Икар из Пичугино тож

Глава 30 ДАЧА «БЕРЕЗОВАЯ РОЩА»

Григорий Данилович Пасечник был старинным другом Сергея Ивановича Глебова. Как известно, дружба, завязанная в юности, вкупе с пожизненным соседством, — это совершенно особая история. Она делает людей кем-то вроде родственников, и даже если потом интенсивность общения снижается или пропадает вовсе, то уже невозможно стать чужими друг другу.

Всю свою жизнь Пасечник посвятил природе. Окончив биофак, долгое время он совмещал работу преподавателя с полевыми исследованиями. Со временем второе полностью вытеснило первое. Сначала это были одна за одной экспедиции по бескрайним просторам Союза, а когда тот развалился — научная деятельность в близлежащем национальном парке, которую он возглавлял вплоть до выхода на пенсию. Григорий Данилович знал места близ Пичугино тож как свои пять пальцев и искренне любил их. В отличие от соседей, он понимал, за что именно любит эту землю. Во всем дачном поселке только Пасечник мог по-настоящему оценить красоту здешней природной сопряженности. Он чаще других поднимался на утес, чтобы заботливо оглядеть все вокруг, бродил по окрестностям и время от времени приносил с собой полные мешки мусора, которые оставляли после себя приезжие. Для кого-то — чудак-человек, для кого-то — самый добрый и самый неравнодушный на свете, а для кого и нелюдимый хмырь.

Пасечник был замкнутым человеком. Он вел уединенный образ жизни, и его все устраивало. Это был его выбор, а не следствие драматичных злоключений. Нет, он не убил свою жену. Она умерла своей смертью около пятнадцати лет назад, и он принял решение не связывать свою дальнейшую жизнь с другими женщинами. Такой вот однолюб — сентиментальный и нелюдимый одновременно. Хотя у Пасечника была дочь, но вместе с тем ее как бы и не существовало. Она жила за границей, в Россию не приезжала и с отцом не общалась даже по ватсапу. Пару лет назад он продал квартиру в городе, переехав на дачу на круглогодичное житье. Распродал почти все имущество, ибо не хотел обременять себя стяжательством. Мужчина умышленно сузил пространство вокруг себя, как если бы встал на путь аскезы. Его не пугали зимняя пустошь и одиночество, поскольку он уже привык не нуждаться в людях. Он методично отсекал привязанности одну за другой. По сути, единственным, в чем состояла его насущная потребность, была «Березовая роща».

В доме у Григория Даниловича всегда было прибрано — скромный быт, аккуратно разложенные вещи. Когда Глебовы пытались соединить Пасечника с Плакущевой, Вера Афанасьевна скептически замечала: «Он и без жены управляется хорошо, зачем ему это? А по-соседски мы и так можем общаться в любое время, для этого не нужно жить вместе». И все же однажды она дала себя попытаться уговорить. Сергей Иванович тогда пришел к своему старинному другу — и так, мол, и так, есть такая возможность, почему бы вам и не попробовать. По всему было видно, что Григорий Данилович воспринял эту идею без энтузиазма, даже можно сказать — отрицательно, совершенно не понимая, как это возможно соединить с его нынешнем образом жизни, от которого он не собирался отказываться. Однако, когда было решено пригласить на ужин его и соседку на «Зеленую листву», он не стал упираться. Тот вечер выдался очень хорошим, душевным. Вспомнили многое из своей юности, посмеялись и погрустили, а в конце, перед самым уходом, как-то само собой решилось, что завтра Григорий Данилович поможет Вере Афанасьевне пересадить грецкий орех, что рос в очень неудобном месте, а Вера Афанасьевна поможет Григорию Даниловичу подрезать виноград. Как происходила эта коллаборация, доподлинно неизвестно, вот только после оба больше ничего не хотели слышать ни о каких там союзах и альянсах.

«Березовая роща» называлась так, поскольку действительно на ее территории росло шесть берез, половина из которых была весьма почтенного возраста. Деревья уже не гнулись так сильно под ветрами, как раньше, и на одном из них свили гнездо соловьи. Каждый год в начале лета часть жителей Шестнадцатой улицы пыталась спать под соловьиные песни, а другая часть выходила из домов или открывала настежь окна, чтобы ни в коем случае не пропустить очередной концерт, ведь кто его знает, вдруг завтра снова станет очень ветрено и тогда ничего не услышать. И не важно, что ночь в самом разгаре, ведь она не была глухой. Бархатная темнота, пронзенная соловьиными трелями, казалась гигантским концертным залом, где давно погасили люстры, и зрители затаив дыхание ожидали, что после очередной сольной партии последует другая, а потом еще и еще. Изысканный музыкальный деликатес эхом разносился по самым удаленным местам Пичугино тож. Тому, кто его слышал, чудилось, что в данный момент не существует больше ничего, кроме ночной пустоты и соловьиной песни. Верно, какой-нибудь Демокрит сейчас уверовал бы в то, что подлинную пару пустоте составляют не атомы, а соловьиные трели, в союзе с которыми они порождают весь этот мир. Не зря же соловьи поют в кромешной тьме, будто в бесконечном космосе, накануне рождения нового дня.

Дача Пасечника располагалась последней на ряду, что открывало возможность для некоторых вольностей в планировании пространства. Так, часть деревьев и ягодных кустарников, собственно, находилась непосредственно уже за территорией дачи, на подошве утеса. Здесь не было никаких заборов, и потому создавалось впечатление, что «Березовая роща» вообще не имеет границ и все продолжается, и продолжается. Такая иллюзия была по душе хозяину, не выносившему неволи после леса, где он провел свои самые счастливые годы жизни.

Летом сюда, к подножию утеса, выносились ульи. «Какой же Пасечник без пасеки», — любил шутить Григорий Данилович. Ему нравилось заниматься пчелами как биологу и как любителю меда. Специально для них он сеял клевер и люцерну, осознавая, что даже березы когда-то непреднамеренно были посажены тоже для них. Для Пасечника пчелы выражали то, что он больше всего любил и ценил в жизни, — труд и организованный уклад жизни. Олицетворением этого для многих являлось само Пичугино тож. Можно было подумать, что, заботясь о пчелах, он повторял действия Того Невидимого, Кто заботился об их дачном поселке. Кто знает, а может, все зависело только от Пасечника и никакого Невидимого не было, и стоило ему бросить свое пчелиное хозяйство, как Пичугино тож тут же пришло бы в полное запустение. Неизвестно, как было на самом деле, но во всяком случае Григорий Данилович ясно понимал, что каждое лето он выставляет ульи не только для меда, но и для всего Пичугино, во имя некоего баланса, дарующего здешним местам процветание.

Часть собранного меда Григорий Данилович обязательно раздавал соседям по улице, другую часть продавал жителям поселка и немного оставлял себе. Кроме этого, он собирал пергу и прополис и делал всяческие настойки и мази на их основе. Вообще, Пасечник был настоящим кладезем знаний по части лечебных свойств природы. Именно с его подачи ширился круг наименований аптекарской грядки Глебовых. Пасечник щедро делился семенами и многочисленными способами употреблений лекарственных растений, у которых в ход шли коренья, цветки, листья и стебли. Елена Федоровна вовсю пользовалась такой щедростью и брала у него уроки. Ее аптекарская грядка, по сути, являлась уменьшенной копией лекарственного огорода Григория Даниловича.

Дом в «Березовой роще» жался ближе к утесу, и казалось, что Пасечник живет отдельно ото всех, на каком-то своем хуторе. Зданию уже не помешал бы основательный ремонт, особенно на себя обращали внимание старая крыша и пара больших трещин на стене, которые Григорий Данилович регулярно замазывал цементным раствором. Но фундамент все равно продолжал ползти, а значит, трещины проявлялись снова и снова. Внутри дома было все просто и понятно. Две большие, просторные комнаты. На первом этаже кухня, совмещенная с залом, — такая студия с планировкой конца двадцатого века. По причине того, что Григорий Данилович жил на даче круглый год, здесь были большая печка и туалет (домашний туалет в Пичугино тож был большой редкостью). Попробуй-ка зимой набегаться в уличный нужник! На втором этаже еще одна просторная комната, выполняющая функцию кабинета и спальни. Здесь все было сделано под хозяина.

Пасечник сторонился людей, избегал ненужной болтовни и необязательных встреч. Однако он никогда не отказывал в помощи, когда его просили. Он радел за общее дело Шестнадцатой улицы и всего Пичугино тож, и делал это спокойно, без лишнего шума, как и подобает благородному мужу. Много лет он входил в состав дачного правления и некоторое время занимал должность председателя кооператива. Даже теперь он выполнял обязанности старшего по улице и был по-прежнему надежен.

Пасечник был одним из ярых хранителей традиции празднования Дня летнего солнцестояния, выступая своеобразным директором-распорядителем. Именно у него хранилась легендарная Хартия Шестнадцатой улицы. Он фиксировал соблюдение всех условий проведения праздника, очередность организаторов; с ним согласовывались общие детали хода предстоящего события и прочие вещи.

Праздники, устроенные им, были, как и он сам, особенными — сдержанными и лаконичными. Да, немного скучно, однообразно, но с другой стороны, таких праздников уже давно никто не делал в Пичугино тож. Это было настоящей гордостью улицы. Вот он — праздник-эталон, праздник-классика! Здесь обязательно были костер и песни Визбора под гитару, очень простая еда вроде печеной картошки, травяной чай с медом, добрые беседы и… В год, когда Пасечник организовывал праздник, каждая дача должна была представить свою инсталляцию, или, простыми словами, поделку, материалами для которой служили бы исключительно природные дары. В ход шли коряги, пни, шишки, сухоцветы, древесная кора, мох, камни, птичьи перья и многое другое, на что хватало фантазии. Единственное, что менялось, — так это тема.

Когда выпадал черед Пасечника («черед Пасечника», «черед Воротынских», «черед Плакущевой» — так обозначали на Шестнадцатой улице очередность в организации праздника), он объявлял темы инсталляций. Для каждой дачи была своя. Пасечник позаимствовал этот прием у Глебова, когда тот подкидывал идеи историй домашним и гостям. Соседи узнавали о них весьма необычным способом — через записочки, что могли случайно обнаружить на пороге своего дома, на грядке или на столе в беседке. Никто никогда не видел, когда он оставлял эти записки, хотя уже за месяц до торжества дачники были начеку и начинали их ждать так сильно, как дети ждут подарки под елкой от Деда Мороза на Новый год.

Раздавая каждому темы для поделок, Пасечник очень хорошо понимал, почему он дает то или иное задание конкретной семье. Это было всегда в точку. Как известно, молчуны — настоящие наблюдатели за жизнью, самые лучшие из них, и Пасечник вполне оправдывал этот стереотип. Всем казалось, что он все про них знает и все видит без всяких скрытых камер. Темы из записок были самыми лучшими тому доказательствами.

Дачники удивлялись их своевременности. Так, когда-то давным-давно такой темой для семейства Глебовых стало «Принятие важных в жизни решений» (когда Сергей Иванович, уйдя на пенсию, не знал, чем будет заниматься), а для Веры Афанасьевны, оставшейся одной после смерти мужа, — «Мои источники вдохновения». Но попадание в точку в случаях с Глебовыми и Плакущевой не удивляло — Пасечник знал их тысячу лет, и все, что происходило в их жизни, не было для него секретом. Но вот с новичками — действительно объяснялось его исключительной способностью к наблюдению. Как, скажите, вот как он мог догадаться дать Жанне тему «Ашрам, который я строю»? Или как он мог узнать, что Логиновым как воздух необходимо начать коллекционировать что-то далекое от меркантильных потребностей, а Воротынским не помешало бы обратить внимание на то, что они едят?

Глава 31 ЦИКАДЫ СТРЕКОЧУТ

Так вышло, что Алеша еще никогда не был на море. Родителям вечно было некогда… А когда наконец выпала возможность — он свалился с температурой. Гера был, Лиза была, а он — нет.

— Не расстраивайся, — успокаивала внука Елена Федоровна. — Здесь, на даче, почти как на море. Вон смотри, сколько воды… Чем не морской простор? И ветерок такой же свежий дует, точно бриз, как хорошо! А жара? Она вообще ничем не отличается от южной: что там, что здесь одно и то же, расплавиться можно. И даже из того, чего у нас нет, — все равно можно найти какую-то замену. Например, у них цикады, а у нас кузнечики и сверчки.

— А что такое цикады? Как они поют? — спрашивал Алеша.

— Похожи на сверчков, только они стрекочут в самый зной и гораздо громче, чем сверчки. Настолько сильно, что шум стоит такой — ничего не слышно, кроме них, — отвечала Елена Федоровна.

Алеша весь день думал про этих цикад, а перед сном попросил Геру найти запись с их стрекотом. Так вот они какие! Странные-престранные. Какие-то мягкие, всеобъемлющие. То, что он услышал, завораживало, словно играли на музыкальном инструменте вроде трещотки. Да, это была самая настоящая ритмичная музыка, которая обрушивалась приятными волнами на тех, кто находился рядом. Когда Алеша увидел их на фотографии, то окончательно пленился лупоглазостью и прозрачными крыльями насекомых. Как будто они были из другого мира. Была в них какая-то манящая загадка и магия, что-то инопланетное.

Теперь Алеша хотел поехать на юг не только из-за моря, но и для того, чтобы вживую послушать цикад. Пока же приходилось довольствоваться сверчками. В каком-то смысле весь день для него стал подготовкой к вечернему сверчковому концерту.

Алеша любил лето за его размеренность, когда все успокаивалось после весенней посадочной кампании и вместе с природным пробуждением заканчивалось пробуждение человека. Размеренность без жары невозможно было представить. В этом году она пришла уже в июне, сразу после сильного ливня. В начале месяца еще было довольно свежо, а потом резко пришел зной. Жара дарила чувство бесконечности. Когда она нападала, казалось, что ей не будет ни конца ни края. Замедляя ход времени, она заставляла этот безумный мир замереть, чего детскому деятельному темпераменту, правда, очень не хотелось. Спасало только то, что температура повышалась в обед, когда после еды так сильно хотелось спать. А раз так — пусть себе жарит. Жара заволакивала, убаюкивала. «Зеленой листвой» завладевала леность, приостанавливая все насущные работы и заботы.

— Жаль, что так рано пришла жара, — сетовала Елена Федоровна, перебирая одежду в кладовке. Ставшее ненужным она складывала в отдельный мешок, который затем передавался молочникам в деревню. — Лето снова быстро пролетит.

Сергей Иванович сидел рядом на табуретке и чинил розетку.

— Давайте сегодня истопим баню, — вдруг предложил он.

— Не знаю… Такая жара…

— Вечером будет нормально.

— Хочешь — топи.

Дети на втором этаже играли в дурака. Алеша постоянно проигрывал.

— С тобой совсем неинтересно играть! — отчитывала его Лиза. — Ты почему не запоминаешь карты? Лопух какой! Хватит ворон считать!

Алеша совершенно не обижался на слова сестры, потому что не считал это дело важным. Он был азартен для других вещей, требующих напряжения иных духовных сочленений. Он лишь смеялся в ответ на ее упреки.

— Да с него как с гуся вода, — шутил Гера. — Бесполезно что-то говорить.

— Гера-а-а! — послышался мальчишеский голос где-то рядом с домом.

Герман высунулся в окно. Внизу с велосипедами стояли Костян и Славка.

— Выходите с великами, — звал Костян.

— Вы Аллочку позвали? — спросила появившаяся в окне вместе с братом Лиза. — Пока мы спускаемся, сходите за ней.

Костян посмотрел на Славку:

— Сходишь за ней?

Славка кивнул, прислонил велосипед к забору и пошел к Плакущевым.

В ребячьей компании своего велосипеда не было только у Алеши. Из маленького он вырос, а большой ему еще был неудобен, вот и ездил пока на раме у брата, но уже на следующий год родители клятвенно обещали ему купить свой велосипед.

Дети никогда не ездили купаться на дачный пляж — банально и никакого приключения — совсем близко, не то что другой конец поселка. На въезде в Пичугино тож от бетонки шла дорога влево. Она затейливо петляла из стороны в сторону между деревьев, то поднимаясь вверх, то уходя вниз, пока не выводила к реке. Тут никого не было, разве что иногда чуть дальше встречались одна-две палатки. Ни деревьев, ни кустов — просторно. Можно было спокойно поиграть в мяч, не боясь, что он кому-то попадет в голову, и не беспокоясь о замечаниях, чтобы не брызгались и прочее.

Ребята побросали велосипеды и побежали в воду. От берега довольно долго было мелко, а значит, поднимая высоко коленки, можно шлепать по воде что есть мочи, толкаться и громко смеяться до хрипоты. Догонялки на мелководье всегда оказывались настоящей роскошью. Десятки вариаций на тему, тысяча импровизаций — и восторг обеспечен. Сегодня они по очереди гонялись друг за другом, чтобы, поймав жертву, уйти туда, где поглубже, и, взяв ее за руки и за ноги, как следует раскачать и бросить в воду. И желательно как-нибудь так, чтобы это было как можно нелепей и смешней. Вода уже прогрелась, но все же в начале лета еще бодрила, что только было на руку всей игре — тут невольно скажешь «Ох» (без всякой там бабы и того, что она сеяла в детской присказке). Жертва сопротивлялась, размахивала руками и ногами, извивалась, кричала, но ей ничто не могло помочь, потому что когда пятеро на одного, то речь идет лишь о том, насколько это быстро произойдет.

После беготни было приятно лечь в кружок на горячий песок и поиграть в «мафию» и «крокодила». Всем было плевать на солнце и жару, поэтому уже к середине лета дети превращались в мулатов.

— У меня до сих пор рука болит от тебя, — жаловалась Аллочка на Костяна. — Как клешнями вцепился.

Костян проигнорировал замечание.

— Кто теперь загадывает? — спросил Гера.

— Лешка, — ответил Славка.

Алешу звали Алешей исключительно домашние, Сверстники же обычно обращались к нему просто — «Лешка». Хотя ему очень не нравилось это, но как он ни старался приучить говорить всех «Алеша» — не получалось. Разве только в школе его могли услышать с этой просьбой, да и то лишь Ирина Викторовна.

Алеша поднялся со своего места.

— Что загадать-то? Ну ладно.

Он растопырил руки в сторону и начал ими размахивать, как крыльями.

— Птица! — выкрикнул Костян.

Алеша отрицательно покачал головой.

— Какая-то определенная птица? Надо назвать конкретный вид? — уточнила Аллочка.

Снова нет.

— Самолет, — предложил Гера.

Мимо.

— Давай еще что-нибудь покажи, — просила Лиза.

Алеша посмотрел вверх, на небо. Затем его вдруг осенило. Он указал пальцем на солнце и начал снова интенсивно размахивать руками — крыльями.

— Летишь к солнцу, — сказал Славка.

Алеша дал знаком понять, что почти так.

— Рядом, то есть близко с солнцем, — поправился Славка.

Алеша кивнул.

— Что это может быть такое? — спросила у ребят Аллочка.

— Планета Солнечной системы, — предложил Гера.

Все засмеялись.

Алеша снова указал на солнце, затем несколько раз провел по лбу тыльной стороной ладони, словно вытирая пот от жары. Затем он выпрямил левую руку и вдруг как бы что-то снял с нее вроде волоса или соринки, а потом повторил это снова и снова. И вот уже обе его руки ослабли, обмякли, упали вниз. Он покружился вокруг себя несколько раз, его ноги подкосились, и он рухнул на песок.

— Ну ты даешь! — сказал Костян.

— Артист! — усмехнулась Лиза.

Алеша поднялся под аплодисменты и свист ребят, сделал небольшой поклон головой.

— Я знаю, знаю, — затараторил Гера. — Это сгоревшие в плотных слоях атмосферы ступени ракеты.

Ребята снова засмеялись.

— А что? Один в один, — настаивал Гера.

— А может, это Снегурочка, которая растаяла? — предложила Аллочка.

— Да, крылатая Снегурочка. Очень похоже, что так, — острил Гера, который был сегодня явно в ударе.

Все захохотали еще сильней.

— Может, это какое-то растение, которое боится света, и там были не крылья, а его колышущиеся стебли на ветру? — предположила Лиза.

Если бы на пляже сейчас находились какие-нибудь солидные важничающие дамы, они наверняка сделали бы замечание этой веселой компании — такой гогот стоял на берегу. Но к счастью для детей, они были одни, а значит, можно было отрываться так, как им хотелось, и ни на кого не оглядываться.

— Кажется, я понял, кто это, — почесывая затылок, сказал наконец Славка, когда все просмеялись. — Это этот, как его…

— Точно этот? — перебил Гера.

— Хватит уже, дай сказать человеку, — вступилась Лиза.

Славка продолжал:

— Я не помню, как его звали. Он был из мифов. С крыльями, подлетел слишком близко к солнцу, и крылья растаяли. Вот.

— Да, я тоже помню, — подтвердил слова брата Костян, который на самом деле ничего не помнил, но всегда боялся, что про него скажут, что он тупой, и потому всегда поддакивал, как он считал, правильным ответам.

— Ика-а-а-ар! — в один голос закричали Лиза и Гера.

Алеша расплылся в довольной улыбке.

— Да, Икар, — сказал он. — Правда, я загадал «падающий Икар», но ладно. То, что вы назвали имя, будем считать — уже победа!

Дальше выпала очередь загадывать Славке, но тут Лизе позвонила Елена Федоровна, и пришлось возвращаться домой.

— Почему? — спросил Костян.

— У нас еще много дел сегодня, — деловито заметила Лиза. — Да мы вроде бы уже хорошо поиграли. Хватит.

На самом деле у Лизы не было каких-то особенных дел. Просто у всех троих с бабушкой был давний уговор: она дает им свободу выбираться одним в окрестности дачи, но когда она звонит и говорит «пора домой» — это не обсуждается и никаких «еще чуть-чуть». Елена Федоровна могла отпускать детей из своего поля зрения лишь на определенное время, затем она начинала чувствовать себя не в своей тарелке, звонила им (чаще Лизе, как самой ответственной) и просила вернуться. И не дай бог, если внуки пропускали ее звонок! В этом случае их ожидали длинная нотация и наказание в виде нежелания Елены Федоровны разговаривать с ними какое-то время. При этом она не уходила в полное молчание, но обращалась или отвечала на вопросы скупо и отстраненно, и такая холодная безучастность ранила больнее всего. Но такие случаи были большой редкостью.

Елена Федоровна никогда не кричала на детей. Она могла с ними говорить долго, терпеливо, не выходя из себя и, несмотря ни на что, продолжать гнуть свою линию. Когда же разговор был особенно сложным и Елену Федоровну не слышали, она меняла интонацию, делалась строгой и сухой, и ей больше не хотелось перечить. Никто из внуков не хотел доводить дело до того, чтобы бабушка обиделась и перестала разговаривать.

По дороге домой не обошлось без содранных коленок. Штурмуя один из подъемов, Аллочка не справилась с управлением велосипедом. Она упала, а затем следовавший за ней Славка тоже. Пытаясь избежать столкновения, он резко повернул в сторону и не удержал равновесие. Происшествие ускорило момент всеобщего расставания на пятачке у Шестнадцатой, возле проскинитария. Все быстро разошлись по домам.

После пяти часов, по обыкновению, жизнь на даче начинала бурлить. Сергей Иванович взялся за полив, а Елена Федоровна вышла на летнюю кухню, чтобы приготовить ужин. Дети тоже повыскакивали из дома.

Пичугинский диджей вышел в эфир по местному радио. На этот раз он подготовил музыку тридцатых и сороковых прошлого века, преимущественно танго. Перед тем как поставить композицию, он занятно рассказывал историю ее появления. Его передачи служили как бы сигналом того, что время сиесты закончилось и пора расшевелиться.

Играло танго «Blauer Himmel», которое потом сменили «Tanguera», «La Cumparsita», «La Paloma», «Violetta», «Schenk mir dein Lächeln, Maria» и еще много всего в таком духе. Алеша впервые слушал эту диковинную музыку и не понимал, что это такое. Она нравилась, однако ее не хотелось слушать неподвижно. Он пошел на газон, разулся и принялся раскачиваться из стороны в сторону.

За Алешей водилась такая странность. Музыку он всегда слушал так: ставил ноги на ширине плеч, заводил руки за спину и принимался, как маятник, раскачиваться вправо и влево, поочередно отрывая от пола то одну, то другую ногу. Он мог быть увлечен этим процессом больше часа. «Как у тебя не кружится голова? — спрашивала Лиза. — Я смотрю на тебя, и у меня уже все перед глазами плывет». — «Это потому, что под музыку я думаю о чем-то своем, — объяснял Алеша, — но только если та мне нравится». Эта привычка возникла у него еще в раннем детстве, когда дед ставил его между своими коленями и слегка покачивал в разные стороны. Матери это совсем не нравилось: «Смотри, шпоры вырастут!» — предупреждала она. Но Алеша ничего не мог с собой поделать и, заслышав хорошую музыку или аудиосказку, принимал стойку. Это было неосознанно. «Опять пошел мотыляться», — говорил отец в таких случаях, однако к такой странности домашние уже давно привыкли. Елене Федоровне это напоминало раскачивание метронома. Сначала она беспокоилась — не расшатывает ли он себя тем самым? А потом подумала: если его это успокаивает и собирает, то опасности нет. Однажды ее словно озарило: он вкручивает, ввинчивает себя в этот мир, так укореняется в него, приводит себя в согласие с ритмами гораздо более высокого порядка, чем может слышать ухо. Как будто Алеша заводил некий механизм, чтобы тот работал дальше сам. А может, он старался не только для себя, но для всей семьи тоже? Кто знает, что стояло за этой его работой?

«Говорят, можжевельник отпугивает всякую нечисть. У разных народов считается к удаче, если у входа висит ветка можжевельника или если он, как у нас, растет перед крыльцом дома». Алеша вспомнил эти слова бабушки, когда был оставлен дедом следить за топкой бани. И почему вдруг он их вспомнил? Вообще, следить за баней был назначен Гера, но тот перекинул задачу на Алешу, обещав вскоре его сменить. Надо сказать, младший и не возражал, а даже напротив, всегда любил эти внезапные сеансы огнепочитания. Мальчик сидел на табуретке и смотрел на огонь. Хотя дед и учил всегда закрывать дверцу топки, но разве тут устоишь? Он ковырялся в своих мыслях, а потом вдруг случайно бросил взгляд на приоткрытую дверь. С улицы на него смотрел можжевельник. Да, именно смотрел. Должно быть, мальчик почувствовал на себе этот взгляд и потому повернулся в его сторону. Такой огромный, косматый, безупречно красивый! Алеша, конечно, видел его несчетное количество раз, но теперь будто заметил что-то новое, что прервало его общение с огнем. Смеркалось, ветер слегка волновал ветви колосса. Тот напомнил Алеше баскетболиста, когда тот размахивает руками, чтобы прервать передачу соперника. Растопырив в разные стороны свои мохнатые лапы, старина можжевельник спокойно стоял, без суеты, словно преграждал чему-то путь, бережно защищая все семейство.

Банька была небольшой, но на «Зеленой листве» никогда не страдали тягой к гигантизму. Сдвоенный участок дачи — это, наверное, единственное, что можно было отнести к таковому, в остальном все не то чтобы по минимуму, но ничего «сверх». Дом под нынешнее количество человек, и нет лишних комнат, даже наоборот, еще пару не помешало бы точно; флигель для работы и для гостей. Беседка. Все.

Несколько лет назад Сергей Иванович поменял в бане внутреннюю обшивку. Дерево еще не успело потемнеть от влажности, поэтому здесь было светло и чисто. Когда все было почти готово, Елена Федоровна запарила можжевеловые веточки, чтобы этой водой поливать на раскаленные камни, готовила дубовые веники, приносила полотенца и чистое белье — каждому свою стопку. В этих приготовлениях было очень много порядка, много ладного. По традиции, сначала парились мужчины, а потом женщины. Сергей Иванович хотя и любил баню, но очень быстро насыщался ею. Когда Гера еще продолжал сидеть в парилке, дед с Алешей уже одевались в предбаннике. Елена Федоровна париться не могла долго из-за проблем со здоровьем и заходила туда совсем ненадолго, чтобы ополоснуться после жаркого дня. Зато Лиза любила баню больше всех у Глебовых. И особенно после, когда волосы и тело так вкусно пахли ароматным шампунем. На «Зеленой листве» шутили, что младшие здесь уже давно стали куда более истовыми любителями бани, чем старшие.

После бани полагалось пить травяной чай с вареньем или медом — никаких там конфет и ничего магазинного. Разморенные, все сидели под абажуром в беседке. Сергей Иванович и Елена Федоровна лениво перекидывались друг с другом фразами о прошедшем дне и о том, как хорошо сейчас. После бани словно обновлялось восприятие всего окружающего. И хотелось говорить о том, какой вокруг воздух, какие красивые последние отблески заката, как подтянулись деревья и вошли в силу цветы. Гера и Лиза что-то рассказывали про события дня, а Алеша наконец дождался концерта сверчков. Как это было прекрасно, почти что цикады! «Ничто не может с этим сравниться», — думал мальчик. Сверчки задавали ритм вечеру, как и всем летним вечерам вообще. И невозможно было не войти дыханию в унисон с этим пением. Оно мирно покачивало, словно на волнах или качелях. И все, буквально все подчинялось этой пульсации — чувства, мысли, слова. Алеша понял, что именно поэтому дед и ба так любят вечерами сидеть в беседке или на веранде у дома, поэтому и он так полюбил это теперь тоже. И что именно они, эти северные цикады, делают лето летом, таким уютным и приятно бесконечным, что на душе какая-то легкость и интерес ко всему, и о чем бы ни подумал — все хорошо, и нет плохого. «Наверное, это и есть счастье, о котором так любят рассуждать взрослые», — заключил Алеша и подумал, как еще лучше станут вечера, когда зацветет ночная фиалка и под ее тонкий аромат сверчковые концерты будут в сто раз прекрасней.

Глава 32 ГОСТЬ ИЗ ПЛАВУЧЕГО ДОМА

— Сережа, — звала Елена Федоровна мужа. Она стояла на крыльце и держала в руках телефон Сергея Ивановича. — Сережа, где ты?

Сергей Иванович стриг за домом газон. Сначала он выстригал вертикальные полоски, потом принимался за горизонтальные. Затем проходил еще раз, и так до тех пор, пока не оставался доволен результатом. Он считал, что в этом деле главное — рутинность и автоматизм действий. Только это позволяло сосредоточиться на своих мыслях и было хорошо для дела, а так, как думалось во время стрижки газона и полива растений, не думалось больше нигде. Удивительно, что в данном случае автоматизм не мешал качеству труда, а, напротив, был его условием. Когда Сергей Иванович заканчивал свою работу, кто-то из мальчиков (чаще всего Гера) брал грабли и вычищал газон, после чего ставил поливалку и следил за равномерностью полива всей площади газона. Словом, стрижка газона была целым ритуалом, с четко определенной последовательностью действий.

— Тебе звонят, — сказала Елена Федоровна, протягивая телефон Сергею Ивановичу.

Он поднес телефон к уху, и его лицо просияло.

— Здравствуй, дорогой! Конечно узнал и очень рад тебе… Да, на даче. Что? Серьезно? И когда? Ты шутишь? Мы все будем тебе рады! Плохо слышно, пропадаешь. Хорошо. Давай, до встречи! Пока.

— Кто там? Я поняла только, что у нас будут гости.

— Пашка едет, — ответил довольный Сергей Иванович.

Павел Антонович Астраханцев был давним другом Сергея Ивановича. Чудак, выдумщик, провокатор, бузотер — что только о нем не говорили, и каждый из эпитетов оказывался вполне справедливым, потому что Павел Антонович был настоящим явлением, человеком в высшей степени экстравагантным и неординарным. Его выходки одних пугали, других привлекали, а иногда производили оба впечатления одновременно.

С Сергеем Ивановичем первые два курса они учились вместе в университете, затем Павел Антонович увлекся изобразительным искусством и в итоге стал довольно успешным галеристом. Его помотало по жизни. Чем только он не занимался, но все его проекты были яркими, многие из них приносили хороший доход. Старость мужчина встретил весьма обеспеченным человеком.

Мысль о доме на воде впервые его посетила в Париже, когда он увидел в Сене оборудованные под жилье баржи. Это желание вызревало довольно долго, и вот наконец несколько лет назад Астраханцев приобрел старый плавучий дебаркадер, много лет служивший речной пристанью. Вот где действительно смогла развернуться творческая фантазия. На первом этаже он устроил нечто вроде мастерской, а на втором — жилые комнаты. Бильярдная, библиотека, кинозал, сауна — здесь было все, что входило в понятие комфортной жизни Павла Антоновича. Обычно раз в навигацию плавучий дом на буксире отправлялся в небольшой круиз по Волге. Павел Антонович навещал старых друзей и маленькие провинциальные городки, заходил в те безлюдные места, которые считал особенно живописными. Это был отдых его мечты, и каждое лето он наслаждался уже только от одной мысли, что жизнь подарила ему такую возможность.

Самый излюбленный его маршрут проходил в верховьях Волги; ниже, то есть там, где раскинулось Пичугино тож, Астраханцев еще не был. Он решил теперь отправиться в эту сторону и дойти до своего зятя, к которому был приглашен на юбилей.

Павел Антонович обещал быть к вечеру. «Зеленая листва» в своих приготовлениях загудела, как улей.

Когда-то на даче Глебовых не переводились гости. Одни сменяли других, а тех — третьи, и так почти все лето. Это было неудивительно — многие хотели провести выходные на даче у берега Волги, попариться в бане, съесть шашлык, выпить хорошего вина или чего покрепче. Разве плохо при этом посидеть в беседке под абажуром с бахромой и послушать интересные рассказы? Очень хорошо. Как правило, гостям выделялось самое аристократическое место — в «Хеме». Сначала это были исключительно друзья Сергея Ивановича и Елены Федоровны, затем все больше — Марины и Вадима. Но последние несколько лет все резко изменилось. На «Зеленой листве» как-то устали от гостей. Больше не хотелось распыляться и растрачивать себя на пустое, на суету. Не сговариваясь друг с другом, Глебовы остановили этот круговорот. Они разрешили себе стать жадными до того, что дает дача. Отныне они принимали у себя лишь самых-самых.

Когда же эти самые-самые приезжали, как и положено у Глебовых, вокруг них начинал вертеться целый мир. И было даже весьма приятно тряхнуть стариной и окунуться в эти хлопоты. «А сколько будет гостей? Надолго? Что будем готовить? Ночевать они будут в своем плавучем доме или у нас во флигеле? Мы куда-нибудь поедем с ними или будем все время на даче?» Множество вопросов, миллион забот, у Глебовых иначе быть не могло.

На весь следующий день Алеша добровольно возложил на себя обязанность впередсмотрящего. Флигель имел плоскую крышу, а значит, взяв дедов морской бинокль, на ней можно было занять превосходную позицию для наблюдения за фарватером. С мачты «Дерзкого» наблюдать было не очень удобно, так как она находилась в глубине дачи и из-за дома и флигеля некоторые части реки оказались закрыты. Благодаря тому что когда-то давно на всю территорию «Зеленой листвы» был высыпан не один КамАЗ земли, все дачные строения смотрелись заметно выше своих соседей. Поэтому «Хема», в зависимости от ситуации, детское воображение легко превращало то в башню средневекового замка, а то и вовсе в какую-нибудь фантастическую космическую станцию.

— Только обязательно надень на голову кепку, — откуда-то снизу наставляла Елена Федоровна.

— Хорошо, ба.

Алешу сразу увлекло это занятие. Даже не нужно было придумывать сюжет для игры. Они ожидали дорогого гостя, который должен прибыть по воде. Нельзя же, чтобы это застало врасплох, и он, Алеша, имеет ответственное задание. Превосходно! Лучше не придумать.

Алеша расположился на старом матрасе и через каждые пять минут прикладывался к биноклю. Рядом стояли тарелка с бутербродами и бокал с компотом — важная обязанность, как известно, вызывает большой аппетит. Лиза и Гера, конечно, могут его сменить, но ужасно не хочется передавать вахту, потому что неизвестно, когда еще выпадет возможность заняться настоящим делом. Да они и так наверняка залезут к нему. Выпустить же бинокль из рук не сулило ничего хорошего — потом не допросишься обратно.

Алеша рассматривал весь заросший лесом противоположный берег, затем место, где с Волгой сливалась маленькая речушка; вдали угадывались очертания деревни. На воде — ни суденышка, отчего река казалась свободной и чистой, настоящей вольницей, воспетой в песнях бурлаков. Близился полдень. Солнце отражалось в блестящей глади воды. Оно поднималось к зениту как раз с той стороны, в которую был обращен взор дачного юнги и в точности как на одной картине… Алеша вновь подумал о «Падении Икара», ведь там солнце над водой было таким же ярким (и вообще вся экспозиция была с той же точки зрения, что у Алеши сейчас), и хоть в данный момент и не было никакого корабля, но ведь его ждут, он скоро обязательно появится. Вот уже во второй раз после утеса виды, открывающиеся из Пичугино тож, так сильно напомнили ему дачную репродукцию. Возникало странное чувство собственной причастности к этому сюжету, как будто это как-то связано с ним. И верно, если не в прошлых жизнях, о которых мальчик слышал от Жанны, то в собственных снах нечто подобное уже происходило с ним. Это волновало, тревожило и радовало одновременно. Алеше было сложно разобраться в этих чувствах, отделить одно от другого, он только ясно ощущал, как во второй раз за несколько дней у него сильно забилось сердце и что-то опрокинулось в животе. А потом вдруг защемило глубоко в груди, защипало, как тогда, когда все поехали на море, а его не взяли из-за простуды. Какая-то смутная, непонятная тоска охватила его вдруг. Но едва ли он хотя бы примерно мог определить ее источник.

— Дай мне тоже посмотреть, — сказала Лиза, выхватывая из Алешиных рук бинокль. Он вздрогнул, потому что, увлекшись наблюдением, не слышал, как сестра забралась на крышу. Лиза имела привычку иногда тихо подкрасться к нему из-за спины или подкараулить за углом, чтобы слегка напугать. Ну как слегка — часто это получалось, наоборот, весьма сильно. От неожиданности Алеша кричал, а потом они начинали драться. А дальше прибегала мать, и оба получали полотенцем по пятой точке.

— Можно было просто попросить, а не вырывать? — недовольно пробурчал Алеша и перевернулся на спину, закинув руки за голову. Он знал, что Лизе это быстро надоест, надо просто немного подождать, и она уйдет.

— Полный штиль, — говорила Лиза. — Вообще ничего не происходит, даже неинтересно. Что ты высматриваешь тут? Как тебе не скучно?

— Не скучно.

Но Лиза отчего-то не спешила уходить. Сначала она зажмурила глаза и подставила лицо солнечным лучам. При этом она не выпускала бинокль из правой руки, словно это был символ власти, старшинства. Левой рукой отщипнула от бутерброда. Вместо Волги развернулась в сторону соседей, к Плакущевой.

— Я хочу посмотреть, что там делает Алка.

— Бабушка говорит, что это нехорошо — подсматривать за соседями из бинокля, — напомнил Алеша.

— Помню, помню… Я совсем чуточку.

Однако Аллочки не оказалось в поле видимости на «Цветущих клематисах», а следовательно, у Лизы не было причин здесь больше оставаться.

— Ладно, держи бинокль.

Алеша вновь лег на живот и уставился в бинокль.

— Не расслабляйся, Герка собирался сюда скоро заглянуть тоже, — сказала Лиза, скрываясь за открытым люком.

В обед стало нестерпимо жарко, но Алеша спускался вниз лишь для того, чтобы пообедать и сходить по нужде. Елена Федоровна тщетно пыталась его согнать с крыши. Все ее призывы продолжить наблюдение за фарватером из окна спальни завершились ничем. Максимум, на что согласился Алексей, — взять зонт. Гера и Лиза долго смеялись над засевшим в засаду братом, который лежал под зонтом на матрасе с приставленным к лицу биноклем.

Тянуло ко сну. То и дело голова падала на матрас, но Алеша мужественно сопротивлялся и каждый раз возвращал ее в нужную позицию. И вот когда однажды голова снова прижалась к матрасу, а глаза уже закрылись, его прожгла мысль: «Там что-то было». Алеша вскочил на ноги, посмотрел в бинокль и различил на горизонте еще невиданный никогда им доселе диковинный корабль.

Буксир поставил дебаркадер напротив лодочной станции. Как только плавучий дом показался на горизонте, весть о нем молниеносно разлетелась по всему Пичугино тож. Корабль-дом был двухэтажным, выкрашенным в оливковый цвет. Он был похож на настоящий дворец с колоннами. Чтобы поглазеть на необычное для этих мест зрелище, на пляже собралось человек тридцать. Павел Антонович обожал эти моменты. Он всегда тщательно готовился, когда собирался сойти на берег в местах, где его жилище вызывало всеобщий ажиотаж. Публика не должна была быть разочарована.

С дебаркадера на воду была спущена шлюпка. На веслах был в матросской тельняшке крепкий плечистый парень Гоша — племянник Павла Антоновича. Хозяин чудо-дома вышел в красных шароварах и желтой рубахе. На голове — зеленый берет, из-под которого во все стороны торчали седые волосы. В руках Астраханцев держал дорожный саквояж. Когда он сел в шлюпку, казалось, что на коленях держит не иначе как пиратский сундук с заветной картой и пиастрами. Павел Антонович любил эпатаж.

В толпе встречающих «Зеленая листва» была представлена Сергеем Ивановичем с внуками. Глебов не любил театральщины, но, зная, что Астраханцеву это нравится, подыграл ему. Они шумно приветствовали друг друга.

— Привет, монстр, — громко сказал Павел Антонович, заключая в объятия своего товарища.

— Привет, пугало огородное, — отвечал Сергей Иванович.

Похлопыванием по плечу, однако, дело не обошлось. Павел Антонович попытался было в отношении друга сделать или сымитировать бросок через бедро, но тот выскользнул из его рук и сжал в кольцо шею нападавшего.

— Ну хватит, хватит, — смеялся пунцовый от напряжения Астраханцев. — Ты сбил мою беретку.

Стол в беседке был уже накрыт, когда Елена Федоровна услышала знакомые голоса.

— Почему вас только двое? — удивленно спросила она у гостя, забыв поздороваться. — А где же Люба, Оксана, внучка?

— Жена с девочками присоединятся ко мне на обратном пути. У них, видите ли, дела… Дела — это значит навестить кучу подруг. Люба сказала, им, видите ли, в одну сторону будет вполне достаточно. Решили, что я заберу их в конечном пункте. Я столько денег потратил, чтобы нанять этот чертов буксир, а они нос воротят. Но мы еще заглянем к вам на обратном пути, не расстраивайся. Да чего жалеть-то? Вон какой стол, нам же больше достанется. Ты, вообще, знаешь какой у них аппетит?..

Застолье продолжалось до вечера. Поели, перекурили, потом выпили чаю, а затем пошли разговоры полулежа на диванах, как на античных пирушках. Из беседки выходили лишь однажды, когда Сергей Иванович показывал Павлу Антоновичу и Гоше свои владения. А дальше подготовка к ужину.

Вечером из города приехали Марина и Вадим. Экстравагантный дядя Паша рефреном прошел через все детство Марины. Когда-то два семейства общались очень плотно, ездили друг к другу каждый год и несколько раз все вместе отправлялись в небольшие путешествия. Маленькая Марина любила дядю Пашу за доброту и внимание к ней. Он всегда был ярким, занятным. Его всегда можно было поразглядывать, например замысловатый рисунок на рубашке или причудливую шариковую ручку. Отец, конечно, тоже много чего привозил из-за границы, но то было все какое-то более сдержанное, а необычное же относилось лишь к эксклюзивным этнографическим вещицам. Астраханцев был разговорчивей отца; всегда находил время, чтобы поиграть с девочками или просто поболтать обо всем на свете. Оксана была лучшей подругой Марины вплоть до поступления в университет; дальше интенсивность общения заметно снизилась, но тем не менее их отношения по-прежнему сохраняли теплоту, и даже сейчас, не видясь, они обязательно созванивались хотя бы дважды в год, чтобы поздравить друг друга с днем рождения.

Алеша с ума сходил от любопытства — уж очень хотелось посмотреть, как все устроено в плавучем доме. Гости не собирались оставаться на ночь на «Зеленой листве». Когда в разговоре он услышал, что вечером Астраханцев всех желающих приглашает к нему на «Плавсредство» (как он в шутку называл дебаркадер), время мучительного ожидания начало свой отсчет. Весь день Алеша крутился возле беседки, боясь пропустить этот важный момент. Он поиграл с Лизой в бадминтон, побегал с собаками, затем в гамаке занялся своими вырезками и даже немного подремал. Вечером стало сложнее занимать себя. Отправиться полежать в дом означало уснуть и пропустить все самое интересное. Алеша был вынужден сидеть со взрослыми в беседке. Наконец, около десяти вечера решено было продолжить общение у Павла Антоновича. Договорились, что туда едет вся мужская часть семейства Глебовых — Сергей Иванович, Вадим, Гера и Алеша.

Алеше казалось, что они бесконечно долго идут по улице. И правда, подвыпившие мужчины то и дело останавливались, много жестикулировали, хотя в темноте почти ничего не было видно. «Ну сколько можно болтать?» — говорил он брату. Гера предложил пойти быстрей и ждать их на лодочной станции, но Алеша отказался: «Если не подгонять их, они застрянут тут надолго».

Алеша первый раз плыл в шлюпке, да еще почти ночью. Для него все было полно таинственности: и всплеск воды, и очертания тех, кто сидел рядом в слабом отсвете луны, и, конечно, два тусклых фонаря, что виднелись на «Плавсредстве» у того места, куда должна была причалить шлюпка. Это было так похоже на эпизод из «Острова сокровищ», когда Джим на ялике ночью пробрался на «Эспаньолу».

Оказавшись на нижней палубе, Астраханцев пригласил всех в просторную кают-компанию. Здесь на стенах горели бра. В центре стоял массивный стол со стульями с высокой спинкой. Вдоль окон, уголком, но раздельно друг от друга — два черных дивана. Но безусловно, совсем не это приковало детское внимание. Здесь на стене висел настоящий деревянный штурвал; рядом, между баром и шкафом с посудой, стоял огромный, ростом с Алешу, глобус, а на самом баре — роскошная модель трехмачтового судна. Словом, здесь было чем поживиться. Штурвал после «Дерзкого» сильно не впечатлял, но остальное… От восторга у Алеши перехватило дыхание. Глобус крутился во все стороны, и на нем можно было отыскать почти все, что угодно. А корабль… Его, наверное, можно рассматривать часами и тут же посадить на него своих воображаемых героев, чтобы отправить навстречу приключениям. Заняв детей, для своих взрослых гостей Астраханцев сообразил по сто грамм. Они сидели за столом, громко разговаривая, но глебовские внуки ничего не слышали до тех пор, пока не зашла речь о празднике Дня летнего солнцестояния. Странно, взрослые сразу понизили голос. Сначала Алеше показалось, что дед произнес его имя, затем несколько раз прозвучало слово «праздник». Дальше возглас Павла Антоновича: «Это будет гениально!» Последнее заставило удивленных ребят обернуться на взрослых.

— Ребята, вы тут поиграйте, пока мы с вашим дедом и отцом кое-что обсудим в моем кабинете на верхней палубе. Гоша, покажи им что-нибудь еще! — сказал Астраханцев, увлекая за собой Сергея Ивановича и Вадима.

Так неожиданно возникшая сумасшедшая идея празднования Дня летнего солнцестояния получила новый импульс и реальные очертания.

Глава 33 ЯБЛОКИ, ЯГОДЫ И ЦВЕТЫ

Конечно, в известном смысле начало лета на даче еще пустое. Еще толком ничего и нет из того, что так щедро обещает природа, и вообще, все ее посулы кажутся враньем. Когда внуки были совсем маленькими, они часто спрашивали, что им делать на даче, когда там нет ни клубники, ни малины, ни смородины? Так роптала в свое время Марина, и буквально еще в прошлом году на это сетовал Алеша. В ответ на это Елена Федоровна начинала терпеливо проводить разъяснительную беседу. Она обращала внимание ребят на вдруг открывшийся после тесного города простор, на молодую сочную зелень, на траву, по которой можно бегать босиком, на теплое, в меру жгучее солнце и первый загар. И это убеждало. Дети втягивались в дачное лето, после чего уже категорически отказывались съездить в город вплоть до конца августа, когда нужно было готовиться к школе. А потом, начало лета — это время, когда цветут пионы, и праздник двадцать первого июня. И ничто не может сравниться с ранним утром и вечером в эту пору, потому что после зимы все чувства обострены, и земля слышится как нельзя лучше.

Но все прекрасно контрастами, а потому еще одним плюсом лета для Глебовых был исход жаркого сезона и наступление осени.

Осенью Глебовых-самых-старших тянуло на классику. В конце сентября — начале октября Сергей Иванович и Елена Федоровна могли пересматривать нетленку Бондарчука, причем это могла быть какая-то одна серия из всей эпопеи. «Но почему „Война и мир“?» — спрашивала Марина, а потом и внуки. «Я уже и не помню почему», — отшучивался Сергей Иванович, а Елена Федоровна признавалась: «Наверное, потому, что там осень вся красивая, как аллея из желтых листьев старого князя Болконского, и бодрящая, как в эпизоде охоты, и еще потому, что в сценах, где в фильме показана зима и завывает вьюга, внутри дома Ростовых очень уютно и тепло. Как барсуки накапливают жир перед зимой, так и мы накапливаем себе тепло на даче и через этот фильм в том числе». Тихая осенняя негромкая радость опускалась на «Зеленую листву».

В конце августа и в сентябре дача приносила свои плоды. Магия раннего утра и вечера исчезала, но взамен этого появлялась роскошь полудня. Так нелюбимый за свою жару летний полдень осенью вдруг становился бриллиантом, в блеске которого хотелось находиться как можно дольше. Он не обжигал, не утомлял, но приятно обнимал своим медленно остывающим теплом. И это было необыкновенно приятно.

Созревали яблоки. У хозяина «Зеленой листвы» были две любимые культуры — огурцы и яблоки. Как только Сергей Иванович решал оторваться от книг и заняться дачными делами, в первую очередь он спешил к огуречным плетям. Все домашние хорошо знали, что сорвать огурец — почти табу. Это разрешалось лишь одному человеку. И дело тут не во вкусовых пристрастиях или эстетике. Здесь господствовал чистый азарт грибника, потому что зеленое в зеленом непросто отыскать. С яблоками обстояло все гораздо серьезней. По отношению к ним было что-то гораздо более глубокое, настоящее. За ними следовала целая вселенная из названий, смыслов, аллюзий и реплик. Все это вращалось по своим орбитам вокруг яблочного ядра, увлекая за собой по спирали целые эпохи и культуры, а вместе с ними все человеческое стадо и каждого человека отдельно.

Сергей Иванович любовно ухаживал за яблонями, которых на «Зеленой листве» было немало. Ранней весной он, бывало, по нескольку раз опрыскивал деревья, потому что вид червивых яблок вызывал огромную досаду и служил укором в собственной нерадивости как хозяина. Он сам белил стволы деревьев, сам, хоть и с трудом (слишком непросто было решиться на такое), обрезал лишние ветки осенью. Сокрушался, если на ветвях замечал мумифицированные плоды, радовался как ребенок, когда на дереве висело много яблок, и, соответственно, огорчался, если год выпадал неурожайным.

Часть яблок шла на сок, сидр, раздавалась соседям и друзьям, остальное укладывалось в деревянные ящики и затем постепенно перевозилось в город, в гаражный погреб. Фрукты не спешили увозить не только потому, что все не умещалось разом. Скорее это служило лишь оправданием. Дело в том, что все Глебовы безумно любили дышать настоянным на яблоках воздухом. Пока они стояли в доме и во флигеле, все пропитывалось их прохладным свежим ароматом. И, зайдя с улицы, с первым вдохом тотчас разливалось в груди приятное тепло, сразу же делалось хорошо и спокойно. Это успокаивало, что в осеннюю пору никогда не может быть лишним. Этот запах — он какой-то ладный, чистый, уютный, совершенно ненавязчивый. И это так по-русски, по-толстовски. Было в этом что-то от добротной дворянской усадьбы с большой семьей.

Еще осенью появлялись они — вторые. Есть ягоды-аристократы вроде винограда, малины, ежевики, клубники, а есть ягоды второго порядка, вторые. В случае «Зеленой листвы» вторые — это калина, боярышник, рябина, черноплодка. Они, разумеется, с характером, немного дикие. Их вкус так и остается до конца неприрученным: горьковатым, вяжущим, с кислинкой. Но Глебовым все нравилось. Они даже отдали им довольно большой кусок земли за домом. С тех пор как там обосновались вторые — многое изменилось. Невозможно представить, чтобы по соседству с виноградом появилась избушка на курьих ножках, мельница или мостик над сухой речкой. Последние могли появиться лишь в окружении вторых. И дело не только в ландшафтном дизайне. «Это чистой воды метафизика», — так любил говорить Сергей Иванович. Никто не понимал точного значения фразы, но все знали, что это то, к чему испытывают благоговейный трепет.

«Бабушка, зачем так много кустов калины?» — как-то спросили внуки, гоняясь друг за другом в самый разгар лета. «А что вам не нравится?» — «Нам очень нравится. Как же без них мы бы играли в прятки?» — отвечали дети.

Елена Федоровна понимала, что вторые начинаешь ценить лишь с возрастом. До них нужно дорасти. Она знала, что всему свое время, и потому отложила ответ до осени. А в сентябре, как-то после бани, она напоила домашних вкусным теплым напитком из яблок, калины и меда. Гера немного мурзился, но Алеше и Лизе он понравился. Правда, в этом «понравился» было больше доверия к бабушке, чем настоящего удовольствия от вкуса. «Ничего, они все поймут со временем», — не сомневалась Елена Федоровна. Слегка разомлевший Сергей Иванович вместе с зятем и мальчишками сидел в предбаннике и вспоминал фильм Михалкова. «Помнишь, там Обломов и Штольц в бане размышляют о смысле жизни. За окошком зима, на стенах развешаны пучки душистых трав, на столе штоф и… веточки с ягодами калины. Калина чрезвычайно важна в этом эпизоде, просто жизненно необходима». — «А почему?» — не удержался Алеша, для которого заключение деда выглядело неочевидным. «А спроси почему, я и объяснить не умею», — тихо посмеиваясь, отвечал Сергей Иванович цитатой из кино.

Именно через вкус со многим впервые знакомила своих домочадцев Елена Федоровна. Часто случайно, без специального знания, следуя за своим чутьем, и не более того. Многие из открытий она делала по наитию, и сама искренне радовалась, когда такое получалось, как, например, в случае с курильским чаем.

Солнце-янтарь запрыгнуло в бокал с мелкими желтыми цветками, когда однажды Елена Федоровна добавила в него кипяток. Он стоял на перилах беседки, за которым в небе висел раскаленный диск. Над бокалом медленно поднимался пар. Лепестки цветков, расправившись, сквозь прозрачность стекла вдруг показали свою красоту и изящество. Они начали оживать. Вода окрасилась в золотистый цвет; она казалась густой, насыщенной, необыкновенной. Постепенно от бокала стал исходить еле уловимый аромат. А вкус… В нем были нотки яблока, меда, лесных ягод и еще того, что не из здешних мест. Последнее вовсе не удивляет, ведь курильский чай родом оттуда, где раньше всех встречают солнце.

Буквально за пару минут до этого в беседке шел оживленный разговор, но теперь все резко изменилось. Все сидели загипнотизированные этим зрелищем и, как какие-нибудь гимнософисты, не могли оторваться от пойманного в бокал небесного светила. А затем, опомнившись, побросали тот чай, который был уже налит в чашках, и поспешили разделить янтарный напиток между собой.

Осенью дача отдавала и то, что, как принято считать, не имеет утилитарной ценности и призвано лишь услаждать наш взор, с чем принято носиться и сюсюкать. Однако у Глебовых этот неизменный атрибут изысканных объяснений воспринимался по-своему, беспардонно нарушая сложившийся стереотип. В этой семье даже в проявлении телячьих чувств никогда не было слащавости. Не было ее и в отношении цветов.

Уход за цветами, разумеется, полностью лежал на плечах Елены Федоровны. Она определяла, чему цвести на «Зеленой листве» и где именно этому случиться уместнее всего. Время от времени к этой заботе подключалась Марина, имевшая свои пристрастия в области цветущего мира, но из-за ее эпизодического включения в уход за растениями на даче полностью доминировало понимание прекрасного Елены Федоровны. Впрочем, оно было столь гармоничным, что учитывало совершенно разные вкусовые предпочтения.

Елена Федоровна любила самые разные цветы. Самым главным садовым (и не только садовым) принципом женщина считала многообразие. С помощью цветов Елена Федоровна старалась привить внукам чуткость и внимание к деталям. Чаще именно осенью она устраивала для них небольшие уроки, посвященные тому или иному цветку. Так и говорила: «Сегодня у нас урок по гайлардии и по клеоме!» И они все вместе шли в цветник, чтобы поговорить об очень важном и даже, собственно, не столько поговорить, сколько порассматривать, вглядеться, принюхаться, потрогать.

«Какие милые девочки!», — как-то иронично сказал взрослый Гера на цветы одной из клумб в ответ на восторги Лизы. «Девочки? Это вам не девочки», — тут же парировала Елена Федоровна. И далее последовала небольшая лекция о том сложном явлении, которое представляют цветы:

«Я думаю, что цветы на самом деле совсем не такие, как принято о них думать. Их хрупкость явно преувеличена, а умилительная слащавость навязана. Некоторых из них вообще стоит опасаться и обходить стороной, ведь никто не знает, что там у тех на уме.

Цветы — это вам не экзальтированные девочки. Напротив, их облик говорит о неспешной основательной продуманности и разумной соразмерности. Безусловно, здесь присутствует математика. Но вместе с тем в них есть нечто абсолютно необъяснимое. Только вдумайтесь: они — живые, но при этом не способны двигаться, как другие живые существа, у них нет головы, глаз, рта, ушей, нет легких или жабр, нет рук или крыльев, у них даже нет сердца, как двусмысленно это ни звучит. Право, в этом есть что-то фантастическое. По многообразию причудливости форм им соперниками могут быть разве что только обитатели дна океана. Это-то и восхищает. Заметили, что цветы у нас повсюду на даче? Это неспроста. Каждый из них — форпост на своих невидимых рубежах, потому что необъяснимое такого рода не должно исчезать из жизни человека».

Осенью, когда на даче оставались только Сергей Иванович и Елена Федоровна, жизнь на «Зеленой листве» делалась более размеренной, но не праздной. Она становилась немногословной и безраздельно подчинялась заботам о земле. «И это к лучшему, что мы без внуков, — говорил Сергей Иванович жене, — больше успеем». Пара методично вырывала помидорную и огуречную ботву, сажала в зиму чеснок, готовила к холодам виноград и розы, занималась пересадкой, обрезкой… Много чего делала. Сосредоточенно, негромко, поодиночке каждый в своем углу, а во время обеденного перекуса удивлялись, было ли лето вообще и есть ли у них на самом деле большая семья, — таким это казалось далеким.

Но в выходные все менялось. Приезжали дети, а вместе с ними и шум, и суета, и множество самых разных «почему».

Днем жглись осенние костры, пробуждая особые чувства. После города, школы, всей этой зажатости стенами и правилами дети шалели, оказавшись на «Зеленой листве». Если выпадали солнечные дни, их счастью не было предела. Они выдумывали новые игры, бесились, просто бегали вместе с Люмпиком и Перзиком. Крики, смех, лай — все это дружным клубком каталось по даче, едва не сбивая с ног взрослых. Те хотя и занимались делами, но как-то легко, по-праздничному, прерываясь на разговоры и перекусы, без малейшего намека на обреченность тяжестью труда.

И конечно, собственно костры. Дети обожали участвовать в сожжении сушняка и ветоши. Иногда, нацепив на себя старое тряпье, они устраивали вокруг костра туземные пляски и состязания. Марина не узнавала своих чад. «Как же их меняет дача!» — делилась она наблюдением с матерью. Еще более она удивлялась, когда видела, что ряды аборигенов вдруг пополнял Вадим. Бывало, проходя с лопатой или тачкой мимо шабаша, Вадим на пару минут делал перерыв в праведных трудах, чтобы поиграть с детьми. Войдя в раж, он выписывал такие невероятные пируэты, что все юные участники действа громко хохотали. «Папа, давай еще, еще», — просила Лиза.

А потом, уже на другом костре, обязательно готовилось что-то вкусное. В проголодавшихся детях еще более нарастал азарт, вершиной, подлинным ликованием которого становился праздничный пикник семейства. Когда же короткий осенний день подходил к концу, все уходили в натопленный дом. Наступало время уединения, где каждый углублялся в свое, и лишь к концу вечера все собирались вместе вновь, чтобы почитать вслух или посмотреть сериал. Перед самым сном Елена Федоровна совершала обход по спальням, лично убеждаясь, что всем тепло, что все отправляются ко сну в добром здравии и расположении духа.

Глава 34 А ЧТО, ЕСЛИ ДИКЕНЬКИЙ МУЖИЧОК ЖИВЕТ В ПИЧУГИНО ТОЖ?

Мальчишки сидели на чердаке беседки «Зеленой листвы». Треугольная крыша когда-то позволила устроить здесь чердак, чтобы сушить лекарственные травы, яблоки да хранить всякую всячину, которой не нашлось места в хозблоке. Сначала чердак не планировался вовсе, но однажды, сидя в кресле, Сергей Иванович запрокинул голову и увидел, что под коньковой крышей остается слишком много пустого места. «А что, если нам…» — подумал он. И действительно, учитывая, что фронтоны беседки были заделаны деревоплитой, оставалось всего лишь соорудить чердаку пол и вырезать в нем дырку для люка. Собственно, так и появилась у глебовских пацанов штаб-квартира. Конечно, это место не могло заменить какого-нибудь роскошного шалаша на дереве, но все же лучше так, чем вообще ничего. Сергей Иванович провел туда свет, а Елена Федоровна отдала старые диванные подушки, и вдобавок к этому на чердаке в любое время могли оказаться какао и пирожки. В общем, был не чердак, а мечта!

С двух сторон беседку плотно обступали взрослые яблони, ветви которых по-хозяйски обнимали крышу, вальяжно расстелившись по ее поверхности. Если бы не их зелень, то на чердаке летом от духоты невозможно было бы дышать. Разумеется, все равно душно, но в пасмурную погоду или вечером было вполне сносно, а лучше всего — во время ливня, когда тяжелые капли дождя что есть мочи барабанили по жестянке. И тогда все тотчас менялось. Вдруг сразу хотелось чего-то укромно-заговорщицкого, секретного, что захватывало бы и объединяло всех собравшихся в кружок, связанный одной общей тайной. Постепенно чердак стал таким местом, и если днем начинался дождь, то с высокой вероятностью это означало, что скоро сюда наведаются мальчишки Шестнадцатой улицы. Так вышло и на этот раз.

Это был второй дождь за лето, но не как в прошлый раз перед грибным чемпионатом, а какой-то ленивый, нерешительный и оттого неприятный. Гера, Костян, Славка и Алеша сидели на чердаке уже четверть часа. Все началось с риторического вопроса Славки: «А что, если бы у каждой дачи на нашей улице на воротах висел свой герб, каким бы он мог быть?»

— У Воротынских, наверное, театральная маска? — предложил Костян.

Гера отрицательно помотал головой:

— Слишком просто.

— А что тогда?

— Старый театральный фургончик — это же очевидно, — ответил Славка и тут же в своем блокноте набросал эскиз герба. Славка, конечно, очень хорошо рисовал, и по всему было видно, что этим вопросом он уже задавался ранее. Слишком уж он быстро и красиво справился с этим заданием.

— Ну если плясать от названия дач, то на «Цветущих клематисах» должен висеть герб с цветами? Так, что ли? — усмехнулся Костян.

Славка задумчиво прикусил карандаш.

— Здесь нужны ассоциации с теми, кто живет на этих дачах, — сказал Гера.

— Например? С чем ассоциируется у тебя Плакущева? — спросил Славка.

— Маленький домик, увитый цветами, полная женщина в шляпе с широкими полями…

— Ты предлагаешь на гербе нарисовать толстую тетеньку в соломенной шляпе?

— Нет, зачем? — засмеялся Гера вместе со Костяном и Алешей. — Нужно же с чего-то начать. Пусть каждый назовет свои варианты, а потом выберем самый удачный. Кто продолжит? Костян?

Костян почесал затылок.

— Ну… цветы, то есть клематисы… Пропеллер, как у Карлсона…

Все снова прыснули со смеха.

— Какой еще пропеллер? — спросил Славка.

— Чего ржете? — улыбался Костян. — Это моя ассоциация. Пропеллер — потому что она очень шустрая, всегда бегает по участку, все делает быстро, энергично. Могу вместо «пропеллера» сказать «шило», но едва ли это будет лучше.

Мальчишки засмеялись еще громче, представляя Веру Афанасьевну с шилом в одном месте.

— Все у тебя? — уточнил Славка у брата.

— Так, что еще… Может быть, шприц или…

— Клизма, — пошутил Гера.

— Или градусник, слушалка — она же медик, — не обращая внимания на всеобщий хохот, продолжал гнуть свою линию Костян, а затем не выдержал и рассмеялся сам.

— Лешка, что скажешь ты?

— Клематис, обвивший колонну дома.

— Отлично! Молодец!

Славка принялся быстро зарисовывать образ, который возник в его голове. Как выглядят точно клематисы, он не помнил, но по его замыслу крупные цветки с шестью лепестками должны были быть достаточно похожими. Гера терпеливо дождался, когда Славка закончит набросок, и обратился к нему, немного задетый тем, что тот использует заготовки, тогда как другие вынуждены импровизировать:

— Теперь дача Жанны. Начнем с тебя.

— Поза сидящего йога с третьим глазом, — выпалил Славка свою версию.

— Хм… Как-то слишком.

— А у тебя?

— Ладони, сложенные вместе.

— Класс! — признал Славка. — У кого-нибудь есть еще идеи?

Понимая, что лучше не придумать, Костян и Алеша молчали.

Славка быстро зарисовал ладони. Этот герб получился самым лаконичным и самым стильным.

— Какая дача дальше? — заканчивая свой рисунок, спросил Славка.

— Пасечника, — предложил Костян. — Пусть Лешка теперь начинает.

Кроме берез и ульев, Алеше ничего не пришло в голову — получалось слишком очевидным и неинтересным, но на всякий случаи озвучил:

— Береза, улей… а сам-то как думаешь?

— Леший, — ответил Костян.

Ребята снова захохотали.

— Между прочим, почему бы и нет? — просмеявшись, сказал Гера и, обращаясь к Славке, спросил: — Как тебе идея?

— Нарисовать можно, но получится как-то обидно для человека. Я думаю, он такого не заслуживает.

— Ты прав, хотя, зная, как Пасечник любит лес… Ведь леший выражает дух леса… Что же тут тогда обидного?

— А помните, дед нам рассказывал про Дикенького мужичка? — неожиданно вспомнил Алеша.

— И?

— Разве вам эта история никого не напоминает?

— Выражайся яснее, — просил Гера.

— А что, если Пасечник как раз один из таких Дикеньких мужичков?

— Леш, ты совсем с ума сошел? Что ты мелешь?

— А что? Почему нет?

Глаза Алеши загорелись. От мысли, что пришла ему в голову, он даже приоткрыл рот.

— Конечно, все сходится, — убеждался он в чем-то своем.

Пацаны переглянулись между собой, решив, что послушают, что придумал Алешка на этот раз. Они знали: порой он мог преподнести нечто совершенно непредсказуемое и занятное, такое, что редко может кому прийти на ум из сверстников.

— Вы же помните, дед говорил, что Дикенький мужичок почти не умирает, точнее, не умирает полностью, а его сущность перерождается в человеке?

— И ты веришь этим сказкам? — спросил Костян.

— Дед никогда не говорит напраслину!

— Допустим, — смягчил Славка. — Но с чего ты взял, что именно Пасечник тот самый Дикенький мужичок?

— Сам посуди, ему с природой лучше, чем с людьми. Он знает эти места как свои пять пальцев, живет один, молчаливый, замкнутый… Он носит бороду, у него косматые брови. И когда выходит на прогулку, то часто берет свой посох. Осталось только узнать самый последний и важный признак.

— Кстати, какой? — спросил Славка.

— Но правда, это вряд ли мы сможем проверить.

— Не тяни резину, — слегка раздраженно говорил Гера.

— Для этого нужно будет пробраться к нему в дом. Разве мы сможем это сделать?

— Блин… Ты уже скажешь или нет? — начинал терять терпение брат.

— Дед говорил, что в жилище у Дикенького мужичка должно быть что-то вроде… Как это называется, я забыл? Ну такое священное, что ли, место, чему поклоняются…

— Алтарь? — предложил Славка.

— Да, наверное.

— …Вот.

Ребята молчали, и было лишь слышно, как разогнавшийся июньский дождь начал лупить по крыше все сильнее и, кажется, совсем не собирался останавливаться. Идея разоблачить Пасечника казалась всем очень соблазнительной. Это было сопряжено с некоторым риском, а значит, обещало стать отличной авантюрой. Неплохое начало для лета!

— Мы проверим! — решительно сказал Гера. Он поспешил взять инициативу в свои руки, желая опередить Славку, с которым всегда немного соперничал. Это соперничество не было явным, но тем не менее всегда ощущалось, а иногда и вовсе прорывалось наружу, и тогда все ребята задерживали дыхание, ожидая, что будет дальше. Впрочем, это обстоятельство не мешало им быть хорошими товарищами. Будучи умными ребятами, оба отлично понимали, что от дружбы гораздо больше выгоды, чем от раздора. В их конкуренции не было злобы, скорее она возникала как средство от приторности дружеского единодушия, как жгучее желание порой ощущать свою автономность, индивидуальность.

Гере никто не возразил, и это могло означать лишь одно — все находили эту идею захватывающей. Оставалось лишь разработать план операции, к чему ребята тут же и приступили.

— Провернуть все довольно легко, — деловито рассуждал Гера. — Пасечник каждое утро уходит бродить по округе…

Тут Гера осекся, и все посмотрели на Алешу, который сидел с торжествующим видом, словно говорящим: «Вот видите, разве это не странно? Это так похоже на поведение Дикенького мужичка!»

— Так вот, — продолжал Гера. — Когда его не будет на даче, мы сможем проникнуть в дом…

Тут он снова запнулся, подумав о моральной стороне дела.

— Мы же ничего не собираемся брать. Просто посмотрим, и все.

— Да, но это как-то… — сомневался Славка.

— Что скажут бабушка и дед, если все узнают? — подливал масла в огонь Алеша.

— Вот именно. И нам ведь тоже достанется, — соглашался Костян.

— Выходит, струсили? — не сдавался Гера. — Да посудите сами, мы можем и так зайти к нему в гости под каким-нибудь предлогом, но лучше это сделать без него, чтобы спокойно все осмотреть.

Гера чувствовал, что ребята колеблются лишь для вида, поэтому решил надавить:

— Я пойду один, раз не хотите. Ну, кто со мной?

— Мы пойдем, — за всех сказал отчего-то раскрасневшийся Костян.

Улизнуть рано утром для Геры и Алеши было проще простого, ведь из гостиной второго этажа так легко незамеченными спуститься вниз и оказаться снаружи, а причина сходить в туалет была самой убедительной из всех возможных в мире причин. Единственной проблемой могли стать Сергей Иванович и Елена Федоровна, которые любили рано встать и как жуки расползтись по участку. По этой причине братья решили уйти, когда только стало светать, чтобы наверняка. Можно было не бояться, что их быстро спохватятся, так как спальня деда и бабушки находилась на первом этаже, а тех, кто спал на втором, не стоило опасаться: родители были в городе, Лиза же обычно раньше девяти не просыпалась.

Все прошло как нельзя лучше. В назначенное время Гера и Алеша без труда выбрались из дома. Правда, они не учли, что в это время было еще прохладно, выскочив в одних футболках. Начавшееся лето было полно контрастов: утром и вечером могло быть свежо, а днем нестерпимо жарко.

— Ничего, немного потерпим, скоро потеплеет, — подбадривал Гера младшего брата.

Решено было спрятаться в зарослях орешника в самом конце улицы, со стороны утеса. Оттуда хорошо просматривались дом и крыльцо, на котором должен был показаться Пасечник. Сюда же должны были подойти Костян и Славка.

— Главное, не заснуть, а то провороним Пасечника, — наставлял Гера.

— Как же, заснешь тут! — жаловался Алеша. — Такой дубак.

Пацаны из «Трех медведей» не заставили долго ждать. Они решили появиться эффектно, подкравшись сзади, заставив Глебовых вскрикнуть от неожиданности.

— Совсем дураки? — шепотом ругался Гера. — Вы хотите, чтобы мы спалились?

Славка догадался взять из дома старую накидку, справедливо полагая, что лежа на той будет гораздо удобнее наблюдать за объектом. Они улеглись бревнышками, плечом друг к другу. Стало не так холодно. Пригревшись, Алеша и Славка почти сразу задремали.

— А может, он уже ушел? — озадачился Костян.

— Нет, мы здесь с самого рассвета… Если только он не ушел ночью, — объяснил Гера.

— Кто знает, если он действительно этот, как его… мужичок… Что у него на уме? А?

— Да брось, не совсем же он того.

— Может, пойдем посмотрим?

— Не надо. Подождем еще. Рано.

Оба погрузились в раздумья на предмет того, чем закончится их операция. И вот, когда их веки потяжелели, на «Березовой роще» хлопнула дверь, на пороге появился ее хозяин.

Гера и Костян растолкали своих братьев и, проводив взглядом Григория Даниловича за калитку, а затем убедившись, что он ушел, направились к дому. Костян дернул за ручку двери. Та не поддавалась, она была заперта.

— Что будем делать? — нахмурил брови Славка.

Гера пожал плечами:

— Я думал, он ее не закрывает, он ведь тут поблизости бродит.

— Думал он!

Славка начал осматривать дом и вдруг показал рукой наверх:

— Окно приоткрыто. Влезем в дом через него.

В траве неподалеку как раз лежала лестница. Первым полез Костян, за ним Гера, затем Славка. Алешу оставили стоять на стреме. В случае провала он должен был громко покашлять и задержать Пасечника до тех пор, пока товарищи не выберутся из дома.

Оказавшись внутри, «сыщики» пришли в полное замешательство. Непонятно было все-таки, что именно надо найти и, собственно, где это могло находиться.

— Этого мелкого засранца нужно было сюда притащить, чтобы он искал. Наболтал с три короба, а сам на улице, — ругался Гера. — Может, это какая-нибудь шкатулка, которая лежит под подушкой. Нам что, весь дом теперь перевернуть?

— Но ты же сам предложил насчет дома, — напомнил Славка.

— Ладно, посмотрим по верхам везде и уйдем.

Похоже, что в спальне ничего такого не было — кровать, шифоньер, комод, кресло. Заглянули в ящики комода — там аккуратно сложенные носовые платки, носки, нижнее белье и прочее; в шифоньере тоже ничего необычного. На первом этаже кухню почти сразу оставили в покое, сосредоточившись на кабинете.

Кабинет действительно был немного странным для среднестатистического дачника. Тут было нагромождено много разных вещей натуралиста, чего стоил один лишь стеллаж с гербарием. Его полки оказались заставлены деревянными ящиками, под стеклом которых печально покоились образцы листьев, цветов и всего такого прочего. Здесь же находилось несколько инсектариев. Один шкаф был буквально забит книгами, в другом стояли различные баночки, пузырьки, пакетики и коробочки. Особое внимание ребята обратили на микроскоп, лабораторные колбы и устройство, напоминающее горелку.

— О, а это прям как у нас в кабинете химии! — воскликнул Славка.

— Я ничего не слышал про его опыты, — удивлялся Гера. — Зачем это все тут? Для чего? Чем-то похоже на жилище маньяка из ужастика.

Вдруг послышался грохот. Это Костян открыл дверцу старого серванта, и оттуда вывалился ворох бумаг, папок и коробок. Мальчишки бросились помогать незадачливому следопыту убрать все обратно.

— Нет, без Алешки мы не найдем никаких улик, — сказал Гера. — Нужно его позвать. Я думаю, еще пятнадцать минут не будут критичными.

Входную дверь нельзя было открыть изнутри. Алеша стоял снаружи около нее. Ребята быстро с ним переговорили. Вскоре он оставил свой пост и уже приглашенным экспертом важно расхаживал по кабинету.

Алеша внимательно рассматривал комнату, иногда что-то брал в руки и вертел, разглядывая со всех сторон, выдвигал какой-нибудь ящик, открывал дверцу.

— Можешь побыстрей? — подгонял Гера, но Алеша не обращал никакого внимания на его слова.

Наконец он указал на невзрачный предмет, стоявший в углу:

— Вот же.

Алеша показал на старый пень, который был зажат между шкафом и окном в углу комнаты. Присмотревшись к коряге, на ней можно было разглядеть вырезанное лицо с близко посаженными друг к другу глазами, тонким носом и открытым ртом, уголки которого опустились вниз. Это была грозная гримаса, маска, призванная внушать ужас и трепет любому, кто смотрел на нее. Перед этим образом на сучковатом отростке как на подставке стояла маленькая деревянная платформа — очевидно, своеобразное место для жертвенных подношений. Здесь лежали сосновая шишка, кусочек мха и гриб. Увиденное, особенно тем, кто искал что-то подобное, безусловно напомнило языческое капище. У всех мальчишек, кроме Алеши, пробежал холодок по спине. И действительно, было в этом что-то пугающее и, самое главное, разоблачительное, казавшееся в тот момент абсолютно неопровержимым доказательством того, кем на самом деле являлся Пасечник.

Первым вышел из оцепенения Славка:

— Все, хватит, валим отсюда!

Ребята снова поднялись на второй этаж, а оттуда по приставной лестнице спустились вниз, не забыв после положить ее туда, где взяли. Перевели дух мальчишки уже в зарослях орешника, откуда в самом начале наблюдали за домом.

— Что скажете? — спросил Алеша у сбитых с толку товарищей.

Ребята еще не выровняли свое дыхание, сидели в кругу на корточках и смотрели друг на друга.

— Это идолище, кстати, вовсе не обязательно то, о чем ты думаешь, — наконец сказал Гера. — Просто поделка.

Ему никто не спешил отвечать.

— Наверняка, — наконец согласился Славка, но таким тоном, как если бы на самом деле он утверждал обратное.

По правде, говорить действительно было не о чем. Что тут скажешь? Признать Пасечника Дикеньким мужичком нелепо, хотя и очень хотелось. Даже если и признать, что делать дальше с этим знанием? Однако расходиться без обсуждения тоже неловко, нужно было что-то сказать, сделать общий вывод. К счастью, всех выручил Ян из «Трех медведей», который позвал своих племянников домой. В итоге решили все оставить в тайне и продолжить разговор как-нибудь после.

— Эх, мы даже забыли сфоткать ту штуковину! — сетовал Костян по дороге домой.

Глава 35 ЧУВСТВА

Алеша, равно как его брат и сестра, никогда не видели, чтобы между их родителями происходило то, что порой показывают в кино. Поцелуи в щечку на день рождения и дежурные похлопывания-объятия, конечно, в счет не шли. Дети не слышали, чтобы отец и мать говорили друг другу нежные слова, ну разве что шутя. «Птичка» и «Козлик» было ужасно милым, но это не могло считаться серьезным в полной мере. Лишь по утрам в воскресные дни, когда дети прибегали в комнату родителей, они видели, как отец, свернувшись калачиком, спал, прижимаясь к матери, которая лежала на боку, отвернувшись от него. И даже в этих случаях Марина говорила Вадиму: «Не липни. Мне жарко».

Такая сдержанность сбивала с толку. Она не отражала всей привязанности, которая на самом деле была между супругами. Их взаимозависимость и родственная срощенность не вызывала сомнений, но непроницаемость выражения эмоциональной близости их натур накладывала печать некой тайны. Это ощущалось всеми, кто знал семью. Чувствовали это и дети.

Трудно сказать, кто из супругов являлся законодателем подобного поведения. Скорее всего, каждый из них в определенной мере внес свою лепту, хотя все же глебовского здесь было явно больше.

Будучи детдомовским, Вадим не знал, как нужно правильно демонстрировать свои чувства. Что поделать, перед его глазами не было должного примера. Вынужденный пробираться на ощупь в этих потемках, он действовал интуитивно и сильно комплексовал, если вдруг понимал, что делает что-то не так. С его внешними данными и способностями ему бы в детстве отдельное внимание да персональную заботу — и тогда, возможно, он стал бы более уверенным и деликатным в этом деле. Та же среда, где он формировался, была ему противопоказана, впрочем, как и любому другому. Она вредна для всех одинаково, единственное отличие лишь в качестве и формах эмоциональных травм.

Когда Вадим стал Глебовым, вместе с фамилией он принял все правила семьи. Мужчина очень старался понравиться родителям Марины, всем их родственникам и друзьям. Собственно, принятие фамилии было первым шагом в этом направлении. Даже не оглядываясь на его личную историю, освобождающую от обязательств перед теми, кто произвел его на свет, это было решение, которое для мужского самолюбия не могло быть таким уж проходным. Вадим был готов на многое, чтобы его приняли, потому что в детстве он никогда не был своим — ни для сверстников, ни для воспитателей. Мягкому от природы Вадиму детдом привил кучу комплексов. Нельзя сказать, что к нему жестоко относились или подвергали каким-то унижениям. Вообще ничего экстраординарного, всего лишь пара инцидентов за все время пребывания, но ему хватило. Хватило того, что он считался отщепенцем. Почему-то его всегда воспринимали в качестве белой кости, задирать не задирали, но и не считали своим. Все это привело к тому, что в браке больше вела Марина. Особенно поначалу, именно она задавала характер и тон общения. И если жена при детях не хотела проявлять нежность к мужу, то так оно и было.

От природы Марина была очень чувственной, но сдержанность, унаследованная от матери, правила бал. Это все потому, что в их семье женщина всегда — прежде всего мать, а затем уже жена и любовница. Это родилось из страха потери. Удивительно, как этот вид страха может раскрывать материнство. Оказывается, растопив его, можно получить неиссякаемый источник нежности и заботы, а еще необыкновенную силу, которую ничто не в состоянии опрокинуть. Сконцентрированная на детях забота словно кругами по воде расходилась далее, распространяясь на мужа, на родителей, на весь дом. В ней, разумеется, было много от контроля, от желания держать всех при себе, чтобы было спокойней. Иной раз это переходило в форму гиперопеки, особенно в случае Елены Федоровны. Но в Марине и не было той самой ее крайности.

Марина выбрала творческую профессию и мужа из того же цеха, а значит, вместе с этим она проголосовала за ненормированный рабочий день, творческий хаос и непредсказуемость, то есть за то, что не поддается рациональному контролю в принципе. У нее была суперзаботливая мать, и потому она могла себе позволить побыть немного просто женщиной. Между прочим, если как следует поковыряться в этом, можно было увидеть не столько желание матери сбагрить детей, сколько стремление порадовать бабушку внуками. Марина понимала, что для Елены Федоровны, да и для Сергея Ивановича без внуков все резко потеряет смысл. В конечном итоге, находясь все лето на «Зеленой листве», дети ничего не получают, кроме любви и свежего воздуха. К тому же ведь никто не бросает их. Каждые выходные, а то и чаще родители воссоединяются со своими чадами, соскучиться не успеешь.

Между Еленой Федоровной и Мариной всегда существовала странная тесная связь, которая то делала их очень похожими, то иногда превращала в противоположности. Обе они были, что называется, с норовом. Видимо, чувственная сдержанность матери и дочери являлась частью так до конца и не укрощенной строптивости, что бунтовала против малейшего намека на домострой. В их сдержанности проявлялась независимость, нежелание мириться с условным патриархальным укладом, который, кстати, никогда им не угрожал по-настоящему. Скорее их поведение было превентивной мерой. В телесной близости женщина принадлежит мужчине, но Елена Федоровна и Марина не хотели лишний раз затрагивать тему обладания, пусть даже и в безобидных мелочах, оставив это за дверью абсолютной приватности.

Дети никогда не слышали, чтобы родители всерьез говорили друг другу: «Я тебя люблю». В торжественных случаях «я» заменялось на обезличенное «мы» — «мы тебя любим». А когда еще шестилетний Алеша после какого-то фильма спросил у родителей, есть ли между ними любовь, Марина ответила: «Конечно, дорогой, что за вопрос такой? Если постоянно говорить слово „любовь“, то оно очень быстро потеряет значение. Знаешь, на Руси вообще вместо „люблю“ говорили „жалею“. Любить можно вкусный обед и удобную кровать, а вот жалеть — только живое существо». — «Как это?» — продолжал допытываться Алеша. «А как наша бабушка. Она именно всех нас жалеет; всегда готова помочь, поддержать, терпеть даже, когда кто-то невыносим, и прощать обидчика. Иногда лучше не болтать, а доказывать делом свое отношение. Ты же видишь сам, что мы почти не ругаемся, заботимся — я о папе, а папа обо мне».

В «почти не ругаемся» очень уместное «почти» спасало Марину, без него она была бы тут же уличена во лжи, и, как это принято говорить, «мгновенная карма» в виде пытливого Алешиного вопроса сразу настигла бы обманщицу.

Иногда между супругами так и летели искры. Когда Вадим проявлял мягкотелость и нерасторопность, Марина корила его и, случалось, повышала голос в присутствии детей. «Я не хочу все решать, — могла она бросить в сердцах. — Я хочу быть замужем. Что ж ты за мужик такой!» По правде говоря, в этом было немного лукавства, так как ее саму ни за что не устроил бы образ непроявленной, тихой мужниной жены. Ее натура не смогла бы довольствоваться безынициативной ролью. Она хотела и могла сама решать многие вопросы. В большинстве случаев Вадим не пылил в ответ, отмалчивался или говорил «ну ладно тебе», но чем старше он делался, тем чаще раздражался в ответ на эти вспышки, а то и вовсе сам их провоцировал. И тогда его взгляд делался очень колючим, тут же происходило кратковременное «разроднение», как оборотень, он превращался в до того незнакомого и чужого человека, что Марине становилось не по себе. Была пара случаев, когда после конфликта с чужими людьми он брался за молоток и был полон решимости жестоко расквитаться со своими обидчиками. В такие минуты Марина даже думала: кто знает, какие у него гены, что там? И действительно, про родителей Вадима, подброшенного в детдом, практически ничего не было известно. Такой вот подранок, все свое детство и отрочество мечтавший о собственном доме.

Однако обретение Вадимом семьи не означало страховку от лихорадок чувственных соблазнов. Одно время Вадим задумывался над тем, какой была бы его семья, выбери он в жены другую. Это происходило не от недовольства Мариной, а от осознания того, что, выбрав одну, он упустил множество других семейных историй. Марина однажды вдруг обратила внимание, что ее муж в компании друзей все больше общается с другими дамами, танцует с кем угодно, но только не со своей женой, с которой пренебрежителен, даже груб, а к концу вечера так напивается до поросячьего визга, что потом его рвет фонтаном. Одно время в состоянии алкогольного опьянения в нем просыпался деспот и он начинал искать любой повод, чтобы сорваться: мог разбить тарелку, обозвать, хлопнуть дверью и уйти из дома. Марина плакала, у них уже был Гера — что с ними будет? Она ничего не рассказывала родителям, не желая признавать себя жертвой, не справившейся с трудностями, поэтому плакала от обиды и бессилия в одиночестве. Это повторялось до тех пор, пока однажды Марина не нашла в себе силы сказать мужу: «Отдавай ключи и уходи отсюда!» Услышанное подействовало на бузотера отрезвляюще, превзойдя все возможные ожидания. Тогда Вадим наконец понял, что, сокрушаясь о недоступности для него других женщин, он серьезно рискует потерять то, что у него уже есть. Все наладилось.

Елена Федоровна видела проблемы в их паре, но не влезала, молчала, а однажды, не вытерпев, сказала дочери:

— Ты знаешь, наш глебовский мир — мир бабий. Так уж сложилось, и ничего с этим не поделать.

Марина казалась удивленной:

— А как же отец?

— А что отец? — спросила в ответ Елена Федоровна. — Такой же рохля в сущности… Нет, конечно, он другой совсем, но все важные решения в семье всегда принимала я. Это я позволяла ему ездить по своим экспедициям, и я решила, когда пора с этим заканчивать. Я выбирала, с кем мы будем дружить, — все как у вас, между прочим.

И действительно, все друзья Марины и Вадима были прежде всего друзьями дочери Елены Федоровны. Друзья Вадима никогда по-настоящему не входили в их общую компанию, но зато он отлично находил общий язык с мужьями подруг своей второй половины.

— Только я решала, как будет у нас в доме и здесь, на даче, — продолжала Елена Федоровна. — Именно я решала, как воспитывать тебя. Я, лишь я решала, рожать или не рожать.

— Что, были варианты? — сыронизировала Марина, но тут же пожалела о своем неуместном вопросе.

Лицо Елены Федоровны мгновенно превратилось в маску беспросветного горя, за секунды состарившую ее лет на двадцать. Как будто воронкой она утянула ее куда-то в ледяную черноту, в ужасный мрак, где от пронзительного холода потери стынет кровь. Там, в черной дыре, находился ее антимир.

— Знаешь, у нас с отцом были тоже свои сложные времена. Ты была совсем маленькой, а у нас все рушилось. Он на какое-то время даже ушел от нас, а я поняла, что…

Голос Елены Федоровны стал чужим, глухим, потеряв свою обычную ясность и мелодичность.

— Мама… Ты мне ничего не говорила. Боже мой…

Слезы начали душить Марину. Она обняла мать, но та уже давно уже свое выплакала. Марина не могла поверить, что это все говорит ее родная мать, которая с таким трудом когда-то сама родила ребенка, для которой счастье материнства было священным и безусловным. Как она могла? Вмиг в голове Марины пронеслось, как в детстве она сильно хотела иметь брата или сестру, и оказывается, это вполне могло быть реальным. И сейчас досада на мать и безграничное сострадание смешались в едином непонятном коме.

— Дочка, — сказала Елена Федоровна. — Я очень рада, что ты не сделала моих ошибок. Ты молодец! Может, в этом есть и моя небольшая заслуга.

— Конечно! Кто же еще меня воспитывал… Я обязана тебе всем, что у меня есть.

Марина гладила лицо матери, как будто хотела стереть ту гримасу отчаяния, что сейчас печатью сковала Елену Федоровну. Женщина очень хотела вернуть ее прежнее выражение лица, и ей казалось, что она в силах это сделать.

О сексе у Глебовых не было принято говорить, и, разумеется, с детьми в том числе. Эту тему не то чтобы исключили, ее как-то удавалось обходить, а если и упоминали, то не в лоб, а активно используя эвфемизмы.

Как-то Марина услышала от еще маленького Геры глупый детский анекдот, где фигурировала проститутка. Марина спросила: «Ты знаешь, кто это?» — «Нет», — отвечал Гера, наивно хлопая ресницами. «Это нехорошее слово. Им называют расхлябанных женщин. Не нужно больше так говорить». Конечно, «расхлябанная женщина» — весьма авторское определение проститутки, не исчерпывающее всей полноты его содержания, и к тому же вряд ли Гера точно понимал его смысл, но это максимум, что тогда могла объяснить Марина. Глебовы не поднимали тему полового просвещения, позволяя себе лишь слегка затрагивать щекотливые вопросы. И хотя Елена Федоровна не была строга со своей дочерью на этот счет, но тем не менее Марине передалась ее скупость в обсуждении подобных вещей. У женщин Глебовых не было традиции бесед с детьми на подобные темы, а у мужчин отсутствовали даже попытки.

Гера и Лиза, в свою очередь, ничего не рассказывали родителям о своих симпатиях и влюбленностях. Это было явным ответом на выстроенную со стороны старших стену. Невозможно было ничего выведать ни у Геры, ни у Лизы на этот счет. Всякий раз они закрывались, если разговор заходил про «это». Марина понимала, что сама виновата и что переломить их, скорее всего, будет невозможно. Оставалось лишь верить, что они не наделают глупостей, приглядывать и надеяться. В противовес старшим брату и сестре радовал Алеша, который всем делился с матерью и бабушкой, рассказывая, какие девочки ему нравятся и про первые поцелуи тоже. Отчасти это происходило из особенностей характера мальчика, а отчасти из линии поведения, которую мать смогла немного скорректировать. Марина решила не повторять ошибок, которые она допустила с двумя старшими детьми, и теперь старалась быть более открытой и к таким вопросам младшего.

Вадим же не старался ни раньше, ни сейчас. «А меня вообще никто ничему не учил: ни плавать, ни на велосипеде кататься, ни как за девочками ухаживать. Я всему научился сам. И они научатся тоже!» — говорил он. Когда-то услышав это, Марина ухмыльнулась: «Кто это тебе, интересно сказал, что ты умеешь ухаживать за девочками? Чушь!» Это касалось не только мужских тем разговоров. Вадим сознательно не занимался воспитанием своих детей вообще. Он любил их и был очень добр к ним, может, так добр, как ни один отец в мире, но не считал воспитание каким-то специальным процессом. Он полагал, что жизнь мудрая и она все расставит по своим местам. Того, что дети растут в благополучной семье, ему казалось ему вполне достаточным, чтобы они выросли хорошими людьми.

Конкурировали ли родители за любовь детей? Если да, то только в самом начале, затем Вадим быстро сдался, и Марина стала абсолютной победительницей. И это несмотря на то, что с Лизой у нее шло не так гладко, как она того хотела. Иногда Марину мучили угрызения совести, словно это была ее вина, что у детей контакт с отцом слабее, чем с матерью, и определение «он сам такой» было верно лишь отчасти.

Занимаясь с детьми, Вадим обычно не включался полностью в процесс, мысленно витая в других местах. Дети не могли не ощущать такое, и на одни и те же вопросы от родителей они отвечали по-разному. Если у Алеши спрашивала Марина: «Ты замерз? Ты голоден?» — он часто отвечал «да», но на эти же вопросы от отца Алеша всегда давал отрицательный ответ. Ему нравилось, как заботится о нем мать, а как отец — не очень. Мать включалась полностью, отец — отчасти. Порой Марина думала: а не потворствовала ли она этому, будучи единоличной государыней в своем бабьем мире?

Когда речь заходила о детях, у Марины и Вадима возникали большие разногласия. Странное дело: в каком-то смысле дети их не объединяли, а разобщали. Марина упрекала Вадима за поверхностность общения с ними, говоря, что он мог бы быть более внимательным и чаще проявлять инициативу. «Ты играешь с ними в игру, а сам в это время смотришь телевизор, разве это правильно? А вчера, когда Гера с Алешкой бесились… Ну да, они кривлялись, шумели, они же дети. Ты назвал их задрочками. Это хорошо, по-твоему?» — возмущалась Марина. Вадим на это, как правило, приносил нелепые извинения, говорил, что больше так не будет, что, разумеется, было неправдой.

Однако со временем благодаря детской наблюдательности младшие Глебовы научились распознавать истинную интимную симпатию между родителями. Особенно та была заметна в их общих порывах увлеченности, с которой взрослые порой обсуждали некоторые дела. Часто это были разговоры, связанные с работой, с их общими знакомыми, с планами на отпуск или с желанием совершить какое-то крупное приобретение для всей семьи. В таком ладу единодушия было приятно находиться. Дети прибегали из своих комнат, как мотыльки на свет, чтобы полюбоваться на мать и отца, которые были прекрасны в своем сдержанном акте любви. Это все, что было разрешено увидеть мелким из области интимного общения родителей, но это было немало. Дети видели, как отец и мать смотрят друг на друга, как нежно соприкасаются посредством слов, как они в союзничестве своего диалога вяжут настоящие магические узоры, в которых уютно, будто в дачном гамаке. Они, конечно, еще не понимали, почему именно им так хорошо, просто слушали своих маму и папу, продолжая заниматься планшетом или листая книгу. Чаще слушали вроде бы вполуха, сильно не вникая в суть, но при этом было необъяснимо хорошо, безусловно хорошо, и так хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось.

Глава 36 СЕМИНАР

Каждый год (несколько раз за лето) на «Зеленой листве» Сергей Иванович устраивал семинары. Он всегда подчеркивал, что вместе со своими гостями только учится рассказывать истории, что он совсем не дока в этом деле, а лишь любитель, и определенный успех здесь — просто счастливое стечение обстоятельств. Он был убежден, что этот мир состоит из сплошных историй, и кто интересней их рассказывает, тот и владеет им безраздельно.

Все началось с одного разговора Сергея Ивановича с Гошей — племянником его лучшего друга Астраханцева. У того был маленький бизнес, который шел из рук вон плохо.

— Расскажи мне о нем, — как-то попросил у него Сергей Иванович.

— Да что говорить, ничего особенного. Что можно взять с закусочной на колесах? Фудтрак — он и есть фудтрак. Я думал раньше, классная идея, можно ставить в многолюдных местах, неплохо зарабатывать. Убедил крестного, он дал мне денег. Но сейчас понимаю, что лучше бы я занялся чем-то другим.

— Чем кормишь людей?

— Хот-доги, гамбургеры, кофе, чай.

— Так. — Сергей Иванович барабанил пальцами по ноге. — Ну а какую историю рассказываешь при этом?

— В смысле?

— В коромысле — так мои внуки говорят.

Гоша с недоумением смотрел на Сергея Ивановича, искренне не понимая, где здесь подвох.

— Кому? — уточнил Гоша.

Сергей Иванович тяжело выдохнул:

— Людям… Но ты меня не совсем так понял. Ведя свой бизнес, ты какую историю рассказываешь? Про что?

— Ничего я не рассказываю. Я сосиски с кетчупом продаю.

— Вот в этом как раз и есть твоя ошибка. Ты продаешь сосиски, а нужно продавать историю. Понял?

— Нет.

Сергей Иванович не питал иллюзий, что с Гошей будет легко, но он искренне хотел помочь парню. Не семи пядей во лбу, непоседливый, нетерпеливый, Гоша был простым и непосредственным. Сергей Иванович знал его еще совсем мальцом. Он нравился ему своей целеустремленностью, а еще желанием пробовать себя в разных делах.

— Смотри, — начал объяснять Сергей Иванович. — Надо научиться видеть за товаром или услугой историю. Я долго думал об этом. То материальное, что мы продаем, — это всегда обналиченная история. Почему мы носим те или иные часы, одежду, обувь, покупаем машины и мебель? Потому что они красивые, удобные, безопасные, качественные. Так?

— Так.

— Отлично. Но как вещи они безлики и сами по себе ни о чем нам не говорят. А вот если мы их упакуем в историю, новеллу, то тогда они тут же обретут нужную неповторимую индивидуальность. Понятно?

— Нет. То есть понятно, — поправился Гоша. — Но не ясно, как конкретно это может работать.

— Давай попробуем сделать вот что. Ты хорошенько подумаешь о том, про что ты бы хотел рассказать людям своим трейлером. Вычлени какой-то образ, приятный для себя. Начни с названия. Как сейчас называется твой фудтрак?

— «У нас вкусно».

— Ну что это за название? Какая за ним следует история? Значит, ты подумаешь над названием. Затем обратишься к тому, как должен выглядеть твой фудтрак. Украсит ли его фирменный знак, логотип? Возможно, трейлер надо перекрасить или как-то разрисовать, может, повесить лампочки. Дальше ты пересмотришь меню. Хот-доги — это же ужасно! Включи в меню несколько новых, свежих позиций, а лучше пересмотри его полностью. Затем подумай над фирменной одеждой персонала, атрибутикой. И наконец, было бы здорово, если бы появились какие-нибудь маленькие фишечки. Например, фирменное приветствие, сувенир каждому сотому клиенту, стенд с занимательной информацией, музыка. Запомнил?

Гоша кивнул.

— Итак, название, логотип и дизайн, меню, одежда, фишечки. И теперь самое главное условие — все эти элементы должны быть объединены твоей историей, которую ты хочешь рассказать своим клиентам. Сначала придумай легенду, а потом воплоти ее в конкретных деталях. Понял?

— Кажется, да.

— Вперед. Через неделю расскажешь, что получилось.

— Не хочу через неделю, — возразил Гоша. — Буду готов послезавтра.

— Превосходно.

Как и договаривались, через день Гоша пришел в гости к Глебовым. Он деловито прошел на кухню, держа в руках папку формата А4. По его воодушевленному виду можно было предположить, что он действительно что-то придумал и, похоже, был доволен собой. Елена Федоровна налила чай, но Гоша сделал лишь глоток и тут же поспешил достать из папки листы с рисунками. Как опытный рекламщик, он не спешил их показывать Сергею Ивановичу, а начал с предыстории.

— Короче, так. Я подумал: раз это закусочная на колесах, то моя история будет тоже бродячей. Бродячие артисты-циркачи, песни и танцы, ночное звездное небо, свобода, путешествия по городам, знакомство с новыми людьми. Романтика, одним словом. Вот. — Гоша громко выдохнул. — И свою закусочную я решил назвать «Бродяга».

Гоша в нерешительности посмотрел на Сергея Ивановича.

— Продолжай, — сказал тот.

— Мне одна моя знакомая вчера помогла набросать эскизы трейлера.

Гоша протянул рисунки. Сиреневый фудтрак был разрисован сюжетами из бродячей жизни цирковых артистов. Тут были и цирковой шатер, и кибитка, и цыганка, и воздушные гимнасты, и фокусник, и, как водится, силач, и кудрявые пудели.

— Что ж, неплохо, — одобрил Сергей Иванович. — Рассказывай дальше.

Приободренный похвалой, Гоша расправил плечи.

— Я пересмотрел меню. Основной акцент сделаю на горячие бутерброды, ну еще немного сэндвичей и разные чаи.

— Так.

— Что касается униформы, то пока точно не знаю, в стиле босоногого мальчика… Там рубаха такая свободная, типа парусиновая, и штаны такие же. Что-то типа этого. А фишки? Одну я точно украду у вас. Мне понравилась идея с занимательной информацией на фудтраке, которая будет периодически меняться: какие-то факты, цифры, что-то оригинальное…

— А теперь кратко расскажи саму историю.

Гоша почесал переносицу.

— Пересказать как сюжет фильма?

— Да.

— Значит, жил однажды один человек — мой ровесник. Больше всего на свете он любил свободу. Не терпел он офисной жизни с восьми до пяти, глупых начальников и тупых поручений. Он носил строгий костюм, а хотел просторную рубаху и рваные штаны, носил короткую стрижку, а мечтал отпустить волосы, любил громко смеяться, но вместо этого был вынужден молчать и кивать головой. И вот однажды ему все это очень надоело. Тогда этот человек бросил свой офис и решил во что бы то ни стало отыскать один бродячий цирк, артисты которого были свободны и счастливы. Это был особый цирк. Никто не знал, где он находится. Как какой-нибудь «Летучий голландец», тот всегда неожиданно появлялся в одном из городов не больше чем на три дня. Кому посчастливилось побывать на его представлении, у тех исполнялись мечты и жизнь складывалась совсем иначе. И вот наш герой купил себе фудтрак и пустился на поиски цирка, лелея в душе надежду стать частью его труппы.

Сергею Ивановичу в целом понравилось услышанное. Конечно, он не мог не попровоцировать — задал несколько каверзных вопросов, сделал тройку замечаний, но затем благословил концепцию. Идея в дальнейшем была довольно успешно воплощена. И его друг Павел Астраханцев уже спешил поделиться этим со своими многочисленными друзьями и знакомыми. Так возникло неожиданное новое амплуа Сергея Ивановича — консультанта по придумыванию историй для бизнеса.

Когда к Сергею Ивановичу обратились первые желающие получить консультацию, он был категорически против и всячески ругал своего товарища за такую рекламу. «Я ничего не понимаю в бизнесе, да и в рассказывании историй — дилетант. Отстань от меня с этим», — сопротивлялся он. Но Астраханцев продолжал продюсировать свой новый проект, всячески убеждая своего старинного друга попробовать это: «Твоя задача — всего лишь выслушать и задать наводящие вопросы. Для тебя это раз плюнуть. Все равно сидишь без дела». Решающим оказалось мнение жены. «Да попробуй, Сережа, — говорила она. — Это же интересно!» И в конце концов Сергей Иванович согласился.

Он решил для себя, что не будет никаких индивидуальных консультаций, хаотично разбросанных по всему календарю. Ничего размазанного и вязкого, никаких вылизываний и нянчений клиентов. Всего два семинара в году по пять-шесть человек каждый, и точка.

Семинары проводились только на «Зеленой листве» в период дачного сезона. Обычно сессии длились два дня — субботу и воскресенье. На газоне за домом ставилась армейская палатка, взятая напрокат у Жанны. Такая большая, в ней было удобно не только с комфортом ночевать, но и посидеть, подумать, сделать необходимые записи. Она была и спальней, и кабинетом, и гостиной, объединяла и женщин, и мужчин, совсем юных и зрелых, словом, людей совершенно разных.

Заезд происходил утром. Гости размещались, знакомились, шли купаться на Волгу. После обеда в беседке — а на время семинаров именно она становилась основной учебной «аудиторией» — гости делились своим случаем. Они рассказывали про свой бизнес и проблему, которую хотели бы решить. Первый день Сергей Иванович вообще называл диагностическим. Необходимо было всех внимательно выслушать и задать нужные вопросы. Уже вечером, у костра Сергей Иванович рассказывал что-то очень важное, размышлял вслух и приводил различные примеры. Там же давались установки, с которыми нужно было переспать, чтобы завтра весь день придумывать свою историю. Второй день гостям отдавалась почти полная свобода действий. Весь день они думали над рассказом, чтобы на закате поделиться им со всеми остальными.

На этот раз гостями «Зеленой листвы» стали четверо. Как на подбор они оказались из очень разных сфер, и сами очень разные, совсем не похожие друг на друга. Сергей Иванович всегда радовался, если такое происходило. Это сулило непохожие истории, которые невозможно украсть друг у друга за совершенной бесполезностью действия.

— Люба — девушка из туристической компании, вроде бы автобусные туры. Высокая, любознательная, с чуть вздернутым носиком и ямочками на щечках. Она мне понравилась больше всех. Денис — парень, владеющий магазином часов. Зазнайка, с ежиком на голове, из тех, кто считает, что им все дозволено. Диана — бывшая жена хозяина ночного клуба. Такая важная, строит из себя самую красивую на свете, но на мой взгляд, ничего особенного. Владимир — владелец похоронного бюро. Он уже был однажды у нас, приезжал с дедушкой поговорить. Несимпатичный, неинтересный, даже неприятный, — такую характеристику гостям «Зеленой листвы» дала Лиза, рассказывая обо всем Аллочке. Наверняка Елену Федоровну удивила бы резкость тона внучки, но к счастью для обеих, она не слышала этого разговора.

Как и братьям, Лизе не очень нравилась идея дедовых семинаров. Нет, ей, пожалуй, она не нравилась еще больше. Дети считали, что это нарушало их привычный уклад жизни, не давая быть собой. Задающая здесь тон Лиза рассуждала так, что при чужих людях невозможно до конца быть расслабленными, при постороннем ты не такой, какой есть на самом деле, а значит, всегда немного напряжен. Что же тут хорошего? Но приходилось мириться. Да и в сущности, кроме участников семинаров, чужих на «Зеленой листве» в остальное время не было. Можно было потерпеть. Елена Федоровна когда-то провела с детьми большую разъяснительную работу, терпеливо объясняя, как эти семинары важны для их деда. В конце концов она аргументировала тем, что занятно понаблюдать за новыми людьми и слушать, что они там понапридумывали. Однако правом посидеть вместе с гостями у вечернего костра дети пользовались нечасто — лишь в том случае, если гости их чем-то заинтересовывали. Ребятам разрешалось смотреть и слушать, но категорически запрещалось встревать в беседу, кроме тех случаев, когда Сергей Иванович давал им слово.

Хотя гостей предупреждали, что все они будут спать в одной общей палатке и ходить в летний нужник (между прочим, довольно комфортный), все равно отношение у людей было самым разным. Мухи, комары, колючки, пыльца, жара и духота в палатке заставляли некоторых морщить лица и даже сожалеть о принятом решении приехать сюда. Дети любили наблюдать именно за первой реакцией гостей, переглядываясь и посмеиваясь. Но к их удивлению, несмотря на ожидания, приехавшие на этот раз весьма спокойно отнеслись к неудобствам палаточной жизни на даче.

Даже Диана — женщина с накачанными губами, наращенными ногтями и ресницами, от которой веяло брезгливым отношением к любым спартанским условиям, — принимала все как есть. Производивший на первый взгляд впечатление самовлюбленного наглеца Денис казался уважителен ко всему, что его окружало. Владимир был сдержанно вежлив, а Люба вообще источала саму приветливость и улыбчивость.

Гости приехали в десятом часу утра. К этому времени Гера и Алеша вместе с Сергеем Ивановичем уже поставили палатку и провели туда электрический провод с лампочкой. Елена Федоровна подготовила каждому спальное место: подушечку, плед, полотенце. У нее было все готово для окрошки на обед, поставила тесто, чтобы к вечеру напечь своих фирменных плюшек. Дорожки были вымыты, сорняки прополоты, завалы разобраны.

— Великолепная четверка, добро пожаловать на «Зеленую листву»! — приветствовал Сергей Иванович.

Он всегда называл гостей великолепными: тройкой, четверкой, пятеркой, шестеркой. Здоровался со всеми за руку и сразу же проводил экскурсию по даче. Он водил их везде, показывая все, кроме дома. Для участников семинара дом был не то чтобы запретной зоной, но ясно давалось понять, что все необходимое для их двухдневного пребывания находится вне его стен.

— Да, к сожалению, палатка у нас одна, и мальчикам и девочкам придется переодеваться по очереди, а спать вместе под одной крышей. Ну вы люди взрослые, договоритесь не мешать друг другу. В бане есть душ, под навесом в летней кухне — чайник, — наставлял Сергей Иванович. — Можете рвать с куста все, что хотите, и вообще все пространство участка в вашем распоряжении.

Гера и Алеша сидели в корзине на мачте, наблюдая за новенькими. Обычно Сергей Иванович просил ребят пройтись по улице, показать гостям дачный поселок, а затем отвести их на пляж. Гера был вроде старшего вожатого, а Алеша — младшего. И сейчас они сверху наблюдали за своим будущим маленьким отрядом и тем, как они осваиваются на новом месте. Люба с Дианой болтали на скамейке под Акулиной Гавриловной. Денис крутился возле оракула, а Владимир о чем-то разговаривал с Еленой Федоровной.

— Интересно, что эти придумают, — сказал Алеша.

— Ты думаешь, будет интересно? Что может такого нам рассказать та блонда или вон тот лобастый слизняк? — копировал Гера Лизин скепсис. — Ладно, нам уже машут, пора на прогулку.

Ребята спустились с мачты. Гера быстро собрал гостей и браво отчеканил:

— Я — Гера, а это мой брат — Алешка. Надеюсь, вам понравится у нас. Сейчас мы проведем вам экскурсию по поселку, а потом спустимся к реке, там можно будет искупаться и немного позагорать. Как вернемся, будем обедать. Принимается?

Хорошо, что было облачно, а значит, идти по бетонке было вполне комфортно.

— Я была здесь давно на дне рождения у подруги… лет пятнадцать назад, ее дача где-то на въезде, на первых улицах. Помню, мне было так хорошо, — сказала Диана.

— Да, у нас всем нравится, — подтвердил Гера. — А кто-то еще был в Пичугино тож?

Остальные отрицательно покачали головой.

— Я была только проездом на горе, стояла, любовалась видами, — призналась Люба. — Да кто не бывал там из местных?..

Выдержав небольшую паузу, Гера продолжил:

— Наш дачный поселок — настоящим маленький городок. Мы сейчас идем по самому главному проспекту Пичугино тож. В народе его прозвали взлетной полосой, потому что он очень длинный, тянется от самого начала дач и до самого парка. И еще собой он делит поселок на две части: справа — дачные улицы, слева — Волга.

— У вас есть парк? — спросил Владимир, попавшись в ловушку Геры.

— Да, большой и красивый, мы зайдем туда обязательно. Там же мы увидим Летний театр. А еще у нас есть музей и библиотека.

— Невероятно! Не верю своим ушам! — удивлялся Владимир.

— Ну я же говорил, что Пичугино тож — это маленький городок. Мы особенные. В субботу и воскресенье музей и библиотека работают, так что обязательно заглянем.

В музее в это время была выставка картин двух пичугинотожских художников. Пейзажи с ковылем и васильками в предзакатном солнце, дачные натюрморты с виноградом, яблоками и сливами, портреты двух девочек-сестер и лунная дорожка на реке понравились всем гостям без исключения. Краеведческая же экспозиция заинтересовала лишь Дениса, и то только потому, что там висели старинные ходики. Утюги, прялки, самовары, кочерги — все это было не для этой компании.

Библиотека порадовала подшивками советских газет и журналов, маленькими тематическими книжечками о здоровье, еде, воспитании, уходе за комнатными растениями, садоводстве. Здесь была неплохая подборка книг из серии ЖЗЛ, «Библиотеки мировой литературы для детей», «Библиотеки приключений». Из двухсот томов «Библиотеки мировой литературы» тут хранилась добрая четверть. Диане и Любе приглянулись два шедевра Уилки Коллинза. Люба захотела взять «Женщину в белом», а Диана — «Лунный камень».

— У деда большая библиотека во флигеле, чего тащить отсюда? Наверняка эти книги есть у нас, да и потом, они такие толстые. Вы не успеете прочитать все равно, — отговаривал Гера.

— Правда? — спросила Люба.

— Не факт, таких, может, и нет в нашей библиотеке, — сказал Алеша, впервые вступивший в разговор за все время, пока они ходили с гостями. К дедовым книгам он относился очень щепетильно, как и сам Сергей Иванович, который в былые времена неохотно отдавал их и был категорически против загибания страниц и карандашных заметок на полях.

— Да откуда ты знаешь? — не уступал Гера.

— Уж побольше твоего в библиотеке бываю. Таких не помню.

— Ладно, — вмешалась Диана. — Давайте мы их все же возьмем. Гера, сможешь записать на себя? Да, мы, конечно, не успеем их прочитать, но хотя бы начнем, а если зацепит, в городе купим и дочитаем.

Гера скептически покачал головой, но книги взял.

Когда они пришли в парк, выглянуло солнце. Гера повел их по самой старой аллее из лип к Летнему театру, где маленький отряд устроил себе привал.

— Вы как сюда попали? — спросила Люба у Дениса.

— Давай на «ты», не люблю я эти условности, — попросил Денис. — Мне отец посоветовал. А ты?

— А мне одна из клиенток. Убедила, что надо попробовать.

— И что ты думаешь?

— Рано еще делать какие-то выводы, но знаешь, могу сказать, что мне здесь уже нравится, независимо от того, как оно будет дальше.

— Мне в целом тоже неплохо. Только я не представляю, как это все будет. Я никогда в жизни не сочинял никаких историй и всего такого.

— Посмотрим. — Люба улыбнулась, и неулыбчивый Денис не смог не ответить ей тем же.

Затем гости спустились к пляжу, но купаться никто не стал.

— В принципе еще успеете, сегодня после обеда или завтра — весь день ваш, — по-хозяйски рассуждал Гера.

Люба и Диана, разувшись, зашли в воду, пока мужчины рассматривали лежащие на берегу лодки.

— Все же для меня вода еще прохладная, я люблю теплее. Знаешь, я давно не купалась в реке, несколько лет точно, брезгую и потому выбираю только море, — сказала Диана.

Люба ничего не ответила и, приподняв подол платья, зашла в воду по колено.

— Ой, как освежает хорошо! — смеялась она. — Завтра утром обязательно пойду плавать.

— Я мечтаю когда-нибудь приобрести яхту, — в то же самое время говорил Денис Владимиру, разглядывая одну из лодок.

— Ох, это такая морока! У меня друг как-то купил небольшую яхточку, столько денег вложил в нее, а потом все равно продал.

— Понимаю, но хочется все равно.

— Ну значит, будет.

Они вернулись на «Зеленую листву», заметно проголодавшись. Открытие такого в высшей степени необычного места вкупе с голодом обострили восприятие и побуждали к действию.

После обеда Сергей Иванович начал занятие:

— Попрошу вас ответить на один вопрос: какая проблема вас привела сюда? Очень простой вопрос, но очень важный. Кто начнет?

Гости переглянулись.

— Давайте я, — предложила Люба. — Я работаю в туризме, у нас очень большая конкуренция, и плюс сейчас для туризма настали не очень легкие времена… В общем, тяжеловато, но я не хочу уходить из этого бизнеса. Он мне интересен. А еще знаете, автобусные туры — они не очень привлекательные из-за определенного дискомфорта. Что там говорить, автобус будет всегда проигрывать самолету и поезду. Поэтому, честно говоря, у меня в связи с этим всегда было какое-то чувство неполноценности. Все в кучу свалила. Да? Вот такая я.

Сергей Иванович поблагодарил и затем поинтересовался:

— Кто продолжит?

— Я могу, — сказала Диана. — У меня все просто и банально, как в дешевом сериале. Значит, мой муж недавно меня бросил, ушел к одной… Но не будем. В качестве отступного при разводе я получила ночной клуб, и теперь ума не приложу, что с этим делать. В принципе, мне любопытно попробовать им заняться, но не в том виде, в каком он существует. Сейчас это обычная рыгаловка с претензиями. Собственно, все.

Следующим взял слово Денис, начавший с шутки:

— В каком-то смысле мой случай похож на случай Дианы. Только меня никто не бросал, а даже напротив — одарил. Короче, отец передал мне свой магазин часов. Он совсем убыточный для нашего небольшого города. Дорогие часы мало кто покупает, а дешевым ширпотребом завалены все рынки. Если я что-то не предприму, то уже скоро магазин придется закрыть. Короче говоря, хочется отцу, да и себе тоже доказать, что могу магазин сделать успешным.

Последним говорил Владимир:

— Управляю похоронной службой. Как вы понимаете, проблем с бизнесом не имею, клиент стабилен. — Он нервно хихикнул в сторону. — Я достаточно много лет в этом деле и недавно понял, что если не найду сверхидею, то засохну, что ли, кончусь весь. Словом, мне очень важно для себя понять, зачем я всем этим занимаюсь. Для чего я живу, делая это? Мне нужно обменить это самому себе, если угодно, придумать. Сейчас же просто невыносимо. Мне кажется, я дошел до края.

Это было самое эмоциональное высказывание из всей четверки. Самое сильное, самое пронзительное. Все молчали, ждали, что скажет Сергей Иванович. Тот был серьезен и непроницаем, но Алеша, стоявший за беседкой у яблони и слышавший весь разговор, понял, что деду понравилось то, о чем говорили гости. И ему самому тоже понравилось, особенно слова Владимира.

Наконец Сергей Иванович прервал молчание:

— К вечеру я попрошу вас вспомнить самый приятный случай, связанный с вашей работой, пусть даже очень давнишний. Такой, когда вы поняли, что то, что вы делаете, — это больше, чем работа, больше, чем услуга или продажа товара. Пусть это будет даже незначительный эпизод, главное, чтобы он вдохновлял вас. Его во что бы то ни стало важно вспомнить, вытащить, даже если это почти невозможно. После для этого случая нужно подобрать метафору, образ, с чем он ассоциируется…

— А можно ваш пример? — перебила Диана.

— Да, разумеется. Я в этом смысле счастливый человек, и таких эпизодов у меня была куча. Я много работал корреспондентом в разных странах, писал о культуре, образе жизни и быте народов, делал такие зарисовки, или, как принято говорить сегодня, скетчи. Одна из таких историй произошла в Марокко, в Танжере…

До вечера гости были полностью предоставлены самим себе. Диана дремала в палатке, Люба и Денис пошли купаться на речку, Владимир отправился побродить по Пичугино тож в одиночестве. Все думали над заданием Сергея Ивановича. Если его первая часть была ясна, то со второй оказалось довольно сложно. Какая метафора? Что за метафора? Когда незадолго до ужина армейская палатка собрала всю группу, никто не затрагивал эту тему вслух, каждый был с ней наедине, и, разговаривая на какие-то общие темы, все равно возвращался к предмету своей интеллектуальной заботы.

Вечером после ужина все собрались у костра. Сергей Иванович не фиксировался на рассказанных случаях, они являлись лишь отправной точкой дальнейшего действия. Работать можно было только с образами. Лишь они были подлинными, но и то при условии честно выполненного задания, что сам случай не был фальшивкой. По каждой метафоре он задавал уточняющие вопросы, как бы обходил ее со всех сторон, разглядывая на солнце, доводил до такого качества, чтобы ею можно было любоваться.

А дальше говорил сам. Он объяснял, что этот образ должен стать сердцевиной будущей истории, его атмосферой и главной эмоцией. Сергей Иванович говорил, что в основе каждого серьезного дела должна лежать своя мифология, праистория, легенда. Если таковая есть, она потом обязательно облекается в нужную форму, и не надо мучительно искать способы, как это отразится в практическом смысле, она потом обязательно сама найдет выход в конкретном. Он не давал никаких рекомендаций по ведению бизнеса, да и не мог этого делать, так как ничего не понимал в этом. Он просил лишь одно — рассказать историю и далее держать ее в уме, пока та не начнет работать самостоятельно.

Весь следующий день гости работали над своими историями.

В отличие от брата и сестры, Алеша почти всегда посещал заключительную встречу, чтобы послушать, что в итоге получилось. Он сидел чуть поодаль ото всех на бревнышке, а когда уставал, садился на траву, обнимал колени руками и, как на подставку, клал на них голову.

Все сидели в кругу, пили травяной чай и рассказывали свои свежепридуманные истории. Начала Диана:

— Простите, я, может, все не так поняла, конечно. Отупела, засидевшись дома без работы. Вчера почувствовала себя полной дурой в вашей библиотеке. Многие книги знакомы по названиям, но не читала. Стыдно. Ладно, начинаю.

Итак, в одной стране существовал один город. Жизнь там была какая-то нерадостная: дела, заботы, проблемы. Сплошные дедлайны, сроду все не успевают что-то сдать: дети — домашние задания, взрослые — отчеты. И все что-то требуют друг от друга — хороших оценок, высоких зарплат, взаимной любви… — Тут Диана сделала паузу. — Я хоть правильно рассказываю? — Все рассмеялись, а Сергей Иванович одобрительно кивнул. — Хорошо. И погода там была вся такая серая, унылая. И было мало радости у горожан. Они жили в постоянном напряжении и тревоге. Ужасно устали от этого и мечтали о переменах к лучшему. И однажды в этом городе несколько актеров открыли кабаре, с настоящим, красиво оформленным залом и шоу-программой. Здесь играла живая музыка, читали стихи, пели песни, разыгрывали смешные и красивые миниатюры. Люди, приходившие туда, расслаблялись, они отдыхали по-настоящему, забывая о том, что их угнетало. И там не было никакого пьянства и драк, всей той мерзкой пошлости, что случалась в кабаках города. Кабаре дарило посетителям совершенно иной опыт — опыт жизни-праздника, доступной каждому. Вот такая моя коротенькая история.

— Изысканно, — заметил Сергей Иванович.

— Правда?

— Вне всяких сомнений. Теперь вы знаете, что надо воплощать в вашем ночном клубе.

— Я думаю, это все несбыточно.

— Может, и да, а может — нет. Все зависит от вас.

— Моя история, так получилось, она как бы не относится к автобусным турам… — сказала Люба.

— Это все лишнее, — мягко перебил Сергей Иванович. — Переходите к делу.

— Да, хорошо. Но мне она понравилась самой, так что с большим удовольствием поделюсь ею с вами. Одной молодой семье с ребенком шести лет бог знает какими судьбами перепал старенький автобус. Сначала они не знали, что с ним делать, даже хотели продать, но потом увидели в каком-то журнале или, может, фильме, что из него можно сделать дом на колесах. В итоге у них получился отличный дом — конечно, скромный, без изысков, однако очень уютный. Муж и жена работали в школе, поэтому весь свой большой летний отпуск они стали проводить колеся по дорогам страны. Вот прям уезжали в самом конце июня, а приезжали за неделю до первого сентября. В своих путешествиях они наслаждались красивой природой: тихими озерами, зелеными лесами, необъятными горами и бескрайними морями. Они посещали интересные города и селенья, крепости, дворцы, монастыри, музеи. Случалось, подбрасывали тех, кто голосовал на трассе, и тогда их дом-автобус наполнялся свежими историями, ведь в каждом доме непременно должны бывать гости. Случалось, когда семья устраивала пикник в каком-нибудь прекрасном месте, к ним спонтанно присоединялись другие семьи, и тогда происходил настоящий праздник. Приятной беседой и веселым добрым смехом наполнялась вся округа, и эти случайные люди, с которыми наши герои никогда больше не встретятся, на это время становились для них самыми близкими и родными. В своем доме-автобусе семье было хорошо и в нестерпимую жару, и в проливной дождь, и в сильный ветер, и днем, и ночью. Всегда. В нем они ощущали свободу. Только благодаря ему они по-настоящему узнали, что такое счастье.

Собравшиеся сейчас на «Зеленой листве» смотрели на огонь. Могло показаться, что это они путешествуют в автобусе-доме и теперь просто сделали вечерний привал, чтобы посидеть у костра. Здесь было все так же, как могло бы быть в тысяче мест, — луна, сверчки, сосны…

— И все-таки, — не вытерпела Диана. — Меня все же не отпускает вопрос: как история Любы, равно как и моя, может повлиять на бизнес?

Сергей Иванович ответил не сразу. Он выждал паузу, чтобы собрать внимание гостей в абсолютной степени.

— Просто держите в уме вашу историю, заприте ее там, не выпускайте. А затем постепенно, элемент за элементом старайтесь внедрить ее в жизнь. Ну то, что можно внедрить на данный момент времени. Например, таким маленьким элементом в только что озвученной истории может оказаться рекламный постер, созданный вокруг идеи дома-автобуса. Ведь даже если это и обычный туристический автобус, в нем все равно может быть что-то домашнее: горячий чай, пледы, кино, музыка, беседа, интересные брошюры за спинками кресел… Это надо лишь все усилить, подчеркнуть.

Денис собирался принять эстафету с явным удовольствием. Это было заметно по улыбке на его лице. Такая бывает у тех, кто слегка взволнован перед тем, как сделать что-то очень важное, — смесь нерешительности и предвкушения.

— Когда я думаю о времени, прежде всего возникают мысли о его эстетике. Мне кажется это самым главным, особенно если учесть его холодную необратимость. Может, банальность, но все равно ее скажу: не зря же время любят сравнивать с беспристрастным судьей. Этого судью нельзя ни подкупить, ни запугать, ни соблазнить. Мы никак не можем на него повлиять, хоть тресни.

Время может протекать как красиво, так и уродливо. Есть тысячи вариаций этого прекрасного и безобразного, миллионы оттенков. И если оно изначально одинаково ко всему, точнее нейтрально, значит, именно человек его делает красивым или противоположным этому. И скажите, с чего начинается эстетика времени простого человека, отдельно взятого жителя нашей планеты? Да, конечно, с часов: наручных, настенных, напольных, с будильника или уличного табло, в конце концов. Механические, кварцевые, электронные часы, арабские и римские цифры циферблата, форма часов, их цвет, ремешки и браслеты, украшения, надписи, стоимость — все это выбирает покупатель, а вместе с этим — и определенную эстетику времени, своего времени. Но сегодня часы вытесняются телефонами и другими устройствами, куда они встроены, где они всего лишь незначительное дополнение. Чем это грозит? А тем, что тема заботы об эстетике собственного времени исчезает. Часы отмирают за ненадобностью. И магазин часов — сегодня такой жалкий анахронизм, и он останется таким, если будет просто магазином часов. Чтобы переломить ситуацию, он должен стать чем-то большим — местом, где позволяют задуматься об эстетике своего личного времени. Я готов двигаться в этом направлении.

Убедительная речь Дениса вызвала всеобщее одобрение. Алеша даже похлопал. Он чувствовал внутреннюю правоту услышанного и еще испытывал некоторый стыд за то, что к своим часам, подаренным ему на десятилетие, относился явно без должного уважения.

— Какая интересная тема! — сказала Люба. — Ты прям воодушевил меня. Я уже включилась и стала фантазировать, что можно сделать, про рекламный слоган, оформление магазина цитатами великих на эту тему… Наши темы перекликаются…

— И наши тоже, — охотно подтвердила Диана.

— Тогда я уже молчу про себя, — иронизировал Владимир. — Просто стопроцентное совпадение.

Все дружно засмеялись, удивляясь тому, насколько естественным получился переход к истории последнего рассказчика.

Владимир сделал глоток чая. Он смотрел на огонь не отрывая глаз, как будто больше никого не было рядом. Минуту назад все смеялись над его удачной шуткой, а теперь как будто до всех дошло, что их ожидает история не из легких.

— Как вы понимаете, мне сложнее сделать свою историю уютной, — начал говорить Владимир. — То есть просто невозможно. Уютной — нет. Тогда какой? Пожалуй, единственное, что остается, — благородной. Для кого она — эта история?..

Присутствующие молчали, но даже не потому, что не знали ответа на этот вопрос, а потому, что были уверены в его риторичности.

— Ну для мертвых или живых? — продолжил Владимир. — Разумеется, для живых. Тогда о чем?

Был такой французский историк Филипп Арьес, который считал, что есть два типа отношения к смерти: игнорировать ее, как в западной цивилизации, и примирить со счастьем, как в некоторых незападных культурах. Второе — нам вообще сложно понять, снос башки, а первое — тоже неправильно, ведь как ни крути, смерть — это часть жизни, и стараться делать вид, что ее нет, значит совершать какую-то ужасную ошибку против самого жизнеустройства. Я это все веду к тому, про что должна быть история в конечном итоге.

Если говорить про процесс умирания, то тут мне все ясно. Здесь история про заботу и благодарность, потому что этот умирающий приоткрывает остальным некое важное интимное знание, таинство, отдает, если хотите, долг, который ему отдал когда-то кто-то другой. Умирание не меньше, а может, и больше, чем рождение, связывает поколения людей между собой. Так заведено, что умирание нуждается в свидетельствовании. И верю, что это неспроста. Так заведено, так нужно, в первую очередь людям, которые остаются жить. Еще кто о ком заботится в этом случае. Получается, ходящие за умирающим больше нуждаются в нем, чем он в них, хотя, конечно, здесь все взаимозависимо.

Мой бизнес — это организация торжественного свидетельствования смерти. Почему так? Почему торжественное? Потому что происходит одно из великих таинств, не зря здесь у всех движения медленны и осторожны, если говорят, то тихо, а пространство делается невероятно плотным. Каждый заслуживает достойного торжества как в день прихода в мир, так и в день ухода из него. Мне выпало организовывать второе. Кстати, любопытно, что и там, и там это торжество устраивается для других. Сам виновник в первом случае еще не понимает, что происходит, а во втором уже не понимает. Такая сложная тема, что у меня кружится голова, когда я начинаю во все это вдумываться.

О чем моя история? Она про любовь к людям, про мою любовь к людям, которая может выражаться в том, чтобы эта торжественная церемония была организована с максимальной заботой, чтобы там оказалось как можно меньше конвейера и как можно больше индивидуального, человеческого. Мой рассказ — это завершение истории свидетельствования отдельно взятого умирания, его финальная точка, когда умерший отдал нам свой долг окончательно. И моя задача — сделать это достойно. Помните, как у Толстого в «Смерти Ивана Ильича», когда подлинное сочувствие являл лишь слуга Герасим, выполняя нехитрую работу для своего заболевшего хозяина — поднося воду и поправляя подушку. Это все мелочи, но очень важные. Кто-то должен ими заниматься, и заниматься правильно. И никаких сотрудников-пьяниц и пройдох, никакой пошлой эстетики, раз мы уж сегодня говорим и о ней, никакой наживы на горе. Только вежливость и деликатность.

Владимир закончил. Пораженные этой странно-страстной речью, все молчали. Она приковала к себе своей жуткой притягательностью и сложностью обрушившихся аргументов, над которыми, очевидно, рассказчик думал уже много времени. Алеша впервые слышал нечто подобное. Этим летом он уже думал о смерти Икара, но как-то в общем, без надрыва и ужаса. Сейчас он смутно понимал, что там на репродукции погибал Икар, а этого никто не заметил, не видел, не засвидетельствовал. А значит, его гибель напрасна? Для кого тогда она была? Алеша сначала сильно расстроился, но затем его внезапно осенило: ведь он-то видел, он-то был свидетелем! Выходит, тот успел все-таки выполнить свой долг, передал эстафету.

Вместе с тихой беседой вечер неожиданно перешел в ночь. Гости продолжали общаться, но Алеша уже этого не слышал. Елена Федоровна загнала внука спать домой.

Глава 37 ДНЕВНИК ЕЛЕНЫ ФЕДОРОВНЫ. ФРАГМЕНТ ПЯТЫЙ

Поговорить. Поговорить можно, главное, что говорить и как говорить, кому, зачем и нужно ли? Говорить — это значит наполнить тем, что ты представляешь собой: твоим звуком, твоей вибрацией, твоим качеством, голосом, данным тебе Богом. Наполненность зависит от того, что говоришь, что отдаешь, как играют все струны твоего голоса, как он распирает тебя и увеличивает. Идущий из тебя и в тебя. Ведь голос может очень многое. Иногда достаточно произнести одно слово, и оно будет солиднее длинной речи. Нужно просто подобрать музыку голосу, нужно найти правильные ноты для него, чтобы он зазвучал и донес всю суть сказанного. Но только настроившись на свой голос, можно посылать ему нужные импульсы, избавить от взрыва, от внутреннего гнева, от грубых резких вибраций. Голос нужно выпускать. Его не надо прятать. Его нужно освободить, дать ему силу, идущую из глубины себя, сделать его неповторимым, незабываемым, доступным для восприятия. Не нужно лести, не нужно раболепства, не нужно смятения, не нужно трусости.

Чистый — звонкий.

Спокойный — утверждающий.

Доходчивый — восприимчивый.

Ласковый — непоколебимый.

Вот что может голос. Нужно уметь говорить, не тратя свой внутренний резерв.

Поговорить — передавать неглубокое, поверхностное знание.

Говорить — передавать смыслы посредством силы внутреннего голоса.

Далекое далеко, близкое рядом. Далеко бежать, близкое повидать.

Складывается так сегодня, что необходимо находить источник света.

Источник света — что это такое? Что он делает? Сигналы источника совпадают с сигналами Вселенной. Источник света — это субстанция, которая касается разных объектов зарядом, сигналом, энергией, заполняет матрицу.

Необходимо учиться и учить, стремиться постигать, брать и отдавать во благо Вселенной. Все устроено так, что имеет свой личный код, происходит набор материала, а это энергия. Все силы Вселенной сосредоточены на отдаче и принятии энергии.

Обращение: Позволь мне узнать неузнанное. Позволь мне услышать неуслышанное. Позволь мне всегда нести силу и любовь, не останавливаться на достигнутом. Позволь мне достойно, стойко переносить все невзгоды. Позволь мне быть зрячей и видеть то, что не хочу видеть. Видеть свои ошибки, свои проступки и не сбегать, не искать оправданий. Позволь мне самой разобраться тогда, когда в этом необходимо, не уклоняться, а расстаться с тем, что мне мешает.

Мирно и ладно не всегда складно.

Что значит быть прощенным в жизни человека?

Когда он прощен, на него ложится большая ответственность, он обретает силу духа. Просить прощения у Бога, у святых, у кого-либо из людей — это очень сложно. Ведь это означает измениться самому, чего без прощения себя достичь невозможно.

Мольба о прощении может быть очень разной. Можно сказать: «Прости меня, Господи» (легко, просто, привычно), а можно сказать: «Господи, прости!» (когда больно, тяжело, когда все внутри разрывается от боли, ища прощения).

Помилуй! Помилуй! Помилуй!

Сложные чувства вызывает одно только произнесение этого слова. «Помилуй» — это значит миловать, простить, принять. Просить прощения так несвойственно для многих. Помиловать — это еще и страх за содеянное, сделанное, сказанное. Страх перед Высшим, страх ожидания, страх неведения. Добиться помилования — это сложно, для этого недостаточно просто произносить слово «помилуй» один или сорок раз. Будет ли человек помилован, зависит только от него самого. И значит, только он сам может даровать себе истинное обновление, вдохнуть новые смыслы в свое существование. Он должен понять, что нет другого пути, что даст новую жизнь при жизни.

Хочется дать людям любовь и силу, снять с них печаль, помочь обрести искренность духа. Снять тяжесть всего бытия. О, если б могла я! Обогреть всех сердечным теплом! Нисколько себя не жалея, очистить их души, разбудить от вечного сна. Проснитесь, о люди! Раскройте сердца! Я буду вечно с вами всегда!

При произнесении звуков «си-ла», «си-ла» энергия устремляется в ноги, вызывая ощущение распирания. Затем она поднимается и растворяется в области живота, снова наполненность, обозначается точка в области пупка. СИ… СИ… ЛА… ЛА… Расслабление. Подключаются руки, они приходят в движение, прикасаются к груди. Там тоже ощущается поток энергии — тепло, жар. Происходит наполнение всего организма. Произносится следующее: Сила, побеждающая болезнь и боль, приди. Сила, дающая мощь, свободу тела, свободу духа. Власть.