Игра без правил

Глава 19

Олег Панкратов по кличке Рябой очень удивился, придя в себя. Он лежал на спине, раскинув руки, смотрел в низкое серое небо, похожее на долго пролежавший под дождем матрас, и удивлялся тому, что до сих пор жив. Последнее, что он запомнил, было мучительное ощущение удушья (воздух никак не хотел входить в отшибленные легкие), свирепое усатое лицо, склонившееся над ним, отведенная для удара рука и мысль "ну вот и все", успевшая промелькнуть в сознании прежде, чем погасло солнце.

"Жив, – с осторожной радостью подумал Рябой. – Или все-таки уже помер?"

Он осторожно согнул пальцы широко раскинутых рук, и они зарылись в скользкий сухой слой прошлогодней хвои, ощутили растопыренные чешуйки сосновых шишек. "Точно, живой, – решил он. – Хорошо за меня бабка молилась." Некоторое время он лежал неподвижно, боясь, шевельнувшись, обнаружить многочисленные раны, переломы и прочие болезненные увечья, нанесенные ему тем бешеным волком, которого на свою погибель привез сюда Кутузов. Несмотря на то что он некоторое время провалялся без сознания. Рябой отчетливо помнил все, что предшествовало его не слишком умному, хотя и безусловно героическому нападению на незнакомого фраера, в считанные секунды перестрелявшего всех, как целлулоидных уток в тире. Фраер действовал молча и сноровисто, как настоящий профессионал, и Рябой полагал, что если уж ему. Рябому, повезло выжить в этой мясорубке, то у него должен быть, как минимум, перелом позвоночника.

Он осторожно согнул правую ногу в колене, подтянул под себя руки и медленно сел, очумело тряся головой. Смешнее всего было то, что он, похоже, был цел и невредим, если не считать ушибленной спины и легкой головной боли. Олег Панкратов не был полным идиотом, и этот диагноз его очень обрадовал.

Радость померкла мгновенно, потому что развороченный автоматными очередями "Хаммер" все еще был здесь. Рябой понял, что очухался слишком рано и еще имеет все шансы отправиться на тот свет вслед за своими коллегами. Он бросил быстрый взгляд в сторону дома, но не увидел там ничего, кроме двух трупов: Кошелка мордой вниз загорал прямо на ступеньках, а Сало в одной кроссовке валялся слева от крыльца. Светло-серый бетон под ним намок и потемнел от крови, а босая нога была под неестественным углом задрана на крыльцо. "Может, он уже свалил? – подумал Рябой о странном посетителе, но тут же пресек опасный оптимизм в зародыше. – Как же, жди. Пешком он, что ли, ушел?

Машина-то стоит."

Визитер, конечно, мог уйти и пешком, тем более что "Хаммер" выглядел так, что ни один гаишник не удержался бы от соблазна тормознуть его и поинтересоваться, с театров каких великих сражений возвращается эта машина, но Рябой решил, что умнее будет вести себя так, будто этот здоровенный псих все еще где-то здесь.

Заканчивал он свои рассуждения уже в движении.

На четвереньках, по-крабьи метнувшись под прикрытие машины, он немного посидел там, собираясь с духом, а потом, перебегая от дерева к дереву, подался в сторону гаража. Гараж был пуст, но за ним можно было затаиться и, находясь в относительной безопасности, посмотреть, как станут развиваться события. Кроме того, насколько помнил Рябой, именно в гараже у Кутузова был один из его тайников, содержимое которого самому Кутузову теперь было ни к чему, а вот Рябому могло очень даже пригодиться.

На секунду им овладел соблазн добраться до крыльца, завладеть одним из все еще валявшихся там автоматов и посмотреть, какие дырки проделывают автоматные пули в одиноких героях, но он тут же взял себя в руки и отказался от этой вредной для здоровья затеи: успех был весьма сомнителен, а в случае неудачи памятника ему никто не поставит. Гораздо больше его интересовал тайник в гараже, о котором он узнал совершенно случайно, подглядев как-то раз за Кутузовым. Он был не настолько глуп, чтобы делиться своим открытием с товарищами, а в одиночку проверить тайник никак не удавалось, все время что-нибудь мешало. Сегодняшний случай, в принципе, был идеальным. Все помехи были устранены чужими руками, и на свете не осталось никого, кто мог бы взять его за глотку и спросить: "А кто прошмонал нычку в гараже?"

Через минуту пахнущая машинным маслом прохлада гаража приняла его как родного. Не теряя времени, Рябой нырнул в правую смотровую яму и принялся быстро ощупывать кирпичи, которыми были выложены ее стенки. Восьмой справа в третьем от верха ряду сидел неплотно и зашатался под рукой Рябого, как готовый выпасть зуб.

– Ага, – сказал Рябой, – вот ты где, сучонок!

Он осторожно подцепил кирпич кончиками пальцев, так, чтобы, Не дай бог, не затолкать его еще глубже, и потянул на себя. Кирпич с сухим скрежетом выполз из гнезда и со стуком упал на пол, выскользнув из пальцев Рябого.

В стене ямы открылось черное отверстие. Рябой облизал пересохшие губы кончиком языка и осторожно засунул руку в дыру. Он почти сразу нащупал пластиковый пакет и потащил его наружу, с радостью ощущая под тонким шелковистым пластиком прямоугольные знакомые контуры. Пакет был самый обыкновенный, зато внутри…

Внутри, по самой скромной оценке, было никак не меньше двадцати тысяч.

"Это у него, у козла кривого, было на карманные расходы припрятано, не иначе", – подумал Рябой и нервно хихикнул. Для Питера двадцать штук – не много, но, черт побери, не так уж и мало! Совсем не мало, решил Рябой, выбираясь из ямы с пакетом в руке и с блаженной улыбкой на губах. Особенно если деньги просто так свалились с неба, как божий дар. "Хорошо молилась бабка!" – снова подумал он.

Приблизительно с полгода назад, проходя мимо церкви (что это была за церковь и как она называлась, Рябой не знал и знать не хотел), он подал просившей милостыню старухе целый доллар. Старая кошелка обещала за него молиться, и теперь Рябой в стотысячный раз с гордостью вспомнил совершенный им великий акт милосердия. "Надо будет найти эту старую плесень и еще что-нибудь ей отстегнуть, – подумал он. – Выгодное, блин, дело."

Он так увлекся радужными планами, что начисто позабыл, где он находится, и пришел в себя, только дойдя до распахнутых настежь ворот гаража и увидев того здоровенного психа и бабу, которую они тут охраняли.

Оба садились в "хаммер" и, похоже, очень торопились.

Рябой замер, ощущая во рту железистый привкус адреналина. Мало того, что он забыл про этих двоих. Кроме них, существовали менты, а автоматную стрельбу никак не спутаешь с праздничным фейерверком в честь Дня Победы.

"День Победы, – подумал притаившийся в гараже Рябой, – с ума сойти! Кутузов до победы не дожил, не говоря уже про Сало и Кошелку. Похоже, праздновать мне придется в одиночку."

"Хаммер" зарычал, выбросил из выхлопной трубы облако сизого дыма и задним ходом рванул к воротам, вывалив их к чертовой бабушке с диким грохотом и лязгом. "Ну правильно, – подумал Рябой, – машина не своя, и ворота тоже, так почему бы не позабавиться? "

Когда рев двигателя затих в отдалении, он покинул укрытие и в раздумье остановился на подъездной дорожке. Ему вдруг пришло в голову, что не все так безоблачно, как ему показалось вначале. Пакет с долларами по-прежнему согревал душу, но, подумав о том, что мог рассказать незнакомцу Кутузов, Рябой вдруг ощутил себя голым и беззащитным. Он не знал, кем был этот человек: ментом, эфэсбэшником или просто действующим на свой страх и риск одиночкой, но он был очень опасен, особенно теперь, когда мчался в неизвестном направлении в машине Кутузова, напичканный взрывоопасной информацией и с освобожденной заложницей в придачу. Все это были, конечно, проблемы Стручка, но, когда Стручка накроют, вместе с ним возьмут и всех остальных, и кто-нибудь непременно вспомнит и назовет имя Олега Панкратова, надеясь скостить себе пару месяцев срока. Рябой презирал ментов, но при всем при том не сомневался, что при желании они умеют искать и находить. Знал он и то, что желание у них скорее всего будет: зацепив большое дело, грех не размотать его до конца, особенно если конец этот не в Кремле. В этом деле он – пешка, причем вовсе не проходная, а одна из тех, которые сметаются с доски в самом начале партии. Теперь, когда у него были деньги, Рябой совершенно не хотел идти за проволоку.

Залетного фраера надо было остановить.

Он скрипнул зубами, оглянувшись на лежавшие у крыльца автоматы. Человек крепок задним умом. Надо, надо было рискнуть и попытаться издырявить этого козла! А теперь ищи ветра в поле… Оставалось только сообщить обо всем Стручку и, затаившись, ждать решения своей судьбы.

Он нерешительно двинулся к дому, гадая, работает телефон или этот психованный налетчик догадался обрезать провода. Возникший в отдалении заунывный вой прервал его размышления и заставил торопиться. Сюда ехали менты, и были они уже совсем недалеко. Поплотнее закрутив горловину пакета, Рябой стрелой метнулся за гараж, отыскал неприметную калитку в дощатом заборе и нырнул в лес, от души надеясь на то, что менты не догадались захватить с собой собак. Через час он, потный и исцарапанный, вышел на шоссе и на попутной машине добрался до города. Разговорчивый водитель подбросил его до Московского вокзала, где он сдал свой пакет в автоматическую камеру хранения. Проверив, хорошо ли заперта ячейка и еще раз повторив про себя шифр, Рябой отправился искать телефон-автомат.

Петр Иванович Горохов, больше известный своим коллегам и подчиненным как Стручок, нервно закурил и отшвырнул зажигалку. Проехавшись по гладкой, как высокогорный каток, поверхности стола, зажигалка свалилась на пол. Стручок проводил ее невидящим взглядом, вслушиваясь в то, что сбивчиво бормотала ему в ухо телефонная трубка. Звонил один из людей Кутузова, и, судя по голосу, штаны у него были полны. Стручку даже почудилось на мгновение, что из трубки потянуло запахом свежего дерьма.

– Обгадился, мудак? – презрительно спросил он. – Говори помедленнее, что ты тараторишь? Кто там на вас наехал? Что он хотел? И вообще, где Кутузов? Почему я должен выслушивать какого-то барана, который двух слов связать не может?

Новопреставленный Кутузов был прав: в последнее время Петр Иванович Горохов все больше ощущал себя не столько Петром Ивановичем, сколько Наполеоном Бонапартом. Не конкретно Наполеоном, конечно, но, по крайней мере, личностью сходного масштаба. Этому способствовало все: успех в делах, солидный счет в швейцарском банке, росший как на дрожжах благодаря новым поступлениям, солидный офис, мягкое кожаное кресло, подобострастно-застенчивые улыбки ментов, когда те принимали от него незапечатанные хрустящие конверты… Он уверенно продвигался вперед, и никакие мелкие неприятности не могли сбить его с заранее выбранного курса.

Взятие под контроль боксерского клуба "Атлет" должно было положить начало целой империи. Горохова не волновали моральные аспекты этого присоединения: в конце концов, ни одно крупное состояние в мире не обошлось без парочки трупов, похороненных в фундаменте стройного здания межнациональной корпорации. Деньги, по-настоящему большие деньги, во все времена обладали чудесным свойством превращать отпетых негодяев и профессиональных убийц в уважаемых членов общества, а Горохов стоял в самом начале пути к большим деньгам и ступал по этому пути твердой ногой.

Он давно забыл, что такое страх, и теперь начавшие вдруг плодиться, как болезнетворные микробы в питательной среде, проблемы и неувязки лишь раздражали его, поскольку замедляли его плавное и стремительное движение к высотам успеха.

– Где Кутузов? – раздраженно повторил он в трубку. – Ты кто?

– Я Рябой, – ответил его абонент. – А Кутузов прищурил задницу.

– Что? – не поверил своим ушам Стручок. – Ты что несешь? Что ты гонишь, шестерка?

– Шестерка или нет, а говорю, что знаю, – ответил Рябой. Несмотря на серьезность положения и крутой нрав Стручка, о котором знали все, он чувствовал себя сравнительно комфортно – Стручок был далеко, а лежавший в ячейке камеры хранения пакет с деньгами помогал сохранять чувство собственного достоинства.

В конце концов, на Питере свет клином не сошелся, с деньгами можно неплохо прожить и в какой-нибудь Тьму-таракани и даже стать там не последним человеком. – Ты лучше перестань орать, а послушай, – посоветовал он Стручку.

Стручок на другом конце провода даже задохнулся от возмущения. Так с ним не разговаривал даже Кутузов, не говоря уже о Хряке и всех остальных. Такие слова в устах обыкновенной шестерки могли значить только одно: паршивец собрался отвалить и теперь напоследок решил сделать одолжение севшему в лужу боссу. "Ты у меня отвалишь, – подумал Стручок. – Обязательно отвалишь. Ногами вперед." Сейчас, когда он слушал этот спокойный, с блатной ленцой голос, ему казалось, что пришить обладателя голоса важнее, чем разобраться в обстоятельствах смерти Кутузова.

– Ладно, – сказал он, – слушаю. Говори.

– Кутузов привез на дачу какого-то мужика, – начал рассказывать Рябой. – Мы впустили машину, а потом Кутузов выпрыгнул и начал орать Кошелке и Салу, чтобы они стреляли. Они начали стрелять, только этот мужик не стал ждать, пока они в него попадут. Стреляет он, как Господь Бог – завалил всех троих с трех выстрелов.

– А тебя? – спросил Стручок.

Он на время забыл о том, что Рябого нужно наказать.

То, что рассказывал охранник Кутузова, было похоже на какой-то ночной кошмар или на бред наркомана. Впечатление усиливалось будничностью обстановки: на экране телевизора беззвучно шевелила губами молодая дикторша, за ночь с которой Стручок не пожалел бы сотни полторы, а в трубке слышался неясный шум, в котором то и дело можно было различить голоса и шарканье подошв.

Похоже, Рябой говорил с телефона-автомата, расположенного в каком-то людном месте.

– А про меня забыл, – сказал Рябой. – Ствола у меня не было. Ну, дал я ему ломом по башке, да он увернулся. Верткий, гад, видно, что тренированный.

Только пистолет выбил. Ну, он мне и вмазал. Очухался я, отполз в сторонку, гляжу – а он выходит из дома с этой бабой, которую мы тут караулили. Сели в машину и свалили.

– И что? – спросил Стручок, стискивая зубы так, что едва не перекусил фильтр сигареты.

– И все, – ответил Рябой. – Дальше менты подъехали, так что досматривать я не стал. А только кажется мне, что Кутузов успел ему много интересного рассказать, прежде чем ему дырка вышла.

– Так, – сказал Стручок. – Что за мужик?

– Да хрен его знает, – откликнулся Рябой. – Здоровенный такой, с усами. Куртка джинсовая, вся в кровище… Штаны почему-то заблеванные… Похоже, он Кутузовым вплотную занимался. На что у Сани морда была похожа – страх сказать. Я такого даже по телевизору не видел.

– Он что-нибудь говорил? – спросил Стручок.

– Нет, – ответил Рябой. – Он больше руками…

– Когда это было?

Рябой назвал время. Горохов посмотрел на часы.

С тех пор прошло уже почти три часа – вполне достаточно для того, чтобы его повязали, если Кутузов выдал хотя бы десятую часть того, что знал. Неужели не успел? Неужели налетчику нужна была только девка?

Зачем?

– Слушай, – сказал Стручок, – как тебе показалось: на мента он похож?

– Да нет вроде бы, – неуверенно ответил Рябой. – Если даже и мент, то действует не от конторы, сам по себе. Менты – они с мигалками, с дубинами, толпой…

Нет, – уверенно заключил он, – не мент.

– Не мент… – задумчиво повторил Стручок. – А кто же тогда?

– Может, знакомый этой бабы? – предположил Рябой. – Хахаль какой-нибудь.

– Может, и знакомый, – согласился Стручок. – Может, и бабы, а может, и мужика…

Его вдруг ударило изнутри. Он физически ощутил резкий безболезненный толчок, словно был единственным на свете беременным мужчиной, и теперь плод, который он вынашивал бог знает сколько месяцев, наконец решил пошевелиться. Если бы это было так, пришлось бы признать, что удар у младенчика, как у Пеле в расцвете карьеры: Стручок чуть не упал со стула и мгновенно покрылся испариной, впервые за долгое время ощутив, что такое настоящий испуг.

Словно наяву, он увидел полукруг немного растерянных лиц и двоих телохранителей, которые, кряхтя и багровея бычьими шеями, – не от тяжести, а от невозможности привычно, в голос выматериться – пропихивали в дверь огромную картонную коробку, глянцевую, скользкую, сплошь переливающуюся цветными картинками и иностранными надписями; вспомнил путаную благодарственную речь обалдевшего от привалившего счастья директора, а потом, в коридоре, где носились и орали, казалось, миллионы бешеных ублюдков, среди которых были и два его придурка, – строгое темное платье, выгодно подчеркивающее фигуру, красивое, очень живое лицо с бровями вразлет, ноги, удлиненные высокой шпилькой, – упасть можно… Один из телохранителей сочно причмокнул за спиной, а она только равнодушно скользнула взглядом и пошла себе по своим делам…

Петр Иванович Горохов вспомнил, где видел Ирину Французову, и понял, что та наверняка узнала его. Пока она сидела на даче у Кутузова, это было не страшно, может быть, именно поэтому он и не пытался точно припомнить обстоятельства их встречи. Но теперь, когда она свободна… "Благотворитель херов, – злобно оскаливаясь, подумал о себе Горохов. – Называется, подмазал… Давайте скажем "спасибо" преуспевающему бизнесмену и щедрому, душевному человеку Петру Ивановичу Горохову… Вот она, самореклама. Но кто же мог тогда подумать…"

Все дальнейшие ходы незнакомца, который шел по следу Стручка, были теперь ясны. Даже если Кутузов промолчал – а похоже, что промолчал, иначе я бы, Горохов, сейчас тут не сидел, – теперь его фамилия наверняка известны охотника. Фамилия и школа, в которой учатся дети. В такой ситуации всего остального не узнает разве что ленивый или от рождения неспособный сложить два и два. Значит, вечером надо было ждать гостей.

– Вот что, Рябой, – приказным тоном сказал Горохов. – Через час приезжай ко мне в "Олимпию". Будем отлавливать этого умника.

– Э, нет, – протянул Рябой. – Так не пойдет. Ты извини меня, Стручок, ты, конечно, мужчина авторитетный, но мне эта головная боль ни к чему.

– Слушай внимательно, – сдерживаясь из последних сил, сказал Стручок. – Покажешь мне этого фраера, получишь десять штук. Десять, ты понял? Покажешь, получишь бабки, и можешь быть свободен, я никого не держу. На твое место сотня дураков найдется, только свистни. Но, если ты вздумаешь от меня прятаться, я тебя, козла, с того света достану и наизнанку выверну. Ну, как тебе такой расклад?

– Десять штук? – глубокомысленно переспросил Рябой.

– Десять тысяч долларов США сотенными купюрами, – внес полную ясность Стручок. – Или могила неизвестного бандита.

– Замазано, – решился Рябой. – Предупреди охрану, я еду.

Закончив разговор, Горохов сразу же позвонил домой. У него теплилась слабая надежда, что охотник окажется те так быстр, как это представлялось его испуганному воображению. Он понял, что эта надежда рухнула, как только охранник снял трубку.

Голос у охранника был странный, словно он говорил с набитым до отказа ртом, и Горохов мог легко представить себе причины, которыми было вызвано это явление. Новый персонаж, внезапно возникший в самом центре событий, пер напролом, как тяжелый танк, оставляя позади дымящиеся руины, и очень напоминал в этом плане сидевшего сейчас в подвале Французова.

Продолжая сравнение с танком, следовало признать, что это был очень современный танк: скоростной, мощный и маневренный. Горохов понял, что остановить его будет непросто.

Да, сказал охранник таким голосом, словно перекатывал во рту горячую кашу, здоровенный мужик с усами был здесь, но уже ушел. Нет, сказал он, страдальчески кряхтя, никто не пострадал. Дети играют (Горохов скривился, представив эти игры), а Анна Павловна занимается с натурщицей (Горохов тихо выматерился в том смысле, что кое-кому давно пора кое-что зашить наглухо, залив предварительно цементом). Охранник не возражал, ему было не до этого и очень хотелось прилечь. Еще охранник сообщил, что у него забрали ствол и что в дверь без конца звонят соседи, интересующиеся, чью жену увел Петр Иванович. Горохов велел посылать соседей подальше, гнать натурщицу взашей и молить Бога, чтобы к моменту их встречи в доме был порядок, а он, Петр Иванович, успел достаточно остыть.

Сорвав на охраннике злость, Стручок с грохотом обрушил трубку на рычаги телефона и стал ждать Рябого, на всякий случай проверив, заряжен ли пистолет, и сняв его с предохранителя.

По шоссе, асфальтовой пуповиной связавшему две столицы, двигались две машины.

Движение, несмотря на праздник, было довольно оживленным. На таких трассах, как эта, оно не замирает никогда. Но две не старые еще иномарки умудрялись держаться вместе, как привязанные, сохраняя при этом огромную скорость. Дважды их останавливали гаишники, и оба раза, вручив рыцарям шоссейных дорог суммы, от которых те на время столбенели с выпученными глазами, водители возобновляли безумную гонку, наверстывая упущенное время.

Мощные двигатели, сконструированные именно для таких скоростей и давно соскучившиеся по настоящей работе, мерно гудели, рассекаемый воздух свистел, обтекая кузова. Порой, когда для обгона не хватало места, машины сворачивали на обочину, и тогда за ними вздымался огромный, до самого неба, шлейф поднятой бешено вращающимися колесами белесой пыли.

Восемь человек – водители и пассажиры этих несущихся с самоубийственной скоростью управляемых торпед – были чем-то неуловимо похожи друг на друга. Все они были сравнительно молоды и имели вполне респектабельный вид людей, находящихся на полпути к настоящему процветанию. В салонах обоих автомобилей пахло дорогим одеколоном и хорошим табаком. Говорили немного и в основном на самые общие темы: о погоде, о проносящихся мимо пейзажах, о курсе рубля, но больше молчали, покуривая, глазея в окна и иногда сменяя за рулем уставших от постоянного напряжения водителей.

Их объединяло многое, начиная с общего прошлого и кончая сегодняшней, тоже общей, спешкой. Они выглядели как бизнесмены, и у каждого действительно было собственное дело, приносившее стабильный и вполне законный доход, но только невнимательного наблюдателя смогла бы обмануть эта тонкая внешняя оболочка. Внутри каждой из этих привольно раскинувшихся на мягких сиденьях респектабельных фигур был, как стальной каркас внутри глиняной скульптуры, навеки заключен солдат.

Сидевший за рулем передней машины Подберезский усмехнулся и покрутил головой.

– Ты чего, Андрюха? – спросил его сосед.

– Да вот подумалось… Интересное дело: сколько лет прошло, а я чувствую, что как был, так и остался солдатом. Мне кажется, что у вас такое же ощущение.

– Точно, – подтвердил сосед.

– Ага, – сказали с заднего сиденья и продекламировали:

– Спи, старик, спокойной ночи, дембель стал на день короче.

– Вот-вот. Интересно, почему так получается? – продолжал Подберезский. – Ведь у других это не так.

Ну отслужил, и слава Богу, через пару лет уже только хохмы вспоминаются.

– Может, из-за Афгана? – предположили с заднего сиденья.

– Черт его знает, – пожал плечами Андрей. – Говорил я и с афганцами… Тут сложнее, конечно. Но все равно, у нас, мне кажется, все немного по-другому. Как будто мы и не разъезжались.

– Каждому кажется, что он какой-то особенный, – отозвалось заднее сиденье. – Иногда это прогрессирует, и тогда приезжают люди в белых халатах и надевают на тебя рубашку с дли-и-и-инными рукавами.

– Не скажи, – возразил другой голос на том же сиденье. – Что-то такое есть.

– Наверное, командиры были хорошие, – сказал сосед Андрея, задумчиво прикуривая сигарету. – Так хорошо нас воспитали, что мы до сих пор перевоспитаться не можем.

– Да, командиры были хорошие, – вздохнули на заднем сиденье. – Особенно комбат.

– Да, – повторил Подберезский, покрепче стискивая рулевое колесо, – особенно комбат.

– Может, тебя сменить, Андрюха? – предложил сосед. – Что-то тебя на лирику потянуло. Устал, наверное.

– Не надо, – качнул головой Подберезский, не отрывая глаз от дороги. – Успеешь еще. Лирика там или не лирика, а километров сто я еще пройду свободно.

Он обогнал шестисотый "Мерседес", никак не желавший сдаваться и уже минут десять раздражающе маячивший впереди. Его сосед, внезапно утратив респектабельный вид, вдруг высунулся из окна чуть ли не по пояс и показал водителю "Мерседеса" кулак с отставленным средним пальцем. Заразившись его настроением, Подберезский дал длинный гудок. В зеркале заднего вида он разглядел, как вторая машина объехала "шестисотый" и пристроилась ему в хвост, соблюдая железную дистанцию. Вскоре "Мерседес" окончательно потерялся где-то сзади, зато Питер значительно приблизился.