Игра без правил

Глава 14

– Вот, Савелий Степанович, – задыхаясь от быстрой ходьбы, с трудом проговорила Клизма, обвиняюще вытянув в сторону Бориса Рублева похожий на сардельку указательный палец, – полюбуйтесь. Это он.

Лезет в отделение, когда приема посетителей нет, документы не показывает, спаивает больных…

– Вижу, лезет на забор диверсант, бандит и вор, – пропел позади Леха, которого, похоже, наконец-то разобрало выпитое спиртное. – Я возьму мою гранату и убью его в упор.

– А ты молчи, пьяница однорукая, – напустилась на него Клизма. – Вот сообщат тебе на работу, что ты тут вытворяешь…

Савелий Степанович остановил ее коротким движением руки, и она заткнулась так быстро, словно главврач просто выключил звук в телевизоре.

– Что здесь происходит? – металлическим голосом спросил он, обращаясь к Рублеву.

Тот пожал плечами с самым невинным видом.

– Так я же и пытаюсь понять, что, к черту, здесь происходит, – доверительно объяснил он. – Чепуха какая-то. Друг у меня потерялся, понимаете, доктор.

Вот хоть у нее спросите, – указал он на Клизму. – То она говорит, что он в четвертой палате, то, наоборот, что его там нету… А вот народ считает, что вы под это дело просто медикаменты воруете и сбываете через сеть коммерческих аптек.

Доктор коротко содрогнулся весь целиком, от макушки своей накрахмаленной шапочки до подметок светлых скороходовских туфель. Не говоря ни слова, он ухватил Рублева за рукав и потащил его в сторону с упорством муравья, волокущего домой дохлую гусеницу. Клизма сунулась было следом, но доктор одним коротким яростным взглядом пришпилил ее к месту.

– Тише, тише, – зашипел он, оттащив Бориса Ивановича подальше от посторонних ушей. – Что вы несете, какие медикаменты? Где вы видели в нашей больнице медикаменты, которые стоило бы красть? Что вам надо? Как фамилия вашего друга?

– Французов, – коротко сказал Комбат. – Юрий Французов.

– Я так и знал, что эта история выйдет мне боком, – обреченно вздохнул Савелий Степанович. – Сбежал ваш Французов.

– Доктор, – проникновенно сказал Рублев, – не годится. В понедельник он позвонил на работу и сказал, что лежит в вашей больнице с двойным закрытым переломом голени, а в субботу вы мне заявляете, что он сбежал. Я был у него дома сегодня утром, и его там нет.

Он что, до сих пор прыгает отсюда в Питер на одной ножке? Не годится, Савелий Степанович.

– Ну хорошо, – сказал главврач, – чего там, все мы живые люди. И потом, учтите, что шум вокруг этой истории повредит вашему другу не меньше, чем мне.

Понимаете, он просто купил у меня больничный.

– Купил?

– Именно. Дело это скользкое, но он предложил хорошие деньги, то есть это для нас здесь они хорошие, сами понимаете. В общем, я не устоял. Вроде бы он решил отдохнуть или что-то в этом роде. Я выписал листок нетрудоспособности, вот и все.

– Не все, – покачал головой Рублев. – А больничная документация?

– Ну да, – раздраженно подтвердил доктор, – и это тоже. А что мне было делать? Это входило в условия сделки. Он сказал: а вдруг позвонят с работы, чтобы проверить, и нарвутся на кого-то, кто не в курсе?

– Логично, – согласился Рублев. – Хотя как-то странно. И что он собирался делать?

– Сказал, что решил порыбачить. У него тут какая-то родственница, что ли. Мне, честно говоря, пришло в голову, что он от кого-то скрывается, но это не мое…

Постойте, а он случайно не от вас прячется?

– Да кто его знает, – легкомысленно сказал Рублев. – Он такой, знаете, с причудами. Вы разве не заметили, какой у него клоунский вид?

– М-м-да, – нерешительно протянул доктор, – вид у него, действительно… М-да.

– Вот-вот, – все более увлекаясь, говорил Рублев, просто сияя кретиническим удовольствием от того, что все так удачно выяснилось. – Один нос его чего стоит!

Я такого рубильника в жизни не видал!

– Да, – нервно согласился Савелий Степанович, – нос и вправду… Э-э-э.., исключительный.

– И это при его-то росте! – подхватил Рублев, – Да, – снова вяло поддакнул доктор, – высокий молодой человек.

– Кто высокий? – изумился Комбат так искренне, что даже сам умилился. – Юрка Французов высокий?

Да в нем же метр с шапкой на высоком каблуке! Маленький такой, пузатенький…

– Ах, ну да, – спохватился доктор, – конечно. Это я его с другим больным спутал, тот тоже носатый. Конечно, забавный такой коротышка вот с таким носом.

Видно, что шутник.

– Да, – поддержал его Рублев, – мы с друзьями все шутники. Раньше, бывало, возьмем моторку, выйдем в залив, так, чтобы берегов не видно, привяжем кому-нибудь к ногам авоську с кирпичами, да и пустим его поплавать, а сами веселимся до упаду. Смешно, правда?

– Да, – едва заметно бледнея, согласился главврач, – смешно.

– Мы тут как раз с друзьями собрались на морскую прогулку, – продолжал Борис Иванович, – да вот Юрка куда-то запропастился. Может, вы вместо него? По-моему, вам очень даже не мешает немного проветрить мозги и освежить память.

– Извините, – пытаясь принять официальный вид, сказал Савелий Степанович, – мне пора. Меня ждут больные.

– Одну секунду, – деликатно придержав его за рукав халата, произнес Борис Рублев. – Не так быстро, доктор. Вы, наверное, не поняли. Вы никуда не пойдете, пока не скажете мне, где Юрий Французов и что вы с ним сделали. Поверьте, если ваш ответ мне не понравится, это будет весьма плохая шутка. Врать вы не умеете, так что не советую даже пытаться. Эта история про носатого коротышку, который решил устроить себе отпуск, говорит только о том, что Французова вы и в глаза не видели, ведь так?

– Я позову милицию, – безуспешно пытаясь вырвать свой рукав из железных пальцев Рублева, заявил доктор.

– Слушай, ты, Айболит, – с облегчением отбрасывая шутливый тон, серьезно сказал Борис Рублев. Он выпустил рукав белого халата и поудобнее ухватил доктора за предплечье, сжав так, что у того мгновенно округлились глаза. – Я не знаю, кто платит здешним ментам и что будет, когда они узнают про твои художества.

Я знаю одно: или ты мне расскажешь все, как было, или подохнешь прямо здесь, во дворе своей больницы, и никакая реанимация тебе не поможет.

Со стороны они выглядели двумя мирно беседующими людьми. Казалось, Рублев благодарит главврача за счастливое исцеление какого-нибудь родственника. На лице у него блуждала широкая улыбка, а рука, казалось, дружески сжимала предплечье Савелия Степановича. Посторонний наблюдатель не мог разглядеть холодного, неприветливого выражения его глаз, так же как не мог ощутить настоящей силы якобы дружеского пожатия руки Комбата. Следившая за ними с лужайки перед флигелем Клизма, постояв еще немного, разочарованно ушла, качая огромным задом, и вскоре откуда-то из недр отделения раздался ее сварливый голос. Клизма срывала злость на тех больных, которые в силу полученных увечий не могли покинуть своих постелей и присоединиться к тем, кто, опасливо косясь на главврача, последовал за угол флигеля во главе с вернувшимся плешивым.

– Пустите руку, сумасшедший, – прошипел доктор, – я же хирург, у меня на завтра назначено две операции…

– Если я отпущу руку, то сразу возьму тебя за яйца, – пообещал Рублев. – Омлет в штанах не помешает тебе оперировать? Ну, говори, гестаповец крахмальный, пока я за тебя не взялся как следует!

– Перестаньте, – взмолился врач, – меня же с работы уволят, как вы не понимаете!

– Да тебя убить мало, – сказал Рублев, – а не то что уволить. А ну, пошли в твой кабинет. Там нам будет удобнее. Только имей в виду: вздумаешь по дороге фокусничать, сломаю шею одной рукой, мне это раз плюнуть. Не знаю, что ты тут наколбасил со своими дружками, но все это мне не нравится.

– Да какие они мне дружки! – плачущим голосом воскликнул главврач.

– Ага, – сказал Рублев, разворачивая его в сторону главного корпуса и заставляя сдвинуться с места, – значит, ты не один это все придумал. Мне почему-то так и показалось. Ладно, не ори, пойдем в кабинет, там расскажешь.

Продолжая сжимать предплечье главврача, Рублев вслед за ним вернулся в главный корпус, снова миновал деревянную трубу, обворожительно улыбнулся девице в справочном, в ответ на что та снова надула губки и отвернулась, и, пройдя еще одним полутемным прохладным коридором, оказался в бедно обставленном кабинетике, единственное окно которого выходило на ухабистую немощеную улицу, к планировке и строительству которой финны явно не имели ни малейшего отношения.

Добрый доктор Савелий Степанович намылился было нырнуть за свой стол, где он привык восседать с начальственным видом, но Рублев бесцеремонно толкнул его на стоявшую возле двери застеленную простыней клеенчатую кушетку, какие встречаются еще в процедурных кабинетах тех поликлиник, что победнее, и сразу же наводят на мысль об уколах, клизмах и прочих неприятных и болезненных процедурах, связанных с процессом исцеления больных. Кушетка протестующе скрипнула, а доктор зашипел от боли, гулко ударившись затылком дощатую перегородку, оклеенную выцветшими, уже начавшими кое-где отставать, дешевыми желто-коричневыми обоями. Комбат запер дверь кабинета на задвижку.

– , Что вы себе позволяете? – возмущенно спросил Савелий Степанович.

Он пытался хорохориться, хотя и понимал, что дело плохо: этот медведь явно не собирался шутить и твердо намеревался узнать все, что ему нужно. Интуитивно главврач чувствовал, что Рублев не станет долго хитрить, расставлять ловушки и ловить его на противоречиях, как это принято у следователей в детективных романах. Похоже было на то, что он привык действовать другими, гораздо более простыми и эффективными методами. У доктора не возникало ни малейшего желания опробовать эти методы на собственной шкуре. Он не был ни профессиональным разведчиком в тылу врага, ни даже обыкновенным бандитом, и умирать под пытками за какую-то тысячу долларов не собирался. Рублев стоял над ним, читая по лицу доктора так легко, как если бы это была открытая книга с крупным шрифтом. Ситуация, в которую, похоже, угодил Французов, ему активно не нравилась, хотя до сих пор не было ясно, что это, черт побери, за ситуация. Комбат начал действовать, как всегда, не раздумывая и не взвешивая шансов на выигрыш. "Вот черт, – подумал он, – и это называется не влипать в истории!"

– Ну, – сказал Комбат, – я слушаю.

– Их было двое, – махнув на все рукой, заговорил главврач. – Один местный – Павел Кудинов, из автопарка, а второго я никогда раньше не видел. Здоровенный, стриженый. Видно, что качок, переставший следить за собой. Ну знаете, этот теперешний тип…

– Знаю, – кивнул Рублев, – мешки с салом.

– Ну, я не проверял, сами понимаете… У него еще не было правого глаза. Такая, знаете, черная повязка, как у пирата. Они пришли ко мне в воскресенье вечером прямо домой и предложили тысячу долларов. Этот одноглазый назвался Французовым и сказал, что ему нужно провести месячишко в обществе одной, как он выразился, цыпули, но так, чтобы об этом никто не знал у него на службе. Тут погранзона, так что никто не поехал бы его навещать, да и далеко, опять же… В общем, дело это, конечно, незаконное, но не убийство же, в конце концов, и не ограбление! И потом, тысяча долларов для меня – это большие деньги. Слишком большие, чтобы я мог отказаться. Он показал паспорт, я переписал все данные… Ну, вы понимаете, для карточки…

– Погоди, погоди, – перебил его Рублев, – какой паспорт? Чей?

– Да свой же, – ответил врач, – Французов Юрий, прописан в Питере…

– А фотография?

– Что – фотография? На фотографию я особенно не смотрел, я на них никогда не смотрю.

– Ну ясно, – сказал Комбат, – чего на нее смотреть? Ты на баксы смотрел, там портреты поинтереснее. Так вот, добрый доктор Айболит, просто чтоб ты знал: Французов не носатый коротышка и не разжиревший качок. Он выглядит, как.., ну, примерно, как я.

Смекаешь, чем твоя штука баксов пахнет?

– О черт! – бледнея сильнее прежнего, выдохнул доктор.

– Это точно, – согласился Рублев, – черт тебя попутал с ними связаться. Учти, если Французов выберется из этого говна живым, он непременно приедет навестить свою тетку, она у него здесь живет, неподалеку, и обязательно зайдет к тебе: надо же поблагодарить доктора, который так ловко починил ему ногу… Мне вот что интересно: а что ты собирался делать, если бы вдруг нагрянула проверка по вашей медицинской части?

– Позвонил бы Кудинову, – безучастно ответил врач, совершенно прибитый всей этой историей, в которую влип из-за собственной жадности, – надел бы на него разъемный гипс – есть у меня такой – и, положил бы в отдельный бокс, чтобы соседи по палате не болтали.

Проверка – ерунда. В конце концов, на то и медицина, чтобы спирт водился… Надо же было так вляпаться!

– Сочувствую, – без всякого сочувствия сказал ему Рублев. – На тот случай, если ты в этой переделке уцелеешь, запомни: никто никому не дает деньги просто так, их всегда приходится отрабатывать. Просто удивительно, как ты дожил до такого возраста и даже стал главврачом, не зная элементарных вещей.

Савелий Степанович только криво улыбнулся, а когда Рублев ушел, пожелав ему не болеть и напоследок крепко хлопнув дверью, поспешно заперся в кабинете и вынул из сейфа литровую бутылку с медицинским спиртом. Вода в графине была позавчерашней, желтой, на дне плавал мохнатый осадок ржавого цвета, но доктору было плевать на это.

Ему вообще было на все наплевать сейчас, кроме собственной жизни, за которую он впервые по-настоящему испугался.

После первого стакана его немного отпустило, и он длинно, витиевато выматерился, немедленно снова наполнив стакан. Через час он уже бродил по территории больницы, время от времени принимаясь хрипло орать комсомольские песни и лапая проходивших мимо медсестер. Проснулся он в половине пятого утра, ощущая невыносимое давление в мочевом пузыре, и едва не намочил постель от ужаса и неожиданности, обнаружив рядом с собой громоподобно храпящую Клизму. Уйдя облегчиться, доктор в постель не вернулся, но хватило и того, что уже случилось. Клизма забеременела и в свои полных пятьдесят четыре года на удивление всем родила здорового, крепкого телом, но скорбного главою дауна. Был страшный скандал, но в конце концов он сошел на нет, как сходит на нет все на свете. Зубодробительные подробности этого скандала настолько заслонили от Савелия Степановича все остальные проявления кипевшей вокруг жизни, что он начисто забыл и о Борисе Рублеве, и о "мертвой душе" – капитане Юрии Французове. Только иногда, вспоминая пережитый в этот день ужас, Савелий Степанович мрачнел и тихо радовался тому, что остался жив. Он благодарил за это судьбу, не зная, что благодарить следует бывшего командира десантно-штурмового батальона майора в отставке Бориса Ивановича Рублева.

Комбат без труда выпутался из лабиринта одинаково грязных и бестолково застроенных неказистыми домишками улиц, в котором пряталась больница, и снова очутился на набережной. Пройдя еще метров двести в сторону Манолы, он обнаружил по правую руку от себя огромные ворота из мятой, кое-где тронутой ржавчиной, небрежно выкрашенной в серый цвет жести. Ворота были распахнуты настежь, и в обширном дворе, расположенном за ними, виднелись заляпанные, видимо еще мартовской грязью, поношенные коробки нескольких "ЛиАЗов" и "ЛАЗов". Крыши у всех были изъедены коррозией, которую не брала никакая краска. Неподалеку располагались два целлюлозно-бумажных комбината, и, совершив пару рейсов в те края в дождливую погоду, автобус раз и навсегда приобретал такой вид.

Борис Иванович с самым деловым видом проследовал в ворота, игнорируя строгого вида табличку, извещавшую о том, что проход пешеходов через транспортные ворота строго воспрещен. Снедавшая Рублева смутная тревога к этому времени превратилась во вполне конкретное, острое беспокойство по поводу судьбы бывшего сослуживца и приятеля, явно попавшего в какую-то темную историю. Хуже всего было то, что вместе с ним, похоже, пропала и его жена, а значит, все это было не странноватой любовной интрижкой, а самой настоящей уголовщиной. Манипуляции с телефонным звонком и липовым переломом заставляли надеяться, что Французов еще жив, но Комбат понимал, что надо торопиться изо всех сил. Теперь бездетность четы Французовых, которые считали, что заводить ребенка им рановато, не раз вызывавшая беззлобное подтрунивание Рублева, оборачивалась великим благом. Всякий раз, слыша по радио или телевидению сообщения о погибших, похищенных и взятых в заложники детях, Рублев испытывал приступы удушающей бессильной ярости.

Пытаясь спасти попавших в беду взрослых, можно действовать, подчиняясь голосу рассудка, но дети… Тех, кто воюет с детьми, Борис Рублев готов был в буквальном смысле рвать в клочья голыми руками.

Его так никто и не окликнул. На территории автобусного парка было пустовато. Ему встретилась только невзрачного вида женщина лет пятидесяти в синем хлопчатобумажном халате, с виду похожая на уборщицу, да лохматый, увешанный репьями пес неизвестной породы, который лениво поднял голову и бросил на Рублева безразличный взгляд из-под днища проржавевшего до дыр автобуса, стоявшего на колодках в углу двора. Борис Иванович в нерешительности остановился посреди двора, ища, к кому бы обратиться с расспросами. Начинать с конторы ему не хотелось, потому что, как он заметил, в этом городе все просто Обожали спрашивать у незнакомых людей документы.

Вскоре он услышал доносившиеся откуда-то слева удары молотка по металлу. Звук раздавался из открытых настежь ворот одного из боксов. Там тоже стоял автобус, не то резервный, не то не ушедший в рейс из-за неисправности. Рублев оглянулся в поисках травинки, которую можно было бы пожевать (никотиновая зависимость давала себя знать, и теперь у него появилась привычка все время что-нибудь держать во рту), но не нашел и решительно направился к распахнутым воротам бокса.

В боксе было прохладно и сильно пахло солидолом, бензином, графитовой смазкой, железом и прочими вкусными вещами. Ориентируясь по металлическому тюканью и время от времени раздававшейся беззлобной ругани, без которой, как известно, русский человек не может справиться ни с какой работой, Комбат обошел автобус и заглянул в смотровую яму.

– Привет, – сказал он возившемуся у заднего моста человеку с испачканным отработанным маслом лицом и черными по локоть руками.

– Здорово, коли не шутишь, – не глядя на него, ответил человек и снова принялся тюкать молотком по зубилу, пытаясь сбить приржавевшую намертво гайку.

Комбат его то ли не интересовал, то ли он принял его за кого-то из своих.

– Слышь, друг, – сказал Рублев, – ты не в курсе, где сейчас Кудинов?

– Да в рейсе, где ж ему быть, – по-прежнему продолжая тюкать, ответил замасленный. – Пятый маршрут, на Алексеевку и обратно. А тебе он зачем?

Он перестал стучать и повернул к Рублеву потное, прочерченное темно-серыми полосами грязи и масла лицо. – Что-то я тебя, мужик, не припомню. Ты откуда взялся?

– От мамы с папой, – дружелюбно улыбаясь, ответил Рублев. – Смена во сколько кончается?

– Иди-ка отсюда на хер, – посоветовал его собеседник. – От папы с мамой… Хрен, блин, мамин. Вот к маме своей и иди.

– Зря ты так, – огорчился Рублев. – Ну чем уж я тебе так не понравился? Ведь ты же мне все сказал – и номер маршрута, и сам маршрут, а конец смены у тебя вдруг военной тайной сделался. И грубишь вдобавок, как невоспитанный мальчишка. Не боишься, что я тебя из твоей стрелковой ячейки вытащу и уши надеру?

Мужик в яме вдруг поспешно отшатнулся, схватив огромный разводной ключ и взяв его наперевес, как винтовку.

– А ну, не подходи! – выкрикнул он.

– Ты что, больной? – участливо поинтересовался Комбат.

У него начала затекать шея. Разговаривать, все время сидя на корточках и заглядывая под днище автобуса, было неудобно, да и сама беседа мало-помалу начала превращаться в глупейший скандал. Неизвестно было, за кого принял Бориса Рублева работяга с разводным ключом, но настроения конструктивно пообщаться у него явно не было.

– Штаны просуши, воин хренов, – посоветовал Рублев и, выпрямившись, пошел прочь от автобуса и с территории парка вообще.

Ближайшая остановка обнаружилась буквально в паре десятков метров от ворот автопарка На ржавом жестяном флажке, свисавшем с не менее ржавой перекладины, красной краской была выведена цифра 5 и даже что-то вроде расписания движения, так сильно пострадавшего от непогоды, что на нем невозможно было что-либо прочесть. Под флажком, лузгая подсолнухи, скучала крепкая старушенция лет семидесяти двух с дерматиновой хозяйственной сумкой на сгибе локтя, из которой торчали горлышки двух молочных бутылок и длинная, как конский орган размножения, французская булка Рублеву всегда было интересно, каким образом хранят эти ненормально длинные батоны те люди, кто не способен умять такой в один присест. Неужели режут на куски и кладут в хлебницу?

Старушенция смерила его любопытным взглядом, и Рублев почувствовал, что надо поздороваться: то, что это место именовалось городом, похоже, мало что меняло. Так он и поступил, и, как оказалось, не напрасно" старуха оказалась полностью в курсе расписания движения автобусов и, как показалось Борису Ивановичу, не только этого, но и вообще всего. Более того, она охотно делилась информацией, вполне, очевидно, довольная тем, что представился случай взять в оборот свежего слушателя.

От нее Комбат узнал, что вторая смена в автопарке только что началась и будет продолжаться до одиннадцати вечера; что по пятому маршруту сегодня, как обычно, ходит только один автобус, так что спутать Кудинова с кем-то еще у него просто не получится; что автобус должен быть минут через десять; что конечная остановка у него в Маноле, а другой конец маршрута расположен в Алексеевке, где стоит вертолетная часть; что Пашка Кудинов шалопай, бабник и каторжная морда; что отсидел он свои два года по хулиганке сразу после армии, а теперь вот вроде бы взялся за ум, но все равно колобродит и девкам проходу не дает, хотя живет на квартире у Нюрки Борисовой, вдовы сорока двух лет, которая и из камня сок выдавит, не то что из мужика, а вот поди ж ты, хватает его еще и на девок…

Очень интересный, но явно бесконечный монолог словоохотливой собеседницы Комбата был прерван появлением дребезжащего желтого "ЛиАЗа", который, тяжело приседая на ухабах и хлопая отставшими листами обшивки, как неопрятными крыльями, показался из-за поворота и с натужным ревом подкатил к остановке., С лязгающим скрипом открылись дверцы, и тут, к облегчению Рублева, выяснилось, что болтливая старушенция вовсе не собирается никуда ехать, а просто встречала здесь внучку.

Распрощавшись с ней, Рублев поднялся в автобус, чувствуя, как неприятно подаются под ногой прикрытые резиновым ковриком проржавевшие ступени, и огляделся в поисках кондуктора. Кондуктора не было видно, но тут он заметил, что водитель, обернувшись, выжидательно смотрит на него через окошечко в стеклянной перегородке, отделявшей кабину, три четверти которой занимал прикрытый кожухом двигатель, от полупустого салона. Рублев сунул в окошко какую-то мелочь, водитель принял ее и бросил в укрепленное на приборном щитке пластмассовое блюдце. Нерешительно взявшись за конец рулончика, свернутого из билетов, и глядя мимо Рублева, он спросил:

– Билет нужен?

– Билет не нужен, – сказал Комбат, – и сдача тоже не нужна. Нужно потолковать.

– На конечной, – спокойно бросил Павел Кудинов, закрыл двери и отъехал от остановки.

Комбат уселся на сиденье рядом с водительской кабиной и принялся разглядывать водителя. Смотреть на мелькавшее в просветах между деревьями слева море было гораздо интереснее, но сейчас Борису Рублеву было, к сожалению, не до красот природы.

Павел Кудинов был, что называется, кровь с молоком, лет тридцати двух, высокий, румяный, круглолицый, с уже наметившимся брюшком, с копной красиво вьющихся длинных русых волос и с подковообразными усами, достававшими до подбородка. К этим усам не хватало только бакенбард и расклешенных снизу брюк, пояс которых, по моде семидесятых годов, располагался не на талии, а гораздо ниже. Глаза у Кудинова были серо-зеленые, слегка навыкате, совершенно кошачьи, наглые. Эти глаза то и дело встречались с глазами Рублева в продолговатом зеркале, с помощью которого водитель наблюдал за салоном автобуса. В очередной раз поймав взгляд Кудинова, Рублев залихватски ему подмигнул.

Через одну остановку пассажиров, кроме Комбата, в автобусе не осталось. Насколько было известно Рублеву, до Манолы было еще две или три остановки. Кудинов погнал громыхающий автобус, не притормаживая на выбоинах, торопясь, очевидно, для того, чтобы выиграть время на разговор. Похоже, он увидел в Рублеве потенциального работодателя и не собирался упускать шанс срубить по-легкому лишнюю пару долларов. Добравшись до конца маршрута, автобус лихо развернулся и замер возле остановочного столба, тяжело вздохнув и заскрипев изношенными тормозами. Поднятое автобусом облако пыли улетело куда-то в сторону Финляндии, рассеиваясь по дороге. Рублев проводил его задумчивым взглядом и осмотрелся.

Теперь слева не было моря, оно спряталось за длинной, поросшей соснами песчаной грядой, на обращенном в сторону суши склоне которой, вытянувшись в редкую цепь, стояли дома. Напротив остановки на склоне стоял полуразрушенный дом, оставшийся, похоже, еще от финнов: сложенная из валунов коробка, в которой только оконные и дверные проемы были отделаны узким красным кирпичом, потемневшим от времени и непогоды. Неказистые соседние домишки, построенные из двух слоев досок, промежуток между которыми был заполнен песком, словно сторонились этого осколка прежних времен – расстояние от финской развалины до ближайшего соседа было никак не меньше пятидесяти метров. Место здесь, похоже, вообще не экономили. Скудная каменистая почва не способствовала развитию огороднических инстинктов, да и то, что здесь была погранзона, тоже, видимо, сказывалось. Как бы то ни было, но справа, на противоположной стороне дороги, домов вообще не было, а простирался заросший сорняками пустырь метров на двести пятьдесят, за которым стеной стоял лес. Рублев удовлетворенно хмыкнул: более удобного места для предстоящего разговора было, пожалуй, не найти. Даже если бы разговор пошел наперекосяк и закончился печально, никакой свидетель не смог бы потом описать Рублева детально – слишком велико было расстояние до ближайшего окошка.

Он увидел, что Кудинов, сев вполоборота в своем водительском кресле, выжидательно смотрит на него. Он уже вставил в свои пухлые губы сигарету и держал наготове зажигалку. Глядя на то, как он прикуривает, делает первую затяжку и выпускает в потолок кабины густое сероватое облако дыма, Комбат поймал себя на невольной зависти. Ему вдруг стало безразлично, что случилось с Юрием Французовым и его женой, захотелось просто остаться сидеть на этом неудобном сиденье, дать Кудинову снова отвезти себя в город, сесть во вечерний дизель, добраться до Питера, разыскать прямо на вокзале толкача – его просто не может там не быть! – отдать ему все деньги, все, что у него есть, и купить дозу.

Совсем маленькую дозу, чтобы хотя бы на время обмануть себя иллюзией тепла и света в этом чужом, холодном мире…

– Ну что, так и будем в гляделки играть? – поинтересовался Кудинов, стряхивая пепел с сигареты в открытое окошко кабины. Он, казалось, плавал за своей стеклянной перегородкой, как диковинная рыбина в аквариуме, а его голос доносился до Комбата словно бы издали и тоже странно плыл, раздваивался, дробился. – Если ты голубой, то я не по этой части. Эй, мужик, да что с тобой?

Рублев вздрогнул и сфокусировал взгляд, пытаясь вспомнить, где он и чего от него хочет незнакомый водитель автобуса. Каждая клеточка тела заходилась голодным криком, и Комбат знал, что этот голод не обманешь никакими слабыми растворами и символическими инъекциями. Его целенаправленно подсаживали на иглу, вводя лошадиные дозы героина, и любая попытка обмануть себя, подсунув пустышку воющему от ломок организму, была бы просто первым шагом к могиле. И то, что ломки теперь были скорее психологическими и почти не напоминали тот кошмар, который он пережил в тире у Подберезского, когда три дня просидел в одиночестве, прикованный наручниками к радиатору парового отопления, не имело ровным счетом никакого значения. Оступиться теперь было так же легко, как и прежде, и даже легче. Победив физическую зависимость, можно было легко уговорить себя, что один раз, одна-единственная доза, вовсе ничего не решит, не изменит…

– Извини, – сказал Борис Рублев Павлу Кудинову, – задумался. Давай выйдем, посидим на травке пару минут. Есть разговор.