Икар из Пичугино тож

ГЛАВА 14 ДАЧА «ТЕАТРАЛЬНЫЙ ВАГОНЧИК»

На Шестнадцатой улице было две дачи, которые могли конкурировать за звание самого скромного дома, — это дом Веры Афанасьевны Плакущевой и дом Мити и Сони Воротынских.

В качестве дома Воротынских использовался самый настоящий старый железнодорожный пассажирский вагончик. К слову, он был не таким уж и маленьким, но почему-то все его называли именно вагончиком. Бог знает, какими судьбами и по какой колее из своих пятидесятых он доехал в эти края. Конечно, он сильно изменился с тех пор: прочно укоренился в местный ландшафт, полностью перестроился внутри и получил новый облик снаружи.

Отец Мити Воротынского — большой выдумщик и оригинал Геннадий Аркадьевич — держал две дачи в разных частях поселка. На участке Четвертой улицы располагался просторный дом с большими окнами и верандой, где было все, как и положено дому заслуженного артиста. На Шестнадцатой же он завел нечто вроде творческой мастерской. Здесь под открытым небом устраивались домашние спектакли и театральные капустники с особенно близкими коллегами и друзьями. Не раз вагончик оказывался прекрасной декорацией для разыгрываемых миниатюр. В еще одном полноценном доме нужды не было, но вот такая причуда в виде железнодорожного ретровагона пришлась весьма кстати. За свою историю он не единожды подвергался ремонту. Он менял свои цвет, обшивку, перестраивался внутри, однако все эти манипуляции никогда не покушались на его кочевую душу. Она бережно сохранялась и где-то даже подчеркивалась, как, например, в случае фигурных кованых фонарей у входа и больших круглых часов на декоративном столбе «привокзальной площади» условного города N.

Когда два года назад Воротынский-младший женился, Геннадий Аркадьевич подарил молодоженам дачу на Шестнадцатой улице. Тогда все гости сразу же после ЗАГСа приехали сюда праздновать. Вагончик предсказуемо превратился в свадебный экспресс, в важную часть драматургии всего торжества. По замыслу художника, дачный экспресс должен был умчать Митю и Сонечку в новую жизнь, обещавшую много ярких и счастливых дней.

Митя решил не идти по стопам отца. Он стал не актером, а выучился на режиссера. Почти сразу после окончания учебы его взяли ассистентом режиссера в один из театров, чтобы «поднабраться опыта». Карьера складывалась трудно. Митя грезил поставить свой спектакль. Он фонтанировал идеями, однако главреж называл это все самодеятельностью и исправно устраивал головомойку за то, что его помощник лезет туда, куда не просят. Зато в этом театре Митя встретил свою будущую жену — заведующую литературной частью Сонечку. Их роман развивался стремительно и, как любил говорить Геннадий Аркадьевич, «совершенно оголтело». Эти отношения начались с откровений Мити, какой спектакль он хотел бы сделать. Еще со студенческой скамьи он грезил о постановке «Капитана Панталеона и Роты добрых услуг» Льосы. Митя не только в целом представлял себе этот спектакль-провокацию; он отразил на бумаге его ход и все мельчайшие детали. Действо должно было стать сущим фейерверком, сотканным из реалистичного и абсурдного, комичного и трагичного, из чего-то полифонического, яркого, неповторимого. Сонечка стала первой, кто узнал об этом замысле. И она тут же включилась в работу, стала вносить свои предложения в различные эпизоды сценария, как будто речь шла о реальной подготовке спектакля. Она поверила, что это когда-нибудь непременно случится, поверила сразу и без всяких условий. Так началась их любовь.

На следующий год после свадьбы Митя решил, что большой и серьезной репетицией перед тем, как он поставит что-то в театре, должен стать организованный им праздник Дня летнего солнцестояния. С детства он всегда принимал живое участие во всех торжествах Шестнадцатой улицы и, разумеется, помогал отцу, когда наступал их черед все устраивать. Не раз Митя просил отца отдать бразды режиссуры ему, но тот всегда говорил, что «еще не время», что, когда он станет новым хозяином «Театрального вагончика» — «тогда уж». Неудивительно, что с наступлением долгожданного момента Воротынский-младший с жаром принялся планировать предстоящее событие. Ему так не терпелось начать творить, что он даже поменялся с Пасечником, очередь которого выпала организовывать праздник в то лето. Про будущий праздник в июне Митя договорился с ним еще в сентябре, сразу после своей свадьбы. У него было девять месяцев, чтобы все хорошенько продумать, — время, за которое можно родить дитя. И действительно, сначала он зачал идею, заботливо ее выносил, а затем благополучно разрешился от бремени. Дачный мир увидел маленькое чудо.

Как только Митя добился права устроить праздник, он тотчас осознал, как будет сложно остановить свой выбор на чем-то одном. Раньше он был полон самых разных идей; казалось, стоит лишь начать что-то делать, и тут же все сложится само собой. Это представлялось очевидным, как факт восхода солнца каждый новый день, как то, что он умеет плавать или дышать. Когда же он получил это долгожданное право и одним ноябрьским утром сел за письменный стол, чтобы приступить к написанию сценария, то понял, что не может остановить свой выбор на чем-то одном. «Я все прекрасно понимаю, — делился с женой Митя. — Но выбор одного — это есть невыбор многого другого. Вдруг я не выберу при этом нечто очень важное, что будет в самую точку? Чего ты смеешься, Соня?» Соня действительно поначалу смеялась в ответ на творческие терзания мужа и предлагала кинуть монетку или вытянуть спичку. В ответ Митя кипятился еще сильнее, по-настоящему обижаясь на услышанное. Но Соню можно было понять — она не росла в атмосфере Шестнадцатой улицы, не питалась духом ее ежегодных июньских праздников, не ждала их и вообще почти толком ничего не знала об этом. Она не понимала значимости всех этих приготовлений до тех пор, пока в какой-то момент не увидела, что Митя целыми днями больше думает о дачном празднике, чем о текущей работе в театре. Вот тогда она поняла, что самостоятельный премьерный спектакль мужа состоится не когда-то там, в непонятном будущем, а уже этим летом. Уже были известны его точная дата, площадка и список участников и приглашенных гостей.

Как это часто бывает, озарение пришло внезапно. Подсказка лежала на самой поверхности, как открытая книга. Она была столь очевидна, что после озарения Митя уверовал в то, что ответы на многие наши вопросы находятся всегда где-то рядом с нами. Ответ крылся в их даче, в полюбившемся им вагончике. Митя вспомнил, как в романе одного из этих странных латиноамериканцев — Роа Бастоса — «Сын человеческий» герои тоже жили в старом железнодорожном вагоне. Именно с этим обстоятельством там был связан один престранный эпизод. Муж и жена катили свое жилище из поселка вглубь леса. Это был тяжелый, адский труд, но они упрямо продолжали делать свою работу. Они двигались «вовнутрь» чего-то гораздо более значимого, чем сельва. Медленно, шаг за шагом они продвигались к сакральному центру своего мира.

Начало лета, когда все стремительно растет и набирает силу, было очень подходящим для того, чтобы говорить об этом. Митя вспомнил собственное детство и то, как однажды он с друзьями обнаружил пустырь, где росла трава выше их роста. Своими крупными лаптастыми листьями и толстыми стеблями растения напоминали тропические заросли, поэтому мальчишки прозвали это место «джунглями». Они вырывали с корнем некоторые из растений, очищали их от листьев, и тогда те, в зависимости от обстоятельств, превращались в зеленые копья или мечи. Митя очень хорошо помнил, как эти исполины образовывали самые непроходимые чащобы, как они затягивали в свои дебри. Там, в зарослях, пахло землей и травой не так, как обычно. Эти запахи будили в детях что-то первобытное, отчаянное; они пьянили, вызывали неведомый ранее азарт, в котором забывалось все на свете, кроме настоящего мига. Это было похоже на праздник. Дети ликовали.

Митя загорелся идеей посвятить День летнего солнцестояния концепции движения к себе. Сам факт присутствия вагончика на даче Воротынских являл собой наглядный пример такого движения. Ведь он когда-то тоже сошел с рельсов и был перемещен сюда, в это сакральное для очень многих людей место. Жители Шестнадцатой улицы должны были оценить этот замысел. Митя радовался тому, как угадал с темой, что это не только его личное, но нечто важное для каждого из соседей.

«Но что у тебя будут делать люди? Вагончик на всю улицу один… И его не сдвинуть с места. Что они будут тащить? Куда?» — спрашивала Соня. «Хватит и нашего вагончика. Он станет собирательным образом для всех нас, как метафора, понимаешь? И зачем вообще они должны что-то тащить? Ты слишком буквально все поняла, — отвечал Митя и тут же задумался. — Хотя… Прекрасная мысль».

В праздничный вечер всех жителей Шестнадцатой ожидал дачный перформанс «Путь к себе, или Дорога домой» — самая беспроигрышная тема еще с гомеровских времен.

Зрители расположились на лавках за бетонкой лицом к домам, как раз напротив внутриквартальной улицы. Все понимали, что, очевидно, основным местом действия станет дорога. Сергей Иванович на это скептически качал головой, поглядывая по сторонам, — не едут ли машины: «Как можно на проезжей части устраивать праздник, даже если на ней нет интенсивного движения?» Он уже было поднялся с места, чтобы найти Митю, но тут ворота «Театрального вагончика» распахнулись и оттуда с шумом высыпали дети.

Впереди с трещотками, подпрыгивая и кружась, неслись Лиза и Аллочка, за ними с бубнами — Алеша и Славка, далее шел Костян с барабаном, пристегнутым к поясу, последним из детей торжественно вышагивал Гера с трембитой в руках. Деревянная труба была выше играющего на ней музыканта, отчего тот испытывал явные неудобства. Нужно было одновременно держать эту длинную штуковину, пытаться извлекать из нее звук и на ощупь идти вперед, стараясь не упасть, так как смотреть под ноги не представлялось возможным. Впрочем, Гера делал свою работу достаточно уверенно. Его неспешность и высокая сосредоточенность в свете всего происходящего воспринимались как нечто умышленное, подчеркивающее значимость момента.

Наконец из ворот «Театрального вагончика» показались Митя и Соня. Они стояли в оглоблях и тащили за собой самую обычную деревенскую телегу, на которой был вертикально закреплен большой фанерный лист, разрисованный под железнодорожный вагон. Они шли очень медленно, всем видом демонстрируя, насколько тяжела их ноша. Учитывая, что улица выходила к бетонке под некоторым наклоном вниз, телега давила на свой «двигатель», и ее приходилось сдерживать, отчего мучительные потуги Воротынских воспринимались как вполне естественные. Зрители верили, что Мите и Соне приходится прилагать серьезные усилия, чтобы выкатить телегу из проезда на дорогу.

Как только странная процессия вышла к бетонке, музыканты тотчас смолкли, и зрители услышали слова Мити:

«Далеко ли еще? Не знаю. Потерпи, жена моя. Лучше сколь угодно много странствовать вместе, чем тебе ждать дома одной подобно Пенелопе или же мне в разлуке утешаться сладким Цирцеевым забытьем».

На что ему отвечала Соня:

«Путь домой никогда не бывает легким. Я понимаю. Мы справимся, муж мой».

Остановившись, они читали стихи, и им было плевать на нет-нет да проезжающие машины. А затем каждой присутствующей семье была отдана телега, чтобы сделать свой «круг почета» в обе стороны бетонки, но уже со своими словами.

Глебовские мужчины посадили на телегу Елену Федоровну и Лизу. За оглоблями стояли пожилой человек и двое мальчишек — лучшая тройка из возможных. «Ну, начинай, мать, — говорил Сергей Иванович, подавшись телом вперед». — «Я счастлива, что у меня есть вы, — отвечала Елена Федоровна. — Я там всегда, где вы, порой пусть только в мыслях, но всегда. Люблю».

Жанна сидела в телеге (которую вез Евгений) в позе лотоса, с соединенными на уровне груди ладонями и пела мантры. Логиновы в нарушение правил перевернули телегу оглоблями назад и все впятером так ее и покатили, разогнав до приличной скорости. Тяжелей всех пришлось Вере Афанасьевне с Аллочкой, но они прошли совсем чуть-чуть и потому не устали. Истинное же сочувствие вызывал лишь Пасечник, везший повозку в полном одиночестве. Семейная повозка — она как карма, и, если твоя семья — это только ты и больше никого, значит, тащить все тебе одному. И здесь ничем не помочь.

Глава 15 МАРИНА И ВАДИМ

— Мама, а что вы решили с праздником? Я так ничего и не поняла, — поинтересовалась Марина.

Она сидела на корточках в своем любимом цветастом дачном сарафане возле кустов клубники. Раздвигая руками большие резные по краям листья, Марина сначала немного любовалась крупными спелыми ягодами и только затем срывала их, кладя в корзинку. Невозможно было устоять, чтобы примерно каждую пятую ягоду не отправлять себе в рот.

— Совсем как в детстве, — каждый раз удивлялась Марина этому вкусу, который мгновенно уносил ее в то время, когда она бегала по этим дорожкам в одних трусиках и панамке. Вкус клубники со всеми своими малейшими оттенками был точно таким же, как тогда, хотя она сама совершенно изменилась. Как так?

— Что ты сказала? Я не расслышала, — переспросила Елена Федоровна, которая возилась рядом с цветами.

— Я спрашиваю, как вы готовитесь к празднику?

— Ой… — с силой ударив тяпкой по земле, сказала Елена Федоровна. — Отец что-то затеял и скрывает от меня. Устроил из этого тайну мадридского двора. А смысл? Какой в этом смысл? Обещал, конечно, что скоро все расскажет, только как бы уже не было поздно.

— Обожаю папу! Хочешь, я с ним поговорю?

— Пока не нужно. Я думаю, на днях все станет известно. Иначе ему же хуже будет.

Марина рассмеялась от услышанной угрозы матери, которая была немного уязвлена тем, что Сергей Иванович не делится с ней своим замыслом. От долгого сидения на корточках у нее затекли ноги. Она поднялась и подошла к Елене Федоровне, чтобы ее обнять.

— Мамочка, как же я тебя люблю! — сказала Марина. — Какие вы с папой хорошие!

— Ты знаешь, оказывается, этот махолет он мастерил по ночам, — теперь уже смеялась Елена Федоровна. — Совсем уже…

— Ты серьезно?

— Да, Вера слышала у нас на участке ночью загадочные звуки. Я сразу подумала, что это он, а кто же еще? Правда, я ему не говорила, что знаю. Мне просто было интересно, во что все это выльется. Нет, он что, меня совсем за дуру держит, в самом деле? А по поводу праздника Алешку приплел. Говорит, что тот задал ему один очень важный вопрос, от ответа на который много чего зависит. Ну вот правду говорят: что малый, что старый.

— Алешка может спросить, верю, — согласилась Марина.

— Вот это-то меня больше всего и беспокоит.

— Мам, а помнишь, как он в прошлом году замучил Жанну своими расспросами про углехождение?

— Я тебе скажу больше. — Елена Федоровна вкрадчиво смотрела в глаза дочери. — Он даже пробежал по этим углям.

— Что? — Марина приоткрыла рот от изумления.

— Да. Было дело.

— Мама… — всплеснула руками Марина. — Не ожидала, что ты это допустишь.

Елена Федоровна на этот жест махнула своей рукой:

— Я сама от себя не ожидала. Просто поняла, что можно разрешить, что это не опасно для него… и для меня.

— Что? Ты тоже?

— Ну.

— Невозможно. Удивительно.

— Главное — настроиться: холодная энергия — вниз, горячая — вверх, ты дышишь, перемещаешь эти энергии по своему телу и… бежишь. А после… Даже не знаю, с чем сравнить, но такое приятное тепло в ступнях и, самое главное, никаких ожогов.

— Я не верю, что слышу такое от тебя… Оказывается, я тебя совсем не знаю.

Сергей Иванович и Вадим поправляли забор. Если честно, деревянное заграждение уже давно пора было менять полностью, но всегда находились обстоятельства, требующие более срочного вложения денег. Так покупка нового забора в очередной раз переносилась на следующий год, который, как это водится, оказывался не самым удачным для дополнительных трат. А тем временем забор дряхлел, трухлявился, все больше становился щербатым. По этой причине каждое лето Сергей Иванович подбивал старые доски или вконец прохудившуюся доску менял на новенькую.

Если Вадим был на даче в это время, то ему приходилось помогать. Именно приходилось, потому что сам он ничего не умел в отношении строительных дел и всегда отдавал предпочтение работе на земле. Вадим не любил ручной труд. Он наводил на него тоску и печаль. Это служило поводом для многочисленных подколок со стороны тестя. «Ему бы только книжки на диване читать да мечтать», — жаловался Сергей Иванович Елене Федоровне.

Сергей Иванович прижимал доску, а Вадим, с другой стороны, забивал в нее гвоздь.

— Ты прям как ладошкой по одному месту… Ну кто ж так держит молоток? — возмутился Сергей Иванович.

— Как удобно, так и держу, — огрызнулся Вадим. Для него совместная работа с тестем всегда оказывалась настоящим испытанием. Иногда он откупался деньгами, но все же зарабатывал не настолько много, чтобы всякий раз кого-то нанимать, да и Сергей Иванович категорически не соглашался платить за то, что «можно и нужно сделать самим». «Мне будет стыдно», — говорил он в таких случаях.

Обычно Сергей Иванович сдерживался в отношении неловкости зятя, но с возрастом по мере того, как Вадим становился полноправной частью его мира, явно начал утрачивать эту способность. Однако надо сказать, что и Вадим со временем все меньше обижался на подобные уколы. Раньше они могли неделями не разговаривать друг с другом из-за того, что первый не сдержался, а второй не промолчал, теперь же — полчаса, максимум — час, и они, как ни в чем не бывало, продолжали общение.

Сергей Иванович взял из рук Вадима молоток и показал, как надо делать.

— Это смешно, — вздохнул Вадим.

— Вот именно что смешно — в твоем возрасте не уметь гвозди забивать. Хотя бы для разнообразия научись.

Конечно, Вадим был другим, вернее, другим и своим одновременно. Сергей Иванович хорошо помнил, как много лет назад его привела к ним познакомить Марина. Высокий, худенький, кудрявый, с интеллигентными очками, он понравился Глебовым сразу. «Вадим парень хороший, умный, — делился Сергей Иванович с женой. — Но только к жизни совсем не приспособленный. Намучается Маринка с ним». — «Ну не все такие ушлые, как ты. Ей же мучиться. Пусть сама и решает», — отвечала Елена Федоровна.

Вадим всегда хотел ощущать себя частью большой семьи. И надо отдать должное, что он создал такую сам — трое детей и жена с ее родителями. Увлеченному работой, вечно пропадающему на ней мужчине был нужен надежный тыл, нужно было осознание того, что у него полон дом близких людей. Это давало сил и помогало все успевать. Кстати, этим он очень походил на самого Сергея Ивановича, только, в отличие от него, Вадим в основном пропадал на работе вместе со своей женой или вместе с ней переносил эту самую работу в свою квартиру. Все бытовые вопросы они с Мариной отодвигали на второй план. По этой причине, по мнению Елены Федоровны, дома у них творился настоящий кавардак. Она отчитывала дочь за беспорядок, а самое главное, за то, какой пример она подает детям. Сергей Иванович приходил к ним и мудро молча чинил розетку, делал кран в ванной и вешал книжную полку, но все же иной раз не упускал случая посокрушаться, что без него в доме некому будет повесить новую люстру и прибить плинтус. И еще Сергей Иванович с горечью думал про дачу после… после того, как он… Внуки еще не скоро станут взрослыми, а Вадим ничего не умеет. Кто будет за ней смотреть? Не продадут ли ее? От последнего вопроса начинало нестерпимо ныть внутри, хоть плачь, и Сергей Иванович гнал прочь от себя эти мысли.

Если вынужденным следствием быстрого темпа жизни Вадима и Марины оказался несколько заброшенный быт, то такого же нельзя было сказать по их отношению к детям. Да, пара много времени проводила на работе и без помощи Сергея Ивановича и Елены Федоровны не обошлись бы, но при этом им удавалось полностью компенсировать свое отсутствие. Каждую свободную минуту, каждые выходные и праздники Вадим и Марина проводили вместе с детьми. Они не могли позволить себе лишь большой летний отпуск, но и тот, что был, всегда проводился с детьми и для детей.

Перед обедом все, за исключением Сергея Ивановича и Елены Федоровны, отправились на Волгу. Чужому человеку никак невозможно было догадаться, что если в определенном месте с бетонки свернуть налево, то можно обнаружить чуть дальше внизу спуск к реке, где за огромным, выше человеческого роста тростником спрятались небольшой песчаный пляж и лодочная станция. О них знали лишь дачники и их гости. Это было любимейшим местом отдыха у местных, укрытое самой природой от ненужных глаз. Разумеется, порой сюда наведывались посторонние, ничего не поделать, но все же таковых, к счастью, наблюдалось немного.

На пляже стояла деревянная кабинка для переодеваний, но дачники ею почти совсем не пользовались, предпочитая возвращаться на свои участки зачастую в одних плавках и купальниках. Никаких лежаков и спасательной вышки. Люди постарше приходили сюда со своими раскладными креслами, семейные ставили пляжный зонт, но большинство довольствовалось лишь тем, что по старинке стелили на песке покрывала. Здесь не было привычки брать с собой перекус, потому что в основном приходили ненадолго, чтобы просто освежиться.

С левой стороны пляжа, на берегу всегда находилось несколько перевернутых рыбацких лодок. Практически в любую погоду рядом с ними возился загорелый как мулат Николаич со своей дворнягой или еще кто-нибудь. Рыбаки присматривали за пляжем. По давнему уговору, именно они следили за чистотой и краем глаза — за порядком в целом. Недалеко от лодочного лежбища пыхтел насос, качавший воду для дач. Он включался в строго определенные дни и часы поочередно дежурившими лодочниками.

Обитатели «Зеленой листвы» расположились на своем любимом месте под открытым небом. Все они любили позагорать, чтобы можно было как следует прожариться, прокалиться, а затем нырнуть в прохладную воду. Главным правилом здесь было — не переборщить, не затягивать. Следовало уйти с пляжа с чувством, что «немного не хватило». К этому приучила всех Марина — сначала мужа, а потом детей. К ее зеленым глазам, конечно, лучше всего подходил морской загар, но зато речной дольше держался. В молодости, когда они ездили на юг, это приносило Вадиму немало головной боли. Марина не флиртовала с другими мужчинами, но невозможно было не обратить внимания, когда она — высокая, фигуристая, загорелая — шла по набережной в белом платье. Вадим комплексовал. Вадим стеснялся, что он «не мачо», что совсем не умеет драться и говорить людям в лоб неудобную правду. Он стыдился некоторой собственной неловкости, но Марина любила своего «итальянца», как его называли близкие друзья за кудрявые волосы и смуглую кожу. Еще в университете она поняла, что ей не нужен никто, кроме Вадима. Не раз в разговоре с матерью она задавалась вопросом: «Почему я выбрала именно его, ведь столько ребят за мной ухаживало?» И сама себе же и отвечала: «Потому что он такой же умный и добрый, как папа, и еще по причине такого рода, которая никогда не будет понятна разуму. Только Вадим должен был стать отцом моих детей».

Марина любила полежать на солнце еще и потому, что не выносила прохладной воды: в девяти из десяти случаев она всегда казалась ей ледяной. Поэтому прежде, чем идти в воду, Марина предпочитала «хорошенько по ней соскучиться». То же можно было сказать и в отношении склонного к простудам Вадима. Зато дети, придя на пляж, тут же стрелой бросались в реку.

Было особым удовольствием лежать впятером на одном покрывале. Это напоминало времена, когда в субботнее или воскресное утро, едва проснувшись, ребята с разбегу прыгали на большую родительскую кровать, чтобы беззаботно поболтать, порадоваться предстоящему выходному дню и построить праздные планы. Теперь в выходные по утрам прибегал только Алешка и иногда Лиза, а значит, лишь на пляже сохранялась возможность ненадолго вернуть давние приятные чувства. Они словно вновь все вместе лежали на большой двуспальной кровати и громко мечтали о будущем.

Сейчас рядом с Мариной расположился Алеша, рядом с Вадимом — Лиза, а посерединке — Гера. Все так примерно было и в жизни: дочка — папина, младший сын — мамин, а старший… Гера был «общим» или самим по себе. Так повелось, что он не был ни «родительским», ни «бабушкиным», ни «дедушкиным». Это не было каким-то упущением со стороны взрослых, просто вот так случилось, что в первые два года жизни Гера как первенец опекался не кем-то отдельно, а сразу всеми. Его все обожали, и каждый старался дать ему самое нужное и полезное. Правда, с появлением Лизы и Алеши Гера перестал быть центром мира и с чего-то вдруг оказался должен помогать родителям в присмотре за братом и сестрой. Когда Гере было шесть, ему говорили, что он должен подавать хороший пример своей четырехлетней сестре, а когда исполнилось семь — вменили в обязанность учить трехлетнего брата считать кубики и собирать пазлы.

Для приличия Гера немного позагорал вместе со всеми, но при первой возможности улизнул купаться. Он отлично плавал, часто брал с собой ласты и маску, чтобы понырять, однако на этот раз не успел ими воспользоваться, так как увидел Костяна и Славку. Они тут же принялись сначала носиться по берегу, а затем продолжили играть в догонялки, находясь по пояс в воде.

— Орут так громко, как девчонки! — жаловалась Лиза, переворачиваясь на живот.

— Алеша, ты чего не идешь к мальчишкам? — спросил Вадим у сына.

— Нет, пап, пока не хочу. Я сегодня, вообще-то, хотел построить песочный замок. Вот сейчас думаю, каким он будет.

— А давайте вместе решим, — предложил Вадим.

Заинтересовавшись услышанным, Марина поднялась с одеяла. Она надела солнцезащитные очки, уселась поудобней, обхватив руками свои колени:

— Я тоже хочу. Лиза, ты с нами?

Лиза лениво завозилась:

— Начинайте без меня. Я попозже.

— Ну, давайте уже. Что за замок у нас будет? — спросила Марина.

— Очевидно, готический, высокий, с острыми шпилями… — предложил Вадим. — Так? Алеш, не молчи.

Алеша зачерпывал ладонями песок, а затем высыпал его обратно. Он всматривался в песчинки, которые составляли целую галактику, а может, даже и Вселенную. Она умещалась у него на ладонях, отчего он мог вообразить себя настоящим великаном или каким-нибудь верховным архонтом, осматривающим свои владения. А когда Алеша погрузил в песок указательный палец правой руки и начал рисовать им круги, то эта галактика, как и подобает ей, стала закручиваться в спираль. От этого завораживающего зрелища невозможно было оторвать глаз ни самому Алеше, ни его родителям, наблюдавшим за «рисованием» сына на песке.

— Это будет замок у моря, — деловито сказал Алеша.

Вадим и Марина последний раз строили песочный замок много лет назад, когда были в Анапе с маленьким Герой. Тогда на полноценный отпуск совсем не хватало времени, но вдруг внезапно появилось несколько дней, которые взрослые решили провести на море. Всего за пару часов обсудили, куда ехать, взяли билеты, покидали одежду в чемодан, под мышку ребенка — и в путь. Марина тогда была уже беременна Лизой и на приличном сроке. Отчего Елена Федоровна, конечно, пыталась отговорить их от поездки, предлагая ее заменить дачей, но, когда так быстро принимается решение, разговорам почти не остается места. Там, в Анапе, Гера так полюбил море, что на берег выходил с настоящей истерикой. Чуть успокоившись и обсохнув, он снова рвался к воде, и ничто не могло его отвлечь, кроме песочных замков и скульптур.

Малыша завораживало, как мокрый песок густыми крупными каплями падал из рук родителей и под ними вырастали крепостные стены и башни. Он тоже хватал эту темно-коричневую массу, пытаясь вслед за взрослыми построить нечто подобное, и громко смеялся своему успеху, когда получалась маленькая башенка. Но верхом восторга стало то, когда вошедшие в раж родители вылепили гигантскую морскую черепаху, панцирь которой выложили ракушками.

Это были самые кипучие годы их супружества, когда они, молодые, еще почти юные, делали только то, что считали важным, и писали, писали… Если нужно было спасать мир, тотчас бросались это делать. Презирали равнодушие к чужой боли, бичевали трусость и душевную скудость. Долой мелочность и мещанство! Жестокость и жлобство должны быть попраны и прокляты навеки! Бывало, они очень жарко спорили, почти так же, как когда-то Сергей Иванович и Елена Федоровна. Иногда им было сложно вместе. Марина — деятельная, очень быстрая, даже реактивная, а Вадим — спокойный, рассудительный, никогда не спешащий. Они по-разному взрослели: Марина гораздо раньше, Вадим чуть позже. Природная энергия Марины и тот факт, что Вадим стал частью ее рода, сделали главой их семьи женскую половину. Именно жена и ее родители задавали направление, по которому следовал Вадим. Периодически он серьезно взбрыкивал, заставляя считаться с собой, и ему благоразумно шли навстречу, уступая разные пустяки. Впрочем, со временем вес этих уступок оказывал все большее влияние на течение жизни обитателей «Зеленой листвы». Значительную часть супружества Вадим еще только готовился стать главой дома, и теперь, по мере старения Сергея Ивановича, по мере угасания его сил, он начал остро ощущать свою нужность для всей семьи. Он никому не признавался, но лишь теперь по-настоящему осознавал себя зрелым человеком, в чем, правда, видел мало личной заслуги. Мужчина немного стыдился и ощущал вину, так как этим был обязан дряхлению своего тестя.

Глава 16 ЛЮМПИК, ПЕРЗИК И ДРУГИЕ

Шестнадцатая улица отличалась от всех других не только сдвоенными участками, но еще и питомцами, которых держали хозяева дач.

Старейшей из них была кошка Плакущевой. Сара была ориенталка. Рыжая, худая, большеухая, она славилась своим крутым нравом на всю округу. Стоило подойти к ней ближе чем на полметра, как она начинала грозно шипеть, словно дракончик, отчего любому становилось не по себе. Не было ни одного ребенка на улице, включая внучку Веры Афанасьевны Аллочку, чьи руки миновали бы ее острые когти. От кошки доставалось даже взрослым. Пасечнику, например, она припомнила, как тот однажды испортил ей охоту на малиновку. В ответ на это Сара повадилась гадить на пороге его дома, а когда, застав ее за преступным деянием, хозяин дачи пытался спугнуть кошку, та бросилась ему на ногу. А зять Глебовых Вадим как-то пострадал от Сары, когда просто захотел ее погладить. След от когтей еще долго оставался на его руке. Итак, у каждого на Шестнадцатой был свой тревожный эпизод с этой рыжей бестией.

Сара считала себя подлинной хозяйкой окрестностей. Для нее в принципе не существовало таких пустяков, как границы и замки. Она свободно гуляла по дачам, сама выбирая, в тени какого дерева отдохнет в полуденный зной или же куда отправится на очередную ночную охоту. Несмотря на свой ершистый характер, Сара была очень заботливой к своим. Она любила Веру Афанасьевну и Аллочку, была беззаветно предана им. Ее неизменной ежедневной традицией являлась необходимость укладывать спать своих хозяек. Если Вера Афанасьевна засиживалась в гостях у Глебовых, кошка приходила за ней и начинала громко и требовательно мяукать противным голосом. Это продолжалось до тех пор, пока Плакущева наконец не отправлялась домой. Тогда Сара бежала вперед, и, если Вера Афанасьевна вдруг решала навести порядок на кухне, кошка вновь проявляла свое недовольство. Ей важно было удостовериться, что ее домашние легли, что с ними все в порядке. Только после этого можно было спокойно послоняться по округе до самого утра.

Когда на даче «У горы Меру», а вместе с ней и на всей Шестнадцатой улице появились новые животные, Сара поначалу восприняла это как личное оскорбление. Ее брезгливости не было предела, когда она узнала, что ими оказались какие-то «иностранцы». И она пошла в атаку: дралась с Людкой и пыталась охотиться на Васю.

Мартышку Людку Жанна выкупила у одного долговязого типа, который называл себя фотографом. Он был из числа тех, кто в курортный сезон на черноморских набережных предлагал желающим сфотографироваться с обезьянкой. Казалось, вот они, легкие деньги, легче некуда, особенно для того, кто не любит сидеть на одном месте, предпочитая этому прогулки на свежем воздухе и треп с незнакомыми людьми. Но бизнес горе-фотографа оказался провальным. Отдыхающий уже был не тот, что пару десятилетий назад. Народ уже сложно было удивить ряженой обезьяной, он требовал все более изощренных развлечений. Даже дети и те как-то вяло реагировали на нее. «Во всем виновата проклятая обезьяна», — думал фотограф. Всякий раз он срывал на ней зло, отвешивая мартышке оплеуху. Однако Людка не давала себя в обиду, и однажды она так больно укусила своего хозяина, что тот изменил форму проявления своего гнева. Теперь он сажал ее на привязь и меньше ее кормил, а иногда еще и лупил по морде свернутой в рулон газетой. Как всякие садисты, он был совершенным трусом и потому при первой возможности продал животное.

Видимо, таков непреложный закон, что экзотика притягивает экзотику, иначе как можно было бы объяснить появление у Жанны еще одного питомца. Если на других улицах дачного поселка на страже времени стоял петух, то на Шестнадцатой эту роль с гордостью выполнял павлин Васу. Его внезапное «пение» на секунды сбивало с мыслей всех без исключения. Откуда это? Что за индийские мотивы на берегах Волги?

Павлин оказался подарком одного из учеников Капналиной. Это вышло случайно: просто однажды он приехал на дачу и привез с собой чудо-птицу. «На что оно мне?» — задавалась вопросом Жанна. Впрочем, женщина быстро сообразила, что из этого можно извлечь пользу. Птица явно добавила колорит ее владениям. Она стала замечательным экзотическим дополнением к занятиям медитацией и йогой. Павлина назвали Васу, что на санскрите означало «добрый». Так в индуизме называют полубогов, призванных благотворно влиять на мир. Правда, со временем Васу превратился в обычного Васю, но это никак не умаляло его достоинства, поскольку и привычное русское имя, как известно, в своем значении указывает на высокое царственное происхождение.

Людка и Вася привлекали большое внимание к Шестнадцатой улице. Когда дачники поселка со своими гостями шли по бетонке на пляж, то, проходя мимо «У горы Меру», будто показывая свои владения, неизменно добавляли: «А здесь у нас живут обезьяна и павлин». Однажды Вася чуть не поплатился за такую популярность. Как-то ночью один подвыпивший тип перелез через забор, чтобы похитить птицу. Он уже сломал дверцу вольера и схватил перепуганного Васю, когда от шума во дворе проснулся Евгений. За считаные секунды он добежал до вольера, где ему пришлось временно нарушить принцип ахимсы и причинить небольшой вред здоровью горе-похитителя.

Справедливости ради стоит отметить: животных любили не только на Шестнадцатой улице. Весь дачный поселок служил временным или постоянным пристанищем для многих из них. Сюда прилетали ласточки и скворцы, где-то за бетонкой жили соловьи, откуда в начале лета они давали свои ночные концерты. Здесь можно было увидеть и певчих дроздов, и низко пролетающих куда-то в направлении тростника куропаток, и наглых ворон, и чирикающих по утрам до звона в ушах воробьев, и мышкующих над горой орлов, и беркутов. Вдоль дороги, огибающей утес, встречали и провожали людей сурки. Через дачи проходили невидимые тропы ежей и зайцев, порой тут можно было увидеть даже лису. Здесь в буреломах и под фундаментом домов свои норы устраивали гадюки. Последний факт несколько омрачал, заставляя дачников постоянно быть начеку, но все же на ухоженных участках змей обнаруживали крайне редко.

Появление Люмпика и Перзика переполошило весь животный (и не только животный) мир улицы. Их звонкий лай и бешеные гонки поначалу заставили изрядно всех поволноваться. Елена Федоровна совершенно справедливо беспокоилась о своих насаждениях, особенно когда среди них начали появляться первые жертвы. Чтобы собаки не переломали все дачные растения, каждый день им давали возможность вволю побегать на улице — как-никак, их порода и возраст требовали физической активности. Мальчики кидали им палку или старый теннисный мячик, и тогда начиналось… Собаки носились взад и вперед как угорелые. Несмотря на то что животные жили у Глебовых совсем недолго, люди очень привязались к ним. Нельзя сказать, что собаки отличались большим умом или обладали особенной восприимчивостью к дрессировке. Что тут поделать — издержки породы. Да и что можно взять с молодняка? Но их любили. Их любили за непосредственность и искренность, за удивительную изящную носатость. Будто в диковинных балахонах, милые, совсем мультяшные персонажи, они хорошо понимали, что всем нравятся, и все же преисполненные благородства собаки иногда переоценивали свой шарм и получали-таки веником по спине от Елены Федоровны.

Было раннее утро. Пока Елена Федоровна варила кофе на летней кухне, Сергей Иванович принес в беседку чашки, молоко и сахарницу и принялся листать новостную ленту в телефоне. Он только что выгулял собак. Как правило, по утрам выходил с собаками именно он, и в этом деле ни тебе выходных, ни каникул. Впрочем, Сергею Ивановичу нравились эти прогулки, и если он ворчал, то больше для вида. Если же ему вдруг становилось действительно лень, Елена Федоровна всегда могла напомнить, что это он сам решил взять Люмпика и Перзика, а значит, мальчики пусть лучше подольше поспят. «В конце концов, у них каникулы, и они еще совсем дети», — бросала в таких случаях последние козыри Елена Федоровна, но Сергей Иванович и не пытался серьезно возражать.

Алеша спустился вниз, когда Сергей Иванович и Елена Федоровна заканчивали свой завтрак. Утро еще не утратило свежесть, а значит, было хорошо, причем так, как может быть только в Пичугино тож. Алеша прошлепал мимо беседки в туалет, махнув рукой «предкам».

Туалет… Одно дело — встать утром в туалет, когда он находится в квартире или в доме, но совсем другое — когда для этого нужно выйти на улицу. Дети, да и взрослые тоже, часто как партизаны до последнего лежали утром в своих кроватях. Сама мысль о том, что сначала нужно на себя что-то накинуть, затем спуститься со второго этажа, а потом пройти на другую сторону дачи, парализовывала волю. Но молодежь даже слышать не хотела о ведре на ночь. «Это что, оно будет стоять у нас всю ночь в гостиной, где мы спим? Ну уж нет!» — наотрез отказывался Гера. В итоге на второй этаж ведро ставилось лишь в исключительных случаях: когда кому-нибудь было плохо или же поздней осенью, когда лень напяливать на себя кучу одежды перевешивала брезгливость.

— Принести тебе одеяло? Поспишь тут? — спросила Елена Федоровна внука.

Алеша отрицательно покачал головой.

— Я немного посижу с вами… Есть хочу.

Если дело касалось еды, Елене Федоровне никогда не нужно было повторять свою просьбу дважды. «В семье все должны быть сыты, тепло одеты и здоровы» — этому императиву она неукоснительно следовала при любых обстоятельствах, что бы ни происходило. Перечить относительно любого из пунктов было не только бессмысленно, но и чревато. В таких случаях Елена Федоровна с легкостью подавляла любой, возможно даже и вполне праведный протест, приводя различные доводы, что ее необходимо послушаться.

Елена Федоровна ушла готовить творог Алеше. Внук и дед остались вдвоем.

— Что будет с праздником? — спросил Алеша у Сергея Ивановича.

Сергей Иванович задумчиво смотрел в сторону реки, которая хорошо просматривалась за забором дачи. Он не спешил отвечать. Слил себе остатки кофе в чашку.

— Знаешь, старина, праздник обязательно будет. А каким ты хочешь, чтобы он был?

Алеша пожал плечами:

— Даже не знаю, но очень жду.

Алеша повернулся в противоположную от реки сторону, где росли сосны, и вдруг замер. В нескольких метрах от себя он увидел двух огромных зайцев. Никогда прежде он не думал, что эти животные могут быть такими крупными. Кролики, которых он видел в зоомагазине или в контактном зоопарке, были милыми пушистыми крошками, предназначенными для бесконечных сюсюканий; сейчас же перед ним стояли два зверя размером с крупную собаку. Зайцы бежали куда-то по своим делам через дачи, но, приблизившись к беседке Глебовых, заметили, что там есть люди, и застыли как вкопанные, не смея лишний раз шелохнуться. Сергей Иванович понял, в чем дело, как только услышал звонкий лай Люмпика и Перзика, которые бросились навстречу несчастным испуганным животным. Все четверо тотчас принялись бегать по участку, словно на арене цирка. Несколько раз они сбивались в клубок, кувыркались и подпрыгивали. Алеша слышал, как что-то кричал дед, как бабушка, размахивая руками, призывала: «Сережа, Сережа…!» (дальше не разобрать), видел, как под лапами гнулись растения и вперемешку летели комья земли и травы, чувствовал, как выскакивает из груди собственное сердце. Сам он не смел выйти из беседки и жутко разнервничался, переживая то ли за собак, то ли за зайцев. Не было понятно, чем это все может закончиться.

Ситуация разрешилась неожиданно. Один из зайцев нырнул в заросли смородины, растущей у забора, за ним второй, а за ними Люмпик и Перзик. Все смолкло. Сергей Иванович и Елена Федоровна устремились туда, увидели дыру в щербатом заборе, а через нее — как собаки погнали зайцев вниз к Волге. Сергей Иванович бросился за ними. Алеша решил во чтобы то ни стало помочь деду преследовать необычный квартет, но перед этим забежал в дом и, не поднимаясь наверх, громко закричал в коридоре: «Гера-а-а, вставай!! Люмпик и Перзик убежали!! Их надо догнать!!»

Елена Федоровна с Лизой ходили по бетонке взад-вперед, ожидая своих мужчин.

— Бабушка, а вдруг что-то случилось? — волновалась Лиза.

Лиза проснулась от шума за окном, но поняла, что происходящее творится у них во дворе, лишь после того, как услышала голос Алеши, влетевшего на первый этаж. Когда она оделась, Геры уже не было в доме. Не разобрав со сна, что именно случилось, он поспешил из дома, успев надеть лишь шорты и шлепки.

Теперь Лиза злилась на собак за то, что те заставляют волноваться бабушку, что неизвестно, где сейчас дед и братья.

— Вот безмозглые тупицы! — ругалась она на Люмпика и Перзика. — Им только бы носиться весь день.

В обычных обстоятельствах Лиза не показывала особой привязанности к близким, к братьям вообще была строговата, но, когда дело касалось благополучия и безопасности семьи, она болела за нее всей душой. Марина и Елена Федоровна любили рассказывать случай, в котором тогда еще пятилетнюю Лизу Вера Афанасьевна шутя спросила: «Отдай мне братика насовсем». На что получила отпор по полной программе: «Ты что, сдурела?»

Через полчаса Елена Федоровна и Лиза наконец увидели своих мужчин. Сергей Иванович прихрамывал впереди, за ним шел раскрасневшийся Гера с поцарапанной спиной, Алеша плелся в самом конце. Собак с ними не было.

Выяснилось, что Сергей Иванович, спустившись к реке, какое-то время пытался бежать на собачий лай, но затем окончательно потерял их след. Подоспевший Гера продолжил было преследование беглецов в камышах, однако и это было бесполезно.

— Ничего, прибегут, — сказал уставший и раздосадованный Сергей Иванович и направился на дачу.

Весь этот день прошел в ожидании лохматых. Гера и Алеша не раз выходили на бетонку, чтобы пройти ее всю от начала до конца, спускались на пляж, прочесывали дачные ряды и даже доходили до дубовой рощи — собак нигде не было. Лето начиналось неожиданно грустно и тревожно. Такие неумышленные, случайные питомцы вдруг оказались необходимыми. Их некогда необязательное присутствие в семье теперь стало пониматься как нечто совершенно обязательное, будто они стали ее незаменимой частью. Произошедшее вызвало всеобщее смятение на «Зеленой листве». Даже Елена Федоровна, вечно ворчавшая на собак, была сильно расстроена. Они с мужем старались не показывать своего волнения, чтобы не расстраивать внуков еще больше. Единственное, что говорила им Елена Федоровна: «Не думайте об этом, отпустите! И тогда они обязательно найдутся».

Люмпик и Перзик появились на следующее утро. Нахватавшие репейников, оголодавшие, они звонко лаяли у калитки до тех пор, пока им не открыли ворота.

Глава 17 ПОЛЕТЫ И ПОДЗЕМНЫЕ ХОДЫ

Когда нужно было по каким-то делам ехать из Пичугино тож в город, Алеша всегда совершал это неохотно. Он так привыкал к ритму дачной жизни, что даже сама мысль о выезде, пусть и на один день, причиняла ему искреннее беспокойство. Это было типичным для всего семейства, за исключением разве что Марины и Вадима, для которых находиться в «междумирье» являлось частью их личной духовной конституции. Надо сказать, что в фамильном коде Глебовых заключалось нечто двойственное: с одной стороны — желание странствий и бунт против всякого укоренения, с другой — потребность иметь независимый и самодостаточный семейный мир, свой «остров». Первое было типичным в прошлом для Сергея Ивановича и сейчас для Марины, второе — для Елены Федоровны и Вадима. Дети только формировались, и еще непонятно было, что в ком перевесит. Взять хотя бы Алешу — он, конечно, как и все дети, любил приключения в книгах, кино и мультфильмах, но был очень домашним мальчиком. Его мечтательность пока еще мало облекалась в конкретные действия. Мальчик предпочитал смотреть на горизонт из бинокля палубы «Дерзкого», однако каким он станет в будущем, разумеется, никто не знал.

На этот раз причиной поездки в город был спектакль, на который собирался весь Алешин класс. Они не успели сходить на громкую премьеру «Приключений капитана Врунгеля» в мае, решив отложить поход на начало лета. Спектакль был в десять утра, а значит, в город можно было приехать с родителями.

— Вставай, дорогой, — сказала Марина, проходя через гостиную. — Завтракаем и едем.

Она потрогала сына за плечо и, убедившись, что он открыл глаза, скрылась на лестнице, ведущей на первый этаж.

Когда Алеша показался в беседке, отец и мать уже заканчивали свой завтрак.

— Сын, уже девятый час, — напомнил Вадим.

— Садись, ешь, — сказала Елена Федоровна. — Успеете.

Она всегда провожала Марину и Вадима, когда те утром собирались отсюда на работу. Ей нравилась эта суета. Она любила послушать о деловых планах на день и вообще о том, что происходит у них на работе. Такие разговоры чаще всего велись за утренним и вечерним столом, но имели свойство быть очень разными. Вечером обычно было чрезвычайно много эмоций. Импульсивная Марина с жаром делилась с матерью прожитым днем, кто, когда и по какому поводу был не прав, кто что сказал и сделал, что получилось, а что нет. А утром всей этой шелухи не было — лишь чистая энергия нового дня и сосредоточенность на предстоящем, ничего лишнего, спокойно и радостно. Утром времени на беседу почти не оставалось, но именно тогда порой они приобретали особую задушевность; бывало, что за завтраком вдруг кем-то ронялась неслучайная фраза, и тогда весь день она продолжала работать в головах собеседников и порой могла привести к важным решениям.

— Каков ваш маршрут сегодня? — уточняла Елена Федоровна.

— Сначала мы заедем на работу, я там останусь, а Вадим отвезет Алешку в театр. После спектакля мы пообедаем, затем в редакцию. Алешка посидит у нас, а после поедем на дачу, хотя не планировали сегодня возвращаться. Кстати, ты уже давно не был у нас в редакции вроде? — обратилась Марина к сыну.

— Давно, — согласился Алеша.

Алеше нравилось бывать у родителей на работе. Это сулило чуть ли не главное удовольствие дня, потому что понравится ли спектакль — еще неизвестно, по одноклассникам он явно не соскучился, вот и выходило, что гарантированно приятным было только то старинное здание с длинными коридорами. Ему нравились его запахи, суетящиеся люди, с горячими спорами и спокойными беседами, нравилось, как там организована жизнь, отношение к нему. Ему было приятно, что взрослые люди этого места относятся к нему на равных — без высокомерия и без слащавого умиления, что они запросто могли спросить его собственное мнение или даже посоветоваться. Марина, прекрасно зная впечатлительную натуру Алеши, была категорически против подобных визитов, но иногда смягчалась и разрешала.

— А может, останемся дома ночевать? — спросила Марина. — Мы хотели побыть немного дома, давай?

— Не-е-ет! — запротестовал Алеша. — Хотя тогда вам придется брать меня на работу снова. Что ж, если так, я, пожалуй, согласен.

Он знал, какой аргумент использовать.

— Ах да. Об этом я не подумала. Ты прав, придется тебя везти обратно, вот чертенок!

— Вообще-то, в десять лет, уже даже почти в одиннадцать, человек запросто может оставаться дома один, — заметил Вадим, которому, по правде говоря, не очень хотелось вечером ехать на дачу снова.

— А что я буду там делать? — спрашивал Алеша.

— То, что делают все дети: почитаешь, телик посмотришь, поторчишь в планшете, математику порешаешь, в конце концов, — не сдавался отец.

— Нет, нет, я не буду, не хочу… Вы обещали…

— Хорошо, хорошо. Не кричи только. Мы вернемся вечером в Пичугино тож, — успокаивала Марина, выходя из-за стола. — Поехали.

Ехать утром в город — настоящее блаженство: почти пустая трасса, и солнце не слепит глаза. Можно специально приспустить стекла окон, чтобы подышать полевой свежестью, — кондиционер не нужен.

Вадим любил этот маршрут. Всего сорок пять минут при условии свободной трассы — и ты в месте назначения. И не слишком долго, и не слишком быстро — самое то, чтобы размяться. Утром так было всегда, поэтому Вадим предпочитал ранний выезд вечернему. Обычно они садились в машину, приоткрывали окна, он включал музыку, и так, почти не разговаривая, ехали до самого города. Особенно Вадим любил, когда накануне ночью был дождь, и тогда все вокруг наполнялось запахами мокрой земли, травы и асфальта — самым лучшим в мире ароматом.

Алеша не заметил, как задремал. Он открыл глаза уже в городе. Все вокруг торопились, мелькали машины и девятиэтажки. Сразу же подняли стекла в машине. Город радовал при въезде в конце лета, но сейчас еще нет — слишком чужой и назойливый. Что здесь можно делать летом вообще? Алеша поморщился. Он совсем не соскучился по нему и поймал себя на мысли, что хочет обратно.

Отец высадил его у театра. У входа в ТЮЗ уже стояла кучка одноклассников, но его друга Кирилла не было — на все лето он уезжал к своей бабушке в другую область. С остальными ребятами у Алеши было ровно, то есть без какой-либо привязанности. Это не тяготило. Одного друга ему пока вполне хватало.

Спектакль прошел на одном дыхании. Здесь было все, что так любил Алеша: море, яхта, остроумный выход из переделок и, конечно, бесконечное жизнелюбие Христофора Бонифатьевича. После спектакля пришлось немного подождать на улице. Отец задерживался, а Алеше в подобных случаях было велено не сходить с условленного места.

Они поехали обедать. Так чудно было оказаться втроем в кафе! Как правило, куда-то выбирались либо все впятером, либо родители ходили без детей, иные комбинации являлись результатом крайне редких стечений обстоятельств. Это было странное чувство. Алеша вдруг представил, что он у них один, а семья состоит всего из троих. Каково это — жить в маленькой семье, когда все на виду друг у друга, когда ты будто всегда голый? И отчего-то именно сейчас он подумал, что и у отца, и у матери есть своя история отношений с Лизой и Герой, и мир вращается не только вокруг него, но также вокруг брата и сестры. Наверное, оттого, что он впервые за долгое время оказался с родителями наедине, он смотрел на них и немножко не узнавал. Принялся рассматривать, как если бы никогда не видел прежде, будто в кафе ему привели этих тетю и дядю и сказали: «Познакомься, это твои родители».

Он вдруг обратил внимание на красоту матери, на ее длинные пушистые ресницы, которые она почти никогда не красила, на широко распахнутые зеленые глаза, на покатые плечи, словно у античной скульптуры. «Это моя мама», — с гордостью подумал Алеша.

— Что с тобой? — спрашивала Марина улыбаясь.

Алеша мотнул головой: «Все хорошо». Перевел взгляд на Вадима. Отца он знал меньше, чем мать. Тот мало вникал в жизнь детей, а если и занимался с ними, то чаще отстраненно, думая о чем-то своем. В отношениях с детьми не хватало его собственной инициативы, желания что-то делать вместе. Видимо, это было реакцией на активность жены и ее родителей. Что тут поделать… Вместе с фамилией жены он полностью принял правила игры ее семьи. Иногда его самолюбие сильно задевало понимание того, что, по сути, не он создал свою семью, а стал частью уже существующей. Но так сложилась его личная космогония: ему было важно дополучить то, чего он был лишен в детстве.

Вадим надел очки и принялся изучать меню. Они давно не были в этом кафе, поэтому не знали, что заказывать, но времени было в обрез. Утром он не успел побриться и теперь сидел с небольшой щетиной. Это не нравилось жене, но нравилось детям. Что-то заграничное появлялось тогда в их отце, какой-то особый лоск, как у крутого парня, которым он никогда не был. Вадим был добрее любого из них. Все дети во дворе и на даче завидовали Глебовым-младшим, потому что их отцы не были даже на четверть такими приветливыми и разговорчивыми с ними. Это Алеша знал всегда, но сейчас он обратил внимание, что отец не был таким простаком, как иногда он о нем думал. Может, тому причиной стали его небритость и то, как он деловито выбирал им поесть. Такая ерунда вдруг показалась Алеше очень значимой. В этом было что-то мужское, уверенное в себе, знающее, что нужно делать.

Редакция располагалась в старом двухэтажном особняке со скрипучим паркетным полом, замурованным камином, большими окнами и лепниной в виде греческих амфор и лукавых амуров. Здесь пахло газетами и журналами. Сложенные в стопки, они напоминали Алеше то ли башенки средневекового замка, то ли маяки, тоскующие по своим кораблям. Всякий раз, что он бывал здесь, его сажали за стол у окна, давали какие-то старые журналы, и Алеша принимался отсматривать материал для своих вырезок. Правда, в них всегда было откровенно мало картинок. Тогда, заскучав, Алеша брал чистый лист и начинал писать очередной приключенческий рассказ. Обычно на бумагу он переносил продолжение приключений уже известных героев. Персонажи разных книг и фильмов в его повестях причудливо переплетались; несоединяемое обретало общность, облекалось в парадоксальные одежды нового сюжета, веселя взрослых, а порой и наталкивая их на вполне серьезные размышления. «Настоящий постмодернизм», — говорил Сергей Иванович.

Тут все располагало к тому, чтобы писать, — как-никак, все же редакция. И старый стул, и большой письменный стол, накрытый стеклом, под которым старые купюры, открытки, фотографии и обертки шоколадок, которых он никогда не пробовал, и окно, через которое можно было видеть проходящие поезда, и даже конфеты в вазочке. Пиши — не хочу.

Здесь было по-простому: бесконечные чаи и несмолкаемые разговоры, вроде бы ни о чем, но можно заслушаться. В кабинете находились солидная дама, пожилой мужчина, юноша-стажер и женщина возраста родителей Алеши. Сюда заходили разные любопытнее люди, принося с собой новые увлекательные темы для диалогов. Отец и мать в этом кабинете сидели почему-то мало. В основном они приходили для того, чтобы посовещаться, а потом опять убегали, иногда кто-то один из них (чаще отец) оставался поработать за компьютером, но потом все равно уходил. Отсутствие родителей было к лучшему, поскольку позволяло избежать замечаний матери «не глазеть» и «не греть уши». А как «не греть»? Ведь это так хорошо — что-то сочинять себе под нос, записывать и время от времени нырять в какую-нибудь жутко любопытную историю, а потом снова погружаться в свое. За это и любил здесь бывать Алеша. Ему нравилось наблюдать, и здесь мальчик сидел затаившись, словно в засаде, потому что куда ни глянь — хоть в окно, хоть в кабинет, хоть даже на стол перед собой — везде было интересно.

В этот день царило оживление, навеянное началом лета. В кабинете чувствовались легкое возбуждение по этому поводу и некоторая досада, что у большинства присутствующих отпуск будет еще не скоро. Алеше запомнился разговор между миловидной Антониной и старожилом кабинета Борисом Яновичем.

Антонина Петровна делала химическую завивку, красила губы яркой помадой и носила глубокое декольте. Она была совершенно не похожа ни на маму, ни тем более на бабушку Алеши и потому всегда вызывала в нем любопытство.

— Борис Яныч, — по привычке кокетливо говорила Антонина. — Хочу написать про старые подземные ходы нашего города. Но материала очень мало. Как вы думаете, стоит за это браться?

Милейший Борис Янович сидел напротив. Он посмотрел на коллегу поверх очков, и его лицо озарилось улыбкой. Он питал слабость к «Тонечке», к ее молодости, аппетитным формам, а особенно к ее томному голосу. Борис Янович млел, когда Антонина заговаривала с ним.

— Тонечка, тема интереснейшая, но будет очень сложно. Почти все ходы засыпаны давно… Какую-то сенсацию будет сложно открыть, хотя, если покопаться в архивах…

Антонина плотно сложила губы и вздохнула. Рыться в архивах ей явно не хотелось.

— Что же делать… Хочется таинственной темы, загадки.

Она обвела кабинет глазами и, остановив свой взгляд на Алеше, спросила у него:

— Алексей, что скажешь? О чем бы тебе было интересно узнать?

Алеша не ожидал такого вопроса и, хотя он понимал его праздную природу, все же не хотел говорить ерунды.

— Меня сейчас занимает картина Брейгеля про Икара, — ответил он серьезно. — Но подземные ходы тоже интересно.

— Вот как, — не ожидала Антонина.

— А между прочим, близкие темы, — снова оживился Борис Янович.

— Чем же?

— Ну как… И то и другое дело рук человека, там есть опасность, тайна… Чтобы суметь оторваться от земли, нужно сильно постараться, и подземные туннели требуют огромных усилий тоже. Я даже не знаю, что сложнее. Но самое главное вовсе не это. И то и другое дарует свободу!

— С помощью того и другого можно сбежать. Правда? — подхватил Алеша.

Борис Янович по-стариковски хихикнул.

— Верно заметил. Крылья даровали Дедалу и Икару свободу, и с тех пор не счесть число людей, кого освободили самолеты. А подземные пути? Одна только подземная железная дорога в США в девятнадцатом веке спасла жизни многих чернокожих рабов. Ты знал об этом факте?

Алеша возвращался на дачу совершенно довольным человеком. Он был рад прожитому дню и всему тому, что увидел и узнал, а теперь был счастлив почувствовать, насколько соскучился по своему Пичугино тож.

Глава 18 ПОЛЕТИШЬ СРЕДИНОЙ ПРОСТРАНСТВА

— Ты не забыл, что сегодня Воротынские приглашают? — спросила за обедом Елена Федоровна.

— Напомни, по какому случаю? — уточнил Сергей Иванович, который был слишком занят своим супом, чтобы поднимать голову ради такого повода. На самом деле он уточнял для присутствующих внуков, подчеркивая важность их участия в предстоящем событии. Сергей Иванович, конечно, знал, чему будет посвящен вечер, ведь накануне сам подал Мите идею.

— Театрально-поэтический вечер, посвященный Овидию, — пояснил Алеша.

— И там даже кое-кто будет выступать, — говорила Лиза, показывая пальцем на младшего брата.

— Ой, и не только я, — сказал Алеша, но потом вдруг отвлекся на другую мысль: — Послушай, дед, так странно получилось…

— Что именно?

— То, о чем я вот уже думаю несколько дней, будет связано с моим сегодняшним выступлением. Как будто это специально кем-то подстроено.

Алеша испытующе смотрел на деда, однако лицо Сергея Ивановича по-прежнему ничего не выражало — уж если он решал не выдавать себя, то никто не мог уличить его в лукавстве.

— После обеда вам надо повторить текст, — напомнила Елена Федоровна.

Алеша понимал, что чтение отрывка из Овидия про Икара не могло быть случайностью, но он решил никому ничего не говорить. Он безгранично доверял деду, и, если тот так решил, значит, это наверняка имело какой-то определенный смысл.

Несколько дней назад на «Зеленую листву» пришел Митя и сказал, что хочет устроить творческий вечер, и чтобы главные роли играли дети. Как начинающий режиссер, мужчина считал, что должен оставаться в тонусе даже на отдыхе. А соседи — что? Они были только рады тому, что их занимают.

Когда те самые дети соседей увидели свои слова, они не поверили, что их возможно выучить.

— Спотыкаешься на каждом слове! — возмущались они.

Ребята сидели на даче у Воротынских в кружочке, склонившись над текстами в телефонах и планшетах. Гере достался эпизод про Персея и Андромаху, Лизе про Филемона и Бавкиду, Аллочке — спор между Афиной и Арахной, Костяну достался апофеоз Геркулеса, Славке выпал Дионис, Алеше — Дедал.

Эмоциональный Митя разбирал с юными чтецами персонажей. Он искренне удивлялся тому, что современные дети практически не знают древнегреческие мифы. Половина из них впервые слышали о тех сюжетах, о которых им предстояло вещать. Митя сидел, разгоряченный, в своем любимом кресле в сандалиях, шортах и длинной вытянутой рубахе. Он с жаром рассказывал про Овидия и про героев его «Метаморфоз», и уходил все глубже, ведь одно цеплялось за другим, а ему было так сложно остановиться.

Прекрасно осознавая пробелы в своем образовании и упустив в свое время детей, Лариса Логинова решила, что внуков не прозевает ни за что. Со Славкой было проще. Он рос умным, смышленым мальчиком, ему легко давалась учеба. Особенно он любил математику и естественные науки за то, что там важно было не учить наизусть, а разгадать очередную загадку, решая задачку со звездочкой. Это так увлекало Славку, что за этим занятием он мог проводить часы напролет. Сложнее было с Костяном. Тот не хотел учиться, и получалось у него, соответственно, весьма неважно. Братья занимались во множестве кружков, но, в отличие от Славки, с удовольствием Костян ходил только на плавание. Он с нетерпением ждал лета, когда закончится все это занудство, а поплавать можно будет наконец в свободной воде. Славка же ждал лета по-другому. Лето для него открывало желанную смену деятельности, когда познание окружающего мира переносилось из учебной аудитории на лоно природы.

Славка был высоким и худощавым, а Костян коренастым. Первый был общительным, второй молчуном. Славка любил театр, Костян — нет.

Славка с любопытством теперь изучал текст Овидия. Когда-то он уже читал наизусть большой отрывок из «Одиссеи» Гомера. Правда, там был перевод Жуковского, и поэтому запоминалось гораздо легче. А вот Костян сидел мрачнее тучи. Он понимал, что хочешь не хочешь, а все равно придется участвовать в этой дребедени, иначе бабушка с него не слезет. Да и стыдно отказаться. Что скажут Аллочка и Лиза?.. Засмеют ведь.

Аллочка была инициатором доброй половины игр и проделок, которые затевались детьми Шестнадцатой улицы. Она серьезно занималась гимнастикой и танцами, но с радостью вовлекалась во все новое и интересное. Она любила выступать, будь хоть на спортивной арене или на торжественной линейке в хоре, ей нравилось оказываться в центре внимания, и при этом абсолютно был не важен масштаб аудитории. А все потому, что она знала, что нравится окружающим. Озорные глаза-угольки девочки блестели всякий раз, когда выпадала возможность проявить себя. Милое живое личико с забавной улыбкой — как оно может не привлечь взгляд? Чернявая, с длинными волнистыми волосами на роспуск — ни дать ни взять маленькая цыганочка. «Это все со стороны снохи такая порода идет», — словно оправдываясь, говорила Вера Афанасьевна.

Что касается детей из «Зеленой листвы», то все они любили театр, потому что были приучены слушать истории.

Лиза занималась в школьном театре. Она относилась к этому очень серьезно, мечтая стать актрисой, и, по словам педагога, у нее были отличные задатки. Она свободно чувствовала себя на сцене, была убедительна в своих ролях и почти никогда не переигрывала. Лиза не была вертлявой и ветреной, как Аллочка. Очень цепкая, амбициозная, обладающая талантом добиваться своего, она с легкостью могла терпеть и, если нужно, затаиться, чтобы достичь цели. Она неплохо контролировала собственные эмоции, поэтому почти всегда выигрывала в настольных играх не только у братьев, но и у всех ребят с Шестнадцатой улицы. Марину и Елену Федоровну временами расстраивало, что их дочери и внучке чуть-чуть не хватает мягкости. Скажем, Алеша мог просто так, беспричинно подойти и обнять мать или бабушку, а Лиза не могла. Она была доброй девочкой и искренне любила всех своих домашних, заботилась о братьях, помогала взрослым, но подойти и просто прижаться не могла. Будто что-то мешало девочке это сделать, а может, вовсе ей все это было не нужно, и близким оставалось только принимать все как есть. Так вышло, что и Гера, и Алеша были более открыты в выражении чувств. Им не нужно было собираться с духом, чтобы сказать кому-то из близких «я тебя люблю» или попросить прощения за проступок.

Гере удавалось все легко. И спорт, и математика, и история с литературой, и общение со множеством друзей — у него хорошо получалось везде. Он превращался в красивого, хорошо сложенного юношу. За что бы он ни брался, всюду был в числе лучших и примером для сверстников. Единственной проблемой Германа было то, что он сам никак не мог разобраться, что все-таки ему нравится больше, чем бы он хотел заниматься серьезно. А уже так хотелось считать, что он знает, чему хочет посвятить свою жизнь, но — никак, и окончание школы совсем близко. Больше всего было тревожно Сергею Ивановичу. Да, он видел достижения старшего внука, однако еще он видел, что тот по-настоящему ничем не увлечен, не захвачен, а в своих успехах поверхностен. Это могло обернуться чем-то очень нехорошим. Сколько он знал их — таких судеб, когда поначалу все замечательно, а затем фиаско. Сергей Иванович пытался как-то повлиять на Геру. Не один раз он пробовал заводить с ним разговор на предмет выбора возможного хобби, подсовывал ему различные книги и фильмы, но тщетно. Гера не то чтобы не слушал его, напротив, он внимательно воспринимал все, что говорил дед, и даже пробовал чем-то увлечься, но все это длилось недолго. Дело в том, что между ними не было такой связи, какая наметилась у Сергея Ивановича с Алешей. Все было хорошо — тепло и уважительно, но не более. Только в отношении к Алеше Сергей Иванович понимал, что их общение не ограничивается словами, что между ними всегда остается место непроговоренному и неозвученному, такой игре, правила которой обеими сторонами улавливались лишь интуитивно. Повинуясь ее логике, дед и внук бросали друг другу вызовы в виде вопросов и поступков, соединявшихся в бесконечную цепочку. В соответствии с этим подача должна была быть принята и отбита. В ней не содержалась едкость или желание низвергнуть напарника — только интерес и любознательность. Победой здесь служило продолжение диалога: главное — не заставить замолчать, а побудить отвечать, то есть продолжать саму игру. В этих партиях возраст и опыт не только не давали никаких преимуществ, но в основном мешали, поэтому партию часто вел юный Алексей.

Алеша рос очень своеобразным мальчиком. Когда он был еще совсем маленьким, Марина не могла нарадоваться: «Посади его на стул и дай ему книжку с картинками — так он будет рассматривать ее так долго, что я успею переделать все дела! Это, наверное, мне награда после непоседливого Геры и упрямой Лизы». И правда, Алеше нужно было совсем немного, чтобы мысленно унестись в далекие дали; что-то отдельное его могло так сильно впечатлить, что этого хватало на создание целых миров и головокружительных сюжетов, с которыми можно было засыпать очень много ночей. Алеше нравились странные вещи, а если точнее, странные с точки зрения большинства его сверстников — «мнит из себя слишком взрослого», «задается». Однако, несмотря на свою необычность, ему удавалось не оказаться белой вороной. Даже тем из одноклассников, кому он не нравился, почему-то не хватало смелости придираться и нападать. С ним не хотели связываться не потому, что пренебрегали, а потому, что уважали. То, как он мог посмотреть и что он мог сказать в ответ, обезоруживало своей открытостью и какой-то совершенной беззлобностью. В отличие от Геры, Алеша не был отличником. А все потому, что часто имел свой взгляд на вещи, который неумолимо расценивался учителями как ошибочный.

Почитать Овидия? Это, конечно, сложно. Но почему бы и не почитать, тем более про Икара?

Они мало репетировали. Первый раз — когда Митя раздал им тексты и прочитал мини-лекцию про Античность, которая на самом деле затянулась не на один час. Затем через пару дней они должны были прочесть с выражением свои отрывки, и третий раз, то есть вчера, — наизусть. Все попытки оказались неважными, особенно последняя. Митя объяснял это сложностью материала и летом. Мол, кто в эти жаркие деньки захочет думать о серьезных вещах? Он сразу озвучил свои опасения Сергею Ивановичу, но тот убедил его в выборе автора, подчеркнув его образовательную составляющую. Что поделать, если учеба — нелегкое дело? В итоге режиссер решил, что это будет читка. Необходимость учить текст наизусть отпадала, компромисс оказался блестящим.

Митя решил, что дети будут выступать в белых тогах, на площадке перед вагончиком в свете прожектора. Там как раз был такой небольшой деревянный подиум круглой формы, очень удобный для сольных выступлений и монологов. А позади него было отличное место для хора, без которого древнегреческий театр невозможно себе представить. По замыслу режиссера, каждый актер по очереди должен выходить из полумрака на подиум и читать свой отрывок. «А что делает хор в это время?» — спрашивали ребята. «Изображает шумящую оливковую рощу или морской рокот», — шутил в ответ Митя.

Тексты были аккуратно переписаны на бумажные свитки. Договорились, что в ходе своего монолога актеры должны не просто читать с выражением, но еще и периодически отрывать глаза от текста. Митя предупредил, что будет лично считать количество таких эпизодов, и это окажется определяющим при объявлении лучшего актера вечера, голова которого увенчается лавровым венком. Ожидаемо такой ход добавил соревновательности; дети моментально включились в подготовку, никто не хотел уступать.

Театральный вечер обещал быть замечательным прологом к скорому празднику Дня летнего солнцестояния. Именно это и пытался вложить Сергей Иванович в уши Мите, который тут же выдвинул пятьсот альтернативных версий его проведения. Сначала предполагалось, что это будет простой вечер у костра, но, когда появились тоги, прожектор и свитки, все стало гораздо серьезней. И уже никто не мог унять творческих амбиций режиссера. Единственное, о чем Митя горько сожалел, так это о том, что в нынешнее лето проводить праздник подошел черед у «Зеленой листвы», а не у «Театрального вагончика» и, следовательно, театральный вечер не мог вылиться в нечто более глобальное.

Читая свой фрагмент Овидия, Алеша сразу узнал дачную репродукцию:

Текст истории показался Алеше много печальней картины, гораздо драматичней и трогательней. Подумаешь, упал, бултыхнулся в море… Но нет, не все так просто. Раньше Алеша даже не догадывался, что здесь настоящая трагедия, хотя и в общих чертах знал этот сюжет. Оказывается, здесь чувства, а главный персонаж, быть может, вовсе не Икар, а Дедал. Что, если Икар — просто бестолковый дурак? Ведь он прославился не каким-то исключительным умением, талантом или поступком, но всего-навсего лишь подвигом непослушания. И все же Алеша как-то быстро оправдал для себя отрока — в конце концов, тот же погиб, но сделал это, обретая свободу, радуясь ей и резвясь, словно дитя. А разве можно обижаться на ребенка, если он играет?

В назначенное время на даче у Воротынских собрались все соседи по улице. Митя не ожидал такого аншлага — даже совсем не причастные к нему Пасечник и Жанна с Евгением были здесь. И дело было не в Овидии. После зимы все соскучились друг по другу и по таким вот вечерам.

Завернутые в белые тоги Митя и Соня встречали гостей. Соня держала в руках маленький тазик с водой. Поприветствовав гостя, Митя опускал в тазик кончики пальцев и брызгал в лицо пришедшему соседу. «Именно так, — затем пояснял Воротынский, — греки проверяли, какой перед ними человек. Если он улыбался, значит, хороший и пришел с добрыми намерениями, а если хмурился и злился, то нет».

Когда все расселись, зрителям было подано разбавленное красное вино в пиалах, а в это время Митя делал конферанс. Он рассказывал историю своих отношений с древнегреческими мифами:

— Это все не сказочки… Это настолько серьезные вещи, что в какой-то момент я даже усомнился, должны ли наши юные актеры выступать с этим материалом. Ведь, по сути, все «Метаморфозы» — это трагедии. Все превращения, даже самые прекрасные из них, произошли из страдания и гибели. Их совсем не выбирали, они случились вопреки. Я постарался выбрать наиболее легкие сюжеты, насколько, конечно, это было возможно. Ребята очень серьезно подошли к делу, хотя было и непросто. Честно говоря, я не ожидал, что получится так интересно и самобытно. Всего три репетиции! Итак, встречайте!

И действительно, дети выступили очень неплохо. Естественно, без запинок не обошлось, но это не выглядело провалом. В этот вечер лавровый венок достался Аллочке и Лизе — один на двоих, второго не было. Это было справедливым решением. Обе почти не подсматривали в свои свитки, были убедительны и артистичны.

Глава 19 ПОУЧИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ О ПОЛУЭКТЕ И ДИКЕНЬКОМ МУЖИЧКЕ

Невозможно было себе представить летние дачные вечера без историй Сергея Ивановича. Он нечасто баловал ими, не более десятка раз за весь сезон, и тем ценнее была каждая из них. Кому он рассказывал? В этом вопросе не было определенности: детям, взрослым, соседям, своим гостям, абсолютно незнакомым людям… Казалось, это происходило всегда стихийно, во всяком случае, никогда нельзя было предвидеть, кем будут его слушатели и что именно им предстоит услышать. Единственное, что являлось неизменным, — вечернее время суток и то, что история никогда не повторялась. Как правило, сам рассказ был довольно небольшим, но закончившись, он просто так не отпускал, будоража воображение, рождая множество вопросов, заставляя блуждать в лабиринтах долгих размышлений.

Обычно Сергей Иванович понимал с утра, что вечером ему необходимо освободиться от очередной истории. Она всегда созревала неожиданно для самого рассказчика. Бывало, сначала что-то промелькнет в голове и исчезнет, потом сюжет проявится снова, затем еще и еще, и вот уже вечерами во флигеле неутомимый ум Сергея Ивановича додумывает оставшиеся детали новеллы. Все. Пазл сложен. После этого он аккуратно записывал ее в тетрадь. «Кто потом знает, — любил говаривать Сергей Иванович Елене Федоровне. — Может, получится книга».

Сергей Иванович после ужина вышел на бетонку к столу у фонарного столба, за которым дети уже вовсю играли в одну из своих любимых настолок. Все шестеро азартно следили за тем, какое число выпадет на игральных костях у выполняющего свой ход игрока, а потом обязательно улюлюкали, будь это единица или шестерка. Всеобщее веселье возрастало, когда фишки, передвигаясь по игровому полю, указывали на необходимость открыть очередную карточку с заданием. Детский хохот вызывал невольную улыбку у всех, кто проходил в это время мимо. Ребята так хорошо играли, что Сергей Иванович даже подумал отложить свою историю на другой раз — уж больно не хотелось ему прерывать детей. Он уже было развернулся, чтобы уйти, как был замечен Славкой.

— Вон ваш дедушка, — сказал Славка друзьям из «Зеленой листвы».

— Ура-а-а! — закричал Алеша. — Дедушка!

Алеша вскочил с места и выбежал навстречу деду:

— Ты же идешь не затем, чтобы нас забрать домой, а чтобы рассказать историю, да?

Сергей Иванович лукаво улыбнулся:

— А как думаешь ты?

— Я думаю, что сейчас будет история, причем первая за лето. Мы только вчера с ребятами говорили о том, как было бы здорово, если бы ты нам рассказал что-нибудь! Мы все очень соскучились по твоим новеллам.

Алеше ужасно нравилось слово «новелла», которое он когда-то услышал в разговоре взрослых. Новелла — это что-то сродни волне, каравелле и каравану. Именно так воспринимал мальчик это красивое слово — непременно связанное с путешествиями и приключениями.

Увидев Сергея Ивановича, дети тотчас оставили игру, усадив гостя за стол меж собой.

— Вы знаете, мы поспорили, о чем будет ваша следующая история, — сказал деловито Славка.

— Вот как? — удивился Сергей Иванович. — Ну и?

— Например, я и Гера считаем, что вы расскажете про что-то фантастическое, полностью выдуманное; Лиза, Алла и Костян, наоборот, думают, что это будет какой-то случай из жизни, какой-нибудь случай из вашей работы. Леша… Кстати, Леш, я забыл, какого ты мнения?

Тут все посмотрели на Алешу, который отчего-то густо покраснел, как если бы ему сделалось стыдно. Он часто заливался краской, когда становился объектом всеобщего внимания.

— Я говорил, что это может быть все, что угодно, — неуверенно сказал он. Все поняли, что Алеша темнит, хотя и понять, в чем именно, не могли, так как забыли, что он тогда сказал. Впрочем, никто не стал к нему цепляться за это, предпочитая поскорее перейти к главному.

— Вы все немного правы, — начал Сергей Иванович. — В моей истории есть и вымысел, и правда. Словом, так, как и бывает в жизни на самом деле.

Дети нетерпеливо заерзали на своих местах, предвкушая интересное продолжение вечера. Сергей Иванович, сидящий посреди ребятни, тоже выглядел совершенно счастливым.

— Ну слушайте. Знали ли вы, что в старину в окрестностях Пичугино тож жил дикенький мужичок?

Присутствующие засмеялись.

— Нет. А кто это? — спросил Славка.

— Как, вы никогда не слышали о дикеньких мужичках? — с напускным удивлением спросил Сергей Иванович.

— Ты же сам знаешь, что никогда не рассказывал о них, — улыбаясь, ответил Гера.

— В таком случае моя история окажется для вас настоящим открытием. Итак, дикенькие мужички — существа особого рода. Они невысокого роста, живут в лесах, носят длинные бороды и обладают глухим землянистым голосом.

— Что значит «землянистым»? — спросил Алеша.

— Наверное, каким-то страшным, да? — пыталась объяснить Аллочка.

— Умница, — ответил Сергей Иванович. — Именно. Это очень неприятный, страшный голос, которым дикенький мужичок пугает забредших в лес людей.

— Так это леший, что ли? — немного разочарованно спросила Лиза.

— Нет, — отрезал Сергей Иванович. — Но возможно, их родственник.

— Страшилка на ночь, — хихикнул Костян. — Класс, я люблю такое!

Сергей Иванович выдержал выразительную паузу, ожидая тишины, и затем продолжил:

— Так вот, один из них жил в наших краях. Более того, известно, что жилищем ему служила меловая пещера в нашем лесу, прозванная пещерой отшельника. Кстати, кто в ней бывал из вас?

Славка, Костян и Гера подняли руки.

— Хорошо, — одобрительно кивнул Сергей Иванович. — Наш дикенький мужичок был скверного характера, как и полагается его сородичам, но вместе с тем к некоторым людям он бывал очень благосклонен и мог помочь. Он был настоящим хозяином этих мест — и лесов, и полей, и рек — всей здешней природы, оттого и прозвали его так — дикенький, то есть наедине с природой, а не с людьми. Дикенький мужичок понимал язык растений и животных, а те слушались его. Он даже мог управлять погодой. В его силах было напустить ветер, снег, дождь или, напротив, разогнать тучи.

В те времена в деревне Пичугино тож — а это, считайте, наши дачи — жило одно добропорядочное семейство: отец, мать и трое сыновей. Это была крепкая крестьянская семья с большим хозяйством, в которой почитался труд и старинный уклад жизни. Двое сыновей были бравыми ребятами: пахали землю, пасли скот, удили рыбу, плотничали — словом, брались за любую работу. И везде у них выходило очень хорошо, ладно, на радость своим престарелым родителям. Младший же был не от мира сего. Звали его Полуэктом.

Услышав это имя, дети прыснули от смеха.

— Да, интересное имя, старинное. С греческого оно означает «долгожданный». Такое ко многому обязывающее значение имени, но проку от этого человека в смысле крестьянского ремесла не было никакого. Он был и с виду каким-то тщедушным, и рвения не проявлял к сельскому труду, а если что и делал, то из рук вон плохо. А все потому, что мыслями вечно витал где-то в облаках. Вроде бы находился тут, в деревне, а на самом деле где-то в другом месте. За это, конечно, нашего героя братья регулярно осыпали насмешками и подзатыльниками, но разве это когда-нибудь кого-то исправляло?

Была у Полуэкта одна страсть. Он любил забраться на наш утес, лечь там на спину, закинув руки за голову, и смотреть в небо. Днем он рассматривал затейливые узоры облаков, если было ясно, всматривался в небесную синеву, а ночью изучал звезды и луну. Он даже зимой ложился на снег и смотрел вверх. Один раз даже чуть не замерз насмерть. Бедная его мать… Хлопот с ним было много. Короче говоря, на всю деревню Полуэкт прослыл эдаким простофилей, дурачком. Но вы не думайте, что он был глупым человеком. Рассуждал он так, что любой ученый мог позавидовать. Все удивлялись: как такой не приспособленный к практической жизни человек мог так интересно размышлять об устройстве мира, о добре и зле, о судьбе человека?

И вот однажды у родных Полуэкта лопнуло терпение. «Не хочешь работать, как все честные люди, — тогда уходи и живи сам. Кормить тебя мы больше не будем», — сказали ему отец и братья. Как ни плакала, ни причитала мать, но хозяин дома был непреклонен и выставил юношу за дверь.

Что ж, делать нечего! Полутакт взял котомку, которую ему на скорую руку собрала матушка, и поплелся на свой любимый утес. Эх, и отвел он там душу, насмотрелся на небо всласть. Однако время шло. Полуэкт съел все свои припасы, и тут до него дошло, что утес его не сможет прокормить. Здесь ничего не было, даже родника. И понял он, что придется идти в лес, где есть вода, ягоды, орехи, грибы и крылатая дичь. Но не любил он лес, не выносил тесноты, любил простор. Страшно, но что делать, иначе помирать.

И вот Полуэкт собрался с духом и вошел в дремучий лес.

— Это наш-то дремучий? — перебил Костян.

— Ты что? Да знаешь, какие там чащобы есть! — принялся объяснять Гера.

— Наш лес, да, — продолжил Сергей Иванович. — Раньше он был значительно больше. Нынешний заповедник — лишь малая часть того, что от него осталось. Так вот. Идет Полуэкт по лесу и вдруг видит рябчика, а тот вроде как не торопится убегать.

— А зачем ему убегать, если он может улететь? — спросил Алеша.

— Они плохо летают, но обычно их так просто не поймать. А у этого было что-то с лапкой, хромал он, и крыло подбито. Как только Полуэкт приближался к птице, та отпрыгивала. Рябчик держался на довольно приличном расстоянии, и горе-охотник никак не мог в него попасть ни палкой, ни камнем. Полуэкт решил, что возьмет добычу измором, следуя за ней по пятам. Главное, не отставать. Так и шел он за ней, пока не забрел в самую сердцевину леса. И возрадовался, и возликовал, когда увидел, что беглец выбился из сил. И уже когда он настиг птицу и готов был ее схватить, вдруг из-за дерева вышел косматый старик, весь в лохмотьях и с палкой вроде посоха. Он взял рябчика на руки и принялся сердито смотреть на Полуэкта.

Парень сразу догадался, что перед ним Дикенький мужичок. Предания о нем жили в каждой деревне этих мест, и сейчас Полуэкт убедился, что существо выглядит почти в точности, как рассказывала молва.

«Ну, зачем пришел? Рябчиков моих есть?» — спросил Дикенький мужичок.

Полуэкт развел руками, мол, что могу поделать: «Так ведь есть очень хочется!»

«А ты знаешь, что я тоже голодный?»

Хотя Полуэкт и не слышал, чтобы дикенькие мужички ели людей, но все равно ему стало не по себе. Кто знает, что у этого на уме?

«Лес полон еды. Что ж тебе мешает?» — робко спросил Полуэкт.

Дикенький мужичок разразился то ли смехом, то ли кашлем.

«Ты что? Ты думаешь, я тебя хочу съесть, что ли? Тьфу!»

Полуэкт заулыбался на такой ответ, дескать, опасность миновала, но Дикенький мужичок будто прочел его мысли:

«Если я не ем человеческую плоть — это не значит, что я вообще не ем человека».

При этих словах он подошел совсем близко к Полуэкту и ткнул указательным пальцем между его ребрами. Тот хохотнул…

Дети дружно засмеялись.

— Во дает этот леший! — сказал Костян.

— И тут Полуэкт вспомнил, что этих дикеньких мужичков называли еще щекотунами, что они нападают на заблудившихся в лесу людей и щекочут их до смерти. Получается, они питаются человеческим смехом, и сейчас один из них уже снял пробу со своего нового блюда.

Полуэкт сделался бледным как полотно. Единственной возможностью избежать гибели была невосприимчивость к щекотке, но к нему это явно не относилось. Кстати, есть кто-нибудь из вас, кто не боится щекоток?

— Только Костян, — сказал Славка, смерив взглядом всех присутствующих.

— Еще я не очень сильно поддаюсь, — заметила Аллочка.

— Ты? Проверим?

— Так, стоп. Вы потом проверите, — вмешался Сергей Иванович. — Я продолжаю. И такой сильный страх охватил Полуэкта, какого никогда ранее он не испытывал. А между тем, выпустив из рук рябчика, Дикенький мужичок принялся ходить вокруг своей жертвы, видно, примеряясь, в каком месте лучше пощекотать, потому что от этого напрямую зависело то, как будет звучать смех. И вот он уже своими костлявыми пальцами нажал на икры Полуэкта, что тот аж дернулся, издав смесь вопля и смешка.

— Между прочим, вот точно так же делает и Костян, — заметил Гера. — Как вцепится в ногу — и больно, и щекотно.

— Да что вы ко мне пристали, слушайте лучше дальше! — улыбался Костян, которому, честно говоря, было приятно такое внимание.

— Итак, Дикенький мужичок принялся щекотать Полуэкта. Сначала тот сопротивлялся, сжимался, старался держаться изо всех сил, чтобы не засмеяться. Но ничего не получалось. Он напрягал мышцы, а узловатые пальцы Дикенького мужичка все равно находили нужную точку. Полуэкт смеялся и терял силы, тогда как дикарь наполнялся энергией. Теперь он казался каким-то более опрятным и чистым, косматая борода сделалась расчесанной, а морщины на лице разгладились. Когда обессилевший Полуэкт упал на спину и подумал, что ему пришел конец, он увидел кусочек родного неба, которое он так любил. И парень вдруг перестал сдерживаться, словно небо подало ему какой-то знак. Юноша теперь смеялся во весь голос, громко, раскатисто, как еще никогда не смеялся. Если его смех можно было бы уподобить реке, то эта река хлынула быстрым широким потоком, затопив собой все вокруг. Между тем Дикенький мужичок начал вроде как нервничать. Он перестал щекотать лежащего на земле Полуэкта. «Прекрати, — говорил он ему, — перестань!» Старик заткнул уши руками и замотал головой. Теперь с ним случилась обратная метаморфоза: он снова постарел, завшивел, сделался косматым и морщинистым.

— Это называется — переел. — шутил Гера.

Все, в том числе и Сергей Иванович, дружно рассмеялись этой шутке.

— Молодец. Хорошо! — похвалил внука дед. — Моя история почти закончилась. Дикенький мужичок еще немного покружился над Полуэктом, браня его и грозя кулаками, а затем скрылся за деревьями. А Полуэкт все лежал, смотрел на свое небо и еще долго-долго смеялся. Это был соленый смех, перемешанный со слезами. Смех радости и страха. Смех освобождения.

Рассказав историю детям, Сергей Иванович никогда не морализаторствовал. Его правилом было — никаких нравоучений. Каждый должен думать сам и делать свои выводы. Правда, совсем без общих умозаключений не обходилось. Обычно об этом спрашивал Алеша, что случилось и на этот раз.

— Ты хочешь сказать, что бывает смех освобождения, а бывает еще какой-то другой?

— Очевидно, что так. Есть смех глупости, злости, счастья, влюбленности, обиды… Великое множество.

— Выходит, если мы будем использовать смех освобождения, то поборем страхи?

Сергей Иванович улыбнулся:

— Тут скорее про то, что именно надо сделать, чтобы в нужный момент появился такой смех. Понимаешь? Понимаете, друзья?

— Расслабиться и посмотреть на небо, — философски ответил Алеша, и на такую трогательную реплику присутствующие ответили своими улыбками.

Глава 20 РАДОСТЬ

У Глебовых не любили слащавой, приторной радости, но зато ценили, когда было просто хорошо. Тут никогда не использовали уменьшительно-ласкательную форму имени, и даже напротив. Гера часто был Геркой, Марина — Маринкой и так далее. Единственным исключением иногда становился самый младший из семейства Алеша, которого могли назвать Алешенькой, и то лишь Елена Федоровна это делала. Никто не обижался на подобную исключительность, потому что понимали, что во всех таких случаях Алешу, кроме как Алешенька, по-другому и никак нельзя было назвать больше.

Мужчины и женщины семьи выражали радость по-разному. Мужчины чаще смеялись, женщины, наоборот, меньше. Так уж завелось, что глебовские женщины в каком-то смысле были более серьезными (особенно Марина и Лиза), в некотором роде старше своих мужчин. «Это мудрость, — шутила Елена Федоровна. — Женщина всегда мудрее мужчины». Конечно, и они смеялись тоже, но для того, чтобы расхохотаться, им требовалось гораздо больше оснований, чем мужской половине.

Каким-то неведомым образом радость была связана с обидами. Именно открытость первому не позволяла застрять во втором. Иной раз сказанное дедом или отцом в адрес детей «дурень» могло крепко задеть; также Сергей Иванович и Вадим могли огрызнуться на своих жен за упрямство в бытовых вопросах. Но все обиды длились недолго, они не въедались в тело благодаря моментальной разрядке. Удар отбивался моментально даже детьми, что обуславливалось здоровым прагматизмом. Радость невозможно было переживать поодиночке, она требовала всей семьи, что являлось единственным категорическим условием, остальное могло меняться. Что хорошего в ссорах, ведь они обрекали на скуку? На «Зеленой листве» все понимали, что обижаться — это неинтересно, поэтому старались как можно быстрее перелистнуть эту страницу. У Глебовых радость всегда была по случаю кого-то близкого, в отсутствие которого она не могла развиваться. Причем каждый из членов семьи добавлял что-нибудь свое, и здесь не работал принцип взаимозаменяемости.

Семья Глебовых не была такой уж большой, как могло показаться на первый взгляд. Их было всего семь человек: ни тебе дядь, теть, ни кузенов и кузин, ни племянников и племянниц, ни еще одной пары бабушки и дедушки. При этом если Марина и Вадим уезжали в командировку или же в результате зимней простуды необходимо было изолироваться и сидеть в двух квартирах порознь, то семья заметно сокращалась, скукоживалась и разделялась на две. И тогда все начинали жаться друг к другу, как если бы внезапно осиротели. Эта разлука казалась настолько неестественной, что проявлялась в самом важном — в ограниченной возможности радоваться. Начиналась какая-то ненастоящая жизнь. Дети не ссорились и не разбредались по комнатам, взрослые не погружались в свои дела, казалось, все даже разговаривали вполголоса, как будто кто-то болел или спал. Всех охватывал порыв редкого единодушия в самых разных мелочах, на которые прежде всегда имелось свое собственное мнение. Однако за таким согласием ощущалось большое напряжение. Это только со стороны все выглядело ровным, а на самом деле домашние мечтали поскорей избавиться от подобной сплоченности.

Когда же семья воссоединялась, все тотчас менялось. Перемену всеобщего настроения можно было сразу заметить по говорливости и шуткам Сергея Ивановича. Обычно немногословный, теперь он начинал острить и балагурить, и тут же Алеша превращался в Лешека, Гера в Гереныша, Лиза в Лайзочку, Марина в Марочку, Вадим в Вадимштейна, а Елена Федоровна в Еленеллу. Сопротивляться этому было бесполезно, потому самым адекватным ответом стало предложение Марины называть отца Сережей, что тут же было встречено домочадцами всеобщей горячей поддержкой. Когда случалось такое настроение, тогда весь день проходил в игре, полной пикировок и подколов. Дети сходили с ума от счастья: нечасто к деду можно было обращаться «Сережа», а бабушку называть «Еленеллой». И взрослые, и дети под любым предлогом спешили обратиться друг к другу по «смешному имени», часто прибавляя к нему еще что-то, типа «преподобный Гереныш», «достопочтимая Лайзочка» или «Еленелла Тарантини». Было так весело, что впору хвататься за животы, пытаясь утихомирить приступы до неприличия буйного веселья. Все пользовались моментом, потому что знали, что игра продлится ровно один день, и на завтрашнее утро никаких тебе Вадимштейнов и Марочек. Сергей Иванович снова сделается задумчивым и немногословным, что хоть и нельзя спутать с угрюмостью, но от его дурашливой веселости не останется и следа до следующего раза.

Было место у Глебовых, как говорила Марина, и «плоским шуткам». «Ну ладно дети, ты-то куда лезешь?» — порой отчитывала Марина мужа. Вадим действительно часто совершеннейшим мальчишкой включался в забавы своих пацанов — мог вместе с ними смешно рыгнуть или стравить воздух из кишечника по принципу «чем громче, тем лучше». Его пищеварение имело некоторые проблемы, поэтому включения в эти состязания проходили естественным образом, без особых усилий. Под всеобщий хохот Марина всякий раз ругалась, что он распустил свою пятую точку, что не стесняется ни жены, ни дочери, ни тещи, ни соседей. Детям же нравилось, когда взрослые вдруг прибегали к хлесткому слову. Это было нечасто, но всегда метко и вполне оправданно. При этом сами дети не ругались, разве что делились с приятелями очередным дедовским перлом вроде того, как однажды одной мерзкой скандальной тетке на рынке он пожелал, чтобы у нее выросло кое-что на лбу. Это было очень смешно — услышать такое от сдержанного «предка».

У Глебовых знали меру. Понимали, что если настроение не сменяется, то оно спутывает ноги, утягивая на самое дно болота. Их радость была ритмична, как в сутках одно время сменяет другое; здесь, на даче, это проявилось особенно заметно — она двигалась вслед за небесным светилом.

Утро. В ранние часы, когда солнце запутывалось в сосновых ветвях, заполняя всю дачу красно-желтым светом, радость была еще совсем новорожденной. Свежестью росы она щекотала ноги, обутые в шлепки, и бодрила укусом шального комара, не спешившего навстречу утреннему сну. Она кружилась хороводом звонких птичьих песен, словно из сказочной идиллии про Белоснежку, густым запахом горячего кофе поднималась из турки, подобно фимиаму священной лампы. Новорожденная радость была жадной до жизни, до неприличия любопытной и наблюдательной. Она замечала, как раскачивается на ветру паутинка, как спеют вишни, как засох листок на яблоне и как на цветки роз слетелись зеленые жуки. Она трогала воду руками, чистила зубы и приходила в восторг от запаха металлической раковины, зубной пасты и воды. Умывала лицо, зарывалась в мягкое чистое полотенце, а после, чуть замерзнув в тени, выходила погреться в солнечных лучах. Она не спешила бегать и прыгать, это происходило чуть позже; еще немного сонная, созерцала мир вокруг, пытаясь все разглядеть и расслышать, все потрогать собственными руками. Наконец, она требовала присутствия близких. С ними непременно нужно было увидеться, посидеть, пообщаться, нельзя было сразу отправляться по своим делам. Только после завтрака, посидев еще какое-то время в кресле и рассмотрев то, что не успела ранее, наговорившись досыта, радость, полная энергии, поднималась с места и уходила с головой в азартную кипучую деятельность труда и игры.

День. В полуденные часы радость набиралась опыта. Она привыкала к миру, становилась взрослой, отчего замирали ее живость и задор. Бывало, что рутинные заботы и мелкие раздоры подвергали радость серьезному риску, а иногда случалось страшное — она оказывалась на самом волоске. Дела выматывали. Мир делался обычным, вполне понятным, без новизны, но зато появлялось другое — прелесть отдыха. Вытянув ноги на диване в доме или беседке, обдуваемая ветерком радость думала о чем-то приятном, строила планы. Она могла и вовсе задремать и увидеть маленькие сны-короткометражки, в которых обитали ее трепетные мечты. Там добрые воспоминания смешивались с новыми невероятными историями, даря подсказки миру яви. Тревожное в них, конечно, случалось тоже, но пробуждение дарило свободу от пугающих сюжетов. Очнувшись ото сна, задумчивая радость понимала, что вдруг прибавила в силах, и, удивившись ясности мыслей, вновь спешила по своим делам. И все же, несмотря на эту вспышку энергии, днем радость была самой сдержанной, в это время она меньше всего нуждалась в ком-то рядом. Ей лишь важно было знать, что этот кто-то находится тут недалеко, за кустами калины. И этого было достаточно.

Вечер. С наступлением сумерек сковывающий чувства зной отпускал. Вместе с включенными поливалками радость избавлялась от сковывающих ее оков дня. Она оживала под чавкающими в мокром газоне ногами, в брызгах воды по спине, в стихийных беседах на бревнышке под сосной, в звонком смехе детей и лае собак. Заходящее солнце вдруг вызывало чувство ликования. Легким сумасшествием оно оборачивалось для всего, что хоть как-то зависело от этой яркой звезды. И приятная суета, и волнение от встречи с царственной летней ночью завладевали всеми без остатка. Апофеозом такого прощания выступали вкусный шумный ужин и долгое чаепитие с шутками и спорами. А когда полностью темнело, открывалось совершенно новое удовольствие — сидеть в темноте в беседке или на веранде у дома и вести негромкие разговоры обо всем на свете. После чего радость неспешно разбредалась по отдельным комнатам.

Ночь. С приходом темноты радость засыпала на чистых простынях под свежесть из приоткрытого окна и песни сверчков. Было приятно лечь на живот, сцепить руки в замок под подушкой и вытянуться во всю длину. Так беспечно и хорошо. Утомленная за день радость готовилась к обновлению. Каждую ночь она вот так таяла, чтобы наутро проявиться и пройти весь путь с самого сначала. Ей нужно было хорошенько отдохнуть, накопить силы, потому что радость сродни удивлению, которому как воздух необходима искренность, иначе сплошная фальшь и притворство, и все в нерадость. Перед тем как окончательно растаять в летней ночи, последним душевным движением являлась мысль о доме, точнее, о том, что он не стоял пустым, а был полон теми, кому небезразличен спящий через стенку.

Глава 21 ДНЕВНИК ЕЛЕНЫ ФЕДОРОВНЫ. ФРАГМЕНТ ТРЕТИЙ

Что ты видишь?

Змею. Она умная, хитрая, зоркая, быстрая, величавая — будь такой.

Цветок. Он гибкий, ранимый, но сильный, скрытый, красивый — будь такой.

Дерево могучее. Оно крепкое, стойкое, могучее. Оно тянется к небу, солнцу. Крона его пышна, она помогает уберечься от беды всем — расти такой.

Небо. Оно голубое, прозрачное, звездное, темное. Оно укроет, поможет тебе.

Сила человеческой жизни зависит от того, что человек в себе несет, какие энергетические потоки способен отражать и пропускать сквозь себя.

Нет основания думать и говорить, что жизнь протекает сама по себе, не имея информационной памяти, которая способна воспроизвести все до мельчайших деталей. Сила света и добра, проникая в индивидуальную сущность человека, позволяет развиваться в разных направлениях. Вот почему нельзя беспечно относиться к системе силы жизни, не зная принципов ее работы. Что есть я? Это клетка, способная развиваться, попав в идеальные условия судьбы.

Нет основания думать и мечтать о том, что судьба человека зависит от него самого. Что есть судьба? Это программа действия для Я. Как подготовлен человек к ее принятию, так и будет работать программа. И когда человеческая сущность уходит от своего основного направления, тогда ее вновь и вновь ставят в те же условия, чтобы то, что не было познано, было досконально разобрано.

Только тогда, когда воплощаются в жизнь все программы, когда соединяются в единую структуру все составные ее части, нужно искать себя в противоположном.

Сила радости в том, что создаешь сам или создают другие.

Как сила жизни в противоположном ей. В силе смерти — бессмертие. Так нужно и себя искать в противоположном, в том, чего не хочешь и боишься в себе признать.

Чувства — тонкое проникновение в глубину самого сокровенного, в глубину души, и ключ к ее познанию. Слияние с прекрасными эмоциями радости и любви подобно раскрытию бутона сердца. Есть другие чувства (печаль, страх, злоба, вражда). От них не распустится цветок сердца, не осветит и не обогреет. Нужно, чтобы каждый человек, понимая это, делал добро, творил светлые дела во имя людей и мира. Человек способен сделать невозможное, преодолеть любые трудности, если в нем разгорится и распустится такой цветок. Нужно помогать людям обрести себя — дарить им любовь, добро, силу, пробуждать их разум, который у многих находится в оковах алчности и злобы. Не нужно бояться говорить правду. Иногда человек, услышав правду о себе, которую не хотел признавать, наконец пробуждается ото сна. Будь тем, кто не боится пролить свет истины, преодолевай в себе то, что мешает это делать. Этим ты поможешь другим.

Нет предела в бесконечности. Нет границ, если их не воздвигать. Нет того, что неосознаваемо.

Конечно, дойти до истины значит преодолеть трудный путь, но еще тяжелее, когда истина сама доходит до тебя. Это совсем другое значение этого слова.