Император Павел I. Жизнь и царствование

Глава I

Наследие Екатерины Великой. — Темные стороны ее царствования и отношение к ним императора Павла. — Двор и общество при вступлении его на престол. — Первые распоряжения императора. — Меры по военной части. — Отношения к дворянству, крестьянству и духовенству. — Меры по гражданскому управлению. — Программа внешней политики.

Императрица Екатерина Вторая, еще при жизни своей получившая наименование Великой, оставляла Россию своему преемнику в переходном состоянии. 34 года ее блестящего царствования представляли собой ряд плодотворных, запечатленных мыслью и любовью к России трудов для укрепления и усиления государства извне и устроения его внутри. Элементы государственности и общественности, тихо созревавшие при Елисавете Петровне, при Екатерине развернулись, достигли высшего своего развития; заслуга Екатерины и состоит главным образом в том, что она умело направляла их в государственных целях огромной империи, сообразно с сложившимся до нее укладом русской жизни. Враг всякой ломки, государыня чутко прислушивалась к пульсу государственной и народной жизни и, ничего не навязывая народу, давала простор удовлетворению его потребностей, поскольку это не мешало в данную минуту крепости и силе государства. В этом смысле императрица не имела точно определенной, застывшей в подробностях правительственной программы. Она не была поклонницей крепостного права, теоретически осуждала его, а, между тем, именно в ее царствование дворянство получило значение правительствующего класса, так как в нем только она могла найти элементы к созданию русского общества в широком смысле этого слова. Очевидно, однако, что политическое и экономическое преобладание дворянского сословия представлялось ей временным, потому что при ней же положены были прочные основы к воссозданию и укреплению среднего класса народа («третьего сословия»). Каждая мера Екатерины по внутреннему строительству государства совмещала в себе и удовлетворение назревших потребностей государства, применительно к современным условиям жизни народа, и семена новых реформ, которые, сообразно новым потребностям народа и государства, органически вытекали из старых. Раз навсегда — не существовало для Екатерины. Гибкий ум ее, развитый и государственным опытом, и тщательным изучением истории, намечал этапы в народном развитии и изыскивал для него более легкие, более осуществимые пути. Государственная машина работала сильно, но тихо, без шума и толчков; проявлениям частных неудовольствий, влиянию отдельных личностей, Екатерина могла при этом не придавать особого значения.

Такая правительственная система отвечала и особенностям ума и характера императрицы, и необходимости для нее после переворота, возведшего ее на престол, опереться до времени на господствующее в стране сословие. Однако, в последние годы своей жизни состарившаяся императрица, окруженная недостойными любимцами и занятая по преимуществу внешней политикой и семейными своими делами, мало обращала внимания на внутреннее состояние государства. Постоянные войны, давая России внешний блеск и возвышая ее политическое значение, повлекли за собою истощение сил страны постоянными рекрутскими наборами, падением ценности бумажных денег, увеличением задолженности империи. В момент вступления императора Павла на престол, Россия вела войну с Персией на Кавказе, где русские войска, под командою графа Валериана Зубова, взяли уже Дербент, и готовилась начать войну с Францией, в качестве союзницы Австрии; объявлен был для укомплектования армии рекрутский набор, а финансовые средства государства, в виду постоянных возраставших дефицитов, предполагалось, по плану князя Платона Зубова, увеличить перечеканкой медной монеты с уменьшением ее ценности. Между тем, расходы на армию в значительной степени были непроизводительны, так как в военное хозяйство и администрацию, по влиянию временщиков и безответственной власти командовавших генералов, вкрались невероятные злоупотребления: наличный состав армии далеко не совпадал с ее численностью по спискам; масса рекрут не попадала даже в армию, а поступала в крепостное владение высших военных чинов; деньги, отпускавшиеся на довольствие солдат, также шли в карманы их командиров, не стесненных уставами или положениями. Гвардия пользовалась огромными преимуществами перед армией, но дисциплина в ней была в полном упадке, служба офицеров была легкой чересчур, так как они вовсе почти не занимались фронтовою частью. Дворянство, наполнявшее гвардию, числилось на службе большею частью лишь по спискам; многие, вследствие взяточничества полковых канцелярий, записывались в нее еще в младенчестве; между тем полки и отдельные части в армии давались по преимуществу гвардейским офицерам. Все это приводило к тому, что на льготное прохождение военной службы дворяне привыкли смотреть как на особую привилегию своего сословия, хотя и в ущерб общегосударственным интересам. Злоупотребления в гражданской администрации и в судах также достигли апогея; бездеятельность правительственных установлений и органов, при повсеместной распущенности и отсутствии контроля, была поразительна: даже в сенате к началу царствования Павла было до 11 000 нерешенных дел в производстве накопившихся годами. Донесения иностранных агентов и современные русские свидетельства вполне согласны между собою, в этом отношении. Более всех страдало от произвола властей крестьянское сословие, большею частью закрепощенное и несшее на себе всю тягость государственных и земских повинностей.

Все эти теневые стороны картины царствования Екатерины давно были сознаны ее сыном и наследником. «По вступлении нашем на всероссийский императорский престол, — свидетельствует сам Павел в одном из своих указов, — входя по долгу нашему в различные части государственного управления, при самом начальном их рассмотрении, увидели мы, что хозяйство государственное, невзирая на учиненные в разные времена изменения доходов, от продолжения чрез многие годы беспрерывной войны и от других обстоятельств, о которых, яко о прошедших, излишним считаю распространяться, подвержено было крайним неудобностям. Расходы превышали доходы. Недостаток год от года возрастал, умножая долги внутренние и внешние; к наполнению же части такового недостатка заимствованы были средства, большой вред и расстройство за собою влекущие. В трудном сем положении предпочли мы однако-ж искать поправления подобных вредных средств и преграды им на будущее время, а потом уже положить лучше и достаточнейшее основание государственному хозяйству». Из зол екатерининского царствования которые необходимо было пресечь в самом начале своего правления, Павел указал наиболее важные: огромное количество находившихся в обращении «банковых ассигнаций, которые мы всегда признавали и признаем истинным общенародным долгом на казне нашей и тем священнейшим, что он пособствовал нуждам государственным»; «распространение военного пламени, которое из вознамеренного пред вступлением нашим на престол содействия большими силами противу французов неминуемым было бы следствием»; «тягость для подданных наших уже готовую от умножения, армии, для которого и набор рекрут, по одному со ста был тогда же предписан»; «сбор, провианта и фуража, сопрягавший с собою безмерное для поселян изнурение, подвергая их злоупотреблениям, которые в подобных случаях едва ли какое бдение предостеречь может», «необузданное своевольство с каковым предназначенных на военную службу людей растаскивали на домашние услуги, на поселения в собственных деревнях и на такие употребления, хотя при войсках, кои не для нужды и помощи оных, но для одной прихоти и суетного оказательства служили»; своевольство это для Павла было тем возмутительнее, что оно мешало облегчению поселян «в пункте самом важнейшем, где сии добрые и полезные члены государства жертвуют своею собратиею на оборону отечества» «Флоты», говорится в другом из указов Павла, «с восшествием нашим на прародительский престол, приняли мы в таком ветхом состоянии, что корабли, составляющие оные, большею частью оказались, по гнилости своей, на службу неспособными»

Все это было правдой, но правдой на столько резкой, что, конечно, не сыну Екатерины следовало подчеркивать ее в официальных документах, объявлять о ней с высоты престола. Но в этом проявились личные свойства Павла: его запальчивость, неосторожная прямолинейность; в своих стремлениях к правде, к возвеличению попранной справедливости, он мало думал о способах к достижению намеченной цели и вовсе не заботился о впечатлении, какое производили эти способы. В своем увлечений император не видел даже, что способы эти могли производить зло гораздо большее, чем то, которое они имели целью уничтожить. В борьбе с установившимися в последние годы царствования Екатерины злоупотреблениями, проникшими во все стороны государственной и общественной жизни, необходимы были для новых императора те именно качества, которыми в высокой степени обладала его мать: уравновешенная осмотрительность и тонкий такт, доказывавшие, что императрица умела управлять собой даже более, чем своими подданными.

Павел не умел управлять собой, не владел своими чувствами, а в борьбе, им задуманной это был большой минус не только для личности самого борца, как бы он ни был могуществен, но и для самого дела: в горячке пробудившихся страстей утрачивалось чувство меры, спокойное понимание окружавшей обстановки и, что важнее всего, на первый план в борьбе выступали мелочи, затемнявшие сущность самого дела, а иногда и вовсе его упразднявшие.

Быстрота, с какой новый император приводил свои решения в исполнение, не останавливаясь ни пред какими препятствиями, усиливала невыгодное впечатление, какое производил характер действий Павла на современников. Вот почему в свидетельствах их об императоре Павле и его царствовании мы, в большинстве случаев, видим не изложение фактов или анализ их, сколько рассказ о пережитых впечатлениях. Эти впечатления так общи, так могущественны для современников, что историк не может не признать их, даже при доказанной обманчивости многих из них, — также за исторический факт, наряду с другими имеющий бесспорное право на спокойное обсуждение и беспристрастную оценку.

Двор и столичное общество уже издавна настроены были против Павла Петровича: знали гатчинские порядки и боялись установления их в Петербурге и по всей России: холодность в отношениях между императрицей и сыном также известна была всем и каждому, и стоустая молва разносила даже в глухой провинции весть о том, что Павел будет отстранен от наследования престола в пользу великого князя Александра Павловича. Высшие чины двора и империи, даже неповинные в злоупотреблениях, привыкли относится к Павлу как к мертвому человеку; другие уверены были в своей безнаказанности; с надеждой на лучшее будущее встречали восшествие Павла лишь низшие классы народа. Общее чувство в обществе был «страх, так как все хорошо знали характер Павла». Сам Павел не обманывался в чувствах к себе двора и общества. «Меня никогда не допустят взойти на престол, — говорил он графине Розенберг за пятнадцать еще лет до кончины Екатерины: — и я на это не стану рассчитывать, но если судьба доведет меня до этого, не удивляйтесь тому, что, как вы увидите, я сделаю Вы знаете мое сердце, но вы не знаете этих людей, а я знаю, как нужно ими управлять».

Обстоятельства, сопровождавшие восшествие Павла на престол, еще не совсем выяснены, но несомненно, что всеобщее покорное признание его наследником Екатерины во время смертельной ее агонии не изгладили в нем чувств недоверия и подозрительности. К екатерининским вельможам недоверие это было естественным последствием прошлого. Даже Безбородко, вручивший Павлу завещание Екатерины, устранявшее его от престола, был, говорят, встречен вопросом о причине его поступка, и Безбородко находчиво указал на то, что, принимая в 1762 г. присягу Екатерине, он присягал в то же время и великому князю Павлу Петровичу, как ее наследнику. Неудивительно, что Павел спешил перенести в Петербург свою гатчинскую обстановку, окружить себя людьми, на преданность которых он считал возможным положиться. Комендантом в городе назначен был Аракчеев, занявший в Зимнем дворце покои бывшего фаворита князя П. А. Зубова; гатчинцы: Ростопчин, Кушелев, и Котлубицкий, произведенные в генерал-майоры, назначены были, вместе с С. И. Плещеевым, адъютантами при особе императора, причем Ростопчин назначен был докладчиком по военной части. 10 ноября в Петербург вступили гатчинские войска; они размещены были по гвардейским частям, причем офицеры поступали в гвардию чином в чин. Вызваны были в Петербург давние сторонники опального цесаревича:: князь Репнин, пожалованный в фельдмаршалы кн. Александр Куракин, назначенный вице-канцлером, и брат его, кн. Алексей, на которого 6-го декабря возложены были обязанности генерал-прокурора. Не забыт был и «ближний человек» к императору, камердинер Иван Павлович Кутайсов, пожалованный «в рассуждении долговременной и усердной его службы в гардеробмейстеры пятого класса» и получивший в заведование дворцовую прислугу. Зимний дворец изменил свою физиономию. В ночь после смерти Екатерины великий князь Александр, вместе с Аракчеевым, уже расставлял вокруг дворца новые пестрые будки и часовых. «Повсюду загремели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом». «Дворец как будто обратился весь в казармы: внутренние бекеты (караулы), беспрестанно входящие и выходящие офицеры с повелениями, с приказами, особливо, поутру, стук их сапог, шпор и тростей, — все сие представляло совсем новую картину, к которой мы не привыкли. Тут уж тотчас заметно было, сколь государь страстно любил все военное, а особливо точность и аккуратность в движениях… Для меня непонятным сделалось, отчего государь возымел к своему народу такую недоверчивость». «Весь прежний блеск, вся величавость двора исчезли. Везде в нем и вокруг него появлялись солдаты с ружьями. Знаменитейшие особы, первостепенные чиновники, управлявшие государственными делами, стояли как бы уже лишенные своих должностей и званий, с поникшей головой, неприметные в толпе народной. Люди малых чинов, о которых день тому назад никто не помышлял, никто почти не знал их, — бегали, повелевали, учреждали». Новая, невиданная военная обстановка, конечно, вызывала сначала ряд недоразумений, иногда смешных, часто прискорбных. Графиня Ливен, воспитательница великих княжон, проходя апартаментами дворца мимо караула, испугалась, услышав новые командные слова офицера, вставшего при ее появлении: «вон!», (к ружью): караул отдавал ей честь.

Хотя сотрудники Екатерины и поняли, что при новом государе им уже не было места в управлении, за исключением Безбородко, сумевшего заручиться его доверием, но лично к каждому из них Павел не проявлял немилости. Многие из них, как напр. князь Зубов, граф Остерман, осыпаны были даже сначала наградами, наравне, с гатчинцами; вместе с тем, бригадиру Алексею Бобринскому, сыну кн. Григория Орлова, пожалован был графский титул и имения, которые предназначались ему при Екатерине. Зато люди, известные своими злоупотреблениями или заподозренные в них, или сами спешили удалиться от двора, или увольняемы были от службы. Один из них, Турчанинов, заведовавший при Екатерине Канцелярией Строений, даже бежал из столицы и пропал бесследно. Стараясь показать, что новый император позабыл, обиды, нанесенные великому князю, Павел не забыл и опальных прошлого царствования: дарована была свобода Новикову и Радищеву, а Костюшке, вместе с другими польскими пленными, позволено было выехать за границу, — причем пожаловано было ему 80 000 р. Заключенных в тайной экспедиции повелено было освободить всех без изъятия; прощены были и нижние чины, находившиеся под судом и следствием, кроме обвиненных в важных преступлениях. Но, вместе с тем, Павел желал воздать должное памяти отца своего, Петра II, и совершить загробное его примирение с Екатериной II. По совету, как говорят, Плещеева, прах Петра выкопан был из могилы его, находившейся в Александро-Невской лавре, император возложил на него корону, и затем гроб Петра был торжественно похоронен в Петропавловском соборе; одновременно с гробом Екатерины. Вслед затем понесли наказание главные «пособники» Екатерины при восшествия ее на престол: князю Федору Барятинскому и графу Алексею Орлову-Чесменскому запрещен был въезд в столицы, а княгине Дашковой, жившей в Москве, приказано было выехать в дальние свои деревни, «припамятовав происшествия, случившиеся в 1762 г.». Таким образом, желания умершего наставника Павла, графа Петра Ивановича Панина, чтобы новый император, при восшествии своем на престол, торжественно осудил бы царствование матери, далеко не осуществились, и желчные манифесты, заранее заготовленные им с этою целью, остались спокойно лежать в кабинете государя «на память будущим векам».

Темные стороны царствования Екатерины более пли менее сознавались всеми, даже ее приверженцами: «сын Екатерины мог быть строгим и заслужить благодарность отечества», писал по этому поводу Карамзин. Но мелочной характер первых распоряжений Павла, особенно по военной части, их крайняя поспешность, не могла произвести выгодного впечатления на общество уже потому, что они выдвигали на первый план внешность в ущерб содержанию, и стесняли личную свободу даже в частных отношениях. В массе мер мелочных, иногда Странных для людей века Екатерины, обладавших широким кругозором, исчезли для общества постановления действительно полезные, запечатленные государственным умом. Изданием военных уставов в первые же дни своего царствования император уничтожал беспорядки, вкравшиеся в военное хозяйство, улучшал быт солдата и давал армии прочную организацию; но эти положительные достоинства военных реформ Павла выяснялись — не сразу, а между тем, на всех, даже на военных, произвели отталкивающее и смешное впечатление новая, в гатчинском духе, обмундировка войск с пуклями и косами, напоминавшая давние времена Фридриха II и Петра III, строгое изучение тайн экзерцирмейстерства, «дух капральства, умертвивший благородный дух воинский». Дух инициативы, «умничанья» по воинской части, прославивший войска Екатерины; был упразднен, а на его место поставлено было строгое исполнение дисциплинарных требований уставов и инструкций и слепое повиновение: требовались не люди, а машины, а нравственная сила войск, благодаря которой одержаны были героические победы Румянцева и Суворова, несмотря на технические и материальные недостатки в войсках, — не ставилась ни во что. Можно представить себе негодование Суворова, когда он увидел своих «чудо-богатырей» в «неудобноносимых обрядах», выделывающих все гатчинские экзерциции! Отсюда целый поток едких сарказмов, вышедших из глубины его наболевшего сердца; отсюда — его попытки делать представления государю. Но в этих представлениях Павел видел одно лишь ослушание, так как другие екатерининские генералы, даже фельдмаршалы, спешили исполнить желания его и даже посещали устроенный в Зимнем дворце «тактический класс», где под надзором Аракчеева читал лекции по строевой части нового устава гатчинец Каннабих, ранее бывший учителем фехтования. По рассказам Ермолова, быть может преувеличенным, Каннабих так поучал своих слушателей: «Э, когда командуют: позводно направо, офицер говорит коротково; э, когда командуют позводно налево, то просто налево. Офицер, который тут стоял, так эспантон держал и так маршировал и только всего и больше ничего». Поверка знания нового устава производилась на вахт-параде, который император производил поочередно разным частям войск ежедневно на площади Зимнего дворца и на котором должны были присутствовать все офицеры гвардии. Ни одна мелочь не ускользала тогда от зоркого взгляда Павла, и виновные в упущениях сейчас же подвергались взысканиям, а некоторые прямо с парада на особых фельдъегерских тройках отправляемы были в дальние батальоны. Главный инспектор, Аракчеев, бывший идеалом для прочих, был ненавидим за бесчеловечные поступки с солдатами и за дерзкое поведение с офицерами. Жестокость его с нижними чинами простиралась до того, что он однажды схватил гренадера за усы и оторвал оные вместе с мясом. При смотре екатеринославского гренадерского полка, который он послан был инспектировать, он при всех назвал знамена этого полка, столь прославившегося своими боевыми заслугами, екатерининскими юбками. Можно вообразить, с каким негодованием должны были выслушать офицеры века Екатерины слова эти, произнесенные человеком, никогда не бывавшим на войне, и Павел знал о неудовольствии офицеров и охотно разрешал желавшим выйти в отставку. Убылыя места замещаемы были гвардейскими офицерами, числившимися в отпуску: начальникам губерний приказано было немедленно выслать их в Петербург. Многие из них, записанные на службу с детства, никогда не являлись на нее, хотя по существовавшим злоупотреблениям производились из чина в чин. По указу Павла, дворяне могли поступить теперь в гвардию не иначе, как только нижним чином, а если «будут не прилежны к службе и не вежливы, также усмотрятся во фраках одетыми и делать шалости по городу, то будут выписаны в солдаты в полевые полки». Меры эти, принятые на другой же день после восшествия Павла на престол, имели целью прекратить ненавистный для него служебный «разврат» дворян, но внезапность этих мер и суровый их характер, после правильной жизни при Екатерине, произвели ошеломляющее действие. «Везде и везде слышны были одни только сетования, озлобления и горевания; везде воздыхание и утирание слез, текущих из глаз матерей и сродников; никогда такое множество слез проливаемо не было, как в сие время». Придворные чины также подверглись ограничениям: не исполнявшие обязанностей военной службы, но числившиеся в полках камергеры, камер-юнкеры и др. были исключены из списков.

Должна была переучиваться жить «по-гатчински» и столица, в угодность привычкам нового государя. «Мир, — говорить современник, — живет примером царя… Царь сам за работою с ранней зари, с шести часов утра! Генерал-прокурор каждый день отправлялся с докладами во дворец с 5¹/₃ часов утра. Приходя к графу Н. И. Салтыкову (президенту военной коллегии) в исходе шестого часа утра, не один раз находил я его не в том, другом комитете под председательством наследника. В канцеляриях, в департаментах, в коллегиях везде в столице свечи горели с пяти часов утра… Сенаторы с восьми часов утра сидели за креслом». В 10 часов вечера Павел ложился спать, и вслед затем замирала жизнь и в Петербурге; не ложившиеся еще на ночной отдых обыватели, для избежания придирок полиции, завешивали окна двойными занавесами и запирали ставнями. Днем жизнь обывателя также поставлена была была в рамки особыми полицейскими распоряжениями. Уже утром 8-го ноября воспрещено было употребление круглых шляп, отложных воротников, фраков, жилетов, сапог с отворотами, длинных панталон, а также завязок на башмаках и чулках, вместо которых предписывалось носить пряжки: все это были моды «развратной», революционной Франции; зато всем обывателям из дворян и чиновников велено было носить пудру и косичку, или гарбейтель, а волосы зачесывать назад, а отнюдь не на лоб. Для уничтожения роскоши указано было число лошадей для выезда, сообразно рангам владельцев. Экипажам и пешеходам велено было останавливаться при встрече с высочайшими особами, и те, кто сидел в экипажах, должны были выходить из них, для отдания поклона; дамы отдавали этот поклон, стоя на подножке. Въезд и выезд из города подлежал строгому контролю: на заставах устроены были шлагбаумы, выкрашенные в черную краску с белыми полосами, и караульные офицеры вели списки проезжающих, которые каждый день докладывались императору. За нарушение всех этих правил, хотя бы невольное, обыватели подвергались строгим взысканиям, и они оттого постоянно находились в напряженном состоянии. По свидетельству современника, «нельзя было не заметить с первого шага в столице, как дрожь, и не от стужи только, словно эпидемия; всех равно пронимала, «особенно после счастливого времени, проведенного нами при Екатерине, царствование которой отличалось милостивою снисходительностью ко всему, что не носило характера преступления».

Тяжелое впечатление усиливалось неразумными или предательскими мерами петербургского военного генерал-губернатора, Н. П. Архарова, спешившего исполнять распоряжения Павла Петровича во что бы то ни стало. На другой же день после восшествия Павла на престол «человек двести солдат и драгун, разделенных на три или на четыре партии, бегали по улицам и, во исполнение повеления, срывали с проходящих круглые шляпы и истребляли их до основания; у фраков обрезывали отложные воротники, жилеты рвали по произволу и благоусмотрению начальника партии, капрала и унтер-офицера полицейского. Кампания была быстро и победоносно кончена: в 12 часов утром не видали уже на улицах круглых шляп, фраки и жилеты приведены в несостояние действовать, и тысяча жителей Петербурга брели в дома их жительства с непокровенными главами и разодранном одеянии, полунагие». Усердная не по разуму полиция, под видом желания угодить новому императору, делала и от себя странные распоряжения; так, напр., запрещено было употребление слов: «курносый» и «Машка». Идя далее по тому же пути, Архаров, спустя несколько месяцев, дошел до того, что именем государя приказал всем домовладельцам Петербурга перекрасить свои дома, по образцу шлагбаумов в форменные любимые императором цвета: черный и белый, расположенные в шахматном порядке. Узнав об этом, Павел вскричал: «разве я дурак, что ли, чтобы отдавать подобные приказания?» и велел Архарову выехать в деревню. Императрица Мария Федоровна была права, когда писала по этому случаю Нелидовой: «все это падает на нашего доброго императора, который несомненно и не думал отдавать подобного приказания, существующего, как я знаю, по отношению к заборам, мостам и солдатским будкам, но отнюдь не для частных домов. Архаров — негодяй».

Император не догадывался, что режим произвола, который он устанавливал, должен был развращающим образом действовать, прежде всего на ближайших исполнителей его воли: Архаров, «негодяй», не смел быть таким при Екатерине Между тем люди, подобные Архарову, внушали страх; одно их слово, одна их секретная аттестация могли повлечь за собою для всякого, возбудившего их неудовольствие, тяжелые последствия, так как подозрительный, но готовый на борьбу император в малейшем, хотя бы невольном уклонении от исполнения его воли, видел ослушание и проявление «французской заразы», «якобинства». Для ближайших сотрудников императора было выгодно поддерживать в нем нервное настроение духа, его боязнь заговоров против его особы, чтобы доказать свое усердие и направлять его волю сообразно личным своим выгодам. Архаров был первым из рода тех доносителей, которые возмущали душевный покой государя. Атмосфера шпионства, ложных доносов, водворялась таким образом в столице. В гвардии в скором времени убедились, что о каждом слове, произнесенном офицерами, доносилось, куда следует, Каждое неосторожное слово раздувалось в государственное преступление, каждому доносу придавалось значение. Между тем, Павел по природе склонен был к великодушию. Когда Архаров довел однажды до сведения государя ложный донос дворового человека на только что оставивших службу в гвардии полковника Дмитриева, впоследствии министра юстиции, и штабс-капитана Лихачева, что они будто бы умышляют на его жизнь, Павел Петрович в самый день Рождества 1796 г. призвал обвиняемых к себе в присутствии всего двора, офицеров гвардии, высших военных и гражданских чиновников, и объявил им о доносе. «Хотя мне, прибавил он, и приятно думать, что это клевета, но со всем тем я не могу оставить такого случая без уважения. Впрочем, я сам знаю, что государь такой же человек, как и все; что и он может иметь и слабость и пороки, но я так еще мало царствую, что едва ли мог успеть сделать кому либо какое зло, хотя бы и хотел того». Помолчав немного, заключил сими словами: «Если же хотеть, чтобы меня только не было, то надо же кому-нибудь быть на моем месте, а дети мои еще так молоды!» При этом все присутствующие бросились к государю и целовали его кто в руку, кто в плечо. Император был тронут до слез и, придя к императрице, сказал ей: «Теперь я уверен, что крепко сижу на престоле; я сейчас получил новую присягу». Когда же невиновность Дмитриева и Лихачева обнаружилась, они были вновь призваны к императору: «подойдите, сказан он, поцелуемся» и пригласил их к своему обеденному столу. Этот благородный образ действий Павла произвел на всех наилучшее впечатление. «Сколько я ни поражен был», рассказывает сам пострадавший, Дмитриев, — «в ту минуту, когда увидел — себя выставленным на позорище всей столицы, но ни тогда, ни после не восставала во мне мысль к обвинению государя; напротив того, я находил еще в таковом Поступке его что-то рыцарское, откровенное и даже некоторое внимание к гражданам. Без сомнения, он хотел показать, что не хочет ни в каком случае действовать подобно азиатскому деспоту, скрытно и самовластно. Он хотел, чтобы все знали причину, за что взят под стражу сочлен их, и равно причину их освобождения». Но, разумеется, эпизод с Дмитриевым и Лихачевым был одним из немногих единичных случаев, когда обвиняемые могли предстать лично перед монархом; в большинстве же случаев, вследствие усвоенной Павлом ложной системы, он сам отдавал себя в руки окружавших его людей. «Наружная веселость, говорит Дмитриев, не заглушала скрытного страха и не мешала коварным царедворцам строить ковы друг против друга, выслуживаться тайными доносами и возбуждать недоверчивость в государе, по природе добром, щедром, но вспыльчивом». И. В. Лопухин, верный, искренний слуга Павла, не продержался и двух месяцев при его дворе и удалился в Москву. «Я уверен, — пишет он, — что при редком государе больше, как при Павле I, можно было бы сделать добра для государства, если бы окружавшие его руководствовались усердием к отечеству, а не видами собственной корысти». Хотя Павел, по отзыву того же Лопухина, «к строгости побуждался стремлением любви, правды и порядка, коего расстройство увеличивалось иногда в глазах его предубеждением», но этою строгостью что пользовались царедворцы в личных целях, а между тем ее последствия часто были ничем не вознаграждаемы даже тогда, когда Павел узнавал о злоупотреблении его доверием. Тот же Лопухин счел нелишним для себя, даже удалившись от двора, послать на кафтан признанному любимцу Павла белого бархату с золотыми травками. До конца жизни Лопухин не подозревал, однако, что доверие государя к нему и другу его, Плещеева, было подорвано доносом на них Ростопчина, которому они мешали при дворе; он, как сам рассказывает, сообщил императору, что мартинисты умышляли на жизнь Екатерины и что Лопухину поручено было будто бы исполнить их замысел. «Я с удовольствием заметил, — говорит сам Ростопчин, — что этот разговор нанес мартинистам смертельный удар и произвел сильное брожение в уме Павла, крайне дорожившего своею самодержавною властью и склонного видеть во всяких мелочах признаки революции: Лопухин, успевши написать всего один указ о пенсии какой-то камер-юнгфере, отправлен в Москву сенатором».

Смягчающее, сдерживающее влияние на Павла оказывала его супруга, императрица Мария Феодоровна, и старый его друг, фрейлина Катерина Ивановна Нелидова, вновь появившаяся при дворе. Императрица Мария, не надеясь на свои силы и изведав на опыте чистоту побуждений Нелидовой, пожелала сблизиться с нею. 12 ноября императрица назначена была начальствовать Воспитательным обществом благородных девиц; в этот же день она посетила Смольный, увидалась там с Нелидовой и тогда же заключила дружественный союз с ней навсегда. Видимою целью союза было благо императора и империи. «Единение это, замечает по этому поводу графиня Головина, было для всех удивительным, если бы вскоре не стало ясным, что оно основывалось на личном интересе: без m-lle Нелидовой императрица не могла рассчитывать иметь какое либо влияние на своего супруга, как это и было потом доказано; точно также и Нелидова без императрицы, в стремлении своем вести себя всегда прилично, не могла бы играть при дворе той роли, которою она пользовалась и нуждалась поэтому в расположении императрицы, бывшей как бы защитой ее репутации». Действительно, Мария Феодоровна и в особенности Нелидова во многих частных случаях сдерживали императора и предостерегали от опрометчивых решений по первому впечатлению; но это женское влияние по существу своему было только паллиативом в общем ходе событий, так как коренным образом не могло изменить ни правительственной системы императора, ни характера его действий. Павел, с своей стороны, ценил привязанность к себе обеих подруг и доказал это на деле. Императрица должна была по закону получать по 500 000 р. в год, но Мария Феодоровна, по особому установлению Павла, получала миллион, потому что, как выразился император, «она советом и согласием своим помогла Нам утвердить на предбудущие времена тишину, спокойствие и блаженство государства в образе и порядке наследства, следственно помогла утвердить судьбу и состояние родов фамилии Нашей, чем Мы ей, как виновнице блаженства сего, и одолжены». Нелидова упорно отказывалась всегда от всяких пожалований, но Павел пожаловал ее матери имение с 2000 душ крестьян и осыпал наградами ее родственников.

Сыновей своих император назначил полковниками: великого князя Александра Павловича — Семеновского полка, Константина Павловича — Измайловского полка и малолетнего Николая Павловича — Конной гвардии. Вместе с тем, на наследника возложены были обязанности военного генерал-губернатора, совместно с Архаровым. Павел желал посвятить своего наследника в ход государственных дел и начал, разумеется, с дел военных. Оба старшие великие князья еще при Екатерине со страстью занимались в Гатчине мелочами военного дела, парадами и экзерцициями. По восшествии отца на престол, они первые явились во дворце в гатчинских мундирах, напоминая собою, по выражению современника, старинные портреты прусских офицеров, выскочившие из своих рамок. Со своими гатчинскими сослуживцами они увиделись в Петербурге с величайшею радостью. Вообще введение при дворе и в государстве военного режима было им по душе. Тем страннее читать в переписке Александра с Лагарпом жалобу его на то, что он принужден тратить свое время на исполнение обязанности унтер-офицера. Разгадку должно искать в двойственности его характера, а также в отношениях к отцу, который требовал от детей такого же строгого исполнения служебных обязанностей, как и от последнего офицера. Каждое утро, в семь часов, и каждый вечер, в восемь, великий князь подавал императору рапорт, так как, по званию военного губернатора, ему подчинены были комендант города, комендант крепости и обер-полицмейстер. «При этом необходимо было отдавать отчет о мельчайших подробностях, относящихся до гарнизона, до всех караулов города, до конных патрулей, разъезжавших в нем и его окрестностях, и за мельчайшую ошибку ему давался строгий выговор. Великий князь был еще молод, и характер его был робок; кроме того, он был близорук, и немного глух; из сказанного можно, заключить, что его должность, не была синекурой и стоила Александру многих бессонных ночей».

Оба великие князья смертельно боялись своего отца и, когда он смотрел сколько-нибудь сердито, они бледнели и дрожали, как осиновый лист». Отсюда завязались близкие отношения Александра с Аракчеевым, которого Павел дал ему в руководители по военной части и к которому обращался он во всех затруднительных случаях. Переписка его с Аракчеевым за это время свидетельствует, что ученик Лагарпа, уже в эту эпоху, чувствовал особую дружбу к главному гатчинскому инструктору[27].

Идеальные понятия императора Павла о службе государству всех его верноподданных, без различия сословий, прежде всего отозвались конечно на главном служилом сословии, дворянстве: оно с самого начала его царствования потерпело ограничения. Гнетущие особенности правительственной системы Павла отозвались, даже в Петербурге и Москве, преимущественно на нем же: император как бы хотел показать пред всей Россией, что пред лицом монарха все равны. Прочие сословия, много терпевшие при Екатерине от произвола служилого и поместного дворянства, не находили, естественно, никаких оснований жаловаться на «уравнительную» систему императора Павла и, напротив, с восторгом приветствовали меры его по облегчению тягостей народа во всем целом, в особенности крестьянства, «трудами коего, по выражению Павла, содержатся все прочие части». Первой заботой императора была установка в окне нижнего этажа Зимнего дворца деревянного с прорезом ящика, куда каждый мог бросать всеподданнейшие прошения и жалобы. Павел сам хранил у себя ключ от комнаты, в которой находилось это окно. Каждый вечер, в седьмом часу, император отправлялся туда, собирал прошения, собственноручно их помечал и затем прочитывал их или заставлял одного из своих секретарей прочитывать их себе вслух. Резолюции или ответы на эти прошения иногда публиковались в «С.-Петербургских Ведомостях», когда, по взгляду государя, содержание прошения и его резолюции следовало объявить во всеобщее сведение в пример на будущее время. Бывали случаи, когда просителю предлагалось обратиться в какое-нибудь судебное место или иное ведомство и затем известить государя о результате этого обращения. «Этим путем, говорит современник, обнаружились многие возникшие несправедливости, а в таковых случаях Павел был непреклонен. Никакие личные или сословные соображения не могли спасти виновного от наказания, и остается только сожалеть, что его величество действовал иногда слишком стремительно и не предоставлял наказания самим законам, которые наказали бы виновного гораздо, строже, чем делал это император, а между тем он не подвергался бы зачастую тем нареканиям, которые влечет за собою личная расправа». «В продолжение существования ящика, сообщает другой современник, невероятно какое существовало правосудие во всех сословиях и правомерность… Дозволяю себе смело и безбоязненно сказать, что в первый год царствования Павла народ блаженствовал, находил себе суд и расправу без лихоимства: никто не осмеливался грабить и угнетать его; все власти предержащие страшились ящика». Заинтересованные лица нашли, наконец, средство избавиться от грозного ящика. Не прошло и года, как каждый день, по распечатании ящика, Павел находил в нем по десяти и более язвительнейших сатир на свои действия, гнусные пасквили и т. п.; прочитывал их, приходил в гнев, повелевал разыскивать, чего никоим образом невозможно было разыскать, и, наконец, ящик, по воле Павла, с назначенного ему места сняли и, вероятно, сожгли, хотя на это и не воспоследовало повеления». При отсутствии гласности и законных способов для охраны прав личности даже такое первобытное средство для обращения под данных к особе монарха, как ящик для просьб, должен был играть большую роль во внутреннем убавлении; еще большую роль мог он сыграть лично для государя в последний год его царствования.

Проявляя особую строгость по отношению к «тунеядцам-дворянам», новый император возбуждал и своею личностью, и своими распоряжениями неосновательные надежды крестьян на освобождение их от помещичьей власти. В народе издавна; еще со времен Пугачевского бунта, сложилось представление о наследнике Екатерины, как о будущем своем защитнике. При вступлений на престол император Павел повелел привести к присяге себе и крестьян, что явилось нововведением, и эта уравнительная мера, в связи со строгими мерами Павла против «господ», укрепила в закрепощенном народе уверенность в близком освобождении. Вслед затем 10 ноября отменен был чрезвычайный рекрутский набор по 10 человек с тысячи, объявленный незадолго до кончины Екатерины; 27 ноября «людям, ищущим вольности», предоставлено было право апеллировать на решения судебных мест, а 10 декабря последовала отмена хлебной подати крайне разорительной для крестьян, взамен ее установлен был особый сбор — по 15 коп. за четверик. Уверенность, что новый государь избавит крепостных людей от власти помещиков побудила крепостных в Петербурге собраться толпою и подать государю на разводе челобитную, где говорили, что они желают служить самому государю, а быть в услужении у помещиков. Хотя крестьяне, подавшие челобитную, и были наказаны, но волнения среди крестьян проявились и в провинции, в особенности там, где были злоупотребления помещичьей властью. Случаи неповиновения крестьян помещикам оказались в губерниях Вологодской, Тверской, Московской, Псковской, Новгородской, Пензенской, Орловской, Калужской и Новгород-Северской. Дворянство было чрезвычайно напугано этими случаями, преувеличенные донесения и жалобы его летели в Петербург с разных концов России, и Павел, более всего боявшийся «революционной заразы», склонялся думать вместе с помещиками, что крестьянские беспорядки «суть точно иллюминатический дух безначальства и независимости, распространившийся по всей Европе», как сообщал в Петербург для доклада государю известный масон Поздеев. Считая, что помещики являются лучшими блюстителями порядка в государстве и боясь повторения Пугачевщины, император, без видимой к тому причины, решился на крайние меры: для подавления беспорядков отправлен был фельдмаршал Репнин с несколькими полками, а затем предполагал и сам лично, отправиться на театр предполагаемого «бунта». В действительности же нигде не оказалось вооруженных скопищ или насилий над дворянами, и лишь только в д. Брасове, Орловской губернии, Репнину пришлось, не ограничиваясь увещаниями, употребить силу; должно заметить, что Брасово принадлежало ближайшим родственникам: самого кн. Репнина и князей Куракиных, любимцев государя: быть может, что и этот единственный факт, «усмирения бунта» и здесь не вызывался крайней необходимостью. Вероятно, император убедился в истинном; характере крестьянского движения, потому что, почти одновременно с постановлением спокойствия среди крепостных, 10 февраля 1797 г. повелено было «дворовых людей и крестьян без земли не продавать с молотка или с подобного на сию продажу торга», а в самый разгар «усмирения», указом 3 января 1797 года, дворяне поставлены были на одну доску с своими крепостными лишением важнейшей из своих привилегий — свободы от, телесного наказания: «коль скоро дворянство снято, повелел, Павел, то привилегия до него не касается». В то же время губернаторам, по разным поводам, вменялось в обязанность следить за отношениями помещиков к крестьянам и о злоупотреблениях помещичьей властью доносить государю.

Будучи религиозным по чувствам, император желал возвысить значение в государстве и пастырей церкви. Смотря на духовенство как на служилое государству сословие, он начал награждать его орденами, чего прежде не было в обычае, а 22 декабря 1796 г. лица священного сана, наряду с дворянством и купечеством, освобождены были от телесных наказаний за уголовные преступления, «ибо чинимое им наказание, в виду самых тех прихожан, кои получали от них спасительные тайны, располагает народные мысли к презрению священного сана». Однако привилегия эта не распространялась на детей священнослужителей; мало того, всех тех из них, которые жили при отцах «праздно», повелено было обратить в военную службу, «по примеру древних левитов».

Гражданское управление подверглось такой же быстрой реформе, как и военная часть. По экономическим соображениям установлено было новое распределение губерний, уменьшавшее число их до 41, из которых 30 управлялись общими для всей империи законами, а 11 — «по особым по правам и привилегиям их основаниям», которым Павел оказывал сначала уважение. Чиновникам предписано было носить мундиры по губерниям и являться на службу к 6 часам утра, занимаясь скорейшим исправлением и решением всех дел, бывших в делопроизводстве. Для пополнения их состава знающими людьми учреждены были при сенате две школы для молодых дворян, не моложе 12 лет, которые должны были обучаться «сверх канцелярского делопроизводства прочим наукам, способствующим искусству в штатских должностях и приличным достоинству дворянина». Хаотическое состояние законодательства вызвало 16 декабря 1796 г. повеление давно бездействовавшей екатерининской комиссии для составления проекта нового уложения «собрать доныне изданные узаконения и извлечь из оных три законов российских книги: 1) уголовную, 2) гражданских и 3) казенных дел, показав в оных прямую черту закона, на которой судья утвердиться может»; самая комиссия переименована была в «комиссию для составления новых законов».

Кипучая деятельность императора, объясняемая долговременной молчаливой «критикой» царствовавшей его матери и бывшая плодом его кабинетных занятий в Гатчине, стремилась обнять в возможно короткое время все стороны государственной жизни, вводя повсюду новые порядки и установления. Каждая новая почта приносила в отдаленные уголки России новости, затрагивавшие интересы всех обывателей; особенное впечатление производили фельдъегеря, развозившие распоряжения, нового правительства и часто увозившие с собою в Петербург равных лиц, которые часто сами не знали, зачем призывается они в столицу: для награды ли, часто вовсе не соответствовавшей заслугам, или для столь же несоответственного взыскания. В конце царствования Екатерины редкий сановник не был причастен тем или другим злоупотреблениям, и даже удалившиеся от дел люди не могли чувствовать себя спокойными, слыша и видя, что новый государь вникает во все мелочи старого режима. Стараясь забыть старые обиды, Павел не мог воздержаться от гласного выражения своего негодования, когда вскрывались старые и новые грехи по управлению империей, — и вскоре немилости его подверглись почти все, даже прежде обласканные екатерининские дельцы, «не взирая на лица»: Зубовы, Орловы, статс-секретари Грибовский, Попов, граф Самойлов, даже сам граф Николай Иванович Салтыков, поспешивший удалиться от дел Чего же можно было ожидать другим менее чиновным людям? Наказание следовало за проступком быстро, часто не давая времени и возможности для оправдания и постигая поэтому даже вовсе не виновных. Между прочими, подвергся опале и Суворов, высланный в новгородскую свою деревню, за мелочные выходки свои против новых воинских уставов, представленные государю в виде попытки возмутить войска; не ушел от гнева царя и бывший наставник его митрополит Платон, по болезни не могший исполнить повеление его немедленно прибыть в Петербург. Даже приверженцам Павла характер его внушал опасения и в глубине души молили они Бога смягчить сердце царево… Одна масса простого народа, в несколько месяцев получившая большее облегчение в тягостной своей доле, чем за все царствование Екатерины, и солдаты, освободившиеся от гнета произвольной командирской власти и почувствовавшие себя на «государской службе», с надеждой смотрели на будущее: их мало трогали «господские» и «командирские» тревоги. Все сознавали однако, что государственный корабль идет по новому курсу, и все напряженно старались угадать его направление.

Внешняя политика императора Павла определилась в первые же дни его царствования. Войска, действовавшие на Кавказе против Персии под начальством гр. Валериана Зубова, были отозваны. Вместе с тем, извещая дружественные дворы о восшествии своем на престол, император объявил им о своем намерении, со всеми поддерживать добрый мир и согласие. «Россия», сказано было в циркулярной ноте канцлера, графа Остермана, «будучи в беспрерывной войне с 1756 года, есть поэтому единственная в свете держава, которая находилась 40 лет в несчастном положении истощать свое народонаселение. Человеколюбивое сердце императора Павла не могло отказать любезным его подданным в пренужном и желаемом ими отдохновении, после столь долго продолжавшихся изнурений. Однако же, хотя российское войско не будет действовать против Франции по вышеозначенной и необходимой причине, государь, не менее затем, как и покойная его родительница, остается в твердой связи со своими союзниками и чувствует нужду всевозможными мерами противиться неистовой французской республике, угрожающей всю Европу совершенным истреблением закона, прав, имущества и благонравия». Забывая старые свои симпатии к Пруссии, император Павел выражал намерение ни к ней, ни к Австрии, не показывать особливого пристрастия», а, напротив, «приличным почитаем», писал он, «руководствоваться в рассуждении их свойственным нам лично и политике нашей беспристрастием». В этом смысле даны были уверения Австрии, боявшейся не столько французской республики, сколько давней своей соперницы в Германии, Пруссии. Давний друг Павла Петровича, прусский король Фридрих Вильгельм II, спешил поздравить императора со вступлением на престол, отправив к нему графа Брюля с собственноручным дружественным письмом. «Я желал бы, — отвечал ему Павел, — иметь всегда возможность действовать по соглашению с вашим величеством. Скажу притом, что, будучи врагом модных философических систем, я полагал бы заодно с вами принять меры, чтобы воспрепятствовать дальнейшим потрясениям и переворотам, — только уже не теми средствами, которые возможны были в самом начале, а согласно настоящему положению дел, т. е. чрез водворение общего мира. Этим единственно способом можно восстановить равновесие». Когда же берлинский двор сообщил императору Павлу секретные пункты договора своего с Францией об уступке ей левого берега Рейна и о вознаграждении Пруссии, посредством секуляризации, духовными германскими владениями, то получил от него совет отказаться от всяких посягательств на целость германской империи. Для восстановления всеобщего мира в Европе Павел Петрович не отклонил даже попыток Франции завязать с ним сношение через посредство Пруссии. Всего более поражена была миролюбивыми решениями нового императора Англия. Русской эскадре, действовавшей совместно с английским флотом, повелено было немедленно возвратиться в Россию. Именно в это время возмущение матросов в английском флоте поставило Англию в крайне затруднительное положение: берега ее открыты были для враждебных действий голландского флота. Русский посол в Лондоне, граф С. Р. Воронцов, по усиленной просьбе английского правительства, согласился задержать русскую эскадру у берегов Англии на три недели, в течение которых бунт матросов был подавлен. Английский король благодарил императора Павла за спасение Англии в момент величайшей для нее опасности.

Последствия внезапной перемены внешней политики России со вступлением на престол императора Павла ясно доказали, каким влиянием пользовалась Россия в Западной Европе в конце царствования Екатерины. Устраняя себя от вмешательства в чужие дела и настойчиво преследуя выполнение исторических задач своей страны, Екатерина достигла того, что Россия получила преобладающее значение среди европейских держав и ее содействия заискивали одинаково и друзья, и недруги. Мирная политика Павла Петровича могла только укрепить это выгодное положение России, если бы в то же время он не счел нужным объявить себя защитником легитимности в Европе: в основание политической системы России положено было таким, образом новое, крайне шаткое и неопределенное начало, открывавшее возможность для европейских держав увлечь императора Павла на путь активного вмешательства в дела Европы. Вполне ясным выражением симпатий императора к жертвам нарушения начал легитимности явились, с самого начала, милости его к французским эмигрантам, и конвенция, заключенная им с мальтийским орденом!

4-го января 1797 года, о принятии этого ордена под его покровительство и о введении его в пределах России: Павел еще с детства сочувствовал рыцарским традициям ордена и в 1776 г. в честь его основал инвалидный дом для 50 матросов на Каменном острове; вход в этот дом до сих пор осенен мальтийским крестом.

Глава II

Внутренние распоряжения императора Павла по восшествии на престол. — Отношения его к дворянству, крестьянству и духовенству. — Меры против революционного настроения общества. — Общий характер внутренней политики императора Павла. — Лица, приближенные к Павлу, и его сотрудники. — Начало бюрократии. — Коронование императора. — Пребывание в Москве и путешествие по России. — Николай Петрович Архаров.

Твердое намерение императора соблюдать мир дало ему уверенность приступить к переменам и во внутренних делах государства. Нескрываемое желание государя искоренить «тунеядцев-дворян» и облегчить тягости крестьян, — «сих добрых и полезных членов государства», — выразилось немедленно по восшествии императора на престол в целом ряде его распоряжений. Уже на второй день своего царствования, 8 ноября, присутствуя на вахт-параде, он объявил следующее повеление: всех числившихся в полках, но в действительности не исполнявших обязанностей военной службы, как-то: камергеров, камер-юнкеров и т.п., из таковых списков исключить, а всем гвардейским офицерам, находившимся в отпуску, немедленно явиться на службу. Последнее повеление государя сообщено было наг пальникам всех губерний с препровождением к ним списков офицеров, числившихся в отпуску, с тем, чтобы, если в подведомственных им губерниях найдутся такие офицеры, немедленно их выслать в Петербург. Это распоряжение, по-видимому мелочное, произвело величайшее возбуждение. «Везде и везде, — говорит Болотов, — слышны были одни только сетования, озабочивания и горевания; везде воздыхание и утирание слез, текущих из глаз матерей и сродников: никогда такое множество слез повсюду проливаемо не было, как в сие время. Со всем тем повеление государское должно было выполнить… Все большие дороги усеяны были кибитками скачущих гвардейцев и матерей, везущих на службу и на смотры к государю своих малюток. Повсюду скачка и гоньба; повсюду сделалась дороговизна в найме лошадей и повсюду неудовольствия». Объявлены были и другие распоряжения государя, клонившиеся к уничтожению «разврата» дворян на службе. Ни один дворянин не мог уже вступить в службу иначе, как только нижним чином, а за поведением и службой в гвардии нижних чинов из дворян установлен был строгий надзор: если же они, говорилось в указе, «будут не прилежны к службе и не вежливы, также усмотрятся во фраках одетыми и делать шалости по городу, то будут выписаны в солдаты в полевые полки».

10 ноября именным указом отменен был чрезвычайный рекрутский набор по 10 человек с тысячи, объявленный незадолго до кончины Екатерины II. «Нельзя изобразить», говорит тот же Болотов, «какое приятное действие произвел сей благодетельный указ во воем государстве, — и сколько слез и вздохов благодарности выпущено из очей и сердец многих миллионов обитателей России. Все государство и все концы и пределы оного были им обрадованы, и повсюду слышны были единые только пожелания всех благ новому государю». Затем 27 ноября «людям, ищущим вольности», предоставлено было право апеллировать на решения присутственных мест, а 10 декабря последовала отмена хлебной подати, крайне тягостной и разорительной для крестьян, вследствие притеснений и злоупотреблений администрации: взамен ее установлен был особый денежный сбор — по 15 коп. за четверик. Наконец, желая «открыть все пути и способы, чтобы глас слабого угнетенного был услышан», государь приказал поставить в окне нижнего этажа Зимнего дворца железный желтый ящик с прорезанным отверстием, куда просители могли опускать свои прошения. Прошения прочитывались секретарями императора для доклада ему и государь немедленно клал на них свои резолюции.

Эти отношения императора к «господам» и льготы его, дарованные поселянам, имели неожиданные для него последствия: в них закрепощенный народ искал ответа на постоянно жившее в нем стремление к освобождению от помещичьей власти. Имя Павла в народном представлении уже связано было и с пугачевским движением, хотя и независимо от его воли, и с деятельностью его в Гатчине. В Петербурге, в первые же дни царствования Павла Петровича, крепостные люди, собравшись толпою, подали ему на разводе челобитную, прося освободить их от тиранства помещиков, говоря прямо, что они не хотят быть у них в услужении, а желают лучше служить самому государю. «Сих дерзновенных, — рассказывает Болотов, — во страх другим и дабы никто другой не отважился утруждать его такими недельными просьбами, император приказал наказать публично нещадным образом плетями. Сим единым разом погасил он искру, которая могла бы произвести страшный пожар и прогнал у всех слуг и рабов желание просить на господ своих. Поступком же сим приобрел себе всеобщую похвалу и благодарность от всего дворянства». Тем не менее, молва, будто всем крепостным дана будет свобода новым государем, быстро распространялась среди крестьян. Уже 22 декабря появилось в Петербурге известие о бунте крестьян в Олонецкой губернии; а вслед затем до несено было императору о неповиновении крестьян помещикам и о беспорядках в губерниях: вологодской, орловской, московской, псковской, новгородской, ярославской, костромской, нижегородской, пензенской, калужской, тверской и новгород-северской. Между крестьянами ходили слухи, что все будет «государщина», что дворян не будет; с другой стороны, помещики были в сильном страхе, боясь повторения пугачевского бунта и истребления дворян; любопытно, что в Петербурге, для доклада государю, сам известный масон-помещик Поздеев писал, что крестьянские беспорядки «суть точно иллюминантический дух безначальства и независимости, распространившийся по всей Европе», и что «спокойство здешнего края требует такого экзекутного духа, каков государев, для присылки команды». Павел вообще ненавидел своевольство черни и хотя желал оградить крестьян от злоупотреблений помещичьей власти, но в то же время думал, что до поры до времени помещики являются лучшими блюстителями тишины и спокойствия в государстве. Награждая своих приверженцев и сотрудников своего отца и матери, он в первые два месяца своего царствования роздал им населенные земли свыше чем с 50 тысячами душ крестьян, полагая, между прочим, что им легче будет жить под властью помещиков, чем в казенном управлении. Поэтому он спешил принять энергические меры для подавления беспорядков, тем более, что крестьянское движение разрасталось и количественно, и качественно, находя себе пособников среди сельского духовенства. Какую важность придавал Павел этому движению, видно из того, что усмирение взбунтовавшихся крестьян он поручил генерал-фельдмаршалу Н. В. Репнину и вслед затем намеревался сам лично отправиться на место беспорядков, если бы к этому представился повод; но, благодаря благоразумным действиям кн. Репнина, беспорядки были прекращены еще в начале марта 1797 г. частью путем убеждения, частью военною силою. Подавление крестьянского движения, однако, не ослабило, в дворянстве, ни среди крестьян убеждения, что император скорее на стороне последних, чем первых. Когда движение это стало затихать, Павел Петрович ясно выразил свой взгляд, что крестьяне прикреплены лишь к земле, а не составляют личной собственности помещиков. Именным указом от 16 февраля 1797 г. было повелено «дворовых людей и крестьян без земли не продавать с молотка или с подобного на сию продажу торга». Еще ранее, указом от Я января 1797 года, дворяне поставлены были на одну доску с своими крепостными лишением важнейшей из привилегий, дарованной им в жалованной грамоте, — свободы от телесного наказания: «коль скоро снято дворянство», написал Павел на докладе Сената по одному судебному делу, «то уж и привилегия до него не касается, почему и впредь поступать по мнению государя, дворянское достоинство обязывало каждого не доводить себя до преступлений, грозивших лишением дворянства.

Духовное сословие также обратило на себя особое внимание государя. С детства отличался он религиозностью, а от законоучителя своего Платона воспринял он любовь к православию. «Модные философические системы», главным образом «вольтерьянство», развившееся с такою силою в русском обществе XVIII века, поселяли в нем то беспочвенное неверие, тот дух отрицания, которые, по мнению Павла Петровича, послужили главною причиною к «развращению нравов» и к развитию «революционного буйства» современной ему Франции. Естественно, поэтому, что для нравственного и религиозного подъема общества Павел считал необходимым придать более значения церковной жизни в России, возвысить в глазах общества духовное сословие, которое, в то время, в лице и низших, и высших своих представителей, находилось в печальном нравственном и материальном положении. Возвышение это началось, конечно, прежде всего с показной, внешней стороны. Смотря на духовенство с точки зрения службы государству, значение которой для отдельных лиц измерялось табелью о рангах, Павел косвенным образом применял эту табель и к духовному сословию, чтобы сравнять его в этом отношений с главным служилым сословием — дворянством. Тотчас по вступлении своем на престол, награждая светских лиц, он пожаловал, ко всеобщему удивлению, орденами и духовных лиц, чего прежде не было в обычае: митрополит Гавриил получил орден св. Андрея, архиепископы Амвросий и Иннокентий — св. Александра Невского; многие лица из белого духовенства также пожалованы были орденскими знаками; для священников, всех вообще, тогда же предположено было, кроме того, установить и другие знаки отличия. Вместе с тем, лица священного сана наряду с дворянством и купечеством, указом от 22 декабря 1796 г., освобождены были от телесных наказаний за уголовные преступления, «ибо чинимое им наказание, в виду самых тех прихожан, кои получали от них спасительные тайны, располагает народные мысли к презрению священного сана». Чтобы очистить духовное сословие от «праздных» его членов, император прибегнул к оригинальной мере, приказав «всех священно и церковно-служительских детей, праздно живущих при отцах своих, для устройства состояния их с лучшею выгодою как для общества, так и для них собственно, обратить в военную службу, где они будут употреблены с пользою, по примеру древних левитов, которые на защиту отечества вооружались». Это распоряжение Павла Петровича, закрепощавшее исключительно одно духовное сословие в службу государству, вызвало в духовенстве такое же волнение, какое незадолго пред тем возникло в дворянских семьях при призыве отпускных военных на действительную службу.

Перечисление всех этих мер императора Павла по отношению к сословиям приводит к тому заключению, что, по его взгляду, сословные привилегии должны были существовать лишь тогда, когда они требовались для пользы служения данного сословия государству, тесно связаны были с его обязанностями: дворяне, жившие в своих имениях, все-таки были, по мнению государя, на службе государства, выполняя роль земской полиции, а дети духовных лиц, жившие у своих отцов, являлись людьми «праздными». Легко понять поэтому стремление Павла, чтобы те органы, которыми он должен был пользоваться для водворения законности в государственной и народной жизни, т. е. суд и администрация, лишены были дворянского, сословного характера, какой они носили при Екатерине, а выражали бы собою одну лишь волю самодержца. Сословным характером суда и администрации Павел объяснял себе также, при распущенности нравов, бездеятельность и злоупотребления их в конце царствования Екатерины. В центральных и губернских учреждениях годами накоплялись нерешенные дела: даже в сенате таких дел было свыше 11 тысяч; взяточничество, произвол чиновников доходили до крайней степени и оставались безнаказанными. Приняв временные меры к скорейшему окончанию старых дел, Павел Петрович спешил, прежде всего, установлением того же внешнего порядка в чиновничьей службе, какой он ввел в военной. Для чиновников введены были мундиры по губерниям; в присутственных местах занятия должны были начинаться с 6-ти часов утра, а сенаторы являться в заседания к 8-ми часам утра. Государь лично невзначай наблюдал в Петербурге за исполнением этих постановлений, и на первых же порах дал строгий, публичный выговор старому своему другу, президенту военной коллегии, Н. И. Салтыкову, которого он, не застал на месте его службы в установленное время. Этими мерами Павел предполагал уничтожить медлительность в производстве дел и укоренившееся пренебрежение к обязанностям службы. Для искоренения взяточничества и неправосудия приняты были суровые меры взыскания, но так как неправосудие в значительной мере облегчалось хаотическим состоянием законодательства, то, указом от 16-го декабря 1796 г., повелено было давно бездействовавшей екатерининской комиссии для сочинения проекта нового уложения «собрать изданные доныне узаконения и извлечь из оных три законов российских книги: 1) уголовную, 2) гражданских и 3) казенных дел, показав в оных прямую черту закона, на которой судья утвердительно основаться может»; вместе с тем, комиссия переименована была в «комиссию для составления новых законов». Чтобы возвысить уровень познаний гражданских чиновников и облагородить личный состав их привлечением на гражданскую службу молодых дворян, император 1-го января 1797 г. приказал восстановить при сенате и коллегиях бывшее при Петре Великом учреждение юнкеров из молодых дворян, не моложе 12 лет, для «обучения их, сверх канцелярского делопроизводства, прочим наукам, способствующим искусству в штатских должностях и приличным достоинству дворянина»; с этою целью при сенате учреждены были две школы. Быть может, жалобы на плачевное состояние русских судов побудили Павла, не смотря на любовь его к однообразию в управлении, восстановить старинные суды и местные привилегии в Прибалтийском крае, в губерниях, присоединенных от Польши, а также в Выборгской и в Малороссии, отменив меры Екатерины к слиянию этих областей с коренною Россией. В связи с этим установлено было вызванное экономическими соображениями новое разделение государства на губернии, сокращавшее число их; образовано было 30 губерний, управлявшихся общими для всей империи законами, и 11 губерний — «на особых по правам и привилегиям их основаниям». В этом распоряжении государя современники более всего отметили неуважение к памяти Екатерины, так как екатеринославская губерния переименована была в новороссийскую.

Наконец состояние финансов и государственного хозяйства также обратило на себя внимание императора. Прежде всего остановлена была предположенная Зубовым при Екатерине перечеканка медной монеты с уменьшением ее стоимости, установлена высшая проба золотой и серебряной монеты и повелено было Совету при высочайшем дворе изыскать средства к повышению курса обесцененных ассигнаций, признанных императором «истинным и священнейшим общенародным долгом на казне нашей», и вообще «к уплате внутренних долгов действительными деньгами», так как «воля государя императора есть перевесть в государстве всякого рода бумажную монету и совсем ее не иметь». Вслед затем, по приказанию Павла Петровича сожжено было пред Зимним дворцом ассигнаций на пять слишком миллионов рублей, а масса придворных серебряных сервизов переплавлена была в монету; передавали слова Павла, что он согласится до тех пор есть сам на олове, пока не доведет до того, чтобы рубли ходили рублями. Для лучшего устройства финансовой части, она изъята была из ведения генерал-прокурора и поручена новому должностному лицу — государственному казначею, которым назначен был известный Екатерининский делец, тайный советник Васильев. При рассмотрении в Совете росписи государственных доходов и расходов на 1797 год император Павел приказал обсудить и ведомость о государственных расходах, «которая была учинена примерно по предположениям его императорского величества», но по «надлежащем, соображении действительных государственных расходов с содержавшимся в оной ведомости расписанием», ведомость эта, произведение кабинетных гатчинских упражнений Павла, оказалась несостоятельной. В ней сумма ежегодных государственных расходов исчислялась в 31 500 000 р., тогда как в действительности их оказалось до 80 миллионов, при расходе на одну военную часть свыше 34 миллионов, и бюджет на 1797 год заключен был с дефицитом в 8 слишком миллионов рублей. Уменьшить расходы Павел старался пресечением злоупотреблений, вкоренившихся в разных частях управления, особенно в военной и придворной, а также прямым сокращением расходов по этим частям, и в то же время для развития торговли и промышленности восстановил берг- и мануфактур коллегии и издал новый тариф. Так как общее государственное оскудение отзывалось крайней дороговизной хлеба, то для понижения цен император приказал продавать хлеб из казенных запасных магазинов; последствием этой меры было понижение цены хлеба до двух рублей на четверть.

Заботы императора Павла, направленные к внутреннему благоустройству государства, сопровождались также мерами к ограждению его от «революционной заразы» и «духа якобинства» изнутри и извне. В Петербурге и Москве за проживавшими там иностранцами установлен был строгий надзор, и замеченных в числе их «людей подозрительных, поведения нескромного или непристойного», повелено «выгонять вон за границу с запрещением паки показываться в столице под страхом неизвестного (sic) наказания». 16 февраля 1797 г. утвержден был Павлом весьма важный указ, данный сенату императрицей Екатериной незадолго до ее кончины. Указом этим, «в прекращение разных неудобств, которые встречаются от свободного и неограниченного печатания книг», повелено было закрыть все вольные типографии, существовавшие без дозволения правительства, и учредить духовную и светскую цензуру — в Петербурге и Москве для книг, издаваемых в России, а в Риге, Радзивиллове и Одессе — для книг, привозимых чрез таможни из-за границы, чтобы не была напечатана в России или введена в нее ни одна книга, «противная закону Божию, правилам государственным, верховной власти и благонравию». Чтобы возвысить внешним образом достоинство монархической власти, которое, по мнению Павла, унижено было в царствование его матери в глазах высшего дворянства, император, по природе добрый и простой в обхождении, установил при дворе строжайший этикет, которому должны были подчиняться все без исключения, и малейшее уклонение от него влекло за собою строжайшее взыскание, так как могло быть преднамеренным: мужчины и дамы преклоняли колено пред императором и целовали ему руку; в его присутствии все стояли и соблюдали строгое молчание. Желая поддержать монархический принцип и притом побуждаемый рыцарским чувством, Павел вызвал из Гродно в Петербург развенчанного польского короля Станислава Понятовского, поселил его в Мраморном дворце, велел оказывать ему королевские почести, но когда этот несчастный король, страдавший подагрой, вздумал было присесть на одном из придворных приёмов, то получил от императора чрез камергера приказание встать. Находившиеся при дворе лица постоянно испытывали боязнь каким либо неумышленным нарушением этикета разгневать императора. Оттого на придворных собраниях, при Екатерине столь веселых и для всех привлекательных, легла печать стеснения и скуки.

Все эти разнообразные по своему характеру и значению меры нового государя, сопровождаемые массой распоряжений более частных, производили потрясающее действие в русском обществе: ими охвачена была вся государственная жизнь России, и, казалось, не было учреждения или частного лица, которого они не касались бы в насущных его интересах. Впечатление было огромное, тем более, что Павел Петрович, из боязни, что его могут обманывать и желая ускорить исполнение своей воли, приказал печатать в «С.-Петербургских Ведомостях» все свои повеления, отдаваемые при пароле, и фельдъегеря ежедневно развозили по всей России приказы государя, поражавшие своею новостью или суровостью. Первые действия Павла Петровича, направленные к водворению порядка, были встречены сочувственно, но, вслед затем, возникло неудовольствие. Быстрота, с какою приводились в исполнение все эти важные и мелочные преобразования усиливали это впечатление: нелегко было оставлять сразу свои старые привычки и решительно невозможно было усвоить, в ущерб себе, новые взгляды правительства. Император, между тем, не считал нужным подготовить почву для проведения в жизнь правительственной своей системы и, ни с кем не совещаясь, издавал закон за законом, не обращая внимания на то, возможно ли на практике немедленное их осуществление, и «суровыми и сильными мерами» показывал всякое противоречие его воле. Сенат и Совет при высочайшем дворе утратили почти всякое законодательное значение: государь хотел сам все видеть, все решать и всем лично управлять. Зато особое значение приобрели полицейские органы власти, наблюдавшие за исполнением воли государя, а еще более лица безответственные, не несшие никакой службы, а пользовавшиеся лишь случайною протекциею, дававшею им возможность видеть государя, и своими льстивыми внушениями умевшие давать направление его впечатлениям и действиям.

При вступлении на престол Павла Петровича, все сановники Екатерины, заправлявшие делами империи, остались на своих местах. Но, разумеется, и они не могли сочувствовать новой правительственной системе, бывшей осуждением их прежней деятельности, и сам император к сотрудникам своей матери питал лишь одно недоверие. Поэтому, в скором времени из екатерининских дельцов стали пользоваться милостью Павла Петровича только Безбородко, Трощинский и с.-петербургский военный губернатор Архаров, сумевший угодит Павлу своею исполнительностью; другие же, один за другим, подвергались удалению от дел, а некоторые даже опале, как например Суворов, за резкое осуждение новых порядков. Ближайшими исполнителями воли государя явились старые гатчинские его друзья и слуги, лично ему преданные, усердные, но вовсе не знакомые с государственными делами и, в большинстве случаев, люди необразованные, неразвитые, не понимавшие духа задуманных Павлом преобразований; мало того, многие из них, хорошо зная нервную, впечатлительную натуру государя, в своих действиях руководились только мыслью сохранить его благоволение к себе, применяясь к его мелочным требованиям, и обезопасить себя от возможных интриг своих недоброжелателей.

Ближайшими лицами к Павлу Петровичу в момент вступления его на престол, были супруга его, императрица Мария Феодоровна, и Плещеев, но; чтобы сдерживать порывистый характер императора в должных пределах, они скоро почувствовали необходимость заручиться содействием давнего друга Павла Петровича, фрейлины Нелидовой, продолжавшей жить в Смольном монастыре. Императрица Мария решилась пожертвовать своими предубеждениями и, приняв главное начальство над Смольным уже через шесть дней по кончине Екатерины, увиделась там с Нелидовой и заключила с ней, после трогательного объяснения, дружеский союз для блага императора и империи. Правда, Нелидова не согласилась оставить Смольного, но часто появлялась при дворе и, пользуясь своим влиянием на государя, с одной стороны, обуздывала порывы его раздражительности и суровости, а с другой — помогала Марии Феодоровне в осуществлении ее планов. Нелидова убедила императора не упразднять ордена св. Георгия, как ни желал он этого, и содействовала мягкому отношению его к деятелям прежнего царствования, когда постепенно обнаруживались при новых порядках их старые злоупотребления; так, лишь благодаря ей, опала князя Платона Зубова ограничилась сначала лишь тем, что он получил приказание возместить казне начисленные на него убытки с дозволением уехать за-границу. Вместе с Нелидовой, императрица побудила Павла продолжать переговоры о браке великой княжны Александры Павловны с шведским королем Густавом IV, и на этот раз, впрочем, окончившиеся неудачей. Но вне области чувств, в делах внутренней политики, императрица и Нелидова проявляли свое влияние только тем, что поддерживали старых своих друзей, князей Куракиных: Александра, назначенного вице-канцлером, и Алексея, получившего должность генерал-прокурора. Наряду с Куракиными, приобретал значение у государя и Ростопчин, состоявший при нем генерал-адъютантом по военной части, — человек образованный, умный, но неразборчивый на средства и, под личиной преданности монарху, стремившийся к собственному возвышению: Екатерина отзывалась о нем не иначе, как «сумасшедший Федька». Государь доверил его перу окончательную редакцию военного устава, составленного по прусскому образцу, и Ростопчин, в личных своих целях, отступил от своего образца, ослабив власть фельдмаршалов и усилив значение инспекторов войск, что было главною причиною неудовольствия Суворова; он же побудил государя удалить от себя Плещеева и Лопухина, уверив его, что масоны были проводниками в России разрушительных стремлений иллюминатов и намеревались покуситься на жизнь Екатерины. Одновременно с Ростопчиным вкрался в доверие Павла Петровича Архаров, ежедневно докладывавший ему, в качестве военного губернатора Петербурга, о всех событиях в жизни столицы; он с неумолимою строгостью приводил в исполнение все мелочные повеления Павла Петровича об образе жизни обывателей столицы и в то же время доводил до его сведения о их неудовольствии, питая тем его подозрительность и возбуждая в нем боязнь заговоров. Роль Архарова в гвардии исполнял Аракчеев, отличавшийся своим жестоким и грубым обращением с офицерами и солдатами, но, в отличие от Архарова, он действовал вполне добросовестно, с полным сознанием важности своих обязанностей и исполняемого долга. Над всеми этими далеко не государственными людьми высоко стоял по своим качествам Безбородко, хотя он мало вмешивался в дела, желая только сохранить милость государя.

При таких условиях, увлекавшийся преобразовательными планами Павел Петрович работал один, без сотрудников. Оттого законодательная его деятельность лишена была системы и устойчивости, часто зависела от настроения его духа и свойства представлявшихся ему частных поводов для законоположений, не всегда строго обдуманных и еще чаще дурно редактированных. Павел не питал ненависти к памяти матери, но он ненавидел порядки, установившиеся в ее царствование, и все, что напоминало ему о них. Этим объясняется порывистость в его распоряжениях: он ломал то, что попадалось ему на глаза, большое или малое, в пылу борьбы с остатками прошлого, не отдавая себе отчета в размерах зла, сопровождавшего эту ломку. Между тем, около государя не было развитых общественных элементов, на которые он мог бы опереться в своей деятельности; отсюда возникло стремление Павла Петровича в целом ряде его распоряжений создать новое орудие правительственной власти — чиновничество, которое должно было стоять вне круга сословных интересов и быть точным исполнителем воли монарха. Между тем, сознавая отсутствие твердой для себя опоры, мнительный государь склонен был видеть вокруг себя измену и оттого крайне нервно относился ко всякому, хотя бы косвенному порицанию его действий. Когда обнаружилась невинность гвардейских офицеров Дмитриева и Лихачева в составленном ими будто бы заговоре против государя, чрез месяц по вступлении его на трон, и все офицеры гвардии уверили его по этому поводу в своей преданности, государь сказал императрице с восхищением: «теперь я уверен, что крепко сижу на престоле». Но, вместе с тем, много лиц навлекали на себя неудовольствие императора каким либо неумышленным словом или действием, в которых он неосновательно заподозревал противоречие его воле или неодобрение его распоряжениям. В числе пострадавших были даже такие, доказавшие ему преданность люди, как митрополит Платон, бывший его наставник, и князь Репнин: в особенности часто, по совершенно ничтожным поводам, делались жертвами его подозрительности и, невидимому, беспричинного гнева придворные и военные чины, постоянно находившиеся у него на глазах. Желание придать скорее своей власти священный характер побудило Павла поспешить со своею коронацией: манифестом 18-го декабря 1796 г., в день погребения Екатерины II и Петра III, император объявил, что коронование совершится в апреле 1797 года. Вслед затем сделаны были с возможною поспешностью все приготовления к ней; в том числе издан был, для сведения дворянству, собиравшемуся в Москву на коронацию, указ против роскоши в одежде и экипажах.

Коронация императора Павла совершилась в Москве 5 апреля 1797 года, в день Светлого Христова Воскресения. И день, назначенный для коронации, и вся ее обстановка соответствовали высокому, религиозному понятию Павла о значении власти русского самодержца: в этот день Павел Петрович объявил себя главою церкви и при короновании, прежде чем облечься в порфиру, приказал возложить на себя далматик — одну из царских одежд византийских императоров, сходственный с архиерейским саккосом, но Св. Тайны в алтаре принял из рук священнослужителя, а не сам лично, вопреки распространившимся тогда слухам; при входе государя в Царские врата, митрополит Платон заметив шпагу, висевшую у его пояса, остановил императора словами: «здесь приносится бескровная жертва; отними благочестивейший государь, меч от бедра твоего». Вместе с тем, коронована была и супруга государя, императрица Мария, на главу которой император возложил малую корону. Тотчас после совершения обряда коронования, Павел Петрович исполнил давнюю свою мечту — о даровании государству «фундаментальных законов»: с высоты трона он сам прочел в храме во всеуслышание акт о престолонаследии по прямой линии по мужескому колену, составленный им вместе с своей супругой еще в 1788 году, затем царскими вратами вошел в алтарь и положил этот акт в особом ковчеге на св. престол для хранения на вечные времена; вслед за тем прочитаны были новые узаконения: «Учреждение об императорской фамилии», определявшее права и обязанности членов царствующего дома, и «Установление о российских орденах». Милости народу были объявлены только для крестьян следующим знаменитым манифестом в день коронования. Объявляем всем Нашим верноподданным. Закон Божий, в девятословии Нам преподанный научает Нас седьмый день посвящать Ему; почему в день настоящий, торжеством Веры Христианской прославленный, и в который Мы удостоилися восприять священное миропомазание и Царское на Прародительском Престоле Нашем венчание, почитаем долгом Нашим пред Творцом всех благ Подателем подтвердить во всей Империи Нашей о точном и непременном сего закона исполнении, повелевая всем и каждому наблюдать, дабы никто и ни под каким видом не дерзал в воскресные дни принуждать крестьян к работам, тем более, что для сельских издельев остающиеся в неделе шесть дней, по равному числу оных вообще разделяемые, как для крестьян собственно, так и для работ их в пользу помещиков следующих, при добром распоряжении достаточны будут на удовлетворение всяким хозяйственным надобностям». В тот же день, 5 апреля, объявлены были щедрые награды лицам, окружавшим императора: Крестьян роздано было до 82 000 душ. Более всех получили Безбородко, возведенный в княжеское достоинство с титулом светлости, и князья Александр и Алексей Куракины.

Торжество коронования сопровождалось праздниками и балами. Все они, по словам современников, были утомительны и скучны: государь обращал строгое внимание на соблюдение всех требований этикета и сам первый уставал от них. Парады и смотры войск собранных под Москвой и не вполне еще усвоивших все требования нового устава, также происходили при напряженном состоянии духа всех участвующих, и император неоднократно выражал свое неудовольствие на «потемкинский дух» офицеров; многие из них тогда же пострадали по самым ничтожным поводам. Дурное настроение государя выразилось уже через неделю после коронации совершенно несвоевременным указом от 13 апреля, которым не только подтверждался указ от 12 января о телесном наказании дворян за уголовные преступления, но он распространялся еще на гильдейских граждан, священников и диаконов, впавших в те же преступления, и таким образом отменялись привилегии, незадолго пред тем дарованные духовенству самим Павлом. Митрополит Платон, в качестве бывшего наставника Павла, взялся быть пред ним, по просьбе дворян, выразителем их недовольства: дворяне просили митрополита доложить государю, что он крайне строг и что он должен переменить свое обращение с ними. Но Павел Петрович дурно встретил слова Платона и приказал ему не выезжать из Москвы. Вмешательство Платона было тем неприятнее для Павла, что Платон до коронации отказывался принять орден св. Андрея Первозванного, не одобряя намерения государя из духовных делать «кавалеров». Павел Петрович перебил его резко при многих свидетелях и, послав ему рукою поцелуй, сказал: «прощайте, с вами не сговоришь». Как бы в ответ на неудовольствие дворянства, часто проявлявшееся наружу во время пребывания Павла в Москве, 29 апреля последовал манифест о прощении отлучившихся самовольно нижних чинов и всякого звания людей, а 4 мая, на другой день после отъезда императора из Москвы, объявлен был именной указ Сенату, «чтобы ни от кого ни в каких местах прошений многими подписанных не принимать», чем отменялось право дворянства представлять о своих нуждах губернаторам, сенату и императорскому величеству. Воспоминания о прошлом не оставляли государя, и борьба со старыми порядками видимо подогревала его старые, горькие чувства. Проникнутый сознанием полноты своей власти и подозревая во всех сочувствие к порядкам прошлого царствования, он не терпел противоречия и действовал часто по минутному впечатлению. «Когда император чего либо хочет, — писал Рожерсон 10 июня 1797 г., — не осмеливаются делать ему возражений, так как на каждый совет или представление он смотрит как на ослушание. Иногда императрица и еще чаще Нелидова, в особенности, когда они действуют совместно, успевают приостановить его решение, но это случается очень редко». Так, орден св. Георгия не вошел в «Установление» об орденах, изданное в день коронации, и лишь во время чтения «Установления» в Успенском соборе после чина коронования, Павел, очевидно уступая настояниям Нелидовой, изустно с престола узаконил этот военный орден. Павел не желал ни с кем советоваться, а приближенные к нему лица, применяясь к его нраву, думали лишь о личных выгодах. «При редком государе больше, как при Павле, — говорит изгнанный незадолго пред тем Ростопчиным секретарь государя Лопухин, — можно было бы сделать добра для государства, если бы окружавшие его руководились усердием к отечеству, а не видали собственной корысти». Оттого даже на манифесте от 5 апреля о крестьянской барщине лежит печать необдуманности и поспешности: не было точно определено положение ни крестьян земледельцев, ни дворовых, а дурная редакция закона привела к тому, что помещики смотрели на него с разных точек зрения, сообразно с своими выгодами: в Малороссии, где до тех пор была лишь двухдневная барщина, — как на средство возвысить крестьянские повинности, а в Великороссии, где барщина была чуть не повседневная, — только как на «совет» правительства, ни для кого не обязательный. Дворянство однако видело опасность для себя в будущем при таком направлении мыслей государя: шли глухие, но оживленные толки о его деспотизме, нарушении их политических прав. «Неудовольствие против императора», доносил 1 мая своему правительству из Москвы прусский генерал Брюль, «всеобщая наклонность русских к революциям, привычка их к женскому управлению, безнравственность их побуждений, — все это могло бы повлечь за собою самые прискорбные последствия, если бы добродетели императрицы не ставили ее выше всякого искушения. Император, желая исправить ошибки предыдущего царствования, вводит новую систему в управление, которая не нравится нации и недостаточно обдумана, а между тем осуществляется с поспешностью, малопонятной и ничем не вызванной. При этом государь занимался лишь мелочами, всякого рода церемониями и приемами, теряя оттого из виду важные дела и принимая советы только от князя Безбородко и иногда от князя Репнина. Но Безбородко — человек ленивый и небрежный».

Накануне отъезда своего из Москвы Павел Петрович назначил 2 мая императрицу Марию Феодоровну главноначальствующей над воспитательными домами в обеих столицах и таким образом приобщил ее к делам управления. 3 мая императорская чета выехала из Москвы — Мария Феодоровна прямой дорогой в Петербург, а Павел Петрович, сопровождаемый великими князьями, кружным путем чрез литовские губернии. Пред путешествием император отдал строгий приказ, чтобы на пути его, для избежания тягостей для крестьян, отнюдь не делали никаких приготовлений, не поправляли дорог и не чинили Мостов. Проезжая чрез слободу Пневу смоленской губернии, государь увидел множество крестьян, чинивших дорогу. Помещик их, Храповицкий, на притеснения которого при этом пожаловались государю крестьяне, едва было не пострадал, а крестьянам Павел Петрович приказал выдать 2500 рублей. Замечательно, что, отдавая в первом порыве гнева приказ о расстрелянии Храповицкого, император поручил написать об этом великому князю Александру Павловичу, прибавив: «и напишите, чтобы народ это знал, что дышите одним со мною духом». В Орше государь посетил, между прочим, иезуитский коллегиум, где обласкал иезуитов и прочее католическое духовенство, видя в нем оплот против революционных учений на Западе, а в Вяльне, Гродни и Ковне осмотрел войска, обученные по новому уставу. В общем путешествие произвело на Павла благоприятное впечатление.

Пока государь путешествовал, императрица Мария получила подробные сведения о неудовольствии, господствовавшем среди войск и петербургского общества, вызванном мелочными мерами военного губернатора Петербурга, Архарова. Этот любимец государя, при Екатерине пользовавшийся славою хорошего сыщика, задумал, пользуясь слабыми сторонами характера Павла Петровича, сыграть какую-то двусмысленную роль. Все распоряжения императора по полицейской части, касавшиеся будничной жизни обитателей Петербурга, проводились Архаровым в исполнение с преувеличенною точностью, а иногда даже искажались им с целью возбуждать неудовольствие, донося о котором подозрительному, боявшемуся заговоров императору, он имел случай свидетельствовать о своем усердии и полезности. Все жители Петербурга ненавидели его, а между тем к приезду императора Архаров принуждал всех окрасить свои дома и даже двери и окна домов полосами черного и белого цветов, как уже окрашены были мосты и шлагбаумы; в то же время Архаров не обращал никакого внимания на усиливавшуюся в Петербурге дороговизну припасов первой необходимости, а между тем дороговизну эту объясняли корыстной стачкой полиции со скупщиками жизненных припасов. Поведение Архарова внушало многим подозрения; существует даже известие, что, сопровождая императрицу Марию на возвратном пути ее из Москвы, он намекал ей на возможность переворота в ее пользу. Но императрица, горячо любившая своего супруга, менее всего способна была к какому либо заговору против него, по возвращении Павла в Петербург, она, вместе с Нелидовой, сообщила ему о действиях Архарова, основанных будто бы на его словесных приказаниях. «Разве я дурак, чтобы отдавать подобные приказания?» вскричал Павел и велел Архарову немедленно выехать в деревню. На его место назначен был женатый на подруге Нелидовой граф Ф. Ф. Буксгевден, известный прямотою своего характера и пользовавшийся расположением войск и жителей Петербурга. Тогда же, 6 июня 1797 г., учреждена была «комиссия о снабжении резиденции припасами, распорядком квартир и прочих частей, до полиции относящихся»; президентом этой комиссии назначен был великий князь Александр Павлович.

Глава III

Военные упражнения императора Павла. — Вахт-парад и его значение в Павловскую эпоху. — Глухое недовольство в среде войск, среди офицеров особенно. — Суровые меры императора Павла. — Аракчеев. — Тревожное положение офицеров и великих князей Александра и Константина Павловичей. — Забота о крестьянстве и духовном сословии. — Меры по отношению к дворянству. — Напряженное состояние духа русского общества, усиление полицейской опеки. — Стремление поддержать легитимный принцип в Европе. — Союз с Австрией и Англией. — Влияние императрицы Марии Феодоровны и Нелидовой. — Пребывание императора Павла в Москве в 1798 г. и путешествие в Казань. — Анна Петровна Лопухина и связанные с ее именем придворные интриги.

Лето 1797 г. император проводил в Павловске в кругу своего семейства, так как государь не любил Царского Села, летней резиденции Екатерины. Из Павловска государь со всем своим семейством ездил на морские маневры; государь избрал для своего пребывания вновь выстроенный фрегат «Эммануил», т. е. «С нами Бог».

Предполагалась прогулка флота из Кронштадта в Ревель, но противные ветры помешали эскадре сняться с якоря. Морские маневры, по своей кратковременности, не могли дать императору возможности проявить свою требовательность по отношению к флоту; тем с большею ревностью предавался император сухопутным военным экзерцициям в Павловске. В Павловске расположена была лагерем почти вся гвардия, и император ежедневно производил ей учения и смотры; чтобы испытать бодрость и военную выправку солдат, он будил войска по ночам тревогами и выводил в строй. Увлекаясь этими военными упражнениями, император забывал свое достоинство самодержца и лично учил войска, превращаясь в самого заурядного экзерцирмейстера. Особенно важное значение в глазах императора имел вахт-парад, который превратился в какой-то торжественный обряд и был настоящим театром, на котором русский государь разыгрывал роль мелочного и деспотического педанта. По рассказам современников, при тогдашних военных приемах, странный церемониальный шаг, действия флигельманов, выскакивавших из рядов, чтобы телеграфировать ружьями самые вычурные знаки, балансирование офицеров с эспантонами, — все это казалось офицерам неуместным, устаревшим и смешным; но все это требовалось Павлом, как необходимое и священное условие военного ремесла. Особенное значение в глазах его имело действие эспантоном, и важная минута была для офицеров та, в которую, проходя мимо императора, они салютовали его эспантоном, припрыгивая и покачиваясь на тихом шагу. Иные за ловкость тут же награждались или начинали блестящую карьеру; другие своею неловкостью и упущением раздражали императора, навлекали на себя с его стороны и грубые слова, и самые несоответствовавшие наказания. Случалось, что Павел в раздражении бросался на офицеров, вырывал у них эспантоны, ругался, схватывал виновных за воротник, за лацканы. Подобные сцены доходили иногда до комизма: вырвав эспантон у офицера, Павел сам проходил вместо него, как бы испытывая хладнокровие присутствовавших, которые должны были сохранить серьезный вид, глядя на эту небольшую фигуру, действовавшую с каким-то убеждением и со всею силою ничем неукротимой воли. Строгость и запальчивость государя по отношению к гвардейцам никогда не уменьшалась, так как, по мере совершенствования войск, внимание его ко всем, даже мельчайшим упущениям также увеличивалось, а в мелких отрядах погрешности становились заметнее. В Павловске была также особая цитадель, или крепость, Бип, куда офицеров сажали под арест. Солдаты были вообще менее недовольны строгостью императора, видя, что от нее преимущественно страдают офицеры, которые, наравне с ними должны были нести все тягости службы, но офицеры, самые усердные, бывали в отчаянии, не зная иногда, чем для них окончится вахт-парад, так как Павел склонен был в упущениях офицеров видеть сознательное противодействие его воле. Из военных приказов 1797 г. видно, что с 1 мая по 24 августа исключено было из службы за пьянства, нерадение и т. д. 117 офицеров. Некоторые из приказов были выражением горьких чувств Павла по отношению к прошедшему царствованию; так, в приказе 14 августа было объявлено об исключении одного офицера «за незнание должности, за лень и нерадение, к чему он привык в бывшей должности его при князьях Потемкине и Зубове, где, вместо службы, обращались в передней и пляске». Нервное состояние государя и войск, его окружавших, выразилось в особенности в двух военных тревогах, случайно происшедших в Павловске 2 и 4 августа; тревоги эти наполнили душу императрицы Марии опасением за безопасность государя, так ими могли воспользоваться злоумышленники или озлобленные им люди. Вместе с Нелидовой, она употребляла все усилия смягчить своего супруга, побудить его к более мягкому, осторожному образу действий. Но в уме Павла прочно укоренилась мысль о необходимости «суровыми и сильными мерами» пресечь «распущенность в службе и в нравах», призрак революции постоянно представлялся его воображению, и, желая избежать опасностей, он сам создавал их там, где они прежде не существовали. Тщетно Нелидова писала государю: «Вот любезный друг, что я нахожу, открыв книгу наудачу: это подтверждение нашего разговора о том, что государи еще более всех прочих людей должны упражняться в терпении и умеренности. Чем выше мы поставлены, тем более мы имеем необходимых отношений к людям и тем чаще приходится нам показывать терпение и умеренность, ибо все люди несовершенны». В ответ на убеждения Нелидовой Павел Петрович писал ей: «Все это правда, но правда также и то, что с течением времени, со дня на день, сделаешься, пожалуй, слабее и снисходительнее. Вспомните Людовика XVI: он начал снисходить и был приведен к тому, что должен был уступить совершенно. Всего было слишком мало и, между тем, достаточно для того, чтобы в конце концов его повели на эшафот. Во всем этом нет женщины, хотя здесь хотят только женщин (намек на предыдущее царствование, когда был возможен упадок дисциплины). Павел, добрый и великодушный от природы, не хотел показывать слабости и, как часто бывает с слабохарактерными людьми, впадал в противоположную крайность — допускал жестокость, которая, по своей искусственности, казалась иногда холодною и неумолимою; притом, придя в раздражение, он уже не мог себя сдерживать и часто был совершенно вне себя. По свидетельству Саблукова, «император вполне сознавал это и глубоко этим огорчался, оплакивая собственную вспыльчивость, но не имел силы, чтобы победить себя. К несчастью для Павла, его опасения и недоверчивость были заметны для окружающих». «Двор и общество, которые с самого начала царствования усвоили себе образ мыслей, заставлявший предугадывать о конце его, — говорит, с своей стороны графиня Головина, современник-очевидец описываемых событий, — постарались по-своему объяснить себе военные тревоги, происходившие в Павловске 2-го и 4-го августа. Ничто не способствует так измене, как постоянно высказываемая боязнь ее. Павел не умел скрывать, до какой степени этот страх отравлял его душу. Боязнь эта проявлялась во всех его действиях, и много допущенных им жестокостей было следствием этого постоянного чувства его души, и, раздражая умы, они привели, наконец, к тому, что дали полное основание к оправданию его подозрительности».

После переезда двора из Павловска в Гатчину, в конце августа, совершилось радостное для Павла событие. Около Гатчины происходили маневры войск, обученных по новому уставу. Маневры эти, так мало, по своей грандиозности, походившие на бывшие здесь же, всего год тому назад, экзерциции гатчинских потешных войск, — прошли блистательно. Государь был доволен и весел: теперь, выражаясь словами Павла, Господь Бог дозволил ему исполнить то, что предначертал он этими экзерцициями и ради чего, в первые десять месяцев своего царствования, преобразовывал екатерининскую армию ценою всевозможных усилий и жертв. За последним маневром и за последним приказом велено было собраться всем генералам и полковым командирам. Император повторил отданное в приказе благоволение и удовольствие всем войскам и затем сказал: «Я знал, господа, что образование войск по уставу было не совсем приятно; ожидал осени, чтобы сами увидели, к чему все клонилось. Вы теперь видели плоды общих трудов в честь и славу оружия российского». Для мирного, плац-парадного употребления войска действительно достигли замечательной выправки и точности в движениях: казалось, это были не люди, а машины. Но насколько этот развитый механизм мог содействовать развитию военного духа в войсках и отвечать потребностям военного времени и ходу военных операций, — об этом не мог судить ни сам Павел, ни его экзерцирмейстеры, никогда не бывшие в огне.

Но и после прекрасно сошедших маневров отношения государя к офицерству не изменились; не изменилась и взыскательность императора. Признаки дурного настроения проявились в особенности в Преображенском полку, которым командовал самый жестокий из всех гатчинцев — Аракчеев; его жестокость и грубость доводили офицеров до отчаяния, выражавшегося в необдуманных словах и толках, а, между тем, Аракчеев, для своего оправдания, доносил императору, что они мало занимаются службой. «Сведал я, — писал Павел Аракчееву тотчас после маневров, — что офицеры ваши разглашают везде, что они не могут ни в чем угодить, забывая, что если бы они делали что — других полков делают, то они равно бы тем угождали, то и извольте им сказать, что легкий способ сие кончить — отступиться мне от них и их кинуть, предоставя им всегда таковыми оставаться, каковы мерзки они прежде были, что я исполню, а буду и без них заниматься обороною государственною». Вслед затем последовало, 6 октября, увольнение от службы многих офицеров Преображенского полка и массы унтер-офицеров из этого полка. Легко понять, что этими мерами Павел очищал гвардию от екатерининских офицеров: гатчинские экзерцирмейстеры считали их неудобным элементом во вверенных им полках и утверждали Павла Петровича в подозрении, что они не желают подчиняться новым порядкам службы. «Так как все эти гатчинцы», говорит Саблуков, сам служивший в это время в гвардии, «были все лично известны Императору и имели связи с придворным штатом, то многие из них имели доступ к Императору и заднее крыльцо дворца было для них открыто. Это весьма вооружило нас против этих господ: мы вскоре открыли, что они доносили о малейшем случае, о малейшем вырвавшемся слове: Не стоит перечислять всех этих имен; об одном, однако же, следует упомянуть, так как он впоследствии сделался важным человеком: то был Аракчеев. Часто, за ничтожные недосмотры и ошибки в команде, офицеров, прямо с парада, отсылали в другие полки на большие расстояния, и это случалось до того часто, что, когда мы бывали на карауле, мы имели обыкновение класть несколько сот рублей бумажками за пазуху, чтобы не остаться без копейки на случай внезапной ссылки. Три раза случалось мне давать деньги взаймы товарищам, забывшим эту предосторожность. Такое обращение держало офицеров в постоянном страхе и беспокойстве, и многие, вследствие сего, совсем оставляли службу и удалялись в свои поместья, между тем как другие, оставив армию, переходили в гражданскую службу… Легко себе представить, что эта система держала семейства, к которым принадлежали офицеры, в состоянии постоянного страха и тревоги, и почти можно сказать, что Петербург, Москва и вся Россия были погружены в постоянное горе». Горе это, однако, было горем преимущественно дворянского служилого класса, по объяснению Саблукова. «Люди знатные, — говорит он, — конечно, тщательно скрывали свое неудовольствие, но чувство это иногда прорывалось наружу, и во все время коронации в Москве император не мог этого не заметить. Зато низшие сословия с таким восторгом приветствовали императора при всяком представлявшемся случае, что он приписывал холодность и видимое отсутствие привязанности к себе дворянства лишь нравственной его испорченности и. якобинским наклонностям. Что касается до этой испорченности, то он был, конечно, прав, так как нередко многие из самых недовольных, когда он обращался к ним лично, отвечали ему льстивыми словами и с улыбкою на устах; Павел же, по честности и откровенности своего нрава, никогда не подозревал в этом двоедушия, тем более, что он часто говорил, что будучи всегда готовым и рад доставить законное и полное оправдание всякому, кто считал себя обойденным или обиженным, он не боится быть несправедливым». Взыскательность государя по отношению к офицерам казалась тем более естественною, что он проявлял ее и по отношению к собственным детям. Великий князь Александр был шефом семеновского, а Константин — измайловского полков; Александр был, кроме того и первым военным губернатором Петербурга. Каждое утро в семь часов и каждый вечер в восемь подавал он императору рапорт. «При этом следовало ему, рассказывает Саблуков, отдавать отцу отчет о мельчайших подробностях службы и за малейшую ошибку получал строгий выговор. Великий князь Александр был еще молод, и характер его был робок». Великий князь Константин, отличавшийся горячностью нрава, часто позволял себе опрометчивые и жестокие поступки, но одно напоминание о военном суде, которого, по уставам Павла, мог требовать себе каждый корнет над своим полковым командиром, было, по словам Саблукова, «Медузиной головой, которая оцепеняла ужасом его высочество». «Оба великие князья, — замечает он, — смертельно боялись своего отца, и, когда он смотрел сколько нибудь сердито, они бледнели и дрожали как осиновый лист».

Увлечете Павла Петровича мелочами военного дела мешало ему вникать во все подробности внутреннего управления империей, и при таких обстоятельствах генерал-прокурор Алексей Куракин, поддерживаемый императрицею и Нелидовой, приобрел, в глазах многих, значение как бы сорегента по делам гражданским. В действительности, внутренняя политика Павла в конце 1797 и в начале 1798 г. продолжала достигать прежних своих целей. Целым рядом узаконений облегчена была в своих тягостях масса крестьянского населения уменьшением натуральных повинностей, установлением цен на предметы первой необходимости и введением льготной продажи соли, все казенные крестьяне получили надел по 15 десятин на душу и особое крестьянское управление. Возвышение подушной подати на 28 коп. с души и переоброчка казенных крестьян, после 15-летнего промежутка времени, сопровождались, по указу от 18 декабря 1797 г., сложением недоимки по 1 января этого года по этим же статьям в сумме до 7 миллионов рублей. Для обеспечения судьбы выпущенных в отставку нижних чинов из крестьян также приняты были меры. Духовенство, согласно межевой инструкции, изданной еще при Екатерине, обеспечено было нарезкой к сельским церквам 30 десятин земли, с правом пользоваться входом в казенные леса, а к обработке церковной земли в пользу причтов повелено было привлекать сельские общества; архиерейские дома, соборные и некоторые другие церкви получили штаты и особые суммы и даже угодья на содержание своего духовенства. Чтобы внушить уважение к белому духовенству, стоявшему в то время значительно ниже черного, Павел начал жаловать его орденами и особо для него установленными знаками отличия: наперсным крестом, митрою, камилавкою и скуфьею; кроме того, повелено было в консисториях между присутствующими быть половине из белого духовенства. Но особенно заботился Павел о просвещении духовенства. Указом от 18 декабря 1797 г. учреждены были в Петербурге и Казани духовные академии, а на содержание духовных училищ ассигнованы особые суммы. Замечательно, что, оказывая уважение православному духовенству, император проявил свою веротерпимость по отношению к раскольникам: в начале 1798 г. в самом гнезде раскольников, в нижегородской губернии, разрешено было старообрядцам иметь свои церкви и при них священнослужителей. Даже дворянство, привыкшее к гонениям, увидело, наконец, внимание государя к своим материальным нуждам. 18 декабря 1797 г. появился манифест императора Павла об учреждении государственного вспомогательного банка для дворянства. «С крайним прискорбием видим», говорилось в манифесте, «что многие роды дворянские, стеная под бременем долгов, из рода в род с наследством влекущихся или небережливостью нажитых, не многие из них воспользовались сложением с себя сего бремени способами, в государственных банках отверстыми, но большая часть, усугубляя свои долги, расстроила состояние своих одолжителей и, от неминуемой крайности впадая в руки алчных корыстолюбцев и ростовщиков, умножают число сих зловредных хищников, а всего ужаснее приготовляют плачевный жребий нищеты невинному своему потомству». Ссуды выдавались банком на 25 лет банковыми билетами в размере 40–75 рублей на душу, смотря по классу губернии; заемщик пользовался 5 % в год с билетов и уплачивал 6 % и погашение по расчету, сообразно взимаемому по частям капиталу. За невзнос в срок платежей имение бралось в опеку. Билетам банка присвоен был принудительный курс, и они должны были приниматься и казною, и частными лицами по номинальной цене. Чтобы предохранить дворянское сословие, заключавшее в себе «ревностных исполнителей монаршей воли и храбрых защитников отечества», от проникновения в него недостойных элементов, повелено было еще в начале царствования не возводить никого в дворянское достоинство без высочайшего разрешения; теперь повелено было составить общий дворянский гербовник для внесения в него уже существующих дворянских гербов и сочинения новых. Но наряду с этим принимались меры к очищению дворянства от дурных его членов и к сокращению его сословных привилегий с такою же суровостью, как и прежде, тем более, что дворяне толпами бежали от военной службы, где им не сладко жилось и 6 ноября 1797 г. последовал указ, чтобы дворяне, выключенные из военной службы, не были избираемы и определяемы ни на какие должности по выборам и чтобы от них не принимали даже голосов при выборах, а 14 января 1797 г. — повелено было не принимать их на гражданскую службу. В то же время, с целью уменьшить влияние дворянства на дела областного управления, император усилил власть губернаторов и повелел им присутствовать на дворянских собраниях «для соблюдения доброго порядка». Понятно, что дворянство увидело в этих мерах желание государя приступить к отмене его сословных привилегий, дарованных ему жалованной грамотой, и ожидало в будущем еще худшего. Даже вспомогательный для дворянства банк, учрежденный Павлом по проекту Алексея Куракина, возбудил немедленно по своем возникновении, целый ряд справедливых жалоб; билеты этого банка, имея принудительный курс, тотчас по выпуске упали в цене и, увеличив массу бумажных ценностей, подрывали государственный кредит.

Но все эти действия и распоряжения государя не могут объяснить нам нервного напряжения русского общества — того ежедневного ожидания постоянных перемен, которое, если верить современникам, не давало никому спокойно спать в царствование императора Павла. Вводя порядок и дисциплину в управление, император на каждом шагу подводил итоги прошлым злоупотреблениям, и многие платились за старые свои прегрешения, отвечали иногда только за то, что в царствование Екатерины считалось возможным и дозволительным. Преследуя старые порядки, Павел начал преследовать лица, а кто мог считать себя вполне чистым и правым с его идеальной точки зрения? Штрафы, конфискации, увольнение от должностей, иногда в самой оскорбительной форме, высылка из столиц, — поражали сегодня — одного, завтра — другого. Дав волю чувствам, Павел не щадил никого, даже память мертвых; пострадал Зубов, на которого наложено было полумиллионное взыскание за недочеты в казенных суммах, — но, вместе с тем, повелено было заделать могилу Потемкина, а наследники его должны были внести крупные суммы на покрытие его долгов. Справедливость, ко всем равная, «невзирая на лица», — была господствующим побуждением государя, но равные для всех меры возмездия сами по себе были несправедливы и производили иногда совершенно неожиданные по своему ужасу или комизму последствия. Не легче было и новым исполнителям воли государя: желтый ящик был верным проводником к государю всех жалоб на неправосудие и на злоупотребления, но с ними вместе подавались и лживые доносы, прошения «не дельные», нелепые, а, между тем, государь, при своей впечатлительности, полагал на них быстрые, часто необдуманные резолюции. Кроме того, жителей Петербурга, Москвы и даже провинции опутывала ежедневно тысяча мелочей, касавшихся даже будничной жизни каждого. Полицейская опека над частной жизнью подданных доведена была Павлом до крайних пределов, вытекая из патриархальных взглядов его на отношения государя к подданным как отца, главы семьи. Распоряжения об образе жизни обывателей Петербурга, сделанные по вступлении на престол, оставались и затем в полной силе и даже дополнялись новыми. Воспрещено было ношение фраков и разрешено немецкое платье, с точным определением цвета его и размеров воротника; запрещены были жилеты, а вместо них дозволено употреблять камзолы; дозволены были башмаки с пряжками, а не с лентами, и запрещены короткие сапоги с отворотами или со шнурками; не позволялось «увертывать шею безмерно платками», а внушалось «повязывать ее без излишней толстоты» и т. д. и т. д. При этом «домоправителям, приказчикам и хозяевам строжайше подтверждалось, чтобы всем приезжающим для жительства или на время в дома их объявляли они не только об исполнении сих предписаний, но и о всех прежде бывших, и если окажется, что таковых объявлений кому либо учинено не было, то с виновными поступлено будет по всей строгости законов». Павел, очевидно, не желал, чтобы следовали французским революционным модам; оттого подобные же распоряжения сделаны были даже по отношению к женским костюмам и прическе. Любопытно, что, по разным соображениям, император приказал, чтобы во всех казенных бумагах «изъяснялись самым чистым и простым слогом, употребляя всю возможную точность и стараясь изъяснить лучше самое дело, а высокопарных выражений, смысл потемняющих, всегда избегать». Это разумное, хотя трудно достижимое желание Павла было парализовано последующими его распоряжениями, благодаря которым, при изъяснении дела не только письменно, но и устно, приходилось справляться со списком слов, запрещенных к употреблению. Так, слово «стража» заменено было словом «караул», «врач» — «лекарь», «выполнение» — «исполнение», «граждане» — «жители» или «обыватели»,«отечество» — «государство», «степень» — «класс» и т. д.; слово же «общество» совсем воспрещено было к употреблению. Разумеется, «усердные» слуги государя и полиция усиливали значение распоряжений императора; оттого при дворе и на службе даже говорить приходилось с некоторой опаской, взвешивая выражения. Но, с другой стороны, сам Павел Петрович не стеснялся, особенно в порывах гнева, излагать свои мысли о лицах и вещах вполне «ясно и вразумительно» не только устно, но и в своих приказах, печатавшихся во всеобщее сведение в «С.-Петербургских Ведомостях». Приказы эти часто представляют собою не тщательно редактированные правительственные распоряжения, а просто лишь буквально записанную устную речь императора по поводу всяких, важных и неважных, случаев, со всеми присущими устной речи, особенно при раздражении, резкостями и недомолвками. Нужно удивляться и тому, что многие из этих приказов публиковались, и тому, что эти приказы, очевидно, никем не редактировались; в одном несомненно заключалось их достоинство, для всех ясное, — что они говорились вполне искренно, от души, и прекрасно характеризовали самого государя. Вообще резолюции и приказы Павла Петровича, в большинстве случаев, преследовали воспитательные цели, а не одни служебные, и это и было главною причиною их опубликования; поэтому же многие из них сопровождались подробной мотивировкой или объяснениями, которые сами по себе вызывают иногда невольную улыбку. Так, генералу от инфантерии князю Голицыну объявлен был выговор за то, что «рядовые его боятся дождя»; штабс-ротмистр Бороздин посажен был в крепость на 6 недель «за хвастовство, что он будет пожалован к его величеству во флигель-адъютанты»; офицерам конно-гвардейского полка было объявлено, что «император рекомендует больше заниматься службой, нежели городского жизнью»; военному с.-петербургскому губернатору сделано «примечание, чтобы более было учтивостей на улицах» и т. д. Любопытны были отношения государя и к частным лицам. Мещанке Хотунцовой, например, просившей паспорт, чтобы идти в город Бари на поклонение мощам св. Николая Чудотворца, было отказано «по дальности и опасности пути»; отставному унтер-офицеру Рогожину, просившему пожаловать опустелое место для постройки часовни и кельи для себя лично, отказано было потому, что «существо его просьбы вздорное»; отставному корнету Кобылинскому, просившему о пожаловании земли, было объявлено, что «ему оной дать не за что» и т. д. и т. д.

Первый год царствования Павла прошел, при всех этих условиях, сравнительно спокойно, несмотря на то, что преобразования императора вызывали повсюду возбуждение. «Порядок вещей», писал друг великого князя Александра Павловича, князь Адам Чарторижский, «казался установленным на долгое время. Причуды императора уменьшились, благодаря соединенному влиянию императрицы и ее подруги, Нелидовой. Общество мало-помалу привыкало к странностям и неровностям поведения Павла». Личные свойства впечатлительного, переменчивого государя однако никому не внушали уверенности за будущее. Холодная расчетливость в делах внешних, постоянная систематическая работа во внутреннем управлении государством, были чужды его порывистому уму. Поэтому внешняя политика государя сделалась ДЛЯ него постепенно политикой сердца, а дела внутренние во многом зависели от личности докладчиков, от их искусства направлять волю Павла Петровича сообразно личным своим соображениям, не всегда бескорыстным. Главными деятелями сделались два брата, князья Куракины: Александр, вице-канцлер, по делам внешним, и Алексей, генерал-прокурор, по делам внутренним. Оба брата пользовались особым покровительством императрицы и Нелидовой, но оба они не внушали к себе ни доверия, ни расположения общества: князь Александр — был человек добрый, но тщеславный и ничтожный в умственном отношении, а князь Алексей был известен своею жадностью, корыстолюбием и страстью к проектам, далеко не всегда обдуманным: учрежденный по проекту Куракина вспомогательный банк вызвал всеобщее неудовольствие; проект его же об изменении финансовой системы, представленный им в начале 1798 г. и поддерживаемый Вутом, комиссионером голландских банкиров, вызвал сильное сопротивление князя Безбородко и государственного казначея Васильева, видевших в проекте опасность для государства. Князь Безбородко, в качестве канцлера империи, являлся главным советником государя и пользовался у него сначала, благодаря своей опытности в делах и придворной ловкости, огромным доверием, но ему невозможно было бороться с Куракиными, так как они всегда были поддерживаемы императрицей и Нелидовой, и когда, например, Безбородко начал возражать против финансового проекта Куракина, то ему, старому дельцу Екатерины, пришлось иметь «прение с г. Вутом пред императором и императрицей». «Ее величество», писал Безбородко, «недовольна, что я не понимаю польз, г. Вутом предложенных. Вообще она меня хотя очень хорошо трактует, но не столько имеет прежней intimite».

В то же время императрица Мария содействовала нойону направлению внешней политики Павла Петровича, изменившего своему принципу невмешательства в дела. Европы и готовившегося обнажить свой меч против «развратной» и «мятежной» Франции. Вокруг императрицы Марии и Нелидовой сгруппировались французские эмигранты; многие из них получили от Павла Петровича пенсии и поместья, а другие, как, например, граф Шуазель-Гуфье, Сен-При и др., деятельно заботились о том, чтобы возбудить легитимные чувства государя и заставить его оказать помощь Бурбонам, скитавшимся по Европе. Эмигрантам оказывали поддержку папский нунций Литта и брат его, граф Литта, убедивший Павла принять под свое покровительство мальтийский орден и тем сделать первый шаг к поддержанию легитимного принципа в Европе. Австрия и Англия также желали втянуть Россию в борьбу с Францией. Уже 14 апреля 1797 г., тотчас после коронации, исполняя условия союзного договора, заключенного с Австрией еще при Екатерине, император Павел приказал трем дивизиям готовиться к походу на помощь Австрии, приведенной на край гибели победами Бонапарта. Но, прежде, чем русские войска тронулись в путь, Австрия поспешила леобенским договором принять предварительные условия мира, предложенные ей Бонапартом, а затем обратилась к императору Павлу с просьбою, чтобы он принял на себя посредничество для окончательного заключения мира с Францией и содействовал прекращению злонамеренных действий Пруссии, желавшей воспользоваться затруднительным положением старинной своей соперницы для усиления своего в Германий. Император изъявил согласие быть посредником, если Франция также обратится к нему с этою просьбою, и обещал употребить все зависевшие от него способы «к отдалению пристрастия или видов жадности».

Но переговоры, завязавшиеся с директорией, чрез посредство французского посла в Берлине, Кальяра, не привели Россию к желаемому с ней соглашению. Французы одним из условий договора поставили «дружбу» России с Францией, а дружбы с революционным правительством император не хотел; в то же время император решительно отказался исполнить требование Франции не допускать в Россию эмигрантов, — «не желая лишить себя права давать убежище несчастным, которые только ищут одной для себя безопасности». Между тем, в переговорах своих с Австрией и Англией о заключении мира, Франция обнаруживала несговорчивость и предъявляла новые требования, надеясь на тайную поддержку Пруссии. Тогда раздраженный государь, в собственноручном письме своем к прусскому королю, сделал Пруссии энергическое предостережение. «Обвиняют кабинет вашего величества в пристрастии», писал он 30 сентября 1797 г., «распуская слух, будто бы он старается скрытно расстроить примирение Европы; говорят, что ваше величество, дозволяя французам завоевания, ожидаете себе доли от раздробления империи германской и даже будто бы намерены силою оружия принудить самого императора подписать этот договор… Вас не должно удивить, если я скажу, что не останусь равнодушным свидетелем разрушёния ее, но употреблю в действие всю власть и все силы, врученные мне Провидением». Тогда же русскому послу в Вене, графу Разумовскому, повелено было обещать австрийскому правительству деятельное содействие России в случае, если бы война возобновилась от неумеренных притязаний Франции или от происков Пруссии. Но Австрия, истощенная войною и, боясь происков Пруссии, 6 октября 1797 г. уже поспешила заключить с Францией) сепаратный мир в Кампоформио, отказавшись от защиты целости владений германской империи, для решения судеб которой решено было созвать конгресс в Раштадте. Увлекаемые своими успехами, французы не только домогались уступки левого берега Рейна, но и стремились к распространению республиканских идей в соседних странах: французские агенты волновали умы всеми возможными средствами, вооружали одно сословие против другого, пропагандировали демократические и антихристианские идеи и возбуждали народ к восстанию против правительства, употребляя для этой цели даже вооруженную силу. Еще до заключения кампоформийского договора они учредили в Ломбардии республику цизальпинскую, а в Генуе — лигурийскую; в январе 1798 г. образована была в Голландии батавская республика, а 1 апреля 1798 года французы заняли своими войсками Швейцарию и провозгласили там республику гельветическую. В средней и южной Италии французы действовали также самовластно. Воспользовавшись ничтожным поводом для разрыва с папой Пием VI, они заняли войсками Рим, низвергнули папское правление и 9 февраля 1798 г. провозгласили в папской области римскую республику; сам папа, глава католического христианства, увезен был во Францию и посажен там в крепость. При таких условиях установление республиканского образа правления в прочих итальянских государствах и занятие их французскими войсками, очевидно, было только вопросом времени. Между тем, ходили слухи, что французы возбуждают к восстанию поляков, образовавших уже в республиканской армии особые польские легионы, и что целью громадных приготовлений к морскому походу, производившихся тогда во Франции, является или Англия, или русские владения на Черном море.

Легко представить себе, какое действие должно было произвести на Павла это распространение «революционной заразы» по всей Европе. Примирительное настроение его политики по отношению к Франции казалось ему теперь несообразным. «Французы, — писал Павел 21 апреля 1798 г., — примиряясь с державами и областями, которых вдруг вовсе истребить или отвергнуть не были в состоянии, разрывают с ними дружбу, как скоро предвидят удобство успевать в своем плане, чтобы достигать всемирного владычества посредством заразы и утверждения правил безбожных и порядку гражданскому противных… Оставшиеся еще вне заразы государства ничем толь сильно не могут обуздать буйство сея нации, как тесною между собою связью и готовностью один другого охранять честь, целость и независимость». Император однако не желал еще вступать в войну с Францией, а предполагал, ограничиваясь оборонительными мерами, сохранить сколь возможно долее блага мира для своей империи: «употребление сильных средств к ускорению французов располагаем мы тогда, — писал государь, — когда буйство их простерлось бы на прямые против нас действия оружием или возмущением против нас наших подданных, или на овладение городами ганзеатическими и северною частью Германии, или же на новое разрушение мира с императором, либо с империею германскою, — который уже и так приобретен слишком дорогою ценою». Вместе с тем увеличилось и сочувствие императора Павла к жертвам французской революции, которые не находили уже себе убежища нигде в Европе после того, как Англия и Австрия вступили в переговоры с Францией: корпусу войск принца Конде, составленному из французских эмигрантов и бывшему на австрийской службе, было прямо объявлено венским кабинетом, что Австрия уже не может долее его содержать. Для принца Конде оставалась одна надежда на императора Павла Петровича, которого он некогда с таким радушием принимал во время его путешествия по Франции; к нему обратился он с просьбою принять его корпус в русскую службу. «По сродному нам великодушию», писал Павел своему послу в Вене, графу Разумовскому, «не могли мы не внять прошению принца о принятии войск под командою его состоящих, в нашу службу, и вследствие этого решились мы дать убежище сим людям, жертвовавшим собою верности к законному государю». В ноябре 1797 года, корпус эмигрантов, численностью до 7000 человек, расположен был на квартирах в волынской и подольской губерниях и получил содержание наравне с прочими русскими войсками. В то же время принц Конде, в сопровождении сына своего, герцога Бурбона, и внука, герцога Энгиенского, явился в Петербург благодарить государя за оказанные милости. Прием, оказанный ему императором, превзошел все ожидания принца: Павел тогда же ему пожаловал андреевский орден. Вслед затем Павел пригласил прибыть в Россию и гонимого отовсюду Людовика XVIII, предложив ему для жительства Митавский замок; на путевые издержки королю назначено было 60 000 р., а на ежегодное содержание 200 000 р. В феврале 1798 г. Людовик уже поселился в новом своем убежище. Благодаря государя за великодушие, Людовик просил его о новой милости. Венский двор насильно задерживал у себя из политических расчетов дочь несчастного казненного короля Людовика XVI, незадолго пред тем освобожденную из рук революционеров, и все просьбы дяди ее, Людовика XVIII, о препровождении ее в Митаву оставались безуспешны. Теперь Людовик просил императора Павла о содействии ему в этом деле. В ответ на эту просьбу он получил следующее письмо от императора Павла: «Государь брат мой! Королевская принцесса будет вам возвращена или я не буду Павел I», и графу Разумовскому повелено было потребовать от венского двора именем государя освобождения принцессы. Требование императора было исполнено, и принцесса, по прибытий своем в Митаву, вышла замуж за герцога ангулемского, бывшего ее женихом.

Для заключения оборонительного союза с Пруссией и Австрией Павел Петрович отправил в Берлин и Вену князя Репнина. Каждая из этих держав преследовала свои корыстные цели к Германии, и потому они соперничали друг с другом; мало того, Пруссия и Австрия уже доказали, что, ради соблюдения своих интересов в Германии, они готовы вступить в союз даже с предполагаемым общим своим врагом, Францией. Павел стремился для общей цели сблизить своих союзников и взял на себя посредничество между ними. «Мы ограничиваем наше желание, — говорил Павел в инструкции Репнину, — тем только, чтобы между разными заинтересованными дворами скорее всякие споры и недоразумения миролюбное восприяли окончание и через то каждое благоустроенное государство нашлось в состоянии, соединенно с прочими, оградить себя от распространения пагубных замыслов, к разрушению порядка и законной власти клонящихся. Оба сии государя не могут не требовать себе некоторого удовлетворения, но надобно, чтобы они друг к другу относительно были справедливы и менее завистливы, а притом, чтобы в столь неприятных обстоятельствах, где расторжение собственных их интересов влечет неминуемое предосуждение для третьего, желания их ограничивались крайнею умеренностью, отвращая колико возможно большие перемены и потрясения. Князю Репнину велено было наполнить и в Вене, и в Берлине, что государь «с крайним сожалением взирает на то, что оба сильнейшие германские государства ищут себе добычи в ущерб малосильным и невинным сочленам империи». В то же время Павел Петрович начал готовиться и к вооруженным действиям против Франции. Две эскадры балтийского флота отправлены были в Англию для соединения с английским флотом, а черноморскому флоту повелено было крейсировать в Черном море и быть готовым для содействия Турции, в случае покушения французов на ее владения, так как французы заняли Ионические острова.

Посольство Репнина в Пруссию не имело успеха. Там, по кончине 6 ноября 1797 г. короля Фридриха-Вильгельма II, молодой король Фридрих-Вильгельм III вполне подчинился влиянию министра Гаугвица и не хотел ни связывать себя обязательствами по отношению к Австрии, ни вступать в какой либо союз против Франции. «Не нахожу нужным ходить за берлинским двором и вызывать его на трактат», отвечал Павел на донесение Репнина: «сей двор нашел бы сам теснейшим сближением со мною свои выгоды и безопасность, но как коварный министр короля прусского умел затмить своего государя, то и не остается мне ничего делать после всего, что мною предпринято было». Зато в Австрии спешили воспользоваться благоприятным настроением Павла Петровича — для того, чтобы союз оборонительный против Франции превратить в наступательный. Цель эта была достигнута тем легче, что французы сами вызывали в это время Павла Петровича на неприязненные действия. Морские приготовления французов разрешились в это время неожиданной экспедицией генерала Бонапарта в Египет. На пути туда, Бонапарт внезапно появился перед Мальтой, и великий магистр ордена Гомпеш сдал ему весь остров, с его неприступными укреплениями и богатыми запасами. Французы выслали тогда русского посланника при мальтийском ордене и объявили жителям Мальты и Ионических островов, что всякий русский корабль, появившийся у их берега, будет потоплен. Император Павел был глубоко оскорблен этими поступками французов и обещал венскому двору полную свою поддержку в случае разрыва с Франциею. Черноморская эскадра адмирала Ушакова получила приказание двинуться к Босфору для совместного действия с турецким флотом против французов, и, наконец, 18 июля 1798 г., повелено было 16-тысячному корпусу Розенберга собраться у Брест-Литовска для движения на помощь Австрии; тогда же все войска, находившиеся на западной границе империи, поставлены были на военное положение, чтобы не только охранять спокойствие в новоприсоединенных польских областях, но и «удерживать короля прусского в нейтралитете и совершенно в пассивном положении». Венский двор был в восторге, и император Франц собственноручным письмом выразил свою благодарность государю; тогда же, через князя Репнина, положено было начало формальным переговорам о браке великой княжны Александры Павловны с одним из австрийских эрцгерцогов. Большое участие в дальнейших переговорах венского двора с петербургским стал принимать с этого времени находившийся на австрийской службе родной брат императрицы Марии Феодоровны, принц Фердинанд виртембергский. В то же время совершилось важное событие, окончательно привязавшее императора Павла к мальтийскому ордену: сановники и кавалеры российского приорства, собравшись в Петербурге, торжественным актом от 15 августа, признали Гомпеша виновным в «глупейшей беспечности» (de la plus stupide négligence) или соучастником измены, объявили его низложенным и просили императора Павла принять мальтийский орден под свое державство. Император Павел изъявил на это свое согласие и манифестом от 30 августа 1798 г. дал торжественный обет сохранить свято все учреждения ордена, ограждать его преимущества и стараться всеми силами поставить его на ту высшую степень, на которой он некогда находился. Наконец 2 ноября 1798 г. он возложил на себя звание великого магистра ордена и вслед затем предался его делам со всем жаром пылкой своей души. Казалось, он стремился слить звание великого магистра с высоким саном русского императора, чтобы тем самым придать мальтийскому ордену, отживавшему свой век, новое значение и, вместе с тем, усвоить русскому государю обязанность быть олицетворением средневековых традиций ордена. Мальтийский крест помещен был в государственный герб и в арматуру гвардейских полков; кроме российского католического приорства учреждено было еще новое, греко-российское, которое также состояло из значительного количества командорств, приносивших определенные пожизненные доходы. Мальтийский крест жалуем был за заслуги наравне с российскими орденами. Странное зрелище представлял тогда мальтийский орден, долженствовавший служить опорой дворянства и католицизма и имевший своим главою и покровителем русского православного монарха, объявившего себя врагом исключительных сословных привилегий и незадолго перед тем отвечавшего папе на его требование о восстановлении нарушенных прав католического духовенства в России: «напрасно он сим занимается!» Павла прельщал в мальтийском ордене его традиционный рыцарский характер и его мистически-религиозное направление, так отвечавшее его собственному религиозному мировоззрению.

В личной жизни императора Павла происходила в описываемый период времени тяжелая драма. Павел Петрович всегда был ревностным христианином и нежным отцом и супругом. Влияние Нелидовой на его ум и характер имело чисто нравственную основу, и это было признано самою императрицею Марией Феодоровною, сделавшейся другом и покровительницей фрейлины, возбуждавшей прежде ее негодование. И Мария Феодоровна, и Нелидова, знати недостатки Павла и, по-своему желая ему добра, действовали совместно, чтобы предохранять его от возможных увлечений, от последствий его гнева и раздражительности. Но за два года царствования Павла обнаружилось, что в образе действий охранявших его подруг была существенная разница. Нелидова в своих отношениях к Павлу не преследовала никаких личных целей, не навязывала ему никаких своих взглядов и симпатий, тогда как императрица Мария, ограничивая свою деятельность внешним образом делами благотворения, тем не менее ярко выражала свою личность и в вопросах, касавшихся внутренней и внешней политики государства. Прежде всего, императрица обнаруживала слишком живое участие к делам многочисленной немецкой своей родни, в особенности к судьбе своих братьев, не отличавшихся, в большинстве случаев, высокими нравственными качествами; вместе с тем, при каждом представлявшемся случае, она не умела скрыть своих симпатий к Пруссии. Приближая к себе французских эмигрантов из сочувствия к легитимному принципу, императрица Мария в то же время покровительствовала и католическому духовенству, если интересы его связаны были с интересами эмигрантов; но в особенности любила императрица выдвигать различных немецких выходцев, оценивая вместе с ними политическое положение по преимуществу с немецкой точки зрения. В делах политических Мария Феодоровна ошибочно давала также место мелочным соображениям семейного характера, не всегда имевшим связь с общими политическими интересами России. Во внутреннем управлении империей императрица вполне доверялась искусству братьев Куракиных и хотя ласкала князя Безбородко и уважала его опытность, но не питала сочувствия его политическому миросозерцанию, сложившемуся в школе Екатерины. Вообще в действиях императрицы, уже прославившейся своими благотворениями, заметна была мелочность побуждений, стремление внести в государственные дела соображения семейного или сентиментально-нравственного характера. При этом императрица, подобно своему супругу, усвоила себе ложные понятия об этикете, возбуждая против себя иногда преувеличенные обвинения в гордости и тщеславии. Нелидова, будучи подругой Марии Феодоровны, действовала сообразно с ее взглядами и своим влиянием на Павла Петровича пользовалась иногда для достижения ее целей. В сущности эта невыгодная сторона влияния обеих подруг на императора уравновешивалась до некоторой степени тем нравственным равновесием, которое, благодаря им, поддерживалось во впечатлительной душе государя, столь доступного посторонним внушениям и действовавшего часто под влиянием первой минуты. Всегда простосердечный, искренний, государь искал искренности и в других, и дружба его к Нелидовой, при его годами воспитанной подозрительности и мнительности, была для него нравственной опорой и утешением, так как в ней он видел единственного человека, глубоко и, притом, совершенно бескорыстно ему преданного. Этим доверием Павла Петровича лично к Нелидовой и объясняется относительная продолжительность влияния на него императрицы, хотя он знал все слабые ее стороны и умел, когда считал это нужным, противодействовать ее вмешательству в дела даже в резкой и иногда оригинальной форме: однажды он даже приказал арестовать императрицу, когда она, видя, что лично император наказывал неисправного часового, бросилась к государю, ходатайствуя о помиловании. На постоянное заступничество Нелидовой за императрицу, ее единодушие с ней, подрывали доверие к ней государя, и холодность его к императрице начинала постепенно отражаться на его отношениях и к ее подруге. Этим обстоятельством спешили воспользоваться люди, старавшиеся подчинить государя собственному своему влиянию.

Еще летом 1797 года генерал-адъютант Павла Ростопчин следующим образом отзывался об императрице и Нелидовой: «Жаль, что на императора действуют внушения императрицы, которая вмешивается во все дела, окружает себя немцами и позволяет обманывать себя нищим (т. е. эмигрантам). Чтобы быть увереннее в своем значении, она соединилась с m-lle Нелидовой, которую она ранее с полным основанием презирала и которая однако сделалась ее постоянным другом с 6 ноября прошлого года. Мы, три или четыре человека, отверженные люди для этих дам, потому что мы служим одному только императору, а этого не любят и не хотят. Они желали бы удалить князя Безбородко и заместить его князем Александром Куракиным, глупцом и пьяницей, поставить во главе военных дел князя Репнина и управлять всем посредством своих креатур. Это план Алексея Куракина, величайшего бездельника, который грабит и запутывает все и бесстыдно выпрашивает себе подачки». Безбородко действительно был вынужден постоянно считаться с Куракиными, в особенности после того, когда он вступил с ним в открытую борьбу по поводу финансовых проектов Алексея Куракина. И Ростопчин, и Безбородко, постоянные докладчики императора, умели указывать при удобном случае на слабые стороны императрицы и находили себе усердного помощника в обер-гардеробмейстере Кутайсове, который по-прежнему был брадобреем и камердинером государя и в лице императрицы видел препятствие к дальнейшему своему возвышению. К этим трем лицам, близко стоявшим к особе государя, примыкала масса лиц, также враждебно настроенных, по тем или другим причинам, против императрицы. Почва для интриг была подготовлена, и уже в конце 1797 года император неоднократно выражал своей супруге неудовольствие по разным поводам настолько сильно, что Нелидовой стоило больших усилий смягчать его гнев. Враги императрицы стремились однако поселить совершенное отчуждение между государем и его супругой.

28 января 1898 года императрица Мария разрешилась от бремени четвертым сыном, Михаилом. Роды были трудные, и медики государыни, а также берлинский профессор-акушер Мекель, нарочно приглашенный для этого случая, доложили Павлу Петровичу, что императрица не в состоянии будет перенести другие; современники рассказывают, что врачи эти были подкуплены врагами императрицы и прямо называют одного из них — Кутайсова. Император очень беспокоился о здоровье своей супруги, тем более, что она вслед затем потеряла свою мать, герцогиню виртембергскую, скончавшуюся среди приготовлений к отъезду своему в Россию. Медики предписали Марии Феодоровне тихий и спокойный образ жизни в любимом ею Павловске. Между тем, Ростопчин позволял себе громко выражать свои мнения об императрице и за то 4 марта был уволен от службы. Но сочувствовавшая ему партия также не дремала. 5 мая Павел Петрович выехал из Петербурга в сопровождении старших сыновей своих для путешествия в Москву и Казань. Встреча, оказанная императору в Москве, была восторженная, несравненно теплее, чем прежде, и государь неоднократно высказывал свое удовольствие, замечая, с грустью, что в Петербурге, как ему кажется, его «гораздо более боятся, чем любят». Тогда Кутайсов объяснил государю, что его считают там за тирана и что лишь влиянием государыни и Нелидовой объясняют благодетельные и разумные распоряжения. В Москве же Павел Петрович обратил внимание на 19-летнюю дочь сенатора Лопухина, Анну Петровну, личность бесцветную, но добрую и простосердечную. Государю представили, что Лопухина любит его до безумия, и Павел Петрович, только что разочаровавшийся в давних своих привязанностях, глубоко тронут был видимою привязанностью к себе молодой, неопытной девушки. По приказанию Павла, семья Лопухиных приглашена была переехать в Петербург, где отец Лопухиной, Петр Васильевич Лопухин, должен был получить новое назначение. В Москве и Казани строгий император вообще показал себя милостивым ко всем сословиям, а от крестьян принимал даже прошения с жалобами на помещиков; войска, со страхом шедшие на смотры к взыскательному государю, также встретили его одобрение. На возвратном пути в Петербург, в Тихвине, Павел Петрович встречен был 8 июня императрицей и Нелидовой; там они уже «узнали свою беду», хотя император и не дал им почувствовать своего неудовольствия. Но, по возвращении в Павловск, Павел Петрович холодно стал относиться и к Куракиным, и к военному петербургскому губернатору Буксгевдену, как к креатурам императрицы. В особенности дурно обошелся император с Куракиными, ошибки и злоупотребления которых не раз и прежде вызывали его неудовольствие; современники рассказывают, что Алексея Куракина император неоднократно подвергал взысканиям в самой оскорбительной форме. Приписывая перемену в императоре исключительно влиянию чувства его к Лопухиной, Мария Феодоровна, узнав о предполагаемом ее приезде в Петербург, написала ей письмо, в котором советовала ей остаться в Москве. Эта неудачная мысль императрицы ускорила развязку. Павел вышел из себя, беспощадно обошелся с своей супругой и Нелидовой и затем произвел целый ряд перемен в высшем управлении государством, заменяя лиц, преданных императрице, людьми новыми и, по его мнению, более способными. Вместо Куракиных, вице-канцлером назначен был племянник Безбородко, Кочубей, а генерал-прокурором отец Лопухиной, Петр Васильевич Лопухин, ловкий придворный, но бескорыстный и опытный делец; вновь принятый на службу Ростопчин переименован был в, действительные тайные советники и сделан членом иностранной коллегии, а Кутайсов пожалован был в егермейстеры. Но важнее всех этих перемен было назначение военным губернатором Петербурга барона Палена вместо графа Буксгевдена. Пален был один из тех многих, которые пострадали с воцарением Павла. Тогда он был лифляндским военным губернатором и подвергся гневу императора за военные почести, оказанные им князю Зубову при проезде его чрез Ригу: 26 февраля 1797 г. император писал Палену: «С удивлением осведомился я обо всех подлостях, вами оказанных в проезде князя Зубова чрез Ригу; из чего и делаю я сродное о свойстве вашем заключение, по коем и поведение мое против вас соразмерно будет»; вслед затем Пален был уволен от службы. Но осенью 1797 г., благодаря содействию подруги своей жены, графини Ливен, воспитательницы великих книжен, Пален был вновь принят на службу. Император, отходчивый в своем гневе, ценил исполнительность и военные дарования Палена и назначил его командиром конной гвардии. Находясь в этой должности, Пален успел сблизиться с Кутайсовым, который постоянно начал доводить до сведения государя самые лестные о нем отзывы. «Никогда я не слыхал, — выразился однажды Павел, — чтобы о ком либо говорили так много хорошего, как о Палене. Я, значит, довольно ложно судил о нем и должен эту несправедливость поправить». «Предавшись такому течению мыслей, — рассказывает современник, — государь все милостивее и милостивее стал обращаться с Паленом, который вскоре так опутал его своими оригинальными и лицемерно-чистосердечными речами, что стал ему казаться самым подходящим человеком для занятия должности важнейшей после генерал-прокурорской, требующей верного взгляда, ретивого усердия и безграничного послушания»: 25 июля 1798 г. Пален назначен был петербургским военным губернатором.

Император был рад, что сбросил с себя, как он выражался, то императрицы и удалил от себя людей, ей преданных. Многие, по самым ничтожным поводам, были высланы из Петербурга, в том числе графиня Буксгевден, подруга Нелидовой; тогда и Нелидова сама пожелала следовать за своей подругой в ее имение, в замок Лоде, и просила на это разрешение государя, заклиная его в то же время, в своем письме по этому поводу, не доверяться Кутайсову. Павел Петрович был крайне огорчен этим намерением своего друга и пытался удержать ее в Петербурге. «Я не понимаю, — писал он ей между прочим, — причем тут Кутайсов или кто другой в деле, о котором идет речь. Он или кто другой, кто позволил бы внушать мне или делать что либо, противное правилам моей чести и совести, навлек бы на себя то же, что постигло теперь многих других. Вы лучше, чем кто либо, знаете, как я чувствителен и щекотлив по отношению к некоторым пунктам, злоупотребления которыми, вы это знаете, я не в силах выносить. Вспомните факты, обстоятельства. Теперь обстоятельства и я сам — точь-в-точь такие же. Я очень мало подчиняюсь влиянию того или другого человека, вы это знаете… Клянусь пред Богом в истине всего, что я говорю вам, и совесть моя пред ним чиста, как желал бы я быть чистым в смертный свой час. Вы можете увидеть отсюда, что я не боюсь быть недостойным вашей дружбы». Считая себя правым по отношению к императрице, Павел не замечал крайней опасности, которой он мог подвергнуться, благодаря недостаткам своего характера — особенно в это время, когда своими преобразованиями он возбудил против себя столько врагов и недоброжелателей. Императрица Мария, горячо любившая своего супруга, ясно сознавала, что после удаления Нелидовой возле Павла Петровича не оставалось более никакого сдерживающего элемента. «Сколько бы Иван (т. е. Кутайсов) ни говорил императору, — писала она Нелидовой, — что, по мнению общества, вы и я вместе управляем им и его действиями, — он не может поверить этому, не припомнив себе, что мы только противодействовали его горячности, его гневным вспышкам, его подозрительности, заклиная его оказать какую либо милость или пробуя воспрепятствовать какой либо жестокости, которая могла бы уронить его в глазах его подданных и отвратить от него их сердца. Преследовали ли мы когда либо другую какую либо цель, кроме его славы и блага его особы, да и могли ли мы, великий Боже, иметь что либо другое в виду, вы — как вполне преданный, истинный его друг, я — как его друг, как его жена, как мать его детей? У нас никогда не хватало низости одобрять императора, когда этому препятствовала наша совесть, но знаю, какое счастие испытывали мы, когда имели возможность отдавать полную справедливость его великодушным поступкам, его добрым и лояльным намерениям!»

Но надеждам Марии Феодоровны, что Павел Петрович еще может возвратить ей свою дружбу, не суждено было осуществиться, тем более, что популярность, которую приобретала императрица, управляя воспитательными и благотворительными заведениями, начали выставлять опасной для императора и империи. Кутайсов и другие лица, окружавшие государя, постоянно питали его подозрительность, намекая, что императрица преследует честолюбивые цели и, пользуясь недовольствием гвардии и дворянства, может повторить революцию 1762 г. «Если вы, сударыня», сказал однажды Павел своей супруге, «захотите когда либо сыграть роль Екатерины II, то, по крайней мере, не ожидайте встретить во мне Петра III». После удаления Нелидовой в замок Лоде, император велел даже вскрывать переписку ее с императрицей, чтобы судить о чувствах и намерениях своей супруги. Положение Марии Феодоровны сделалось вскоре невыносимым, так как все лица, оказывавшие ей участие, были подозрительны для государя, и она думала даже отказаться от управления воспитательными и благотворительными заведениями; в конце концов ей пришлось обратиться к Павлу Петровичу «с единственной просьбой» — относиться к ней вежливо при публике. Главным мотивом ее поведения стало теперь желание оправдать себя пред общественным мнением в происшедшем супружеском разрыве. «После моих родов, — писала она Плещееву, — кончина моей матери до такой степени расстроила мое здоровье, что император хотел поберечь меня. Вы знаете, что затем он отправился путешествовать. По возвращении его я решалась четыре раза говорить с ним (мне стыдно делать подобное признание, но, признаюсь, я ожидала этого оборота дел и считала своею обязанностью предупредить его), что мое здоровье восстановлено, что Рожерсон, Бек и Блок уверили меня, что новая беременность не подвергнет меня никакой опасности и что, моя обязанность сказать ему это. Император возразил мне, что он не хочет быть причиною моей смерти и что, вследствие последних тяжелых моих родов, это лежало бы на его совести». При дальнейшем разговоре Павел объяснил «qu’il était tout à fait mal au physique qu’il ne connaissait plus de besoin, qu’il est tout à fait nul et que ce n’était plus une idée qui lui passait par la tête, qu’enfin il était paralysé de ce côté»… Невероятно, — продолжала Мария Феодоровна, — но он дает другим понять, что его нездоровье является последствием моей вины… Я надеюсь, что все честные люди любят и уважают меня, равно как и общество… Сообщите мне, что говорят в обществе; я страдаю от изменения настроения общества по отношению к императору: оно раздирает мое сердце, которое желало бы видеть его любимым и уважаемым… Меня уверяют, что общество меня любит, что оно довольно моим поведением в эти трудные времена и моим благоразумием». Великие князья Александр и Константин Павловичи также чувствовали недоверие к себе со стороны отца, знавшего о их доверии к матери. Дурной прием встретили у императора и два брата Марии Феодоровны, принцы виртембергские: Фердинанд и Александр, бывшие на австрийской службе и явившиеся в июле 1798 г. в С.-Петербург просить государя оказать Австрии немедленную поддержку всеми военными силами империи. Но Павел ограничился только посылкою на помощь Австрии 16-тысячного корпуса Розенберга и, в ответ на настояния принцев, заметил им, что, прежде чем вмешиваться в дела своих соседей, он желает упрочить счастие своей империи. К принцу Фердинанду император относился вообще холодно и однажды даже повернулся к нему спиной в присутствии всего двора. Для императрицы Марии такой образ действий императора был тем прискорбнее, что Фердинанд явился просить руки великой княжны Александры Павловны для эрцгерцога Иосифа, палатина венгерского, и она боялась, что император может помешать осуществлению этого брачного проекта. Когда, вслед затем, корпус Розенберга, по вступлении своем в пределы Австрии, стал получать от австрийцев недостаточное количество провианта, то император приказал Розенбергу распустить войска и расположить их по квартирам до тех пор, пока австрийцы не образумятся. Венский двор спешил исправить свою ошибку и, по желанию императора Павла, приказал принцу Фердинанду, возвратившемуся из Петербурга, иметь личное, ближайшее попечение о нуждах и удобствах русских войск.

Глава IV

Приготовления к войне с Францией. — Меры против «революционной заразы». — Подозрительность Павла. — Преобразования в администрации. — Хаотическое состояние высшего управления. — Усиление полицейской опеки. — Литература. — Уничтожение привилегий дворянства. — Стремление к централизации. — Заботы о поднятии крестьянского хозяйства, о развитии торговли и промышленности. — Кампания 1799 г. и новое направление русской политики. — Семейные отношения. — Кутайсов, Ростопчин, гр. Пален. — «Царство страха».

Политические дела приняли в это время такой оборот, что государь увидел себя вынужденным вступить для обуздания Франции в теснейший союз с Австрией и Англией. Мало того, он потребовал от Пруссии присоединения к коалиции и угрожал ей войною, если она каким либо образом помешает Австрии в ее приготовлениях к разрыву с Францией. Решившись на войну ради желания остановить развитие «революционной заразы», а не из жажды завоевания, Павел Петрович ожидал такого же бескорыстия и со стороны своих союзников. Розенбергу предписано было внушать повсюду, где будет находиться его корпус, что русские войска пришли на помощь союзнику «отнюдь не в виде споспешествовать властолюбивым намерениям, но для подкрепления его к обузданию народа, устремившагося на разрушение благоустроенных держав» и «для восстановления престолов и алтарей». Уже в октябре черноморская эскадра адмирала Ушакова, соединившись с турецким флотом, двинулась к Ионическим островам для изгнания отсюда французов, а между тем в Италии французы принудили сардинского короля Карла-Эммануеля отказаться от престола, а в декабре заняли Неаполь, принудив неаполитанского короля Фердинанда IV бежать в Сицилию, и провозгласили там парфенопейскую республику. Между тем венский двор медлил объявить войну Франции, в надежде вызвать императора Павла на помощь в больших размерах. Действительно, в январе 1799 года, Павел Петрович, по просьбе Австрии, вместо одного, отправил ей три вспомогательных корпуса и, наконец, пожертвовав личными своими неудовольствиями, дал ей, по желанию императора Франца, военачальника в лице Суворова. Маститый герой вызван был из села Кончанского, где он жил, скучая в бездеятельности, в Петербург собственноручным письмом императора. Еще в начале 1798 г. Павел вызывал его в столицу, предлагая ему вступить в службу, но старый фельдмаршал, очевидно, не хотел вступать в ряды плац-парадных генералов и уехал обратно в деревню. Теперь призыв к боевой деятельности оживил старого полководца, и он поспешил на зов государя. Не доверяя «воображению Суворова, заставляющего его иногда забывать все на свете», император сначала думал дать ему дядьку в лице генерала Германа, но, увидевшись с Суворовым и увлекшись его военным гением, сказал ему: «веди войну как знаешь» и предписал корпусным командирам не писать императору ничего помимо фельдмаршала. Император сам возложил на Суворова орден св. Иоанна Иерусалимскаго; рассказывают, что Суворов при этом упал на колени и воскликнул «Боже, спаси царя!», — а Павел отвечал ему: «Да спасет Бог тебя для спасения царей»! «Мы молим Господа Бога нашего», писал Павел Суворову пред отъездом его в Вену 1 марта, «да благословит ополчение Наше, даруя победу на враги веры христианской и власти, от Всевышнего постановленной, и да пребудут воины российские словом, делом и помышлением истинными сынами отечеству и Нам верноподданными».

Последния слова Павла Петровича имели весьма серьезное значение и для войск, отправлявшихся в заграничный поход, и для объяснения многих распоряжений Павла по внутренним делам империи. 4 января император писал Розенбергу, командовавшему русскими войсками в Австрии до прибытия Суворова: «Французский посланник (в Берлине) аббат Сийес, между прочими своими вредными затеями, вздумал напечатать на русском языке перевод книги под названием: «Право человека», «Катехизис» развратный и другие мерзкия сочинения, коих развращение умов есть целью, в чем он полагает предуопеть, рассеяв множество экземпляров сих сочинений как по границе, так и в корпусах, за оными находящихся. Если сие точно правда, то верно присланы будут многие люди для употребления книг сих и между войсками, под командою вашею находящимися, присовокупляя к сему лесть, обещания и проповедуя пагубную вольность. И дабы для предупреждения сего зла, от намерений сих произойти могущих, чинить крепкое смотрение за всем тем, что на развращение умов может подать повод, употребляя лазутчиков для разведывания происходящего между офицерами, и открыть, если кто из них делом или словом каким вознамерится восстать против власти начальства или вводить язву моральную. Если же употребленных по сему делу найдутся быть подданные римского императора, то вы отнеситесь, изверяя мнение о сем или начальствующих в тех местах, где сие случилось, или же уведомляйте для истребования виновным наказания к послу Нашему, в Вене пребывающему».

Это письмо Павла ясно доказывает, что война с французами приобрела в его глазах значение внутреннего дела для России. Борьба с «модными философическими системами» и «пагубными учениями» велась не одним оружием, но и другими средствами власти, бывшими в распоряжении императора. Но «моральную язву» государь преследовал более всего мерами полицейскими, забывая наставление Екатерины, что идеи нельзя уничтожать пушками. Еще в апреле 1798 г. был запрещен французам въезд в Россию, а вслед затем и всех прочих иностранцев повелено впускать в Россию не иначе, как с особаго на каждый отдельный случай высочайшего разрешения. Одновременно с этим затруднен был до последней возможности и выезд русских подданных за границу. Запрещено было даже молодым людям ездить в заграничные университеты для обучения, «по причине возникших ныне в иностранных училищах зловредных правил к воспалению незрелых умов, на необузданные и развратныя умствования подстрекающих и, вместо ожидаемой от воспитания посылаемых туда молодых людей пользы, пагубу им навлекающих». Но «дабы не ограничить тем способов к образованию и просвещению, в особенности благородному юношеству лифляндскому, эстляндскому и курляндскому, и тем наипаче воздействовать к общему и частному благу», разрешено было прибалтийскому дворянству, указом от 9 апреля 1798 г., основать собственный университет в Дерпте. Все, что напоминало или могло напомнить о революционных идеях вообще подвергалось строгому преследованию императора даже в мелочах; так, указом от 5 мая 1798 г., запрещено было фабрикантам выделывать трехцветныя ленты, а купцам торговать ими. Иногда совершенно невинные замечания или неудачныя выражения даже приближенных к государю лиц приводили его в дурное настроение духа, если вызывали в нем мысль о «моральной язве» революционных учений. Во время путешествия Павла Петровича в Казань статс-секретарь его, Нелединский, сидевший с ним в карете, сказал государю, проезжая чрез какие-то обширные леса: «Вот первые представители лесов, которые далеко простираются за Урал». — «Очень поэтически сказано», возразил с гневом император, «но совершенно неуместно: извольте сейчас выйти вон из коляски». При таком нервном настроении государя неудивительно, что иногда самого мельчайшего случая было достаточно, чтобы навлечь на многих подозрение в «пагубном вольномыслии». Многие посажены были в крепость или отданы под надзор полиции по самым ничтожным поводам.

При дворе также не было спокойно. Павел боялся образования партии императрицы и удалил из Петербурга всех, кто уже известен был в качестве ее сторонников; такой же участи подверглись, один за другими, и все лица, пользовавшияся дружбою великого князя Александра Павловича; в том числе удален был, по особому поводу, и важному Адам Чарторижский, назначенный посланником к сардинскому королю. Даже переписка молодых великих княгинь: Елисаветы Алексеевны и Анны Феодоровны подвергалась вскрытию. Новая фаворитка государя, Лопухина, не имела никакого влияния на дела и владела умом государя в гораздо меньшей степени, чем Нелидова. По молодости и неопытности она не видела опасностей, окружавших ее царственного поклонника, но по своей доброте часто испрашивала прощения лицам, с которыми император поступал слишком строго. Никем не сдерживаемый, всегда волнующийся, государь мучился тысячами подозрений, раздуваемых для своих личных целей Кутайсовым и его согласниками. Императрица относилась к Лопухиной всегда очень хорошо, чтобы угодить своему супругу, и вела себя очень сдержанно и с достоинством. Но император не доверял ее молчаливому терпению. «Павел думал, — рассказывает Чарторижский, — что сыновья недостаточно ему преданы, что его супруга сама хочет царствовать вместо него. Ему успели внушить глубокое недоверие и к ней, и к его старым слугам. Тогда-то началось для всех тех, кто приближался ко двору, время боязни и вечной неуверенности в завтрашнем дне. Каждый рисковал быть высланным, получить оскорбление в присутствии всего двора, благодаря какой либо неожиданной вспышке императора, который обыкновенно поручал эту неприятную коммисию гофмаршалу… Придворные балы и праздники были местом, где рисковали потерять свое положение и свободу. Император воображал иногда, что бывают не совсем почтительны к особе, которую он уважал, или к ее родственницам и подругам, и что это есть следствие злоумышлении императрицы. Этого было достаточно, чтобы император приказывал тотчас удалить предполагаемого виновного от двора. Недостаточно глубокий поклон, невежливый поворот спины во время контрданса, или какой либо другой промах в этом роде, были поводом к тому, что балы и другие придворные собрания по вечерам, подобно тому, как утром парады, сопровождались прискорбными последствиями для лиц, на которых падало подозрение или неудовольствие государя. Проявления его гнева и его решения были внезапны и тотчас приводились в исполнение… Все те, кто составлял двор или появлялся перед императором, находились в состоянии постоянной боязни; никто не был уверен в том, что останется на своем месте до конца дня; ложась спать, никто не мог поручиться за то, что ночью или рано утром не явится к нему фельдъегерь и не посадит его в кибитку. Это были привычные случаи, которые сделались даже предметом постоянных шуток. Такое положение вещей началось со времени немилости к m-lle Нелидовой и продолжалось, все усиливаясь, в течение всего царствования Павла».

При таких условиях законодательная деятельность императора Павла приняла еще более резкий характер борьбы с установившимися при Екатерине порядками. Правительственные взгляды Павла Петровича проявились уже совершенно определенно и слагались в стройную систему. Император хотел говорить не с учреждениями, а с лицами, бывшими непосредственными исполнителями его повелений, и поэтому в его царствование тихо, незаметно, совершался переход от коллегиального начала к единоличному, министерскому — в высшем управлении, от сословного к бюрократическому — в низшем. Еще в царствование Екатерины коллегиальное начало управления стало ослабевать в своем значении. Президенты иностранной, военной и адмиралтейств-коллегий, имея личные доклады у государя, оказывали сильное влияние на ход дел в коллегиях; сенат постепенно утрачивал функции «правительствующего» и приобретал судебный характер; зато генерал-прокурор, по идее власть наблюдающая, совмещал в своем лице обязанности министров юстиции, внутренних дел и финансов; остальные ведомства также были на дороге к единоличному управлению, Император Павел, со свойственною ему быстротою, придал этому движению более силы, стремясь, в то же время, разграничить отдельные ведомства и установить между ними необходимую связь. Через две недели после смерти Екатерины восстановлены были на прежнем основании закрытые ею берг-, мануфактур- и коммерц-коллегии, «по крайней неудобности в раздроблении важных отделений государственной экономии», но над президентами этих коллегий поставлены были главные директора, имевшие право личного доклада у императора. Вслед затем, указом от 4 декабря 1796 г., финансовая часть отнята была у генерал-прокурора и вверена особому лицу, государственному казначею, которому подчинены были четыре экспедиции. Генерал-прокурору вверена была зато вновь учрежденная экспедиция государственного хозяйства, опекунства иностранных и сельского домоводства; у него же в ведении находилась основанная Павлом при сенате школа для обучения юнкеров (молодых дворян), географический департамент и, одно время, управление государственных лесов. По отношению к сенату генерал-прокурор встал в еще более независимое положение, чем при Екатерине. Работа по составлению нового уложения поручена была ему, а не сенату; на него же возложена была «повсеместная бдительность в благоуспешном течении разного рода дел, в приказах производимых, и о точном сохранении законов, на все части государственного управления». Сенат почти превращен был в судебное место, так как все его департаменты заняты были решением запущенных старых дел, которых к началу царствования Павла оказалось 11 746; для скорейшего окончания их учреждены были даже три временных департамента; лишь в 1799 году сенат получил некоторое значение в администрации установлением сенаторских ревизий по губерниям. Но и видоизмененные коллегии не удовлетворяли государя: он желал видеть пред собою не докладчиков только по делам какого либо ведомства, но лиц, ответственных за управление им. В «Учреждении об императорской фамилии», создавшем новый, дотоле не существовавший департамент уделов, заведывание департаментом и ответственность по делам его возложено было на министра уделов. Эту должность Павел пытался применить впоследствии и к другим частям государственной машины, так как в 1800 году учреждено было министерство коммерции и тогда же предположено было к осуществлению министерство финансов. Но попытки эти не могли получить надлежащего значения, так как при бюрократическом элементе предполагалось еще сохранить коллегиальный, придав последнему роль исполнительную.

Если, таким образом, высшее управление в России при Павле Петровиче находилось в хаотическом состоянии, то причина тому заключается в происходившей смене старых отживших начал с новыми, еще не вполне определившимися. При этом условии невозможно было ни единство между разными частями управления, ни правильный контроль над ними. Ни изумительная по своей мелочности государственная деятельность императора, ни его знаменитый желтый ящик, прибитый к воротам Зимнего дворца для всеподданнейших прошений и жалоб, — не могли, разумеется, помочь горю. Совет при высочайшем дворе играл поистине жалкую роль, не исполняя никакой определенной законодательной или административной функции: дела, подлежавшия его рассмотрению, носили по большей части случайный характер; При различии взглядов отдельных ведомств, решать вопросы воаможно было не иначе, как представляя их на высочайшее усмотрение. По вопросу, например, о внутреннем судоходстве представлено было императору три различных мнения: купечества, комерц-коллегии и президента адмиралтейств-коллегии; Павел, по рассеянности, утвердил их все. К сожалению, предпринятая императором в самом начале его царствования сложная кодификационная работа, возложенная на комиссию составления законов, не отвечала его ожиданиям. Не смотря на участие в работах комиссии известного тогда законоведа Поленова, работа комиссии, быть может благодаря нетерпеливости Павла, поставлена была на ложную дорогу: невозможно было дать государству новое законодательство без предварительного исторического собрания законов. К концу царствования Павла, комиссия выработала только 17 глав о судопроизводстве, 9 — о делах вотчинных и 13 — об уголовных законах.

Успешному ходу законодательной деятельности Павла Петровича препятствовало в значительной степени отсутствие у государя талантливых трудолюбивых сотрудников. Притом частая смена высших государственных сановников сама по себе была уже достаточной причиной для медленного и непоследовательного производства дел. Малейшее неудовольствие государя по какому либо ничтожному поводу влекло иногда за собою увольнение от должности даже таких лиц, которые по своему положению, казалось, были надолго застрахованы от немилости: никто не знал, что ожидает его завтра, и никто поэтому не имел охоты и возможности приниматься за дела, требовавшия долгой и усидчивой работы. Князь П. В. Лопухин, отец фаворитки Павла, сменивший князя Алексея Куракина в должности генерал-прокурора, — не усидел на ней, по интригам Кутайсова, и года: уже 7 июля 1799 г. на его место назначен был генерал от инфантерии Беклешов. — «Знал ли ты прежних генерал-прокуроров?» говорил государь только что определенному Беклешову: «какой был генерал-прокурор Куракин! какой Лопухин! Ты да я, я да ты: мы одни будем дела делать!» Но Беклешов также не долго оставался генерал-прокурором, и уже 8 февраля 1800 г. император мог повторять назначенному на его место Обольянинову то же, что он говорил раньше Беклешову.

При хаотическом состоянии высшего управления неудивительно, что Павел должен был сам входить во все подробности и местного управления, желая невозможного и самому все знать и всему давать направление. Переписка государя с местными начальниками, особенно с командующими генералами и губернаторами, одна заняла бы целые томы. В губернаторах Павел также желал видеть ответственных правителей губерний, возлагая на них с каждым годом все более и более прав и обязанностей. Помимо обязанностей административно — полицейских, они должны были нести ответственность по делам фискальным и даже судебным. Казенные и частные убытки, происходившие от каких либо упущений местной администрации, например от грабежей, губернаторы должны были возмещать собственным имуществом; во многих уездных городах роль губернатора исполняли так называемые городничие. Павел зорко следил за действиями местной администрации: малейшая ошибка или недомолвка в донесениях, малейшее злоупотребление или упущение, доходившее до сведения государя, влекли за собою тотчас или его выговор, или увольнение и исключение от службы; так, например, вятский губернатор Модерах за ошибку получил выговор в форме «дурака», костромской — Кочетов, после разграбления почты в его губернии, вынужден был покрыть убытки казны и частных лиц от этого грабежа из собственного имущества, симбирский — был уволен от службы за принятие почестей, ему несвойственных, городничий Пирх, который, «забыв все обязанности служения, публично ходил в круглой шляпе, во фраке, и сею неблагопристойною одеждою ясно изображал развратное свое поведение, употребляя также казенных людей в свои домашния услуги», исключен был из службы и должен был просить прощения на коленях при разводе у какого-то полковника Жукова и т. д. Наконец, для подробного исследования на месте состояния губерний и действий администрации, Павел именным указом сенату от 6 октября 1799 г., возобновил сенаторские ревизии, разделив для этой цели, указом от 1 декабря, все губернии на 8 частей. Все эти меры приводили к тому, что в губерниях был образцовый по внешности порядок, хотя создавшаяся в то время поговорка: «положение хуже губернаторскаго» свидетельствует о всей тяжести службы правителей губерний: разбойничество, например, столь развившееся в царствование Екатерины в приволжских губерниях, было совсем уничтожено. Вообще проявление произвола с чьей бы то ни было стороны, хотя бы самых высокопоставленных лиц, вызывало гнев императора и строгия кары; генерал-адъютант князь Щербатов, например, за битье почтальонов и взятие 12 лошадей вместо 6, отставлен был от службы. Но, с другой стороны, и администрация, и местные жители чувствовали себя в угнетенном состоянии духа. Полицейские органы власти боялись ответственности и за бездеятельность, и за упущения, даже за «язву моральную», сущности которой большинство не могло даже постигнуть. Сообразно этому, в России Павловского времени чрезвычайно усилен был полицейский надзор — до такой степени, что, по рассказам современников, боялись веселиться не только в публичных собраниях, но и в частных домах, и вести откровенные разговоры даже у себя дома. На всех театральных зрелищах и публичных балах, «для смотрения», всегда должен был присутствовать частный пристав. Даже то оружие, которым Павел Петрович думал уничтожить всякую несправедливость в России, «открыв все пути и способы, чтобы глас слабаго, угнетенного был услышан», — знаменитый «желтый ящик» у ворот Зимнего дворца, а также жалобы и прошения, поступившия непосредственно на высочайшее имя чрез почту, приводили иногда к печальным последствиям. Наряду с просьбами о милостях и жалобами на действительные злоупотребления или притеснения, поступала к Павлу масса всякого рода лживых доносов, в большинстве случаев анонимных, и огромное количество ходатайств, ровно ни на чем не основанных. Многия из этих «недельных» прошений возвращаемы были с «наддранием», и о них, чтобы пристыдить просителей, в пример другим, публиковалось в «С.-Петербургских Ведомостях». Но число их все-таки умножалось до такой степени, что Павел Петрович вынужден был 23 мая 1799 г. особым указом объявить, «дабы недельными просьбами его императорского величества не утруждали», а затем, что «всяк, дерзнувший по двухкратной просьбе еще утруждать его императорское величество, имеет быть посажен в тюрьму на месяц». Неосновательные просьбы о милостям, однако, не влекли за собою больших неудобств для государя, кроме отказа «с наддранием», но жалобы на неправосудие и притеснения, даже основательные сами по себе, возбуждали подробныя расследования, длительную переписку с отдельными правительственными учреждениями, просмотр подлинных дел самим государем и т. д. Этот фактический контроль действий судебных учреждений и администрации объяснялся отсутствием высшего правительственного учреждения, обязанного следить за точным исполнением законов, и хаотическим состоянием администрации в конце царствования Екатерины. Тем не менее доносов одинаково боялись и честные, и дурные люди. От «желтаго ящика» постарались, впрочем, избавиться оригинальным образом: в нем Павел стал находить эпиграммы и каррикатуры на самого себя, и тогда существование желтаго ящика прекратилось навсегда.

При этих печальных условиях император Павел закрыл для себя цензурными строгостями единственный остававшийся для него и самый могущественный способ судить об общественном настроении и воздействовать на него — содействие литературы, тогда как сам он постоянно подвергался общественному суду, часто ошибочному, во вред себе, но по собственной вине, печатая постоянно все немотивированные и дурно изложенные резолюции свои и приказы в «С.-Петербургских Ведомостях». В Москве, впрочем, умели отчасти соединять общественные силы, но петербургская литература сделалась почти оффициальной. Между тем, именно в Петербурге в 1798 г. произошло литературное событие, которое могло бы заставить Павла изменить свои отношения к печати. Капнист написал в это время комедию «Ябеда», в которой осмеивал взяточничество и неправосудие чиновников, и желал посвятить ее императору. «Досады, которые мне и другим наделала ябеда», — писал он, — «были причиною, что я решился осмеять ее в комедии, а неусыпное старание правдолюбиваго монарха нашего искоренить ее в судах, внушает мне смелость посвятить сочинение мое его императорскому величеству». Государь принял посвящение, не читая пьесы, но когда она была поставлена на сцену и имела шумный успех, императору было доложено князем Лопухиным, генерал-прокурором, что Капнист дал ужасный повод к соблазну, что его наглость преувеличила действительность и что в его пьесе находится явное попрание монаршей власти в ее ближайших органах. Доверившись донесению, император, в порыве гнева, приказал, как говорят, отправить автора в Сибирь. Но скоро гнев государя, однако, остыл: он усомнился в справедливости своего приказания и велел представить «Ябеду» в своем присутствии в эрмитажном театре. Зрителями пьесы был только он и великий князь Александр Павлович. После первого же акта государь, беспрестанно аплодировавший пьесе, послал фельдъегеря за Капнистом, пожаловал ему, минуя два чина, чин статского советника и щедро наградил его.

Особое впечатление производил во всей России способ, который употреблял император Павел для объявления своей воли. Фельдъегеря развозили его повеления по всей империи, и они же, являясь неожиданно на своих тройках или в кибитках, увозили на место назначения, чаще всего в Петербург, и тех лиц, которые вызвали на себя гнев государя, и тех, которых, наоборот, государь желал наградить или видеть по разным причинам, Весьма часто случалось, что, отправляясь с фельдъегерем в Петербург, никто не знал, зачем его вызывают к государю, и оттого фельдъегерская тройка, один звук фельдъегерского колокольчика, внушали всем страх и опасения; семейства увезенных оплакивали их как погибших: всем грезилась крепость или Сибирь.

Естественно, что централизация власти вела к упразднению местного самоуправления, а бюрократическое начало — к уничтожению сословного, выборного. Действительно, император Павел неуклонно продолжал выполнять свою программу по отношению к сословиям, определяя им место в государственной организации сообразно их службы государству. Дворянство все более стесняемо было в своих привилегиях, низводилось к прежнему своему назначению — служилого сословия, обязанного «защищать отечество»; соответственно этому, император стремился улучшить положение крестьян, находившихся, по его мнению, только в управлении, а не в кабале у помещиков. В 1799 г. уничтожены были губернские выборы дворянства, и должностных лиц повелено было избирать поуездно; точно также дворянская родословная книга каждой губернии разбита была на уездные книги, содержавшиеся также поуездно. Дворянские опеки и сиротские суды, указом от 18 сентября 1798 г., подчинены были палатам, а члены нижних земских судов, избиравшиеся дворянством заменены были, указом от 14 мая 1800 г., чиновниками от герольдии, а губернаторам дозволялось только принимать просьбы на эти места и от дворян, представляя их сенату; значение этой меры было велико и для дворян — помещиков, и для крестьян, так как земским судам предоставлено было полицейское управление в уезде в полном объеме. В военной службе зато даны были дворянам привиллегии. Для производства в унтер-офицерский чин дворяне должны были служить рядовыми всего три месяца, а не-дворяне — не менее 4-х лет. В 1798 г. было предписано, чтобы не представлять из не-дворян не только в офицеры, но даже в портупей-прапорщики и в подпрапорщики, потому что «в оных званиях одни дворяне должны состоять». Родовитое дворянство однако озлоблено было смыслом этих невидимому льготных для него распоряжений императора, видя в них уничтожение политического значения дворянства. Представитель тогдашнего либерализма, гр. Строганов, с презрением отзывался о служилом дворянстве в царствование Павла. «Оно», писал он, «состоит из множества людей, сделавшихся дворянами только службой, которых все мысли направлены к тому, чтобы не постигать ничего выше власти императора: ни право, ни закон, ничто не может породить в них идеи о самомалейшем сопротивлении. Большая часть дворянства, состоящего на службе, к несчастию, ищет в исполнении распоряжений правительства свои личныя выгоды и очень часто служит плутуя, но не сопротивляясь… Всякая мера, клонившаяся к нарушению прав дворянства, выполнялась с изумительною точностию, и именно дворянин приводил в исполнение меры, направленные против его собрата, противныя выгодам и чести сословия». Строгости военной службы, введенные Павлом, не представляли однако в ней ничего привлекательного для дворян, и они толпами стали записываться в гражданскую. Тогда император начал энергически противодействовать этому течению. 14 июня 1799 года повелено было сенату оставить только 50 юнкеров коллегии, находившихся при нем, а остальных отправить в военную коллегию; 5 октября 1799 г. было определено дворянских детей в гражданскую службу не записывать без доклада государю, и это правило затем распространено было и на детей личных дворян; наконец 12 апреля 1800 г. вышедшие из военной службы в отставку лишены были права поступать в статскую, а указом от и мая того же года это право сохранено было лишь за теми, кто выбыл из военной службы до вступления императора Павла на престол. Дворянам, уже находившимся на военной службе, преграждена была возможность выйти из нее по своему желанию: 31 октября 1798 г. воспрещено было дворянам выходить в отставку до производства в первый офицерский чин, а 6 октября 1799 г. повелено было не увольнять, а исключать из службы тех из них, кто пожелает выйти в отставку, не выслужа года в офицерском звании. Дворян, не служивших, но уклонявшихся от должностей по выбору, велено даже было предавать суду. Легко представить себе недовольство дворян всеми этими распоряжениями, уничтожавшими права, дарованные им жалованною грамотою, от которой оставались одни клочки!

Тяжело было служить дворянам, но им тяжело было и жить в деревнях при изменившихся порядках. В особенности чувствительна была замена выбиравшихся дворянством уездных полицейских и судебных властей коронными чиновниками. «Помещичье село того времени», говорит Победоносцев, «представляется как бы маленьким государством посреди большаго; нельзя не заметить, каких усилий и трудов стоит центральной государственной власти проникнуть в это маленькое государство, утвердить там свою силу, исполнить свое распоряжение. Сплошь да рядом мы видим, что помещик в своем имении в течении нескольких лет безнаказанно упорствует в неисполнении всех требований правительства, господствует с полным произволом над своими крестьянами и даже, с помощью этого господства, открыто восстает против общественной власти… Сильный помещик всех посыльных от суда встречал так, как домохозяин встречает шайку грабителей: с бранью и ругательством, с дубьем и оружьем, «собрався с своими!» Своеволие помещиков доходило до того, что, напр., незадолго до кончины Екатерины, воронежский помещик гр. Дивиер перестрелял из двух пушек весь ехавший к нему земский суд. Само собою разумеется, что в уездных властях, выбиравшихся дворянами, крепостные крестьяне вовсе не могли искать себе защиты от злоупотреблений помещичьей власти. Любопытно, что на содержание нижних земских судов, в новом их составе, установлен был Павлом особый сбор только с дворянских имений. Далее, в финансовых своих делах, дворянство также подвергалось стеснениям, так как Павел постоянно стремился к уничтожению роскоши и мотовства. Цель банкротского устава, изданного в 1800 г., по словам Державина, «наиболее была в том, чтобы воздержать дворянство от мотовства и делания долгов и для того доверенность к ним сжать в теснейшие пределы». Но, вместе с тем, уставом этим преграждался доступ дворянству и к занятиям торговлею, — «не дворянским делом», по взглядам того времени. Неудачные операции вспомогательного банка для дворянства, учрежденного по проекту Куракина, побудили правительство сосредоточить дела по задолженности дворянского землевладения в сохранных казнах воспитательных домов, в так называемых опекунских советах. Таким образом задолженность дворянства была ограничена и всецело находилась под контролем правительства, Одновременно с этим подтвержден был сбор казенных недоимок со всех дворянских имений.

Стремления государя к централизации привели его к ограничению сословного самоуправления также в купеческом и мещанском сословиях «Уставом о цехах», 12 ноября 1789 г., и учреждением, 4 сентября 1800 г., во всех губернских городах, вместо магистратов, ратгаузов.

Церковь и крестьянское сословие продолжали пользоваться заботами Павла. Его глубокая религиозность, мистически настроенный ум, восприняли особый оттенок со времени возложения им на себя звания великого магистра мальтийского ордена. 19 ноября 1799 г., в Гатчине, во время литургии, которую совершал Амвросий, архиепископ с.-петербургский, «его императорское величество приобщился Св. Таин внутри св. алтаря со святаго престола», о чем обер-прокурор синода, Хвостов, предложил синоду записать в журнал. Но преданность Павла к православию не мешала его веротерпимости по отношении к раскольникам, за исключением тех из их сект, которые отвергали светскую власть или отличались изуверством: духоборцы подвергались преследованию, а глава скопцов, Кондратий Селиванов, признан был сумасшедшим и посажен в сумасшедший дом. Снисходительное отношение государя к раскольникам вызвало движение среди них к воссоединению с православною церковью. В 1800 году митрополит Платон составил правила единоверия, утвержденные Св. Синодом, а вслед затем, указом от 27 октября 1800 г., старообрядцам разрешено было строить церкви.

Из мер, принятых императором в 1798–1800 гг. для улучшения положения крестьян, в особенности помещичьих, замечателен указ от 16 октября 1798 г. о непродаже малороссийских крестьян без земли. Любопытно, что это повеление государя последовало вопреки мнению сената, который полагал «позволить малороссийским помещикам продавать крестьян своих без земли». Казенные крестьяне получили право пользоваться в некоторых случаях казенными лесами, со всех крестьян сложены были недоимки по земельным сборам за 15 лет; крестьяне, приписанные к горным заводам, в большинстве освобождены были от заводских работ и поступили в число государственных. В сфере отношений помещиков к крестьянам государь оставался неизменно благожелательным к последним. На ряду с общими мелочными распоряжениями о том, чтобы помещики не создавали для себя из крепостных так называемых «казаков и гусар», Павел Петрович в частных случаях смягчал суровыя требования закона по отношению к крестьянам и одобрял действия в этом смысле местной администрации В Великороссии, например, действовал еще закон о продаже крестьян без земли. Когда в 1799 году тамбовский помещик, полковник Давыдов продал своих крестьян на вывоз и они должны были переселиться на новые места, оставив свое имущество, которое поступало в пользу прежнего их владельца, то крестьяне отказались уйти из своего села и стояли на своем решении, не смотря на убеждения губернатора Литвинова. Губернатор немедленно донес об этом происшествии государю. Император Павел отвечал ему следующим рескриптом: «Получа рапорт ваш сего месяца сентября 5 числа касательно крестьян, полковником Давыдовым проданных на вывоз помещикам Хвощинскому и Мартынову, повелеваю вам оставя крестьян сих на прежнем их месте, сделать от лица моего оным помещикам наистрожайший выговор за учиненные ими крестьянам чрез сие намерение расстройку и угнетение; вам же изъявляю мое благоволение за донесение ваше, сопряженное с человеколюбием и добрым порядком, всегда сходственным с волею моею». Но в это же время Павел Петрович дозволил помещикам, в интересах заселения Забайкалья, ссылать туда своих крестьян на поселение с зачетом их в рекруты, хотя в царствование Павла был всего один только рекрутский набор в 1798 г. по две с тысячи душ, вызванный началом войны с Францией. Нельзя не упомянуть об одном человеколюбивом распоряжении императора Павла, относившемуся по своему существу преимущественно к крестьянскому сословию: указом от 19 ноября 1798 г. избавлены были от телесного наказания все лица, имевшия более 70 лет от роду.

Павел Петрович любил смотреть на Россию как на свое хозяйство и, как, прежде, бывало, в Гатчине, заботился о насущных нуждах населения, о развитии торговли и промышленности. Рядом указов подтверждены были старыя правила и установлены новые о заведении во всех селениях, казенных и помещичьих, запасных хлебных магазинов с годовою пропорциею хлеба, а также сделаны распоряжения о дешевой продаже соли во всех губерниях. Все современники единогласно свидетельствуют, что меры эти достигли своей цели. «За пересудами и за различною тогдашнею, отчасти до сей поры памятною былью в кругах службы», говорит, например, Лубяновский, «не без удовольствия вспоминаешь, что, не взирая на то, народ бодрый, хотя также от страха как бы в стороне, благоденствовал, если на земле и то уже благоденствие, когда дешевы хлеб, соль да вино, да на плечах зипун и тулуп, а на ногах лапти, не тяжелые к тому рекрутские наборы и подати умеренные. Такой еще тогда век был, что и отсутствие первых материальных потребностей жизни в народе не низко ценилось». Особенное внимание обратил Павел на сбережение лесов, поручив это дело лесному департаменту при адмиралтейств-коллегии, и на предохранение построек от пожаров: для этой цели, назначая суровыя взыскания за самовольные порубки и хищения в казенных лесах, император поощрял наградами разработку торфа и каменного угля и содействовал распространению в селах землебитных строений; для охраны городов от больших пожаров, вследствие скученности деревянных построек, выработаны были новые для них планы. Конские казенные заводы подчинены были особому управлению — экспедиции, во главе которой стал Кутайсов; на обязанности этой экспедиции лежало заботиться об улучшении качества лошадей для надобностей ремонта и земледелия. Заботы о здоровье населения и войск выразились в конце 1798 года учреждением высшего медицинского училища, преобразованного потом в военно-медицинскую академию. Промышленность и торговля были оживлены восстановлением мануфактур коллегии, устройством Мариинской системы, связывавшей Волгу с Балтийским морем, улучшением монетной системы, уничтожением разбойничества на Волге. Издан был банкротский устав, пересмотрены, хотя не вполне удачно, тарифы и торговые договоры, особенно с Англией, закупавшей у нас сырье и захватившей в свои руки почти всю нашу отпускную торговлю. С целию поощрения отечественной промышленности запрещен был ввоз предметов роскоши, сукна, стали, стекла, даны были льготы фабрикантам, и поощрялось развитие шелководства и разведению полезных растений. При Павле начались также торговыя сношения с Америкой: 3 августа 1788 г. утвержден был акт российско-американской компании, а 9 июня 1798 г. она принята была под особое покровительство императора, который тогда же даровал ей привиллегию на 20 лет.

Не забудем, что эта кипучая деятельность императора по внутреннему управлению государством проявилась именно в то время, когда русские войска, под предводительством Суворова, на полях Италии и в горах Швейцарии покрывали себя славою в битвах с французами. В четыре летние месяца 1799 г. Италия была очищена от французских войск, несмотря на все препятствия, которые ставил гениальному полководцу венский гофкригсрат; но когда вслед затем Суворов думал идти к Генуе, чтобы, взяв ее, вторгнуться в пределы Франции, австрийский двор предложил новый план войны, требуя, чтобы французы предварительно изгнаны были из Швейцарии. Но, прежде чем Суворов мог войти в ее пределы, австрийские войска вышли из нее, оставив находившийся там русский корпус генерала Римскаго-Корсакова в виду превосходных сил неприятеля, и Корсаков, разбитый Массеной при Цюрихе, должен был отступить. Суворов, не имея при себе ни артиллерии, ни продовольствия и проводников, обещанных ему австрийцами, должен был, войдя в Швейцарию, принять на себя всю массу неприятельских сил, воодушевленных победами. Мужество русских войск, гений их престарелаго вождя, преодолели, однако, все препятствия: непроходимыя горы были пройдены, превосходныя в силах войска французов опрокинуты, и Суворов, расположившись осенью 1799 г. на зимних квартирах в Баварии, ждал лишь дальнейших повелений государя, чтобы предпринять новый поход в сердце Франции.

Но мечта Павла Петровича быть «возстановителем потрясенных тронов и оскверненных алтарей» уже охладела, а терпение его истощилось: Павел понял, что он был только орудием в руках своих союзников: Австрии и Англии, делавших только вид, что сочувствуют рыцарским, возвышенным его намерениям, а на самом деле думавших только о своих собственных интересах. Во всех столкновениях Суворова с венским гофкригсратом император держал сторону своего полководца, требовал от венского двора объяснений, даже грозил ему, — но конечная цель похода еще представлялась ему тогда достижимой. Но последующия события ясно доказали ему коварство австрийской политики: освобожденная от французов Италия была порабощена Австрией, которая отказывалась, под разными предлогами, восстановить сардинского короля в его владениях и подавляла малейшее стремление итальянских народов к независимости; мало того, считая для себя помощь русских войск уже излишнею, австрийские власти не оказывали им должного содействия, даже вредили им, и наконец, при взятии Анконы, нанесли оскорбление русскому знамени. Уже 14 октября 1799 г. Павел Петрович писал Суворову: «Желаю знать вас соединенных (с Корсаковым) и отдаленных от весьма ненадежных прежних наших союзников, коих я оставил и предал их собственному жребию, во-первых — не хотя восстановить в Европе другую Францию (т. е. Австрию), не искореня первой, а во-вторых — не намерен был жертвовать моими войсками для корыстолюбивых и бесстыдных видов двора венского. Теперь через Англию стараться буду сблизиться с королем прусским и положить совокупно препоны видам дома австрийского. Экспедиция в Голландии пойдет своим чередом и дела там в хорошем положении. Прощайте».

Когда Павел писал эти строки, он не знал еще, что Англия поступит с ним так же, если не хуже, как и Австрия. Русский корпус Германа, назначенный содействовать англичанам при высадке их в Голландию, потерпел вместе с ними поражение от французов при Бергене, столько же по вине английского главнокомандующаго, герцога Йоркского, сколько по оплошности самого Германа; затем остатки русского корпуса отвезены были англичанами на зимовку на остров Джерсей, и там они терпели нужду. Но всего более поразил государя неожиданный отказ Англии в возвращении ему, как великому магистру мальтийского ордена, острова Мальты. Негодованию Павла Петровича не было пределов: граф Воронцов, русский посол в Лондоне, был отозван, а английскому послу в Петербурге, лорду Витворту, было предложено в мае 1800 г. оставить Россию.

Венский кабинет, руководимый Тугутом, главным виновником всех враждебных действий Австрии против России, — пробовал сначала смягчить неудовольствие государя, опасаясь союза его с Пруссией. Графу Кобенцелю, австрийскому послу в Петербурге, даны были в этом смысле успокоительные инструкции, а в начале октября 1799 г. прибыл в Петербург, для бракосочетания с великой княжной Александрой Павловной, эрцгерцог Иосиф, в сопровождении брата императрицы Марии Феодоровны, принца Фердинанда Виртембергского, и креатуры Тугута, графа Дидрихштейна, женатого на, графине Шуваловой. «Мой дворец будет теперь заражен политикой!» воскликнул император, когда узнал, кто едет с эрцгерцогом. Действительно, императрица Мария, опираясь на французских эмигрантов и всех сторонников, всячески содействовала брату, принцу Фердинанду, и эрцгерцогу Иосифу в их примирительной миссии, тем более, что возникло опасение, что второе сватовство великой княжны может в виду дурных отношений императора к Австрии, оказаться столь же неудачным, как и первое. Павел Петрович не пожелал видеть Дидрихштейна: его остановили у шлагбаума в Гатчине и сообщили ему приказ государя в восемь дней оставить Россию, хотя жена его имела поручение сопровождать будущую эрцгерцогиню. Опасения Марии Феодоровны, оплакивавшей судьбу дочери, не сбылись: бракосочетание Александры Павловны с эрцгерцогом Иосифом совершилось 19 октября 1799 г., неделей позже бракосочетания ее сестры великой княжны Елены Павловны с наследным принцем Мекленбург-Шверинским. Но ни просьбы Марии Федоровны, ни убеждения эрцгерцога Иосифа и принца Фердинанда не могли поколебать императора: раз обманутый, он требовал теперь удаления Тугута, честного и искреннего объявления венского кабинета о его целях и возвращения королю сардинскому его владений. С этим ответом эрцгерцог и уехал из России в сопровождении молодой своей супруги, несчастной жертвы политических расчетов; но, с его отъездом, попытки повлиять на решение императора в благоприятном для Австрии смысле не прекратились. Лорд Витворт, представитель второй нашей союзницы — Англии, еще показывавшей России в то время наружные знаки дружества, делал представления императору, входил в сношения в доме своей приятельницы О. А. Жеребцовой, сестры опальных Зубовых, со всеми приверженцами коалиции и, под рукой, вел переговоры с Кобенцелем о более тесной связи Австрии с Англией. Сильную поддержку Витворт нашел в вице-канцлере, графе Никите Панине, сочувствовавшем коалиции, тогда как соперник Панина, граф Растопчин, докладчик государя по иностранным делам, был врагом его. Интрига опутывала государя со всех сторон. Император был в раздражении: он знал уже, что два посла его: Разумовский — в Вене и Воронцов — в Аиглии, оба вполне натурализовавшиеся в странах, где они были аккредитованы, — писали ему свои донесения в духе, заведомо сочувственном коалиции, и скрывали от него истинное положение дел. Боясь интриг, император приказал не принимать Кобенцеля при дворе, а всему дипломатическому корпусу — прекратить с ним всякия отношения, — факт, неслыханный дотоле в международных отношениях; Суворов получил затем повеление возвратиться с армией в Россию. Между тем, во Франции совершился переворот 18 брюмера: генерал Бонапарт сделался первым консулом и весною 1800 г. нанес австрийцам поражение при Маренго, после которого они вновь потеряли всю Италию. Вскоре Кобенцель и Витворт должны были выехать из России. Семена посеянной ими интриги однако остались в Петербурге и принесли свои плоды; остались также О. А. Жеребцова, граф Панин и только что уволенный за хищение в лесном департаменте, неаполитанец по происхождению, адмирал О. М. Рибас, друг удаленного из России сторонника коалиции, неаполитанского посла, маркиза Сан-Галло…

Перемену своей политики Павел Петрович так объяснял датскому посланнику Розенкранцу в сентябре 1800 г.; «Государь сказал» доносил Розенкранц, «что политика его вот уже три года остается неизменною и связана с справедливостию, там, где его величество полагает ее найти; долгое время он был того мнения, что справедливость находится на стороне противников Франции, правительство которой угрожало всем державам; теперь же в этой стране в скором времени водворится король, если не по имени, то, по крайней мере, по существу, что изменяет положение дела; он бросил сторонников этой партии, которая и есть австрийская, когда обнаружилось, что справедливость не на ее стороне; то же самое он испытал относительно англичан. Он склоняется единственно в сторону справедливости, а не к тому или другому правительству, к той или другой нации, и те, которые иначе судят о его политике, положительно ошибаются».

Эти слова Павла Петровича сказаны были уже в то время, когда отчуждение от старых союзников влекло за собою сближение России с Францией, уже не «мятежной» и «развратной», а умиренной твердой рукой первого консула. Бонапарт постиг рыцарский характер Павла и спешил заручиться его расположением, в уверенности, что в союзе с Россией Франция преодолеет все внешния затруднения. Узнав, что Австрия отказала императору в просьбе освободить часть французских пленных, доставшихся ей благодаря победам Суворова, в обмен на русских пленных, находившихся во Франции в количестве 5000 человек, первый консул приказал обмундировать их и отпустить в Россию, с оружием и знаменами, без всякого обмена; в письме по этому поводу первый консул сообщал императору, что он делает это «единственно из уважения к доблести русской армии, которую французы умели оценить по достоинству на поле битвы»; в том же письме первый консул заранее соглашался на возвращение острова Мальты великому магистру мальтийского ордена. Павел Петрович принял это предложение с радостию и отправил вь Париж для приема и препровождения русских пленных генерала Спренгпортена. Затем император отправил 18 декабря первому консулу письмо, в котором, извещая его об отправлении в Париж своего уполномоченного, Колычева, писал: «Я не говорю к не хочу спорить ни о правах человека, ни об основных началах, установленных в каждой стране. Постараемся возвратить миру спокойствие и тишину, в которых он так нуждается»; упомянув затем об Англии, которая попирала права народов и руководилась только собственным эгоизмом, Павел приглашал первого консула соединиться с ним для обуздания этой державы. С своей стороны, первый консул, принимая 10 декабря Спренгпортена, объявил ему о желании Франции заключить мир с Россией, так как, по его мнению, оба государства уже по одному географическому своему положению созданы для того, чтобы жить между собою в тесной связи; при этом он выразил свое «особое уважение и почтение к священной особе монарха и к его возвышенному и справедливому характеру»; чтобы удовлетворить государя, не желавшего бросать на произвол судьбы всеми оставленных королей неаполитанского и сардинского, первый консул предложил возвратить им при заключении мира их владения, а также назначить приличныя границы светской власти папы, в судьбе которого император Павел принимал особое участие. Прямым последствием этого сближения России с Францией было изгнание из России Людовика XVIII с сопровождавшими его эмигрантами: «сумасшедшия французские головы» уже давно надоели государю, и в начале января 1801 г. курляндский губернатор получил от графа Палена письмо, в котором было сказано: «сообщите Людовику XVIII, что государь советует ему выехать из России». 22 января Людовик уже выехал из Митавы в Пруссию. Корпус принца Конде остался за границей и после окончания войны России с Францией поступил на жалованье Англии.

Новое направление русской политики и ее цели выражены были в записке гр. Растопчина, написанной им по приказанию государя, вследствие бывшего по этому предмету разговора между ними, и представленной государю 30 сентября 1800 г. В отметках, сделанных на этой записке императором, видно, как глубоко потрясен он был изменой своих союзников. К словам Растопчина, что «Англия вооружила попеременно угрозами, хитростию и деньгами все державы против Франции», Павел Петрович прибавил: «и нас грешных»; против слов, что Англия «своей завистью, пронырством и богатством была, есть и пребудет не соперница, но злодей Франции» — император заметил: «мастерски писано!» Замечание Растопчина, что Австрия «подала столь справедливыя причины к негодованию государя» и «потеряла из виду новейшую цель своей политики» сопровождалось восклицанием Павла: «Чего захотел от слепой курицы!» План Растопчина в основание политики России полагал тесный союз с Францией, а целью его раздел Турции при участии Австрии и Пруссии. Одобрив записку Растопчина, Павел Петрович на заключительной ее части, где говорилось, что «Россия и XIX век достойно возгордятся царствованием вашего императорского величества, соединившего воедино престолы Петра и Константина», с грустью написал: «А меня все-таки бранить станут!-…

Личное настроение государя, выразившееся в этом замечании, вполне отвечало истинному положению дел. Три года деятельности неустанной, и разносторонней, основанной на искреннем желании добра и правды, — не принесли Павлу счастья, не привлекли к нему сердец его подданных: он не мог понять всей ошибочности своей системы. Напротив, он знал, что имя его внушает страх и недовольство и предвидел необходимость новой борьбы при дальнейшем ходе преобразований. Семейныя отношения императора, в особенности благодаря фаворитизму Лопухиной, вышедшей замуж за князя Гагарина в тщетной надежде противостать настойчивости Павла и потом сделавшейся оффициальной его фавориткой, также не могли действовать на него успокоительно. Еще в ноябре 1798 г. Растопчин писал Воронцову: «Я могу только негодовать, видя, что государь, расточивший вокруг себя миллионы благодеяний, не имеет у себя верных слуг. Его не любят даже собственные его дети. Великий князь Александр презирает своего отца; великий князь Константин боится его. Дочери, руководимыя, как и все прочие, матерью, смотрят на отца с отвращением. Между тем, все ему улыбаются»… Эти строки заклятаго врага императрицы Марии рисуют, разумеется, не чувства ее к супругу, а общую картину отношений, которые установились постепенно и бросались в глаза постороннему наблюдателю. Растопчин сообщал тогда же, что великий князь Александр во многом виноват пред своим отцом, а впоследствии рассказывал, что он имел в своем распоряжении бумаги Александра, которые могли бы погубить наследника, если бы они сделались известны его отцу. Это свидетельство человека, близкого к государю за последние два года его царствования, показывает, как легко было окружающим возбудить подозрительность государя против старшего его сына и объясняет рассказ о том, что Павел Петрович призвал однажды к себе великого князя Александра и, показывая на указ Петра Великого о царевиче Алексее Петровиче, спросил его, знает ли он историю этого царевича. Старшая и любимая дочь государя, великая княгиня Александра Павловна, уехала в Австрию, вместе с супругом своим, эрцгерцогом Иосифом, еще в ноябре 1799 г. По словам графини Головиной, император расстался с ней с чрезвычайным волнением. Прощание было очень трогательно: он беспрестанно повторял, что ее приносят в жертву.

Окружавшие императора люди были почти те же, которые находились возле него в Гатчине в 1793 году и из которых самый честный, по выражению Растопчина, заслуживал быть колесованным без суда. Но на этот раз возле Павла не было уже Нелидовой, умевшей сдерживать порывы его раздражительности, вносить успокоение в его душу, и, потеряв равновесие, Павел Петрович не терпел противоречия, руководился не столько обдуманными мыслями, сколько мимолетными чувствами и впечатлениями, предаваясь крайностям и в гневе, и в милости. Безбородко умер еще в апреле 1799 г. Поэтому, в конце концов, возле Павла остались в фаворе только те люди, которые, в личных своих интересах, могли и хотели только применяться к слабостям монарха, имея целью лишь пользоваться его милостями, а вовсе не заботиться о благе государя и империи. Достаточно сказать главным доверенным лицом сделался Кутайсов, возведенный в графское достоинство и пожалованный обер-шталмейстером и александровским кавалером. По чувствам и привычке он действительно был предан государю, но весь мелкий его ум изощрялся в придворных интригах и направлен был к своекорыстным целям. Исполняя в течение всей своей жизни должность императорского брадобрея, он не вмешивался да, по своему развитию, и не мог вмешиваться в государственные дела, но, зная, как никто, характер государя, косвенно имел на них громадное влияние, умея внушать ему известное настроение и определять его отношения к людям, не стесняясь даже клеветою. Когда обнаруживалась невинность оклеветанного, Навел собственноручно наказывал иногда Кутайсова палкою, грозил прогнать его, но, ценя его преданность, в конце концов оставлял при себе. Благодаря поддержке Кутайсова, пользовались доверием Павла граф Растопчин и граф Пален, — оба ближайшие сотрудники императора. Растопчин, сделавшись графом и первым членом иностранной коллегии, и в новом своем значении остался «сумасшедшим Федькой», как обыкновенно называла его императрица Екатерина. Несомненно, что он тоже предан был своему «благодетелю», любил свое отечество, отличался развитым образованным умом, но эти его достоинства соединялись с пронырливостью, самохвальством и наглостью; бросалась в глаза надменность его к низшим, даже к иностранным послам, которых он не допускал к себе для личных объяснений по делам службы, предоставив это вице-канцлеру, графу Панину; но в то же время он ухаживал за Кутайсовым. «В течение 2-х лет», писал впоследствии Растопчин, «я почитал Кутайсова человеком честным и привязанным к государю, как и я, чувствомь благодарности. С ним мне можно было говорить о его неровностях, переменчивости, причудах, изобличавших в нем иногда умоизступление, иногда бешенство. Мы оба искренно любили государя: я — по чувству чести, он же — постоянно оставаясь слугою. Заметив, что Кутайсов сделался слишком развязен и неразборчив, убедившись, что у него нет других побуждений, кроме соблюдения во всем личной выгоды, я не только разошелся с ним, но перестал посещать его и подходить к нему. И я один так делал».

Нельзя допустить, чтобы Растопин не знал раньше, что за человек был Кутайсов, но, очевидно, он совершенно не догадывался сначала, что ссора его с Кутайсовым была подготовлена искусною рукою третьяго императорского любимца; петербургского военного губернатора, барона Палена, пожалованного Павлом в графы и Андреевские кавалеры. Это был честолюбивый, энергический и даровитый генерал, умевший приобрести доверие государя необычайною исполнительностию и усердием к службе. Его открытое, добродушное лицо невольно располагало к нему каждого; на самом же деле, никто не превосходил его в хладнокровии, в уменьи скрывать свои истинные чувства и мысли и в рассчитанной жестокости. Из всех ближайших к государю лиц он один имел ясныя, определенные цели и лишь он один способен был идти к ним медленно, осторожно, но с неуклонною твердостию и последовательностию. Обворожив государя своею кажущеюся преданностию его особе и усердием к службе, осыпанный его милостями, Пален никогда не забывал упрека в «подлости», который сделан был ему Павлом в начале его царствования, надеялся сыграть в будущем крупную историческую роль, — и с умыслом, систематически, приводил в исполнение все жестокия и необдуманные распоряжения императора, даже преувеличивая их значение. Пален знал, по какому скользкому пути идет он, при мнительности и подозрительности государя, но у него не было врагов; напротив все, даже императрица Мария, предубежденная против всех новых фаворитов своего супруга, считали Палена образцом рыцарства и прямодушия. Графиня Дивен, воспитательница великих княжен и подруга жены Палена, еще более утверждала ее в этом мнении. От возможных случайностей Палена спасала дружба с Кутайсовым, а чтобы упрочить за собою будущее, он вступил в тесную связь с двором великого князя Александра Павловича. Желая иметь всегда точныя, и верныя сведения о жизни наследника и его супруги, Павел Петрович назначил в 1799 г. графиню Пален гофмейстериной двора великой княгини Елисаветы Алексеевны. В первое время Елисавета Алексеевна чуждалась графини Пален, чопорной и скучной немки, не без основания видя в ней приставницу, но постепенно графиня сумела победить это предубеждение. Впрочем, отношения императора к Елисавете Алексеевне, испортившияся в 1799 году, изменились к лучшему, когда умерла у нее дочь, великая княжна Мария Александровна. Император по-видимому был очень огорчен этой смертью и испуган впечатлением, которое она произвела на Елисавету Алексеевну: она почти не плакала, что очень обеспокоило Павла Петровича.

Кутайсов, Растопчин и Пален были тремя лицами, пользовавшимися действительным значением при государе. Все прочие или не пользовались его доверием, как, например, вице-канцлер граф Никита Панин, или, как генерал-прокурор Обольянинов, принадлежали к типу гатчинцев, т. е., исполняя с усердием и точностию волю государя, они не отличались ни умом, ни образованием, и не в состоянии были возвыситься до более широкого понимания государственных дел, следуя всегда букве повелений императора, а не духу их. Самый усердный и сравнительно более развитый в умственном отношении гатчинец, Аракчеев, был уволен Павлом в конце 1799 г. за ложное донесение. Быть может, сам Кутайсов обязан был своим долгим, непрерывным фавором именно тому обстоятельству, что обязанности его ограничивались только личными услугами государю, а не касались служебных дел, где Павел не прощал недобросовестности.

Тяготясь своим все увеличивающимся нравственным одиночеством, император высказал в начале 1800 г. расположение примириться с Нелидовой, которая возвратилась тогда, с его разрешения, в Петербург и поселилась в Смольном; его прогулки уже направлялись в ту сторону, и он наконец выразил желание увидеть старого своего друга. Но императрица Мария своим стремлением к эффектам испортила дело: она пожелала придать этому примирению торжественный оттенок, назначила у себя вечернее собрание и пригласила к себе императора и Нелидову. Тогда Кутайсов и княгиня Гагарина подействовали на самолюбие Павла Петровича, и он прислал в назначенный вечер сказать императрице, что не может быть у ее. С этого времени Нелидовой пришлось окончательно запереться у себя, в Смольном. Взамен того на государя Начали оказывать влияние иезуиты, главой которых в России явился энергический и ловкий патер Грубер.

Все эти обстоятельства могут уяснить тот факт, что в 1800 г. личность и управление Павла носили на себе в высшей степени переменчивый характер, и тогда, в полном смысле слова, наступило для современников «Царство страха». Особенно бросалась в глаза каждому несоразмерность наград и наказаний. При малейшем упущении не спасали виновного никакия заслуги: желание быть справедливым, «не взирая на лица», увлекало Павла Петровича в противоположную крайность, и он совершал величайшия несправедливости, чтобы не сказать более. Не было человека, которого заслуги были бы признаны Павлом в такой степени, как заслуги Суворова; не было отличия, какого бы он не дал ему, как писал он в рескрипте, «за великия дела верноподданного, которым прославляется царствование наше»: титул князя Италийского, сан генералиссимуса, приказ об отдавании ему воинских почестей, присвоенных лишь императору, памятник, воздвигнутый при жизни, — все это служило мерилом признательности государя к увенчанному славой полководцу. Призывая Суворова в Петербург, Павел предполагал отвести ему покои в Зимнем дворце и устроить триумфальную встречу. На самом же деле Суворов, больной физически и подавленный нравственно, приехал в Петербург в апреле 1800 г. как бы тайком, ночью, остановился у своего племянника, графа Хвостова, и, умирая под гнетом немилости к нему государя, не был удостоен его посещением. Мало того, Павел не проводил тела своего полководца до последнего его жилища: он лишь выехал на путь, по которому шла печальная процессия и поклонился гробу, уронив несколько сердечных слез; целый день он был невесел и ночью плохо спал, часто повторяя: «жаль». Оффициальным поводом к негодованию Павла на Суворова было то, что Суворов, вопреки военному уставу Павла, имел при себе во все время похода дежурного генерала, а негласною причиною немилости можно предполагать возбужденное недоброжелателями Суворова самолюбие Павла, оскорбленного признанием Суворова, что артиллерийская, квартирмейстерская и провиантская части находились в австрийской армии в лучшем состоянии, чем в русской: в Суворове он опять увидел екатерининского генерала, противника его преобразований, а между тем недоброжелатели Суворова при дворе вовремя напомнили государю, что он был в родстве с Зубовыми, находившимися в опале… Таково же было отношение Павла и к войскам, возвратившимся из похода, где они покрыли себя славою и где ни мужество удивляло даже врагов.Забыты были их подвиги, и в целом ряде приказов сделаны были выговоры за то, что «инспекторы и шефы полков мало прилагали стараний к сохранению службы в таком порядке, как было императорскому величеству угодно, и следственно… сколь мало они усердствовали в исполнении его воли и службы», или «за то, что во всех частях, составляющих службу, сделано упущение; даже и обыкновенный шаг ни мало не сходен с предписанным уставом» и т. п. Словом, государь был недоволен, что многие из введенных им плацпарадных экзерциций оказывались непригодны на полях военных действий. Когда великий князь Константин Павлович, возвратившись из швейцарского похода, доложил государю о неудобствах обмундирования армии, оказавшихся в походе, и представил образец пригодного солдатского обмундирования, Павел был крайне недоволен, найдя, что образец этот напоминает «потемкинскую» форму. Неудачи в Швейцарии и Голландии, где командовали войсками плац-парадные генералы: Корсаков и Герман, государь старался объяснить именно отступлениями от изданного им устава. 10 августа 1800 года объявлен был приказ: «его императорское величество дает на замечание генералам инспекции финляндской, что они видят сами, сколь далеки они даже от того, чтобы быть генералами даже посредственными, и что пока они будут таковы — везде, конечно, и всеми будут биты».

Полицейская опека над частною жизнью подданных, боязнь «моральной язвы», также не ослабевали, а вместе с тем постоянно находил себе пищу никогда не умиравший в душе Павла Петровича страх заговоров и какого либо переворота. Пален, пользуясь поддержкою Кутайсова, умел однако направлять подозрения императора и гнев его сообразно своим целям. 18 апреля 1800 г. последовал указ сенату: «Так как чрез вывозимыя из-за границы разныя книги наносится разврат веры, гражданского закона и благонравия, то отныне впредь до указа повелеваем запретить впуск из-за границы всякого рода книг, на каком бы языке оныя ни были, без изъятия, в государство наше, равномерно и музыку». Даже академии наук воспрещено было выписывать книги из-за границы. В самом Петербурге, под влиянием разных неосновательных доносов, начались полицейские строгости. «Негодяи», говорит Коцебу, «злоупотребляя доверием монарха, сердце которого было склонно к кротости и доброте, всюду показывали ему призраки, вовсе не существовавшие и даже такие, в которые они сами не верили, и ввели начало владычества ужаса». Преданный государю Коцебу сам засыпал всегда со страшными предчувствиями и вскакивал ночью при каждом шуме. На его примере легко видеть, в каком состоянии духа находился каждый житель Петербурга в то время. Проезжая по улице, он смотрел во все стороны, стараясь угадать, не едет ли император, чтобы своевременно отдать ему честь; он осматривал цвет и покрой одежды — нет ли чего в них противного указу; в театре, месте его службы, он должен был угождать посредственностям, покровительствуемым Кутайсовым, и его фаворитке, г-же Шевалье, а во время спектаклей трепетал при мысли, что недремавшая (только для вздорных доносов) полиция или ее тайные агенты найдут двусмысленные или колкие выражения в разрешенных им для игры пьесах. Всякий раз, когда его жена и дети запаздывали на прогулках, он боялся, что их арестовали за неотдание чести и посадили в тюрьму. Разговоров с кем-нибудь он чуждался, опасаясь доносов; писать он не мог, потому что рукописи могли быть захвачены и превратно истолкованы, читать — также, так как все иностранные книги были запрещены. В довершение всего, осенью, зимою и весною, когда, по делам, ему приходилось идти около дворца, он бежал, чтобы не получить простуды, потому что, во всякое время года и при самой ужасной погоде, нужно было следовать мимо дворца с непокрытой головой, встречая, почти на каждом шагу, кибитки с ссыльными или людей, ведомых под конвоем для наказания». «Я сошлюсь», прибавляет Коцебу, «на всех жителей Петербурга, когда бы кто решился упрекнуть меня в преувеличении… О, если бы государь знал это! Он, который сердечно желал счастия своим подданным!» Между тем, на Дону казнен был, вопреки приказанию императора, преданный ему полковник Грузинов, которого Пален и его сообщники не желали допустить в Петербург, а в самом Петербурге лейтенант Акимов, за эпиграмму на построение Исаакиевского собора, сослан был в Сибирь с урезанием языка; пастор Зейдер, обвиненный в том, что имел запрещенные книги в своей библиотеке, — был наказан кнутом; генерал-лейтенант князь Сибирский, по неосновательному доносу, закован был в кандалы и также сослан. Военные вообще чаще подвергались всякого рода взысканиям. Конногвардейский полк в начале 1800 г. переведен был в Царское Село и отдан для обучения великому князю Константину Павловичу; говорили, что, в припадке гнева на оплошность офицеров этого полка, у императора вырвалось даже слово: «в Сибирь!» Штабс-капитан Кирпичников в мае 1800 г., по приговору военного суда, утвержденному императором, прогнан был чрез строй и получил 1000 ударов шпицрутеном. Редкий вахт-парад обходился без наказаний. Из ряда многих странных распоряжений Павла за это время нельзя пройти молчанием того, что в ноябре запрещен был приезд ко двору почти всем лицам, имевшим на это право, за исключением лиц, ближайших к императору, так как они оказались «невежами», аплодируя на придворном спектакле, а в январе 1801 г. прусский купец Ширмер, ходатайствовавший о дозволении учредить общество, «в коем гражданские чиновники, купцы и художники могли бы найти препровождение времени по вечерам», — посажен был на месяц на хлеб и воду, и затем выслан за границу; еще ранее запрещено было офицерам посещать общественные собрания. Разбором всех доносов и усердным не по разуму исполнителем решений императора был, кроме Палена, «гатчинец», генерал-прокурор Обольянинов, не ведавший, что творил. «Время это было самое ужасное, — рассказывает один из его подчиненных, Мертваго: — государь был на многих в подозрении. Тайная канцелярия была занята делами более вотчинной; знатных сановников почти ежедневно отставляли от службы и ссылали на житье в деревни, Государь занялся делами церковными, преследовал раскольников (духоборцев), разбирал основание их секты; многих брали в тайную канцелярию, брили им бороды, били и отправляли в поселение. Словом, ежедневный ужас. Начальник мой стал инквизитором, все шло чрез него, — сердце болело, слушая шепоты, и рад бы не знать того, что рассказывают». Замечательно, что именно в это время, в апреле 1800.г., Павел говорил шведскому послу Стединку; «Меня выставляют за ужасного, невыносимого человека, а я не хочу никому внушать страха». Еще замечательнее, что самое спокойное время в 1800 г. в Петербурге было в сентябре и октябре, когда граф Пален был назначен командовать армией на прусской границе, а должность петербургского военного губернатора с 14 августа исполнял генерал от инфантерии Свечин.

Глава V

Начало заговора для устранения Павла от престола. — Панин, Витворт, Жеребцова и Рибас. — Смерть Рибаса, удаление Панина. — Разрыв с Англией. — Действия графа Палена. — Михайловский замок. — Тревожное состояние умов, изолированное положение императора. — Приготовления гр. Палена. — Подозрительность императора. — Ночь с 11-е на 12-е марта. — Участие войск. — Впечатление, произведенное кончиной Павла на современников. — Погребение императора Павла. — Участь заговорщиков.

Тревожное состояние умов в Петербурге вполне совпадало с планами лиц, стремившихся к устранению Павла от престола и к установлению регентства в России, так как казалось, что государь страдает психическим расстройством. Мысль о возможности установления регентства укреплялась подобными примерами, бывшими незадолго до этого времени в Англии и Дании. Начало свое мысль эта получила в беседах честолюбивого вице-канцлера графа Панина с английским послом Витвортом, который в мае 1800 г. должен был оставить Россию. Уже в марте 1800 г., когда Павел отвернулся от Англии, Витворт в секретной депеше писал своему правительству: «мы должны быть приготовлены ко всему, что бы ни случилось. Но факт, хотя я с сожалением сообщаю, — что император буквально не в своем уме. Уже несколько лет это известно ближайшим к нему лицам, и я сам имел несколько случаев за этим наблюдать. С тех пор, как он вступил на престол, его умопомешательство постепенно усиливалось и в настоящее время приводит каждого в сильнейшее беспокойство. В этом-то и кроется роковая причина многого, что случилось, и к той же причине мы должны будем отнести и новые сумасбродные выходки, какие, может быть, нам придется оплакивать. Император не руководится в своих поступках никакими определенными правилами или принципами. Все его действия суть последствия каприза или расстроенной фантазии, стало быть нет и не может быть ничего верного. По причинам, слишком посторонним, чтобы их объяснить, я прилагал все усилия, как можно далее устранять эту роковую причину всех наших обманутых ожиданий. Я никогда ни на минуту не терял из виду огромной важности извлечь из его характера всевозможные для нас выгоды и хранил замкнутыми в своей груди тревожные опасения, сопровождавшие все мои труды. Но, как бы то ни было, истина должна быть открыта, наконец; мы должны знать, от чего зависят наши дела, но в то же время мы не должны забывать, что император, каков он ни есть, самодержавный владетель могущественной, связанной природою с Англией империи, из которой исключительно мы можем добывать средства для поддержания первенства нашей морской силы». Друг Витворта, Ольга Александровна Жеребцова, сестра опальных Зубовых, и граф Панин привлекли затем к участию в заговоре вице-адмирала Рибаса, хитрого и продажного, но ловкого и способного человека, только что уволенного Павлом от заведывания лесным департаментом за обнаружение хищения: неаполитанец по происхождению, он приехал в Россию вместе с Алексеем Орловым, приняв участие в похищении, известной княжны Таракановой, и упрочил свою карьеру женитьбой на побочной дочери Бецкого. Проследить за первоначальными действиями этих друзей весьма трудно, но известно, что в сентябре граф Панин напрасно пытался подать государю записку о необходимости сближения с Англией и Пруссией, а в то же время в морском ведомстве, где Рибас играл важную роль, не смотря на то, что ожидали войны с Англиею, высочайшие приказы за сентябрь и октябрь наполнены были более, чем когда либо, увольнениями от службы и в отпуск офицеров балтийского флота, который для войны с Англией необходим был в полном своем составе. Вслед затем, в октябре, граф Панин открылся петербургскому военному губернатору Свечину, что он стоит во главе заговора против императора, что предположено заставить императора отказаться от престола и возвести на него великого князя Александра. Панин спрашивал затем, какое решение думает в виду этого принять сам Свечин, как командующий войсками в Петербурге. Генерал с негодованием отверг предложение Панина принять участие в заговоре, но объявил, что не изменит его доверию, чтобы доносом приобрести милость государя: «закон», прибавил он, дает мне право и все средства исполнить мою обязанность». Спустя несколько дней к Свечину явился Рибас с тем же вопросом и получил тот же ответ. «Спустя два дня», пишет Свечин в своих записках, «я утром быт уволен от должности генерал-губернатора и назначен сенатором, а вечером того дня — отставлен от службы». На его место 27 октября снова назначен был Пален, вошедший уже в тесную связь с заговорщиками. Увольнение Свечина современники объясняли интригой Кутайсова: на одной дочери Лопухина, сестре фаворитки, женат был старший сын его, Павел, а на другой — сын Жеребцовой, Александр. В то же время Жеребцова польстила Кутайсову, сообщив ему, что, будто бы, брат ее, князь Платон Зубов, желает жениться на его дочери. Восхищенный Кутайсов, с своей стороны, убедил государя простить братьев Зубовых и вызвать их в Петербург. Зубовы приехали в Петербург в ноябре и осыпаны были милостями императора: им возвращены были их имения, и оба они были назначены шефами кадетских корпусов. Тогда же, 2 ноября, граф Пален исходатайствовал у императора неслыханную дотоле милость: высочайшим указом сенату дозволено было всем выбывшим или исключенным из службы военной или гражданской вновь вступить на службу; но при этом с умыслом сделана была странная оговорка, чтобы все таковые явились в Петербург для личного представления государю. Таким образом, в скором времени собралось в столице около 2000 человек, хотя и прощенных, но дважды озлобленных против императора, так как многие из них, уже впав в нужду, должны были теперь совершить путь в три или четыре тысячи верст до Петербурга, чтобы потом пройти, быть может, столько же до назначенных им полков, а многие — и вовсе не были приняты обратно на службу. Целью Палена было увеличить в Петербурге число людей, готовых при случае на все…

В это время уже начались неприязненные действия России против Англии: 28 октября граф Ростопчин, по повелению императора, объявил о наложении эмбарго на английские суда, находившиеся в русских портах, в отплату англичанам за захват Мальты, и начались деятельные приготовления России к войне с Англией. Случайно заболел в это время президент адмиралтейств-коллегии, граф Кушелев, и Рибас должен был, вместо него, докладывать дела императору. Ловкость докладчика, его уверенность в счастливом исходе войны и сделанные им предположения об обороне Кронштадта очень понравились Павлу, и он тотчас же начал оказывать ему благоволение; говорили, что коварный Рибас, польщенный этим, думал уже открыть императору планы заговорщиков. Случилось, однако, что Рибас внезапно заболел и скоро умер: есть известие, что ему подано было «по ошибке» вредное лекарство. Панин лично безотлучно дежурил при больном, чтобы не дать ему проговориться даже на исповеди. Панин уже лишился тогда вице-канцлерского места и был назначен в сенаторы, но около 20 декабря вызвал на себя по ничтожному поводу неудовольствие государя и был выслан в подмосковную деревню. Незадолго до своей опалы он несколько раз виделся с великим князем Александром, встречаясь с ним в бане, и убеждал его принять на себя бремя правления, но великий князь отвергал это предложение. После удаления Панина главой заговора сделался граф Пален, давший ему другое направление.

4 декабря между Россиею и Швециею заключен был союз против Англии, которым ограждалась свобода морской торговли, а затем к этому союзу приступили Пруссия и Дания. Союз России с Францией был также обеспечен, так что против Англии составилась грозная, еще невиданная коалиция морских держав. Король шведский прибыл в Петербург, чтобы личным свиданием с государем изгладить старые недоразумения, — но тщеславный я упорный нрав его привел к новому охлаждению к нему Павла. Император встретил короля с большим почетом и с выражениями полной дружбы, но король поступал так неосторожно, что Павел часто чувствовал себя оскорбленным и стал питать отвращение к своему гостю. Однажды, увидев в балете красные шапочки на танцовщицах, король сказал, что эти шапки якобинцев. «Может быть», ответил сухо император, «но у меня их нет». В другой раз Густав-Адольф пригласил Павла приехать в Швецию, обещая ему показать свою гвардию и выражая этим сомнение на счет великого совершенства русских гвардейцев. Слова эти», говорит современник, «тем более возмутили Павла, что король, в глазах императора, был ничтожный королек, а этим предложением он ставил себя наравне с ним; всемогущим самодержцем всея России». Когда во время церемониального марша император, во главе войск, лично отдал честь высокому гостю, гость этот ответил только легким наклонением головы. Король, наконец, не принял официального письма императора, потому что в титуле был пропущен титул его «норвежского наследника». Тем не менее Павел Петрович дружелюбно расстался с королем и на другой день пред самым его отъездом, послал к нему графа Ростопчина просить орден Серафимов для своего обер-шталмейстера, графа Кутайсова. Король отказал под тем предлогом, что Кутайсов еще не имеет ордена св. Андрея. Тогда император, в высшей степени разгневанный этим отказом, в ту же минуту велел возвратиться Придворной кухне и свите, назначенной провожать короля до границы, так что без помощи одного финского священника король и его двор не имели бы пропитания; вместе с тем, Павел, чтобы загладить обиду, которую осмелились нанести его любимцу, поспешил тотчас наградить его орденом св. Андрея; Союз со Швецией тем не менее остался в силе. Кронштадт приготовлялся к обороне, поспешно собирались отпускные офицеры балтийского флота, для защиты берегов собрана была армия; приняты были меры даже для обороны Соловков. Желая, вместе с тем, «атаковать англичан там, где удар им может быть чувствительнее и где меньше ожидают», император, с одной стороны, просил первого консула сделать диверсию нападением на берега Англии, а с другой — 12 января 1800 г. дал приказание атаману войска донского Орлову двинуться с донскими полками в поход на Индию. Казаки, исполняя приказ государя, 27 февраля тронулись в путь, но 18 марта успели только переправиться чрез Волгу и вслед за тем получили известие о кончине императора. Нет сомнения, что поход этот, мало обдуманный и вовсе неподготовленный, не привел бы к желаемой цели, так как неизвестна была даже дорога в Индию, но та же неизвестность царила и в Англии относительно возможности этой экспедиции, тем более, что одновременно с вестью о ней там узнали о расширении пределов России за Кавказом: 18 января 1801 г., по завещанию последнего грузинского царя Георгия, совершилось добровольное присоединение к России Грузии. Все это произвело в Англии сильное впечатление, особенно в торговых сферах Лишь один Лондонский кабинет, ко всеобщему удивлению, сохранял видимое спокойствие и только в конце февраля 1801 г. отправил в Балтийское море эскадру, под начальством Нельсона. Это спокойствие впоследствии объясняли тем, что в Лондоне не только знали о готовящемся заговоре на жизнь императора Павла, но даже способствовали успехам заговора деньгами. Многие современники (напр., брат фаворитки, кн. Лопухин) были убеждены в этом, но разумеется документальных данных отыскать нельзя, тем более, что о секретных делах в Англии министры, даже при смене, передавали друг другу на словах. Лопухин, сестра которого была замужем за сыном Ольги Александровны Жеребцовой, утвердительно говорил, что Жеребцова получила в Англии уже после кончины Павла 2 миллиона рублей для раздачи заговорщикам, но присвоила их себе. Спрашивается, какие же суммы были переданы в Россию ранее? Питт, стоявший тогда во главе английского министерства, никогда не отказывал в субсидиях на выгодные для Англии дела на континенте, а Наполеон, имевший бесспорно хорошие сведения, успех договора на жизнь императора Павла прямо объяснял действием английского золота. Как бы то не было, участие Англии в заговоре — вопрос пока открытый, хотя несомненно интересы ее и заговорщиков были в данном случае тождественны, а отсутствие английского посла при русском дворе вознаграждалось существованием в Петербурге тайных английских агентов, в том числе Жеребцовой. Эта дама, известная своим легкомысленным поведением, по смерти Павла жила некоторое время в Лондоне, была любовницей короля Георга и привезла с собою в Россию сына, по фамилии Норд, выдавая его за сына короля Георга.

Разрыв с Англией как нельзя более согласовался с планами заговорщиков. Отпускная торговля наша целиком была в руках англичан, вывозивших русское сырье: хлеб, кожу, лес и т. д. Прекращение этой торговли совпало со временем осенних запродаж, и появившиеся низкие цены на сырье ложились тяжелым бременем на дворянство и купечество. Осуждали политику государя, уверяли, что Кронштадт не выдержит бомбардирования английского флота, и предрекали Петербургу неминуемую гибель. Этими слухами и внушениями думали, говорит де-Санглен, приготовить публику, и без того недовольную, и без того крайне настроенную…

Граф Пален, после удаления Панина поставивший целью заговора совершенное устранение Павла от престола какою бы то ни было ценою, — не терял времени. Не питая доверия к характеру Платона Зубова, которого считал он человеком ничтожным и пустым, Пален избрал правою рукою своею генерала Беннингсена, находившегося на русской службе, но бывшего подданным английского короля по ганноверскому своему происхождению. Беннигсен, подобно многим другим, был сначала уволен из службы, но, вследствие запрещения государя, не мог выехать за границу и затем получил назначение служить на кавказской линии. Пален вызвал его в Петербург и заранее ввел его во все подробности заговора, предназначая ему роль главного исполнителя. Государь только что переехал, 1 февраля 1801 г., в новый дворец свой, Михайловский замок, построенный на месте разобранного Летнего дворца, в котором государь родился. «На том месте, где родился, хочу и умереть», говорил император. Рассказывали, что построение этого замка связано было с мистическими воззрениями Павла и видением часовому, при восшествии Павла на престол, св. Архангела Михаила, в честь которого освящена была церковь замка и наречен младший сын императора. Дворец был заложен 26 февраля 1797 года и строился 4 года. 8 ноября 1800 г., в день Архангела Михаила, происходило освящение замка, а 1-го февраля 1801 г. император поспешил поселиться в новом, великолепном, но еще сыром и не вполне отделанном своем жилище, чтобы успеть пожить в нем до отправления своего в Москву, где он предполагал весною произвести смотр войскам московской инспекции Михайловский замок, по наружному виду, представлял рыцарскую крепость, окруженную рвами и гранитными брустверами, на которых стояли орудия; сообщение производилось по подъемным мостам, у которых стояли караулы, но никаких подземных ходов, о которых ходила молва, в замке не было.

Нельзя отрицать, что в столице все общество, имевшее значение, было враждебно настроено против Павла. Аристократия, офицеры гвардии, все люди мыслящие, — никто не был уверен в завтрашнем дне, и все чувствовали озлобление против государя, попиравшего их насущные интересы и стеснявшего даже частную жизнь. В Михайловском замке, среди своего двора, Павел окружен был в сущности своими врагами; люди же возвышенные им: Кутайсов, Обольянинов и др. гатчинцы ни по своему уму, ни по характеру не могли быть для него поддержкой: ото были лишь рабы, исполнители, слуги прихотей государя. Не понимая положения дел, Кутайсов даже помогал во многом заговорщикам, сделался их бессмысленным орудием, льстясь на знатное родство с Зубовыми, на еще большее свое обогащение. Деспот желал иметь возле себя одних лишь рабов — и в этом заключался главный источник его гибели. Рабы сделались орудием предателей; люди же, преданные Павлу, по их наветам, были постепенно изгоняемы из столицы. Павел скоро начал чувствовать вокруг себя пустыню… Заговорщики успели проникнуть даже в интимную жизнь императора. Сын Жеребцовой женат был на сестре княгине Гагариной, а простосердечная княгиня рассказывала своим родственникам все, что доверял ей государь.

Для завершения коварных действий графа Палена и его сообщников нужно было убедить великого князя Александра в истине распущенных по городу слухов, что Павел Петрович собирается заключить супругу свою в монастырь, а старших сыновей своих в Шлиссельбургскую крепость. Слухи эти ничем, однако, не подтверждались, хотя подозрительность императора часто обращалась на старшего его сына. Известно только, что государь однажды, когда великий князь ходатайствовал пред ним за некоторых провинившихся офицеров, увидел в этом ходатайстве стремление сына к популярности, в ущерб себе, и, подняв свою палку, с гневом закричал на него: «я знаю, что ты злоумышляешь против меня!» Великая княгиня Елисавета бросилась между отцом и сыном, и Павел ушел, пыхтя от гнева. Этим предубеждением государя и воспользовался Пален для достижения своих целей: он старался вооружить отца против сыновей, а великих князей уверял, что заботится об оправдании их поступков пред их родителем. В то же время Пален удалил, с помощью Кутайсова, последнего человека который мог бы стать ему поперек дороги. Ростопчин, как директор почт, перехватил письмо, где шла речь будто бы о Цинцинате — Репнине, впавшем в немилость Павла, и донеся о нем императору, приписал его Панину, давнему своему сопернику. Ошибка или злоумышление Ростопчина вскоре обнаружилось: автором оказалось другое лицо; но Кутайсов воспользовался случаем, чтобы погубить старого своего приятеля. Объяснили действие Ростопчина в самом черном виде, хотя почерк Панина был известен самому государю. «Это чудовище!» воскликнул Павел: «он хотел сделать меня орудием частной мести!» 20 февраля Ростопчин был уже уволен от всех дел и уехал в подмосковную свою деревню: из предосторожности его не допустили даже проститься с государем. Его должности: первого члена коллегии иностранных дел и директора почт — переданы были тому же Палену, и без того всемогущему.

Но уже 9 марта случилось нечто неожиданное. Павел был кем-то предуведомлен о заговоре, начал бояться Палена, давши ему в руки такую всеобъемлющую власть. При обычном докладе Палена император невзначай спросил его, возможно ли теперь повторение событий 1762 г. Пален хладнокровно ответил на это, что некоторые и теперь задумывают подобное покушение, но исполнить его не так легко, как прежде: войско тогда не было еще в руках государя, и полиция не так действовала, как теперь. Предположив затем из дальнейших слов Павла, что он, быть может, хорошо осведомлен о заговоре, широко распространявшемся среди офицеров гвардии, Пален с твердостью объяснился что он сам стоит во главе одного заговора для того, чтобы наблюдать за действиями заговорщиков, потому что не имеет силы помешать им теперь же, так как в нем принимают участие императрица, наследник и другие члены царской семьи; вслед затем он добавил, что не может отвечать за безопасность государя, пока не будет иметь в руках письменного повеления, арестовать, в случае надобности, великого князя Александра Павловича и других членов императорской фамилии. Получив таким способом от государя это повеление, Пален немедленно показал его великому князю Александру.

Яркими красками Пален описал великому князю последствия, к каким приведет его дальнейшее упорство в отказе на низвержение отца с престола, бедствия, которые постигнут всю царскую семью. Испуганный великий князь дал свое согласие на то, чтобы у Павла исторгнуто было отречение от престола, а Пален поклялся, что жизнь государя будет в безопасности. Однако император, расставшись с Паленом, очевидно, хранил в себе семена недоверия к нему и поэтому, не говоря ему ни слова, послал за врагом Палена, Аракчеевым, жившим в Грузине, при чем сам подписал подорожную, вместо генерал-губернатора. Но Пален перехватил фельдъегеря и представил государю пакет и подорожную, как подложные. Павлу пришлось лично подтвердить свое приказание и таким образом волей-неволей обнаружить свою подозрительность. Пален был чрезвычайно встревожен этим, и беспокойство его еще более увеличилось, когда он узнал, что княгине Гагариной Павел сказал, что чрез несколько дней он «нанесет великий удар», а Кутайсову, что «чрез 5 дней он увидит великие дела». Надобно думать, что император имел причины подозревать заговор еще ранее, так как еще 21 февраля, призвав к себе великого князя Александра Павловича, Обольянинова и Куракина, объявил им, что ждет в ближайшем будущем «рождения двух своих детей, которые если родятся мужского пола, получат имена: старший — Никиты, а младший — Филарета, с фамилиею Мусиных-Юрьевых, а если родятся женского пола, то наречены будут: старшая — Евдокиею, а младшая — Марфою, с получением той же фамилии»: детям этим назначено было по 1000 душ[28]. Чем объяснить эти предсмертные заботливые распоряжения императора, как не гнездившейся в его душе боязнью грядущего?

Встревоженный Пален спешил осуществлением замысла, назначенным первоначально на 15 марта, до приезда Аракчеева. В действительности, успех заговора висел на волоске, так как солдаты гвардии все преданы были императору, и даже среди 60 офицеров, вовлеченных в заговор, многие попали туда доверяя лишь распущенным Паленом слухам об опасности, угрожавшей великому князю Александру. Некоторые готовы были даже предать заговорщиков, если бы их не удерживала боязнь, что Павел, не поверив доносу, выдаст их головой тому же Палену. Большинство офицеров не ведало о существовании заговора, а из полковых командиров единомышленниками Палена являлись только трое: Талызин — Преображенского, Депрерадович — Семеновского и Уваров — Кавалергардского. Несчастье Павла заключалось в том, что он сам создал вокруг себя пустыню, сам отдал себя в руки своим врагам. Приезд Аракчеева, энергичного и преданного императору человека, многое мог перевернуть вверх дном, и что тогда могло бы произойти с Паленом, и заговорщиками, с великим князем Александром? Слухи о заговоре невидимыми путями уже расходились по Петербургу; 11-го марта даже извозчики говорили о «конце», указывая на Михайловский замок. Жеребцова, в ожидании развязки, еще в начале марта уехала за границу… Пален назначил день осуществления намерений заговорщиков на 11-е марта.

11 марта император, по обычаю, был на вахт-параде, но никто на нем не подвергся его гневу. Но после парада Пален приказал всем офицерам гвардии явиться к нему на квартиру. Приехав из дворца, он с мрачным видом сказал им: «Господа! Государь приказал объявить вам, что он службой вашею чрезвычайно недоволен, что он ежедневно и на каждом шагу примечает ваше нерадение, леность и невнимание к его приказаниям и вообще небрежение в исполнении вашей должности, так что если он и впредь будет замечать то же, то, он приказал вам сказать, он разошлет вас всех по таким местам, где и костей ваших не отыщут. Извольте ехать по домам и вести себя лучше». Вслед затем Пален дал приказание выпустить из Петропавловской крепости нескольких особенно преданных офицеров и назначил заговорщикам собраться вечером к 10 часам у командира Преображенского полка, Талызина. Сюда должны были явиться братья Зубовы, Беннигсен, начальник гвардейской артиллерии кн. Яшвиль, офицеры гвардии Аргамаков, Татаринов и мн. другие. Караулы во дворце назначены были от полков Преображенского, Семеновского, Кавалергардского и конногвардейского. Офицеры — конногвардейцы не участвовали в заговоре; поэтому Пален убедил Павла, что они заражены якобинством, надеясь на то, что караул конногвардейский, расположенный у самой спальни императора, будет снят, по его приказанию. Но, в сущности, многое предоставлено было случайности, твердой уверенности в успехе быть не могло, да и конечная цель предприятия — цареубийство ясной была лишь вожакам: Палену, Бенингсену и Зубовым. Не будучи уверен в успехе предприятия, Пален уже обдумал, какие нужно принять меры, чтобы самому выйти сухим из воды в случае неудачи.

Павел также принимал меры к своей охране, но не знал, кому он может довериться, не знал даже, когда и при каких условиях он должен бояться за свою безопасность. Если он имел достоверные сведения о заговоре, то время, первоначально определенное для действий заговорщиков 11-е марта, давало ему еще некоторую свободу действий, а ожидаемое с часу на час прибытие Аракчеева вселяло уверенность в будущее. Поэтому весь день 11-го марта император Павел не проявлял особой тревоги, хотя и обнаружил свою подозрительность: в этот день он утром приказал Обольянинову привести великих князей Александра и Константина к новой присяге на верность себе, а вечером велел снять конногвардейский караул у дверей своей спальни, поставив вместо него двух камер-гусаров. «Вы — якобинцы, — сказал он призванному для этого и крайне удивленному полковнику Саблукову и, на его возражение, отвечал: — а я лучше знаю». Присутствовавший при этой сцене в свите императора генерал Уваров, бывший в заговоре, делал при этом гримасы из-за спины императора: он хорошо знал, чьих рук было это дело. Другой выход из спальни императора вел в покои императрицы Марии, не подозревавшей о какой бы то ни было опасности, угрожавшей императору: Пален убедил государя, что с этой стороны угрожает ему опасность, и поэтому дверь эта была давно заперта. Существовала еще, у самых дверей спальни, потайная лестница в нижний этаж в покои княгини Гагариной, по которой Павел мог бы спастись в случае нападения на него, но ею он не успел, как увидим, воспользоваться.

Вечером 11 марта Аракчеев действительно подъехал к Петербургской заставе, но был здесь задержан по приказанию Палена, якобы исполнившего тем повеление государя. Вслед затем в 11 часов Пален также именем императора приказав арестовать Обольянинова, Куракина, Кушелева и др., а потом отправился на сборище заговорщиков к Талызину, где его давно уже ждали и для внушения себе бодрости пили шампанское. «Поздравляю вас с новым государем», сказал им Пален и разделил их на два отряда: один из них должен был находиться в распоряжении Зубовых и Беннингсена, другим взялся командовать он сам. Батальон Преображенского полка, по приказанию Талызина, также следовал по Михайловскому замку, но солдаты были в неведении, куда и зачем их ведут. У ворот Михайловского замка Зубовы не встретили Палена, который должен был ждать их в этом месте, и это обстоятельство породило уже недоверие к Палену. Но делать было нечего, следовало идти дальше: «pour manger d’une omelette il faut commencer par casser les oeufs», внушал им Пален пред отправлением.

Заговорщиков вызвался провести Аргамаков, адъютант Преображенского полка. Они взошли по маленькой лестнице, доныне существующей в Рождественских воротах (на Садовой улице, тогда еще не существовавшей) и ведшей в покои императора, но когда они подошли к запертой двери у передней, то из 40 человек в отряде остались едва десять, и то более или менее пьяных. Даже князь Платон Зубов обнаружил робость и предложил возвратиться назад, но был остановлен Бенингсеном. «Как, вы завели нас сюда, а теперь хотите уйти?» закричал он: «мы слишком далеко зашли, чтобы последовать вашему совету, который погубил бы нас всех. Le vin est tirè, il faut le boire».

Заговорщики постучались в дверь, и, на вопрос камер-гусаров, Аргамаков отвечал: «пожар», так как в подобных случаях он всегда должен был докладывать государю в любой час ночи. Узнав голос Аргамакова, камер-гусары не поколебались отворить ему дверь, но когда увидели с Аргамаковым толпу, то подняли крик. Тогда Яшвиль нанес одному камер-гусару удар саблей, от которого тот упал наземь, но другой камер-гусар успел выбежать из комнаты и стал кричать: «бунт!» Бенингсен и Платон Зубов поспешили в спальню Павла. Император, разбуженный криками, оставил свою постель и стал за экраном, стоявшим у кровати. Он мог бы бежать по потайной лестнице ко княгине Гагариной, но на это у него, вероятно, не хватило времени. «Мы погибли!» вскричал Зубов, когда увидел пустую постель, но Бенингсен уже заметил Павла и, подойдя к нему, сказал: «Государь, вы арестованы». Павел посмотрел молча на Бенингсена и, обратясь к Зубову, сказал ему: «что вы делаете? Платон Александрович?» В этот момент в комнату вбежал офицер и сказал Зубову на ухо, что главный караул замка в брожении, так как камер-гусары и истопники уже разнесли по замку весть о покушении на императора, а графа Палена, который должен был удержать караулы, не оказалось на месте. На место ушедшего Зубова появились Яшвиль, Аргамаков, граф Николай Зубов, Татаринов, Скарятин и много др. офицеров, которые отстали прежде на лестнице; все были более или менее пьяны и возбуждены. Бенингсен, внушавший своим сообщникам, что «les demi-mesures ne valent rien», отошел к дверям, чтобы не принимать участия в дальнейшем. «Я арестован? что же это значит?» — спросил Павел. — «Уже четыре года следовало бы с тобою покончить», было грубым ответом одного из заговорщиков. — «Что же я вам сделал?» спросил император. Тогда кн. Яшвиль первый с ожесточением бросился на Павла, который пробовал сопротивляться, но Николай Зубов ударил его золотой табакеркой в висок. Павел, собрав последние силы, пробовал было привстать, но вновь был опрокинут и при падении расшиб себе о мраморный стол висок и голову. В это время Бенингсен, стоя у дверей, два раза повторил Павлу: «не защищайтесь, дело идет о вашей жизни». Но ужо масса пьяных офицеров набросилась на Павла, кто-то накинул ему на шею шарф… Слышно было, как Павел успел сказать по-французски: «Господа, именем Бога умоляю вас, пощадите меня», но чрез несколько секунд шарф был затянут… Тогда Бенингсен, увидя уже бездыханное тело своего монарха, подошел к нему и велел всем выйти вон. В эту минуту вошел в комнату граф Пален, выжидавший у дверей конца этой ужасной сцены. Современники уверены были, что он шел медленно к подъезду замка с батальоном преображенцев для того, чтобы, в случае неуспеха заговора, поспешить на помощь Павлу и переловить всех заговорщиков. Должно заметить, что рассказы об отречении, которое было будто бы предложено Павлу, с обязательством сохранить ему жизнь, и было им отвергнуто, являются выдумкой, имевшей целью смягчить впечатление цареубийства в глазах нового императора и общества. Так же мало заслуживает доверия и рассказ о том, что мрачная сцена убийства совершилась в темноте, потому что ночник будто бы был опрокинут: одумавшись и боясь возмездия, заговорщики старались потом замести свои следы.

Граф Пален недаром сомневался в конечном успехе своего предательства и готовил новое… Когда по караулам замка распространилась тревога, то солдаты были возбуждены и требовали, чтобы их вели к императору. Капитан преображенцев, Марин, знавший о заговоре, едва удержал их в повиновении напоминанием о воинской дисциплине, а караул Семеновского полка, с ничего не ведавшим поручиком Полторацким во главе, даже двинулся уже по направлению к спальне императора, но на пути встречен был Бенингсеном и Паленом, сказавшим ему: «Государь скончался апоплексическим ударом; у нас теперь новый император — Александр Павлович». Настроение солдат, мрачное и молчаливое, выказывало однако их истинные чувства: они считали, что офицеры их обманули. Когда Преображенские офицеры стали выражать свою радость по поводу смерти Павла и внушать солдатам, что он был тиран, они ответили: «для нас он был не тиран, а отец».

От кого первого услышал великий князь Александр Павлович весть о трагической смерти отца — существуют противоречивые рассказы. Полторацкий рассказывает, что когда Пален и Бенингсен остановили его караул, то он бросился в комнаты Александра Павловича. «Александр был в камзоле; увидя меня, он сильно побледнел. Я первый наименовал его: «ваше императорское величество». — «Что ты, что ты, Полторацкий?» сказал он упавшим голосом. В это время железная рука отстранила меня, и к Александру приблизился Пален с Бенингсеном. Первый сказал тихим голосом несколько слов Александру, который в горестном возбуждении воскликнул: «Как вы осмелились? я никогда не требовал и не позволял этого» и упал без чувств на пол. Его подняли, и Пален, стоя на коленях, говорил ему: «ваше величество, теперь вам не время ………… (точки у автора); 42 миллиона людей зависят от вашей твердости». Он поднялся и сказал Полторацкому: «господин офицер, извольте идти в ваш караул; император сейчас выйдет». Пален рассказывал Александру, что офицеры убили Павла защищая себя после того, как он напал на них, отказываясь подписать отречение. Чрез 10 минут новый император вышел к караулу и сказал: «Батюшка скончался апоплексическим ударом, все при мне будет, как при бабушке». Отчаяние Александра не знало пределов, и, по его собственным словам, мужество и присутствие духа возвратили ему слова утешения и благоразумия новой императрицы Елисаветы Алексеевны. Около 4 часов утра Александр вышел к войскам, собравшимся у замка, но Преображенский полк встретил его мертвым молчанием, и лишь следуя примеру Семеновского (которого Александр был шефом), прочие войска встретили его криком: «ура!» Дело в том, что войска не были уверены в том, что императора Павла не стало. По этой же причине некоторые части войск медлили принести присягу новому императору, так что некоторым солдатам пришлось показать бездыханное тело Павла. После обхода войск новый император, в сопровождении великого князя Константина, Уварова и Николая Зубова, переехал в Зимний дворец. Комендантом замка остался Бенингсен.

Императрица Мария. Феодоровна узнала о кончине своего супруга от графини Ливен, которая разбудила ее и подготовила к этой вести. Несмотря на просьбы окружающих и императрицы Елисаветы, явившейся к свекрови с словами утешения, Мария Феодоровна, вне себя от горя, настойчиво добивалась, чтобы ей показали тело императора Павла, и отправилась сама чрез двор в покои императора. Но караул не пропустил ее: невозможно было показать ей тело, не убрав его предварительно. Тогда она отказалась переехать в Зимний дворец, пока не будет исполнено ее желание. «Скажите моему сыну, — сказала императрица посланному от Александра, — что пока я не увижу собственными глазами моего мужа мертвым, я не признаю его своим государем». В числе посланцев явился к ней и гр. Пален. «Вас до сих пор почитала я честным человеком», сказана она рыдая. Граф старался доказать ей, что она сама только выиграла от переворота. «Я остановил два восстания, сказал он, третье вряд ли мне удалось бы восстановить, и тогда не только император, но и вы сами со всею вашей фамилией сделались бы его жертвами». Лишь в 7 часов утра Мария Феодоровна с младшими своими детьми была допущена уже к убранному телу и в 10 часов переехала в Зимний дворец. Там она свиделась с сыном. «Сначала, говорит современник, она имела мучительное для матери подозрение, что ее сын знал обо всем и потому ее первое свидание с императором подало повод к самой трогательной сцене. «Alexandre, êtes-vous coupable?» Он бросился пред ней на колени и с жаром сказал: «Матушка! так же верно, как и то, что я надеюсь предстать пред судом Божиим, я ни в чем не виноват!» — «Можешь ли поклясться?» спросила она. Он тотчас поднял руку и поклялся. То же сделал и великий князь Константин. Тогда она привела своих младших детей к новому императору и сказала: «Теперь ты их отец!» Она заставила стать пред ним на колени и сама хотела сделать то же. Он предупредил ее, поднял рыдая детей; рыдая, поклялся быть их отцом, повис на шее матери и не хотел от нее оторваться». Пред этим свиданием император только что принимал присягу военных и гражданских чинов. «В 10 часов утра явился я в Зимний дворец, — говорит де-Санглен. — Здесь все залы были наполнены военными и гражданскими чиновниками… Среди первой залы несколько офицеров выражали радость свою, что будут по-старому носить фраки и круглые шляпы. Я вошел во вторую залу. Здесь сидел у камина гр. Николай Зубов и пред ним кн. Яшвиль. Их окружали некоторые из тех, которых я накануне вечером видел у гр. Палена. Громко сказал Зубов Яшвилю: «А дело было жаркое». Я отвернулся, ушел назад в первую заду я увидел стоящего в дверях великого князя Константина! Павловича с лорнетом в руках, устремившего взор на сидящих около камина; как будто про себя, но громко сказал он: «я всех их повесил бы!» С сим словом воротился он в первую залу, и я за ним. Здесь уже начали приводить к присяге и все друг за другом подписывались. Вдруг шум и говор утихли: генерал Уваров расчищал дорогу для шедшего за ним наследника. Новый император шел медленно, колени его как будто подгибались, волосы на голове были распущены, глаза заплаканы, смотрел прямо пред собою, редко наклонял голову, как будто кланялся; вся поступь его, осанка, изображали человека, удрученного горестью и растерзанного неожиданным ударом рока. Казалось, он выражал на лице своем: «они воспользовались моей молодостью, неопытностью, я был обманут, не знал, что, исторгая скипетр из рук самодержца, я неминуемо подвергал и жизнь его опасности». Среди общей радости всех сословий, один Александр был печален. Происшествие прошедшей ночи, кроме участников, никому еще подробно известно не было, и вид огорченного императора-сына приобрел ему сердца всех».

Действительно, «все сословия» испытывали радость, избавившись от гнета, от вечной боязни, хотя трагические подробности переворота внушали всем ужас и отвращение, но они сделались известны лишь позднее. Еще с утра Петербург был весь в движении. «Все из домов выбежало и пустилось по городу с вестью о смерти Павла. Многие так были восхищены, что со слезами на глазах кидались в объятия к людям, совершенно незнакомым и поздравляли с новым государем. В 9 часов утра на улицах была такая суматоха, какой никогда не запомнят. К вечеру во всем городе не стало шампанского; один не самый богатый погребщик продал его на 60 000 р. Пировали во всех трактирах. Приятели в свои кружки приглашали вовсе незнакомых и напивались до пьяна, повторяя беспрестанно радостные свои клики в комнатах, в окнах и на улицах. В то же утро появились на многих круглые шляпы и другие запрещенные при Павле наряды; встречники, размахивая палками и шляпами кричали им: «браво!» «Весь город, имевший более 300 000 жителей, похож был на дом сумасшедших». Можно вполне поверить современнику, что «восшествие Александра на престол было всеобщим праздником, уподобляющимся Светлому Христову Воскресению: люди целовались на улице и поздравляли друг друга». В дворянской Москве было то же самое Императрица Елисавета Алексеевна, со свойственным ей благородством души, писала матери: «Quelque peine bien rèelle que me fasse le triste genre de mort de l’Empereur, je ne puis cependant m’empêcher d’avouer que je respire avec la Russie entière… Je ne voulais que voir cette malheureuse Russie se sentir à quelque prix que ce soit… La Russie certainement va respirer après une oppression de 4 ans et si une mort naturelle avait terminé les jours de l’Empereur, je n’ aurais pas eprouvé peut-être ce que j’eprouve à présent; car l’idée d’un crime est affreuse»…

Тело императора Павла было набальзамировано и выставлено было для поклонения народу в Михайловском замке; на шее был широкий галстук, а шляпа надвинута была на лицо, так что на нем не видно было никаких повреждений. В Великую субботу, 23 марта, прах императора Павла была торжественно погребен в присутствии императора Александра и великого князя. Константина Павловича.

Виновники события 11 марта и во главе их граф Пален, братья Зубовы, окружили престол юного Александра, но это неестественное положение дел не могло продолжаться долго. Граф Пален надеялся управлять Россией при молодом, неопытном монархе. Но Александр стеснялся его влиянием и когда Пален начал интриговать против Марии Феодоровны, то, по ее требованию, вовсе уволил его от службы 18 июня 1801 г. С этого времени Пален должен был безвыездно жить в своей курляндской деревне до самой смерти 15 февраля 1826 г. Мария Феодоровна вообще не желала видеть при дворе участников события 11 марта, хотя, как и сам Александр I, и не могла узнать сразу имен их всех. Мало-помалу, однако, удалены были из столицы почти все они, в том числе Зубовы, Бенингсен и даже граф Панин, которому Мария Феодоровна не могла никогда простить его участия в заговоре, хотя в событии 11 марта Панин был лично не замешан. Император Александр вполне разделял мнение чувства матери в этом отношении, хотя и не мог наказать убийц своего отца тотчас по восшествии своем на престол и никогда не мог предать их суду. Событие 11 марта осталось, таким образом, надолго официальной тайной и «тяжелой загадкой» для русского общества…