Идущие на смерть приветствуют тебя

2.

— Какая сцена, Кастор, если бы ты только видел! Конечно, оттуда, с самого верха, ты ничего не рассмотрел…

— Я видел все происходящее вблизи, хозяин, — возразил верный секретарь Публия Аврелия. — Из посольской трибуны очень даже хорошо все видно.

— Из посольской трибуны? — в недоумении переспросил сенатор.

— Именно так, хозяин, — подтвердил александриец. — Уверяю тебя, прекрасно видно.

— Ты хочешь сказать, что сидел там? — продолжал Аврелий, сердясь на себя за то, что не перестает удивляться выходкам своего ловкого слуги.

— Не так уж и далеко от твоего сенаторского стула с высокой спинкой, господин, — кротко уточнил секретарь. — Я видел и куртизанку, которая разговаривала с тобой.

— С каких это пор, Кастор, ты назначен полномочным представителем какого-то восточного правителя? Насколько мне известно, те места предназначены исключительно для высокопоставленных особ!

— Я немножко знаю людей, хозяин…

— И что ты скажешь в таком случае о Хелидоне? — спросил Аврелий, возвращаясь к главному.

— Он слишком много побеждал, — заметил грек, пожав плечами. — Судя по заносчивости, с какой он вышел на арену, думаю, у него просто не выдержало сердце от предвкушения триумфа. Но поговорим лучше о куртизанке Цинтии. Тебе не следовало бы так уж пренебрегать ею. У нее обширные связи, на самом верху. При дворе поговаривают, будто она…

— Что ты знаешь об императорском дворе, Кастор? — резко прервал его Аврелий. — Или министры уже ходят у тебя в приятелях?

— У меня есть друзья в верхах, — спокойно ответил секретарь.

— Понимаю, — произнес сенатор, отказываясь ломать голову над таким ответом.

Способности его александрийского вольноотпущенника были таковы, что Аврелий не удивился бы, если б увидел его однажды возлежащим в паланкине рядом с самим императором.

— Тебе следовало бы получше заботиться о том, как ты выглядишь, хозяин, — упрекнул его Кастор. — Не скрываешь своего отношения к боям гладиаторов, отказываешься от приглашений самых известных куртизанок, тебя видят в обществе всяких сомнительных личностей…

— Вроде одного моего знакомого — левантийского плута, который обманул и надул половину Рима, — пошутил Аврелий.

— Но я серьезно говорю, хозяин. На Палатинском холме…

— Там даже не знают о моем существовании.

— А вот и нет. Знают, — возразил грек. — А не веришь, так я готов сразу же доказать тебе это, — продолжал он, протягивая послание. — Держи, хозяин, это приглашение императора, которое не сулит ничего хорошего.

Аврелий повертел в руках свиток. Печать, несомненно, принадлежала Тиберию Клавдию Друзу Нерону, божественному Цезарю. Он прочитал послание и, закрыв его, отвернул от глаз любопытного секретаря.

— Я приказал служанкам приготовить тебе ванну, так что как раз успеешь, — сообщил слуга.

И действительно, во дворце его ждали в тот же день, в послеобеденное время. Однако печать была не тронута. Так откуда же узнал об этом хитрый слуга?

— Мне нужно только повидать Нарцисса, — солгал Аврелий.

Встреча с могущественным вольноотпущенником Клавдия выглядела вполне правдоподобно. Впрочем, Кастор не имел никакого права знать, что послание прибыло лично от императора.

— Боюсь, что найдешь доброго Клавдия Цезаря постаревшим, — невозмутимо продолжал Кастор, словно и не слышал слов хозяина. — Ему уже почти шестьдесят.

— Кастор, ты читал послание! — возмутился сенатор. — Но как тебе это удалось? Императорская печать не тронута!

— В ранней молодости, что прошла в Александрии, я получил некие полезные знания, — оправдался вольноотпущенник, нисколько не смутившись. — С тех пор, хозяин, я убежден: дабы спокойно смотреть в будущее, совершенно необходимо хорошее начальное образование.

Аврелий предпочел не развивать тему. Он хорошо знал, какого рода навыки приобрел его верный секретарь в годы своего египетского ученичества: умение хитрить, ловчить, мошенничать, плутовать, жульничать и обманывать владельцев, а также легко завладевать всем, что по неосторожности оказывалось поблизости от его носа.

С другой стороны, этот левантиец так часто предоставлял свои способности ему в услужение, что, пожалуй, не стоит особенно сосредоточиваться на его честности…

— Если тебе известно, что именно хочет сказать мне Цезарь, то я могу и не ходить к нему! — рассердился Аврелий.

— Нет, лучше все же пойти, и немедля. Иначе рискуешь обидеть императора, — спокойно посоветовал грек. — Приготовлю тебе парадную тогу, вдруг встретишь Мессалину. Она явно питает к тебе слабость. Я видел, как она смотрела на тебя из своей ложи.

Чувствуя себя как человек, за которым ведется неусыпная слежка, сенатор направился в термы — просторную ванную комнату с бассейном и двумя отделениями — с горячей и холодной водой, какие имелись в каждом римском доме.[10] Этот Кастор, подумал он, становится решительно невыносимым — так и лезет в чужие дела…

Спустя несколько часов, после тщательного досмотра стражей, сенатора провели по длинным коридорам, и теперь он ожидал у двери императорского кабинета.

Узнает ли его Цезарь? Он вспомнил, как много лет назад проводил целые дни в библиотеке Азиния Поллиона. Вспомнил приятные беседы, уроки этрусского языка, ехидные шуточки, которыми они с удовольствием обменивались. Он, Публий Аврелий Стаций, юный аристократ, подающий большие надежды, и Клавдий, человек уже немолодой, к которому тогда все относились с пренебрежением. Заикание и уродливая нога с самого детства превратили его в предмет насмешек всей семьи: остальные Клавдии — красивые, наглые, самоуверенные, — считали его паршивой овцой в роду, ошибкой, гримасой природы.

Клавдий-идиот — так с презрением называли они его, слишком занятые собой, чтобы заметить тонкий ум и жажду знаний, которая помогла ему стать глубоким знатоком лингвистики и истории. Удивительно, но те недостатки, из-за которых в нем не видели опасного конкурента, не однажды спасали ему жизнь.

В то время как его знаменитые родственники неизбежно погибали один за другим от яда или кинжала, несчастный Клавдий — «идиот», — на которого никто не обращал внимания, умудрился выжить, пребывая в тени. И настал день, когда он стал высшим правителем империи, протянувшейся во все концы света.

Нет, решил Аврелий, не стоит обманываться. Человек, встречи с которым он ожидал, — не прежний его товарищ по библиотеке, но божественный император, властитель земель и морей.

Секретарь сделал сенатору знак, и дверь открылась. Склонившись над обширным столом, Клавдий просматривал стопку документов. Да, он действительно постарел, убедился Аврелий, с любовью глядя на него, но тотчас выпрямился, высоко вскинув, как принято, руку в римском приветствии:

— Приветствую тебя, Цезарь!

Император поднял на него глаза. Волосы поседели, мускулистые руки — единственное, что оставалось крепким в его несчастном теле, — покрыты вздувшимися венами. Правитель медленно встал из-за стола.

— Приветствую тебя, сенатор Стаций, — сухо и официально ответил он и направился к нему, слегка прихрамывая.

Аврелий ожидал, не двигаясь, глядя на него строго и сурово, как обязывала обстановка.

— Сенатор Стаций! — резко и твердо заговорил старик. — Возможно, ты забыл за чередой празднеств, любовных приключений и других памятных событий о времени, потраченном в библиотеке Поллиона на философские споры с одним несчастным калекой, который служил предметом всеобщих насмешек. Ты был тогда красивым, молодым и здоровым человеком и, должно быть, уже не помнишь тех далеких дней, когда я пытался обучить тебя этрусскому языку. Мы часами беседовали с тобой, и я все удивлялся — почему ты, такой славный юноша, быстрый и ловкий борец, никогда не избегал встреч с Клавдием-идиотом, с дурачком, на которого все показывали пальцем, с несчастным, который спотыкался о любую подножку и жалко заикался в ответ на насмешки. Ты, наверное, мог забыть все это. Я — нет.

Аврелий с трудом сдержал нахлынувшее волнение.

— Теперь никто не смеется надо мной, — продолжал Клавдий, — и, если я спотыкаюсь, сотни людей готовы поддержать, но ты, именно ты, приветствуешь меня так холодно. И называешь Цезарем!

Рука патриция, застывшая в воздухе, опустилась, он расслабился и шагнул вперед. Старик, хромая, двинулся навстречу и открыл ему свои объятия.

— Аврелий, друг мой! Наконец-то! Я столько раз приглашал тебя, но ты ни разу не пришел…

Сенатор оказался захваченным врасплох, хотя где-то в глубине души и ожидал этого.

— Ты стал Цезарем, — попытался оправдаться он.

— Ах, эта твоя чрезмерная гордость! — прервал его властитель. — Прежде всего, я — твой учитель этрусского языка! — засмеялся он, обнимая его. — Проходи, садись и рассказывай. Знаешь, я ведь следил за тем, как складывается твоя судьба. Женщины, приключения, путешествия, философия… Какая интересная жизнь! Мне же, напротив, досталось трудное занятие, которое не оставляет времени для развлечений.

— Клавдий, ты же бог… — с трепетом и волнением произнес Аврелий.

— Есть бог и бог! Нога, которая короче, все время ужасно болит. Думаешь, будь я и в самом деле богом, не вылечил бы ее? — пошутил старик.

— Выходит, ты всех разогнал и теперь — император! — с удовольствием отметил патриций.

— Нет, — возразил Клавдий, — мне совершенно ничего не пришлось делать. Благодаря богам мои дорогие родственники сами поубивали друг друга. Скажи правду: можно ли хуже управлять империей, чем это делали они? Но думаешь, кто-нибудь благодарит меня? Нет, дворцовые историки только и ждут, когда я умру, чтобы забросать меня грязью, усердствуя перед моим преемником. Да и теперь, еще при жизни, знал бы ты, что мне приходится слышать… Жалуются все, от первого до последнего, словно хор вдов, что притворяются безутешными. Аристократы недовольны, потому что я поубавил у них власти, сенат — потому что мало считаюсь с ним, всадники — потому что заставляю платить налоги, да и чернь тоже — оттого, что разрешил провинциалам получать гражданство, будто Рим — единственный город в стране! О целом мире приходится думать, не только о тех, кто живет здесь. Им ведь нет дела ни до Мавритании, ни до Британии, ни до Иудеи! Они живут еще словно во времена Цинцинната! — жестикулируя, продолжал изливать душу властитель. — Вот увидишь, что скажут обо мне: несчастный дурак, по ошибке оказавшийся на троне, им командовали женщины, он утопал в вине… Разве вспомнят когда-нибудь об орошении земель, осушении болот, водопроводах и гаванях, о законах, которые я издавал?

— История вспомнит, — уверенно ответил Аврелий.

— История! — горько усмехнулся Клавдий. — Ты все такой же мечтатель! Думаешь, через пару тысячелетий студенты будут знать что-нибудь о римском праве и речах Цицерона?

— Не думаю… Но все возможно, — возразил Аврелий.

— Да нет! — воскликнул старый император. — От Рима, его языка и цивилизации даже следа не останется. Ты же видишь, что произошло с этрусками. Теперь уже нас единицы остались — тех, кто знает их язык… И речь идет о нашем времени, теперешнем. А будущее, как говорится, еще на коленях у богов.

Старик налил себе полный кубок вина. Все знали, что император много пил, слишком много.

— Я организовал зрелищные бои, — продолжал Клавдий, — и рассчитывал, что они будут иметь большой успех. Для меня чрезвычайно важно сохранить поддержку черни… А тут этот дурак Хелидон дал угробить себя, и теперь начнется конец света!

— Ну, в конце концов, это всего лишь гладиатор… — попытался смягчить ситуацию Аврелий.

— Всего лишь гладиатор, говоришь? А знаешь ли ты, что сегодня лучшие из лучших гладиаторов стоят больше трибунов и сенаторов? — возразил властитель, выразительно посмотрев на луночки,[11] украшавшие сенаторские сапоги Аврелия, которые, как и латиклавия,[12] обозначали его положение в курии.

— Да, — вздохнул сенатор, — panem et circenses…[13]

— Вот именно! — согласился Клавдий. — И теперь все ждут, что я накажу, как следует, виновного в смерти их кумира. И всем же ясно, что Хелидон убит, а не погиб в сражении, хотя никто не понимает, каким образом его убили! На боях, как ты понимаешь, делается огромное количество ставок…

— Однако ретиарии не так уж высоко ценятся, — заметил Аврелий.

— Но только не Хелидон, — сказал император. — Этот гладиатор давал десять очков вперед каждому. Уверен, Аврелий, от тебя не ускользнули последствия. С его смертью целые состояния перешли в другие руки. Я сам заработал кругленькую сумму!

Игра, вино и женщины — три порока, в которых моралисты упрекали Клавдия Цезаря, забывая о кровожадности его предшественников.

— До чего я дошел, Аврелий! Должен добиваться благосклонности толпы, словно какой-то бесстыжий демагог! Прежде у меня были совсем другие идеалы. Помнишь? Мне хотелось восстановить республику…

— В твоем положении, Цезарь, идеалы становятся роскошью, какую можно позволить себе крайне редко, — возразил патриций.

— Завидую тебе, друг мой: тебе никто не нужен, даже Цезарь. А вот мне, напротив, нужен ты. — Голос Клавдия звучал искренно. — Не стыдно попросить о помощи, даже если ты живой бог. Зевс разве не созывал на помощь других богов, чтобы побороть титанов? — хитро напомнил император. — Так что перейдем к главному. Мне стало известно, что ты блестяще раскрыл несколько загадочных убийств…

— Я думал, это совершенно частные дела, — изумился патриций.

— Друг мой, ты шутишь. В Риме даже у стен есть уши. И потом, император я, в конце концов, или нет? Найдутся и у меня свои шпионы, где надо…

Аврелий с трудом сдержал улыбку. Он не сомневался, что божественному Цезарю известно немало секретов, возможно, даже больше, чем его приятельнице матроне Помпонии, самой осведомленной сплетнице в столице.

— Пришло время оплатить мне те уроки этрусского языка, сенатор Стаций! Найди того, кто убил Хелидона, отдай его на растерзание черни — и тем поможешь мне спасти империю!

— Попробую, Клавдий. При одном условии, однако.

— Что? — добродушно нахмурился старик. — Кто ты такой, чтобы ставить условия Клавдию — богу?

— Сенатор Публий Аврелий Стаций, рожденный свободным, римский гражданин, — с улыбкой ответил друг.

— Так что же это за условие?

— Я буду проводить расследование по-своему, совершенно самостоятельно и с самыми широкими полномочиями. Хочу, чтобы никто — никто! — не вмешивался в мою работу.

— Сенатор Стаций, — заговорил Клавдий, — тебе не кажется это условие несколько обременительным?..

— Позволю себе настаивать, божественный Цезарь, — прервал его Аврелий, пренебрегая этикетом. — Если тебе нужен убийца, позволь мне спокойно вести расследование.

— Ладно, пусть будет так, — сдался Цезарь. — С этого момента ты — мой прокуратор, и твое слово — мое слово. Vale,[14] Аврелий!

— Vale, Цезарь, — ответил сенатор и направился к выходу.

— И повтори этрусские глаголы! — услышал он вдогонку. — У тебя всегда были нелады с грамматикой!