Имеющий уши, да услышит

Глава 3 Резня

– Он не уезжает из-за вас, Клер. Все эти пять дней граф Евграф Комаровский… генерал, командир Корпуса внутренней стражи, давний приятель моего покойного мужа, не покидает пределы здешних угодий. И даже вчерашняя безобразная сцена не сподвигла его гневно крикнуть – «карету мне, карету!», как в той новой комедии нашего посланника в Персии. – Юлия Борисовна Посникова искоса глянула на Клер. – Все дни, пока вы были больны, он по два раза присылал своего денщика узнать о вашем самочувствии. На третий день, когда вы встали с постели, я сказала денщику, чтобы он передал графу, что вам лучше. И денщик вернулся с лукошком малины, которую генерал купил для вас в деревне. Словно у нас в Иславском нет своей малины, словно его генеральская малина слаще и полезнее!

Клер Клермонт вспомнила, как горничная, робко постучав в дверь, поставила на столик рядом с кроватью блюдо спелой отборной малины. Это было первое, что съела Клер за три дня своего затворничества.

Малина… Малиновка моя…

Они с Юлией шли по липовой аллее Иславского. Первый день, точнее, уже вечер, когда Клер наконец-то решилась не просто выйти из дома, но как-то начинать обычную прежнюю жизнь.

– Граф Комаровский был поражен, когда я сказала ему, что вы та самая Клер Клермонт, – продолжала Юлия Борисовна, мягко беря подругу под руку. – Он и так был сильно взволнован, когда… Клер, когда они привезли вас сюда без памяти, то… Он сам лично нес вас на руках из кареты до вашей комнаты. Клер, ваше черное платье… вы видели, что с ним стало – лохмотья, так он завернул вас в свой редингот. Благо, тот остался сухим, когда он прыгнул в воду с моста, услышав женские крики. Граф был весьма лаконичен со мной насчет всех обстоятельств происшедшего, он не желает, чтобы посторонние знали подробности… оно и понятно. Но я не посторонняя – я ваша подруга, Клер. Я узнала все от его денщика – он сказал, что они, проезжая по мосту, услышали отчаянные женские крики, и граф решил, что женщина тонет в канале. Он прыгнул прямо с моста в воду. А потом понял, что кричат с берега. Он доплыл до него, напавшего на вас негодяя от него отделяли заросли кустов. Он его не видел. Мерзавец сбежал. А Комаровский подхватил вас на руки, как в том французском романе-водевиле, что в его переводе так популярен до сих пор. Герой-спаситель, рыцарь без страха и упрека. – Юлия произнесла это зло и горько. – Он решил, что после этого я приму его здесь, в своем доме, с распростертыми объятиями. Но он ошибся, Клер.

Они медленно брели по аллее, заходящее солнце щедро дарило оранжевый свет свой густой зелени и толстым столетним стволам. Юлия предложила Клер пройтись до дома стряпчего Петухова: его дочь Аглая часто переписывала для них ноты. Ей как раз отдали на переписку партитуру новой итальянской оперы, пришедшую с недавней почтой из Москвы. Юлия хотела этим самым отвлечь Клер от того, что случилось – ноты, опера, пение… Конечно же, никто не собирался петь именно сейчас, но это все же какое-то занятие – прогулка пешком к домику стряпчего, беседа, свежий воздух…

Клер вспомнила, как два дня не поднималась с постели. В первый день она не вставала от головокружения и головной боли, на второй день – от слабости, стыда и отчаяния. Юлия заходила к ней, садилась рядом с кроватью, гладила ее по голове, тихонько уговаривала, как больного ребенка, потом выскальзывала прочь, а Клер поворачивалась на спину и смотрела в потолок.

После того как ее пытались изнасиловать, она ощущала себя… странное какое чувство… словно что-то сломалось внутри… Хотя ведь нападавший не успел осуществить задуманное – ее спасли от наивысшего стыда и позора, однако где проходит та грань – между позором бо́льшим и меньшим в такой ситуации?

Платье…

Горничная хотела его сразу выбросить, однако Клер не позволила этого сделать. Того, что она была завернута в чужой мужской редингот, и того, как ее раздевали, облачая в ночную сорочку, она не помнила. Юлия переодела ее сама, не пустив в комнату даже горничную. На третий день, когда Клер встала с постели, она осмотрела свое черное платье – сзади оно было разорвано почти пополам, все вымазано грязью. Рваными и грязными были также и все нижние шелковые юбки. В жаркие летние дни Клер не надевала корсета. Когда она смотрела на свое располосованное платье, она с ужасом представляла, в каком же виде она была там, на берегу, когда они все – этот генерал, его денщик и кучер – увидели ее: голой и грязной, подобно последней непотребной девке.

Тогда же, на третий день своего заточения, преодолевая слабость, она попросила принести ей много горячей воды и большой таз. В доме в Иславском имелась прекрасная ванная, обустроенная на английский манер, но у Клер не было пока сил выйти наружу. И она остервенело мылась прямо у себя в комнате, стоя в тазу и поливая всю себя горячей водой из трех кувшинов. Терла до красноты кожу мыльной мочалкой, осматривала ссадины на груди и бедрах, оставленные мелкими камнями, когда он, насильник… Когда он пытался сзади овладеть ею, разглядывала ужасные багровые синяки на ребрах, когда он избивал ее в кустах у беседки.

Вымывшись, она завернулась в простыню и рухнула на кровать. Ей не хватало присутствия духа глянуть в зеркало на свое разбитое лицо.

– Я не приняла вашего спасителя графа Комаровского в своем доме, – продолжала Юлия Борисовна. – После того как он собственноручно отнес вас в вашу спальню, он два часа, пока мы хлопотали вокруг вас, просидел в гостиной – в своей мокрой одежде, как был. Я велела, правда, зажечь там камин, чтобы он хоть немного обсох. Потом мы коротко поговорили. Он сказал, что приехал из Москвы поклониться могиле своего друга – моего мужа. Я ответила, что зимой, будучи в Москве, когда он привез известие о восшествии на престол нынешнего государя и искоренял московскую крамолу, учиняя дознание и розыски, аресты и допросы многих моих друзей, родственников и знакомых, подозревая их в причастности к восстанию и участию в тайных обществах, о своем дружеском долге перед моим покойным мужем он даже и не вспомнил. Я сказала ему, что благодарна за ваше спасение, Клер, но ему лучше покинуть Иславское, где ему не рады. Он был уязвлен в своей гордыне и… уехал ночью. Но он покинул только мой дом, понимаете? Уже на пороге он объявил мне, что лично проведет дознание здесь о том, кто напал на вас, и найдет преступника. Я повторяю – известие о том, что вы та самая Клер Клермонт, поразило его несказанно. Конечно, он слышал о вас – вы же знаете, сколько любопытства и слухов вы породили в свете, когда приехали в Россию. Он слышал о вас не просто светские новости, но думаю, интересовался вами и по долгу службы. Жандармы ведь всегда в курсе всего происшедшего. А вы очень заметная фигура, Клер. Все европейские газеты писали о вас, о Байроне, о ваших отношениях и вашей битве за дочь. Так что генерал слышал о вас. И вот увидел. И поэтому он не уезжает отсюда. Мне еще раньше писали мои друзья из Петербурга – все то время, пока заседал Высокий уголовный суд, генерал Комаровский не мог показаться в свете во многих домах, где он прежде бывал как друг и сановник такого ранга. Его просто перестали принимать – сказывались больными, уезжали. От него стали шарахаться как от чумы, понимаете? В глаза ему никто, конечно, ничего такого не говорил, но он стал изгоем там, где привык прежде к дружескому свободному общению. Сразу после вынесения приговора он написал на высочайшее имя прошение о бессрочном отпуске. Думаю, речь идет о его желании получить отставку. Он отправляется в свое орловское имение к семье. Едет тайно – в простой дорожной карете, без графского герба, без обслуги, без лакеев и конвоя. Этакое Инкогнито из Петербурга! Остановился на пару дней в Москве, но и там, по слухам, после его зимнего визита, закончившегося арестами и обысками, от него тоже многие отвернулись. Не принимают, избегают встречи. Так он решил посетить Иславское! Меня решил навестить! Это после того, как они там в своем уголовном судилище приговорили любовь всей моей жизни к казни!

Юлия Борисовна прижала кулак к губам. И умолкла.

Липовая парковая аллея закончилась. Они шли через луг к домику стряпчего Петухова. Клер смотрела на закат – эти пять дней… Они изменили всю ее жизнь здесь. Она словно другая теперь, потому что ощутила, как хрупко и эфемерно все вокруг нее – весь привычный жизненный уклад, вся благостная выдуманная фальшивая реальность. Она не имеет ничего общего с настоящим.

– На третий день, когда он узнал от денщика, что вам лучше, он снова прислал его с малиной и с покорнейшей просьбой – он хотел увидеть вас и поговорить. Якобы чтобы детально расспросить вас о происшедшем в интересах розыска и дознания. Будучи в бессрочном отпуске перед отставкой с должности, он все еще Командир корпуса внутренней стражи. Думает, что мы все по струнке перед ним тянуться обязаны. Я объявила денщику, что вы еще слишком слабы для таких бесед. Но на следующий день – сами помните – граф Комаровский заявился сюда лично. А до этого вызвал своих стражников и конных жандармов. Вчерашняя безобразная сцена, которая разыгралась здесь на ваших глазах…

Клер кивнула. Да, это было ужасно… Лучше бы этого не случалось вообще никогда.

И еще она подумала – они с Юлией и сейчас, и всегда говорили по-французски, на языке, который фактически являлся для них обеих вторым родным, потому что Юлия по-английски не знала. А вчера во время той «сцены» Юлия то и дело переходила с французского на русский, словно желала, чтобы смысл ее оскорблений графу Комаровскому дошел не только до Клер, но и до ее челяди, до дворовых, до стражников, жандармов, до всех, кто при этом присутствовал. А ведь русские дворяне специально говорят между собой на французском, чтобы прислуга и низшие классы, а также крепостные их не понимали.

– Место какое он себе выбрал для жилья! – Юлия всплеснула руками. – Не остановился на постоялом дворе – инкогнито ведь соблюдает. К тому же это в Одинцове, далековато от моего имения. Мог бы снять для житья любой из окрестных помещичьих домов, что пустуют летом, потому что семьям не до дачного отдыха – у всех кто-то арестован и в Петропавловку заключен, ждет после суда этапа на каторгу и ссылку в Сибирь. Он снял у моих соседей Черветинских тот старый Охотничий павильон, что достался им в наследство от прежнего владельца. Так близко, Клер, от вас поселился ваш отважный спаситель – граф и генерал… Боже мой, какой он негодяй! Какой же он жестокий и бессердечный лицемер и сатрап!

Клер сама обняла свою подругу и хозяйку за плечи. Так и шли они, поддерживая друг друга.

Вечерний теплый ветер овевал лицо Клер Клермонт…

Утром на четвертый день своего затворничества Клер все же отважилась заглянуть в зеркало над комодом. Она была готова ко всему – что у нее сломан или перебит нос, что глаза ее окружают багровые синяки, что она опухла и расплылась, словно жаба…

Она увидела свое осунувшееся лицо в обрамлении темных волос. В глазах тревожный блеск. Огромный лиловый синяк на виске. На щеке длинная ссадина. На лбу – царапины от мелких камней. Она подумала: останется ли на щеке шрам? – да вроде нет, это просто ссадина, она заживет со временем. Синяки долго не проходят, конечно, однако нет каких-то серьезных увечий, изуродовавших бы бесповоротно ее внешность.

Она открыла баночку белил, попробовала замазать ссадину, но за летние месяцы кожа ее, несмотря на нынешнюю болезненную бледность, все же загорела, а свинцовые белила выглядели уродливо, как театральный грим. И Клер решила оставить все как есть. Все равно в Иславском знают, что ее – английскую гувернантку – хотел изнасиловать неизвестный. Слухи уже разлетелись по округе. Так зачем она будет скрывать свои раны? Воины в битвах не скрывают их никогда. Хотя какой из нее воин?

Она даже не сумела разглядеть того, кто напал на нее.

Не то что защититься…

И если бы не этот генерал… Ко-ма-ро-вски… Клер тихонько про себя по слогам повторила его трудную русскую фамилию – имя спасителя надо запомнить, таков долг чести, несмотря ни на что.

Они дошли до дома стряпчего Петухова. Обычный каменный маленький одноэтажный домишко с двумя печными трубами, каких полно в русской провинции. Дом окружал невысокий забор – штакетник. Когда-то строение предназначалось для управляющего имением Иславское. Однако после того как эту должность стал исполнять Кристофер Гамбс, одинокий, бессемейный немец, ученый-механик и натуралист-философ и врач, ставший для Посниковых практически членом семьи, дом сначала сдали в аренду, а затем продали ушедшему на покой стряпчему Петухову, накопившему денег на судебных тяжбах и переехавшему сюда вместе с дочерью Аглаей из подмосковного Одинцова.

– Аглая днем еще должна была принести нам переписанные ноты, – заметила Юлия, открывая калитку. – Но мы с вами, Клер, зато прогулялись и поговорили о важном, что тоже хорошее дело. Вы со временем окрепнете окончательно: и физически, и морально…

– Да, Юлия. И спасибо вам за поддержку и участие.

– Вы мой друг. Вы опора мне в моем горе. – Юлия взошла на крыльцо дома стряпчего и постучала ручкой зонтика от солнца в дверь.

Никто не ответил.

Она попыталась открыть – дверь была заперта.

– Странно, они уехали, что ли? В Одинцово? Но все равно осталась бы его кухарка… Лука Лукич, откройте! А может, они в бане с кухаркой? Но где же Аглая?

Клер поняла, что стряпчего и кухарку, раз они могут совместно париться в бане на задворках дома, связывают не просто отношения господин-слуга, но нечто более плотское.

Она оглядела домишко. Как тихо… и даже куры не квохчут в курятнике. И кажется, что за весь день дом сей так никто и не покидал. Внезапно она ощутила словно бы укол в сердце – чувство острой необъяснимой тревоги.

Она повернулась и пошла вдоль стены до угла, заглянула и…

Гудение… много насекомых где-то собралось… Пчелы?

Под ногами хрустнули осколки стекла.

Окно на задней стороне дома, не видной со стороны дороги, было не просто распахнуто настежь – нет, створки в деревянных резных наличниках болтались каждая на одной петле. Стекло было выбито, подоконник усеян щепками.

Клер подбежала к окну – фундамент оказался низким, она могла разглядеть всю комнату, где страшным черным роем гудели мясные мухи, слетевшиеся сюда, казалось, со всей округи, потому что комната – девичья спальня – была залита кровью.

Постель, пол, стены – все в темных кровавых брызгах. И полчища мух.

Аглаю Петухову она сначала и не признала в той, что лежала на полу у кровати, хотя видела эту миловидную переписчицу нот в доме Посниковых часто.

Абсолютно голое тело, измазанное кровью так, что казалось сплошь красным, застыло в нелепой ужасной позе – задняя часть приподнята, под живот подсунуты пропитанные кровью подушки. Лицом Аглая уткнулась в пол, на ее светлых волосах, разметавшихся по половицам, стояла тяжелая прикроватная дубовая тумбочка.

Клер смотрела на это и крик… дикий вопль был готов вырваться из ее груди.

Однако это было еще не все.

На пороге девичьей спальни лежала мертвая босая женщина: толстая, в ночной сорочке, наверное, та самая кухарка – сожительница стряпчего.

Голова ее была буквально расплющена страшным ударом – у нее фактически не осталось лица.

– Что там? Что вы там такое увидели, Клер? – тревожно спросила Юлия Борисовна.

А в следующую минуту она кричала от испуга и потрясения так громко, что сначала на ее вопль примчался местный водовоз, проезжавший мимо в телеге с бочкой, а затем соседские крестьяне, закончившие под вечер работы в поле.