Игра вслепую

11

Майор Патрик Салливан отслужил два срока во Вьетнаме в начале семидесятых. В сентябре 1972-го он был ранен в Северном Вьетнаме, но смог вернуться к своим, несмотря на переломы плеч и сильные ожоги на руках. Вскоре его демобилизовали. В архиве «Лос-Анджелес Таймс» нашлось много статей о его триумфальном возвращении, там была и фотография юной Сьюзен Салливан в розовой шляпке-таблетке. Она склонилась к двум мальчикам, а к ним через взлетную площадку бежит майор Салливан.

Поискав еще в архивах новостей в Интернете, я нашла статьи о семье Салливанов в Лос-Анджелесе и Санта-Барбаре, заглядывая в прошлое, насколько позволяли архивы. Особенно полезным оказался некролог Патрика Салливана. Он умер в 1980 году в возрасте семидесяти трех лет. Патрик-старший, в честь которого назвали его сына, майора Салливана, тоже служил пилотом ВВС Соединенных Штатов. В статье говорилось, что он принадлежит к старинному калифорнийскому роду, разбогатевшему во время золотой лихорадки. Затем они выгодно вложили деньги в недвижимость. Патрик Салливан-старший был близким другом архиепископа Тимоти Мэннинга и важной персоной в католическом обществе. Его потомки – сын майор Салливан и два внука, Патрик-младший и Мэтью. Еще один родственник – брат, отец Эдвард Салливан, провост университета Святого Игнатия. Завещание Патрика Салливана включало щедрый дар этому иезуитскому институту. В его честь назвали крыло здания, в котором располагался физический факультет.

Муж Сьюзен Салливан был на войне, к тому же ей надо было беречь репутацию известной католической семьи. Неудивительно, что Сьюзен, забеременев, решила это скрыть и отдать ребенка. Однако любопытно, почему она отдала его в Еврейскую службу усыновления.

Утром я поехала к Бетси и застала ее дома. У меня сложилось впечатление, что она никуда не выходила с моего последнего приезда. Наркотики она вроде не принимала. Бетси в огромных спортивных штанах и мужской фланелевой рубашке смотрела телевизор. Спутанные волосы торчали во все стороны. Она держала большую кружку, от которой шел пар.

– Хочешь мокко?

– С удовольствием, – сказала я.

Коляску, в которой посапывал Исаак, я поставила в углу гостиной, подальше от орущего телевизора. До квартиры я волокла коляску по лестнице, несколько раз крепко приложив ее о перила, в доме гремела музыка из шоу Джерри Спрингера, но Исаак продолжал безмятежно спать.

Я наблюдала, как Бетси вяло бродит по кухне. Она насыпала в кружку какао и ложку растворимого кофе, залила это все молоком и разогрела в микроволновке. Потом добавила взбитых сливок. При первом же глотке я подавилась. Не думаю, что Бетси сможет сделать карьеру в «Старбаксе».

– Вкусно, – сказала я.

– Это мой бодрящий напиток, в последние дни я только на нем и сижу. С тех пор, как выпила те… те… ну, ты знаешь. После того, как ты приходила. Меня тошнит от еды, но мне нужен сахар. И кофеин. Я сплю часов по двенадцать, даже после восьми чашек. – Бетси говорила монотонно и вяло. Она была похожа на персонаж рекламы «прозака» до принятия препарата.

– Милая моя, – сказала я, – конечно, это не мое дело, но, может, тебе стоит обратиться за помощью? Сходить к психологу? Кажется, ты в депрессии.

Она помотала головой.

– Не хватало еще, чтобы какой-то дурацкий психолог копался в моих личных делах.

Интересно, почему?

– После того, как ты выпила таблетки, ты ходила на собрание? – Я, в отличие от нее, могла называть вещи своими именами.

Она пожала плечами и громко отхлебнула из кружки.

– В общем, нет. Но они вроде как сами приходят. Все ребята, которые вылечились от зависимости, приходят в гости и пытаются меня взбодрить. Можно подумать, они что-то понимают. Никчемные неудачники.

Я поставила кружку на кофейный столик, где уже обитали несколько засохших чашек.

– Бетси, а ты не думаешь, что как раз они-то и понимают? Наверняка, у них тоже были проблемы, но они выстояли.

Она закатила глаза.

– А что с работой? Когда тебе надо возвращаться туда? – спросила я.

– Я не вернусь.

– Что?

– Я ушла с работы. Она мне никогда не нравилась. Сейчас меня это не волнует. Родственники Бобби забрали у меня все вещи и хотят выкинуть из квартиры, но кое в чем я оказалась умнее.

Я никогда не видела ее такой злющей, но старалась не судить строго. Я вспоминала Кюблер-Росса. Возможно, гнев – это стадия горя, через которую проходит каждый.

– В самом деле? – сдержанно поинтересовалась я.

– Ага. Остался наш свадебный счет. Хотя мы хранили деньги отдельно, у нас был общий счет для расходов на женитьбу. Родители Бобби о нем не знают, они считали, что мои родители дадут нам денег на свадьбу, – как будто она состоится. Как только я поняла, что эти ев… скряги собираются обобрать меня до нитки, я сняла все деньги со счета.

Она на самом деле хотела сказать «эти евреи»?

– Сколько там было? – спросила я. Нескромный вопрос, но Бетси не смутилась.

– Почти пятнадцать штук баксов. Особенно хорошо то, что большая часть этой суммы не моя. Когда мы открыли счет, я положила около пяти тысяч, но потом мне пришлось их потратить на того дорогого адвоката, которого ты нам посоветовала. Так что все эти пятнадцать тысяч – сбережения Бобби, и теперь они мои. Он бы порадовался, я знаю. – Очень довольная собой Бетси глотнула еще своего зелья.

Для родителей Бобби пятнадцать тысяч – ничто. Но для Бетси это достаточная сумма, чтобы какое-то время позволить себе не работать.

Бетси осушила кружку до дна и посмотрела на меня. На верхней губе у нее остался шоколад, и я с трудом сдержала порыв достать детскую салфетку и вытереть его.

– Что ты выяснила? Узнала какие-нибудь сплетни об этих мерзких Кацах?

Мне все неприятнее становилось слушать, как Бетси плюется ядом в людей, которые чуть не стали ее родственниками. Правда, и они к ней не слишком хорошо относились. Но она получала удовольствие от своей ненависти.

– Нет, – сказала я, – нас ведь не сплетни интересуют.

Она снова пожала плечами.

– Хотя мне кажется, я нашла родную мать Бобби.

Она оживилась:

– Правда? И кто она? Он с ней встречался? Какая она? Она замужем? Чем занимается ее муж? Они богатые?

Теперь мне стало совсем не по себе. Зачем ей знать, сколько денег у матери Бобби? Мне не хотелось вдаваться в подробности. Она не мой клиент, и я решила, что не обязана ей все рассказывать. Я ей ничего не обещала, а просто хотела понять, что случилось с моим другом, как он умер.

– Я пока еще не уверена, что это она. Когда что-нибудь узнаю, расскажу, хорошо? – ответила я.

– Как хочешь, – отозвалась Бетси, явно потеряв интерес.

Исаак проснулся, когда я с грохотом спускала коляску по ступенькам. Как только я посадила его в машину, он захныкал. Даже любимая музыка – «Лучшие хиты „Коустерс“» – его не успокоила. Я решила заключить с ним сделку и посулила полчаса на площадке, если он обещает потом хорошо себя вести и поехать со мной на взрослую встречу.

Как только мы дошли до площадки, Исаак устремился к качелям. Девочка, которая сидела на них, не захотела уступить ему место, и он ее столкнул. Я подбежала к девочке, подняла ее и отдала маме, та выхватила ребенка у меня из рук. Исаак был временно удален с поля и особо не возражал. Я отпустила его при условии, что он станет «делиться». И он сделал это, «разделил» чужой совок – вырвал игрушку из рук малыша, прицелился ему в голову и завопил: «Пиф-паф! Ты убит!» Потом ткнул совком в мальчика. Сильно.

Меня с моим чудесным ребенком тут же выслали в дальний пустой угол площадки. Я беспомощно улыбнулась мамашам, которые недобрыми взглядами проводили нас в изгнание, и крикнула: «Зато у меня очень послушная дочка!» Я же не виновата, что мой сын ведет себя как отравленный тестостероном член Всемирной федерации борьбы. Мамаши одарили меня напоследок презрительными взглядами и крепостной стеной выстроились вокруг своих идеально послушных детишек, большая часть которых – мальчики, без сомнения, воспитанные более умелыми родителями, успешно поборовшими половые стереотипы.

Тем временем мой монструозный сын забрался ко мне на колени и начал крепко и нежно меня целовать.

– Ты моя любимая, – сказал он мне.

– Ты тоже мой любимый, но, пожалуйста, не обижай других детей.

Я вздохнула и тоже поцеловала его. Его щеки и шея оставались еще нежными и мягкими, как у младенца. Я фыркала ему в щеку и щекотала его губами, а он хохотал. Ну как такой сладкий мальчик может так безобразно себя вести?

Мы немного поиграли в своем углу и пошли на горку. Две мамаши быстро схватили и унесли своих девочек подальше от нас. Исаак пребывал в блаженном неведении по поводу своей отверженности. Он вскарабкался по лестнице и с радостным воплем скатился с горки.

Неужели дело в том, что он мальчик? Руби такая упрямая, несдержанная и своенравная, но в целом послушная. Конечно, с ней тоже всякое бывало, но она никогда не лупила детей по голове элементами оборудования детской площадки. Исаак когда-то казался очень покладистым и до сих пор удивлял меня своей нежностью. Но в нем было столько же агрессии, сколько воды в Миссисипи, и она так же легко могла выйти из берегов. Я уверена, мы с Питером воспитываем обоих одинаково. Так в чем же дело? В таинственной Y-хромосоме? Или в самом Исааке? Наверное, у него просто такой характер, и все мои усилия заставить его измениться, походить на сестру, не только безнадежны, но и вредны для него. Может, вместо того чтобы пытаться подавить его чудесный живой темперамент, который приносит мне столько радости, – если только не выплескивается на доверчивых детей, – лучше просто направить его энергию в мирное русло. Например, на неодушевленные предметы.

Через полчаса, о которых мы договорились, Исаак охотно ушел с площадки. Ему надоело играть одному. Я снова пристегнула его к автомобильному сиденью, включила неизменных «Коустерс», и мы поехали в Тихие Аллеи. Я не задумываясь взяла Исаака с собой «на дело». Во-первых, мне не с кем было его оставить. Питер всю ночь работал над «Пронзающим» и вряд ли проснется до заката. Однако мои действия объяснялись не только этим. Есть что-то в матери с малышом, что располагает к доверительной беседе. Любая женщина, которая хоть раз ходила с ребенком на площадку, может это подтвердить. Матери многое рассказывают друг другу, даже если они не знакомы. Я уже не помню, сколько раз мне доверяли самые сокровенные тайны совершенно чужие женщины, пока наши дети резвились на карусели. Должна признать, что с ребенком-ниндзя я реже становилась поверенной в подробностях интимной жизни, чем со славной Руби на коленях, но поскольку у Сьюзен Салливан не было мальчика, которого Исаак мог бы дубасить, я решила, что все в порядке.

Либо мать Бобби постоянно ходила в белом теннисном платье, либо я опять случайно застала ее перед игрой. На этот раз Салюд не пригласила меня внутрь, а оставила нас с Исааком ждать у двери. Сьюзен выглядела так, словно собиралась сразу же выставить меня, но смягчилась, увидев кудрявую голову Исаака. У него не было очаровательных рыжих локонов сестры, зато белокурые волосы обрамляли обманчиво ангельскую мордашку.

– Может, пройдем во двор? – сказала она. – Там есть качели. На них катались еще мои дети. Не поднимается рука их убрать. Наверное, берегу для внуков.

Мы прошли за дом. Мои ноги путались в высокой мокрой траве. Широкий двор оказался таким же ухоженным, как и все остальное. По краям большого газона находились клумбы из серых и синих камней. На просторной игровой площадке стояли горки, турники, столбы, лестницы, качели, три домика и песочница. Исаак устремился туда.

– Он не ушибется, – сказала Сьюзен, – там опилки сантиметров на тридцать глубиной. Я все еще меняю их каждую весну.

Мы расположились в шезлонгах на краю внутреннего двора и какое-то время молча наблюдали за Исааком. Вне себя от счастья, он забирался наверх по веревочной лестнице и съезжал по пожарному столбу.

– Вы вернулись, – наконец проговорила Сьюзен.

– Да, – ответила я.

– Зачем?

– Ваш муж служил во Вьетнаме, когда родился Бобби.

Она не отвечала, просто крутила и крутила бриллиантовый браслет на запястье.

– Представляю, как вам было тяжело. Забеременеть при таких обстоятельствах, да еще учитывая, какая у него семья. – Я говорила мягко, но думаю, что вряд ли мой тон или слова заставили Сьюзен Мастерс Салливан наконец открыться. Просто ей отчаянно хотелось кому-то рассказать. Погиб ее сын, и неважно, что она его совсем не знала. Все же она горевала и нуждалась в сочувствии.

– Мне очень жаль, что он умер, – сказала Сьюзен, глядя в сторону. Ее голос был хриплым, как будто она сдерживала слезы.

– Да, – сказала я, – нам всем жаль. Он был прекрасным человеком.

– Я его почти не знала. Мы только один раз встречались.

Я молчала, из страха, что если заговорю, то замолчит она. Я вдруг поняла, что не дышу, и постаралась выдохнуть как можно тише.

– Мне было двадцать шесть, когда он родился. Почти через три года после замужества. Моя семья… совсем небольшая. Отец перевез нас сюда из Чикаго из-за Санта-Аниты. Это ипподром. Папа работал конюхом в Саратоге, в Нью-Йорке, и думал, что сделает карьеру, объезжая лошадей. Но все, заработанное в конюшне, он либо проигрывал, либо пропивал вечером по дороге домой. Семью содержала мать. Она работала диспетчером в такси.

Сьюзен посмотрела на меня и тут же отвернулась.

– Я вам рассказываю о своей несчастливой жизни не для того, чтобы вы меня жалели. Просто все это имеет отношение к случившемуся. Видите ли, когда я познакомилась с будущим мужем, он показался мне принцем из другого мира. А я была Золушкой. Он приехал домой на Рождество из Академии ВВС. Мы встретились на студенческой вечеринке, и он долго считал, что я учусь в колледже. Я даже не лгала, просто не стала его разубеждать. Когда он окончил Академию и поступил на службу, он так редко приезжал домой… Наверное, я просто уже не думала, что он знал, а что нет. Мы поженились поспешно. По известной причине. Только тогда выяснилось, что я не студентка колледжа, а девушка… другого сорта. Но было уже поздно.

– Я думаю, его родители сразу поняли, что я не та, кем казалась. Они меня никогда не любили. Ни тогда, ни после рождения детей. Пока Патрик был за границей, они снимали для меня маленький дом в Беверли-Хиллз, оплачивали все счета. Мэри-Маргарет даже отвела меня к своему акушеру. Для Пи Джея наняли няню. Мэри-Маргарет исподволь учила меня быть Салливан. Как будто хотела воспитать идеальную жену для Патрика.

Я задыхалась или же была одинока. Забавно, от тебя столько ждут и требуют, но все равно ты отчаянно одинок.

Я понимающе кивнула. Я чувствовала себя так же, когда родилась Руби. Иногда казалось, что рождение ребенка делает тебя самой одинокой в мире. Ты всецело в чьем-либо распоряжении, у тебя нет ни минуты на себя, и все равно ты совершенно один.

– Я познакомилась с отцом Бобби в книжном магазине Папы Баха. Я иногда убегала туда, когда приходила няня. Она меня пугала своим явным недовольством, что я такая неопытная мать. Я уверена, она рассказывала Мэри-Маргарет обо всех моих ошибках. Так вот, однажды утром я пошла в книжный магазин, и тот симпатичный молодой человек не сводил с меня глаз. Позже он пригласил меня на чашку кофе. Не знаю, почему я согласилась. Как я уже сказала, наверное, от одиночества. Мы пили кофе и разговаривали. Он работал врачом. Педиатром. Он был красив. Не как Патрик, – шикарный блондин, – а темноволосый и печальный. Он был евреем, а я мало знала евреев. Я училась в католической школе, а в колледж вообще не ходила.

Мы несколько раз встречались у Папы Баха. А однажды я пошла к нему домой. Не знаю почему. Я никогда этого не понимала. Просто так получилось. Это было глупо. Но шел семьдесят первый. Люди так делали. Ну, по крайней мере, я думала, что делали. Ничего бы не случилось, я бы забыла об этом. – Она густо покраснела. – Но резинка… порвалась, – прошептала она.

Я снова кивнула.

Она помолчала, откашлялась и продолжила уже окрепшим голосом.

– Я забеременела и не знала, что делать. Сначала я хотела обмануть Патрика и его семью. Родители Патрика отправили меня на неделю к Патрику в Японию, примерно за месяц до того, как это случилось. Думаю, я могла бы сказать, что забеременела тогда, но была вероятность, что все раскроется. Я так чувствовала.

– Почему? – спросила я. – Почему вы были так уверены?

Она снова вспыхнула и посмотрела через двор на играющего Исаака. Он лежал на животе на площадке и рыл ямку пальцами ног.

– Во-первых, из-за срока. Ребенок родился бы на месяц позже. Правда, он появился примерно на неделю раньше. Наверное, я могла бы это как-то уладить. Например, уехать рожать в другое место, а потом обмануть насчет его возраста. Но есть кое-что еще.

– Что?

– Я сказала, этот человек был… евреем. С характерной внешностью. Темноволосый.

Я ожидала, что она скажет что-нибудь о размере носа своего любовника, но она воздержалась. Наверное, в какой-то момент ей пришло в голову, что Эпплбаум – не совсем американская фамилия.

– Вы не думали, что это можно как-то объяснить?

– Нет. Я была уверена, что Патрик догадается.

– Ирония судьбы, – вздохнула я.

– Что именно?

– Бобби ведь был блондином, очень похожим на сводных братьев.

Она кивнула.

– Да, похож. Они все трое в меня. Но я же не знала, что так получится. А если бы он пошел в отца?

Я согласилась.

– Слава богу, что я так поступила, учитывая некоторые обстоятельства, – сказала она.

– Простите?

– Эта болезнь Тея-Сакса. Еврейская болезнь. Даже если бы я скрыла правду от Патрика в самом начале, он бы узнал позже, потому что у Бобби была еврейская генетическая болезнь.

– Скорее всего, вы бы о ней и не узнали.

– Это почему?

– Бобби сдавал анализ только потому, что он еврей. Останься он у вас, ему не за чем было бы это делать. Конечно, если бы он не собрался жениться на еврейке.

– Сомневаюсь, что мой сын сделал бы это… – сказала она и осеклась, наверное, вспомнила, кто я. – Я хочу сказать, они не пересекаются с евреями. Они ходили в католические школы, как я и мой муж. Но мы бы все равно узнали.

– Откуда?

– Мы все сдавали этот анализ несколько лет назад.

– Зачем? – Я изумилась. Для чего ей было сдавать анализ на болезнь Тея-Сакса?

– У внучки моей сестры обнаружили кистозный фиброз. Ее врачи из Калифорнийского университета попросили всю семью пройти генетический анализ.

– То есть? Как кистозный фиброз связан с болезнью Тея-Сакса?

– Мы сдавали общий анализ. Нас проверяли сразу на три болезни – кистозный фиброз, болезнь Тея-Сакса и что-то еще – караван? Канаван? Не помню. Они использовали этот общий анализ для всего исследования, и хотя мы не были в группе риска, нас проверяли наравне с остальными. У меня был положительный анализ на кистозный фиброз, а у Пи Джея и Мэтью – отрицательный. Естественно, ни у кого из нас не было Тея-Сакса и этой другой еврейской болезни. Если бы у Бобби нашли болезнь Тея-Сакса, то Патрик понял бы, что Бобби не его сын, а какого-то еврея.

– Тогда, думаю, вы правы. Вам повезло. – Я взглянула на Исаака, который копал нору в щепках. Он выглядел довольным, и я снова повернулась к матери Бобби.

– Как вы скрыли свою беременность?

– Это оказалось неожиданно легко. Хотя Пи Джею было уже полтора года, я все еще не избавилась от лишнего веса. Я носила ту же одежду, старалась есть поменьше и набрала не больше двадцати фунтов.

Я уставилась на нее с завистью. Двадцать фунтов? Да я набрала столько за первые три месяца!

– Никто и не заметил, – продолжала она. – Под конец я подолгу лежала в постели. Няне говорила, что у меня мигрень. Мэри-Маргарет заставила меня пойти к ее врачу, и я страшно перепугалась, что моя тайна раскроется. Но он не стал осматривать меня, прописал снотворное и отправил домой. Только на последнем месяце беременность стала заметна. Я попросила Мэри-Маргарет и Пата-старшего присмотреть за Пи Джеем. Сказала им, что еду в Аризону на курорт с минеральными водами, чтобы навсегда избавиться от лишнего веса к тому времени, как Патрик снова приедет домой в отпуск. Они купились. Думаю, они были рады избавиться от меня на какое-то время.

– Вместо этого я поехала к матери в Пасадену и родила ребенка в Мемориальной больнице Хаверфорда. Зарегистрировалась как Сьюзен Мастерс, вот и все. Я отдала ребенка в Службу Еврейских семей и вернулась домой.

– Почему в Службу Еврейских семей, а не в католическое агентство?

– Моя мать хотела, чтобы я обратилась в католический благотворительный центр, уговаривала меня пойти в Дом матери святой Анны. Это дом для незамужних матерей Лос-Анджелеса. Но я была замужем и не могла туда пойти. Я должна была отдать ребенка евреям.

– Почему? – снова спросила я.

– Нечестно было бы отдать полуеврея католикам.

– Нечестно?

– Из-за моего имени они решили бы, что он католик. Но в нем еврейская кровь.

Я не поняла.

– И что?

– Они бы усыновили еврея. Это было бы неправильно.

Я уставилась на нее и какое-то время молчала. Неужели ей была невыносима мысль, что ребенок с еврейской кровью попадет в семью ни о чем не подозревающих католиков? Как будто он – низкосортный товар?

Сьюзен не заметила моего замешательства. Она назвала мне имя родного отца Бобби, – доктор Рубен Нейдельман. Бобби она его тоже сказала. Но виделся ли он с отцом, ей неизвестно.

Записывая имя отца Бобби на клочке бумаги, я услышала вопль Исаака. Я подняла голову, и у меня дух перехватило. Моего сына подсаживал на качели симпатичный молодой блондин. На мгновение мне показалось, что это Бобби. Сьюзен Салливан проследила за моим взглядом.

– Это мой сын Мэтью, – сказала она с любовью. – Помню, маленьким он был очень похож на вашего сына, и я его сажала на те же самые качели.

– Они с Бобби так похожи, – сказала я.

Сьюзен слабо улыбнулась, ее губы задрожали.

– Как братья, – тихо произнесла она.

– Ну, это понятно, – я тут же пожалела о своих словах. Жестоко напоминать ей, что Бобби тоже ее сын, как и этот парень. Почему-то мне хотелось защищать Сьюзен, она казалась такой хрупкой и ранимой. А с другой стороны, эта женщина явно презирала таких, как я.

По дороге домой я ощущала некое недовольство. Я уже почти забыла, что еврейка. Вышла замуж за протестанта с английскими корнями и практически не задумывалась об антисемитизме. Меня никогда не обзывали жидовкой. И вроде бы никогда не отказывались брать на работу или дружить со мной из-за моего происхождения. К счастью, я ни разу не сталкивалась с предрассудками и даже забыла, что в моей родной стране, в родном городе живут люди, для которых «еврей» означает нечто большее, чем тот, кто вешает на рождественскую елку несколько звезд Давида. Сьюзен Салливан отдала ребенка потому, что его отец еврей. Она очень вовремя съездила в Японию и могла убедить мужа и его семью, что это его ребенок, но все же отдала его. Сьюзен была уверена, что еврейская кровь его выдаст, что национальность окажется столь же очевидной, как рога на голове. Я повернула зеркало заднего вида и посмотрела на спящего Исаака. Похож ли он на еврея? В нем течет кровь польских евреев, его предки, если библейские легенды не лгут, некогда жили в каменистых пустынях Израиля. Заметен ли на его лице неизгладимый след многих поколений ростовщиков с орлиным носом?

Светлые волосы Исаака прилипли к влажному лбу. Голубые глаза закрыты, густые ресницы касаются круглых розовых щек. Пухлые губы вытянуты, наверное, ребенку снится сосок. По правде говоря, допускаю, что нос у моего сына несколько великоват для такого крошечного личика. Но унаследовал он его от папы, на физиономии которого скалистым утесом торчит громадный шнобель. Такой нос занял бы достойное место среди нацистских карикатур. А в Питере нет ни капли еврейской крови.

Моя бабушка, которая дожила до нашей свадьбы, плакала во время церемонии. Я думала, это потому, что мой муж не еврей. По настоятельной просьбе матери, я подошла к бабушке, готовясь пообещать растить детей в еврейской традиции.

– Горе-то какое! – причитала она, прижимая меня к груди. – Твой носик! Твой крошечный носик, шиксам на зависть, и все коту под хвост!

Из Тихих Аллей мы с Исааком поехали за Руби в еврейский детский сад. Как приятно вернуться в знакомый мир, где даже гой знает, кого и когда называть поцом и как есть бутерброд с пастрами.

По пути домой зазвонил телефон. Пока я его нашарила, чуть не вывернула на встречную полосу.

– Алло? – крикнула я, пытаясь переорать шум на дороге и треск помех.

– Мама! Опасно говорить по телефону в машине. Папа так сказал! – завопила Руби с заднего сиденья.

Я не послушала ни ее, ни свою совесть, и продолжила:

– Алло?

– Привет, это Кэндис. Помните? Подруга Бобби.

Вот это сюрприз. Не ожидала снова ее услышать.

– Откуда у вас мой номер? – спросила я несколько грубо.

– Ваш муж дал. Я позвонила по номеру с визитки, и мне сказали, что у вас есть сотовый. Надеюсь, не возражаете? Могу перезвонить попозже, если сейчас вам неудобно.

– Нет, нет, все нормально, – сказала я быстро.

– Просто звоню узнать, как дела. В смысле, как там дело Бобби.

Я поежилась. У меня не было «дела» или клиента. Одно лишь нездоровое любопытство.

– Нормально. Прекрасно. Вы что-нибудь можете мне сказать, Кэндис?

– Я? Нет. Я ведь ничего не знаю. Мне интересно, что вам удалось выяснить о смерти Бобби, о его матери. Или еще что-нибудь.

Я призадумалась, пытаясь понять, что на уме у этой женщины. Во время нашей последней встречи она была не слишком разговорчива и сказала мне только название больницы, в которой родился Бобби, да и то лишь, чтобы я не выдала ее полиции. Что ей нужно теперь?

– Я встречалась с родной матерью Бобби, – сказала я.

– Правда? Какая она? Он говорил с ней перед смертью? Она что-нибудь знает о его смерти? – вопросы лились из нее бурным потоком.

Я не ответила ни на один из них.

– Кэндис, Бобби упоминал что-нибудь о своем родном отце?

– Об отце? Нет. А что? Он его тоже нашел? Как его зовут? Бобби связался с ним?

Я решила не откровенничать с ней.

– Точно не знаю. Это все, что вы хотели?

– Нет, есть еще кое-что, – сказала она, понизив голос, будто собиралась поведать тайну. – Я много думала о Бобби, о его самоубийстве. Вначале считала, что он не мог убить себя, но потом появилось чувство, что вполне мог.

Я заинтересовалась. Она первая из всех знакомых Бобби предположила, что он мог решиться на этот шаг.

– Вот как? Почему вы так считаете?

– Понимаете, мы с Бобби хорошо знали друг друга. Даже очень хорошо. – Она неприятно хихикнула. – Он доверял мне такие тайны, которые не рассказывал больше никому.

– Например?

– Например, как несчастлив он в личной жизни. Как хотел уйти от Бетси, но чувствовал, что не может.

Я сбавила скорость, не хватало еще, чтобы мое любопытство довело до аварии.

– Почему он не мог уйти от нее?

– Она ведь была наркоманкой. Он боялся, что если бросит ее, она снова подсядет или того хуже…

– Что хуже?

– Ну там, с собой покончит…

– Но как это могло довести его до самоубийства?

– Все-таки вы плохо знали Бобби, не то, что я, – сказала она масляным голосом.

– Возможно. Тогда, может, вы мне объясните, как сложности с Бетси, если они были, могли подтолкнуть его к самоубийству?

– У Бобби была особая душа. Чувствительная душа. В этом мы с ним очень похожи. Такой эмоциональный шантаж держит нас, будто… капкан. Нам тяжело. Уверена, что с Бобби так и получилось. Он потерял себя. Перестал замечать тех, кто мог подарить ему покой и радость. Он не мог так больше жить.

Слова Кэндис не тронули меня ни на йоту. Я не видела в ней ни малейшего сходства с Бобби и очень сомневалась, что их «чувствительные души» так уж родственны. Более того, эта женщина любила его. Естественно, она обвиняет любовницу и невесту Бобби. Но, может, она преследовала еще более гнусную цель? Не пыталась ли направить меня по ложному следу? Она писала Бобби уже после того, как тело предали земле, и получается, ничего не знала и не имела отношения к его смерти. С другой стороны, хотя письма и кажутся искренними, нельзя исключить вариант, что это всего лишь уловка с целью отвести подозрения и подтвердить свою невиновность.

– Значит, вы считаете, что Бобби покончил с собой?

– Вполне вероятно. Хотя, конечно, могло быть по-другому.

– Например?

– Может, он, наконец, решил расстаться с Бетси раз и навсегда. И она решила, что лучше убить его, чем отпустить на свободу.