Игорь Северянин

Король в изгнании

Итак, король поэтов Игорь Северянин вместе с Марией Волнянской после шумных торжеств и многолюдных поэзовечеров в Москве отправился к семье в эстонский дачный посёлок Тойла. Ещё в январе 1918 года он из голодного Петрограда вывез туда больную мать, Наталью Степановну, и Елену Семёнову с дочерью Валерией. 13 марта (старого стиля) 1918 года в Ревеле, в номере гостиницы «Золотой лев» написано стихотворение «Музе музык», посвящённое трёхлетию встречи с Марией Волнянской, его Тринадцатой, которой посвящены восьмое и последующие издания «Еромокипящего кубка» в составе собрания сочинений. Ничто, даже вынужденное пребывание в Ревеле, не могло омрачить этого дня. Образ возлюбленной осеняет картину города, а судьба, как выпавшая карта, страшит неизвестностью и, словно карта местности, заманивает:

На следующий день, 14 марта, воспоминания столкнулись с ненавистной поэту политикой, и в стихотворении «По этапу» нет и намёка на романтические чувства, только что чудесно преображавшие реальность. Эти стихи, разделённые несколькими часами, так диссонировали между собой, что Северянин, тяготевший к диссонансам, всё же поставил их в разные книги — первое в сборник «Соловей», второе — в книгу «Вервэна». Поэт был задержан по дороге в знакомую более пяти лет Тойлу:

Так произошло прощание с отчизной, без ненужных сантиментов и обличений, несмотря на соответствующие аллюзии: «Прощай, немытая Россия», «ужасный век», «ужасные дороги». Изменилось не только географическое положение, но и государственная принадлежность поэта. По Брестскому миру, сепаратно заключённому советской Россией с Германией 3 марта 1918 года, Эстония перестала быть её частью. Независимость была провозглашена ещё раньше — 24 февраля, немецкие войска оккупировали эстонскую территорию, установив для приезжающих из России карантин, вследствие чего Северянин был задержан.

И всё-таки Северянин въезжал в Эстонию королём поэтов. Это была самая настоящая, несколько актёрская слава. Интерес к поэзии Игоря Северянина стал знаком времени, недаром Корней Чуковский писал своему коллеге С. М. Боткину ещё в сентябре 1913 года: «А у нас ведь много общего... оба больше всего любим литературу, искусство — оба живём на берегу Финского залива и оба упиваемся Игорем Северяниным».

«Чем нас тогда прельщал Северянин?» — задавал вопрос Арсений Формаков. И отвечал: «Прежде всего, конечно, непохожестью на других. Своеобразием напевной речи, свежестью, простотой и сердечностью. Наряду с этим были звонкость, бравада, ораторский пафос, формальное мастерство, многие из пущенных им в ход стихотворных ритмов и интонаций живы до сих пор».

Немало критических откликов и мемуарных сюжетов вызвали стихотворные манифесты Игоря Северянина «Пролог. “Эго-футуризм”» и «Эпилог. “Эго-футуризм”». Зинаида Гиппиус сочла, что первой строфой и, особенно, первой строчкой «Эпилога» — «Я гений Игорь Северянин» — он «не преминул вынести на свет Божий и определить так наивно-точно, что лучше и выдумать нельзя», «центральное брюсовское, страсть, душу его сжегшую. <...> Брюсовское “воздыхание” всей жизни преломилось в игоревское “достижение”. Нужды нет, что один только сам Игорь и убеждён, что “достиг”. Для “упоенного своей победой” нет разницы, победой воображаемой или действительной он упоен».

Виктор Ховин, который выступал с докладами на поэзоконцертах Северянина, заметил: «“Я одинок в своей задаче”, — пишет Игорь Северянин, — и это не только выражение личного настроения поэта, а действительно верность художественной совести, не искушённой доктринёрством, вера в благословенную, божественную интуицию».

Но титул короля поэтов был не только заслужен им, — Северянин и позже оставался королём поэтов, с ним считались как с королём, им восхищались как королём, его ниспровергали как короля...

В ревельской газете «Последние известия» в отчёте о «первой гастроли» Игоря Северянина в Эстонии иронически замечали: «Даже для Царей поэзии нет особенного пути в наши демократические дни “революционного периода искусства”. <...> Поэт был-таки поднят “народом на щит” — публика отдала ему должное».

Северянин уехал, но продолжал незримо присутствовать и по другую сторону новой границы, в российском культурном пространстве. Чуковский в дневнике 3 января 1920 года записал: «Мережковские уехали. Провожал их на вокзал Миша Слонимский. Говорит, что их отъезд был сплошное страдание. Раньше всего толпа оттеснила их к разным вагонам — разделила. Они потеряли чемоданы. До последней минуты они не могли попасть в вагоны... Мережк[овский] кричал:

— Я член совета... Я из Смольного!

Но и это не помогало. Потом он взвизгнул: Шуба! — у него, очевидно, в толпе срывали шубу.

Вчера Блок сказал:

— Прежде матросы б[ыли] в стиле Маяковского.

Теперь их стиль — Игорь Северянин».

В зарубежье Игорь Северянин много работал, писал не только поэзы, но преуспел в сложных стихотворных формах, изобретателем многих был сам, о чём подробно рассказал в «Теории версификации». Его автобиографические романы «Роса оранжевого часа», «Падучая стремнина», «Колокола собора чувств» нашли и заинтересованного читателя, и «иронящую» критику. Встречавшийся с поэтом во время его поездок по Югославии Василий Витальевич Шульгин вспоминал: «В эту свою пору он как бы стыдился того, что написал в молодости; всех этих “ананасов в шампанском”, всего того талантливого и оригинального кривлянья, которое сделало ему славу. Славу заслуженную, потому что юное ломанье Игоря Северянина было свежо и ароматно. Но прошли годы: он постарел, по мнению некоторых, вырос — по мнению других. Ему захотелось стать “серьёзным” поэтом; захотелось “обронзить свой гранит” [выражение Василия Шульгина]».

«К смиренью примиряющей воды», к «соловьям монастырского сада», к мечте о «воспрявшей России», к «любви коронной» обращается Северянин. Он обрёл то «лёгкое и от природы свободное дыхание», которое, как отмечал Николай Оцуп, редко встретишь у современных поэтов. По воспоминаниям Арсения Формакова, известно, в каком порой тяжёлом состоянии находился поэт за границей:

«В ту пору — регулярно раз в год, обычно зимой, Северянин уезжал в Европу, зарабатывая чтением стихов и изданием своих книг, где и как мог. Приходится только удивляться, как это ему удалось — при тогдашнем состоянии русских книгоиздательств за рубежом — всё-таки вы выпустить в свет семнадцать сборников своих поэз. <...> По всему было видно, что в материальном отношении ему живётся трудно, и даже очень. Сначала, как новинка, его поэзовечера в Прибалтике и Польше имели некоторый успех. Потом он стал выступать в рижских кинотеатрах, в дивертисментах между сеансами, что тогда было в моде. Старался “сохранить лицо”, требовал, чтобы вместе с ним не выступали фокусники или развязные певички. Вскоре, однако, отпала и эта возможность заработка».

Первый год, проведённый в Тойле в статусе постоянного жителя, был для Северянина тяжёлым испытанием. Он осознавал себя в «добровольном изгнании»:

К ностальгии присоединялись вполне реальные трудности оккупационного режима, а с уходом немецкой армии — военного положения в Эстонии до 1920 года. В конце ноября 1918 года Красная армия начала наступление и формально установила на значительной части территории Эстонии (в том числе и в Тойле) советскую власть. Она продержалась до февраля 1919 года. В этих обстоятельствах, окружённый беспомощными женщинами, не привыкший добывать средства к жизни иначе как поэтическим словом, Северянин даже в знакомой Тойле чувствовал себя оторванным от мира, заброшенным на необитаемый остров. Подобно Робинзону он писал записки с координатами своей хижины, переписывал несколько стихотворений для печати и рассылал на авось во все стороны света — от Риги до Нью-Йорка. Ответов не было и не могло быть — его адресаты и сами ещё не ощутили твёрдую почву под ногами — эмиграция только начиналась.

В Эстонском литературном музее (Тарту) среди уникальных материалов хранится записная книжка Северянина, по существу — конторская тетрадь. На одной из страниц едва прочитываются строки поэтического черновика:

В той же книге длинными столбцами записаны необходимые запасы на зиму, без чего не прожить ни семье, ни дворовой собаке... Подсчитывать на тех же страницах расходы и намечать строчки о «розах и кремозах», — снобы и раньше презирали эту северянинскую всеприемлемость. Детский талант, по глубокому определению Блока, защищал его сказочный мир.

Когда в ноябре 1919 года в Тойлу приехал Сергей Положенский, ему вновь предстал король поэтов. «...При ближайшем знакомстве (одно время мы жили с ним на одной квартире) он предложил мне вступить в его свиту как короля поэтов. До сих пор в его свите состояли: Принц Лилий — Александр Карлович фон-Эссен, Принц Сирени — Борис Николаевич Башкиров и Принц Нарциссов — Борис Васильевич Правдин. Предложил мне выбрать цветок. Я, конечно, выбрал розу».

Но Северянин ясно представлял, что необходимо врастать в новую почву, налаживать связи с эстонскими литераторами и теми русскими жителями, которые могли стать его потенциальными читателями и слушателями. Здесь не было такого антрепренёра, как Фёдор Евсеевич Долидзе, устроителя поэзоконцертов и турне, приходилось действовать самому. Вначале Северянин познакомился с Генриком Виснапу (в современной транскрипции — Хенрик Виснапуу), и в его переводе уже в сентябре 1918 года были опубликованы три стихотворения Северянина на эстонском языке, в том числе «Весенний день».

Северянин передач эстонскому издательству «Одамеэс» рукописи поэтических книг «Puhajogi» и «Creme des Violettes». Это был почти единственный его заработок. В письме редактору журнала «Русская книга» Александру Семёновичу Ященко от 20 декабря 1920 года поэт признавался:

«Если я до сих пор жив, то только благодаря чуткой Эстии; эстонский издатель выпустил три книги моих стихов, эстонская интеллигенция ходит на мои вечера (1—2 раза в год), крестьяне-эстонцы дают в кредит дрова, продукты. Русские, за редкими исключениями, в стороне. А русские издатели (заграничные, т. к. в Эстии их вовсе нет) совсем забыли о моём существовании, напоминать же им о себе я не считаю удобным».

На эстонских подмостках

22 марта 1919 года состоялось первое выступление Северянина в Таллине в Русском театре при участии артистов театра — Арбениной, Рахматова, Владимировой и др. Следующий поэзовечер «Стеше des Violettes» в Таллине в Русском театре при участии Вини Лайне прошёл 29 мая. Сближение с эстонскими писателями особенно ярко проявилось на вечере эстонских поэтов Генрика Виснапу, Аугуста Гайлита и других в Нарве в помещении Эстонского собрания 23 августа 1919 года. Псевдоним Северянина был произнесён по-эстонски: Игорь Pohjalane!

В Эстонском литературном музее хранится почтовая карточка с рекламой поэтических книг Марие Ундер, Артура Адсона, Генрика Виснапу, Аугуста Гайлита, Фридеберта Тугласа и Иоганнеса Семпера. На лицевой стороне в дружеском шарже авторы изображены за столом. На обороте — их автографы на память Игорю Северянину о его первом выступлении в Тарту 28 октября 1919 года (сделаны карандашом на эстонском языке).

Отношения складывались равноправно — Северянин стремился сделать эстонскую поэзию достоянием русских читателей и готовил сборник переводов «Поэты Эстонии». Владея языком на бытовом уровне, он пользовался при переводе подстрочниками. Судя по сохранившимся письмам, эстонские коллеги не только проявляли интерес к работе Северянина, но и оказывали помощь. Аугуст Алле сообщал ему 14 января 1922 года, что Туглас по его просьбе «получил ответ от Реймана, что он родился в 1893 г.». При этом обращался к поэту: «Дорогой Игорь Pohjalane!»

Борис Правдин спешил порадовать 3 апреля 1920 года: «На днях, возвращаясь домой в 12-м часу вечера, я слышал как какой-то джентльмен, идя в одиночестве по улице, во всё горло распевал “Весенний день горяч и золот” на Ваш мотив. Явление для Tartu весьма примечательное».

В рецензии на первый концерт из цикла выступлений поэта 1,6,8, 14, 29 сентября в Таллине в зале ресторана «Мои Repos» («Последние известия», 3 сентября) сообщалось под рубрикой «Театр»:

«Концерт — “Villa Mon Repos”

(Первая гастроль Игоря Северянина)

На концертной эстраде “Villa Mon Repos” впервые выступил Игорь Северянин. <...> При совершенно смолкнувшем зале Северянин прочёл ряд поэз преимущественно из сборника “Громокипящий кубок”, как известно, наиболее интересного.

Как воспоминание далёких петербургских времён, безвозвратно канувших в Лету, прозвучали напевные строки “Письма голубого”, “Ананасов в шампанском”, “В жёлтой гостиной серого клёна” и много другого, что поэт неустанно читал, отвечая на несмолкавшие вызовы публики. Кажется, так в “Mon Repos” не принимали ещё никого».

Нельзя не отметить и сообщение об участии в вечере певца, фамилия которого так много говорит советскому человеку, — отца Георга Отса: «Выступал и баритон г. Отс, артист эстонской оперы, недавно приглашённый в “Моп Repos”. Красивым, сочным голосом артист пропел ряд романсов...»

Северянин становится своеобразной звездой благотворительных концертов: билеты раскупают в один-два дня. Выступая на вечере в пользу газеты «Последние известия» в Таллинском драматическом театре 12 сентября 1919 года, поэт вновь почувствовал восторг «северянисток».

В августе 1920-го он становится постоянным сотрудником русской газеты «Последние известия», выходившей в Таллине до 1926 года, а 1 сентября — постоянным сотрудником рижской газеты «Сегодня».

В газете «Последние известия» его вечера анонсировались, и отчёты о них печатались под рубрикой «Театр» в заметке «Поэзовечер»:

«Третий раз раздаются в Эстонии изысканные строфы Игоря Северянина. В третий раз поэт читает свои стихотворения перед Ревельской публикой, и снова звучат бодрые слова, дышащие любовью к жизни и к солнцу.

Из двадцати стоявших в программе поэз почти половина уже известна по прежним сборникам и поэзовечерам, но тем не менее сегодня (25 сент.) и в них звучала какая-то новая нотка, — я говорю “нотка”, почти в буквальном смысле слова, т. к. в манере чтения поэта произошло какое-то изменение. Его обычное, совершенно своеобразное, пение почти исчезло, и, быть может, от этого и сама мысль и форма, её выражающая, приобрели некую чёткость и кованость.

Я надеюсь вернуться в специальной статье к подробному разбору последних поэз Северянина. Пока отмечу большой и “сознательный” (со стороны публики) успех, который он сегодня имел».

Для того чтобы представить программу такого поэзовечера, приведём заметку до конца:

«Г-жа Аманда Ребанэ произвела превосходное впечатление благодаря очень хорошему голосу приятного тембра (её меццо-сопрано временами переходит в контральто), а также на редкость благородной манере пения. В её исполнении много вкуса и художественного чутья. Делает честь артистке серьёзный выбор исполняемых ею вещей (“Я всё ещё его люблю” Даргомыжского, “Весенние воды” Рахманинова и ария и песня из “Кармен”).

Заслуживает большой похвалы совершенствующийся с каждым разом г-н Глебов. Прекрасно прозвучали романс Врангеля “Ты моё утро” и арии из “Демона” и “Фауста”.

Танцы г-жи Филаретовой очень колоритны и пластичны. В них чувствуется огонь и живость молодости».

Как мы видим, программа участников концерта не была связана с поэзами Северянина, как это было в 1910-х годах. Трудно было найти исполнителей, да и слушателей, помнивших его стихи, оставалось немного. Однако о настоящем успехе Северянина у студентов Тарту во время первого выступления в университете рассказал Вальмар Адамс:

«На округлых тумбах — в центре города и в его заречной части — расклеены афиши, гласящие, что 6 февраля 1920 года в Тарту состоится поэзовечер Игоря Северянина. Все билеты распроданы.

Блещет огнями аула — актовый зал старинного университета. В первом ряду восседает, с неизменной хризантемой в петлице, поэт Генрик Виснапу, подле него беллетрист Фридеберт Туглас со своей статной женой Эло, близ них — красавица поэтесса Марие Ундер и её трубадур из Сянна, рядом лектор Тартуского университета Борис Правдин, владелец Карповой мызы Булгарин и другие широко известные деятели города.

Игорь Северянин исполняет стихотворения из своего сборника “Громокипящий кубок”/ Поэт словно чеканит строки металлически звенящим голосом, подчас распевает их на созданные им самим мотивы. Баритональный бас поэта переполняет весь зал. Каждый слог доносится до балкона, где множество студентов, затаив дыхание, следят за исполнителем, восхищаясь витальностью Северянина, бурно аплодируя даже тогда, когда от них — эстонцев — порой ускользает значение отдельных слов. Жизнерадостность стихов поэта близка молодёжи. Они — призыв к естественной жизни, к миру, любви, веселью, к трудовым ритмам. Да, вопреки всему, жизнь продолжается:

Слушатели как бы ощущают: среди них — само Солнце. И, кажется, не было ужасов войны, “щемящего ненужья” нужды, на мгновение даже сдаётся: раскаты боёв навсегда смолкли, настал вечный мир».

Адамс продолжает: «Антракт закончен. Северянин читает стихи, посвящённые эстонским рекам, озёрам, лесам.

После концерта все двинулись небольшой компанией, по приглашению Правдина, к нему, на улицу Тяхе, 31. В передней именитого гостя встречает жена хозяина — француженка. Она приветствует поэта на своём родном языке. И тут обнаруживается, что, охотно “французящий” в своих салонных стихах, Северянин отнюдь не силён в этом языке. Да и всё общество, за исключением Правдина, не способно изъясняться по-французски.

Поднимая первый бокал, хозяин провозглашает здравицу в честь русского поэта на эстонской земле. В том же выспреннем тоне вторит оратору Северянин.

— Я космополит, — заявляет он, — но это не мешает мне любить маленькую Эстию. Страну эту любил и мой мэтр — Фёдор Сологуб, избравший Тойла для своего летнего отдыха».

Взаимные переводы

«Эстония окружила меня гостеприимством, и мне хочется её отблагодарить хотя бы тем, что я примусь за перевод её стихотворцев, начиная от классика Крейцвальда до Адамса. В этом краю высоко ценят поэзию, здесь творят замечательные стихотворцы:

<...> Господа, провозглашаю тост за процветание Эстии — этого светлого оазиса!»

Характерно, что первый сборник переводов Северянина с эстонского языка — «Amores» Виснапу — вышел в Москве в конце 1921 года (на титуле — 1922-й). Границы ещё были проницаемы, и нэп позволял международное сотрудничество в книгоиздании (например, берлинские издания Есенина, Пастернака, Северянина, Маяковского и др.). К этому времени в таллинских газетах «Последние известия» и «Свободное слово» Северянин опубликовал около двадцати своих переводов. Возможно, по поводу подготовки «Amores» Корней Чуковский записал в дневнике 19 и 21 февраля 1922 года: «Сяду сейчас за Северянина... Нужно держать корректуру Уитмэна — переделывать Северянина». В письме А. М. Коллонтай Северянину от 29 ноября 1922 года указывалось: «Вы не издаётесь разве в Москве, в Госиздате? Мне казалось, что я там видела Ваши произведения. Снеситесь с ними».

Естественно, в переводах отразилась яркая индивидуальность поэта. В предисловии к книге Генрика Виснапу «Amores» Александр Кусиков прямо написал, что Северянин, переводя оригиналы, их «северянизировал до “грёзоужаса”». Однако вряд ли всё исчерпывается каламбурной фразой Кусикова. «Переводческая деятельность Северянина, до сих пор являющегося крупнейшим переводчиком эстонской поэзии на русский язык, практически не изучена, — пишет Галина Пономарёва,— но своё кредо переводчика он недвусмысленно выразил в предисловии к стихам Алексиса Раннита (Долгошева) “Via dolorosa”: “Я старался при переводе настоящей книги дать именно перевод, а не пересказ мысли и предмета, старался уловить дух, настроение, ритм внутренний и внешний, богатство ассонансных рифм и яркость слов, где они имелись в подлиннике”».

Вот, к примеру, стихотворение Юхана Лийва «Осень»:

Трудно без знания эстонского языка с достоверностью определить степень «северянизации» оригинала, — но слова «одиночье», «предосенняя грёза», «желтозлать» образованы в соответствии с его словообразовательными моделями. Переводчик позволял себе выражать собственное отношение не только к тексту, но и к его автору. В объёмной статье «Эстонская поэзия. Краткий обзор старой эстонской поэзии» Северянин дал несколько беглых характеристик, не слишком академичных. Например, о Якобе Лийве: «В сонете “На пути Поэзии” он говорит о своём желании достичь её вершин, чему мешает отсутствие проводника в лице гениальности...»

В августе 1921 года появилось сообщение о том, что Северянин готовит том «Утёсы Eesti. Антология эстийской лирики за сто лет». В издательстве «Библиофил» объявляется о его намерении издать такую антологию, содержащую произведения Фридриха Рейнгольда Крейцвальда, Михаила Веске, Лидии Койдулы, Юхана Лийва, Анны Хаавы, Эрнста Энно, Густава Суйтса, Марие Ундер, Йоханнеса Барбаруса, Аугуста Алле, Йоханнеса Семпера и Генрика Виснапу.

Справедливо указание литературоведа Рейна Крууса на связь названия антологии, предлагаемого Северяниным, с подаренной ему матерью антологией «Русские поэты за сто лет» (1901). Действительно, столетний период «от Пушкина до наших дней» создавал панораму русской поэзии, будущий поэт читал и перечитывал этот том с карандашом в руке, отмечая отдельные строки и целые стихотворения. Нечто подобное он хотел представить и эстонским читателям. Но работа над рукописью продолжалась, попытки издать её в «Библиофиле» оказались неудачными. В апреле 1923 года сообщалось о предстоящем выходе подготовленной Северяниным антологии «Сто лет эстонской лирики» в издательстве В. Бергмана (Тарту), но и здесь книга вышла только в 1929 году под названием «Поэты Эстонии: Антология за сто лет (1803—1902 гг.)». В ней было 143 стихотворения тридцати трёх поэтов, при этом больше других — 16 стихотворений Генрика Виснапу.

В «Заметках о Маяковском» Игорь Северянин вспоминал: «В Берлине мы часто встречались с Генриком Виснапу, его женой Ing, Авг. Гайлитом, Гзовской, Гайдаровым, 3. Венгеровой, Минским, Богуславской, И. Пуни, Костановым, Вериным, жившим под Мюнхеном у С. С. Прокофьева и часто к нам приезжавшим». Нельзя не обратить внимания на порядок перечисления участников тех дружеских встреч, для многих уже в эмиграции: на первом месте оказались не друзья юности, а эстонский поэт Генрик Виснапу (1890—1951) и его супруга Хильда Эльфрид Франццорф (1898—1941), известная под поэтическим именем Инг.

Знакомство Северянина с ними уже в первые годы эстонской жизни дало поэтические плоды. Как отмечалось выше, в сентябре 1918 года в переводе Виснапу были опубликованы три стихотворения Северянина на эстонском языке, а Северянин перевёл «Amores». Шутливой репликой на изящное заглавие переводимой книги стало стихотворение Северянина:

«Здесь живёт мой друг и даровитый последователь Генрик Виснапу, — говорил Северянин. — В Эстонии я встретился с первой женщиной, с которой решил обвенчаться». Они подружились домами, часто бывая в гостях друг у друга. На взаимоотношения двух семейных пар накладывало отпечаток то обстоятельство, что Хильда Франццорф с детских лет болела туберкулёзом лёгких. Нередко во время обострений ей приходилось жить в санатории или подолгу оставаться в больнице. Тогда по просьбе Виснапу Северянин вместе с Фелиссой Круут навещал Инг. Об одной из таких печальных поездок Северянин сообщал поэту Георгию Шенгели в письме от 10 марта 1928 года, когда, возвращаясь из Варшавы, посетил курорт Эльву под Юрьевом, чтобы «навестить угасающую в чахотке (лилии алой...) очаровательную жену видного эстонского лирика, с которым нас связывают, — вот уже десять лет, — дружеские отношения».

Тогдаже было написано стихотворение «Внезапная горлом кровь», включённое в сборник «Классические розы» (1931). Хотя посвящение не значилось в тексте, в каждой строке ощущалось глубокое сопереживание автора...

Врачебный прогноз был неутешительным. В марте 1931 года Северянин писал Софье Карузо: «...она в последнем градусе чахотки, эта обречённая, чуткая, изумительно красивая женщина». Постоянно общаясь с Инг, поэт и в своих длительных путешествиях поддерживал переписку с ней. Инг, в свою очередь, интересовалась событиями его жизни. Сохранилась её открытка от 1 апреля 1931 года, где, поздравляя с Пасхой, она спрашивает о случившемся во время поездки Северянина по Югославии крушении поезда.

Северянин, как сообщает Михаил Петров, подробно рассказал о катастрофе на перегоне между станциями Мостар и Яблоница в ночь на 24 января 1931 года и нарисовал положение вагона первого класса, в котором находился он с Фелиссой.

Хильда Францдорф не раз гостила в Тойле у супругов Лотаревых. В письме Августе Барановой от 5 октября 1932 года Игорь Васильевич сообщал: «На днях уехала от нас жена поэта Виснапу, пробывшая две недели...»

Последняя жена Северянина Вера Коренди вспоминала, что Инг перестала приезжать к нему в конце 1930-х годов: «Во время краткого пребывания в Таллине у нас бывал пианист Орлов, Иван Бунин, Дмитрий Смирнов (оперный певец). Часто приходил Генрих Виснапу. Он бывал всюду, но без жены — Инг. Она была закадычной подругой Ф[елиссы] М[ихайловны] и даже не входила в дом, отправляясь обратно в Тойла. Но он прожил у нас два дня вСонде, где мы оставались недолго из-за злого нрава хозяйки».

Так, год за годом, в трогательном общении Инг и Игорь прошли свой земной путь до роковой для обоих черты — 1941 года.

Расставание с Волнянской. Смерть матери

В мае 1921 года Северянин вместе с Марией Волнянской (Домбровской) ездил по эстонским докторам — ухудшилось состояние её здоровья. Лекарства не приносили облегчения. Северянин писал Августе Барановой 5 июня 1921 года: «Весь май прошёл в поездках по Эстии — по докторам, т. к. здоровье Марии Васильевны весьма расшатано за последние годы. Она всегда-то была малокровна и слаба, перенесённые же за это трёхлетье невзгоды сильно отразились на ней. Теперь мы на днях вернулись из Дерпта (я дал там попутно концерт)...»

Летом в письмах Барановой Игорь Северянин сообщал: «...с 11-го марта по 29 апр[еля) мы с М[арией] Васильевной] уезжали из Эстии — сначала были в Риге, а из Латвии проехали в Литву, где дали вечера в Ковно и Шавляве. В Ковно прожили 27 дней. Всего же за это время дали 3 вечера (1 в Риге). В январе мы уже один раз побывали в Риге, где было тогда дано 2 концерта».

Осенью 1921 года Игорь Северянин и Мария Волнянская расстались. На октябрьском закате Северянин встретил Фелиссу Круут. В письме Августе Барановой от 13 октября 1921 года Северянин признался:

«Со мной в Берлин едет эстийская поэтесса Фелисса Крут [так!], моя невеста. Она — девятнадцатилетняя очаровалка. Мария Васильевна, за семь лет не пожелавшая меня понять и ко мне приблизиться, снова одинока. Я жалею её, но виноватым себя не чувствую. Вы знаете сами, что давно уже всё шло к этому. Жить с поэтом — подвиг, на который не все способны. Поэт, пожертвовавший семью годами свободы своей во имя Любви и её не обретший, прав прекратить в конце концов принесение этой жертвы, тем более что никому она и не нужна, ибо при “нужности” была бы признательность и более бережное отношение. Я благодарен Балькис за все её положительные качества, но одно уже отрицательное — осуждение тэта — изничтожило всё хорошее».

После разрыва с Северяниным Мария Волнянская, по одним сведениям, вернулась в СССР, подругам — осталась в Ревеле и выступала в кабаре.

Время расставания с Марией Волнянской совпало с тяжёлым событием: 13 ноября 1921 года в возрасте семидесяти шести лет умерла мать Северянина Наталья Степановна Лотарева (Шеншина), последняя из родных ему людей. Она была похоронена в Тойле. Образовавшуюся пустоту помогла преодолеть только вспыхнувшая в октябре любовь к Фелиссе Круут.

Девушка-поэт

Фелисса Михайловна Круут (1902—1957) — таково русифицированное имя «милой эсточки», единственной венчанной жены поэта. Их встреча, определившая его эмигрантскую судьбу, произошла в Тойле 9 октября 1921 года. Через десять лет один из разделов книги «Классические розы» был назван в память об этом событии «9-е октября». Северянин видел Фелиссу ещё девочкой, когда в мае 1914 года снимал двухэтажную дачу в Тойле у её отца. Теперь он надеялся на собственное возрождение рядом с юной девушкой, «стихи читавшей Блока».

21 декабря 1921 года, после сорокового дня по кончине матери, состоялось венчание Игоря Северянина и Фелиссы Круут в православном Успенском соборе Тарту. Вальмар Адамс вспоминал: «Этот высокий, в долгополом чёрном сюртуке, человек с лицом цыганского барона привлекает к себе все взоры... В Эстонии он встретился с первой женщиной, с которой решил обвенчаться». По словам Юрия Шумакова, присутствовавшего на венчании Северянина и Фелиссы Круут, «шафером невесты был эстонский поэт-сатирик Аугуст Алле. Человек среднего роста, он, видимо, утомился держать венец над Фелиссой Михайловной. Ростом она была под стать высокому Северянину. Недолго думая шафер надел венец на голову невесты, “короновав” её».

Немногим ранее, очевидно занимаясь подготовкой к этому событию и озабоченный поиском денег, Северянин провёл 14 декабря 1921 года поэзоконцерт «Оазис в пустыне» при участии Бориса Правдина в Тарту, в зале «Burgermusse».

В письме от 29 декабря 1921 года Северянин сообщал Августе Барановой:

«Светлая Августа Дмитриевна!

Вчера я получил Ваше письмо — № 11. Мне до сих пор не удалось выехать за границу. С 13.Х., когда я последний раз писал Вам, произошли события: 13 ноября я потерял мать. Она скончалась в полной памяти, уснула тихо. Лежала 12 дней, не болела вовсе, только ничего не ела.

20.XI. я выехал в Ревель, где пробыл 6 дней. Оттуда — в Юрьев. Дал 14.XII. концерт. В Тойлу вернулся только 24.XII. 21.XII. женился в Юрьеве на молодой, — ей всего 19 лет, — эстийской поэтессе. Теперь живу в Тойле у неё в доме. В Эстонии полная для меня безработица. 2.1. конц[ерт] в Нарве, оттуда еду в Гельсингфорс, после — на Запад.

В настоящее время занят переводами эст[онских] модернистов.

Всегда пишите на Тойлу: Это адрес постоянный. Я буду писать отовсюду.

Письмам Вашим всегда душевно рад.

Целую Ваши ручки.

Ваш Игорь».

Северянин ежегодно отмечал дату венчания с Фелиссой, например, на книге А. Блока (Собрание сочинений. Т. 1. Берлин, 1923) он написал:

«Дорогой Фелиссе

в день пятой годовщины моего единственного

законного брака.

Её Игорь. Eesti. Toila. 21.XII. 1926».

Северянин видел в Фелиссе не только юную девушку, способную стать новой музой поэта, но и эстонскую поэтессу, которой он покровительствовал. Готовя антологию эстонской поэзии, он так характеризовал Фелиссу в письме руководителю издательства «Библиофил» Альберту Оргу от 20 января 1922 года:

«Что касается “незнакомого изд-ву поэта Крут”, я отвёл ему, на этот раз — уже по моему крайнему разумению, подобающее его таланту место и именно с той целью, чтобы дать безымянному имя...

Этот так смутивший почтенное изд-во поэт — моя первая и единственная законная жена, я же не имею обыкновения не только жениться на бездарностях, но избегаю с ними (конечно, по возможности) всяческого общения».

Четыре стихотворения Фелиссы Круут, сочинённые по-русски, были напечатаны в таллинской русской газете «Свободное слово» в 1921 году и два в переводе Северянина с эстонского. Приведём строки стихотворения, названного по-северянински «Дизэли»:

Рейн Круус, публикуя материалы о её поэтических опытах, отмечал, что в антологию эстонской поэзии, вышедшую только в 1929 году, стихи Фелиссы не включены. «Современники... подчёркивали главным образом сам факт сочинения стихов на неродном языке. В. Адамс расценивает опыты Ф. Круут с лингвистической точки зрения как показатель овладения языком: “Супруга Северянина была эстонкой, но и она настолько хорошо выучила русский язык, что даже понемногу сочиняла стихи на этом языке”... Показательно, что и Северянин высокую оценку произведениям Ф. Круут мотивирует их формальной и языковой правильностью».

В марте 1924 года, в предисловии к рукописному сборнику стихов Круут «Танки», Северянин вновь утверждает: «Молодая поэтесса выполняет задание блистательно: ничего лишнего, ничего бесцветного. Ритмы её характерны для тем. Рифмы и ассонанс оправданны. Диссонансы смелы и остры. Аллитерации ярки. Стилистически танковые вариации безукоризненны. Великолепно владеет эстийская дочь моря русским языком!» Поясняя особенности избранной ею стихотворной формы, Северянин подчёркивает: «Танка — японская форма версификации — хороша уже тем, что в ней всего пять стихов, и поэтому автор приучается к сжатости и скупости в словах. Нужно уметь заключить мысль или настроение в эту маленькую формочку». Сведений о рукописи сборника не найдено. Рейн Круус привёл стихотворение, воспроизведённое по памяти Арсением Формаковым в письме С. Санину от 27 июля 1979 года:

В письме Фелиссе после разрыва отношений Северянин настойчиво просит её восстановить рукопись утраченного сборника в стиле «танка» и опубликовать его.

«Я ехал с девушкой, стихи читавшей Блока...» — писал Северянин в стихотворении «Не более, чем сон». Действительно, Фелисса хорошо знала поэзию и разделяла любовь к стихам мужа. В письме Георгию Шенгели 12 сентября 1927 года Северянин отмечал: «Она пишет стихи и по-эст[онски] и по-русски, целодневно читает, выискивая полные собрания каждого писателя. Она универсально начитана, у неё громадный вкус». Фелиссе были посвящены северянинские книги «Фея Eiole» и «Менестрель», десятки стихотворений...

При всём обилии увлечений и влюблённостей поэта почти 15 лет Северянин и Фелисса были вместе. «Жена моя — хорошая, добрая, изящная, — пишет Северянин Августе Барановой. — Боготворит меня и моё творчество, сама пишет стихи по-эст[ийски] и по-русски. Я посылаю Вам одно из её русских стихотворений]. Мне с нею очень легко и уютно. Беспокоит меня только её здоровье: на днях она готовится стать матерью и чувствует себя очень слабой».

1 августа 1922 года у Лотаревых родился сын, названный Вакхом. Молодые жили в доме родителей Фелиссы. Благодаря их помощи они смогли уже в октябре совершить длительную и очень плодотворную для Северянина поездку в Берлин. Она участвовала в гастрольных поездках Северянина под именем Ариадны Изумрудной, выступала в концертах, знакомилась с друзьями его молодости, которые встречали поэта в эмиграции. Например, в Париже Николай Оцуп отмечал: «Не очень изменился автор “Громокипящего кубка” и в лучшей части своего таланта. Правда, вместо “ананасов в шампанском” он воспевает сельскую природу и рыбную ловлю, вместо забав и соблазнов света воспевает семейную жизнь и свою жену».

В стихотворении «Дороже всех» Северянин подчёркивал, что Фелисса для него «дороже первой Златы», то есть Евгении Гуцан. Сохранился автограф Северянина Фелиссе на фотографии:

«Не омрачай лица моего словами, тебе не свойственными.

Помни, кто ты для меня: ты, ведь, вечная, непреходящая, непреложная моя подруга.

Игорь. 1923. X. Тарту. Eesti».

Выступления в Финляндии

В октябре 1923 года Северянин вместе с Фелиссой Круут отправился в Гельсингфорс (Хельсинки), где выступал в зале Русского купеческого общества. В письме Августе Барановой от 27 октября 1923 года он сообщал:

«Нашлась в Финляндии одна старая петербургская поклонница, устроила мне в Гельсингфорсе 3 вечера подряд (17, 18 и 19 окт[ября]). Ездили мы с Фелиссой, успех имели выдающийся (как, впрочем, и везде!), прожили в Гельсингфорсе неделю, денег получили в “обрез”, жизнь там безумно дорога, эмиграция нища».

В хельсинкской газете «Русские вести» за 26 октября появилась заметка «Поэзоконцерты Игоря Северянина» за подписью «В».

«16 и 19 октября состоялось два поэзоконцерта Игоря Северянина, приехавшего из Эстонии.

С присущей ему одному оригинальной манерой читки автор прочёл ряд своих поэз, вошедших в его сборники “Громокипящий кубок”, “Виктория Рэгия” и др. Давно знакомые широкой публике произведения Северянина представляют собою интересное сочетание подлинного таланта, блещущего яркостью и свежестью, со смелым новаторством в словотворчестве и рифме, с безвкусной надуманностью и подчас даже пошловатостью.

По программе было видно, что автор приемлет всё, что вылилось из его пера во всём разнообразии капризов его творчества.

Так же, как и раньше, Игорь Северянин имел большой успех, его чтение захватывало аудиторию, но её малочисленность говорила за то, что жестокая школа последних лет жизни повела русскую молодёжь от увлечений поэзотворчеством, живущим “острым и мгновенным”, к другим запросам и другим ценностям».

В это время в Финляндии находилась близкая знакомая Северянина — А. В., которая шутливо называла себя как супруга короля поэтов — «королевой» и соответственно его литературной фамилии — Северянкой. Она приходила на концерты в Гельсингфорсе и, возможно, ей принадлежит процитированная заметка с криптонимом «В.». «В.» собиралась приехать и в Ревель на поэзоконцерт 7 ноября 1923 года:

«Сегодня 30-го окт. Должна была бы выехать из [Керава], чтобы в четверг отплыть на Was’e в Ревель на Ваш концерт, милый Король. И — не могла. Совершенно обессилена. Страшно болит голова — расплата за вчерашний мой визит к Королеве звёзд. Провела у неё весь день. Писала письма, говорили. Королева играла Листа и Рахманинова. Потом пошли в “Onnella” (к Шабельским) читать стихи. Мои стихи о Петрограде имели безусловный успех. Это лучшие мои вещи. Читала также и Вас: Сказание об Ингрид; Весенние триолеты; Дифирамб; Ананасы и др. Тоже с большим успехом. Голос звучал хорошо и был подъём».

Спустя семь лет, 9 января / 27 декабря 1930 года, из Гельсингфорса пришла открытка:

По версии Михаила Петрова, это была «графоманка А. Воробушкина». В открытке упоминалось стихотворение Северянина «В пространство» (1929), позже вошедшее в сборник «Классические розы».

Возвращение в Финляндию не состоялось.

Гастроли в Латвии и Литве

Летом в письме от 5 июня 1921 года Августе Барановой Игорь Северянин сообщал: «...с 11-го марта по 29 апр[еля] мы с М[арией| В[асильевной] уезжали из Эстии — сначала были в Риге, а из Латвии проехали в Литву, где дали вечера в Ковно и Шавляве. В Ковно прожили 27 дней. Всего же за это время дали 3 вечера (1 в Риге). В январе мы уже один раз побывали в Риге, где было тогда дано 2 концерта».

Выступления Игоря Северянина в Риге были успешны и напомнили ему прежние поэзоконцерты. Так, 15 января 1921 года в рубрике «Хроника» газеты «Сегодня» сообщалось: «Билеты на поэзоконцерт Игоря-Северянина все распроданы. Обмен квитанций предварительной записи производится в редакции». А в воскресенье, 23 января, там же были напечатаны приветствия Игорю Северянину по случаю приезда из Ревеля в Ригу. В стихотворении Ольги Долматовой говорилось:

В газете «Рижский курьер» писали: «...Игорь Северянин перед нами, в маленькой, уютной, провинциальной Риге. Льются с эстрады напевные звуки, только Северянину присущие. Звенят его стихи: “Я снова весел и влюблён”. Но блеск их покрылся дымкой пережитых мыслей. Вот Игорь Северянин наших дней».

В его выступлении принимала участие актриса Ольга Владимировна Гзовская (1889—1962). В газете «Рижский курьер» отмечалось, что Гзовская — «воплощение женских чар. Прелестное лицо и фигура, скульптурные руки, манящий, богатый интонациями голос, разнообразие и редкая пластичность движений. Природные данные соединились с отличной техникой... Так же выразительно передаёт О. Гзовская и поэзу Северянина “Пляска Мая”».

Михаил Айзенштадт-Железнов посвятил сонет «Игорю-Северянину»:

Нельзя не отметить особую роль русской газеты «Сегодня», выходившей в Риге в 1919—1940 годах, в популяризации творчества Северянина. Здесь печатались информации, рецензии, статьи о поэте, прежде всего написанные Петром Пильским обширные очерки и благожелательные интервью. Северянин публиковался в газете 185 раз и ценил такую возможность сотрудничества не только с материальной, но и с творческой стороны: других подобных изданий у него не было. Не просто складывалась ситуация в начале 1930-х годов, когда экономический кризис резко сократил возможности издателей.

Редактор газеты «Сегодня» Михаил Мильруд обращался к поэту: «Очень пали объявления в газете и начинает сокращаться тираж. Всё это вынуждает наше издательство пойти на сокращение расходов. <...> Сейчас это сокращение касается и Вас. С 1 мая с. г. мы вынуждены будем прекратить Вам уплату жалованья. Это не значит, что мы хотим сокращения Вашей работы у нас, по-прежнему мы очень рады будем возможности печатать Ваши стихи, но они будут оплачиваться построчно».

Однако в письмах Северянина Мильруду всё чаще сквозят обида и горечь: «Я полагал, что смогу что-либо заработать, о чём и писал Вам неоднократно, но, видимо, редакция попросту не находит нужным с этим считаться, т. к. нельзя же допустить, что всё мною присылаемое никуда не годится. Конечно, бедность, — хотя бы по политическим причинам, обязывает даже именитых людей быть весьма скромными и сдержанными, но всё же она не может никому дать права систематически себя оскорблять. Как бы ни были посредственны мои статьи, я не допускаю мысли, чтобы они могли опозорить страницы периодического издания».

Первые выступления в Литве также принесли доброжелательные отклики (подпись: «А. Панин»):

«...Читает свои стихи Игорь Северянин великолепно. И его речитатив без музыки это и есть то правильное скандирование, которое признавала древняя поэзия... Ковно приняла молодого поэта тепло. Театр был полон, и публика с удовольствием слушала и самого автора, и прекрасную передатчицу его стихов г-жу Балькис-Савскую. Красивый, певучий голосок и милая интимная манера передавать нюансы наивных строчек только подчёркивали нежность и певучесть некоторых строф.

Музыкальная часть поэзоконцерта была обставлена очень недурно. Г. Брауэр хороший музыкант и ещё лучший техник. <...> Г. Ульману предстоит безусловно блестящая карьера хорошего опытного певца. <...> В общем весь вечер оставил очень хорошее впечатление. Чувствуется не “халтура” наскоро собранной проезжей группы, а милая интимная программа, чего так давно уже были лишены кавинчане».

Северянин выступал и в Шяуляе, в театре «Фантазия» вместе с Марией Домбровской (Балькис Савской), артистом Итальянской оперы С. М. Ульманом и профессором А. Брауэром. Позже, под рубрикой «Театр и музыка», печаталась информация «К вечеру Игоря Северянина» (подпись «Г. К.»):

«Во вторник 30 сентября выступает в Вильне Игорь Васильевич Северянин, один из тех немногих поэтов, талант которых озаряет современную поэзию. Авторские вечера всегда представляли громадный интерес для той части интеллигенции, которая чувствует поэзию в стихах, передаваемых к тому же самим поэтом. Тот, кто хочет увидеть, услышать и узнать поэта, не может пройти мимо этого вечера. Игорь Северянин у нас — редчайший гость, и его поэзовечера — большое явление в нашей художественно-культурной жизни».

Об этом концерте в Вильно в 1924 году на пути из Варшавы сообщалось в газете: «В настоящее время поэт приводит в порядок для печати две своих новых книги. Это повести в стихах. Одна — “Роса оранжевого часа”, другая — “Колокола собора чувств”. Обе книги — это истории жизни поэта.

Игорь Северянин очень интересен на своих поэзоконцертах. Он читает свои стихи очень оригинально, красиво, создаёт большое настроение. Он как будто бы поёт свои стихи. Сам Северянин объясняет, что так и надо читать стихи, ибо в каждом хорошем поэтическом стихотворении живёт музыка. И надо уметь извлечь из каждого стиха эту мелодию музыки.

И. Северянин выступает в Вильне только в одном вечере».

Более подробно о предстоящем вечере рассказано в другой газете:

«Завтра, 30 сентября, известный русский поэт Игорь Северянин выступает в Вильне в своём “поэзоконцерте”. Для Вильны авторский вечер — большая художественная новинка. Тем более — вечер любимого поэта, признанного поэта, волнующего и трогающего сердца тех, кто любит поэзию. Вечера Северянина в Варшаве прошли с редким успехом: поэт удостоился цветочных подношений от восторженных слушателей, которых он буквально гипнотизировал... В программе — много новых стихов (“Купанье звёзд” и др.). Из прежних поэт читает “Ананасы в шампанском”, “Марионетка проказ”, “Кэнзели” идр. Программа обширная (до 20 стихов). Имя Игоря Северянина так обаятельно, что нельзя сомневаться в успехе его вечера и у нас.

Вечер устраивается в цирке, как в единственном в городе помещении, где возможно установить более низкую расценку билетов.

Билеты сегодня можно получать с утра в кассе цирка».

За выступлениями Северянина продолжали следить и в советской России. Информация из журнала «Книга и революция» была вполне объективной, хотя и неточной — поэт жил в Эстонии:

«Проживающий в Риге Игорь Северянин устроил два своих поэзовечера. По поводу их рецензент “Ригаше Рундшау” говорит следующее: “Оба вечера собрали огромное количество публики, хотя устроителями было выбрано самое неудачное помещение, холодное, мрачное, заброшенное”. В этой случайности интимнейшего вечера лирики среди холода и заброшенности как бы отразилась судьба той России, из которой вышел Северянин, России роскошно обставленных и раздушенных будуаров, рафинированной культуры эстетических денди, которые теперь выброшены в чужую и безжалостно жестокую жизнь, ломящую и разбивающую тех людей роскоши, певцом которых является Игорь Северянин».

Первые книги в зарубежье

Первые три книги Северянина за пределами России вышли в Юрьеве (Тарту) в издательстве «Одамеэс» («Odamees») — «Сгёгпе des Violettes: Избранные поэзы», где Игорь Северянин собрал стихи из разных книг, «Puhajogi: Эстляндские поэзы» (обе — 1919-й) и «Вервэна: Поэзы 1918-1919 гг.» (1920).

По поводу трёх новых книг Северянина Александр Дроздов напишет:

«Пусть стонет Россия, пусть народ, жуя ржаные гренки, гниёт в голоде и вшах, пусть ветры революции сдувают его спереди и сбоку — поэт не изменился, не поглупел, но и не поумнел, не растратил своего богатого лирического таланта, но и не углубил его. Всякую минуту, с хризантемой в петличке, он готов выйти на эстраду, и беда лишь в том, что нет аудитории, некому рукоплескать...

В новых книжках Северянина можно сыскать стихи той кисейной нежности, на которую он большой мастер, но все его гризетки, дачницы, кусающие шоколад, и соловьи, защитники куртизанок, идут мимо, в лучшем случае утомляя, в худшем раздражая. И три книжки, лежащие передо мною, — они отзвук старого Петербурга и старой Москвы, только памятка — в них нет ни крови, ни плоти тех дат, которые стоят на их обложке».

В рецензии Л. Белозерской «Устрицы в стихах», опубликованной весной 1921 года в парижской газете «Последние новости», говорилось, что в «Вервэне» «наиболее видную роль, роль героини — играет почему-то безответная устрица. <...> Для него [Северянина] “устрицы” и “ликёр из вервэны” — это идеология».

Книги дали поэту возможность почувствовать, что жизнь налаживается, что он по-прежнему «не эмигрант, а дачник». Северянин напоминает о себе, ищет возобновления прежних знакомств. Узнав из газет, что Брюсов в октябре был в Москве, Северянин после долгого перерыва 22 сентября 1920 года посылает ему из Тойлы письмо:

«Светлый Валерий Яковлевич!

Если Вы живёте ещё в Москве, и это письмо дойдёт до Вас, известите меня, пожалуйста, и я напишу Вам большое письмо.

Только вчера узнал о возобновлении почтовых сношений с Россией и спешу послать Вам свой искренний привет и всегдашнее воспоминание.

Любящий Вас Игорь».

Опасаясь, что письмо не дойдёт по старому адресу, пишет ещё одно письмо на следующий день.

Последняя встреча Северянина с Брюсовым произошла в феврале 1917 года в Баку. В очерке «Встречи с Брюсовым» Северянин рассказывал: «Мы сидели в отдельном кабинете какого-то отеля... <...> один именитый армянин города, Балкис Савская и я, когда вдруг неожиданно распахнулась дверь и без доклада, даже без стука, быстро вошёл улыбающийся Брюсов... <...> мы заключили друг друга в объятия и за рюмкой токайского вина повели вновь оживлённую — в этот раз как-то особенно — беседу».

В память об этой встрече Игорь Северянин пишет стихотворение «Валерию Брюсову»: «Я извиняюсь перед Вами, / Собрат за вспыльчивость свою / И мне подвластными стихами / Я Вас по-прежнему пою!» (1918) — вошло в сборник «Соловей». В этот же сборник вошли написанные в этом же году стихотворения «Слава», где Северянин отметил: «Мне первым написал Валерий, / Спросив, как нравится мне он...», и «Брюсов», где автор воспевает величие поэта, не забывая подчеркнуть и своё:

В последних строках отразилось воспоминание о дарственной надписи Игоря Северянина на одной из ранних брошюр (1912):

«Господину Президенту республики “Поэзия ”

изнеможённый наследник сожжённого короля».

Кроме того, речь идёт о создании в Москве в конце 1918 года Всероссийского союза поэтов, председателем которого был избран Валерий Яковлевич Брюсов. Возможно, Северянин как король поэтов голосует за его избрание заочно.

Ответил ли Брюсов на последние письма Северянина — неизвестно. Но в обзорной статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии» (1922) он заключал:

«Северянин чрезвычайно быстро “исписался”, довёл, постоянно повторяясь, своеобразие некоторых своих приёмов до шаблона, развил в позднейших стихах недостаток своей поэзии до крайности, утратив её достоинства, стал приторным и жеманным и сузил темы своих “поэз” до маленького круга, где господствовало “быстро-темпное упоение”, восклицания “Вы такая эстетная” и т. д., салонный эротизм и чуждый жизни эстетизм».

Когда же стало известно о смерти Брюсова, поэт отдал ему дань в стихотворении «На смерть Валерия Брюсова», где возмутился резкими выпадами эмигрантской прессы:

Неудивительно, что в последнем посвящённом Брюсову сонете «Брюсов» (1926) Северянин называет своего старшего наставника «честолюбцем суховатым». Но вскоре всё же пишет воспоминания о Брюсове, в которых отдаёт должное этому Поэту.

«Ты говоришь своё — и за меня!»

В течение трёх дней, 9—11 июля 1920 года, Игорь Северянин встречался в Таллине с Константином Бальмонтом, который находился в карантине перед отъездом в Париж. Получив благоприятный ответ из Франции, готовой его принять, Бальмонт был вынужден ждать транзитную визу от Германии и провести здесь месяц до очередного рейса в Штеттин. В первые же дни произошла встреча поэтов. Что притягивало в этом странном одиноком человеке Бальмонта? Почему самолюбивый и горделивый Бальмонт так дорожил встречей с поэтом: «И будем петь и будем светло-весёлыми». Вероятно, это было естественное сродство, ненужное, даже неприятное в дореволюционные годы (в сборнике «Соловей» есть стихотворение «Я не люблю Бальмонта стих»), в эстонской заброшенности оно сразу же сблизило поэтов, уничтожив разницу в возрасте и положении.

Это было свидание с прекрасным прошлым, и Северянин облёк свои впечатления в «твёрдую форму» сонета:

Они зеркально отражали общую поэзию и судьбу друг друга: «своё — и за меня!». Даже пожелание «зажить корольно» напоминало попытку Северянина сохранить свой статус. О памятной встрече с «созвонным» Игорем Северяниным Константин Бальмонт написал через шесть лет — 17 февраля 1927 года в посвящённом ему стихотворении:

Тогда же Северянин написал «Бальмонту» — стихотворение, включённое в сборник «Классические розы» (1931).

Обращаясь «Поэт и брат!», он вздыхал: «Мы обокрадены эпохой, / Искусство променявшей на фокстрот».

Последний сонет, посвящённый Бальмонту, вошёл в книгу «Медальоны» (1934). В нём Северянин воспел те черты, которые в Бальмонте оставались «созвонны, родственны» ему — любовь к северной природе, солнечность, силу стиха:

Северянин вплетает в строки о «юношеских песенках» воспоминания о своих «брошюрах» — «лунный иней» / «Лунные тени», «очаровательно» / «Очаровательные разочарования». Его преклонение неизменно перед тем, кто «Лученье дал, сказав: “Как Солнце, будем!” / И рифм душистых бросил вороха, / Кто всю страну стихийными стихами / Поверг к стопам в незримом глазу храме, / Воздвигнутом в честь Русского стиха». Поэты виделись вновь в Париже, но оба страдали от нужды, утраты читательской славы, от одиночества. Бальмонт пережил Северянина на год и три дня, скончавшись 23 декабря 1942 года.

«Встречаются, чтоб разлучаться...»

В эстонском отшельничестве Игоря Северянина многолетней поддержкой и опорой стали друзья — Борис Правдин, Сергей Положенский, Арсений Формаков, сестры Борман, Софья Карузо... Среди наиболее преданных — Августа Дмитриевна Баранова (урождённая Кабанова; 1891—1975) — дочь московского купца-старообрядца. По предположению Рейна Крууса, Северянин и супруги Барановы встретились впервые в 1916 году: 25 февраля Игорь Северянин познакомился на поэзовечере с молодой женщиной и посвятил ей «Поэзу странностей жизни» (сборник «Миррэлия»): «Встречаются, чтоб разлучаться... / Влюбляются, чтоб разлюбить.../ Мне хочется расхохотаться / И разрыдаться — и не жить!»

Последний раз они виделись 3 (16) февраля 1918 года. В феврале 1921 года после смерти мужа Августа Дмитриевна с сыном выехала в Стокгольм. Она работала в отделении Российской железнодорожной миссии за границей, с 1923 года — в представительстве Волховстроя. В 1929 году она вышла замуж за Ф. Перно и переехала с ним в Берлин. Со смертью мужа в 1937 году Августа Дмитриевна вернулась в Стокгольм и продолжила филателистическую работу мужа, став профессиональным филателистом. В течение пятнадцати лет Баранова переписывалась с поэтом и оказывала ему постоянную моральную и материальную помощь. Ей с благодарностью посвящено послание «Солнечной женщине»:

Сохранились 96 писем Игоря Северянина Барановой и лишь несколько её открыток (ответные письма неизвестны). Впервые они были напечатаны в Швеции. Благодаря этим весьма содержательным, искренним, порой исповедальным письмам можно восстановить многие события жизни Северянина за пределами России.

Однако приходили не только дружеские послания, но и резкие высказывания прежде дружелюбных людей. В рижской газете «Новый путь» в статье «О новейшей русской литературе и поэзии» «Л. Б.» (Л. Ю. Брик) иронизировала, что в отличие от Маяковского «Наша “поэзо-этуаль” — Северянин, писавший некогда занимательные стихи, воспевает царскую водку в стихотворениях отвратительных». Алкогольную тему на северянинском материале раскрывал и Маяковский в стихотворении «Бей белых и зелёных!» (1927):

Недостойным примером для подражания считал стихи Игоря Северянина Алексей Кручёных. В памфлете «Второе пришествие Северянина или: зубами в рот» (1926) он высмеивал отдельные строки Есенина, подчёркивая их происхождение от известных поэз: «Никого, всё-таки, так

убедительно, добросовестно и многократно не перепевает Есенин, как печальной памяти Игоря Северянина.

Вот вам примерчик:

“И тебя блаженством ошафранит”.

Живой Игорь!

Вся есенинская “тяга к деревне”, захваленная критиками системы “Львов-Рогачевский”, не что иное, как “милый”, детский, северянинский “стиль рюсс”. Угадайте, например, кто это:

<...> Судите сами, можно ли писать сильное стихотворение о покосе северянинским ленивым размером:

Рассуждения Кручёных направлены на дискредитацию обоих поэтов и потому лишены смысла, но не лишены наблюдательности. Музыка северянинских стихов, по воспоминаниям известной актрисы Ольги Гзовской, надолго запоминалась и легко, на уровне подсознания воспроизводилась.

Берлинские встречи

Поездка в Берлин, столицу русской эмиграции начала 1920-х годов, была задумана поэтом ещё при Тринадцатой. Затем началась переписка с Евгенией Гуцан, но путешествие откладывалось, прежде всего из-за недостатка средств.

Наконец, больше двух месяцев, с 6 октября до 24 декабря 1922 года, Северянин с Фелиссой Круут жил в Берлине, и поэт встретился там с Евгенией Гуцан и своей дочерью Тамарой. Генрик Виснапу писал жене из Берлина 18 октября 1922 года: «Игорю его бывшая Злата нашла комнату. И знаешь, сколько он платит — 400 цемецких марок, включая еду, за двух человек! Это 50 эстонских марок в день; где на родине можно найти такое место?»

В Берлине Северянин встречается с художниками Иваном Пуни и Ксенией Богуславской, поэтами Георгием Ивановым, Александром Кусиковым, Владимиром Маяковским, Борисом Пастернаком, Виснапу и его женой, Гайлитом, актёрами Ольгой Гзовской и её мужем Владимиром Гайдаровым, Николаем Минским, Зинаидой Венгеровой, Дмитрием Костановым, Борисом Вериным и др.

Собирая материалы для первых номеров своего журнала «Русская книга», Александр Семёнович Ященко обратился к одному из прославленных поэтов начала века Игорю Северянину. В ответ на просьбу издателя журнала поэт посылает ему свою библиографию и просит способствовать изданию его книг в Берлине у издателей А. С. Закса и Ивана Павловича Ладыжникова.

Ященко внимательно отнёсся к просьбе Игоря Северянина: выслал ему первый номер журнала «Русская книга» за 1921 год, а также вёл переговоры с берлинским издателем А. С. Заксом об издании его новых книг.

О встречах с поэтом в Берлине рассказывал Роман Гуль: «Помню, как пришёл в “НРК” Игорь Северянин со “своей Тринадцатой” [это была Фелисса Круут]. Глядя на него, я невольно вспомнил его вечер в Политехническом музее в Москве в 1915 году, когда я был студентом. Громадный зал Политехнического ломился от публики, стояли в проходах, у стен. Северянин напевно читал, почти пел (надо сказать, довольно хорошо) стихи из “Громокипящего кубка”, из “Златолиры”, и эти уже известные публике стихи покрывались неистовыми рукоплесканиями: аплодировала неистово молодёжь, особенно курсистки. В Северянина из зала летели цветы: розы, левкои.

Поэт был, как говорится, на вершине славы. И в ответ молодёжи пел

Ещё сильнее гром рукоплесканий, сотрясающий зал. А сейчас передо мной в кресле сидел Северянин, постаревший, вылинявший, длинное бледное лицо, плоховато одет. Его “Тринадцатая” — серенькая, неприметная, тоже бедновато одетая.

Это “военные” стихи Северянина 1914 года. И вот “он привёл нас в Берлин”. Северянин в Берлине дал “поэзоконцерт”. Публики было мало. <...> Как раз в это время на побывку в Берлин приехал В. Маяковский. Они встретились. И даже выступали вместе на каком-то вечере русского студенческого союза. С ними выступал и Кусиков. Но я не пошёл, ибо эгофутурист превратился в ничто, а футурист, “наступив своей песне на горло”, преобразился в сытого казённого пропагандиста. В 1914—15—16-м годах их можно (и даже интересно) было послушать. Но в 1922-м в Берлине — трудновато».

Ирина Одоевцева вспоминала: «За третьим столиком действительно сидит скромная молодая женщина, вовсе не похожая на принцессу, в тёмном платье с длинными рукавами, просто, по-домашнему причёсанная и даже не напудренная — нос её предательски поблескивает. Рядом с ней долговязый брюнет в длиннополом старомодном сюртуке. Черты его большого лица так неподвижны, что кажутся вырезанными из дерева. Он держится прямо, высокомерно закинув голову. Весь он какой-то чопорный, накрахмаленный, как его непомерно высокий, подпирающий подбородок воротник. Таких не только в Берлине, но и в Петербурге уже не носят.

Он сидит молча, с напряжённо-беспокойным видом путешественника, ждущего на вокзале пересадки, и явно чувствует себя здесь совсем не на своём месте. Никто не обращает на него внимания. Никто как будто не знает, кто он.

Неужели это на самом деле Игорь Северянин? Тот самый “гений Игорь Северянин”, гордо провозгласивший о себе:

Нет, совсем не таким я представляла себе “принца фиалок”.

— Я пойду, скажу ему. Подождите тут. Я сейчас приведу его.

Башкиров отправляется за Северяниным, а я стою у стены и жду.

Я вижу, как Башкиров, подойдя к Северянину, что-то говорит ему и тот отрицательно качает головой, не двигаясь с места. Башкиров возвращается ко мне, смущённый и растерянный.

— Представьте себе, он заявил, что привык, чтобы женщины сами представлялись ему, а он ходить знакомиться с женщинами не согласен. Ни в коем случае!»

С Игорем Северяниным Одоевцева познакомилась в начале 1923 года в Берлине. Её муж, поэт Георгий Иванов, начинал как эгофутурист и вспоминал о Северянине в книге «Китайские тени». Северянин посвятил ему стихотворение «Диссона» (1912), впервые опубликованное в брошюре «Качалка грёзэрки», и два очерка «Успехи Жоржа» (1924), в котором приветствовал его сборник «Сады» (1921), и «Шепелявая тень» (1927), где критиковал его мемуары.

Игорь Северянин не забыл встреч с Ириной Одоевцевой и в 1926 году посвятил ей сонет, который вошёл в издание «Медальоны: Сонеты и вариации о поэтах, писателях и композиторах» (Белград, 1934).

В берлинских выступлениях Северянина участвовала и актриса Ольга Владимировна Гзовская, имя которой было известно всем любителям театра и кинематографа в начале XX века. С особым чувством относилась она к Блоку, который пригласил её на одну из главных ролей в своей пьесе «Роза и крест». Беспокоясь, хорошо ли сыграет Гзовская Изору, Блок писал своей матери в 1916 году: «Гзовская очень хорошо слушает, хочет играть, но она очень любит Игоря Северянина и боится делать себя смуглой, чтоб сохранить дрожание собственных ресниц».

Игорь Северянин ходил на спектакли с участием актрисы и восхищался её голосом. Вершиной творческой жизни Ольги Гзовской была работа в Художественном театре под руководством Станиславского. Актриса особенно прославилась в роли Офелии из «Гамлета» Шекспира и Саломеи из одноимённой пьесы Оскара Уайльда.

Игорь Северянин в посвящённых ей стихах воспел её крылатый голос и небесную русскую душу, посвятив «Сонет Ольге Гзовской» (1921, 21 января. Таллин):

Одно из лучших стихотворений Северянина о родине, с которой он оказался разлучён, — «Я мечтаю о том, чего нет...», в первой публикации в газете «Последние известия» под названием «Бессмертная поэза» посвящалось О. В. Гзовской (1922).

В авторском экземпляре этого стихотворения есть вариант девятой-одиннадцатой строк:

Ольга Гзовская вспоминала, с каким интересом публика ходила на поэзоконцерты:

«Зал Литературно-художественного кружка бывал переполнен, особенно по вторникам, когда там на традиционных вечерах выступали знаменитые поэты и артисты... Некоторые лекции-беседы вызывали шумные прения, споры и приводили к бурным столкновениям, особенно когда на них присутствовали представители нового течения — Вас. Каменский, В. Маяковский, Д. Бурлюк и другие. Их выступлений ждали, к ним готовились, о них много говорили. С интересом следили за тем, когда выйдут новые издания В. Брюсова, К. Бальмонта, Игоря Северянина, и торопились их приобрести. Мы спешили первыми выучить и поскорее выступить со стихами на концерте, обновляя свою программу. Позирующий, грассирующий и витиевато-эстетский, блестяще, особенно как переводчик, владеющий стихом Константин Бальмонт; несколько грубоватый и внешне совсем не похожий на поэта Валерий Брюсов (Бальмонт говорил, что он обращается с поэзией, как ландскнехт с пленницей); внешне отдалённо похожий на Оскара Уайльда Игорь Северянин, читавший, напевая, свои стихи на поэзо-концертах, причём каждое стихотворение имело свою, надолго запоминающуюся мелодию».

В 1920 году Ольга Гзовская эмигрировала и выступала с чтением стихов Северянина в Эстонии, а в двадцатых числах января получила приглашение на гастроли в Ригу. Позже она вспоминала:

«По дороге в поезде мы [имеется в виду она и её муж, актёр Гайдаров] встретились с Игорем Северяниным, ехавшим на свои поэзо-концерты. За прошедшие несколько лет с тех пор, как я видела его в последний раз на одном из выступлений в Политехническом музее, он не изменился. Разве только молодая женщина, как выяснилось — его жена, сопровождавшая его, казалась чем-то непривычным: привычнее было видеть Игоря Северянина в окружении многочисленного эскорта девушек и женщин».

Северянин стремился к публике, ждал от неё свидетельств прежней восторженной любви. Из письма Августе Барановой от 3 декабря 1922 года мы узнаем:

«21-го ноября я дал в зале Филармонии] свой концерт. Единственный. Зал был переполнен. Овации напоминали мне Москву. Я доволен. Предлагают повторение вечера, но, к сожалению, я вынужден отклонить: германская марка падает стремительно, жизнь здесь дорожает неимоверно, и мы, пока у нас ещё есть деньги на дорогу, спешим уехать домой... <...> я мечтал побывать везде, я мог буквально разбогатеть, т. к. имя моё до сих пор для публики магнитно, что мне показали Рига, Ковно, Берлин».

В берлинском журнале «Новая русская книга» сообщалось: «21 ноября в помещении Филармонии состоялся поэзовечер Игоря Северянина. Автор читал поэзы из сборников “Громокипящий кубок”, “Златолира”, “Вервэна” идр.».

Вместе с Маяковским и А. Н. Толстым Северянин выступил в советском полпредстве в Берлине в концерте, посвящённом пятой годовщине Октябрьской революции, 7 ноября 1922 года. А затем с Маяковским он читал стихи в Болгарском студенческом землячестве. В воспоминаниях Северянина (1940) говорилось:

«Володя сказал мне: “Пора тебе перестать околачиваться по европейским лакейским. Один может быть путь — домой”. <...>

Мы провели в Берлине в общем три месяца (вернулись домой в Сочельник). Вынужден признаться с горечью, что это была эпоха гомерического питья... Как следствие — ослабление воли, легчайшая возбудимость, легкомысленное отношение к глубоким задачам жизни. Вскоре Ф. М. поссорилась со Златой и отстранила её от участия в совместных наших вечеринках. Между тем Злата, член немецкой компартии, была за моё возвращение домой. Её присутствие меня бодрило, радовало. Она нравилась нашему кружку как компанейский, содержательный, умный человек».

Лев Никулин вспоминал о том, как Маяковский относился тогда к Северянину:

«Однако нельзя сказать, что Маяковский вообще отрицал талант Северянина. Он не выносил его “качалки грёзэрки” и “бензиновые ландолеты”, но не отрицал целиком его поэтического дара. После революции он даже подумывал, выражаясь стихами самого Северянина, “растолкать его для жизни как-нибудь”. Он рассказал мне о своей встрече с Северяниным в Берлине. Разговор шёл о выпущенной в Берлине в 1923 году книге Северянина “Соловей”: “Поговорил с ним, с Северяниным, захотелось взять его в охапку, проветрить мозги и привезти к нам. Уверяю вас, он мог бы писать хорошие, полезные вещи”».

Дорожные импровизации

Игорь Северянин подсчитал, что с 1910 по 1939 год он выступил перед публикой 301 раз. При этом за 1910—1918 годы он 150 раз читал на публике в тридцати городах России. В зарубежье он выступал в двенадцати странах 151 раз. В те годы Маяковский, немало выступавший, пояснял: «Продолжаю прерванную традицию трубадуров и менестрелей...» О Северянине можно было сказать также поэтично.

1 февраля Северянин отмечает двадцатилетие литературной деятельности. В письме Барановой от 5 февраля 1925 года поэт пишет: «Я очень благодарен Вам за телеграмму с приветствием к моему юбилею и милое письмо. <...> Юбилей прошёл более чем тихо».

27 апреля 1925 года поездкой в Берлин начинается большое европейское турне Игоря Северянина. О пребывании в Берлине Северянин пишет Барановой из Тойлы 22 июня:

«На днях я вернулся из-за границы. 35 дней пробыл в Берлине, 14 — в Праге. За всё время дал (удалось дать) 2 вечера. Оба в Берлине только. Первый вечер дал 100 нем|ецких] марок, второй... 10 м)арок]! Антрепренёр Бран. Та самая Мэри Бран, которая надула Липковскую и пробовала надуть Прокофьева. Других импресарио вовсе не нашлось. Положение ужасное. Думал заработать, но оказалось всё иначе. <...> В Берлине... Лидия Яковл[евна Липковская] предложила мне в октябре устроить совместно с нею концерты в Париже и Бессарабии, где она постоянно живёт. Мне это весьма улыбается. Часто виделся с Юрьевской, Аксариной, Чириковым, Немировичем-Данченко, Гзовской, Гайдаровым и др.

Все они надавали мне своих портретов, книг, всячески обласкали, помогали и письмами, и денежно, и приёмами скрашивали грустное. Морально я доволен поездкой. И даже очень. Но материально — тихий ужас».

4 мая выступает в Берлине в Литературно-художественном кружке. Из письма Августы Барановой от 5 мая 1925 года: «Вчера дал концерт, к сожалению, в маленьком зале, т. к. русских здесь уже мало и все беднота. Настроение не из приятных, ибо жизнь дорога безумно, а денег пока очень мало. Импресарио обеднели тоже и дают гораздо меньше, чем раньше».

Об этом вечере писала газета «Дни»: «Время наложило свою печать на характер его творчества, не слышно нарочитых словечек. Лирика его новых стихов посвящена мотивам гражданским: душа поэта скорбит об умученной родине, тянется к ней, верит в её близкое освобождение; поэт утверждает, что Россию мало любить, надо её и “заслужить”. Эти мотивы встретили у собравшейся в большом количестве публики тёплый отклик. Но наибольший успех всё же выпал на долю нескольких старых “эстетных” стихотворений, которые поэт прочёл в конце вечера».

Здесь прошло выступление на собрании литературного объединения поэтов «Скит». Северянин встретился с писателем Е. Н. Чириковым, которому посвятил стихотворение «Модель парохода (Работа Е. Н. Чирикова)» (1925) и сонет «Чириков» (1926). Запомнилась поэту и встреча с Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко, которую он вспомнил, поздравляя известного актёра и режиссёра спустя пять лет с юбилеем.

«В. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

Toila, 28.1.1930 г.

Глубокоуважаемый и дорогой Владимир Иванович!

Мне грустно, что приходится поздравлять Вас с восемьдесят пятым днём Вашего рождения с таким большим опозданием, но только сегодня получил я от редакции “Сегодня” Ваш адрес, о котором своевременно сделал запрос, поэтому простите меня великодушно и примите самые искренние, самые добрые от Фелиссы Михайловны и меня пожелания здоровья и всяческого благополучия.

Летом исполнится пять лет, как мы виделись с Вами в Праге, и мы не забывали за это время Вашего к нам сердечного и участливого отношения, ласково и радостно вспоминая дни, с Вами проведённые. Помним и совместные обеды в “Радио”, и часы у Вас.

Передайте, пожалуйста, наши искренние воспоминания Елене Самсоновне, Валентине Георгиевне, Евгению Николаевичу, Сергею Ивановичу, Бельговскому и всем тем милым людям, с кот|орыми] мы встречались пять лет назад у Вас.

За эти годы мы побывали однажды в Польше, дважды в Латвии. Больше никуда не ездили. Постоянно живём в своей деревушке у моря. Живётся трудненько, заработков никаких, если не считать четырёх долларов в месяц из “Сегодня”. До сих пор, слава Богу, помогало Эстонское Правительство, благодаря которому мы кое-как и существовали. Однако, нельзя ручаться за это впредь. Писатель я никакой, поэтому заработать что-либо трудно. Как лирик, не могу много заработать: никому никакая лирика в наше время не нужна, и уж во всяком случае она не кормит. До сих пор мучает меня долг профессору] Заблоцкому (12 долларов]), но отдать, при всём желании, никаким образом не могу. И нет даже надежд, т. к. книги не выходят, вечера дают такие гроши, что едва на дорогу хватает. Здоровье и моё, и жены тоже оставляет желать лучшего.

Но, несмотря на все невзгоды (а у кого их нет?), живём мы, погруженные целиком в природу, отрешившись от мирской суеты и бестолочи. Судьбой своей мы очень довольны и на Бога не ропщем.

В глубине душ теплится надежда на скорое возрождение Родины: уж слишком нагло и безобразно гоненье на Церковь, и значит — вскоре восстанет, возмутится народ. Не может не возмутиться: Русский он! Пока я думаю так, я могу жить.

А я так — наперекор очень многому — всё же думаю.

Да сохранит Господь Вас, дорогой и любимый Василий Иванович, и да поможет Он нам увидеть Россию, снова обратившейся к религии, а значит — и к поэзии.

Всегда неизменно Ваш Игорь-Северянин».

Северянин возвращается в Тойлу, по пути выступив в Риге, в Театре русской драмы. Из заметки в рижской газете «Сегодня»: Северянин «всё тот же несмотря на то, что страна... от Северянина улетела и корчится теперь под пьяные песни Есенина и Маяковского. И потому грустно. Хорошие стихи, из них несколько, что безусловно останутся навсегда. Живой русский поэт, правда, запутавшийся в красоте напрасной. А движения нет... А всё же слушаешь с удовольствием».

7 августа 1925 года Северянин даёт поэзоконцерт в Усть-Нарве. Однако доходов его выступления приносят мало, и всё лето поэт поглощён в денежные расчёты и добывание куска хлеба. Следующие два года были довольно скудными. Выступления были небольшие, их было немного, но публика неизменно встречала поэта нескончаемыми овациями. Северянин участвовал в концерте известного певца И. В. Филиппова в городе Нарва-Йыэсуу. В газетном отчёте о последнем из названных выступлений говорилось: «Можно быть не особенным поклонником его манерного исполнения своих стихотворений, но в последних никто не может отрицать несомненного поэтического таланта. Очень понравилось публике прочитанное автором стихотворение — вариации на мятлевские слова “Как хороши, как свежи были розы...”».

«Игорь Северянин захватил всю аудиторию и имел большой успех» — так писали о вечере «Классические розы» в Тарту, состоявшемся 23 октября 1927 года. Игорь Северянин проводит несколько вечеров под таким названием в конце 1920-х годов в Эстонии и Польше и читает на них стихи 1923—1927 годов, которые неизменно горячо принимала публика.

Писательская «Чашка кофе»

Игорь Северянин выступал не только перед любителями поэзии, но и перед писателями Болгарии, Югославии, Польши. Он сохранил немало афиш и газетных вырезок, с некоторыми поэтами он был в переписке, других переводил.

Северянин не раз посещал Варшаву в 1924—1931 годах. В творческом отношении важно вспомнить его первое знакомство с польской столицей — об этом рассказывает цикл «Дорожные импровизации».

Пять стихотворений из цикла «Дорожные импровизации» написаны в августе — на пароходе «Rugen» («Над Балтикой зеленоводной...»), в Берлине («...Повсюду персики в Берлине...») — и в сентябре 1924 года в Варшаве. В польской столице поэт ощутил соблазн «встречных полек», их сдержанную страсть, оживлённость улиц Новый Свет и Маршалковской. Но более всего в стихах отразились романтические впечатления от встреч с Лидией Липковской и прогулки по улице Шопена, которого так любили певица и поэт:

В напевном, поистине музыкальном стихотворении ощущается ритм шопеновских мазурок, ярких импровизаций, энергичная смена ракурсов и настроений...

Заключительное стихотворение завершает сюжет шутливой сценой свидания со «Снегуркой» — Липковской:

Цикл «Дорожные импровизации» стал своеобразной моделью для последующих произведений этого рода. В них наблюдения над природой нового края освещаются живым интересом автора к окружающему миру, а его переживания и воспоминания приближают эти картины к читателю. Так построены цикл «У озера» и поэтическая книга «Адриатика».

В феврале 1928 года Северянин совершил новую поездку в Варшаву, где был 11 февраля приглашён с женой на завтрак в эстонскую дипломатическую миссию. На завтраке присутствовали Александр Ледницкий и Дмитрий Философов. В первые же дни он встретился с давним знакомым, известным адвокатом и поэтом Лео Бельмонтом, два стихотворения которого он перевёл — «Каждый шут» и «Я — Млечного пути сияние...». Последний перевод, датированный 4 февраля 1928 года, переполнен излюбленными Северяниным противопоставлениями — диссонансами:

Лео Бельмонту посвящался и перевод стихотворения Юлия Словацкого «Моё завещание» — датировано «Варшава, 6-е февраля 1928 г.» и опубликовано в газете «За свободу!» (№ 33). Этим стихотворением Северянин открывал свои выступления в Варшаве.

В воскресенье 12 февраля 1928 года Игорь Северянин выступал в Варшаве, в Пен-клубе:

«Польский клуб литераторов и журналистов устроил “Чашку кофе”, на которой находящийся в Варшаве Игорь Северянин прочёл короткий доклад “Об эстонской поэзии”, сопроводив его переводом ряда произведений эстонских поэтов последнего столетия... На “чашке кофе” из видных поляков-писателей присутствовали г-жа Налковская, гг. Серошевский, Гетель, который перед докладом, как председатель польского “Пен-клуба”, приветствовал И. Северянина, Слонимский и др. ...Из русских были: Д. В. Философов, Е. С. Шевченко, А. М. Фёдоров и С. Ю. Кулаковский.

После “чашки кофе” в Пен-клубе, которая окончилась около 8 часов вечера, Игорь Северянин читал свои произведения в зале Гигиенического общества. Газета “За свободу!” сообщала в отчёте, что несмотря на карнавал и время предвыборной кампании вечер Северянина привлёк много публики. Прочитанные поэтом стихи “Фокстрот”, “Те, кто морят мечту”, “Культура! Культура!” и др. оказались “неожиданными, но чрезвычайно уместными”. А после стихотворения “Моя Россия”, прекрасно продекламированного поэтом, слушатели устроили Игорю Северянину овацию. Далее поэт прочёл целый цикл прелестных лирических стихотворений — “Озеро Кензо”, “Озеро девьих слёз”, “У лесника” и пр. — в которых лирика соединилась со многим нынешним автобиографическим Игоря Северянина. И это трогало и восторгало публику. Третью часть программы можно было бы озаглавить “Классическими розами”. Игорь Северянин прочёл одно стихотворение с таким именно названием и целый ряд других, которые явились доказательством того, что Игорь Северянин действительно завершил, как мы о том писали, круг прежней своей поэзии и вступил в новый период творчества — тишины, раздумья и лирической углублённости».

Благодаря подробному описанию вечера поэзии можно представить, что в начале 1928 года у поэта сложилась в основных чертах будущая книга «Классические розы» (1931).

Любопытно отметить, что кроме приёма в Пен-клубе и зале Гигиенического общества Северянин выступил с аншлагом 13 февраля в зале Союза еврейских литераторов и журналистов, 15 февраля был на завтраке у Александра Ледницкого в писательском кругу и 16 февраля в «Русском доме» на Маршалковской, организатором которого выступил Союз русских писателей и журналистов в Польше. Напротив, приезжавшему за несколько месяцев до того Владимиру Маяковскому было отказано в проведении публичных чтений в связи с местными выборами, а Бальмонт смог прочитать свою лекцию лишь для узкого круга.

Северянина принимали писатели-авангардисты литературной группы «Скамандр». Его послание «Поэтам польским» помечено 31 января 1928 года, и в нём упоминаются «чёткий Тувим», «в бразильские лианы врубавшийся Слонимский», солнечный Вежинский.

Северянин вспоминает о встрече с ними в 1924 году:

Польша встречала поэта радушно. Следующие выступления были в Вильно (Вильнюсе). Об интересных творческих контактах там говорят два перевода с польского языка стихотворений Евгении Масеевской — «Окно» (23 февраля 1928 года) и «Утро» (28 февраля).

Северянин, вероятно, выбрал эти стихи по созвучию «пейзажа души». То, что видит поэтесса через окно, и в том и в другом случае есть отражение её духовного мира:

Переводчик сохранил оригинальную графику стиха на протяжении десяти строф. Особенно тонко внутренний диалог воспроизведён в «Утре»:

В краю озёр и рек

Концертные выступления становятся всё реже, и Северянин почти безвыездно живёт в Тойле, занимается рыбной ловлей, пишет стихи. В письме Августе Барановой от 12 июня 1922 года поэт рассказывает:

«Целые дни провожу на реке. Это уже со 2-го мая. 5-й сезон всю весну, лето и осень неизменно ужу рыбу! Это такое ни с чем не сравнимое наслаждение! Природа, тишина, благость, стихи, форели! Город для меня не существует вовсе. <...> За это время прибавилось 4 книги: т. XV (“Утёсы Eesti” — антология эстийской лирики за 100 лет), т. XIV (“Предцветенье” — книга стихов эстийских поэтесс), т. XVII (“Падучая стремнина” — роман в 2-х частях белыми стихами) и т. XVIII (“Литавры солнца” — стихи). <...> Итак, я сижу в глуши, совершенно отрешась от “культурных” соблазнов, среди природы и любви. Знакомств абсолютно никаких, кроме племянника в[ице] адм[ирала] Эссена — Александра Карловича, инженера-техника, служащего в 18-и верстах от Тойлы в Jarve архитектором на заводе. Он приезжает к нам почти еженедельно. Большой мой поклонник, тончайший эстет».

В конце мая 1923 года Северянин уезжает на озеро Ульястэ и живёт там с коротким приездом в Тойлу почти до конца июля. «26 мая перебрались сюда, — сообщает он Августе Барановой 1 июня 1923 года. — Нам посчастливилось найти здесь, в маленькой рыбачьей деревушке, у одного рыбака комнату в новом хорошем доме. Комната обширная, высокая, светлая, идеально чистая. <...> В нашем полном распоряжении — лодка, с которой мы и начали ловить рыбу, выезжая за 3—5 вёрст от берега. До сей поры поймали уже 36 окуней от '/« до ³А ф[унта] каждый. <...> Водятся и щуки, и угри».

В письмах Барановой содержатся прекрасные описания природы и проклятия городу: «Лето установилось дивное. Так хорошо в природе, что с ужасом думаешь об осени, когда придётся оторваться от неё и погрузиться в пустынные глуби человечества. Как омерзительны города со всей своей гнусью и неоправданностью!»

На такое неприятие городской жизни настраивали и неутешительные результаты от поездок и выступлений, которыми поэт также делится с Августой Барановой:

«Я ездил в Юрьев, оттуда в Ревель, третьего дня вернулся в нашу любимую мною глушь, вернулся обескураженный людской чёрствостью и отчуждённостью, вернулся со станции пешком, восемь вёрст неся чемодан с концертными костюмами и проч., изнемогая от усталости...

Никто и нигде не может теперь же устроить ни одного вечера — вот результат моих хлопот. Один не имеет средств для начала, другой не имеет времени, третий не имеет желания, четвёртый... Одним словом — удачей моя поездка не сопровождалась... <...> от всех неприятностей и тревог у меня развивается болезнь сердца, и по ночам, в бессоннице, я испытываю едкие муки, трудно передаваемые словами. А как всё могло бы быть славно, ведь я, в общем, здоров и бодр! Ведь я певец солнечной ориентации...»

В письме Барановой 27 октября 1923 года поэт пишет об этих издательских проектах и жалуется на неудачи:

«Что же касается концертов, дело обстоит значительно хуже: в Юрьеве живу вскоре два месяца, и ни одного вечера организовать не удалось, несмотря на усиленные старания. Нет предпринимателя — вот и всё.

Зато удалось устроить по концерту в Везенберге и Нарве. Нарва дала... 600 марок, а Везенберг... 1500 м[арок] убытку! Дождался, досиделся: мои вечера дают убыток! Это мои-то вечера!»

Но настроение менялось, когда публика принимала поэта и подготовленные книги начинали выходить в свет. В газете «Нарвский листок» от 2 мая 1923 (?) года сообщалось о поэзовечере Северянина в Нарве, в помещении кинотеатра «Скэтинг»: «Выступая во всех трёх отделениях, поэт продекламировал значительное число своих последних стихотворений. Оригинальная манера чтения нараспев с ударениями на рифмах и подчёркиванием ударных слогов произвела впечатление на слушателей».

Он по-прежнему стремится донести свои стихи до слушателей, не надеясь на редкие публикации в русскоязычной прессе. На Пушкинском вечере 14 июня 1924 года в здании Немецкого театра в Таллине Северянин читает поэзы, посвящённые А. С. Пушкину. Стихи были написаны к 125-летию со дня рождения «Солнца русской поэзии». В книге «Классические розы» они составили небольшой раздел, озаглавленный необычно: «125».

И вновь он пишет Августе Барановой, жалуясь и умоляя о помощи:

«Я так устал, мой друг, от вечной нужды, так страшно изнемог, так изверился в значении Искусства, что, верите ли, нет больше (по крайней мере теперь пока) ни малейшего желания что-либо написать вновь и даже ценить написанное. Люди так бесчеловечны, так людоедны, они такие животные. <...> Не сумели ценить и беречь своего соловья».

«О ты, Миррэлия моя!»

14 марта 1922 года Евгения Гуцан пишет Северянину из Берлина, что его книга «Миррэлия: Новые поэзы», которую она по просьбе автора передала в издательство, будет печататься по новой орфографии и с опозданием: «Причины, почему Миррэлия не выйдет раньше осени: во-первых, сильное вздорожание бумаги, во-вторых, сезон» (книга вышла у Закса под издательской маркой «Магазин “Москва”» в июне 1922 года; обложка Елены Лисснер-Бломберг).

Эта книга рассказывала о стране гармонии, которую поэт искал и, наконец, нашёл в Эстии, в её природе, древних сказаниях, близких людях. В ней звучит негромкая мелодия счастливой жизни с молодой женой, которой посвящена эта книга и многие другие стихи.

Образ «земли обетованной», воображаемой страны, созданной поэтической фантазией и мечтами о лучшей жизни, существует в разнообразных вариациях в мировой литературе сотни лет. Опираясь на фольклор, легенды и мифы разных народов, эта утопическая ветвь словесного искусства дала обильные и непохожие друг на друга плоды. Достаточно взглянуть на русскую литературную традицию с её Царством берендеев А. Н. Островского, землёй Ойле Ф. К. Сологуба, «Инонией» С. А. Есенина, «Страной Муравией» А. Т. Твардовского.

Что их роднит и зачем эти «напрасные мечтания» продолжают появляться в наш прагматический век, обретая массовый характер в жанре фэнтези? Сошлёмся на слова Анны Ахматовой: это «врата» в ту страну, где усилиями художника достигнута гармония и красота, невозможные в реальности на земле.

Такими «вратами» в мир иной для Игоря Северянина стал цикл из шести стихотворений писателя-символиста Фёдора Сологуба, созданный в 1898 году и опубликованный в 1904-м. В основе поэтического сюжета оказывается вымышленная, идеальная сфера — звезда Майр и земля Ойле. Они представлены поэтом плывущими в «волнах эфира», словно видимые реально небесные светила (так у Лермонтова «На воздушном океане, / Без руля и без ветрил / Тихо плавают в тумане / Хоры стройные светил...»).

Майр и Ойле противопоставлены, следуя романтическому и символистскому двоемирию, обыденной, дисгармоничной земле:

Раскрывая традиционную формулу «жизнь есть сон», Сологуб подчёркивает, что это нетворческое, бездеятельное состояние чуждо ему. Осуществить себя он может, лишь перенесясь на землю Ойле:

Бренное тело останется на земле, но душа продолжит своё бессмертное существование в ином измерении:

Однако не всё так традиционно в мировосприятии Сологуба, и мистическое инобытие за гробовой чертой не исчерпывает его поисков некоего «космоса бессмертного существования». Он верит в возможность истинного мира, который можно «воссоздать на земле из материалов нашего земного переживания». Сологуб творит «очаровательную легенду» и таким образом воздействует на действительность, преображая её: «Я бог таинственного мира». В созданной Сологубом «лестнице совершенств» это высшая ступень деятельности художника. Поднявшись на эту творческую высоту, он способен творить легенду не только для себя, но указывать путь другим.

Основываясь на примере Сологуба, свой мир любви и поэзии создал Игорь Северянин. Он назвал страну «Миррэлия» в честь своей любимой поэтессы Мирры Лохвицкой, «певицы страсти» и «царицы русского стиха». В посвящённых Мирре Лохвицкой стихотворениях впервые у Северянина звучит мотив ухода в страну поэзии и любви: «Лишь поэту она дорога, / Лишь поэту сияет звездой!» Как видно, вначале Северянин использует образ идеальной звезды, к ней можно, как у Сологуба, устремиться душой. Это влияние было не случайным: Северянин посещал с 1912 года литературный салон Фёдора Сологуба и его жены Анастасии Чеботаревской, совершил с ними гастрольное турне по городам России. Вослед Сологубу он устремлялся в поэтический полёт «на грёзовом автомобиле», повторяя буквально его формулу «Я Бог таинственного мира»: «Я царь страны несуществующей».

Поклонение Мирре Лохвицкой в стране Миррэлии стало частью не только творческого, но и биографического мифа. Для Северянина идеальная ипостась его существования, его «грёзовое царство» открывается в земном ореоле, через очарование поэзией Мирры Лохвицкой, природой и любовью.

Образ утопической страны упоминается в ряде стихотворений Северянина, например, «В Миррэлии» (1912) как вполне реальный. «В лесах безразумной Миррэлии / Цветут лазоревые сливы», здесь «бродяга-менестрель» ловит стремительных форелей, его душа «влечётся к средоточью».

Наблюдая повторяемость природного цикла, поэт ощущает не сологубовский «тёмный смертный сон», а вдохновение и восторг: «Пылай, что льдисто заморожено! / Смерть, умирай, навеки сгиня!»

Читатели жизнелюбивой, витальной поэзии Северянина настолько ясно видели страну его поэтических грёз, что по карте искали её координаты. Поэт иронизировал над уподоблением дачного посёлка Луга его поэтическому творению — Миррэлии:

В письме Августе Барановой от 12 июня 1922 года Северянин разъяснял смысл придуманной им страны: «Так Вы полагаете, что Миррэлия на Готланде? (остров в Балтийском море, принадлежащий Швеции. — В. Т., Н. Ш.-Г). Не слишком ли это определённо для призрачного?.. О, дорогая и любимая, светло и дружески скажу словами Св[ятой] Мирры: “Всё то, что выше жизни, зовётся сном...”»

«Призрачное» как понятие в поэтике Игоря Северянина было связано с мистическим миром Сологуба. Сны и мечтания сближали его с творчеством Лохвицкой. Между этими двумя полюсами находилось «грёзовое царство» Северянина.

Определяющими чертами поэтической страны Северянина становятся «безразумность» и «грёзовость». Два неологизма образованы поэтом с целью подчеркнуть иррациональность создаваемой утопии, интуитивность её постижения (безразумность — отрицает разум и разумность. Грёзовость, грёзовый — от «грёза» как видение, мираж).

Поэт намеревается идти «...в природу, как в обитель / Петь свой осмеянный устав», уйти на милый север, под зеленоглазое небо, от громких улиц к лесам... «Ивановка», Дылицы, Тойла, где часто проводил лето Северянин, становятся его Идеальной Идиллией, источником поэтических образов Миррэлии.

Критик и поэт Дмитрий Крючков обещал читателям: «Спасение придёт — через рукоплескания толпы до Северянина долетит шум клёнов, аромат родимых “Дылиц”, где он создавал свои утренние, очаровательные песни. Сад, зачарованный сад — его царство; его, принца Миррэлии, ждёт покинутый трон, в чаще, в сплетении ветвей и шорохе листьев».

Но Миррэлия — не рай земной, она рождена поэтом в сопротивлении рациональному миру цивилизации, который «мертвее, безнадёжнее могил». Его олицетворением выступает «преступный город — убийца вдохновенья», «порывов светлых, воздуха и грёз». В стихотворении «Carte-postale» (1912) поэт мечтает уехать из Петербурга:

Поэтическое преобразование реального мира в «Миррэлию» нивелировало ценности окружающего, поэтому в поэзии Северянина появляется ирония, травестирование символистских образов. Сологуб видит трагизм действительности и в противовес реальности создаёт иной, эстетический, мир. В творчестве Северянина жизнь многообразно воспета во всех её проявлениях и открытая социальная рефлексия чрезвычайно редка — это стихи о войне («Монументальные моменты», «Револьверы революции»), о судьбе послереволюционной России («Запевка», «Отечества лишённый»), Именно в разгар мировой войны и революции Северянин написал цикл баллад и кэнзелей, вошедших в сборник «Миррэлия». Поэт острее чувствует необходимость в мечте: «Да, не любить тебя нельзя, / Как жизнь, как май, как вдохновенье!» Противостоя внешним обстоятельствам («прозе жизни»), Игорь Северянин сохраняет свой творческий мир: «А потому — Миррэлия — как грёза, — Взамен всех проз!..»

«Кроме звёзд и Миррэлии ничего в мире нет!» — убеждён Северянин. В этой стране невозможна война, «потому что Миррэлия не видна никому...». Но поэт стремится приоткрыть завесу фантазии:

В его стране есть королева Ингрид, её подруга Эльгрина, актриса Балькис Савская — «из древней миррэльской фамилии графской». Поэт признается: «Баллад я раньше не писал». Он обращается к примеру Оскара Уайльда и его «Баллады Редингской тюрьмы», как позже сделает Маяковский в поэме «Про это» (1923).

Жизнь в эмиграции, среди озёр и лесов Эстонии, только усилила разрыв между природным миром, близким Миррэлии, и городским, чуждым поэзии. В стихотворении «Культура! Культура!» (1926) Северянин показывает город как «трактирный зверинец, публичный, — общественный! — дом».

«Король Фокстрот» — этот популярный танец стал для Северянина символом пошлого бескультурья. В письмах Августе Барановой он сетовал: «...офокстротились все слишком. <...> Теперь, когда современная, с позволения сказать, цивилизация воздвигла вертикальную кроватку Shimmi и Fokstrott’a, есть ли людям надобность в чистой лирике и есть ли людям дело до лирических поэтов — как они живут, могут ли вообще жить».

В стихотворении Северянина «Стреноженные плясуны» речь идёт о танцующих чарльстон и презирающих природу — здесь «техникою скорчен век». «Поэты, человечьи соловьи», принуждены умолкнуть при агрессивных звуках механических мелодий, подобно живому соловью при появлении расписного механического соловья в сказке Андерсена.

Скептическое восприятие цивилизации у Северянина в 1920—1930-х годах усилилось. Изменился его взгляд на возможность сохранить свой мир «на планете Земля, для её населенья обширной, / Но такой небольшой созерцающим Землю извне...». Это мудрость, казалось бы, человека космической эры, а не середины 1920-х годов.

Миррэлия становится больше похожа на планету Иронию, о которой Северянин пишет Надежде Тэффи, юмористической писательнице, сестре Мирры Лохвицкой (1925):

Поэт надеется, что тогда зачахнут «земная пошлость, глупость и грехи», но оживут «людские грёзы, мысли и труды».

Жизненное кредо Северянина, так же как и Сологуба, — созерцатель. Северянин вслед за ним считает, что не в силах изменить исторический ход событий. Оставаясь созерцателями реальности, поэты уходят в свой вымышленный мир — поэзию и прозу, там искусство и культура — всегда и извечно — непреходящие ценности. Однако Игорь Северянин примиряет человека с миром, находит место «иной стране» не в космосе, а в земном пространстве: «Я живу на земле в красоте».

В основу жизнетворчества Игоря Северянина легла эстетическая идея возможности преобразования мира в художественном творчестве, воплощённая Фёдором Сологубом и унаследованная его младшим современником: «Миррэлия! как ты счастлива / В небывшем своём бытии!»

Однако литературная критика не приняла фантастический мир Северянина. В рецензии Романа Гуля говорилось:

«В былые времена bon ton литературной критики требовал бранить Игоря Северянина. Его бранили все, кому было не лень, и часто среди “иголок шартреза” и “шампанского кеглей” в его стихах не замечали подлинной художественности и красоты. А она была; — вспомните: “Это было у моря”, “Быть может от того”, “Хабанера”, “Сказание об Ингрид” и мн. др.

Правда: Северянину никогда не случалось быть “гением”, но справедливость требует отметить, что в довоенной Москве он был маленьким литературным калифом. К сожалению для автора — это было очень давно, и теперь выпущенный в свет его “Менестрель” говорит с совершенной ясностью, что калифство было даже меньше, чем на час.

Можно дивиться бледности, беспомощности и бездарности вышедшей книги И. Северянина.

Она — о “булочках и слойках”. <...>

И совсем уже становится страшно за поэта, когда среди “булочек”, “поленьев”, “слоек”, “грёзотортов” и “сена” он вновь “самопровозглашает” и “коронует” себя. Единственное спасение, по-моему, — это напомнить Северянину, что “всему час и время всякой вещи под солнцем”».

А. Б.[ахрах] в рецензии на сборник «Миррэлия» писал: в нём «талант действительного поэта Игоря Северянина душим Игорем Северянином»; «Не “Миррэлия”, а “поэзоконцертная парикмахерская”. Ингрид: она всех улыбкой малинит... Изредка сверкнут прежние, яркие строки, напомнят, что поэт томится в “куаферской”».

«Я — соловей...»

В марте 1923 года в берлинском издательстве «Накануне» вышла книга «Соловей: Поэзы 1918 года». Тираж десять тысяч экземпляров. Обложка Н. В. Зарецкого. В книгу вошло 98 стихотворений, которые Северянин написал в 1918—1919 годах. На обороте посвящения автор пояснял: «Эти импровизации в ямбах выполнены в 1918 году, за исключениями, особо отмеченными, в Петербурге и Тойле». Для Северянина послереволюционный год был сложным и плодотворным временем. Несмотря на заявленную им позицию наблюдателя, аполитичного певца («Я — соловей: я без тенденций...»), он участвовал в публичных выступлениях, проводимых Союзом деятелей искусств в Петрограде, выступал в московском кафе футуристов. В Политехническом музее 27 февраля 1918 года Северянин был избран королём поэтов. В издательстве Пашуканиса выходило многотомное собрание его поэз, и критики, по словам Виктора Ховина, ставили вопрос не только об Игоре Северянине, но даже шире — о северянизме вообще.

Однако подготовленный в 1918 году сборник вышел из печати только в 1923 году. За это время 23 произведения было опубликовано в его книге «Puhajogi» (Пюхайыги (эст.) — Святая река); «Интродукция», «Пушкин», «Соната “Изелина”» были включены в книгу «Сгёте des Violettes: Избранные поэзы» («Крем де виолет» (фр.) — фиалковый ликёр), обе — 1919-й.

Северянин с трудом находил возможность публиковать составленные им новые поэтические книги. Так, в журнале «Русская книга» он дал объявление, что «имеет для издания следующие неизд[анные] ещё сборн[ики] стихов: “Миррэлия”, “Ручьи в лилиях”, “Соловей”, “Настройка лиры”, “Менестрель”, “Amores”, “Фея Eiole” (1920). Эти сборники могли бы составить т. VII—XIV собрания сочинений».

История издания сборника «Соловей» связана с пребыванием Северянина в Берлине, куда он вместе с женой, Фелиссой Круут, приехал 6 октября 1922 года. В письме Августе Барановой 23 октября 1922 года он сообщал, что встретил «много знакомых: Минского, Зин[аиду] Венгерову, худ[ожника] Пуни, Василевского (Небукву), Маяковского, Виснапу и др.».

Северянин вспоминал в 1940 году: «Уже в ту пору я ярко осознал пустоту, бессердечие и фальшь т. н. русской эмиграции, наводнившей столицу Германии. “Белые” издатели, которых было 32—33, выпускали всякую ерунду вроде Крыжановской-Рочестер и Брешко-Брешковского, стихи Агнивцева и Жак-Нуара, на лирику фыркали и оплачивали её жалкими грошами. <...> Маяковский и Кусиков принимали во мне тогда живое участие: устроили в “Накануне” четыре мои книги: “Трагедия Титана”, “Соловей”, “Царственный паяц” и “Форелевые реки”. Деньги я получил за всё вперёд, выпущено же было лишь две первых».

Выход в Берлине сборника «Соловей» возродил надежды поэта, особенно надежду на возвращение в Россию. Северянин вспоминал в «Заметках о Маяковском»: «Володя сказал мне: “Пора тебе перестать околачиваться по европейским лакейским. Один может быть путь — домой”». Реальность этих надежд подтверждается письмом Северянина Августе Барановой 10 января 1923 года: «Осенью поедем в Россию». Сохранилось и письмо антрепренёра Ф. Е. Долидзе, сообщавшего о возможности выступлений в Москве. Тогда же, 24 января 1923 года, Северянин написал Маяковскому дружеское стихотворение, где говорилось о желанном сотрудничестве: «Ты мне побольше, поогромней / Швырни ответные стихи!»

В сборнике «Соловей» сохранились черты первоначального замысла — «Поэмы жизни». Так, начальное стихотворение «Интродукция» и заключительное — «Финал» подчёркивают единство композиции произведения и особенности его «раздробленного сюжета». Многие стихи определены автором как «главы» более крупного произведения, они сюжетно связаны («Тайна песни», «Не оттого ль?..», «Чары соловья», «Возрождение») или развивают последовательно одну тему («Сон в деревне», «Трактовка»). Более того, стихотворение «Высшая мудрость» было ранее опубликовано в альманахе «Поэзоконцерт» (1918) под названием «Поэма жизни: Отрывок 28-й». Оставляя замысел поэмы неисчерпанным, Северянин в стихотворении «Финал» пояснял: «Поэма жизни — не поэма: Поэма жизни — жизнь сама!»

Посвящение на титульном листе сборника «Соловей»: «Борису Верину — Принцу Сирени» — также связано с пребыванием Северянина в Берлине осенью 1922 года. Оно относится к поэту Борису Николаевичу Башкирову-Верину, который входил в окружение Северянина в 1915—1918 годах. В письме Августе Барановой от 22 июня 1922 года Северянин пояснял: «Я произвёл Эссена, Башкирова и Правдина в принцы — Лилии, Сирени и Нарциссов. Они заслужили это — они слишком любят искусство».

Борис Башкиров был в эмиграции дружен с композитором Сергеем Прокофьевым, вместе с которым приезжал в октябре 1922 года в Берлин, встречался с Северяниным. Об этом упоминает Северянин в письме Барановой от 23 октября 1922 года:

«Мой верный рыцарь — Принц Сирени — поэт Борис Никол[аевич| Башкиров-Верин — 8-го приехал из Ettal (около Мюнхена), — где он живёт с композитором] С. Прокофьевым, — чтобы повидаться со мной. Он пробыл в Берлине 8 дней, и мы провели с ним время экстазно: стихи лились, как вино, и вино, как стихи». В память этих встреч было сделано посвящение книги Борису Верину. Ему также адресованы стихотворения «Борису Верину» (Вервэна) и «Поэза принцу Сирени» (Фея Eolie).

Одно из центральных стихотворений книги «Соловей» — «Слава» — написано в связи с избранием Северянина королём поэтов и воспринималось как «автоода», как пример самовосхваления. Так, в цитированной рецензии на книгу «Соловей» Александр Бахрах с иронией отмечал: «...и падал Фофанов к ногам!., (бедный Фофанов!). Для нового издания всё это даже не перечёсано заново; старый, довоенный фиксатуар так и лоснится со страниц книги».

Между тем, как отмечалось выше, поэт почти не преувеличивал реальность, но возражать критикам не хотел, повторяя: «Виновных нет: все люди правы, / Но больше всех — простивший прав!» Им отмеченные знаки внимания действительно были. Любовь Константина Фофанова к молодому поэту видна в многочисленных стихотворных и прозаических посвящениях. О том, как Николай Гумилёв оказался у дверей Северянина и не был им принят «ввиду ветрооспы», также хорошо известно. Для Николая Клюева в период «Бродячей собаки» был свойствен такой стиль поведения — недаром его называли «ладожским дьячком».

Тем не менее «двусмысленная слава» сопровождала Северянина и после завоевания титула короля поэтов. Константин Мочульский писал: «Игорь Северянин — гений a priori. Обычно поэт предоставляет критике оценивать свои достоинства... Северянин сначала построил монумент своей гениальности и славе, а потом стал писать стихи».

Новые мотивы в стихах поэта отмечал Михаил Струве: «...гораздо лучше, сойдя с философских ходуль и прекратив жеманные причитания на социальные темы, Игорь Северянин скользит по поверхности или делает иронически-насмешливые картинки действительности».

Участник выступлений в «Кафе поэтов» Аристарх Гришечко-Климов вспоминал: «Игорь Северянин, этот непревзойдённый в своё время поэт — мастер искусной эротики, в стихах и поэмах самовосхваляющего стиля показывался здесь под видом пролетария, в форме призывника, в простых сапогах, с целью предупреждения преждевременного забвения читателем своего имени».

«...Я — лирический ироник», — признавался Северянин. Одновременно с книгой «Соловей» он продал издательству «Накануне» рукопись «Изборника II»: «Царственный паяц (Сатира и ирония)», который не был напечатан. Размышляя об особенностях иронического мироощущения, Александр Блок в статье «Ирония» писал, что «самые живые, самые чуткие дети нашего века поражены болезнью, незнакомой телесным и духовным врачам. Эта болезнь — сродни душевным недугам и может быть названа “ирония”. <...> Кричите им в уши, трясите их за плечи, называйте им дорогое имя, — ничто не поможет. Перед лицом проклятой иронии — всё равно для них: добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недотыкомка Сологуба».

В стихотворении «Любители “гелиотропа” Северянин иронизировал над критиками, для которых он «приказчик или парикмахер». Действительно, о нём часто писали: «Любительство, безвкусие, парикмахерская галантерейность»; «...хуже дяди Михея, парикмахер, парфюмерный магазин»; «...писатель, сумевший совместить в себе и отмеченного Богом поэта, и парикмахера, воспевающего “ликёры” и “лимузины”». Александр Измайлов считал, что когда из стихов Северянина «исчезнут парикмахерские духи и марки шампанского, ему из гроба ласково улыбнётся такой ему родственный и так нежно им любимый певец «Царевича Триолета»[2].

В стихотворении поэт обращается к излюбленному приёму — цветовой и цветочной символике, как в поэзе «Те, кого так много». Опираясь на пример романа французского писателя Шарля Гюисманса (1848—1907) «Наоборот» (1884, рус. пер. — 1906), Северянин напоминает: Оскар Уайльд называл роман «кораном декаданса». Дез’Эссент — герой романа «Наоборот» — последний представитель аристократического рода, он «всегда был без ума от цветов. <...> Одновременно с утончением его литературных вкусов и пристрастий, самым тонким и взыскательным отбором круга чтения, а также ростом отвращения ко всем общепринятым идеям отстоялось и его чувство к цветам... <...> Дез’Эссенту казалось, что цветочную лавку можно уподобить обществу со всеми его социальными прослойками...».

Так, маттиола, или левкой — скромный душистый цветок казался аристократам, как отмечено в романе Гюисманса, «цветком трущоб». Поэт вспоминает о двух, казалось бы, противоречащих свойствах другого цветка: гелиотроп — полукустарник семейства бурачниковых, с лиловыми или белыми душистыми цветами, содержит гелиотропин, применявшийся в парфюмерии в начале XX века для изготовления одеколонов. Но соцветия гелиотропа всегда обращены к солнцу, и поэтому с давних времён он служил символом поклонения, власти, эмблемой набожности у христиан, атрибутом святых и пророков. Следовательно, обличения критиков не достигают цели: «парикмахер», «любитель парфюмерии» оказывается пророком. Он пишет «Рескрипт короля» и серию поэтических характеристик своих собратьев по перу — Брюсова, Бальмонта, Ахматовой, Гофмана, Львовой... Это первые подступы к будущему циклу из ста сонетов о творцах мировой культуры — «Медальоны». Особенно виртуозно написано стихотворение «Пять поэтов».

Сохранилось признание Северянина: «Нравятся ли Вам Гумилёв, Гиппиус, Бунин, Брюсов, Сологуб — как поэты? Это мои любимейшие» (письмо Софье Карузо от 12 июня 1931 года). Напротив, Константин Мочульский считал, что в творчестве Северянина «в искажённом и извращённом виде изживается культура русского символизма. <...> Солнечные дерзания и “соловьиные трели” Бальмонта, демоническая эротика Брюсова, эстетизм Белого, Гиппиус и Кузмина, поэзия города Блока — всё слилось во всеобъемлющей пошлости И. Северянина. И теперь в эпоху “катастрофических мироощущений” эта скудость духа русского поэта ощущается особенно болезненно». Валерий Брюсов отмечал близость северянинской «мещанской драмы» книге Андрея Белого «Пепел». Вячеслав Иванов называл Северянина «блудным сыном» муз, который «из поколения в поколение накопленные родительские книги начинает распродавать и покупает на них ликёры и тому подобное».

Но объективно рассматривая литературный контекст того времени, следует признать включённость Игоря Северянина в канонический ряд русских поэтов.

Об упомянутом в стихах сборника «Соловей» И. А. Бунине Северянин писал своему другу Леониду Афанасьеву 23 сентября 1910 года: «Не будете ли любезны, не пришлёте ли мне Бунина: настроение читать его, изящного, тонкопёрого, атласистого...» Бунин в беседе с корреспондентом газеты «Южная мысль» весной 1913 года говорил: «Странным и непонятным для меня являются серьёзные статьи об Игоре Северянине — об этой слишком мелкой величине в литературе». Личная встреча писателей состоялась лишь в 1938 году в Таллине.

Нельзя не напомнить о рано ушедшем поэте Викторе Гофмане, последователе Брюсова, соученике Владислава Ходасевича по московской гимназии, авторе двух сборников стихотворений и книги прозы «Любовь к далёкой». Давид Выгодский писал, что поэт сумел «не только привлечь симпатии читателей, но и оставить след своей небольшой, но яркой индивидуальности в современной поэзии». Он оказал влияние на раннего Маяковского. Посмертное собрание сочинений Виктора Гофмана в двух томах вышло в издательстве В. В. Пашуканиса (1917), где тогда печаталось «Собрание поэз» Северянина. По мнению Выгодского, Северянин обязан ему многим, заимствовав у него некоторые синтаксические «изыски». Такова строфа Виктора Гофмана, которая, возможно, считал критик, «послужила образцом для половины произведений Игоря Северянина:

Последнее обстоятельство говорит за то, что ранняя смерть Гофмана, быть может, лишила нас незаурядного поэтического дарования».

Василий Васильевич Каменский, поэт-кубофутурист, один из первых русских лётчиков, посвятил стихотворение «Карусель» из книги «Звучаль веснеянки» (1918):

Северянин не раз напоминал, что поэт сродни соловью, «сероптичке», сочиняющей «соловьизы» («Чары соловья», 1923). Высоко чтивший Оскара Уайльда, он, безусловно, восхищался его сказкой «Соловей и роза». Немаловажно и то, что о Константине Фофанове говорили как об «умолкнувшем соловье». «Трагический соловей» — так назвал Северянин свой очерк о Евгении Константиновне Мравинской, по сцене — Мравиной, сводной сестре Александры Михайловны Коллонтай.

«И в пенье бестенденциозном» поэта современники отмечали — «соловьиное простодушие», например, по словам Александра Дроздова, у Северянина «можно сыскать стихи той кисейной нежности, на которую он большой мастер...». «Поэт кружевных настроений» — так озаглавила свою статью К. Хршановская в газете «Наша речь».

В рецензии Александра Бахраха (подпись «А. Б.») на книгу «Трагический соловей» повторялся довод прежних критиков, не ценивших особый талант поэта. Для Бахраха Северянин «во время оно закончил делать своё, ценное. Ныне регресс превратился в падение. <...> Всё те же надоевшие нюансы, фиоли, фиорды, фиаско, рессоры, вервэна — Шопена, снова то же старое, затасканное самовосхваление: “я — соловей, я так чудесен”...». По мнению Бахраха, «времена меняются, земля вертится, гибнут цари и царства... а Игорь Северянин в полном и упрямом противоречии с природой безнадёжно остаётся на своём старом засиженном месте».

Несмотря на то, что с момента написания книги до её издания прошло пять лет, рецензент воспринимал стихи в издании 1923 года вообще как анахронизм: «Северянина-поэта, подлинного поэта, было жалко. От Северянина-виршеслагателя, автора книги поэз “Соловей” делается нудно, уныло». Совсем иначе воспринимал стихи этого периода эстонский поэт, затем профессор русской литературы Вальмар Адамс. В 1918 году он был редактором газеты «Молот» и часто встречался с Северяниным, о котором дружески вспоминал: «...как он писал стихи! За обеденным столом, во время беседы, экспромтом, — ведь это, что ни говори, биологическое чудо. А какой голос! Однажды в грозу он читал мне стихи под каким-то подобием античного бельведера, уж не помню где, — так он перекрывал гром! Или, случалось, после обеда он сидел у камина и пел одну за другой оперные арии — в доме стены тряслись».

Трудно не согласиться с мнением Александра Бахраха о некоторых анахронизмах в стихах сборника:

Таким образом и вчера, и сегодня, и завтра — всё приносится в его поэзию с полки гастрономической лавки или из парфюмерного магазина. Открываешь книгу и просто не верится, что на ней пометка “1923”.

<...> Северянина-поэта, подлинного поэта было жалко».

Однако для многих читателей эти страницы наполнялись ностальгическим желанием сохранить память о прошлом, о молодости, о благополучии рядового человека, разрушенном силами истории. Для них Северянин увековечил «лучшие времена» и продолжал навевать «сон золотой»: «Он длится, терпкий сон былого...» Да, нелепо звучит строка «Народ, жуя ржаные гренки...». Но она написана не только ради звучной аллитерации: ржаные гренки — это чёрные сухари, которые были хлебом голодного времени. Изящное имя, данное им, иронический подтекст стихов — всё это раскрывало реальную жизнь в её диссонансе.

«Падучая стремнина»

Своим бесчисленным «влюбленьям» поэт посвятил множество стихов и автобиографические поэмы и романы. В 1922 году Северянин пишет в довольно редком жанре два автобиографических романа в стихах: «Падучая стремнина» и «Колокола собора чувств», в которых отражает этапы своей биографии и летопись сердечной жизни.

Поводом к написанию самого раннего автобиографического романа Игоря Северянина (1922, январь) было полученное осенью 1921 года, после четырнадцатилетней (или двенадцатилетней?) разлуки, письмо от Златы. Она разыскала поэта через берлинскую редакцию газеты «Голос России», прочитав в ней «Поэзу отчаянья». Возобновилась переписка, затем они увиделись вновь в Берлине осенью 1922 года. Эти встречи вызывали ревность его жены Фелиссы Круут.

По воспоминаниям последней жены Северянина Веры Коренди, он встречался с Евгенией Гуцан в 1939 году, когда она приезжала к ним в Гуттенбург. Об этой последней встрече со Златой ещё при жизни поэта написал Пётр Пильский в очерке «Первая любовь Игоря Северянина». Здесь же журналист раскрыл настоящее имя Златы. О дальнейшей судьбе Златы и её дочери Тамары рассказал Михаил Петров в книге «Дон-Жуанский список Игоря-Северянина». После развода с мужем Злата открыла швейную мастерскую в Берлине и хорошо обеспечивала себя и своих дочерей. Умерла она в Лиссабоне (Португалия) в возрасте шестидесяти пяти лет. «Перед смертью призналась Тамаре, что гордость лишила её любимого человека и она всю жизнь страдала от этого».

Дочь Игоря Северянина и Евгении Гуцан, Тамара Игоревна (по мужу — Шмук), в возрасте восьмидесяти четырёх лет приехала в Россию и передала хранящиеся у неё материалы, связанные с её отцом, Игорем Северяниным, в Российский государственный архив литературы и искусства.

В романе, развивающем мотивы ранней поэмы «Злата. Дневник одного поэта», Евгения Гуцан вновь получает поэтическое имя «Злата».

Роман «Падучая стремнина» в двух частях, вышедший осенью 1922 года в Берлине в издательстве Отто Кирхнера и К° (тираж 2500 экземпляров), занимает особое место в биографии поэта. Игорь Северянин повествует в романе о любви ко многим женщинам, начиная от «первой Златы» до «Тринадцатой и потому последней» Марии Домбровской (Волнянской). Рассказывает он и о первой детской любви, которая вспыхнула в пять лет. Вспоминает, как «по уши» влюбился в Варюшу Селинову, а в девять лет — в Марусю Дризен. «Падучей стремниной» поэт называет любовь, которая составляет суть его жизни.

Из «Пролога»:

По существу, это роман о творчестве, о том, как любовь к женщине вдохновляет поэта: юродивого, блаженного и пророка — на великие творения.

В 1925 году Игорь Северянин пишет онегинской строфой «Рояль Леандра: Роман в строфах», откровенно ориентированный на пушкинского «Евгения Онегина». Следуя за литературным образцом, Северянин «представляет широкую картину российской художественной жизни, обратившись к фабуле “Евгения Онегина”».

В романе рассказывается о любви талантливого пианиста к женщине по имени Елена. Прототипом героини была знакомая поэта — Елена Новикова.

Подробнее об Елене Ивановне Новиковой писал М. В. Петров в книге «Дон-Жуанский список Игоря-Северянина», упоминая фотографию Мадлэны, присланную в 1922 году из югославского города Апатин, где жила Мадлэна, на обороте которой рукой поэта подписано «(“Lugne”) Елена Ивановна Новикова». Лазарь Городницкий замечает: «В творческой биографии поэта эти годы (1911 —1912), когда его связь с Еленой была особенно интенсивной, имели решающее значение. <...> В жизни поэта она явилась первой женщиной, неподдельное восхищение которой совмещалось с резкой критикой и его стихов и его жизненной позиции». Елена оказала немалое влияние на творчество Северянина.

В стихах Северянин называл её Мадлена или Мадлэн, скорее всего, по имени героини драмы Мирры Лохвицкой «In nomine Domini» (1902). Елене адресованы стихи из «Громокипящего кубка» — «В берёзовом коттэдже» (1911), «Посвящение» (1912), «Примитивный романс» (1912), «Стансы» («Простишь ли ты мои упрёки...», 1911) и др. Северянин писал о ней в «Падучей стремнине»: «Я навсегда признателен Мадлене / За ею принесённую мне Славу...»

Обращение Северянина к пушкинскому «Евгению Онегину» как к литературному образцу было не случайным. Критики и раньше справедливо отмечали пушкинские мотивы северянинских поэз. По словам Корнея Чуковского, Северянин «поминутно цитирует Пушкина, выбирает эпиграфы из Пушкина и даже пишет стихи под Пушкина...». «В стихах Северянина, — заметил Брюсов, — увидим естественное продолжение того пути нашей поэзии, по которому она шла со времён Пушкина или даже Державина». Исследователи сравнивают «Январь» (1910) с описанием зимы у Пушкина в «Евгении Онегине» и в стихотворении «Осень». Не случайно в иллюстрациях к наиболее поэтичному роману Северянина «Падучая стремнина» художник Вл. Белкин так зримо воссоздал пушкинские мотивы.

Такими словами Игорь Северянин завершает роман, в котором воспроизводит свой второй дореволюционный донжуанский список с комментариями.

Донжуанский список Игоря Северянина является ценным материалом к летописи его сердечной жизни, отражённой в творчестве. Любопытно, что поэт намеренно сближает и разводит некоторые жизненные встречи, чтобы создать законченную картину. Он не пишет здесь о своей первой (идеальной) любви к кузине Лиле. Кроме того, ко времени написания «Падучей стремнины» у поэта уже была его венчанная жена Фелисса Круут, были и другие встречи, о которых он здесь не говорит.

Донжуанский список Игоря Северянина

Донжуанские списки имеют большую литературную традицию. Зимой 1829/30 года Пушкин набросал в альбом Елизаветы Николаевны Ушаковой длинный список женщин, которых он любил. Этот перечень имён в литературе о Пушкине получил название Донжуанского списка. Он разделён на две части. В первой имена женщин, которые внушили поэту наиболее серьёзные чувства. Завершает эту часть списка Наталья — будущая жена поэта. Как раз в это время Пушкин добивался руки Натальи Николаевны Гончаровой и имел надежды на успех. Во второй части списка названы имена героинь более лёгких и поверхностных увлечений.

Расшифровке имён Донжуанского списка Пушкина посвящено немало исследований. Первой работой, посвящённой этим спискам, явилась статья Николая Осиповича Лернера «Дон-Жуанский список» (1910). В одной из наиболее известных работ Петра Константиновича Губера «Дон-Жуанский список Пушкина» (1923) сказано: «Не следует забывать, что перед нами только салонная шутка. Дон-Жуанский список в обеих частях своих далеко не полон. Кроме того, разделение увлечений на более серьёзные и на более лёгкие не всегда выдерживается. Вторая часть вообще даёт много поводов к недоумениям, и некоторые имена, здесь записанные, остаются для нас загадочными. Не то, что в первой части: почти против каждого имени современный исследователь имеет возможность поставить фамилию, дав при этом более или менее подробную характеристику её носительницы. Поэтому Дон-Жуанский список, при всех пробелах своих, является всё же незаменимым пособием для составления подробной летописи о сердечной жизни поэта».

«Мой Дон-Жуанский список», составленный Валерием Брюсовым, довольно игрив и не вполне искренен. Составлен не для себя, не на память, а для читателей и откровенно литературен. В нём два раздела: «Серьёзное» и «Случайные “связи”, приближения etc.», а в следующем списке «Мои “прекрасные дамы”» Брюсов составил ещё более подробную классификацию: «Я ухаживал»; «Меня любили»; «Мы играли в любовь»; «Не любя, мы были близки»; «Мне казалось, что я люблю»; «Я, может быть, люблю»; «Я люблю». Единственное имя в последнем столбце этой бумаги — «Нина (Н. Ив. Соколова (Петровская)».

«Очевидно, — пишет Николай Алексеевич Богомолов, — что отношения с Петровской — самые серьёзные и самые длительные в истории всех связей Брюсова с женщинами (кроме, естественно, жены). Семь лет двое людей держали друг друга в постоянном напряжении, то отдаваясь вспыхивающей страсти, то заставляя друг друга смертельно ревновать (вплоть до покушения на убийство), то балансируя на грани мучительного разрыва. И вполне естественно, что эти взаимоотношения не могли быть одинаковыми на протяжении этих лет. <... >

Даже если полагать, что единственной любовью Брюсова всегда была литература, невозможно отрицать, что Петровская оказалась частью этой любви. Ведь она стала не просто героиней, но главной составной частью главного прозаического произведения Брюсова, которому он придавал исключительное значение в своей творческой биографии. Превратившись в литературу, Петровская тем самым стала предметом искренней и нерушимой любви Брюсова. Всё остальное для него и для современников, хотя бы немного вдохнувших воздуха горных вершин символизма, не должно было иметь никакого значения».

Донжуанский список Игоря Северянина, завершающийся Тринадцатой, явно соотносится со списком Пушкина, который называл свою жену Натали «сто тринадцатой любовью». Общим со списком Брюсова являются их откровенная подробность и классификация объектов своей любви, выделение безусловных и непререкаемых вершин и мимолётных увлечений. Особенно внимателен к «сладостным мигам» и «промелькам» любви Игорь Северянин. Признавая их пустыми и ненастоящими, Северянин всё же не забывает их в своих стихах. В этом заключается его философия любви и философия отношения к жизни. Он благодарен каждому мигу, который принёс ему радость, упоение и счастье, восхищение обаянием женской красоты.

Стихи поэта о женщинах, которых он любил, помогают ощутить страстность, жизнелюбие, эгоцентричность его собственной натуры и яркие проявления «сплава жизни и творчества» в отношении к женщине. Любимым женщинам Игорь Северянин даёт поэтические имена, под которыми они выступают адресатами и героинями его стихов: Злата, мисс Лиль, Мадлэна, Балкис Савская, Эсклармонда Орлеанская и др. Причём эти имена придают особый колорит любовной лирике поэта и отражают образ каждой из его «принцесс».

Как и в списке Валерия Брюсова, царственное место среди дам сердца у Игоря Северянина отводилось одной женщине, которой он дал поэтическое имя Злата.

Александра Коллонтай — «кузина Шура»

Среди женщин, о которых Северянин пишет в романе «Падучая стремнина», есть не только возлюбленные, но его близкие и родные. Одну из магических женщин, сводившую с ума и юных, и седовласых, Александру Михайловну Коллонтай (1872—1952), ставшую первой женщиной-послом, Игорь Северянин называл просто «кузина Шура». По первому мужу матери, генерал-лейтенанту Г. И. Домонтовичу, она приходилась ему троюродной сестрой. Имя Александры Коллонтай поэт отмечает в заметке «Родственники и “-чки”», в автобиографической поэме «Роса оранжевого часа» (1923), посвящённой своей юности («...Коллонтай, — в то время Шура Домонтович...»), в очерке «Трагический соловей»(1930) и др.

Шура Домонтович была особенно дружна с сестрой Игоря Северянина Зоей Григорьевной Домонтович (18757—1907) и часто бывала в гостеприимном доме на Гороховой, 66, в Петербурге, где жил юный поэт,— ей запомнился мальчик с грустными глазами.

Аркадий Ваксберг пишет, что Игорь Северянин посвятил Александре Коллонтай стихи «О эта девочка, вся — гимн участья, / Вся — ласка матери, вся — человек...». Не случайно Северянин соединяет в поэтическом образе свойственные кузине Шуре природную грацию и очарование с сильными мощными страстями. Известно также, что сочинения Коллонтай о свободной любви в те годы создали ей славу проповедника новой морали.

У поэта и дипломата было много общего в жажде пить «громокипящий кубок жизни». Александра Коллонтай с ранних лет увлекалась творчеством. «Писать любила с детства. У меня насильственно отнимали бумагу и перья», — отмечала она в автобиографии. Будущая революционерка и дипломат, она исповедовалась на страницах дневников, написала несколько книг: «Большая любовь», «Любовь трудовых пчёл», «Василиса Малыгина» и другие и оставила богатое эпистолярное наследие (только в РГАЛИ хранится свыше 1700 её писем).

Коллонтай знала и любила творчество своего кузена. Когда в октябре 1922 года она направлялась на дипломатическую работу в Христианию (Норвегия), один день она провела в Гельсингфорсе (Хельсинки), столице Финляндии. Там она и прочитала автобиографический роман в стихах Игоря Северянина «Падучая стремнина». Книга неожиданно напомнила юность, любимую подругу — кузину Зою, её маму и брата, дом на Гороховой и на Подьяческой.

Судьба старшей сестры Игоря Зои сложилась неудачно. Она рано вышла замуж за отставного сапёрного поручика, но была несчастной в браке. Муж Зои Домонтович оказался довольно ограниченным и чуждым ей человеком, но она была настолько горда и скрытна, что никто не слышал от неё ни неудовольствия, ни жалоб.

Личная жизнь её подруги Шурочки Домонтович складывалась внешне счастливо: её муж Владимир Коллонтай был умён, добр и честен и очень её любил. Но Шура не была создана для беззаботной и спокойной жизни и в 1898 году порвала с прошлым и выехала за границу, чтобы уйти в революцию и стать её «валькирией».

Роман Игоря Северянина «Падучая стремнина», в котором поэт подробно писал о своей любимой, неожиданно умершей от менингита сестре Зое, напомнил Коллонтай тех, кого она любила в годы своего детства и юности. По приезде в Христианию она решила написать письмо своему кузену:

«Вы помните Шурочку Домонтович, Вашу троюродную сестру, подругу Зоечки, теперь “страшную Коллонтай”? <...>

У нас с Вами много общих воспоминаний: детство, юность... Зоечка, Ваша мама Наталия Степановна, муж Зои, Клавдия Романовна, дом на Гороховой, на Подьяческой... Я помню Вас мальчуганом с белым воротничком и недетски печальными глазами. Я помню, с каким теплом Зоечка говорила всегда о своём маленьком брате Игоре. <...>

Мы с Вами, Игорь, очень, очень разные сейчас. Подход к истории у нас иной, противоположный, в мировоззрении нет созвучия у нас. Но в восприятии жизни есть много общего. В Вас, в Вашем отношении к любви, к переживаниям, в этом стремлении жадно пить кубок жизни, в этом умении слышать природу — я узнавала много своего. И неожиданно Вы, человек другого мира, Вы мне стали совсем “не чужой”!..

Я люблю Ваше творчество, но мне бы ужасно хотелось показать Вам ещё одну грань жизни — свет и тени тех неизмеримых высот, того бега в будущее, куда революция — эта великая мятежница — завлекла человечество.

Именно Вы — поэт — не можете не полюбить её властного, жуткого и всё же величаво прекрасного, беспощадного, но мощного облика».

Судя по второму известному письму Александры Коллонтай, адресованному Игорю Северянину, она получила от поэта телеграмму и письмо с просьбой помочь ему в издании книг и, как следует из другого её письма, не замедлила откликнуться на его просьбы: «попытаюсь сделать всё, чтобы помочь поэту, творения которого ценю и люблю». «Очень, очень хотела бы Вас повидать. Жаль, что чисто технические затруднения мешают Вам проехать сюда [в Норвегию]. Вот бы где Вы повидали мощь Вашего бога — природы!»

Позже Игорь Северянин потерял связь со своей кузиной. В письме Августе Барановой от 24 июня 1923 года поэт спрашивает: «Кстати — не знаете ли Вы адреса Александры Михайловны Коллонтай, моей троюродной сестры?» В том же году он пишет стихотворение «Кузине Шуре» с посвящением «А. М. К.» (1923), которое является своеобразным поэтическим ответом на советы и пожелания сестры. Такими близкими и разными они были в то время.

Воспоминания в стихах и прозе

Автобиографические произведения Игоря Северянина составили особую страницу его творчества. Отвечая на вопрос, как он работает (по-бальмонтовски: «Но я не размышляю над стихом» или иначе), Северянин говорил: «Нет, наоборот: размышляю долго. Придерживаюсь Пушкинско-Брюсовской школы. Впрочем, некоторые из своих последних поэм писал всего по нескольку дней — импровизацией». Лёгкость стиха, импровизационная непосредственность повествования отличают его поэмы, названные автором романами в стихах. О первом из них — о романе «Падучая стремнина» — говорилось выше.

Следующее произведение в этом жанре — «Колокола собора чувств. Автобиографический роман в 3-х частях» (Юрьев-Tartu: Издательство В. Бергмана, 1925) — датируется январём 1923 года. Он написан в Тойле вскоре после возвращения Северянина из Берлина, после встреч с Маяковским осенью 1922 года, всколыхнувших воспоминания о турне футуристов по Крыму в январе 1914 года. Турне было устроено на средства поэта Вадима Баяна и называлось «Первая олимпиада российского футуризма». Главная героиня романа — «артистка-футуристка» Софья Шамардина изображена под именем Сонечки Амардиной.

В феврале 1923 года в Тойле была написана «Роса оранжевого часа: Поэма детства в 3-х частях» (Юрьев-Tartu: Издательство В. Бергмана, 1925). В ней развиваются мотивы посвящённой Фёдору Сологубу «Поэзы детства моего и отрочества» (1912), рассказывается о родителях поэта, о его детских и юношеских годах и путешествии на Дальний Восток. Упоминаются многие события и люди, о которых Северянин знал со слов матери — о бабке Пелагее, сестре Елисавете, дяде Михаиле, о первом муже матери, о крёстном отце поэта Салове, о Коллонтай — Шурочке Домонтович, сестре Зое и др. Поэт словно бы возвращается вспять, ища в детских воспоминаниях забытье эмигрантской жизни.

Оба романа в стихах были изданы к двадцатилетию творческой деятельности поэта. В статье «Колокола оранжевого часа» Евгений Шевченко писал об Игоре Северянине и по поводу его недавно вышедших в юрьевском издательстве книг: «... “Роса оранжевого часа” — поэма детства. <...> Не сменяется ли у Игоря Северянина “мороженое из сирени” куском насущного чёрного хлеба — хлеба мечты о возрождении России? И кто знает, не искупит ли он своего прошлого поэтического карнавала новыми для него часами “пасмурных будней, горя и всяких невзгод”. Быть может, с новым сборником появится и новый Игорь Северянин, как ни трудна будет его задача. Ибо есть предметы, о которых нельзя писать соком “апельсинов в шампанском”. А нужно о них писать кровью сердца, тяжёлыми, простыми словами... <...> каждый год признанной своей литературной деятельности Игорь Северянин отмечал новым томом стихов. Плодовитость завидная. И если, как-то пришлось в другом месте и по другому случаю отметить, Игорь Северянин, “беспечно путь свершая”, твёрдо оставался до сих пор на прежнем месте, не двигаясь ни вперёд, ни назад, то теперь в его напевах стало звучать нечто новое, от “вечернего звона”.

Ещё невнятны эти новые звуки, и потому пока обозначим их именем далёкого благовеста “колоколов оранжевого часа”...»

Критик варшавской русской газеты «За свободу!» противопоставлял два периода жизни Северянина: «Колокола собора чувств» — роман из времён, когда поэт был «пьян вином, стихами и успехом, цветами нежа и пьяня, встречали женщины его повсюду... <...>

Теперь северную мглу сменила тьма непросветная, страшные мысли о той, о которой поэт пишет —

Для поздравительного номера газеты были выбраны именно такие стихи:

Противоположное мнение об автобиографических поэмах высказал критик газеты «Руль». Отмечая двадцатилетие творческой деятельности поэта рецензией, автор, подписавшийся «Б. К.», увидел «словесные явства» (так!), «затейливые рифмы», остроумие Северянина. Но «в искусную форму облекает Игорь Северянин нестерпимую банальность...Он поверхностен и развязен, и тон куплетиста, которым он говорит, ещё более усиливает то впечатление, что перед нами в его лице нет личности. Вот почему, рассказывая свою биографию, он вынимает из неё всякую серьёзность... Его автобиография сама по себе, впрочем, занятна», — соглашается критик.

К этому времени Северянин опубликовал серию очерков о своих встречах с Константином Фофановым, Фёдором Сологубом, Валерием Брюсовым, Иваном Игнатьевым и планировал выпустить книгу «Спутники Солнца: Статьи об искусстве», посвящённую поэтам, своим современникам. В беседе с журналистом он рассказывал: «Пишу стихи, статьи, воспоминания... Работаю, между прочим, всегда осенью и зимою. А летом почти ничего не пишу». Постепенно тематический круг расширялся и складывалась «проза поэта» — воспоминания и очерки: «Моя первая встреча с Буниным», «Визит полпреда», «Гроза в Герцеговине», «Заметки о Маяковском». Северянин подготовил их к печати в 1931 году под названием «Уснувшие весны: Критика. Мемуары. Скитания» (Eesti, Toila, 1931. Т. 28), но издание не состоялось.

Воспоминания поэтов представляют совершенно особый вид мемуарной литературы. В них в разной степени, но неизбежно отражается присущее лирической поэзии сближение, иногда до полного отождествления, правды жизни и правды творчества: «жизнь и поэзия — одно!» В то же время опыт «самопридумывания», преображения реальности, полученный при создании поэтического образа, существенно влиял на прозаические произведения избранных нами «мемуарников». Сопоставляя тексты, разные по жанрам и времени написания, можно проследить истоки некоторых на первый взгляд случайных, несправедливых, мистифицирующих суждений и оценок, которые привели Игоря Северянина и Георгия Иванова на грань «мемуарной дуэли».

Основные разногласия были связаны с интерпретацией краткого и бурного сотрудничества Георгия Иванова с группой эгофутуристов Игоря Северянина. Впечатления и факты изложены поэтами по-разному в лирических посланиях и воспоминаниях. К моменту знакомства в мае 1911 года Игорь Северянин, который был на семь лет старше Георгия Иванова, опубликовал около тридцати стихотворных брошюр, получил одобрительные отзывы и поэтические послания Константина Фофанова и критическое замечание самого Льва Толстого по поводу «Хабанеры II». Георгий Иванов тогда учился во 2-м Петербургском кадетском корпусе и дебютировал как поэт.

Эти факты не сразу стали материалом для дискуссий. Впервые об этом периоде Игорь Северянин напоминал читателям в 1924 году, в рецензии «“Успехи Жоржа” (“Сады” Георгия Иванова)»: «В мае 1911 года пришёл ко мне познакомиться юный кадетик — начинающий поэт. <...> Был он тоненький, щупленький. Держался скромно и почтительно, выражал свой восторг перед моим творчеством, спрашивал, читая свои стихи, как они мне нравятся». Далее в мемуарной по сути рецензии Игорь Северянин отмечал в стихах Иванова «кое-что своё, свежее и приятное», схожее со «стихами новоявленной поэтессы» Анны Ахматовой.

Вполне объективно изложено и дальнейшее: «Принял молодого человека я по своему обыкновению радушно, и он стал частенько у меня бывать. При ближайшем тщательном ознакомлении с его поэтическими опытами я пришёл к заключению, что кадетик, как я и думал, далеко не бездарен, а наоборот, обладатель интересного таланта».

Без тени раздражения вспоминает поэт: «...решил основать в России “Академию Эго-футуризма”, и мой милый мальчуган принял в ней живейшее участие, вступив в её ректорат. Всего в нём было четверо: я, Иванов, Арельский и Олимпов, сын уже покойного в то время Фофанова».

Говоря о книге Георгия Иванова «Сады» как о книге мудрого поэта, Северянин восклицал: «О, милый Жорж, как я рад вашим успехам!» И повторял слова своего ответного сонета: «Я помню вас. Вы нежный и простой...»

Отметим, что рецензия появилась раньше, чем начали печататься воспоминания Георгия Иванова из цикла «Китайские тени» в парижском «Звене» в июне 1924 года и, следовательно, не имела полемической цели. Кроме того, Игорь Северянин был в 1922—1923 годах сосредоточен на создании автобиографических ром'анов в стихах «Падучая стремнина», «Колокола собора чувств», «Роса оранжевого часа».

Заглавие цикла мемуарных очерков «Китайские тени», как считал Вадим Крейд, возможно заимствовано у А. Н. Толстого, опубликовавшего сборник «Китайские тени». Однако близкий образ, связанный с китайским театром и относящийся непосредственно к мемуарам, находим в стихах самого Георгия Иванова из книги «Сады» (1921):

Северянин сравнивал воспоминания с «уснувшими вёснами», и, надо признать, не преуспел в этом жанре. В заметке «Шепелявая тень» он пытался всерьёз по пунктам опровергать беллетризованные, рассчитанные на широкий круг читателей повествования Георгия Иванова.

Полемика возникла в 1927 году после заключительных публикаций цикла «Китайские тени», где речь шла об Игоре Северянине и его круге в интерпретации Иванова. Впрочем, Северянина могло неприятно удивить отсутствие его имени в первых главах и заявление автора о том, что годом его вступления в литературу был конец 1912-го, вступление в «Цех поэтов», а не период эгофутуризма. Георгий Иванов писал: «В начале 1911 года, когда Игорь Северянин из своего знаменитого четверостишия — Я, гений Игорь Северянин...— мог с лёгким сердцем (что он и делал на все лады) “утверждать” только содержимое первой строчки, ибо победой упиваться было пока не с чего — будущего мимолётного “властителя дум” медичек и бестужевок ещё никто не знал...»

Подобные иронические заметки вызвали у Игоря Северянина раздражение, и кроме самооправданий им был написан сонет «Георгий Иванов», вошедший в книгу «Медальоны», неудачный, как и сатира «Парижские Жоржики», прежде всего нарушением того этического канона, который существовал в «Эпилоге»: «...но не его отверг, а месть». Мстительность некрасива в сонете, где разрушается образ, созданный им в 1911 году и оживший вновь в 1924-м:

Вместо «вздрагивающих перьев» — перо, истекающее гноем...

Наконец, в заметке «Новая простота...» (1927) Северянин бросает вызов Георгию Иванову, поясняя, что заступается за их общую знакомую Кармен, Карменситу:

«Да будет известно г. Иванову, что эта “женщина лет сорока со смуглым лицом, странным и не без прелести, гуляющая по вечерам между Коломенской и Пушкинской”, была в 1912 году восемнадцатилетней высоконравственной и порядочной девушкой, скончавшейся в 1914 году. Фраза же: “гуляющая по вечерам между Коломенской и Пушкинской” может быть понята мною, как петербуржцем, только и исключительно в одном-единственном смысле.

На подобные же фразы я привык отвечать мужчинам лично, что конечно и сделаю при первой же — возможно скорой — встрече с Г. Ивановым».

Они не увиделись, дуэль была литературной. Следы их заочной дискуссии видны в работе Георгия Иванова над книгой воспоминаний.

В «Петербургских зимах» страницы, посвящённые Северянину, меняются. Иронический тон соединяется с повествовательным, местами с оттенком ностальгии. Добавлены строки, характеризующие заслуги Игоря Северянина, внимание к нему Сологуба, Брюсова. Возможно, прислушавшись к замечаниям старшего поэта, Георгий Иванов снял рассказ о Карменсите и Петре Ларионове (Перунчике), сократил эпизоды с Иваном Игнатьевым.

Поэтесса Ир.Бор

В воспоминаниях Веры Кругловой есть эпизод, связанный с семьёй Борман, где любил бывать Северянин. Дача их находилась в пяти километрах от Усть-Наровы в посёлке Шмецке (теперь Дуга) на берегу моря, том самом Шмецке, где когда-то жил Лесков:

«Я хорошо знала эту семью. В тридцать третьем году я провела там лето. Постоянно там жил сын Михаил Петрович со старушкой матерью. Дочери Нина — пианистка и Ирина — сестра милосердия жили в Таллине. Летом Борман сдавал комнаты с полным пансионом.

Приезжали его сёстры, среди гостей были пианисты и певцы. В доме было пианино. Бревенчатый дом с балконом и открытой террасой, деревянные колонны которой обвивал дикий виноград, стоял в большом саду, где росли развесистые старые ели. Все Борманы были очень общительны, легки в обращении, любили всякие розыгрыши, устраивали там концерты, домашние маскарады. В тридцать третьем году Северянина там не было, но о нём много говорили, что-то не договаривали, читали его стихи. Одно стихотворение было посвящено Ирине Борман».

«Ир.Бор» — псевдоним Ирины Константиновны Борман (1901—1985), познакомившейся с Северяниным, когда ему исполнилось 42 года. Она вспоминает:

«Случилось это не то случайно, не то не случайно, но это такие встречи, когда вдруг находишь себе друзей, то всегда бывает неожиданно и всегда бывает даже, я бы сказала, необыкновенно. Мы жили летом в нашем доме в Шмецке. Шмецке — это кусочек Гунгербурга. Это по побережью [Финского залива]. Курзал находился в пяти километрах от нас. Дача у нас была очень большая, у нас летом бывало очень много молодёжи, знакомых подруг. Один раз приходит один мой знакомый и говорит: “Вот, значит, вы на нашем балу будете продавать розы”. Ну, этот бал меня никак не соблазнил, потому что у нас была очень интересная тогда жизнь на даче. И я стала отказываться всеми силами. Я спросила: “А что это за бал вообще-то?” — “Ну, как же... вот эстонские художники, артисты (их очень много летом отдыхало в Нарва-Йыэсуу, или в Гунгербурге)... и вы знаете, мы решили сделать этот бал. Для этого мы выписываем Игоря Северянина из Тойлы, чтобы он дал концерт в Летнем театре. Ну а после концерта — бал. И вот на этом балу очень мы вас просим продавать цветы”.

Я стала судорожно думать, как бы мне отказаться. И вдруг блестящая мысль сверкнула в моём мозгу: “Хорошо. Я буду продавать там розы, но с условием, что вы меня познакомите с Игорем Северяниным”.

Игорь Северянин тогда был в очень большой славе. И я думала всегда о нём... что такие большие люди... что они как-то недоступны...

Надо сказать ещё одно: Северянин никуда не приезжал один. Его сопровождала жена или какая-то подруга жены. А тут была и жена, и подруга жены {смеётся). Жену распорядители посадили посреди этого стола. А эта подруга сидела справа от Северянина, и когда мы подошли, Северянин был очень увлечён флиртом с этой самой белой дамой. Ну, хорошо, нас познакомили. Я села. Нам налили вина, положили закуски. Я сижу и думаю, что дальше. Северянин сидит и флиртует со своей соседкой. А мой знакомый всё время следил за нами. Он подходит и говорит: “Игорь Васильевич, не забывайте вашу соседку слева!”

Тогда он немножечко повернул голову, поднял рюмку и говорит: “Какой тост?” Я уже тогда обозлилась (смеётся) и говорю: “Какой тост, не помните? — Тост безответный”. Он тогда поворачивается ко мне и говорит: “Мы встречались?” Я говорю: “Да... Наша встреча — Виктория-Рэгия, редко, редко, в цвету...” — “Как? Но где это было?” Я опять ему говорю:

— Ну как же я мог это забыть?!

Я опять ему говорю: “О да! Забыть нельзя того, что нечего и помнить”.

И вдруг он кричит через весь зал Фелиссе, своей жене: “Фишенька! Фишенька! Тут любят стихи!”

А “Фишенька”, я заметила, что она не ела, не пила, она даже так выдвигалась, чтобы нас хорошо видеть, наш угол стола. И она вдруг... отвечает так же звонко: “Пригласи в Тойлу! Пригласи в Тойлу!”

Ну, вот так я получила приглашение в Тойлу».

Северянин обращался к новой знакомой в шутливом тоне: «Милая невежа», «Ирушка», «дитятко». «Я жду Вас, Ирушка, одну — мне нужно с Вами говорить более или менее интимно», — писал он 18 июля 1932 года. О себе он говорил:

«Приближается весна. Солнце-то, заметьте, каково! Душа полна грусти и радости, боли и блаженства.

Стареющий поэт (как это жутко звучит!) всё ещё преисполнен любви к миру, людям и молодым женщинам. И это, думается, так понятно, так неизбежно, так нужно!..»

Отметим, что возникший как несколько игривый в письме от 1932 года образ «стареющего поэта» обрёл глубину и силу спустя год, когда Северянин влюбился (цикл «Цикламены»):

«Две возлюбленные — Музыка и Поэзия...»

Самым заметным признаком приближения поэзии к музыке считается стремление к музыкальному интонированию стихов. Стихи Северянина на редкость музыкальны, и поэт не преувеличивал, когда писал: «Я — композитор». Говоря о себе как о композиторе, Северянин подчёркивал повышенное внимание к строгому, продуманному, словно в музыкальном произведении, построению каждой своей книги. Среди любимых композиторов Северянина были Амбруаз Тома и Джакомо Пуччини, Пётр Ильич Чайковский и Николай Андреевич Римский-Корсаков. Как мы помним, Северянин признавался: «Музыка и Поэзия — это такие две возлюбленные, которым я никогда не могу изменить»; «Стихи мои стали музыкальными, и сам я читаю речитативом, тем более что с детских лет я читал уже нараспев и стихи мои всегда были склонны к мелодии».

Свои выступления Северянин называл поэзоконцертами и стихи действительно «пел». Семён Рубанович в лекции, прочитанной на одном из поэтических вечеров Игоря Северянина в Политехническом музее в Москве 31 января 1915 года, отметил, что эмоциональность является «источником почти песенной певучести его стихов, такой властной и заразительной, что стихи его хочется петь. Игорь Северянин и поёт свои стихи — и напев их так внятен, что его можно записать нотными знаками. И это не прихоть чтеца — напев в них заключён потенциально и можно даже вскрыть технические причины этой напевности».

Сохранились нотные записи импровизированного пения-чтения Северянина (сделана Сергеем Фёдоровичем Кайдан-Дешкином) и Маяковского (запись Павла Ильича Лавута). В них видна опора на бытовые музыкальные жанры городского романса у Северянина и марша, частушки у Маяковского.

Многие сочинения поэт озаглавил музыкальными терминами: «Первая симфония», «Увертюра», «Элементарная соната», «Романс», «Примитивный романс», «Элегия», «Хабанера», «Эпиталама», «Полонез “Титания”», «Notturno» (ит.), «Nocturne» (фр.), «Prelude» (I, II, III и т. д.) и др. Подобные названия довольно часто встречаются в стихах Андрея Белого, Михаила Кузмина, Валерия Брюсова и других поэтов Серебряного века, стремившихся создать музыкальные формы в слове. Лариса Гервер замечает, что «степень серьёзности и основательности музыкальных намерений может быть очень различной. Часто всё сводится к названию, которое создаёт некий музыкальный колорит. Таковы многие “симфонии” и “сонаты”». В отличие от Брюсова, написавшего «Воспоминание, симфонию 1-ю, патетическую в четырёх частях, со вступлением и заключением» (1918) после серьёзных консультаций с музыкальными теоретиками, Северянин создавал свои сонаты с импровизаторской лёгкостью. В его «Элементарной сонате» (сборник «Громокипящий кубок») воспроизводятся основные внешние черты музыкального сочинения: многократная повторность тем, раздельность частей, перемены ритма, темпа и метра. Здесь выделяется экспозиция вместе со вступлением и репризой:

Так же изящно (и так же поверхностно), по наблюдениям Ларисы Гервер, выполнена сонатная форма в северянинском цикле из семи стихотворений под названием «Соната “Изелина”» (сборник «Соловей»). «Подобные опыты схематического воспроизведения общих черт музыкальной формы в условиях другого художественного языка показывают, что следование образцу сводится в конечном счёте к вопросу о числе и расположении повторов. Здесь отсутствует потребность в особых механизмах адаптации музыкальных правил к условиям литературного произведения».

Не случайно в заметке «Концерт С. С. Прокофьева» в «Новом русском слове» (Нью-Йорк) смелую и оригинальную манеру композитора сравнивали с творчеством его старого знакомого — Игоря Северянина: «Нежно-тоскующая мелодия, характерная для классицизма, сменяется смелыми вызовами импрессионизма... Творчество Сергея Прокофьева в музыке напоминает Игоря Северянина в поэзии». К сожалению, добавлял автор, произведения С. Прокофьева «мало доступны пониманию широкой публики, как всё, что особенно изысканно и смело-оригинально».

Северянин встречался с Сергеем Прокофьевым ещё до революции у любителя-музыканта и поэта Бориса Башкирова (Верина), наследника хлебной биржи. Королю поэтов, Северянину, в 1922—1925 годах композитор Сергей Прокофьев писал письма. Башкиров (Верин) и Прокофьев в начале 1920-х годов пробовали переводить сонеты Жозе де Эредиа и обращались за советом к Северянину. Вот одно из писем к нему Прокофьева:

«Этталь, 10 июня 1922

Дорогой Игорь Васильевич,

Ваши примечания к сонетам совершенно очаровательны — необычайно жгучи и пикантны. Ради Бога, продолжайте их: Вы не можете представить, с каким увлечением мы в них вникаем!

Не сердитесь за призыв к беспристрастию. Вы ведь состоите не только Искусствиком, но ещё и Королём. На обязанности же Короля лежит защищать своих подданных, т. е. быть политичным, а, следовательно, несправедливым. Моё воззвание направлялось только к Вашей политической ипостаси, но не к поэтической.

Шлю Вам сердечный привет и обнимаю Вас, если можно.

Ваш СПркфв».

Очевидно, что Прокофьев, подписавшись футуристически — одними согласными, вкладывал в слово «искусствик» то же значение, что и Северянин в стихотворении «Тайна песни» (1918), когда поэт и композитор вместе выступали на подмостках известного «Кафе поэтов»:

В дальнейшем переписка с композитором продолжалась, и в одном из писем Августе Барановой Северянин сообщал: «С. Прокофьев писал мне на днях. Он теперь в Германии. Очень хочу повидаться с ним. Его “Любовь к трём апельсинам” — событие в Европе. Я думаю дать ему либретто для новой оперы».

Северянин напоминал о конкурсе переводов в стихотворении 1927 года «Сергею Прокофьеву»:

Прокофьев по достоинству оценил «композиторское» мастерство поэта. Его особенно восхитил «Квадрат квадратов». Концертируя в 1930-х годах по Прибалтике, Прокофьев заехал в Тарту. Присутствующий на совместном ужине Юрий Шумаков вспоминал:

«Среди слушателей Северянина всегда было много музыкантов, композиторов, певцов. По мнению Прокофьева, у Северянина имелись начатки композиторского дарования, в его стихотворениях, как выразился С. П., “присутствует контрапункт”. Прокофьев поднялся из-за стола, достал с полки сборник стихов Северянина и уже не выпускал его из рук. Стихотворение “У окна” Прокофьев начал анализировать с точки зрения композиции фуги.

— Смотрите, — сказал композитор, — в первом куплете:

Во втором новый вариант:

А вот третья строфа того же стихотворения:

И, наконец:

Такой разработке может позавидовать любой учёный музыкант».

Высказывание Прокофьева, по мнению музыковеда Ларисы Гервер, расставляет все точки над «Ь> в «рассуждениях о комбинаторике и контрапункте: у образованного музыканта, и, может быть, у композитора, техника подобного рода ассоциируется с приёмами полифонического письма».

Северянин переписывался с Прокофьевым, но, к сожалению, его писем не сохранилось. В общении Северянина и Прокофьева было изобретённое поэтом слово «искусствик» в значении мастер искусств. Единственный случай такого обращения находим через 17 лет в письме Северянина Сергею Рахманинову — «Вы, Большой искусствик».

Рахманинов знал стихи Игоря Северянина ещё до выхода книги «Громокипящий кубок». Двоюродная сестра композитора А. Трубникова вспоминала:

«1912 год. Лето. Ночью мы приехали в Ивановку.

Тогда процветал Игорь Северянин, и Н. Н. Лантинг (Девуля, как её звали) увлекалась его стихами и читала их. Серёжа подвергал эти стихи свирепой критике, больше дразня Девулю, а она с жаром их отстаивала».

Рахманинову нравилась колыбельная Анатолия Александрова на стихи Игоря Северянина. Композитор Александров вспоминал: «Не могу удержаться от удовольствия рассказать, как я был польщён, услышав потом от известного пианиста И. А. Добровейна, что Сергей Васильевич играл ему и пел наизусть мои романсы, особенно восхищаясь колыбельной на слова Игоря Северянина (“Пойте, пойте”)».

Однажды летом 1916 года, когда Рахманинов находился на лечении в санатории в Ессентуках, Мариэтта Шагинян привезла ему тетрадку с «заготовленными текстами» — 15 стихотворений Лермонтова и 26 — новых, среди них «Маргаритки» Северянина и «Крысолов» Брюсова, «Ау» Бальмонта и «Сон» Сологуба, «Ивушка» («Ночью в саду у меня...») Аветика Исаакяна в переводе Блока и «К ней...» Андрея Белого — все шесть стихотворений, на которые Рахманинов в августе—ноябре 1916 года создал замечательные романсы, в том числе романс на стихотворение Северянина «Маргаритки».

Творческую историю своего содружества с композитором Шагинян назвала в своих воспоминаниях «Письма к Re». Ноткой Re подписала она своё имя в первом письме, отправленном композитору в 1912 году, скрыв своё настоящее имя. С тех пор Рахманинов вплоть до их последней встречи в июле 1917 года всегда называл её Re. И даже посвятив Шагинян свой романс «Муза» на слова Пушкина, поставил в посвящении: RE.

«Тут же понемножку мы стали разбирать их, — вспоминала Шагинян. — ...Все шесть романсов поразительно свежи и хороши. Критики писали о них как о новой странице в творчестве Рахманинова; с очень большой искренней похвалой несколько раз отзывался о них такой строгий и нелицеприятный судья, как Н. К. Метнер; о них говорила мне и Софья Александровна [Сатина] как об огромном его достижении, в своём роде “новом расцвете творчества”, особенно о романсе “Маргаритки”». Сам Рахманинов считал наиболее удавшимися «Крысолова» и «Маргаритки» и любил эти романсы.

Исполнение новых романсов состоялось 24 октября 1916 года. Вечер, по словам современников, прошёл блестяще. «Одна из встреч с Рахманиновым, — вспоминал Александр Борисович Хессин, — произошла у меня на концерте в 1916 году. Бывают яркие художественные впечатления, воспоминания о которых никогда не изгладятся из памяти. К таким впечатлениям я отношу концерт, в котором пела Н. П. Кошиц и аккомпанировал Рахманинов. Сколько теплоты, упоительной нежности и тихой грусти было вложено певицей и Рахманиновым в исполнение романсов. <...> Какой новизной дышала серия появившихся новых романсов Рахманинова “Ночью в саду”, “К ней”, “Маргаритки”, “Крысолов”, “Сон” и “Ау!”». Все шесть романсов, тексты которых «так любовно» подготовила для него Шагинян, композитор посвятил Нине Кошиц. Мариэтте было обидно, но Рахманинов «отшучивался на упрёки» при одной из их последних встреч.

Современники вспоминали, что, несмотря на «западноевропейскую» внешность композитора, «крайнюю подтянутость, застёгнутость, сдержанность, даже высокомерие, усугубленное очень высоким ростом, заставлявшим его глядеть на собеседника сверху вниз, мы всегда чувствовали в нём русского, насквозь русского человека».

Известно, что Рахманинов оказывал материальную помощь в тяжёлые годы жизни Северянина за границей. Сведения Арсения Формакова вряд ли точны, но он вспоминал, что в Тойле в 1926 году Северянин «заодно показал и бланк очередного извещения Рахманиновского фонда из Нью-Йорка. Доллары из этого фонда приходили регулярнейшим образом — каждый квартал. Это у него была единственная постоянная статья дохода». Речь не шла о стипендии фонда, а лишь о разовых суммах, высланных Рахманиновым, вероятно, дважды — по письму Союза русских писателей в Париже и в ответ на просьбу Северянина.

В коллекции Владимира Феофиловича Зеелера (Бахметьевский архив, США) сохранилось адресованное ему как председателю Союза русских писателей письмо Сергея Васильевича Рахманинова, в котором композитор упоминает о благотворительном взносе в пользу Северянина. Тогда же в письме от 10 марта 1926 года поэт благодарил «Светлого собрата»: «Я вижу, Вы узнали о печали поэта, — я вижу это из поступка Вашего — поступка истого художника. Сердцем благодарю Вас за отвлечение на полтора месяца меня от прозы, за дарование мне сорока пяти дней лирического сосредоточения. В наши дни — это значительный срок...» Надо признать, что это было действительно плодотворное время — поэт написал стихотворения, вошедшие в сборник «Классические розы», и сонеты, составившие основу книги «Медальоны».

Игорь Северянин питал к Рахманинову чувства искреннего уважения и признательности. Он посвятил композитору поэзу «Все они говорят об одном». Обстоятельства её написания точно неизвестны. Юрий Шумаков, ссылаясь на рассказ Бориса Правдина, пишет, что «в 1926 году поэт побывал в Псково-Печерском монастыре, и стихотворение отражает впечатления от его посещения». Формаков описывает поход в Пюхтицкий монастырь с Северяниным, Фелиссой Круут и её сестрой и приводит текст этого стихотворения.

Обессиленный нуждой и болезнью, 23 января 1939 года Игорь Северянин по совету певца Дмитрия Алексеевича Смирнова обратился с просьбой о помощи к Рахманинову, и тот выслал ему 35 долларов, на которые поэт рассчитывал прожить три месяца «в глухой деревне, на берегах обворожительной Россони, в маленькой, бедной избушке...». Говоря о прежней своей работе, Северянин отмечал, что до 1934 года объездил 18 государств, везде читая русским, везде что-то зарабатывая. Теперь «ни заработков, ни надежд на них, ни здоровья. <...> Кому теперь до поэзии?! На неё смотрят свысока, пренебрежительно; с иронией и изумлением. И даже с негодованием. Кратко говоря, смысл отношения читателя и слушателя таков: “Лентяи. Бездельники. Не умерли вовремя”. Работать в русских периодических изданиях нельзя: их мало, и везде “свои”. Я же к тому же “гугенот”: мне никогда никто не простит моей былой самостоятельности, моего эгофутуризма юности. Не кубофутуризма размалёванных физиономий и жёлтых кофт, а именно “Ego”, — то есть утверждения личности, если она, конечно, не вовсе безлична...».

В ответном письме по просьбе поэта композитор прислал ему свой портрет с дарственной надписью. Игорь Северянин «от всего простого и искреннего поэтова сердца» благодарил прославленного композитора и писал о своём тяжёлом состоянии: «С каждым новым днём я всё ближе и неотвратимее приближаюсь к предназначенной мне бездне и, отдавая себе в этом отчёт, осиянный муками, готовлюсь к гибели». Поэт отправил Рахманинову стихотворение «Все они говорят об одном...» лишь в последнем письме к нему от 4 июня 1939 года.

Сохранилось три письма Северянина Рахманинову. Ответные письма Рахманинова Северянину и портрет композитора с дарственной надписью композитора, по свидетельству Веры Коренди, сгорели в дни Великой Отечественной войны.

«Душа больна избытком вдохновенья...»

Ещё в 1925 году, когда исполнялось 20 лет поэтической деятельности Игоря Северянина, лейтмотивом поздравительных статей было обозначение нового этапа творческого пути поэта. Одна из статей так и называлась: «На новый путь». От Северянина, «вознесённого восторгами», произошёл поворот к писателю, «чья мысль свята»: «Он вместе с глубинами русского будущего, и его напевы опережают “Колокола соборного чувства” “многомиллионной русской души, голубой и крылатой”». Другой журналист, бегло очертив биографию поэта, завершил поздравление чередой приветствий «новому поэту». «Привет тому, кто, празднуя сегодня двадцатую весну своей музы и оборачиваясь к многозвучному и тысячекрасочному прошлому, может торжествовать своё новое рождение в новые звуки и новые краски, — писал Ярослав Воинов. — Верю потому, что взор Игоря Северянина теперь вместе со всей Россией обращён к “Родине Солнца — Востоку”». В последующие годы убеждение слушателей в том, что наступил перелом в творчестве поэта, подтверждал и Северянин: «Я отказался теперь от тех методов стихосложения, которыми пользовался прежде. Я понял, что слово “творчество” вовсе не всегда уместно и нужно и — многие, пожалуй, этому не поверят — за последние три года своей творческой работы я насчитал всего каких-нибудь 5—6 новых слов, созданных мною».

Северянин не может рассчитывать на прежнюю аудиторию, на поэзоконцерты. Он отказывается от прежней манеры читать стихи нараспев и приходит к обычному исполнению. 8 сентября проходит концерт, устроенный Печерским русским обществом просвещения, в зале гимназии. Из местного газетного отчёта:

«...современный поэт Игорь Северянин и известный пианист Гамалея блестяще исполнили программу вечера; первый читал свои стихи, а второй исполнил вещи великих композиторов Чайковского, Бетховена и Шопена. Публика осталась довольна. Аплодисментам не было конца. Из публики были поднесены исполнителям роскошные букеты цветов».

В поисках заработка Северянин стремится за границу, в Польшу, Югославию, но и для поездки нужны деньги. Он согласен выступать перед сеансом в кино, в сборных концертах. Так, 18—24 марта 1929 года поэт выступает в театре Капитолий в Риге. В письме Августе Барановой он сообщает: «...целую неделю выступал ровно с тремя стихотворениями. По шести минут ежевечерне. Но жизнь в Риге и дорога отняли львиную долю заработка, впрочем, как и всегда. Но с этим нужно мириться. Сборы всегда полные, приём очень хороший, но я уклонялся от “биссов”».

Наконец, в октябре 1930 года Игорь Северянин и Фелисса Круут уезжают в турне, продлившееся до марта 1931 года. На это время и пришёлся 25-летний творческий юбилей, встреченный в пути. Северянина не забывали. Впереди были продолжение большого европейского турне и новые книги...