Игра начинается с центра

2.

Вратарь больше не нервничает. Он стоит в воротах, скрестив руки па груди. Классическая поза вратаря — полное спокойствие, полное презрение к противнику. Кажется, мяч у Маркина? Так и есть. На место! Маркин с правого края навешивает мяч на ворота. Отбить кулаком! Хорошо! А вы говорите — ветер. Мяч возвращается назад, Коля, твоя работа. Что там кричит Павел Матвеевич? «Шмелева, Шмелева». Все правильно, Беспрозванный понял — Шмелев взят вплотную.

Мои ворота — против восточной трибуны. На башнях большие черные нули: «Монолит» — 0, «Выстрел» — 0. На часах—сорок шесть, нет, сорок пять минут восьмого. Значит, играем пятнадцать минут. Да, ровно пятнадцать, вот и Картуз уходит с поля, так и не сумев сделать «голишко». «Внимание!» Кто это сказал? Как будто бы голос Кравченко. Ага, опять Маркин. Он бежит по центру, и мяч словно прилип к его ногам. Да, этот поопасней Шмелева. Колмаков режет ему путь. Успеет ли он?

Я даже не заметил, как и когда ударил Маркин. Я просто почувствовал, что мяч уже где-то в воздухе и идет на ворота. Бросок. Падаю, вытянув руки, на бок. Я не вижу мяча. Я только вижу, как бежавшие к воротам ноги в черно-оранжевых гетрах (кто-то из наших) переходят вдруг на медленный, понурый шаг. Я приподымаюсь на локте. Прямо передо мной восточная трибуна: на правой башне неторопливо поворачивается круглое окошечко, и на месте нуля выползает большая отвратительная единица. «Выстрел» — 1.

Я не чувствую себя виноватым: такой мяч взять невозможно. Я искоса поглядываю на Павла Матвеевича. Он стоит у самой лицевой линии: одной рукой держится за штангу, другой разминает папиросу. Бедняга! Тренеру всегда труднее, чем игроку, потому что игрок действует, движется, борется, а тренер только смотрит.

Смотрит, и ему, наверно, кажется, что ребята делают не то, совсем не то, что нужно.

Игра начинается с центра. Мяч верхом мотается через все поле — с востока на запад; с запада на восток. Это не очень опасно, но надо все время быть настороже. Вот! Снова Маркин режет угол с левого края. За ним вплотную, с искаженным от злости и желания догнать лицом Серб. Этот все полтора часа работает на совесть. Хоп! Ай да Серб! Отнял все-таки. Маркин сконфуженно разводит руками. Знакомый жест: развести руками, схватиться за голову — сколько раз это делалось на моих глазах и нашими и чужими. А Серб уже где-то возле штрафной «Выстрела». Он танцует с мячом, маленький, верткий, сущий бес. Мыльников бестолково прыгает рядом с ним, не соображает, чудак, что надо прежде освободиться от защитника. Не соображает или просто не хочет лезть в эту сиренево-оранжевую кашу, просто боится. И вдруг! Что это?

Свистка я не слышу — тут не то что свистка, а и самолета, пролети он низко, не услышишь — так бушуют трибуны. Но я вижу руку судьи, простертую, как у какого-нибудь древнеримского оратора, и рука эта указывает на центр. Значит, гол?.. Значит, 1:1? Да, конечно, круглое окошечко на левой башне поворачивается (мне кажется, что оно поворачивается слишком медленно) — и вот она— единица, единица, желанная единица... Запасные возбужденно переговариваются за моей спиной: «Жорж», «Нет, Серб», «Томилин, говорю я вам». Картуз, наблюдавший за игрой у ворот «Выстрела», торопливо бежит к нам по кромке поля мимо южной трибуны. Сейчас мы узнаем, кто забил гол.

Защитники наши пятятся назад, теперь уже «Выстрелу» начинать с центра. Не оборачиваясь, я спрашиваю:

— Кто забил?

— Мыльников... — голос Павла Матвеевича.

Я опять смотрю на часы: еще девятнадцать минут. Как много! На окошечках по-прежнему единицы. А с той стороны, там, где недавно были нули, уже, наверно, нацеплены невидимые пока двойки. Какое окошечко повернется раньше — правое или левое?

«Игорь, Игорь, Шмелева»... Это кричит Павел Матвеевич. Ах, этот Беспрозванный: бросился за Маркиным, а тот успел отдать мяч налево, и теперь Шмелев, почти с самого центра мчится на меня. Беспрозванный бежит за ним, тяжело дыша. Выбегать? Нет, мяч пока только в полуметре от Шмелева, выбегать нельзя. Я втягиваю голову в плечи, сгибаю колени. Вот сейчас он будет бить... И тут Игорь, сделав отчаянное усилие, достает Шмелева. Он достает его со спины, но выбить из-под его ног мяч он уже не успеет — это ясно. И тогда Игорь хватает Шмелева за фуфайку. Я понимаю его — это не умышленная грубость, не заранее обдуманный прием. Беспрозванный сейчас в том состоянии, когда забываешь решительно обо всем, кроме того, что нельзя, ни в коем случае нельзя дать противнику ударить по воротам. Шмелев с яростно искривившимся лицом рвется из рук Игоря, но тот точно в каком-то трансе держится за фуфайку мертвой хваткой — не уйти. Я выскакиваю вперед и беру мяч. Свисток. Что такое? Что такое, что такое... Одиннадцатиметровый, конечно же, этого следовало ожидать.

Только теперь Игорь отпускает Шмелева. Зрители в восторге, зрители почему-то очень любят, когда бьют пенальти, хотя это вовсе не самое интересное, в футболе.

Маркин выходит вперед, очень долго и тщательно устанавливает мяч — несложный психологический прием, рассчитанный на то, чтобы вратарь растерял в эти секунды все свое спокойствие, если вообще оно у него было. Позади, за Маркиным, уперев руки в бока, сопит Серб. Он, кажется, огорчен больше всех. Даже больше Беспрозванного.

Какой противный звук у судейской сирены! Маркин не спеша, боком подходит к мячу. Я внимательно слежу за его ногами. Он чуть-чуть семенит на месте, потом убыстряет шаг, правая нога его отстает, н-ну... Я падаю, мяч с легким шумом, с дуновением проносится надо мной. Гол!

Маркин неторопливой рысцой бежит к центру. Ватников выбивает мяч из ворот. Ах, будь оно все неладно. Я ведь точно рассчитал бросок: и высоту полета мяча угадал и направление. И всё-таки гол.

Наши кидаются в атаку. Коля Ватников, оставив свое место, уходит далеко вперед, на половину «Выстрела». Он в сущности играет сейчас по старой системе — три хавбека в одну линию. Все равно, как проигрывать — на один или на два мяча, но зато пока у ребят есть запал, есть злость, можно рассчитывать, что нам удастся переломить игру и сравнять счет. И психологически это тоже верно: хотя наш центр обнажен, тройка форвардов «Выстрела» все-таки оттягивается назад, поближе к своим воротам. Не Ватников сейчас держит центра нападения «Выстрела», а центр нападения держит Ватникова. А это уже на пользу нам.

Интересно, что сейчас говорят обо мне на трибунах. Иные, небось, ругают, иные соболезнуют: «Эх, мол, Андрей, Андрей, что же ты...» Удивительно, до чего фамильярен футбольный болельщик. Я помню, как однажды, выйдя после матча незамеченным из раздевалки — это еще до войны было,— услыхал спор: «Да, если бы Андрюха не пропустил второй мяч...» «А я вам говорю, что Андрюха не виноват, такие мячи вообще не берутся...» Я присмотрелся к говорившим: все это были люди солидные, немолодые, в шляпах, и ни одного из них я прежде в глаза не видел. А вот нате же, говорят обо мне, как о старом приятеле: Андрюха виноват, Андрюха не виноват, Андрюха, Андрюха...

Что там происходит на левом краю? Ватников подбегает к Мыльникову, что-то говорит ему, тот огрызается, потом не спеша, пожав плечами, переходит линию поля. Игра продолжается. Мыльников, глядя в землю, идет по беговой дорожке к тоннелю. Что с ним произошло? Судорога? Непохоже. Судья тоже не делал ему никаких замечаний. Может быть, трусы разорвал или бутцы развязались? Но это же легко поправимое дело, на это нужна минута, а он идет медленно, точно ему ни до кого и ни до чего нет дела и точно он не собирается возвращаться на поле.

Мыльников скрывается в тоннеле. Я вижу, что и Павел Матвеевич смущен; он торопливо сует в рот очередную папиросу, а сам напряженно смотрит: не покажется ли Мыльников снова. Ну и дела: проигрывая, за одиннадцать минут до конца, остаться без форварда. И ведь запасного выпускать больше нельзя.

А затем произошло то, что можно было предусмотреть, но нельзя было предотвратить. Словно тайные силы природы согласовали свои действия со Шмелевым, словно он заранее знал, что порыв ветра приостановит полет мяча к нашим воротам и заставит его неожиданно опуститься ему под ноги. Я стоял в воротах, уверенный в том, что мяч перескочит через перекладину, но он, встретив на своем пути тугой поток воздуха, почти отвесно скользнул вниз, и Шмелев, бывший неподалеку, несильным ударом направил его в угол. В падении я успел только коснуться мяча пальцами и сейчас же грохнулся оземь, и Павел Матвеевич в сердцах сам сквозь сетку ткнул мяч носком ботинка, и мяч неторопливо покатился из ворот. Три — один! Не нужно даже смотреть на башню. Три — один!

Мы уходим с поля усталой, развинченной походкой. «Сиреневые» тоже не торопятся, но совсем по другой причине. Победителю нет расчета покидать поле вместе с побежденными; если круг почета положено совершать только обладателю кубка, то почему бы после выигрыша рядового матча первенства не назвать путь от центра поля до тоннеля «прямой почета»? И Ватников ускоряет шаг: ребята из «Выстрела» заслужили аплодисменты, пускай получают свое.

Я спрашиваю у Жоржа, который идет позади меня:

— Что случилось с Мыльниковым?

Он отвечает шёпотом:

— Николай выгнал.

Капитан удалил своего же игрока? Удалил в тот момент, когда счет для нас был проигрышный? Это первый случай на моей памяти.

Моясь под душем, я стараюсь осмыслить происшедшее. Имеет ли право кто-нибудь обвинять меня в том. что матч проигран по моей вине? Могу ли я сам упрекнуть себя в этом? Да что сам! Вот ведь и Серб, который бывало даже после выигрыша всегда отыскивал повод, чтобы упрекнуть меня в ошибке, которая только случайно, по его мнению, или благодаря вмешательству защиты не завершилась голом,— даже Серб и тот, при всей своей придирчивости, не говорит мне сегодня ни слова в упрек. И может ли быть иначе? Кому, к примеру, придет в голову требовать от вратаря, чтобы он непременно брал пенальти? Можно иной раз на счастье отбить, но это такое счастье, которое нужно скорее искать в ногах того, кто бьет пенальти (для него, конечно, это счастье оборачивается несчастьем), чем в руках вратаря. Тем более, что, по теории, «одиннадцатиметровые» вообще не берутся.

— Все три мяча были безусловными,— сказал Коля Ватников, желая, должно быть, утешить и ободрить меня.

Но меня не нужно было ободрять. Я и так знал, что дебют оказался удачным. Мой дебют. Несмотря на проигрыш. Несмотря на уныние ребят. Несмотря на скорбную физиономию Павла Матвеевича. Чорт возьми, для меня это было нечто большее, чем календарная игра первенства. Кто спорит: лучше, если бы мы выиграли. Но тут уже пусть расстраиваются форварды. Пусть погрустят немного защитники. Пусть кусают себе локти хавбеки каждому — свое.

— Защитнички,—бормочет Серб, с ожесточением намыливаясь.— Защитнички тоже. Играть не умеют, так за фуфайки хватают. Ты зачем его схватил?— неожиданно выкрикивает он.

Беспрозванный мычит в ответ что-то нечленораздельное.

— Ну, теперь на завод не показывайся,— говорит Жорж.— Да что на завод! Я вот думаю, как бы к автобусу черным ходом пробраться, чтобы не заметили. Хотя все равно, завтра ведь воскресенье. Хозяин приедет, будет нам на орехи.

Когда я возвращаюсь из душевой, в раздевалке уже столько людей, что не протолкнуться; руководство «Монолита», мастера, разные высокопоставленные болельщики, журналисты. Один высокий лысоватый человек в очках привлекает мое внимание. Он суетится больше всех, подходит к игрокам, запросто заговаривает, расспрашивает сочувственно.

— Коля,— обращается он к Ватникову,— объясни, пожалуйста, что произошло с Мыльниковым? Мы все ничего не понимаем.

Ватников мнется, ему, видно, не хочется говорить об этом здесь.

— Мыльникова я удалил с поля,— наконец говорит он. И, чтобы прекратить дальнейшие расспросы, добавляет:— А ты приезжай завтра к нам на завод погостить денек, вот и потолкуем.

Конечно, Ватников приглашает гостя не в цеха. К нам на завод — это значит к нам за город, в рабочий поселок «Монолита», в лес, где по соседству с многоэтажными каменными корпусами разбросаны между соснами уютные маленькие коттеджи, где путь от заводского дома отдыха, в котором мы живем, до местного стадиона, на котором мы тренируемся, отнимает двадцать минут ходу спокойным шагом и где над тонкой, вонзенной в небо заводской трубой вечно курчавится синеватый с серой опушкой дым.

— Завтра?—Лысый задумывается.— Пожалуй, в самом деле приеду, я у вас с прошлого года не был.—Он подходит ко мне.—Привет, Балмашев. Не узнаешь? Э, брат, стыдно: я о тебе сколько хорошего писал, а ты меня даже признавать не хочешь. Глассон.

Ага, Глассон. Журналист. Теперь понятно. И голос его теперь я тоже узнаю: это он разговаривал с Кравченко в коридоре перед началом матча.

—- Привет,— говорю я.— Уже вспомнил.

— Ну, то-то. Поздравляю, старина, с боевым крещением. Или лучше сказать — с боевым «мячением», а? Давай лапу. Знаю, знаю, что ни в чем не виноват, потому и поздравляю. Слушай, я тебя вот о чем просить хочу. В будущую субботу «Выстрел» играет с ленинградцами — ты бы написал для нас отчетик, а? Я за тобой на машине заеду, после стадиона — ко мне в редакцию, а потом опять на машине отправлю. По рукам?

— Ладно, — говорю я.

После таких поздравлений отказываться неудобно.

— Ну и прекрасно...— Глассон уже трясет руку Павлу Матвеевичу.— Ничего, Паша, не расстраивайся. Впереди еще двадцать пять игр.

Я выхожу из раздевалки, и тотчас же стая мальчишек и подростков с криками — «Балмашев, Балмашев, качать его»—набрасывается на меня. Какой-то малец, ухватив меня за ногу, хлопает восторженно по чемоданчику: «Молодей, Андрюша». Это ему-то я Андрюша, а? «Не надо, ребята»,— прошу я. Наивная просьба! Дрыгая ногами, я взлетаю в воздух — раз, потом другой, третий. И до чего сильны чертенята, запросто подкидывают семьдесят пять килограммов живого веса и бережно ловят и опять подкидывают. Я люблю футбольных мальчишек. Может быть, потому, что сам я когда-то также бегал на матчи и также дожидался после окончания игры выхода Селина или Канунникова. А сейчас эти ребячьи восторги мне почему-то особенно приятны.

Я с трудом освобождаюсь от мальчишек. Надо пробиваться к автобусу. Кто-то язвительно говорит сзади: «Качайте его, качайте. Есть за что качать, три штуки проглотил. Качайте». Это наш. По тону слышу, что наш: недоволен проигрышем.

Другой голос, помоложе, спрашивает возбужденно: «А Мыло? что случилось с Мылом? Какой гол забил, а? Почему он ушел?» Вот как! Оказывается, Мыльников стал уже «Мылом». Впрочем, эту слабость болельщиков—укорачивать фамилии игроков—я понимаю: крикнуть на одном яростном дыхании — «Мыло, давай!»—нетрудно, а «Мыльников, давай»— уже неудобно, такую фразу не выкрикнешь одним духом.

Я замечаю, что Петр Томилин, стоя у автобуса, оживленно разговаривает с какой-то девушкой. До чего знакомая девушка. Где только я мог ее видеть? Ах, да, это ведь она подносила мне цветы перед началом матча. Ну, конечно, же: светлошоколадный костюм. Я пытаюсь рассмотреть ее, но сделать этого не успеваю, сзади слышится шипение Серба:

— Полезай же. Чего стал?

— Серб, Серб,— кричат мальчишки. — Серб, эх, ты, чего ж гол не забил?

Серб, кряхтя и бормоча что-то под нос, втискивается вслед за мной в автобус. Мыльников уже там. Он не смотрит на нас.

Я спрашиваю Томилина (он теперь тоже здесь):

— Что это за девушка, с которой ты разговаривал?

— Эта? Сестра. А что, понравилась?

Серб фыркает. Я ничего не отвечаю. Томилин говорит:

— Она завтра, наверно, приедет к нам.

— Поехали! — кричит Павел Матвеевич.— Все здесь? Поехали!

Автобус трогается с места и выезжает из ворот стадиона, но мальчишки долго еще бегут за нами.