутил головой, не веря самому себе — ведь скоро полстолетия!

Они долгое время почти не встречались, да и редкие встречи были случайны — то в министерстве, то где-нибудь на приеме или неожиданно прямо на улице, в толчее пешеходов, один вдруг окликал другого. Времени всегда хватало только на то, чтобы перекинуться словом-другим, обменяться рукопожатием, потрепать по плечу: как же время бежит! А помнишь, тогда в горах? Тогда в горах! А тогда, после войны… а тогда, в пятидесятых… А тогда! Это было тогда. А теперь они оба вот-вот уйдут на пенсию и подходит к концу второе тысячелетие. И сегодня они уже не могут ни думать, ни вести себя, как тогда. Тогда достаточно было повысить голос, ударить кулаком по столу, обронить несколько значительных слов, таких, как «сознательность», «бдительность», «необходимость». Это было тогда. Но кого и в чем теперь убедишь, повысив голос? Кто испугается сегодня, если треснешь кулаком по столу?

Многое изменилось, думает Порубан и мысленно улыбается: «Как старомодно гляжу я на мир!»

Случаю вновь было угодно связать их с Матлохой. Об этом позаботились Матуш Прокоп и его репортаж.

Кто-то закашлялся в комнате, и главный редактор вернулся на землю.

— Извините, — он виновато улыбнулся и посмотрел куда-то вдаль. — Можно начинать. В первую очередь рассмотрим номер двадцать шестой, который отсылаем в типографию завтра.

Перед Оскаром Освальдом на столе лежали материалы номера, часть из которых уже находилась в типографии. Он оглядел всех собравшихся:

— На первой полосе — передовая, фотография и фельетон на одну колонку. На второй — краткие сообщения, письмо из Праги и комментарий по случаю окончания школьного года. На третьей полосе… — Освальд запнулся. — На третьей полосе должен быть материал о нефтехимическом комбинате. Но у меня до сих пор его нет.

— Репортаж у меня, — сказал главный редактор. — Мы вернемся к нему позднее.

Освальд беспокойно заерзал на стуле, покосился на главного, но тот уткнулся в свои записи. Ответственный секретарь кивнул с выражением немого упрека и продолжал:

— Так… Разворот четвертой и пятой полос. На четвертой — репортаж Клиштинца о братиславском автозаводе, подвал отведен для комментария о новых аспектах интеграции в странах СЭВ. На пятой — беседа с заместителем министра просвещения о реформах в системе образования, далее колонка фельетониста, а в самом низу заметка о туризме, иллюстрированная фотографией.

Разворот четвертой и пятой полос делили между собой экономический отдел и отдел социальной жизни, и поэтому часто на совещаниях никак не могли решить, какой материал важнее и актуальнее. На этот раз планирование номера обошлось без вспышек раздражения со стороны конкурирующих подразделений редакции.

— Международники дали на шестую полосу комментарий о стратегии ОПЕК, — продолжал ответственный секретарь. — А подвал занимает обзор международных событий. На седьмую полосу идет материал, заказанный редактору «Правды» о поездке по Ближнему Востоку. Вместе с фотографиями он занимает целую полосу.

— Полоса номер восемь, — Освальд перевел дыхание, — комментарий к актуальным событиям, французские коммунисты перед президентскими выборами, последствия ирано-иракской войны, переговоры между СССР и США об ограничении ядерных вооружений в Европе. Подвал занят статьей о положении в Китае.

Перед Освальдом лежали разложенные бумаги, фотографии, блокнот, он что-то искал, перебирая их, потом продолжал все тем же монотонным голосом:

— Разворот десять-одиннадцать… репортаж Микулаша Гронца о дунайской дельте после окончания строительства плотины Габчиково — Надьмарош. И фотография.

Матуш Прокоп приподнял голову и посмотрел на ответственного секретаря, ожидая, что он скажет по поводу репортажа, ведь материал шел по отделу социальной жизни.

Гронцу очень важен был этот репортаж. Да и Дунай для него был очень важен. Прокоп представил себе его овальное грубоватое лицо с крепким подбородком и широким носом, густую щетку седеющих волос и живые колючие глаза под широкими, торчащими во все стороны бровями. Вспыльчивый спорщик, рассеянный слушатель, журналист с писательскими амбициями, его репортажи изобиловали описаниями природы, литературными оборотами и диалогами.

Он подчинялся только своему журналистскому чутью, игнорируя документалистику, библиографию, всякую научную информацию. («Вы делаете из газеты бюллетень! А куда делся человек, его теплота, его чувства?! Читателя интересует не только то, что какой-то ученый открыл новый вирус, но и какого цвета галстуки он носит».) Однажды он отправился на недельку-другую по Словакии на машине, долго о нем никто ничего не знали не слышал. Потом он появился в редакции уставший, заросший, с сияющими глазами и страстным желанием поспорить. Обычно он приносил материал, который становился сенсацией: о последнем словацком дротаре[4], о самом старом жителе Словакии, о спелеологах, открывших пещеру, о тайных коридорах Кремницы, о кладе, который где-то нашли водолазы.

Репортаж о судьбе дунайской дельты, который выйдет в двадцать шестом номере, — это ностальгическое воспоминание о старом Дунае, это репортаж о природе и о живущем в ней человеке.

— Переходим к тринадцатой полосе, — снова раздался голос ответственного секретаря. — Здесь у нас экономический комментарий к выполнению плана за первое полугодие, затем критические заметки о недостатках в капитальном строительстве. Потом… на страницах четырнадцать и пятнадцать две теоретические статьи: «Противоречия между ЕЭС и США и Японией» и размышления о связи научных исследований с практикой.

Освальд положил на стол свои могучие лапы, слегка наклонил голову, и в его голосе послышался упрек:

— На этом развороте нет ни одной фотографии. С оформительской точки зрения он очень скучен. Да, откровенно говоря, и с точки зрения содержания не многим лучше.

Ответственный секретарь искоса глянул на заведующего экономическим отделом, это его материалы заполняли разворот. Климо Клиштинец на упрек никак не среагировал, он поигрывал карандашом, и лицо его не выражало никаких чувств.

— Может быть, как-то поменять страницы? — спросил главный редактор.

— Трудно, — категорично и быстро возразил ответственный секретарь. — Нам бы пришлось выбросить уже набранное или сильно сокращать статьи. А времени на это уже нет.

— Надо было подумать об этом, когда планировали номер, — проворчал главный. Он покосился сначала на Клиштинца, а потом на Освальда, поскольку ответственный секретарь тоже отвечал за составление полос. Он хотел напомнить ему об этом, но потом подумал, что и сам виноват, и быстро добавил: — Сейчас уже ничего менять не будем, но на будущее нам надо быть внимательнее.

Всем показалось, что Клиштинец хочет что-то сказать, поэтому Освальд выдержал паузу, но поскольку заведующий экономическим отделом молчал, ответственный секретарь перевернул следующую страницу в своей папке.

— Культура… На страницах шестнадцать и семнадцать проза и поэзия, с иллюстрациями. Полосы укомплектованы и отправлены в набор. На восемнадцатой полосе — беседа, — ответственный секретарь взглянул на заведующую отделом культуры. — Но до сих пор у нас нет фотографии.

Клара Горанская уже держала в руке фотографию и без единого слова пододвинула ее секретарю. Освальд потянулся через стол и проворчал:

— Вы должны были сделать это уже давно. Совершенно напрасно тормозите производственный процесс. Вот Крижан весь в этом — напишет статью, а портрет пусть достает секретарь!

Клара собралась объяснить, почему задержались с фотографией и почему Кароль Крижан не сдал ее вовремя, однако потом передумала — ни к чему повторять всем известные истины. Крижан проделывал такое не впервые, он был неисправим.

Кароль Крижан был ровесником Матуша Прокопа, Даниэля Ивашки и Кати Гдовиновой, они вместе учились на кафедре журналистики и вместе пришли на работу в «Форум». Однако он не отличался таким честолюбием, как они, во всяком случае, оно у него никак не проявлялось. Клара Горанская была убеждена, что Кароль Крижан относится к своим товарищам со снисходительным презрением, и в этом он был похож на нее.

Крижан любил удобства — на работу приходил, когда заблагорассудится, со сдачей материалов всегда запаздывал, а на все упреки и выговоры отвечал скромной улыбкой и недоуменно вскидывал брови. Клара, а за ней и главный редактор пытались перевоспитать Крижана: ругали его, предупреждали, критиковали с глазу на глаз и публично, срезали премии, но Крижану было все едино, он клялся, что исправится, и делал все по-своему. Со временем редакция смирилась: Крижана исправить невозможно.

— Девятнадцатая? — спросил главный и выжидательно посмотрел на Клару Горанскую.

Вместо нее ответил секретарь:

— Рецензия Кати Гдовиновой, две фотографии и заметки с Пражской весны. На двадцатой — две рецензии и иллюстрация с выставки венгерской графики. Страница двадцать первая: заметки и краткие сообщения. Приложение: «Угрожает ли человечеству экологический кризис?» И на последней, двадцать четвертой, полосе — окончание статьи о терроризме на Западе.

Он помолчал и закрыл папку.

Главный редактор страница за страницей представлял себе двадцать шестой номер газеты. В общем, на каждой из них попадались интересные добротные материалы, но чего-то все-таки не хватало, какого-то мятежного духа, чего-то острого, привлекательного для читателя, того, что журналисты называют «перчинкой».

— Номер укомплектован? — спросил он ответственного секретаря.

— Кроме третьей полосы, — напомнил Оскар Освальд.

— Да, да, — кивнул Порубан и положил перед собой репортаж Прокопа. Он подумал о том, что как раз такой статьи в номере и не хватает.

— Я говорил с директором комбината, — сказал он и посмотрел на Прокопа.

— И что он?

— Злится, естественно. Говорит, что во всем виноваты поставщики.

— Я проверю, — сказал Прокоп после минутного раздумья. — В конце концов, это вопрос двух-трех телефонных звонков. Завтра можно материал дополнить.

— Завтра! — взорвался ответственный секретарь. — Вы отдаете себе отчет в том, что существует график работы!

— Черт с ним, с графиком, — раздраженно сказал Прокоп. — Мы тут что, работаем на типографию или типография работает на нас?

— Ну, тихо, тихо! — призвал их к порядку главный. — Надо решить, публикуем ли мы вообще этот репортаж.

Это был его проверенный метод: будучи сам в чем-то уверен, он все-таки хотел это обсудить со всеми. Так создавалось впечатление большей демократичности.

— Для меня вопрос только в том, чтобы не нарушать график, — нервно сказал секретарь. — Я не хочу распространяться на тему, хорош или плох репортаж. У нас есть в резерве материал о «диких» дачах, он, по крайней мере, ничем не хуже материала Прокопа.

Климо Клиштинец наклонился вперед, словно прося этим движением слова и желая подняться.

— Я согласен с ответственным секретарем, — сказал он тихо, — хотя по другим соображениям. Для меня речь идет не о графике, у меня вызывают сомнения некоторые утверждения, содержащиеся в материале. Мы не можем в качестве аргумента высказывать предположение, что комбинат не должен был строиться на Гроне. Не должен был… Мало ли чего не должно было быть! Сейчас речь идет о деле гораздо более важном, чем Грон, чем окружающая среда. Речь идет о химии. Все мы хорошо знаем, какое значение имеет химия для нашей промышленности…

— Да, знаем, — перебил его Прокоп нетерпеливо, и по лицу его было видно, как он пересиливает себя, стараясь говорить спокойно. — Но мы знаем также и то, что комбинат загрязняет реку и дело легко может кончиться экологической катастрофой. Катастрофой! — все-таки взорвался он, но потом продолжал уже более спокойным тоном: — Да и вообще, стоит ли нам сейчас обсуждать вопрос, какое значение имеет химия для нашей промышленности. Это ясно даже моему сыну, который еще в детский сад ходит. Проблема в другом. Спроектировать и построить комбинат в верхнем течении реки — это бессмыслица. Это относится и к Буковой. Когда рождался проект, никто не мог предвидеть, что комбинат погубит реку и до такой ужасной степени. Да, это я могу допустить. Но это не означает, что я согласен с этим. Комбинат в его сегодняшнем состоянии представляет серьезную угрозу. И я обращаю на это внимание, я предупреждаю. Повторить вам все аргументы? Отстойник, гудроновые ямы, недостаток мощностей, высокий план, фильтры, испорченное оборудование. Разве всего этого недостаточно? Я не против химии, я против безответственности!

Клиштинца задело замечание о детском садике.

— Мне кажется, что вы слишком еще молоды для подобных замечаний, — сказал он скрипучим голосом. — Да кто ты такой? По какому праву так разговариваешь?

— Спокойно, товарищи! — вмешался главный редактор. — Давайте по-деловому. Есть ли у кого еще какие-нибудь предложения или замечания?

Мариан Валент, который до сих пор безучастно слушал своих коллег, поднял два пальца правой руки, желая взять слово.

— Вопрос загрязнения окружающей среды — серьезная международная проблема, — начал он так, словно выступал где-нибудь на симпозиуме. — При ЮНЕСКО создана комиссия, которая занимается экологическими вопросами. Уж если и могут прийти к соглашению народы этого разделенного мира, то это как раз по вопросам и проблемам окружающей среды. Должен вам сказать, что правительства большинства стран считают загрязнение воды, воздуха и почвы делом чрезвычайно серьезным. — Он помолчал, вздохнул и продолжал тем же тоном: — Может быть, вы помните… несколько лет назад возле французского побережья потерпел крушение либерийский танкер «Амоко кадиз»? Я тогда был во Франции и случайно оказался в Бретани. Это было в самом начале весны. Бретонцы как раз в это время готовятся собирать устриц. Но вся рыба и все морские животные погибли… Я сам это видел. Весь берег покрылся толстым слоем маслянистой грязи… Ужас какой-то! В море вытекло около трехсот тысяч тонн нефти, вы можете себе это представить? Говорю вам, это ужас! В Дублине взорвался французский танкер «Бетельгейзе», и в море вытекло двести тысяч тонн нефти. У испанского побережья разбился танкер «Андрос Патриа», вылив в море шестьдесят тысяч тонн нефти… Это были экологические катастрофы, ущерб от которых с финансовой точки зрения подсчитать невозможно… И в каждом отдельном случае все газеты и общественность не раз обращали внимание на опасность приближения таких судов к берегам.

И хотя… И хотя я не утверждаю, что этот комбинат представляет для Грона такую же опасность, как вышеназванные корабли… все-таки определенную аналогию здесь можно провести. И я за то, чтобы мы писали об этом. Ну, а если действительно что-нибудь случится?

Завотделами и главный редактор одновременно посмотрели на Климо Клиштинца: тот сидел, казалось, абсолютно спокойно, почти неподвижно, лицо его было ровным и гладким, и лишь губы слегка кривила усмешка.

— Это и в правду весьма прискорбно, — сказал он, когда Валент кончил говорить, — но лично мне это ничего не говорит о ситуации в Буковой. Репортаж Прокопа лишь описывает конкретную ситуацию и, более того, искажает ее. Если бы положение в действительности было таким серьезным, как его описывает автор, руководство комбината, безусловно, занялось бы решением вопроса, а вместе с ним и генеральная дирекция, и министерство, и еще бог знает кто. Это их обязанность. Мы издаем газету не для того, чтобы давать советы директорам и министрам.

— А почему нет? — пробурчала Клара Горанская. — Что, директора и министры не тем же способом на свет появляются, что ли?!

Все облегченно засмеялись, лишь заведующий экономическим отделом оставался серьезным, с его лица исчезла даже слабая усмешка.

— Я против публикации материала товарища Прокопа, — сухо сказал он.

Главный редактор понял: дискуссия окончена, теперь решение зависело от него.

— Товарищ Клиштинец прав, — начал он и скорее почувствовал, чем увидел, удивление на лицах сотрудников. — Газета, действительно, не орган управления. Для этого есть управляющие, ответственные работники, министерства. Товарищ Клиштинец прав и в том, что обращать внимание на недостатки в работе, на ошибки и упущения в управлении производством, на безответственность и равнодушие должны в первую очередь соответствующие руководящие органы. За это им, в конце концов, платят зарплату. В-третьих, и товарищ Клиштинец опять тут прав, решение всех этих проблем находится в руках все тех же управляющих, районных и областных органов и соответствующих министерств.

После этих слов все были убеждены, что спорный вопрос решен.

— Но коль скоро всего этого не делают ни директора, ни министры, то время от времени это приходится делать журналистам, — продолжал главный, не меняя тона. — Главным образом тогда, когда деловая и конструктивная критика есть вещь необходимая, неизбежная. И я скажу вам, товарищи, что если в каждом номере у нас не будет критического материала, если мы не будем последовательно добиваться своего права на критику, то жалко бумаги, на которой мы печатаемся.

Он откашлялся и хотел, было, подняться и пройтись по комнате, заложив руки за спину, как делал, когда находился один, — так ему легче думалось. Но сейчас он лишь оперся о зеленое сукно стола.

— Ну, конечно же, — он оглядел присутствующих, — нас будут обвинять бог знает в чем. Есть такие люди, которые попытки посягнуть на их руководящее кресло расценивают как попытки посягнуть на социализм. Но если мы не можем критиковать глупость, недееспособность, разгильдяйство, значит, мы не можем критиковать вообще — это, мол, вовлечет нас в следующую конфликтную ситуацию. Абсурдная точка зрения!

С минуту он помолчал, словно хотел, чтобы до коллег лучше дошли его слова.

— У читателей ведь открыты глаза. Пожалуйста, не надо недооценивать их! Они видят все недостатки и открыто о них говорят. А мы при этом должны делать вид, что у нас все в полном порядке?!

Он снова оглядел всех и чуть дольше задержал взгляд на Матуше Прокопе.

— Мы должны считаться с тем, что те, кого мы критикуем, будут защищаться. Вы же знаете, лучший способ защиты — нападение. Они будут искать ошибки не у себя, а у нас! И это предъявляет к нам, к нашим критическим материалам самые строгие требования: наша критика должна быть деловой, правдивой, объективной и конструктивной.

Он украдкой посмотрел на часы: совещание затягивалось.

— Репортаж о нефтехимическом комбинате публикуем в этом номере. Правда, с теми изменениями, о которых мы тут говорили. Товарищ Прокоп должен сдать готовый материал завтра до обеда.

Порубан одним взглядом обвел все лица, но никаких изменений на них не обнаружил. Клиштинец безучастно покуривал, Прокоп был по-прежнему сосредоточен и напряжен, Клара Горанская сидела, наклонив голову, Валент задумчиво смотрел прямо перед собой, морщины возле рта Освальда не исчезли.

— Прежде чем приступим к обсуждению номера двадцать семь, сделаем десятиминутный перерыв, — главный устало поднялся со своего места.

Катя Гдовинова нетерпеливо посмотрела на часы: черт бы их побрал, подумала возмущенно, совещаются до посинения. До каких же пор будет тянуться это паршивое совещание? Скоро обед, а перед ней гора рукописей, список необходимых телефонных звонков и еще несколько писем. Кроме того, нужно обсудить с заведующей отделом материалы для следующего номера, сходить на пресс-конференцию, да еще хочется пойти с Матушем пообедать. Если редколлегия затянется, то пресс-конференция отпадает сама собой да и обед, по-видимому, тоже.

Дано Ивашка и Кароль Крижан уже ушли, Ивашка — на конференцию, а Крижан, должно быть, на кофе или в бистро. В отделе осталась одна секретарша.

Катя Гдовинова злилась: работы — выше головы, все куда-то исчезли, а она должна тут сидеть и работать за весь отдел, когда за окном жарит солнце и наступает желанное лето. Рукописей на столе не убавлялось, а телефон каждую минуту противно верещал. И тут она с упрямой настойчивостью решила бросить все как есть и подняться на самый последний этаж Пресс-центра, в кафе.

Она сказала секретарше, что идет по делам, взяла сигареты, кошелек и вышла из отдела.

В здании Пресс-центра кутерьма, казалось, достигла высшей точки. Все слова, жесты, движения и мысли слились в сплошной гул. Все пришло в движение, люди скапливались группками, и тут же эти группки распадались, они сходились и расходились, и у Кати было ощущение, что она пробирается сквозь густые дебри слов, долетающих до нее со всех сторон и нависающих над ее головой, словно ветви над речкой. Она слышала стук пишущих машинок, телетайпов, разноголосицу телефонов — в эти минуты рождалось лицо газет и журналов, дом которых был здесь, под крышей Пресс-центра. Поздней, уже после обеда, тут снова все успокоится, утихнет, и лихорадить будет только редакции ежедневных газет, которые к вечеру должны подготовить первые верстки.

В кафе Пресс-центра было почти пусто — лишь изредка парочками сидели редакторы с авторами, которые спрятались здесь от редакционной суматохи. Катя уселась к большому, освещенному солнцем окну и заказала кофе. Здесь стояла приятная тишина, и солнечные лучи согревали, снимали нервное напряжение, как потоки воды смывают грязь и пот с уставшего тела. Она расслабилась, вытянув ноги, закурила сигарету и, помешивая кофе, ждала, что же теперь придет ей в голову.

Из окна виднелась широкая лента Дуная, который почти незаметно плыл в своем русле, неуклонно и равномерно неся свои воды, зачарованный прелестью берегов и видениями далекого моря. Ей казалось, что сама она стала рекою, укрощенной стихией, водою, которую гонит какая-то неизбежная сила, влекущая к цели. В этом была какая-то внутренняя стремительная тяга и одновременная покорность реки, скованной тесными берегами и привычным течением вод.

Катя Гдовинова была очень красива. Она была просто прекрасна. Сколько она себя помнит, с этим всегда были связаны неприятности. Еще в начальной школе в нее были влюблены все одноклассники, да к тому же некоторые учителя, и все девчонки дружно ее ненавидели. Уже в гимназии она вызывала нешуточные страсти. («Катя, бога ради, если ты меня бросишь, я покончу с собой! Я убью себя, ей-богу, убью! Из-за тебя, Катя!») Ей было скучно.

У нее не было подруг, поскольку каждая девушка рядом с ней казалась дурнушкой. Она жила среди мужчин. Куда бы она ни пришла, тут же разгорались ссоры, вражда, зависть. Мужчины сразу же отрывались от работы, забывали о женах и детях, двое из-за нее развелись. Она научилась презирать их, они были смешны в своем смирении, высокомерии и самовлюбленности. Они восхищались ею и одновременно боялись. Ни с одним из них она долго не выдерживала, ее отталкивала любая привязанность.

Она не была ни кинозвездой, ни манекенщицей из журналов мод, ее красота была холодной, опустошительной. Она презирала мужчин за то, что они восхищались только ее внешностью. В знак протеста она целиком погрузилась в книги: читала, изучала, упивалась знаниями. Она надеялась, что таким способом преодолеет односторонность своего физического совершенства. Однако вышло все как раз наоборот: она получила и моральное превосходство над мужчинами, а ее одиночество от этого стало еще тягостнее.

Она мечтала о самой простой жизни самой обыкновенной женщины, ей хотелось иметь мужа, детей, семью. Ей хотелось привычного однообразного ритма жизни, стабильности вещей и отношений. Потом она вдруг снова с каким-то бешенством начинала искать новых впечатлений — и духовных, и плотских.

Еще в университете она познакомилась с Матушем Прокопом, но сблизились они только здесь, в редакции. Ей нравились в Прокопе его горячность и скрытая сила, которую она угадывала в нем, словно чувствительный сейсмограф. Она приручала его немножко от скуки, немножко из любопытства, без особых трудов заполучила его и убедилась в том, что он нежный любовник, но, увы, женатый.

Обычно это ее нисколько не угнетало, она брала то, что ей нравилось, и то, что ее устраивало. У нее была собственная мораль. Вот только этот Прокоп…

Катя Гдовинова не хотела признаваться даже себе, но она была влюблена. После всех проходных романов, многочисленных знакомств и бурных ночей она вдруг обрела покой, душевный и физический. Это привело ее в замешательство, чувство застало ее врасплох, и если бы она не была так счастлива, то, наверное, пришла бы в отчаяние. Все это выводило ее из равновесия, нарушало устоявшиеся представления, лишало ощущения превосходства над окружающими и над собственной судьбой. Она превратилась в самую обыкновенную женщину, поскольку поддалась обыкновенному чувству. Внешне она это никак не проявляла, наоборот, в обращении стала еще резче и еще старательнее носила маску свободной, независимой и эмансипированной женщины, которую устраивают свободные отношения без каких-либо обязательств. Однако она отлично понимала, что обманывает себя.

Матуш Прокоп вступил в игру, которую она ему предложила и в которой так умело притворялась, его тоже устраивала необременительная возможность наслаждений. Но Катя поняла, что игра давно уже перестала быть игрой. Ей хотелось изменить эти отношения.

Она делала это исподволь и постепенно.

Катя обрадовалась, когда он пригласил ее пообедать и намекнул, что у него есть ключ от квартиры приятеля. Она нервничала, что редколлегия так затягивается, ей уже хотелось быть с ним, она тосковала без него, и с этим ничего нельзя было поделать. Внезапно она почувствовала всю тяжесть одиночества, лицо ее сморщилось, ее вдруг охватил ужас, она снова отчетливо поняла, что должна привести их отношения к какому-то исходу, что ей надо избавиться от неуверенности, постоянного ожидания, от временных пристанищ.

Она нервно загасила сигарету и тут же прикурила новую. Матуш не любил, когда она курила, и она вдруг поймала себя на мысли, что ради него, наверное, и курить бы бросила. Со злостью затянулась дымом — какого черта! Она ведет себя, как обыкновенная деревенщина, как героиня дешевой оперетки. Пошел он к дьяволу, этот Прокоп, еще кончится тем, что она будет штопать ему вонючие носки!

Нет, лучше она будет думать о газете. Наш брат, по крайней мере, получает здесь работу, а труд, как известно, облагораживает человека, успокаивает, и все внутренние проблемы разрешаются сами собой или хотя бы утрачивают свою остроту. В работе обретаешь и уверенность, и ответы на многие вопросы, это что-то реальное, осязаемое. Постоянное движение и перемены. Она была почти счастлива тем, что может работать журналисткой, потому что сам характер работы отвечал ее непоседливой и неспокойной натуре. Жизнь на грани хаоса.

Ей стало досадно, что она снова думает о Прокопе. С отвращением загасила недокуренную сигарету и посмотрела через окно на Дунай, словно там могла найти убежище. Река сверкала на солнце и напоминала ей стартовую площадку космодрома. Его величавость успокоила Катю, она снова почувствовала, как в ее жилы вливаются волны, живые волны Дуная, могучий поток, напор, сила. Она почувствовала непреодолимое желание что-то предпринять, выпустить на волю всю дремлющую в ней энергию, отворить шлюзы, разбить оковы собственного тела, освободиться от тесной скорлупы и разлиться, обнять все вокруг, впитать в себя, поглотить: быть Всем! В какое-то мгновение она ощутила, что находится на грани, на тонюсенькой, как волосок, грани, отделяющей ее от постижения тайны, от возможности понять смысл вещей и логику бытия. Ощущение было таким волнующим, что она невольно встала, но мгновенная вспышка тут же померкла, и Катя Гдовинова удивленно глядела вокруг — в ее возбужденном мозгу смолкало эхо сиюминутного озарения.

Она расплатилась за кофе и спустилась вниз, в редакцию.

— Можем продолжить? — спросил главный редактор. В голосе чувствовалась усталость, нервозность и нетерпение, заседание затягивалось, а на столе в его кабинете лежала гора нечитанных рукописей.

— Номер двадцать седьмой, — Оскар Освальд огляделся, словно ожидая, что могут ему предложить заведующие отделами. — Выходим десятого июня. На первую полосу у нас есть запланированная передовая статья генерального прокурора о правовом сознании и о некоторых аспектах хозяйственных злоупотреблений.

Порубан вытащил из папки передовую генерального прокурора и две копии. Обычно наиболее важные материалы номера читали все заведующие отделами, а затем сообща решали, публиковать эту статью или же заменить. К таким материалам относились и передовицы.

— Прочтите это внимательно, — сказал главный. — Генеральная прокуратура недавно занималась должностными нарушениями некоторых руководящих работников. Впервые мы так открыто и однозначно высказываем свое отношение к подобным явлениям.

Он потянулся к пачке сигарет, но вовремя остановился — врач ведь запретил ему курить, а в комнате и без того было страшно накурено, у него побаливала голова, и трудно было дышать.

— Дадим в дополнение к этому материалу статью о соблюдении законов и инструкций.

Ответственный секретарь кивнул:

— Срок — пятница.

— Страницы четыре и пять, — продолжал главный редактор.

Освальд взглянул сначала на Климо Клиштинца, а затем на Матуша Прокопа:

— Что можете предложить?

Заведующий отделом экономики откашлялся в кулак.

— По плану у нас… репортаж о нововведениях в институте кибернетики. Срок сдачи материала — четверг.

— Дальше?

— Комментарий о переработке угля для химических целей. Статья об отношениях между поставщиками и потребителями. Оба материала уже отредактированы.

Ответственный секретарь повернулся к Прокопу:

— А ваш отдел?

— Два материала. Но ни один еще не готов.

Прокоп замолчал, ожидая, что либо секретарь, либо главный начнут протестовать — ни тот, ни другой не приходили в восторг, когда в номер планировались статьи, еще не прошедшие через их руки.

— Какие? — спросил главный.

— Репортаж Микулаша Гронца о подземных водах Житного острова. Это, как вам известно, серьезная экологическая проблема. Второй материал — беседа с академиком Кубенко. Кубенко является директором Института охраны окружающей среды.

— Кто автор беседы? — поинтересовался секретарь.

Прокоп нехотя взглянул на Освальда.

— Я!

— А объем? А срок?

— Ну… скажем, пятница, — заколебался Прокоп. — А лучше понедельник. Объем… от шести до семи страниц.

Ответственный секретарь все это записывал, главный редактор смотрел в свой блокнот, словно взвешивая, какие из предложенных тем поставить в двадцать седьмой номер.

— Мне кажется, — нарушил тишину Климо Клиштинец, — мне кажется, что проблеме окружающей среды мы отводим слишком много места. Какое-то нарушение всех пропорций. Раньше мы писали об экологии лишь спорадически, а тут сразу хотим решить все проблемы в двух номерах газеты. Это первое, а во-вторых…

— Обычно говорят «во-первых», «во-вторых»… — перебила его Клара Горанская.

Заведующий отделом экономики оторопел и стушевался, словно потерял нить своих размышлений и забыл, что хотел сказать. Удивленно посмотрел на Клару и после некоторой растерянности продолжал:

— Итак, во-вторых… Микулаш Гронец в двадцать шестом номере пишет о дунайских рукавах и тут же в следующем номере о подземных водах Дуная. Репортаж Прокопа о нефтехимическом комбинате выходит в двадцать шестом, так ведь? И мы тут же планируем в номер его беседу с академиком. Что, разве у нас нет других авторов?

Прокоп нагнулся над разбросанными бумагами, и, казалось, что сейчас он бухнет кулаком по столу, взорвется, швырнет в Клиштинца пустую чашку, но ничего такого он не сделал, лишь уставился на заведующего отделом экономики. Он уперся в зеленое сукно стола, собираясь подняться.

Главный редактор опередил обоих:

— Так, что еще?

— Еще, — упрямо сказал Клиштинец и даже перестал улыбаться. — Если эти статьи по восемь страниц, мне интересно, где мы будем размещать материалы нашего отдела?

— У меня тоже есть замечание, — подключился ответственный секретарь. — Рукописи нам нужны в пятницу. В понедельник уже поздно. В экономическом отделе оба материала уже отредактированы. Так что…

Он не договорил и посмотрел на главного — тот раздумывал. Ему было ясно, что материалы, предложенные Прокопом, обещали интереснейшее чтиво. Но надо прислушаться и к замечаниям Клиштинца: не так уж это здорово, если в газете появляются слишком часто одни и те же авторы или одни и те же темы.

«Способность принимать правильные решения — это искусство идти на компромиссы», — подумал он.

— Сделаем так, — проворчал он и взглянул на Прокопа, словно заранее перед ним извиняясь. — Дадим Мики Гронцу еще недельку времени. Это материал довольно сложный, и, конечно, он с ним провозится. Далее… беседа с академиком Кубенко с профессиональной точки зрения не так сложна, и потому я верю, что товарищ Прокоп до пятницы ее сдаст. Поэтому предлагаю поставить в номер статьи отдела экономики и беседу с академиком. Вы согласны с таким решением?

Никто не ответил.

— Идем дальше. Международный отдел…

Мариан Валент вздрогнул, словно его вызвал учитель, а он был невнимателен и теперь не знает, чего от него хотят и почему называют его имя. Он суетливо порылся в бумагах, а потом нервно и быстро заговорил:

— На шестую полосу предлагаю комментарий к конференции в Вене… о сокращении численности войск в Европе, в подвал — обзор заграничной печати. Седьмая страница пока свободна. Мы тут думали над этим, есть несколько вариантов…

— Что мы можем предложить? — прервал его главный. — Я думал о том, что нам надо бы дать сведения о состоянии войск и о количестве оружия всех армий, о том, сколько оружия скопилось на нашей планете, сколько тратится на вооружение… Мне бы хотелось получить анализ современного состояния этой проблемы и политические последствия этого явления. Могли бы мы это организовать?

— Думаю, да, — кивнул Валент не слишком охотно.

Заведующие отделами сосредоточенно просматривали свои записи и молчали. Поскольку никто ничего не сказал, слово взял ответственный секретарь.

— Согласно плану в двадцать седьмом номере должен быть опубликован репортаж об охране исторических памятников в Банской Каменице. — Он повернулся к Кларе Горанской. — Будет?

Но прежде чем Клара Горанская успела хоть что-то сказать, главный редактор опередил ее:

— Проблема оказалась гораздо сложнее, чем мы думали, — начал он монотонно, но по мере того как он говорил, речь его убыстрялась, а голос набирал высоту, как будто он звучал с магнитофонной ленты. — Первоначальный замысел отдела культуры предполагал, что корреспонденты отправятся в Каменицу и напишут с места событий репортаж об охране памятников в центре города. За основу мы думали взять контрольный день, в который как вы знаете, туда съезжаются все заинтересованные стороны.

Он помолчал, набрал в легкие воздух, и этот короткий промежуток времени между его вздохом и выдохом использовала Клара Горанская, чтобы так же быстро, словно запыхавшись, начать говорить:

— Обновление старых зданий связано с многими другими очень серьезными проблемами, как то: строительство новых домов, в которые нужно переселить людей, живущих на Троицкой площади… Одновременно нужно… нужно… — Клара потеряла нить своих рассуждений и для того, чтобы сосредоточиться, собраться, потянулась за сигаретами, прикурила, быстро затянулась дымом, и, когда стала говорить дальше, дым у нее шел изо рта и из ноздрей. — На Троицкой площади должны отремонтировать сточную канализацию, которой уже несколько столетий… такая она древняя, — и Клара посмотрела на ответственного секретаря, как будто именно он должен был осознать всю тяжесть этих веков, в течение которых никто не заботился о состоянии канализации. — Это нелегкая задача, поскольку никто не знает, где, собственно, находится первоначальный сток и в каком он состоянии. А кто будет ремонтировать? У нас нет такого учреждения, которое отважилось бы спуститься под землю и шлепать там по вековым испражнениям… Помимо всего… — Сигарета ее погасла, и она просительно посмотрела на Валента, который молча подал ей спички.

Порубан выждал с минуту, глядя, как заведующая отделом культуры пытается прикурить сигарету, но когда у нее сломалась и вторая спичка, продолжил сам:

— Помимо этого, коммуникации нужно проложить через дорогу, которая проходит по площади и по которой идет весь транспорт. Есть тут еще много других проблем, например, что делать с отреставрированными домами? По проекту там должен разместиться музей, хотели открыть кафе, гостиницу для туристов… Но только когда все это будет?!. Проблем, действительно, слишком много, и они все переплетаются между собой: высвобождение объектов на площади обусловлено новыми квартирами, новые квартиры требуют канализации и газопровода, строительство новой дороги опять же связано с ремонтом старой канализации и так далее…

Кларе наконец удалось прикурить сигарету, и, когда главный умолк, она продолжала:

— Проблематика просто перерастает наш отдел. Видите ли, когда речь шла только об исторических памятниках, о реставрации фресок… о том, что мы хотели пробудить интерес общественности к этому городу… ладно, тут мы худо-бедно справились бы. Теперь же Банская Каменица — это дело всей редакции. Видите ли… капиталовложения, проекты, строительные предприятия и бог весть еще что… Я хочу сказать… в контрольный день вместе с моими сотрудниками туда должен поехать кто-нибудь из отдела экономики или же из отдела социальной жизни. Тот, кто хоть немного разбирается…

Главный подождал, пока завотделами успокоятся и перестанут шелестеть своими бумагами.

— Проблема города требует комплексного подхода. Действительно… нам надо в контрольный день послать туда кого-то еще, — он взглянул на Клиштинца, а потом на Прокопа.

— Кого я туда пошлю? — спросил заведующий отделом экономики. — Весь отдел разлетелся кто куда.

Порубан перевел взгляд на Прокопа.

— У каждого полно работы, — неуверенно пробормотал Прокоп. — Разве что…

— Разве что поедешь сам, — быстро сказала Клара.

Прокоп нахохлился, он напоминал маленького зверька, защищающего свою нору от противника, он наклонил голову, а из-под насупленных бровей бросал взгляды то на главного редактора, то на Клиштинца, то на Клару Горанскую.

— Да я бы с удовольствием… Но у меня и без того выше головы… Надо закончить Буковую, потом беседа с академиком, я уж не говорю о рукописях… У меня их полный стол… Когда я все это успею?

— Если постараешься, до среды все успеешь, — сказал главный. — Поедете в среду. Дам вам редакционную машину…

— Если постараешься! — бормотал Прокоп. — Я стараюсь каждый день, что-то не очень мне это помогает…

— Ну ладно, пока оставим это, — сказал главный с легким упреком. — Будет у тебя время — поедешь, не будет — пошлем другого.

Комната переполнилась дымом, он стелился, скользил по косым лучам солнца, пробивающимся сквозь огромные окна, и, хотя гудел кондиционер, всем было жарко и душно в этом тяжелом прокуренном воздухе.

Заседание можно было заканчивать, Порубану хотелось поскорее захлопнуть блокнот, собрать разложенные бумаги, поблагодарить всех и подняться, чтобы дать возможность и остальным разойтись. Он устал, был голоден, в сердце отдавались тупые толчки и неприятное покалывание. Он вспомнил озабоченное лицо врача, осматривавшего его («Истории болезней журналистов очень похожи, как это ни странно! Вы только взгляните… Повышенное кровяное давление, сердечные приступы, испорченный желудок, нервное истощение… Будьте осторожны! Сердце — это вам не мотор!»).

Он пересилил себя, надо все-таки закрыть заседание.

— В течение недели мы еще вернемся к некоторым материалам. Придерживайтесь графика и не осложняйте работу секретариата. — Он помолчал, выждал, сосредоточился, пытаясь ухватить мысль, которая билась в голове, рвалась и путалась, он очень устал. Посмотрел на часы, пошевелил пальцами и хотел вытащить сигарету, чтобы чем-нибудь занять руки, однако взял карандаш и, пока говорил, все вертел его в руках. — Мы говорим о критике почти на каждом совещании, но мне кажется, что методом критического мышления мы все-таки так и не овладели. — Он остановился, понимая, что говорит почти тезисами, однако продолжал: — Мы должны, товарищи, мы должны стремиться к тому, чтобы критическое мышление стало привычной действительностью. И не только в газете. Повсюду. Естественно, я не имею в виду критику любой ценой, с пеной на губах. Мы можем критиковать только тогда, когда мы компетентны и основательно подготовлены. — Он снова остановился, в голове вдруг пронеслось, не говорит ли он давно известные истины, банальные и бесполезные. Он посмотрел на стену, где на полках стояли книги, купленные для редакционной библиотеки или подаренные знакомыми: стихи, научные публикации, деловые папки, энциклопедии, атлас мира. Резко тряхнул головой, словно хотел отбросить сомнения. — Мы должны говорить людям правду, даже если она неприятна. Наши читатели — образованные, толковые люди… Не забывайте об этом. Информация доступна каждому. Она приходит из эфира, по телевидению, пересекает границы… Чего не скажем мы, о том расскажут они…

Он переводил взгляд с лица на лицо, пытаясь прочесть, понимают ли его, соглашаются ли с ним, однако лица не выражали ничего, кроме обычной сосредоточенности.

— Мы уже научены опытом, — продолжал главный, — что люди плохо переносят критику, что это им не нравится… Да и кому понравится? Нас не приучили к критике. Нам это знакомо! Такие люди упираются, сопротивляются, ворчат, мол, это все вы, журналисты! Вы завариваете эту кашу! То одно, то другое! Словом, вы понимаете… Они не ищут, как исправить положение, а ищут способ ошельмовать нас. — Он медленно втянул воздух, пропитанный дымом, и также медленно его выдохнул. — Я хотел напомнить вам еще раз, о чем напоминаю каждую неделю. Газета — это что-то вроде печени в организме, своеобразный фильтр, который очищает дурную кровь, выводит шлаки и подает сигналы другим органам… Беда, если этот фильтр дырявый, если он испорчен и работает ненадежно, если он отравлен алкоголем, забит обещаниями, сладкими пилюлями… Это беда! Это не только его конец, это конец всего организма!

Он неожиданно замолчал, закрыл свой блокнот. Молчали и все остальные. Ему уже не хотелось больше говорить, ему захотелось распахнуть окна и подставить лицо солнцу и ветру.

— Думаю, на сегодня хватит, — он виновато улыбнулся сотрудникам. — Благодарю за внимание.

Заведующие отделами собирали рукописи, допивали кофе, тушили недокуренные сигареты, отодвигали стулья, шумели, покашливали.

— Мы можем идти? — спросила Клара и, не дожидаясь ответа, обошла стол и направилась к двери. Остальные двинулись за ней.

Главный редактор собрал свои вещи и, хотя все уже были в дверях и не могли его слышать, проговорил:

— Можете.

4

— Я уже и не надеялась, что вы когда-нибудь закончите, — сказала Катя Гдовинова, когда они оба сидели в полутьме маленького ресторана с названием «У доброго пастуха» под неоготическими сводами. Сквозь узкое запыленное окошко были видны силуэты домов, окрестности замка, канаты нового моста и серо-грязные воды реки.

— Как здорово, что мы тут сидим! — Она перегнулась через стол и легонько поцеловала его в щеку.

Матуш Прокоп невольно вздрогнул, дрожь прошла по телу, и, хотя лицо оставалось спокойным, он чувствовал себя возбужденным и неуверенным, как после долгого изнурительного пьянства. У него было желание доверить Кате какую-то головокружительную тайну, волнующую и несомненно прекрасную, но в сумраке из-за его спины вдруг приблизилась официантка, пожилая кругленькая женщина с добродушным лицом, напоминающая тот тип старушек, что помогали Снегурочкам и Красным Шапочкам в трудную минуту. Она с улыбкой наклонилась к столу да так и осталась стоять, поскольку отлично знала такие вот парочки, их тихие, доверительные разговоры над остывающими бифштексами.

— Две жареные печенки, — сказала Катя. — Только пусть не слишком зажаривают. Персиковый компот… Печенку, пожалуйста, с жареной картошкой… А после обеда — два кофе. И бутылку красного вина.

Официантка отошла в полумрак, который ее породил, и растворилась в нем, будто слилась с темным фоном зала.

— Скажи мне что-нибудь, Матуш. Скажи, очень прошу тебя, — Катя тронула его за руку.

Он смотрел на ее лицо, и ему казалось, что он видит только глаза, настойчивые, гипнотические глаза. Подыскивая слова, заикаясь и останавливаясь, так что его речь напоминала переход реки вброд по камням, он начал говорить, стараясь смотреть не на нее, а куда-то вдаль на задымленный город.

— Что я должен тебе сказать? Ведь ты в сто раз умнее меня. Я ничего не знаю и могу говорить только о газете. Я пишу о том, чего не могу испытать и чем не могу быть. А поскольку мне захотелось говорить правду, то я пишу о людях, которые ее постоянно ищут. Даже грусть я лечу писанием. Думаешь, я просто болтаю, да?

Он затих и с тревогой смотрел на нее, словно боялся, что она сейчас насмешливо улыбнется.

— Конечно, болтаешь, — кивнула она. — Но как великолепно ты это делаешь!

Они так и молчали бы, связанные одной и той же мыслью, но подошла официантка и принесла поднос с едой и вином. Она открыла бутылку, налила им обоим в бокалы вино, поклонилась и тихо отошла.

— Все, чем мы живем, подходит для газеты, — говорил тем временем Матуш, ободренный ее согласием и вдохновленный порцией жареной печенки. — И вся наша жизнь, и даже этот обед, и мы оба, и этот город, который отсюда кажется таким безликим.

— Это, наверное, действительно здорово, что мы делаем газету, — ответила Катя, с аппетитом хрустя жареной картошкой. — Здесь ты чувствуешь себя в курсе всех дел и в постоянном движении.

— Постоянное движение, — согласился Прокоп. — Постоянные изменения. — Он засмеялся с полным ртом. — Ведь и Хемингуэй начинал с журналистики.

Теперь засмеялась и она, и, глядя на ее смеющийся рот, он вновь ощутил внутреннюю дрожь, взглянул ей прямо в глаза, уши у него покраснели, и печенка застряла в горле. Он торопливо схватил бокал и выпил его залпом.

— Давай лучше пойдем отсюда.

Всю дорогу, пока петляли на машине по узким улицам города, они не проронили ни слова, замкнувшись каждый в себе и, однако, более чем когда-либо ощущая близость друг друга, связанность одними и теми же мыслями и желаниями. Они молча ехали по городу, сквозь его гул и шум, сквозь его судорожное дыхание, и сами становились его частью, оглушенные его лихорадкой, его постоянными переменами.

Так же молча они поднялись на пятый этаж панельного дома где-то в районе Дубравки, где у приятеля Прокопа была однокомнатная квартирка. Они поднимались пешком, хотя в доме был лифт, словно хотели утомить себя быстрой ходьбой, изнурить, избавиться от избытка энергии, подавить остроту нетерпения, которая заставляла их перескакивать через ступени. Войдя в квартиру, даже не сняв обуви, они быстро прошли маленьким захламленным коридорчиком и уселись на диван с неубранной постелью. Откинув одеяло, они помогли друг другу освободиться от тесных объятий одежды.

А потом, когда были смяты простыни, Катя нежно отстранила его лицо и он прочел в ее глазах мольбу: «Не спеши! Ради бога, не надо спешить, нет!» И они не спешили, наслаждаясь теплым дыханием друг друга и бешеным стуком сердец. А потом он даже закрыл глаза, стиснул зубы, но из легких прорвался хриплый стон, который он не был в силах сдержать. И тут он понял, ничто не может заменить ему этих мгновений, нет ничего во времени и пространстве, в которых он жил, нет ничего подобного этому мгновению и ничего подобного нежным пальцам Кати Гдовиновой.

Им было жарко.

Она закинула руку под голову, закурила сигарету и молча всматривалась, как комнату едва заметно заполняет сумрак, отбрасывая на стены сероватые тени наступающего вечера. За окном догорал день, первый день нового месяца, и солнце легким розоватым светом окрасило стены и оконные стекла.

— Почему мы не можем быть всегда вот так, вместе? — спросила она. — Тебе хотелось бы этого?

Он улыбнулся. Он видел вблизи капельки пота у нее над верхней губой, нежный пушок на руках, растрепавшиеся волосы, и снова в нем поднялась волна нежности, смешанная с нетерпением. Катя курила и размышляла вслух.

— Я могу себе представить нашу совместную жизнь. Думаю, я справилась бы. Меня саму это удивляет — жить так, как все остальные. Ах… неужели ты не можешь понять, что это единственное и настоящее признание в любви, на которое способно мое эгоистичное сердце? — Она засмеялась коротким горловым смехом, который перешел в рыдание. — Вот так, мой мальчик. Ну а ты? Ты бы смог все поломать и уйти со мной? Все разрушить, сжечь за собой все мосты, а? Что, если я попрошу тебя об этом? — Она была очень осторожна и, хотя старалась взять себя в руки, не смогла скрыть тревогу в голосе.

Он не повернулся, даже не шелохнулся, он смотрел на ее голову, лежащую на подушке, и лишь спустя минуту ответил ей:

— Ты же знаешь, это не так просто.

— И все-таки, — настаивала она. — Скажи. Ну, скажи мне…

Он взял у нее из руки сигарету, затянулся и погасил в пепельнице, стоящей возле дивана, потом потянулся к ее губам.

— Мне надо над этим подумать, — прошептал он ей на ухо.

Наступил вечер первого июньского дня, и он принес облегчение городу. После жары наступила прохлада, воздух над городом очистился, взвинченные нервы улиц успокоились понемногу, стихло движение, и за окнами жилых домов люди готовились ко сну.

Здание Пресс-центра продолжало светиться над пристанью и вечером, и тогда, когда все остальные здания были уже пустыми и темными, когда на реке утихли пароходы, а народ выходил из кинотеатров и кафе, и в домах выключались телевизоры. А в Пресс-центре по-прежнему стучали телетайпы, поступали сообщения со всей планеты, звонили корреспонденты, ежедневные газеты готовили второй и третий выпуски. Редакторы, дежурившие в этот вечер до самой ночи, сидели с сигаретами в руках и, допивая третью или бог знает какую по счету чашку кофе, редактировали сообщения, придумывали заголовки, меняли одну информацию на другую.

На первом этаже безостановочно гудела печатная машина, изрыгая тысячи газетных экземпляров, которых ждали уже грузовики, вечерние самолеты и ночные поезда, доставляя печатное слово во все города и села республики, в каждый дом, в каждую квартиру. Вот так газеты день за днем завоевывают мир с бешеной, сосредоточенной энергией, с отличной организацией дела и сознанием своего всемогущества.

Главный редактор «Форума» Михал Порубан еще долго, до глубокой ночи, оставался в своем кабинете, как оставался каждый день, перемежая работу с коротким отдыхом, размышляя, перебирая свои записи. Он заварил себе огромную чашку горячего чая, закурил сигару и так сидел, потягивая чай, попыхивая сигарой, чувствуя, как спадает усталость, и, хотя приближалась полночь, голова его была свежей, в сердце перестало покалывать, и мозг продолжал работать в полную силу. В полночь, прослушав ночной выпуск последних известий, он собрал бумаги и записи, аккуратно положил все на свои места и отправился спать. Дома, умывшись и надев пижаму, он погасил лампу и тут же заснул.

Директор нефтехимического комбината в Буковой Юрай Матлоха еще до полуночи вышел во двор своего домика и с опаской глядел на густые тучи, которые то сгущались над холмами, то, гонимые ветром, разлетались неизвестно куда. Он втянул ноздрями воздух, словно желая определить его влажность. Не обращая внимания на усиливающийся ветер и на беспокойно бегающего по двору пса, он думал о репортаже, о разговоре с Порубаном, о сегодняшнем совещании, о своих указаниях и о том, будут ли они выполнены как следует. Он не мог избавиться от ощущения, что забыл о чем-то крайне важном. Это было какое-то неясное, неопределенное чувство, напрасно он старался вспомнить все, шаг за шагом, докопаться до причин своего беспокойства и отогнать дурные предчувствия. Кроме того, болела нога, посылая телу мучительные сигналы. Он ходил по двору, волоча за собой непослушную ногу, до тех пор, пока не замерз до дрожи. Окрикнув пса, скачущего вокруг него, он вошел в спящий дом и улегся в постель. Спал он беспокойно, вздрагивал во сне, прислушиваясь к стуку сердца и пульсирующим толчкам крови.

Матуш Прокоп спал ничуть не спокойнее. Вечером он поиграл немного с детьми, помог Алисе выкупать маленького Мишку, а после ужина затворился в кабинете. Он просмотрел материалы, готовясь к беседе с академиком Кубенко об охране окружающей среды (встреча была назначена на вторник в одиннадцать часов в институте), потом бегло пролистал постановление правительства об охране и реконструкции исторических памятников в Банской Каменице, которое дала ему Клара Горанская, и, наконец, под тихую музыку стал набрасывать план статей и репортажей. У него ничего не получалось, он не мог сосредоточиться, и это его злило. В голову лезли другие мысли, он думал о репортаже, который ему надо завтра дополнить и выправить, о заседании редколлегии, об исторических памятниках и о Кате Гдовиновой.

Он никак не мог забыть ее настойчивый голос, требующий ответа, это ее: «Ну, скажи, мальчик мой, скажи!» Как будто все так просто — реши свои семейные проблемы, разведись с одной, живи с другой, можно подумать, что жена — это рубашка, которую можно поменять в любой момент. Он чувствовал, что натянутость между ним и Алисой все растет, отчуждение становится все более глубоким, она ждала от него тепла, слова, маленького шага, который помог бы им обоим восстановить утраченное доверие. Она надевала тонкую прозрачную ночную рубашку, под которой он видел ее стройное упругое тело, и каждый раз его мучили угрызения совести, когда они неподвижно лежали в постели и тишина в спальне была невыносимой. Он вставал и выходил, возвращался в кабинет и сидел там в пижаме в полной темноте, вытянув ноги.

Ему хотелось спать. Когда ночь перевалила за середину, ему захотелось закричать от злости, заплакать от внезапной уверенности, что ему, собственно, на все наплевать, что все бесполезно. Он вернулся в спальню. Алиса уже равномерно дышала, он лег рядом и положил руки под голову в ожидании сна. Засыпал он с сознанием, что спать осталось мало, потому что в пять утра за ним должен зайти Мики Гронец и что наконец-то они договорились сходить на рыбалку.

Когда в половине пятого утра его разбудил звонок будильника, он злился на себя, на рыбалку, на весь мир. С трудом поднялся с постели и тихонько, чтобы не разбудить Алису и детей, пошел готовить себе завтрак.