Игра страсти

В более спокойные времена Фабиан возвращался на лоно природы, которая никогда не была навязчивой. Она являлась к нему в виде зеленой лесной полосы, ароматов леса, невысокого кустарника, окаймлявшего берег озера, наполовину исчезнувших следов колес на грунтовой дороге.

В другие дни, наполненные суетой, его утешал город. Приезжая туда, Фабиан медленно ехал по улицам, разглядывая тротуары, аллеи и скамейки в надежде увидеть одинокую женскую фигуру. Его мог возбудить как локон волос за девичьим ушком или очертания бедер, так и звук ее голоса, то, что и как она говорила ему в ответ. Она должна была оказаться молодой, высокой, стройной, длинноногой, с большими глазами и густыми волосами, крупным ртом, отдающей себе отчет в том, какое впечатление она производит на мужчин своей фигурой и походкой.

Она должна была понимать, что он может предложить ей лишь союз на ночь, один уикенд, в крайнем случае встречи в течение нескольких вечеров. Человек, привыкший к просторам полей и дорог, чей образ жизни был связан с резкими переменами и переездами, Фабиан не мог позволить себе надолго задерживаться в городах. Он отыскивал себе партнерш со столь же непостоянной, жадной натурой, как и у него самого, которые, как и он, были готовы легко сблизиться, а затем так же легко расстаться.

Однажды вечером, сидя в баре, Фабиан встретился со старым знакомым, известным спортивным телекомментатором, который время от времени приглашал его выступить в своей программе для обсуждения различных состязаний по поло или конному спорту. Стивен Гордон-Смит, которому недавно перевалило за пятьдесят, был красивым господином с мужественным голосом, жестами и внешностью, с той непосредственной, открытой манерой, которая свойственна людям его профессии. Они оба собирались выпить, как вдруг в дальнем углу бара Фабиан заметил двух молодых женщин, с которыми познакомился еще в начале того года. Это были модели, работавшие у владельца фабрики по пошиву одежды и жившие в пригороде Нью-Йорка.

Фабиан знаком пригласил их к столику и, когда они подошли к ним, представил их Гордон-Смиту. Обе женщины были латиноамериканского происхождения, лет двадцати с небольшим — темноволосые, исполненные женственности и жизнерадостные, с крупными, но красивыми чертами лица и выразительными глазами. Высокие и стройные, они гордились тем, что у них большие груди, тонкие талии и тугие ягодицы.

Гордон-Смит не скрывал удовольствия, которое получил от знакомства с девушками, в особенности с Дианой — той, что посмелее, открыто флиртовавшей с ним. Фабиан заметил, что восхищение его друга усиливается, и, когда ее подруга поднялась из-за столика (у нее была деловая встреча), Фабиан тоже покинул бар.

Три или четыре недели спустя, после интервью по поводу турнира памяти Юджина Стэнхоупа, Гордон-Смит пригласил Фабиана на ужин и признался, что почти постоянно встречается с Дианой и намеревается взять отпуск, чтобы освободиться от работы в телекомпании — и жены — и попутешествовать в компании с Дианой.

Фабиан, знавший, сколь строги порядки в крупнейших телекомпаниях, был удивлен решением друга. Оно показалось ему особенно странным ввиду нежной привязанности Гордон-Смита к своей жене Эмили, на которой он был женат больше двадцати лет. Фабиан однажды встретил Эмили и двух их дочерей, когда они сопровождали Гордон-Смита на чемпионат по поло, устроенный Айви-колледжем во время недолгого пребывания Фабиана в нем в качестве тренера.

— Насколько хорошо ты знаешь Диану? — осторожно спросил Фабиан.

— Настолько, насколько мужчина может узнать женщину, — широко улыбнулся Гордон-Смит, посмотрев на него по-свойски.

— Много ли она рассказывала тебе о своей жизни?

— А что ей о ней рассказывать? — отвечал телекомментатор. — Не забывай, ей всего двадцать четыре.

— И что за жизнь у нее была? — все тем же небрежным тоном продолжал расспрашивать его Фабиан.

— Разве она сама тебе ничего не говорила? — пожал плечами Гордон-Смит. Прошлое Дианы не очень-то его интересовало.

— Когда я знакомил вас, — возразил Фабиан, — рассказывать семейные истории было некогда.

— Видишь ли, Диана покинула Эквадор — а может, Никарагуа? — незадолго до одного из тех государственных переворотов. Тогда-то их семейство и разорилось, и она эмигрировала сюда вместе со своей теткой, — терпеливо объяснял Гордон-Смит. — Немного позанимавшись с частным учителем, она освоила язык, затем работала в салоне красоты. Потом была занята в модельном бизнесе, работала не то координатором, не то моделью. — Гордон-Смит умолк на полуслове, с удовольствием сменив тему, и протянул руку к кейсу. Перед взором Фабиана появилась целая папка глянцевых, аккуратно наклеенных на картон фотографий. Диана улыбалась ему с цветных и черно-белых снимков.

— Разве она не прекрасна? — восторженно воскликнул Гордон-Смит, разложив на столе фотографии.

— Да, в самом деле, — согласился Фабиан. — В какую эффектную даму она превратилась!

— На своем веку я повидал немало женщин, — перегнувшись к нему через стол, сказал тележурналист, — но ни одна женщина не доставляла мне столько удовольствия. — Он с решительным видом показал на фото Дианы.

— Она понимает тебя? — продолжал допытываться Фабиан.

— В сексуальном смысле нет ничего такого, чего бы она не знала обо мне. Ничего! — Допив свой бокал, он потянулся за другим, который поставил перед ним официант. — Мы такие открытые друг перед другом, такие раскрепощенные.

— И сколько времени ты намереваешься оставаться с Дианой? — спросил Фабиан, скрывая свое смущение.

— Диана заставила меня понять, какой серой жизнью я жил до этого, — выделяя каждое слово, отвечал Гордон-Смит. — Теперь я хочу все изменить. — Он умолк, затем бросил на Фабиана взгляд, в котором были вызов и в то же время просьба о поддержке. — Даже если мне придется порвать с прошлым.

— А как твоя семья?

— Девочки уже взрослые, — отмахнулся Гордон-Смит. — Что касается Эмили… — Помолчав, он продолжал: — Эмили, как и я, вольна в своих поступках.

— А служба?

Ежась под испытующим взглядом приятеля, Гордон-Смит отвечал:

— Служба не имеет никакого отношения к моей жизни до тех пор, пока она остается моим личным делом.

Понимая, что он не вправе скрывать то, что ему известно, Фабиан осторожно заметил:

— Диана своеобразный тип.

— Она любит везде бывать, любит путешествовать, — снисходительно улыбнулся Гордон-Смит. — На прошлой неделе она отвезла меня аж в Майами, чтобы она могла там позагорать и покрасоваться в таком виде. Пожалуй, я побывал чуть ли не на всех дискотеках. — Смеясь, он поднял глаза и увидел странное выражение на лице Фабиана. — Ты знаешь о Диане нечто такое, что скрываешь от меня? — неожиданно резко спросил он.

— Она транссексуал, мужчина, — спокойно ответил Фабиан.

Гордон-Смит обеими руками стиснул его кисти.

— Она кто? — хрипло закричал он на весь ресторан. — Что ты сказал?

— Диана транссексуал — мужчина, переделанный в женщину, — не меняя тона, сказал Фабиан, высвобождая свои кисти из рук приятеля.

— Ты это выдумал, — пробормотал побледневший Гордон-Смит. — Иначе не может быть. Я знаю Диану. Я спал с ней. Если я вхожу в нее, то понимаю, что это женщина.

— Некоторое время назад Диану прооперировали, — объяснял Фабиан. — Операция изменила ее внешность и половые органы. В сексуальном смысле она стала женщиной.

— Откуда тебе это известно?

— Когда я с нею познакомился, большинство ее друзей и не пытались скрывать, кто она такая, — отрезал Фабиан. — Но оказаться на твоем месте я бы не желал.

Движения Гордон-Смита стали вялыми. Он сразу как-то осунулся, постарел.

— Почему ты не сказал мне этого раньше, когда знакомил с ней? — недовольно спросил он.

— Это было бы несправедливо, — сочувственным тоном проговорил Фабиан. — К тому времени, когда ты с ней познакомился, в течение нескольких лет психологически и физически она была уже женщиной. Она убедила в этом себя и окружающих.

— Почему же ты сообщаешь мне об этом именно сейчас?

Фабиану хотелось дать такой же точный ответ, каким у него выходил удар по мячу.

— Может, это и несправедливо. Но большинство тех лиц, которые следят за соблюдением законов, шпионят за тобой, доносят о каждом твоем шаге. Ты связался с женщиной, которая, согласно закону о бродяжничестве, действующему в этой стране, может быть задержана, оштрафована и даже заключена в тюрьму как ТВ — трансвестит, хотя она уже не является таковым. Я подумал, что тебе следует это знать.

— Я уже вижу газетные заголовки, — сказал после долгого молчания Гордон-Смит. — «Один из ведущих ТВ-комментаторов в объятиях ТВ. — Немного подумав, он спросил: — Скажи мне, Фабиан, не означает ли то, что я получал такое удовольствие от общества Дианы, что я и сам ненормальный? — Вопрос прозвучал с профессиональной отстраненностью.

Фабиан посмотрел на друга, сидевшего напротив.

— Сомневаюсь, что когда-либо принималось судебное решение относительно того, что следует понимать под понятиями «мужчина» и «женщина», — проговорил он сочувственно. — Если даже закон не определил эту разницу, то ты не сможешь ее определить и подавно.

Некоторым транссексуалам — мужчинам, окончательно превратившимся в подчас очень красивых женщин, — был знаком уют дома на колесах, принадлежавшего Фабиану. Одна из них жаждала проверить на его владельце свои новообретенные женские чары. Вторая хотела усилить и без того сильно выраженную женственность, предлагая Фабиану испытать ее в любовных играх вместе с еще одним мужчиной. Третья решила проверить себя, организовав встречу с Фабианом, разделив его общество с обычной женщиной.

Одной из них была Мануэла. Всякий раз, как он видел ее, взволнованный ее красотой, он испытывал душевное смятение, похожее на то, какое, вероятно, испытал и Гордон-Смит, когда правда о жизни Дианы заставила его проанализировать и собственную жизнь.

Мануэла вошла в жизнь Фабиана, вращаясь в среде транссексуалов. Она была подругой другого транссексуала, который уже прошел путь до полного превращения в женщину. Тот однажды попросил Фабиана сопровождать его к врачу. Во время этих визитов он получал регулярные гормональные инъекции. Представляя Мануэлу Фабиану, его «подруга» сказала ему, что Мануэла, в отличие от нее самой, видоизменилась лишь наполовину. Груди у нее увеличены посредством гормональной терапии и хирургического вмешательства, адамово яблоко устранено, а кожа подверглась полной эпиляции. Однако она все еще не желала или была не готова к полному превращению в женщину. Мануэла покраснела, заикаясь, назвала свое имя и, смущаясь, но ни слова не говоря, позволила Фабиану оценить ее чувственное лицо, гладкость шеи, девичьи груди, поразительной красоты талию, бедра и ноги.

Ей было лет двадцать пять, она работала в крупной аптеке, принадлежавшей ее родителям. С подросткового возраста она считала себя женщиной, против чего они не возражали. Чтобы сохранить ее тайну, их семейство переехало в другой город, где Мануэлу знали бы как молодую женщину. Как признавалась Фабиану Мануэла, в ее жизни были продолжительные периоды, когда ее мучила анатомия, поскольку ее мужские органы бездействовали. Тогда-то она и подумала о полном превращении в женщину. Хотя она жила как женщина и желала вступать в половые отношения лишь с мужчинами-гетеросексуалами, Мануэла уверяла его, что желание и оргазм она будет испытывать, лишь сохранив свой мужской орган. Она полагала, что большинство полностью трансформированных транссексуалов испытывают ослабленное половое влечение и редко, а то и никогда не испытывают оргазм. Пол в них как бы дремлет.

Мануэла рассказала Фабиану о том, как, находясь в обществе мужчины, не знавшего о ее двойственной натуре, который был увлечен ею или сам увлек ее, она прибегала к разнообразным хитростям, чтобы скрыть свою подлинную сущность. С помощью клейких лент и пластырей, даже корсетов она прятала свой член, складывая и плотно прижимая его к телу. Во время любовных игр, утверждавших ее женственность и красоту, она прибегала к самым невероятным приемам, к примеру, заявляла о том, что у нее менструация, лишь бы не раздеваться полностью в присутствии возлюбленного. Когда же он был пьян или разгорячен, она могла предложить ему груди, рот или какой-то иной способ любви, чтобы он подумал, что овладел ею полностью.

Она призналась, что такие ласки были возбуждающими, льстящими ей и усиливали в ней ощущение себя как женщины, но признавалась, что зачастую они не удовлетворяли ее, вызывая лишь лихорадочное и бесплодное ожидание.

Бедственное положение Мануэлы в глазах Фабиана отражало ту двусмысленность, жертвой которой он становился, входя даже в самые непродолжительные отношения с женщиной-транссексуалом. Он колебался, не зная, что предпочесть — такую любовницу, которая подверглась окончательному превращению, правда отчасти утратив при этом пылкость, или же такую, которая, как Мануэла, сохранила всю страстность ценой отказа от реальности иного пола.

Фабиан убеждался в том, что Мануэла вызывает восхищение. То, что ему казалось его причиной, было ароматом ее заряженной женственности: ее черты, формы тела, голос, грим и одежда — всем своим существом она старалась усилить свою привлекательность как женщина. Его приковывала к себе ее юная чувственность, всегда пронизанная особенным ароматом, которая сочеталась с выражением этой нарочитой чувственности — женственностью в стадии становления. Намекнув на то, что она отыщет в нем уязвимое, слабое место, Мануэла обещала открытие неизведанных, новых и тем более желанных для него ощущений. Никогда ее мнимая женственность, утверждение, что она принадлежит к нежному полу, не заслоняли от него того факта, что она остается мужчиной, и, однако, эта двойственность не тревожила его. В своем караване — этом доме на колесах, в интимных покоях своей персональной крепости — он мог без помех наблюдать, оценивать и размышлять над загадкой собственной личности — изгоя из клана крестоносцев, инквизиторов и цензоров, наблюдающих за сексуальными нравами.

По пути в город Фабиан обычно звонил Мануэле, и она устраивала так, чтобы освободиться от работы в аптеке. Приехав, он, как правило, оставлял свой караван неподалеку от парка. На следующий день Мануэла, получавшая удовольствие от поездок верхом, находила его в тот момент, когда он прогуливал своих пони.

Вечером, захватив с собой чемодан с вещами для ночлега, она приходила к нему в гости. Ее появление в тесных дверях его дома на колесах всегда было для него событием: шорох платья, грациозная походка знающей себе цену женщины, которая, подобно балерине, влетала на крыльях или же входила, словно модель на подиум во время показа мод. У нее вошло в привычку, прежде чем подняться в альков, посидеть с напитками в гостиной каравана. Во время таких эпизодов Мануэла была беспокойной, даже раздражительной. Пока они разговаривали, она расхаживала по комнате, перелистывая какой-нибудь журнал о конном спорте, лежавший у него на полке, затем швыряла его прочь. Иногда в бронзовых деталях или зеркале на стене она видела свое отражение, и тогда она тотчас поднимала руку, чтобы поправить прическу, изучала грим, поправляла складки блузки, ниспадавшие на шею и плечи. Ей всегда хотелось произвести впечатление на Фабиана своими успехами в качестве представительницы прекрасного пола, усовершенствованием своей красоты и женственности. Ее присутствие непременно ощущалось в комнате: натура страстная, она носилась взад и вперед, словно подхлестываемая копной своих роскошных волос, из-под одежды виднелись очертания ее великолепных плеч и бедер. Снаружи царила тишина: город, деревья, его дом на колесах были островками в темном океане. Лишь вдалеке горела оранжевая нить огней, словно петлей стягивавшая парк.

Вскоре Фабиан просил Мануэлу подняться к нему в альков. Поднявшись, она подливала себе в бокал, в последний раз прихорашивалась перед зеркалом и шла наверх первой. Идя следом за ней, он любовался безупречными линиями ног, изысканным изгибом бедер, чувствуя, как его охватывает неистребимое желание.

Оказавшись в алькове, Мануэла садилась на край постели, выставляя напоказ свои длинные ноги. Она распускала свои пышные волосы, падавшие ей на плечи. Когда он протягивал руку, чтобы погладить их, ему приходило в голову, что волосы, так же как кожа, зубы и ногти, не имеют половых различий. Их текстура, форма и цвет в равной степени придают красоту как мужчине, так и женщине.

Теперь, как и прежде, она продляла эту фазу их встречи, позволяя ему любоваться красотой ее лица, готовая ублажить его, в то время как остальная часть ее существа была спрятана под одеждой: дразня его, она знала, что ему непонятно, вызвано ли возбуждение, отразившееся на ее лице, реакцией ее собственного тела.

Он мог обладать ею, убеждал он себя, так, как ему хотелось, на условиях, которые были установлены ею самой, чтобы доставить ему удовольствие как мужчине — одному из тех существ, от которых ее отделяла новообретенная женственность, дух ее собственного мира. Фабиан понимал: отдать ему большую часть себя, предложить все свое тело, означало бы для нее отдать меньше того, что она считала своей сущностью, что больше всего любила в себе.

Однако если он и возбуждался ее красотой, ароматом ее женственности, то лишь потому, что ждал, когда она, перестав быть пассивной, поощряемая его волнением, сама захочет овладеть им.

Следовательно, он должен был почувствовать в ней то движение, сознавая, что узкая полоска ткани — всего лишь фиговый листок, скрывающий ее тело, — была единственной преградой, отделяющей ее от него. Она отвечала ему просьбой, чтобы он притушил освещение в алькове, где только зеркало могло быть свидетелем ее наготы, и после некоторого колебания снимала узкую полоску ткани и отдирала пластырь. Теперь она была совершенно голой, но по-прежнему не позволяла себе быть возбужденной, так как узы ее тела были по-прежнему прочны. Под влиянием того образа собственного «я», хотя она и была обнажена, она считала себя одетой, спрятанной от самой себя. Она по-прежнему не позволяла своей руке, руке женщины, вторгаться в область мужского начала, которое в ней существовало, боялась, что возбуждение погубит в ней женщину. Она старалась доставить Фабиану больше удовольствия своими прикосновениями, предлагая ему позы, устранявшие преграды между ним самим и его желанием, хотя она по-прежнему отказывала испытывать его собственной плоти.

Постепенно, наблюдая за Фабианом и видя то наслаждение, которое он получал от ее общества, Мануэла осознала, что если ему не претит способ, каким она получает удовольствие, то это не должно служить и для нее преградой. Она убедилась, что, нуждаясь в сексе, оставалась в неменьшей степени женщиной, чем он — мужчиной, когда он удовлетворял свои потребности; что, вместе с ним достигнув физического наслаждения, она только утвердит свое состояние как женщина, укрепит реальность собственного существования.

При этом взаимном обмене удовольствиями, где ее единственным маяком была страсть Фабиана, Мануэла получала высшее удовлетворение. Фабиан мог сознавать, что обладает ею, был вправе претендовать на ее тело, заставлять ее открываться ему. Он возвышался над ней, благоговейно созерцая идеальной красоты тело, которое, казалось, воплощало тайну того, чем он был. Прикасаясь к ее губам и грудям, он был юношей, обнимающимся с девушкой; их тела переплетались, он входил в нее; он был мужчиной, овладевавшим своей женщиной, возбуждавшим ее своей рукой, — и был юношей, затеявшим любовные игры с мужчиной. Оседлав ее, беспомощно лежавшую под ним, он становился ласкающим мальчика мужчиной; неподвижный, пригвожденный ею, он становился мужчиной, оказавшимся в полной власти у мальчика.

Теперь они лежали вместе, и тела их содрогались от страсти, которая текла между ними словно поток, преодолеть который могла только плоть. Каждый ощущал наслаждение партнера, они казались инструментами, изготовленными из одного и того же материала, с одной и той же целью, и каждый из них воплощал искания другого.

Подобно тому, как Мануэла больше не была созданием их первой встречи, образом, созданным из косметики и одежды, форм и жестов, так и Фабиан, подчинявшийся собственным желаниям, перестал быть рабом своих воспоминаний, обстоятельств и декораций, созданных текущим моментом. Танцоры, закончившие танец, забыв о музыкальном сопровождении, движениях и сцене, теперь они в одинаковой мере стали любовниками, воплощением прихотливой страсти, которая должна была стать откровением друг для друга, и им следовало положиться на ее милость.

Затем Мануэла, выскользнув из постели, исчезала в ванной. Возвратясь, влажная и прохладная после ванны, с причесанными волосами и свежим гримом, накинув ночную сорочку, окутывающую ее тело словно туман, она просила Фабиана включить все освещение, затем садилась рядом с ним, нежно поворачивая его к зеркалу, где он видел близнецов. Он наблюдал за ее восхищением самой собой, она как бы напоминала мужчину, исподтишка разглядывающую молодую девушку. Она задерживала взгляд на собственном лице, проводила по губам, гладила груди, затем ее руки спускались к животу, избегая узкой полоски ткани, затем скользили по ногам, вновь возвращаясь к лицу и грудям. Ее глаза вдыхали новую жизнь в ее руки; в ее глазах, увидевших свое отражение в зеркале, снова появлялось возбуждение. Она протягивала руки к Фабиану и гладила его кожу. Но когда он пытался прервать эти размышления и прижать ее губы к своим, она покорялась ему неохотно, не желая оторваться от соблазнительного образа, увиденного в зеркале.

Добродушно подтрунивая над ней, он спрашивал, что же она там увидела. Мануэла поворачивалась к нему с такой бесхитростной улыбкой, что ему вспоминалась та минута, когда он впервые застал ее перед зеркалом. По ее словам, именно тогда она влюбилась в прекрасную женщину из Зазеркалья, и в этой любви, продолжала она мечтательно, она была не одинока. Как может быть такое, спрашивала она, что женщина, отраженная в зеркале, столь чувственная и столь идеальная, женщина, смотрящая на них, не стала объектом их любви, их общим творением. Слова ее, журчавшие как ручей, изливающийся из нее, охватывали его, затем она переключалась на что-то другое, находившееся за пределами их общего увлечения.

Время от времени Фабиан приглашал в свой караван какую-нибудь новую партнершу, с которой он познакомился на последней конной выставке и которой предстояло впервые остаться с ним наедине. Обычно он заранее договаривался с Мануэлой, что она присоединится к ним, и когда она появлялась, то пламя ее страсти особенно разгоралось ярко. Масла в огонь ее сексуальности подливало присутствие другой женщины.

Она ждала своей минуты, пока Фабиан показывал ей свое жилище на колесах. В тесных помещениях, где хранилась упряжь, в стойлах для лошадей, в отношении которых при их первой встрече девушка выражала чувство нежности и преданности, между женщинами устанавливалась взаимная симпатия, основанная на общей любви к лошадям.

Он подходил к ней по узкому коридору, позволяя ей идти первой, касаясь плечом или бедром ее тела, вдыхая запах кожаной сбруи и прислушиваясь к похрустыванию: это лошади в соседних стойлах жевали люцерну.

Вернувшись в гостиную, где он занимался приготовлением напитков и закусок, он обычно просил Мануэлу показать гостье спальню и ванную. Когда спустя какое-то время они обе возвращались, раскрасневшиеся и смеющиеся, с пустыми бокалами, он замечал с известного рода удовлетворением, что девушка вела себя с Мануэлой более раскованно, чем с ним. Он исподтишка наблюдал за тем, как Мануэла вселяет в их гостью убежденность, что, для того чтобы их совместный вечер превратился в приключение, своего рода веселую охоту, они должны предаться миру, как это делает лошадь на треке или дорожке. Она внушала ей, что все трое — обе женщины и Фабиан — объединены дружбой, которая является составной частью этого мира.

Позднее, в чувственной атмосфере вечера, когда все первоначально существовавшие границы и преграды оказались преодоленными, девушка признавалась Мануэле, что если бы ей довелось вступить в интимные отношения с другой женщиной, которая произвела бы на нее впечатление красотой своего лица и магнетизмом натуры, то больше всего ее бы привлекли груди такой женщины. Жаждя проверить свои чары и дальше, Мануэла обычно находила повод показать очертания своих грудей, просвечивающих сквозь тонкую ткань блузки, ведя себя при этом столь непринужденно, что никому в голову не могло прийти, что она делала это преднамеренно.

После этого, оставив их обеих в комнате, Фабиан уходил в альков, надевал ночную сорочку и ждал. Вскоре, под тем предлогом, что им нужно обменяться кое-какими секретами грима или туалета, Мануэла приводила гостью в альков. Увлеченная ею, девушка почти не обращала внимания на то, что на Фабиане лишь ночная рубашка. Обе женщины принимались разглядывать себя в зеркале, прихорашиваться, наводить под глазами тени, наносить румяна, губную помаду, причесывать волосы лишь для того, чтобы распустить их, так чтобы они упали в беспорядке на плечи, помогая друг другу, подобно тем, кто объединен какой-то общей целью. Настроение у Мануэлы менялось. Указывая на присутствие Фабиана глазами, она становилась все более соблазнительной, позволяя себе ласкать и целовать гостью — сначала в щеки, затем в шею, затем, накладывая духи на виски девушки, она наклонялась и мимолетным движением целовала ее в губы, все еще скрывая свои истинные намерения. Мануэла могла предложить девушке, чтобы подчеркнуть свежий грим и еще больше изменить свою внешность, надеть что-нибудь из платьев, которые Мануэла захватила с собой. Опьяненная духом перемен, возбужденная новыми возможностями своего лица и тела, девушка с готовностью соглашалась.

Сидя на кровати, Фабиан наблюдал за ними с отрешенным видом. Не обращая внимания на собственную наготу, девушка была занята лишь руками Мануэлы, которая прикасалась к ней, раздевая ее и одевая вновь, уже не скрывая своего к ней внимания, задевала соски, гладила бедра непродолжительными, но настойчивыми движениями, уже не смущаясь возвышением у себя на лобке.

В восторге от девушки, Мануэла шептала о том, как она прекрасна в новом гриме, как будоражит фантазию ее викторианское платье — приталенное, украшенное лентами и кружевами, ниспадающими в милом беспорядке. Затем обнимала девушку, словно бы восхищенная ее гримом и туалетом, а затем внезапно с театральным видом целовала в губы как бы под влиянием каприза, позволившего ей предаться страсти.

Теперь власть Мануэлы над гостьей стала окончательной. Освобожденная от уз времени за пределами алькова, захваченная новыми ощущениями, девушка воспринимала события, происходящие в алькове, как мгновения жизни, не связанные с внешним миром, с его причинами и следствиями, как мечту, впитывающую в себя страсть, похищенную судьбу. Ее, которую никогда не волновала женщина, Мануэла возбуждала, хотя она то и дело поглядывала на Фабиана с целью убедиться, что он принимает участие в происходящем. Девушка по-прежнему позволяла Мануэле раздевать ее, и когда та принялась помогать ей снять с себя платье, она сама прильнула к ней. Раздетая, прикрытая лишь узкой полоской ткани, стягивающей ей бедра, Мануэла опустилась на кровать, увлекая девушку за собой. Обе принялись целовать и ласкать друг друга, прикасаться к разным частям тела, пачкая гримом щеки, руки и плечи.

Прижимаясь к подруге, девушка терлась грудями о груди Мануэлы, искала своими губами ее губы, ласкала руками ее соски, опускалась все ниже, намереваясь сорвать полоску ткани, все еще отделявшую от нее Мануэлу. Тут Фабиан оказывался между Мануэлой и девушкой, предъявляя свои права на девушку, предлагая ей себя. Мануэла отступала, но участвовала в их общих поцелуях, становясь третьим персонажем любовного триптиха. Столь же увлеченная Фабианом, как до этого Мануэлой, девушка отдавалась своим чувствам; оба принимались ласкать, трогать друг друга, и она горела желанием получить подтверждение случившегося с нею приключения. Ее страсть передалась и Фабиану, и он стал проникать в нее еще глубже, с еще большей силой, в то время как Мануэла целовала ее в губы и ждала, что и ее будут целовать. Она хотела убедиться, что девушка любит ее как женщину и что присутствие Фабиана или какого-то другого мужчины не сможет помешать ее увлеченности ею, Мануэлой.

Затем Фабиан давал волю своему любопытству в отношении Мануэлы и девушки. Отступив, он задавался мыслью: может ли потребность Мануэлы стать женщиной оказаться сильнее потребности снять полоску ткани и обнажиться до конца. А может, она предпочтет обратиться к Фабиану, чтобы получить от него подтверждение ее женских чар после того, как она доказала свое могущество? Или же она достигнет своих целей позднее, одна, увлеченная воспоминаниями об узах, связывавших ее с девушкой, о любовных объятиях двух женщин? Любопытно, увидев Мануэлу нагой и возбужденной, сможет ли девушка столь же легко, как и он сам, принять этот способ любви, принять его как поиск красоты, ее выражение, независимо от того, к чему прикасаться.

Широко раздвинув ноги, Фабиан ложился на спину, затем бережно привлекал девушку к себе, так что она прижималась спиной к его груди, запрокинув голову, которая оказывалась у него между шеей и плечом. Коленями и бедрами он раздвигал ее ноги, прижимался к ее ягодицам, проникая в нее еще глубже. Руками он стискивал ее кисти, еще прочнее привязывая девушку к себе, широко раздвигал ей руки, чтобы груди выпирали вперед, соблазняя Мануэлу ритмичными движениями их тел. Из-за головы девушки он не видел Мануэлы, лежавшей у их ног, но тут же ощутил тепло ее прикосновения. Дрожь пронизала все тело девушки. По-прежнему связанный с нею, он стал наставником ее страсти, каждого мгновения ее жизни, когда она становилась доступной ласкам другой жизни, в то же время оставаясь доступной ему.

Изо всех сил погрузившись в девушку, он ждал, когда на это отреагирует Мануэла. Услышав стон девушки, он вдруг почувствовал вес Мануэлы, легшей на них. Мужчина вошел в девушку сверху подобно тому, как другой входил в нее снизу, словно она была мальчиком. Теперь все тело девушки было напряжено, оно представляло собой существо, которое терзали они вдвоем с Мануэлой. Она больше не знала, да и не хотела знать, что именно доставляло ей такое ощущение, которого она больше не могла вынести.

Фабиан начал отдавать отчет в собственных ощущениях. Девушка перестала существовать для него как некая преграда между ним и Мануэлой. Они ощущали друг друга как встречные потоки, пронизывающие их тела. Девушка была лишь гранью, соединяющей их, поддающейся их ритму, средством объединения, жаждущим передать ощущение одного другому, достигая при этом вершин блаженства, которое она испытывала, получая и отдавая ласки.

Мысли Фабиана тонули в волне наслаждения. Оказавшись на пике страсти, он предался полету мечты, той фантазии, пределы которой можно было сравнить лишь с величиной поля для игры в поло, где трава душиста и покрыта утренней росой: над ней навис синий небесный свод, вокруг поднимается туман, а сам он верхом на лошади, с клюшкой в руке мчится вслед за мячом.

Влекомый возможностью нанести идеальный удар, он мчится во весь опор, сжимая ногами лошадиные бока, впившись в седло и перенеся вес на ступни, он вонзается в стремена, вцепившись в них пальцами ног. Затем, подавшись всем телом вперед, глазами и мыслями устремленный к воротам, он взмахивает клюшкой и бьет точно по центру мяча. В восторге от собственного достижения, он вдруг почувствовал, как что-то в нем надломилось. И в этот момент под его тяжестью лопнули подпруги, и он съехал набок. Пони свернула в сторону, всадник, освободившись от поводьев, покатился по росистой траве, хлеставшей ему в лицо как бы холодным потом. Пена и влага, казалось, поднимаются не от травы, а от него самого, соединяя его с собственной плотью.