Иисус Христос — бог, человек, миф?

Глава первая. Два «Слова» о Христе и христианстве

За полтора столетия до первого вселенского Никейского собора (325 г. н. э.), закрепившего союз христианской церкви с римской императорской властью, просвещенный римлянин Цельс написал сочинение, которое называлось «Правдивое слово». Книга Цельса до нас не дошла. Возможно, в период господства церкви она была уничтожена фанатически настроенными христианами, подобно тому как они уничтожали списки сочинений философов-эпикурейцев и другие «языческие» памятники античной культуры.

Однако, в отличие от многих других, сочинение Цельса не исчезло бесследно, и невольными виновниками этого оказались… те же фанатически настроенные христиане. В середине III в. н. э. некий дьякон Амвросий, богач и сеятель христианской «учености», поручил широко известному в то время христианскому писателю Оригену написать опровержение взглядов Цельса. Для ускорения работы ему были предоставлены стенографы, переписчики, каллиграфы, и таким образом было создано христианское полемическое сочинение в восьми книгах, получившее название «Против Цельса».

Стремясь наиболее полно опровергнуть аргументы своего опасного противника, Ориген прибегнул к приему, который оказался чрезвычайно благодатным для науки. Полемизируя, Ориген вначале выписывал цитату из сочинения Цельса, а затем уже давал пространный ответ. Таким образом значительная часть «Правдивого слова» оказалась переписанной Оригеном, и исследователи нового времени, выбрав все эти цитаты, сумели до известной степени восстановить само исчезнувшее произведение.

Цельс, как об этом свидетельствует его книга, был широко образованным для своего времени человеком. Он знал историю, художественную литературу, философию, имел представление о религиозных настроениях и вкусах своих современников и, кроме того, хорошо изучил Ветхий завет, христианскую и гностическую литературу. На этой основе он с позиций рационализма подверг рассмотрению христианское вероучение и в первую очередь учение о Христе. Предваряя идеи, которые пятнадцать столетий спустя будут высказаны французским священником Жаном Мелье, Цельс говорит, что прежде чем воспринять какое-либо учение, надо его подвергнуть суду разума, ибо иначе легко поддаться обману. «А именно, так, — пишет он, — обстоит дело с христианами. Некоторые из них не хотят ни давать, ни получать объяснения насчет того, во что веруют. Они отделываются (фразами вроде): „не испытывай, а веруй“, „вера твоя спасет тебя“, они говорят: „мудрость в мире — зло, а глупость— благо“»[2].

Цельс отвергает евангельский миф о непорочном зачатии и приводит версию, видимо, бытовавшую в его время, будто Иисус — плод тайной любовной связи пряхи Марии и солдата Пантеры. Он говорит, что миф о непорочном зачатии матери Иисуса сходен с целым рядом эллинских мифов о Данае, Меланиппе, Антиопе и совсем не оригинален. Цельс подчеркивает безосновательность перенесения ветхозаветных пророчеств на Иисуса. Почему на него, а не на кого-либо другого? — спрашивает он. Вообще, замечает он, такого рода пророчества, произносимые в состоянии экстаза, открывают возможность для различных толкований. Цельс отрицает божественную сущность Иисуса, доказывая это на примерах его евангельской биографии. К чему евангельский рассказ о бегстве родителей Иисуса с новорожденным младенцем в Египет? Ведь бог не может бояться, что его убьют. Он подчеркивает неправдоподобие и неоригинальность евангельских рассказов о чудесах. «Допустим на минуту, — пишет он, — (что правда) все то, что рассказывают морочащие (читателей) ученики твои насчет исцелений, воскресения, о нескольких хлебах, насытивших толпу, причем еще остались большие излишки, и о всем прочем; поверим, что ты все это совершил: (но ведь ничем не хуже) дела чародеев, обещающих еще более удивительные вещи, и то, что совершают выученики египтян, отдающие посреди рынка за несколько оболов свои замечательные знания, изгоняющие бесов из людей, выдувающие болезни, вызывающие души героев, показывающие призрачные роскошные пиры, трапезы, печения и лакомства, приводящие в движение не существующих в действительности животных, являющихся таковыми лишь для воображения. Так что же, если они проделывают такие вещи, нам придется считать их сынами божьими? Или нам надо сказать, что это проделка дурных и жалких людей?»[3].

Целый ряд евангельских несуразностей, привлекших внимание научной критики в Новое время, был уже подмечен Цельсом в его «Правдивом слове». Он отвергает евангельский миф о воскресении, показывая, во-первых, что аналогичные мифы существовали среди «язычников» еще до появления христианства и, во-вторых, что сами евангельские доказательства воскресения несостоятельны и покоятся на свидетельствах, взаимно друг друга исключающих. Цельс ставит перед своими читателями и такой вопрос: в чем смысл сошествия христианского бога на землю? Чтобы узнать, что делается у людей? Значит, он не всеведущ. Или он все знает, но не может исправить с высоты своей обители? Значит, он не всемогущ. Или, может быть, он сделал это из стремления приобрести популярность? Значит, он тщеславен. Автор «Правдивого слова» отмечает, что христиане наделяют своего бога чертами людей и приписывают ему дела и идеи, воспринятые из греческих мифов и неправильно понятых ими, искаженных постулатов античной философии.

С острым сарказмом говорит Цельс о претензиях христиан и иудеев его времени на преимущественное перед другими народами положение у бога. Он уподобляет их лягушкам или черням, которые, усевшись вокруг лужи, стали бы говорить, что они — главная забота бога и бог, оставив все остальное, не устает посылать к ним вестников и домогаться, чтобы они его не оставили. Цельс насмехается над их идеей божественной целесообразности. «Христиане, — иронизирует он, — подобны червям, которые стали бы говорить, что, мол, есть бог, а затем следуем мы, рожденные богом, подобные во всем богу; нам все подчинено — земля, вода, воздух и звезды, все существует ради нас, все поставлено на службу нам. Ныне, говорят черви, ввиду того, что некоторые среди нас согрешили, придет бог или он пришлет своего сына, чтобы поразить нечестивых и чтобы мы прочно обрели вечную жизнь с ними». И заключая, Цельс добавляет: «Все это более приемлемо, когда об этом спорят между собой черви и лягушки, чем иудеи и христиане»[4]. Стремясь просветить заблудших иудеев и христиан и вернуть их в лоно разума, Цельс с наивной убежденностью восклицает: «Иудеи и христиане! Ни один бог и ни один сын божий не спускался и не стал бы спускаться на землю»[5].

С рационалистических позиций критикует он также христианские учения о воскресении мертвых, о страшном суде и огненной геенне. Он отмечает расхождения среди самих христиан по многим вопросам вероучения — о гностических сектах, о многократных переделках евангелий, ввиду обнаружения в них уже в его время, в последние десятилетия II в. н. э., бесконечных несуразностей и противоречий.

Цельс не атеист. Развенчивая христианское вероучение, он призывает его приверженцев вернуться в лоно «отчих» богов и официального культа. Однако его наблюдения, относящиеся еще к тому времени, когда только шло формирование христианства, выявление им противоречий в христианском вероучении и попытка показать исторические корни некоторых евангельских мифов представляют в истории науки выдающийся интерес. До известной степени Цельса можно считать родоначальником того критического направления, которое спустя полтора тысячелетия породит целые школы научной критики новозаветных произведений.

«Дорогие друзья, мне нельзя было при жизни открыто высказать то, что я думал о порядке и способе управления людьми, об их религиях и нравах, это сопряжено было бы с очень опасными и прискорбными последствиями; поэтому я решил сказать вам это после своей смерти… Цель моя — по мере сил моих открыть вам глаза, хоть и поздно, на те нелепые заблуждения, среди которых мы все, сколько нас есть, имели несчастье родиться и жить, на заблуждения, которые я сам имел неприятную обязанность поддерживать в вас. Говорю — неприятную, потому что эта обязанность поистине была мне тяжела…»[6].

Так начинает свое знаменитое «Завещание» французский священник Жан Мелье. И хотя оно было написано свыше двухсот тридцати лет назад, значительность содержащихся в нем мыслей и драматизм жизни самого автора, вынужденного проповедовать то, во что он все больше утрачивал веру, побуждают нас и сейчас обращаться к этому документу. Заявляя себя поборником подлинного равенства между людьми, Мелье говорит, что в жизни эти справедливые принципы подавляются теми, кто хочет жить за счет тружеников — правящей верхушкой и эксплуататорскими сословиями. Носители гордых титулов — сеньоры, государи, короли, монархи, властители — под предлогом божественного происхождения своей власти заставляют народ почитать, бояться и слушаться их самих как богов. При этом религия, которая, казалось бы, должна осуждать дурной, несправедливый режим, в действительности неплохо уживается с ним. Священники призывают паству повиноваться начальству, князьям и государям как власти, поставленной от бога, а власти в свою очередь наделяют священников жирными бенефициями и богатыми доходами.

При этом, говорит Мелье, католическая религия, которую исповедует он сам, не составляет исключения. «Ваша религия, — пишет он, — не менее призрачна, не менее суеверна, чем все другие; она не менее ложна в своих основаниях, не менее смешна и нелепа в своих догмах и правилах; вы не менее идолопоклонники, чем те, которых вы сами порицаете и осуждаете за идолопоклонство. Ваши представления отличаются от представлений язычников только по виду. Короче говоря, все, что ваши богословы и священники с таким пылом и красноречием проповедуют вам о величии, превосходстве и святости таинств, которым они заставляют вас поклоняться, все, что они с такой серьезностью рассказывают вам об их мнимых чудесах, все, что они с таким рвением и уверенностью расписывают вам о небесных наградах и страшных адских муках, — все это в сущности не что иное, как иллюзии, заблуждения, обман…»[7]. И далее главу за главой он приводит доказательства «тщетности и ложности» религий вообще и отдельных догм и положений христианской религии. При этом, подобно своему далекому предтече Цельсу, Мелье черпает доводы в критическом рассмотрении и сопоставлении самих положений Библии.

Среди этих размышлений Мелье привлекают к себе внимание главы, где он задается вопросом: что представляет собой Христос, каковы его проповеди и поучения, сопоставим ли образ Иисуса с его языческими предшественниками и современниками, как расценивать евангельские догмы о воплощении, искуплении, воскресении и др.

Христианская апостольская римская религия, говорит Мелье, обязывает верить, что бог один и в то же время их трое. Но истина не может заключаться сразу в обеих противоположных частях этого утверждения, ибо они взаимоисключают друг друга. Следовательно, нельзя верить ни тому, ни другому. Церковь называет одно из божеств троицы отцом, а другое — сыном, порожденным отцом. Значит, бог-отец должен быть старше порожденного им сына. Между тем христианская догматика стоит на их одновременности. Далее, если бог-сын рожден отцом, значит, он имеет начало; между тем творцы христианского учения утверждают, что он, как и отец, безначален. Все это относится и к третьему персонажу троицы — святому духу, порожденному будто бы совместно богом-отцом и сыном[8].

Далее, если боги троицы, как им подобает по христианскому учению, не имеют ни тела, ни формы, ни образа, то почему бог-отец, единолично породивший бога-сына, называется отцом, а не матерью и почему порожденный им называется сыном, а не дочерью. Какие к тому имеются основания? Ведь боги лишены признаков пола[9]. «Наши христопоклонники чувствуют эти нелепости, — отмечает Мелье, — но не могут привести ни одного разумного аргумента; поэтому им остается только говорить, что необходимо благочестиво закрыть глаза человеческому разуму, что надо сковать ум человека послушанием веры и смиренно благоговеть перед такими возвышенными и божественными тайнами, не пытаясь их постигнуть. Но то, что они называют верой, в действительности есть только принцип заблуждений, выдумок и обмана…»[10]

Христианского Христа Мелье считает некогда жившим обыкновенным человеком, которому невежество и заблуждения приписали божественность и сделали объектом поклонения. Он доказывает это на основании самого Священного писания. Разве он не был смертен, как все смертные, «настолько смертен», что даже подвергся позорной казни? А какими он обладал талантами? Он творил чудеса — утверждают евангелисты. Но многие писатели приписывают такие деяния целой плеяде «языческих» чудотворцев. Какие основания утверждать, что евангельские рассказы более достоверны, чем те, другие рассказы? Из самих евангелий он выступает как фанатик, неудачник и попросту безумец. Даже у себя на родине он был объектом презрения, и собственные его братья считали его ненормальным. И вот именно он, жалкий человек, признан христианством вочеловечившимся богом, а его безумные речи — выражением божественной благодати[11].

Но допустим, говорит автор в другом месте, что апологеты правы и Христос — бог, явившийся в мир, чтобы спасти людей. Допустим, что христианский догмат искупления реален. Изменилось ли что-нибудь со времени его прихода? Оказывается, минувшие тысячелетия не ощутили никакого результата, «никакого реального проявления этого мнимого искупления людей». Зла в мире — Мелье в первую очередь имеет в виду социальное зло — скорее стало больше, чем меньше. Поток пороков и несправедливостей нарастает. И если верно утверждение христопоклонников, будто порок ведет в ад, а добродетель — в рай, придется признать, что после появления христианства число идущих по первому пути скорее увеличилось, чем уменьшилось. Да и сами приверженцы христианства не могут похвастать тем, что у них лучшее управление, лучшие нравы и более высокие добродетели, чем у нехристианских народов мира[12]. Где же проявление благодетельной роли «вочеловечившегося» Христа?

В ряде глав «Завещания» Мелье развенчивает евангельские чудеса Христа, показывая, что в общем рассказы о них во многом совпадают с рассказами о чудесах «языческих». Воскрешали мертвых, по уверениям древних, и Эскулап, и Геракл, и вполне исторический «чудотворец» Аполлоний Тианский. Если быть последовательными и принимать, что Иисус Христос воскрешал, нельзя отвергать и эти языческие воскрешения. А в этом случае чем одно отличается от другого? Если признать, что Христос вознесся в сиянии славы на небо, то какие основания отвергать такие же «языческие» вознесения Ганимеда, виночерпия Зевса, и многих других персонажей античных мифов, среди которых помещен даже осел Силена?

Много метких и острых наблюдений сделано Жаном Мелье и в отношении недостоверности и противоречивости евангелий. Какие существуют доказательства того, что четыре евангелия, сообщающие о чудесах Иисуса Христа, действительно составлены теми авторами, под именем которых они имеют хождение? И тем более, какие основания доверять их содержанию, особенно в той части, где они рассказывают о маловероятных и ничем не подтверждаемых вещах?

С этих рационалистических позиций автор «Завещания» сравнивает, как рассказывается об одних и тех же эпизодах из «биографии» Иисуса Христа в четырех канонических евангелиях. Он подмечает, что евангелист Матфей связывает Иисуса с царем Давидом через сына Давида Соломона и его потомков, а Лука — через другого его сына, Натана. Но одно исключает другое. Можно ли в таком случае верить целому? Матфей сообщает о бегстве Иосифа и Марии вместе с новорожденным Иисусом в Египет в связи с избиением Иродом младенцев. У Луки об этом нет никаких упоминаний. Да и у историков, писавших об Ироде и этом времени, не говорится о таком неслыханном злодеянии, как массовое избиение детей. Матфей, отмечает далее автор, говорит только о двух явлениях Христа после его мнимого воскресения — вначале двум Мариям, затем одиннадцати его ученикам; Марк упоминает три явления — Марии Магдалине, затем двум ученикам, наконец одиннадцати; Лука называет два явления — вначале двум ученикам, потом одиннадцати и другим; Иоанн насчитал четыре явления. Таковы же разноречия и в отношении места этих явлений. Какому из четырех евангелий отдать предпочтение? — спрашивает Мелье. Так же обстоит дело и с рассказом о мнимом вознесении Христа. Лука и Марк определенно утверждают, что он вознесся на небо в присутствии своих одиннадцати апостолов. А Матфей и Иоанн об этом ничего не знают. Лука, если он действительно автор этих рассказов, противоречит даже самому себе в двух новозаветных произведениях, названных его именем. В евангелии он называет местом «вознесения» Вифанию, в «Деяниях апостолов» — Масличную гору под Иерусалимом; в евангелии он утверждает, что это произошло в первый день воскресения Христа, в «Деяниях апостолов» — на сороковой день.

Откуда могли появиться все эти противоречия и несуразности «биографии» Христа, если апостолы были очевидцами событий или были вдохновлены «свыше» на их описание? — ставит Ж. Мелье неодолимый для апологетического богословия риторический вопрос. «Отсюда ясно, — заключает он, — что в их рассказах имеются ошибки, несуразности и противоречия и что все это пустые басни. Я обхожу молчанием другие подобные противоречия в этих якобы святых и божественных книгах, так как излагать их здесь было бы слишком долго; но уже из сказанного ясно видно, что эти книги — не результат божественного вдохновения и даже не плод какой-либо человеческой премудрости и поэтому не заслуживают веры»[13].

«Завещание» Жана Мелье в известном смысле можно считать «Правдивым словом» Нового времени о Христе и христианстве. Между ним и Цельсом — пятнадцать веков, большая часть которых отмечена печатью бесплодной схоластики, кострами инквизиции и процессами ведьм. Отзвуки этого не вполне исчезли еще во времена самого «Завещания». И известный французский энциклопедист Даламбер в ответ на упреки Вольтера в том, что он и его единомышленники проявляют вялость в деле опубликования и распространения этого «светильника» атеизма, пишет: «Вы упрекаете нас в холодности. Но я, кажется, уже говорил вам: боязнь костра очень расхолаживает»[14]. Костер для еретических книг и тюремная камера для их авторов — последние жупелы абсолютизма и мракобесия — еще не утратили в то время своего значения.

«Завещание» Мелье, написанное в 20-х годах XVIII в., произвело огромное впечатление на современников. Оно явилось одним из отправных пунктов той вначале чисто рационалистической, а затем и научной критики новозаветных произведений, которая за два столетия своего существования выдвинула ряд видных исследователей и сделала множество крупных открытий. В конце XVIII и начале XIX столетия была выработана новая методика исследования исторических произведений. Чисто рационалистическая критика сменилась аналитическим подходом к источникам. Были созданы научные приемы анализа древних литературных памятников, и эти приемы, примененные к Новому завету, дали блестящие результаты. Священное писание перестало быть тем осененным святостью одноплановым повествованием, за которое его выдавала христианская апологетика. Немецкий профессор Баур и его последователи выявили в Новом завете два враждебных друг другу направления. Они вскрыли также, что четвертое евангелие — от Иоанна— существенно отличается от первых трех, называемых синоптическими. Д. Штраус, автор нашумевшей книги «Жизнь Иисуса», неопровержимо показал мифичность большинства евангельских сказаний об Иисусе. Были выявлены их корни в мифах и религиозных течениях дохристианского времени. Бруно Бауэр исследовал греко-римские элементы христианского учения. Целый ряд других исследователей[15] внес свой вклад в научное изучение процессов формирования христианства, его литературы, образов его деятелей. «Легенда о христианстве, которое якобы сразу и в готовом виде возникло из иудейства и которое из Палестины покорило мир своей раз навсегда установленной в главных чертах догматикой и этикой, оказалась полностью развенчанной со времени Бруно Бауэра; она может прозябать еще только на теологических факультетах и среди людей, которые хотят „сохранить религию для народа“, даже в ущерб науке», — писал Энгельс, пристально следивший за развитием критического изучения новозаветной литературы и принимавший сам в этом серьезное участие[16].

Критика христианской догмы и евангельских сказаний — «Правдивое слово» Цельса, созданное при самом основании этой новой религии, и «Завещание» Мелье, появившееся после крушения «тысячелетнего царства» средневековой схоластики, — вот важнейшие исходные вехи борьбы свободомыслия и атеизма против догматического богословия. А всего лишь через два столетия после Мелье все позиции догматического богословия по вопросу о происхождении новозаветной литературы, евангельских сказаний, образа Христа и возникновения самого христианства оказываются разрушенными научной критикой.

Это очень образно выразил американский епископ В. М. Браун, который под впечатлением всех этих достижений научной критики Библии и социальных идей века стал чем-то вроде епископа-еретика. «Некогда существовала, — писал он, — система христианского богословия. Она была замечательной, хотя и весьма искусственной постройкой, возведенной из красивых, но весьма старых и окаменелых догм, которые никто не мог доказать, но лишь немногие осмеливались оспаривать. Существовал величественный старец в небесах, непогрешимая библия, продиктованная святым духом, троица, падение, искупление, предопределение и благодать, оправдание верой, избранный народ, всемогущий фантастический дьявол, мириады духов, вечное блаженство, получаемое за бесценок, и вечные муки для тех, кто не воспользовался предложением. Ныне этот карточный домик разрушен, или, вернее, он медленно расползается, „как беспочвенное создание сновидения“, по выражению Шекспира. Библейская хронология, история, этика — все одинаково оказались сомнительными и опороченными. Божественное откровение дискредитировано, человеческая летопись занимает ее место. Что же привело к этой поразительной перемене? Знание, мысль, исследования критики показали, что традиционные библейские построения не могут удержаться. Логика фактов подтвердила рассуждения свободомыслящих и поставила догматику перед все более обостряющейся дилеммой»[17].

Эти именно обстоятельства побуждают современных теологов отвергать пути научного изучения проблемы происхождения христианства, хотя время от времени они выступают с декларациями о том, будто наука и религия не противоречат друг другу и разными путями идут к одной и той же цели — познанию тайн сокровенного. В действительности же, конечно, метод научного анализа и «метод» слепой веры не могут иметь между собой ничего общего. Но именно слепая вера избирается современными богословами и клерикальными учеными как принцип решения евангельских проблем. И даже с трибуны международного конгресса историков в Риме в 1955 г. прозвучал призыв главы католической церкви папы Пия XII изъять Иисуса из компетенции науки и, возвратившись к исходному положению, оставить его всецело в области иррациональной веры.