@importknig
Перевод этой книги подготовлен сообществом "Книжный импорт".
Каждые несколько дней в нём выходят любительские переводы новых зарубежных книг в жанре non-fiction, которые скорее всего никогда не будут официально изданы в России.
Все переводы распространяются бесплатно и в ознакомительных целях среди подписчиков сообщества.
Подпишитесь на нас в Telegram: https://t.me/importknig
Оглавление
Введение редактора
Введение: Америка Рипа Ван Винкля
1.Эксперимент в республиканстве
2.Монархическая республика
3.Федералистская программа
4.Возникновение республиканской партии Джефферсона
5.Французская революция в Америке
6.Джон Адамс и "немногие и многие
7.Кризис 1798-1799 гг.
8.Революция Джефферсона 1800 года
10.Запад Джефферсона
11.Закон и независимая судебная система
12.Верховный судья Джон Маршалл и истоки судебного контроля
13.Республиканские реформы
14.Между рабством и свободой
15.Восходящая слава Америки
16.Республиканская религия
17.Республиканская дипломатия
18.Война 1812 года
19.Мир внутри себя
Библиографический очерк
Введение редактора
Книга Гордона С. Вуда "Империя свободы" занимает свое место в Оксфордской истории Соединенных Штатов между двумя другими выдающимися изданиями: Робертом Мидлекауфом "Славное дело", который мастерски освещает эпоху Революционной войны, непосредственно предшествовавшую рассматриваемому здесь периоду, и Дэниелом Уокером Хау "Что натворил Бог", который ярко передает культурное брожение и технологические преобразования, ознаменовавшие годы между завершением войны 1812 года и окончанием Мексиканской войны в 1848 году. В настоящем томе рассматривается удивительно изменчивый, протеиновый момент, который лежал между достижением национальной независимости и появлением быстро созревающей массовой демократии и современной экономики в Джексоновскую эпоху.
Два с половиной десятилетия, прошедшие с момента подписания Конституции в 1788 году до подписания Гентского договора в 1815 году, завершившего войну 1812 года, стали одним из самых нестабильных и значимых этапов американской истории. На момент открытия этого периода между Атлантическим побережьем и Аппалачами проживало около четырех миллионов американцев, пятая часть которых составляли чернокожие рабы, и многие из них жаждали перебраться через горные гребни в нетронутые внутренние районы. Они населяли новую нацию, пытавшуюся утвердиться на континенте, который все еще облюбовали враждебные имперские державы и на котором все еще кипела жизнь индейцев, все более решительно сопротивлявшихся посягательствам белых. Их правительства были основаны на вдохновляющих, но непроверенных политических принципах. Они стремились создать общество по образцу своих европейских, особенно английских, предшественников, но не похожее ни на одно из виденных ранее. Немногие времена в американской истории были сопряжены с более серьезными неопределенностями.
Эпоха, которую обычно называют "ранним национальным периодом", была шумной, спорной, творческой и изобилующей возможностями для неудач. Для мужчин и женщин, живших в это время, судьба их зарождающейся республики была далеко не безопасной, а характер их сообществ - обескураживающе переменчивым. История давала мало указаний на то, что может ждать в будущем этот полиглот, беспокойный, самоуправляемый и напористый народ. Они были мятежны по своей природе, не имели корней в силу обстоятельств и жаждали овладеть огромными территориями, которые манили их на запад.
Берега истории усеяны обломками зарождающихся государств, которые погибли, так и не дожив до зрелого возраста. Почему же хрупкий американский государственный корабль, спущенный на воду в 1776 году и вновь поднятый в 1788-м, должен ожидать более счастливой судьбы? Чуть более чем за десять лет американский народ сбросил британское иго и отбросил Статьи Конфедерации - историю воинственных нарушений законов и политической непостоянности, которая не давала надежд на способность поддерживать жизнеспособные правительства или даже слаженное и упорядоченное общество.
И все же каким-то образом этим переменчивым и порой непостоянным американцам удалось заложить основы жизнестойкой демократической политической системы, которая просуществовала более двух столетий. История этого удивительного и во многом невероятного достижения лежит в основе этой книги.
В серии замечательно понятных глав Гордон Вуд объясняет происхождение основных государственных институтов и политических практик страны. Особенно поучителен его рассказ о том, как Конгресс разрабатывал протоколы и процедуры, позволяющие ему принимать законы для разнообразного и непостоянного народа. Его анализ особенностей американского права, роли федеральной судебной системы и судебной системы штатов, а также развития доктрины судебного контроля является образцовым, как и его искусное обсуждение роли политических партий - или "фракций", как их называли современники, - в определении политической судьбы молодой республики. Не менее интересен его анализ новаторского института президентства, в котором Джордж Вашингтон занимает видное место. Вашингтон, наряду с Александром Гамильтоном, Джоном Адамсом, Томасом Джефферсоном и Джеймсом Мэдисоном, также является центральным персонажем в язвительном описании Вудом принципов, которыми руководствовалась Америка в своей ранней внешней политике, оставляя прецеденты, которые будут определять американскую дипломатию в дальнейшем.
Но самая глубокая тема "Империи свободы" - это не просто формальная политическая система, которую американцы создали в первые годы своего становления как государства. Возможно, самым оригинальным вкладом Гордона Вуда в эту книгу является его глубоко увлекательный рассказ о развитии характерной для Америки демократической культуры, культуры, которая формировала гражданское общество в его манерах, нравах, ценностях и поведении так же глубоко, как она формировала официальные органы американского правительства.
Люди, совершившие Революцию и написавшие Конституцию, в большинстве своем были культурными джентльменами, патрициями, которые, конечно, верили в основополагающий республиканский принцип самоуправления, но при этом ожидали, что простые люди будут подчиняться своим "старейшинам", когда дело дойдет до управления страной. Федералисты, такие как Вашингтон, Адамс и Гамильтон, руководившие первым десятилетием становления нации, часто были потрясены эгалитарными излишествами, развязанными революцией. Простые мужчины и женщины требовали, чтобы к ним обращались "мистер" и "миссис" - титулы, которые раньше были уделом богатых и высокородных. Работодателей стали называть "босс", а не "хозяин". Подневольный труд, некогда распространенный в колониях, стал рассматриваться как оскорбление демократических идеалов и вскоре практически исчез, хотя рабство, ядовитая змея в американском саду, упорно продолжало существовать, более того, в эти годы началась его роковая экспансия на запад.
Средний род", новый социальный класс, состоящий из непривилегированных, но энергично стремящихся к успеху купцов, ремесленников и предпринимателей, стал доминировать в политике и определять саму суть национального характера. Они яростно выступали против всех "монархических" притязаний и настаивали на том, что общество должно быть полностью открыто для талантов и промышленности. Их влияние ощущалось во всех сферах жизни страны, не только в политике, но и в коммерции, религии, архитектуре и искусстве. Их великим защитником был Томас Джефферсон, причудливый и блестящий аристократ из Вирджинии, который сформулировал самые сокровенные чаяния простых людей, и чья загадочная фигура оживляет многие из следующих страниц.
Вопросы такого масштаба и сложности ставят перед историком уникальные задачи. Мало кто из ученых, если вообще кто-либо, способен лучше Гордона Вуда справиться с этой задачей. Целая жизнь, проведенная в исследованиях и написании книг о ранней американской республике, дала ему непревзойденное мастерство в работе с исходными документами, которые являются сырьем для историка. Опираясь на богатые архивы писем, дневников, памфлетов, газет и мемуаров, "Империя свободы" дает голос бесчисленным личностям, которые почти на каждой странице говорят со всей остротой своей жизни и со всем колоритом и колоритом своего времени - включая, конечно, легендарных основателей, а также драчливого конгрессмена Мэтью Лайона, достойного юриста Джона Маршалла, пророка племени шауни Тенскватаву и его брата Текумсеха, их врага генерала Уильяма Генри Гаррисона и многих других.
Оксфордская история Соединенных Штатов стремится донести лучшие научные труды до самой широкой аудитории. Эта серия призвана сделать историю живой для последующих поколений. Империя свободы" прекрасно и искусно выполняет эту задачу.
Дэвид М. Кеннеди
Введение: Америка Рипа Ван Винкля
Во втором десятилетии XIX века писатель Вашингтон Ирвинг остро ощутил, что его родная страна уже не та, что была всего лишь поколение назад. Ирвингу были присущи консервативные и ностальгические чувства, и он попытался выразить свое изумление по поводу произошедших в Америке перемен, написав рассказ "Рип Ван Винкль". По замыслу Ирвинга, его герой Рип пробудился от сна, который начался еще до революции и длился двадцать лет. Когда Рип вошел в свою старую деревню, он сразу же почувствовал себя потерянным. Здания, лица, имена - все было чужим и непонятным. "Сама деревня изменилась - она стала больше и многолюднее", а безделье, за исключением пожилых людей, больше не допускалось. "Казалось, изменился сам характер людей. Вместо привычной флегмы и дремотного спокойствия в них чувствовалась оживленность, суета и споры", - ужасающая ситуация для Рипа, который испытывал "непреодолимое отвращение ко всем видам прибыльного труда". Даже язык был странным - "права граждан, выборы, члены Конгресса, свобода... и другие слова, которые были совершенным вавилонским жаргоном для недоумевающего Ван Винкля". Когда люди спрашивали его, "на чьей стороне он голосует" и "кто он - федерал или демократ", Рип мог только смотреть "в пустоту идиотизма".1
"Рип Ван Винкль" стал самым популярным из многочисленных рассказов Ирвинга, поскольку американцы начала девятнадцатого века могли оценить недоумение Рипа. Хотя внешне политическое руководство страны казалось прежним - на вывеске деревенского трактира лицо Джорджа Вашингтона сменилось лицом Георга III, - под поверхностью Рип, как и большинство американцев, понимал, что "все изменилось". За несколько десятилетий американцы пережили удивительную трансформацию своего общества и культуры, и, подобно Рипу и его создателю, многие задавались вопросом, что произошло и кем они на самом деле являются.2
До революции 1776 года Америка представляла собой всего лишь набор разрозненных британских колоний, насчитывавших около двух миллионов подданных, ютившихся вдоль узкой полоски атлантического побережья - европейского форпоста, культурным центром которого по-прежнему оставался Лондон, столичный центр империи. После войны 1812 года с Великобританией, которую часто называют Второй американской революцией, эти незначительные провинции превратились в единую гигантскую континентальную республику с почти десятью миллионами граждан, многие из которых уже переселились в земли за Аппалачскими горами. Культурный фокус этой огромной экспансивной нации больше не находился за границей, а был направлен вовнутрь, на свои собственные безграничные возможности.
К 1815 году американцы пережили трансформацию в отношениях друг с другом и в восприятии себя и окружающего мира. И эта трансформация произошла до индустриализации, до урбанизации, до железных дорог и до любого из технологических прорывов, которые обычно ассоциируются с современными социальными изменениями. За десятилетия после революции Америка изменилась так сильно и так быстро, что американцы не только привыкли к переменам, но и стали ожидать их и ценить.
Население резко росло, удваиваясь каждые двадцать лет или около того, как это происходило на протяжении нескольких поколений, что более чем в два раза превышало темпы роста любой европейской страны. И люди перемещались, как никогда раньше. Американцы расселялись по половине континента с поразительной скоростью. С 1790 по 1820 год население Нью-Йорка увеличилось в четыре раза, Кентукки - почти в восемь раз. За одно десятилетие Огайо из практически дикой местности (если, конечно, не считать присутствия местных индейцев, которых белые американцы почти не признавали) превратился в более густонаселенное место, чем большинство столетних колоний на момент Революции. За одно поколение американцы заняли больше территории, чем за все 150 лет колониального периода, и при этом убили или вытеснили десятки тысяч индейцев.
Хотя большинство американцев в 1815 году оставались фермерами, живущими в сельской местности, они стали, особенно на Севере, одним из самых высококоммерциализированных народов в мире. Они были заняты покупкой и продажей не только с остальным миром, но и все больше друг с другом, каждый, казалось, пытался реализовать то, что, по словам Niles' Weekly Register, было "почти всеобщим стремлением продвинуться вперед".3 Нигде в западном мире бизнес и работа на прибыль не были так восхваляемы и почитаемы.
Это торжество труда делало все более и более аномальным существование свободной рабовладельческой аристократии на Юге. Рабство было широко осуждено, но оно не умерло в новых Соединенных Штатах; более того, оно процветало - но только на Юге. Оно распространилось по всей южной половине страны, и по мере того, как оно исчезало на Севере, оно все глубже укоренялось в экономике Юга. Во многих отношениях - в социальном, культурном и политическом - Юг стал воспринимать себя как осажденное меньшинство в бурлящей нации.
Все эти демографические и коммерческие изменения не могли не повлиять на все аспекты американской жизни. Политика демократизировалась по мере того, как все больше американцев получали право голоса. На смену аристократическому миру отцов-основателей, в котором дворяне выставляли свои кандидатуры на выборах, пришел совершенно иной демократический мир, узнаваемо современный мир конкурирующих профессиональных политиков, баллотирующихся на выборах под знаменами современных политических партий. Действительно, американцы стали настолько демократичными, что большая часть политической деятельности этого периода, начиная с принятия Конституции, была посвящена поиску средств и приспособлений для укрощения этой демократии. Самое важное, пожалуй, что у простых американцев появилось острое чувство собственной значимости - ощущение того, что, живя в самой свободной стране мира, они были равны любому человеку. Религия тоже была демократизирована и преобразована. Было не только окончательно уничтожено большинство традиционных европейских религиозных институтов, но и создан современный мир множества конкурирующих христианских деноминаций. К 1815 году Америка стала самой евангелически-христианской страной в мире.
Даже Вашингтон Ирвинг, несмотря на свою глубокую привязанность ко всему английскому и беспокойство по поводу национальной идентичности Америки, вынужден был признать, что Соединенные Штаты - это "страна, находящаяся в необычном состоянии морального и физического развития; страна, - говорил он, - в которой сейчас осуществляется один из величайших политических экспериментов в истории мира". Очевидным для всех было "наше быстро растущее значение и наше несравненное процветание" - обусловленное, по его словам, "не только физическими и местными, но и моральными причинами... политической свободой, всеобщим распространением знаний, распространением здравых моральных и религиозных принципов, которые придают силу и устойчивую энергию характеру народа".4 Американцы знали, что они - эксперимент, но они были уверены, что смогут собственными усилиями переделать свою культуру, заново создать то, что они думают и во что верят. Революция показала им, что рождение людей не ограничивает их возможности.
Внезапно все стало казаться возможным. Перед лидерами революции стояла грандиозная задача - создать из британского наследия свою собственную, отдельную национальную идентичность. У них появилась возможность воплотить в жизнь идеальный мир , реализовать на практике широкие и толерантные принципы Просвещения, стать однородным, сострадательным и космополитичным народом, создать такое свободное и упорядоченное общество и прославленную культуру, о которых мечтали люди со времен греков и римлян.
Но мало что получилось так, как рассчитывали основатели. Мало того, что их вера в просвещенные и свободолюбивые принципы Революции, включая приверженность равенству и народному правительству, содержала в себе источник собственного разочарования, так еще и их высокодуховные обещания покончить с рабством и уважать права коренных народов оказались несопоставимы с растущими демографическими силами, ускоренными Революцией.
К 1815 году классическое Просвещение в Америке закончилось или стало популярным, а многие идеалы Революции, включая надежду на то, что Америка станет хранилищем западного искусства и культуры, были изменены или извращены. Однако эти изменения были настолько сложными, настолько непреднамеренными, настолько представляли собой мешанину реакций на стремительно развивающиеся события, что американцы едва ли понимали, как они продвигались от одной точки к другой.
Преображение, которое пережили американцы, было непреднамеренным, поскольку характер, который они прославляли в Эндрю Джексоне и охотниках Кентукки - романтичных, недисциплинированных и необученных героях битвы при Новом Орлеане 1815 года, - вряд ли был тем, к которому они стремились в 1789 году. Буйный национализм и вызывающий отказ от Европы, проявившиеся в конце войны 1812 года, были одновременно отречением от просвещенных и космополитических идеалов революции и попытками примириться с во многом непредвиденным популярным коммерческим обществом, возникшим в результате революции.
К концу второй войны с Британией в 1815 году основные импульсы Революции исчерпали себя. Американцы верили, что их республика наконец-то стала безопасной и независимой, свободной от враждебных меркантильных империй и разрушительных последствий европейских войн, которые терзали их более двух десятилетий. Демократия и равенство больше не были проблемными вопросами, о которых нужно спорить; они стали стать статьями веры, которые нужно исполнять. Американцы считали, что наконец-то стали нацией - единственной свободной и демократической в мире монархий. Имея в своем распоряжении почти целый континент, они верили, что наконец-то готовы использовать открывающиеся перед ними огромные возможности. Однако в то же время многие из них осознавали, что их будущему как единого и свободолюбивого народа мешает сохраняющееся в их среде рабство. Их грандиозный эксперимент с республиканством еще не закончен, и его еще предстоит испытать.
1.Эксперимент в республиканстве
В 1788 году американский министр во Франции Томас Джефферсон представил Томаса Ли Шиппена, сына видного филадельфийского семейства, французскому Версальскому двору. Юный Шиппен, изучавший право в лондонских судебных инстанциях, был очень взволнован; племянник Ричарда Генри и Артура Ли из Вирджинии, он был очень социально активен и, поскольку в нем было "немного тщеславия", был склонен "бегать за мишурой жизни". Он с нетерпением ждал своего "Континентального турне" со всеми его возможностями завязать "знакомство с титулованными особами и родовитыми дамами", чьи имена, - с сожалением заметил друг семьи Шиппен, - он скоро узнает и... никогда не забудет".1
Конечно, нигде в мире не было столько мишуры и титулов, как при Версальском дворе, даже больше, чем Шиппен мог себе представить. Протокол был невероятно продуманным: прибыв в половине десятого, "мы не заканчивали кланяться до двух часов"; на самом деле "дело поклонов" продолжалось так долго, рассказывал Шиппен своему отцу, что "любой, кроме шотландца, устал бы от него". Французский двор был настолько церемониален и роскошен, что этот претенциозный филадельфиец мог только глазеть и чувствовать себя "чужим" в его окружении. Он не мог не выразить изумления по поводу "восточного великолепия и пышности" всего этого. Богатство, изысканность, помпезность ослепляли его. Изображения королевской семьи были "больше, чем жизнь". У членов двора были "все отдельные хозяйства и отдельные части дворца, отведенные им", и "между собой они тратили 36 000 000 ливров в год". А королевские сады - "Какие прогулки! Какие рощи! Какие водные сооружения!" Положение "превосходного здания" дворца было "достойно его величия и хорошо подходило для двора великой нации". Версаль был "очаровательным раем", все было "очень великолепно" и наполнено такими церемониями и учтивостью, которых, по словам Шиппена, "я никогда не видел". Потрясенный, он мог только пыхтеть от гордости за то, что "получил очень необычные знаки вежливости и внимания" от придворных вельмож.
Хотя Шиппен "в целом... был доволен днем", он все время знал, что его обходят стороной. Он чувствовал, что "деспотичная... вежливость" придворных была снисходительной, что их вежливые вопросы "скорее показывали желание быть внимательным ко мне, чем желание получить информацию о том, чего они еще не знали". Американец, который был кем-то вроде аристократа в Филадельфии, но вряд ли таковым являлся в Версале, не мог не чувствовать своего отличия; и это отличие стало щитом для его самооценки. В конце концов, говорил он отцу, он был республиканцем: географически и социально он был из другого мира. Великолепие и элегантность Версаля одновременно впечатляли и отталкивали его. Сколько тысяч подданных, размышлял Шиппен, были обречены на нужду и нищету из-за расточительных усилий короля Людовика XIV, "пытавшегося украсить свою персону и украсить свое правление", построив Версаль. Он "возмущался" "невыносимым высокомерием" нынешнего короля, Людовика XVI, и был еще "более удручен податливостью и подлой покладистостью его приближенных". Еще более неприятно было наблюдать, как "целая вереница послов, министров-посланников и т. д. в полном облачении... расстилались перед ним, подражая друг другу в демонстрации своего раболепного преклонения". Он радовался, что не является подданным такой монархии, а гражданином республики - "более великой, потому что более добродетельной", - где нет наследственных различий, "пустых украшений и бессмысленного величия" и "где люди уважают искренность и не признают никакой другой тирании, кроме тирании чести". Он гордился мистером Джефферсоном, который был "самым простым человеком в комнате и самым лишенным лент, крестов и других знаков отличия". То, что министр Америки был человеком "наиболее обходительным и наиболее посещаемым (даже самими придворными)", убеждало Шиппена в том, что здравый смысл, заслуги и честность неизбежно вызывают уважение "даже среди тех, кто не может похвастаться их наличием". Среди всего великолепия придворных он заметил "беспокойство и уныние на их лицах, которые не говорили о довольстве или счастье". Весь этот удивительный и поучительный опыт убедил его в том, "что определенная степень равенства необходима для человеческого блаженства. Счастлива прежде всего наша страна, - заключил он, - где это равенство существует, не уничтожая необходимой субординации".2
В самом общем смысле значение Американской революции было подытожено в день Томаса Шиппена в Версале. Почти для всех американцев, как и для Шиппена, стать республиканцами было глубоко прочувствованным смыслом их революции. Они знали, что, свергнув монархию и приняв республиканское правительство в 1776 году, они сделали больше, чем просто устранили короля и установили выборную систему правления. Республиканство придало их революции моральное, даже утопическое значение, которое сделало их отделение от Великобритании гораздо большим, чем простое колониальное восстание. Они прекрасно понимали, что, став членами тринадцати республик, предприняли смелый и, возможно, сокрушительный для всего мира эксперимент по самоуправлению.
В момент обретения независимости они именно так и думали о себе - как о тринадцати отдельных республиках. Ни один американский революционер даже не представлял себе возможности создания сильной национальной республики континентального масштаба, подобной той, что была установлена Конституцией десятилетие спустя, в 1787-1788 годах. В 1776 году единственной центральной властью, которую могли представить себе большинство американцев, была "крепкая лига дружбы", или конфедерация, между тринадцатью отдельными штатами, во многом похожая на современный Европейский союз, скрепленная своего рода договором, в котором каждый штат сохранял "свой суверенитет, свободу и независимость". Этот договор о тринадцати штатах предусматривал возможность и надежду на присоединение к Союзу других британских провинций - Канады, Восточной и Западной Флориды. Договор - Статьи Конфедерации, как его называли, - придал Соединенным Штатам Америки буквальное значение множественного числа, которое с тех пор было утрачено.
Поддерживать эту конфедерацию республик будет нелегко. Американцы прекрасно понимали, что республики - очень хрупкие государства, требующие особого типа общества - общества равных и добродетельных граждан. Отбросив монархию и став республикой, заявил врач и историк из Южной Каролины Дэвид Рамзи, американцы "превратились из подданных в граждан", и "разница огромна". "Подданные, - говорил он, - смотрят на своего господина, но граждане настолько равны, что ни у кого нет наследственных прав, превосходящих другие".3 Республики требовали от своих граждан гораздо больше моральных качеств, чем монархии от своих подданных. В монархиях стремление каждого человека поступать правильно в своих собственных глазах можно было сдерживать страхом или силой, покровительством или почетом, а также профессиональными постоянными армиями. В отличие от них, республики должны были держаться снизу вверх, в конечном счете за счет готовности граждан взять в руки оружие для защиты своей страны и пожертвовать своими частными желаниями ради общественного блага - за счет их "незаинтересованности", которая была популярным синонимом добродетели. Именно эта опора на моральные добродетели граждан, на их способность к самопожертвованию и беспристрастности суждений, делала республиканские правительства исторически столь хрупкими.
Теоретики от Плутарха в древности, Макиавелли в эпоху Возрождения и Монтескье в середине восемнадцатого века утверждали, что республики, зависящие от добродетели своих граждан, должны быть небольшими по размеру и военными по характеру; иначе у их граждан будет слишком много разнообразных интересов, и они не смогут сплотиться, защитить себя и развить должный дух самопожертвования. Единственные республики, существовавшие в XVIII веке, - Нидерланды, швейцарские кантоны и итальянские города-государства - были маленькими и компактными и не являлись образцом для разросшихся Соединенных Штатов Америки. Крупные и социально неоднородные государства, которые пытались стать республиками - как Англия в XVII веке, - неизбежно заканчивали военными диктатурами, подобными диктатуре Оливера Кромвеля.
Как и предполагал Шиппен, в республиках граждане должны были быть более или менее равны между собой. В них не могло быть ни законных или искусственных аристократий, ни привилегий, предоставляемых правительствами, ни должностей, основанных на социальных связях, браке или родстве. Социальная иерархия, которую допускала бы республика, основывалась бы исключительно на индивидуальных заслугах и талантах. Возникающие различия не успевали закрепиться и сохраниться в поколениях. Следовательно, равенство возможностей, при котором люди из разных поколений поднимаются и опускаются, поддерживало бы примерное равенство условий.
Такое равенство условий было необходимо для республиканства. С древности теоретики предполагали, что республиканское государство требует всеобщего равенства имущественного положения граждан. Хотя большинство американцев в 1776 году считали, что в республике не все должны обладать одинаковым количеством собственности, несколько радикалов в 1776 году все же призвали к принятию аграрных законов, "способных уменьшить собственность, если она становится чрезмерной у отдельных лиц".4 Все считали само собой разумеющимся, что общество не может долго оставаться республиканским, если крошечное меньшинство контролирует большую часть богатства, а основная масса населения остается зависимыми слугами или бедными безземельными рабочими. Равенство было связано с независимостью; действительно, в первоначальном проекте Декларации независимости Джефферсона говорилось, что "все люди созданы равными и независимыми".5 Поскольку владение собственностью делало эту независимость возможной, все штаты сохранили тот или иной имущественный ценз для голосования или занятия должности.
Большинство лидеров революции думали о собственности в досовременных, почти классических терминах - как о собственности рантье, то, что некоторые историки XVIII века называли "собственным богатством".6 Они воспринимали ее как источник власти и независимости, а не как товар или источник производительности и капиталистических инвестиций. Самым традиционным видом собственности была, конечно, земля; но она могла принимать и другие формы, такие как государственные облигации или деньги, взятые в долг.
Однако равенство означало даже больше, чем наличие множества независимых землевладельцев. Акцент на циркуляции талантов и на способности простых людей избирать тех, кто обладает честностью и заслугами, предполагал наличие определенных моральных способностей у населения в целом. В 1780-х годах Джеймс Мэдисон сомневался в том, что нравственные способности людей будут доведены до предела, но даже он признавал, что простые люди должны обладать достаточной "добродетелью и умом, чтобы выбирать людей добродетельных и мудрых", иначе "никакие теоретические сдержки, никакая форма правления не смогут обеспечить нам безопасность".77 Хорошие республиканцы должны были верить в здравый смысл простых людей.
Джефферсон, несомненно, был прав, когда позже объяснил, что, когда он писал Декларацию независимости в 1776 году, ее утверждение о том, что "все люди созданы равными", было широко распространенным убеждением. По его словам, при написании Декларации не требовалось излагать "новые принципы или новые аргументы, о которых раньше никто не задумывался", а просто "донести до человечества здравый смысл этого вопроса".8 Во второй половине XVIII века быть просвещенным означало верить в естественное равенство всех людей и верить в самоочевидную истину, что все люди обладают определенными неотъемлемыми правами.
По современным меркам эта декларация и эти заявления о равных правах попахивают лицемерием или даже чем-то худшим, учитывая крайне неравное положение женщин, обращение с коренными народами и тот факт, что пятая часть населения Америки находилась в рабстве. Конечно, "мы не должны забывать об ограничениях прав, наложенных людьми XVIII века, но останавливаться на этом, - предостерегает историк Линн Хант, - похлопывая себя по спине за наше собственное сравнительное "продвижение", значит упускать суть. Как эти мужчины, жившие в обществах, построенных на рабстве, подчинении и, казалось бы, естественном раболепии, смогли представить себе мужчин, совсем не похожих на них, а в некоторых случаях и женщин, как равных?"9
То, что многие люди стали считать других равными себе, стало важнейшим событием просвещенного восемнадцатого века. Даже такие аристократы, как богатый рабовладелец Уильям Берд и Фрэнсис Фокьер, колониальный губернатор Виргинии, признавали, что все люди, даже представители разных наций и рас, рождаются равными и что, по словам Берда, "главное отличие одного народа от другого проистекает лишь из различий в возможностях совершенствования". "Белые, красные или черные, отполированные или неотполированные", - заявил губернатор Фокьер в 1760 году, - "Люди есть люди".10 Большинство признавало, что на каком-то базовом уровне все люди похожи друг на друга, что люди, по словам пенсильванского священника в 1790 году, "все причастны к одной и той же общей природе" и что только образование и воспитание отличают одного человека от другого. Это были взрывоопасные предположения - предположения, которые стали доминировать в американском мышлении в течение нескольких десятилетий после революции.11
Обладание общей природой связывало людей естественной привязанностью и моралью, так считали самые радикальные реформаторы. Люди, какими бы скромными и необразованными они ни были, обладали сочувственным социальным инстинктом и нравственной интуицией, которая подсказывала им, что правильно, а что нет. Действительно, некоторые либералы считали, что простые неграмотные люди обладают более сильным нравственным чувством, чем образованные джентльмены. "Предложите моральный вопрос пахарю и профессору, - говорил Джефферсон, - первый решит его так же хорошо, а часто и лучше, чем второй, потому что его не сбили с пути искусственные правила".12
Эти идеи лежали в основе радикальной веры Джефферсона в минимальное правительство. Наиболее либерально настроенные люди XVIII века - те, кто во время революции использовал термины из английской политики и называл себя вигами в противовес консервативным и роялистским тори - склонны были видеть общество благодетельным, а правительство - злонамеренным. Социальные почести, социальные различия, привилегии, деловые контракты, привилегии и монополии, даже чрезмерная собственность и богатство разного рода - в общем, все социальные несправедливости и лишения - казалось, проистекали из связей с правительством. "Общество, - сказал Томас Пейн в блестящем изложении этих радикальных либеральных взглядов вигов в "Здравом смысле", - порождается нашими потребностями, а правительство - нашими пороками". Общество "положительно содействует нашему счастью, объединяя наши привязанности", правительство - "отрицательно, сдерживая наши пороки". Общество "поощряет общение", правительство "создает различия".13 Если бы естественным склонностям людей любить и заботиться друг о друге было позволено течь свободно, не засоряясь искусственным вмешательством правительства, особенно монархического, считали самые преданные республиканцы, такие как Пейн и Джефферсон, общество бы процветало и держалось вместе.
Джефферсон был настолько уверен в естественной гармонии общества, что порой был близок к тому, чтобы вообще отрицать какую-либо роль правительства. В 1780-е годы он был мало заинтересован в укреплении национального правительства, созданного в соответствии со Статьями Конфедерации. По его мнению, Конфедерация была не более чем временной комбинацией штатов, собранных вместе с единственной целью - вести войну против англичан; после заключения мира ей следует дать распасться. К декабрю 1783 года он считал, что "постоянное заседание Конгресса не может быть необходимым в мирное время". По его мнению, после решения самых неотложных дел делегаты должны "разойтись и вернуться в свои штаты, оставив только Комитет штатов", и таким образом "уничтожить странную идею, что они являются постоянным органом, которая необъяснимым образом завладела головами их избирателей и вызывает ревность, вредную для общественного блага".14 Это была концепция национального правительства, от которой Джефферсон и некоторые другие оптимистично настроенные республиканцы так и не смогли полностью отказаться.
ЛИБЕРАЛЬНЫЕ ИДЕИ о том, что общество гармонично от природы и что каждый человек обладает общим моральным и социальным чувством, были не утопическими фантазиями, а выводами из того, что многие просвещенные мыслители считали современной наукой об обществе. В то время как большинство священнослужителей продолжали призывать своих простых прихожан к христианской любви и милосердию, многие другие образованные и просвещенные люди стремились секуляризировать христианскую любовь и найти в самой человеческой природе научный императив любви к ближнему, как к самому себе. "Как регулярное движение и гармония небесных тел зависят от их взаимного притяжения друг к другу", - говорил либеральный массачусетский проповедник Джонатан Мэйхью, так и любовь и доброжелательность между людьми сохраняют "порядок и гармонию" в обществе. Любовь между людьми была гравитацией морального мира, и ее можно было изучать и, возможно, даже манипулировать ею легче, чем гравитацией физического мира.15 Просвещенные мыслители, такие как лорд Шафтсбери, Фрэнсис Хатчесон и Адам Смит, стремились обнаружить эти скрытые силы, которые двигали и удерживали людей вместе в моральном мире, силы, которые, по их мнению, могли бы сравниться с великими научными открытиями XVIII века о скрытых силах - гравитации, магнетизме, электричестве и энергии, - действующих в физическом мире. Из таких мечтаний родилась современная социальная наука.
Поскольку это естественное социальное или моральное чувство, по словам шотландского иммигранта и филадельфийского юриста Джеймса Уилсона, делало "человека способным управлять своими делами и отвечать за свое поведение по отношению к другим", оно не только сплачивало общество, но и делало возможным республиканское и в конечном итоге демократическое правительство.16 Действительно, для многих американских мыслителей эта естественная общительность людей стала современной заменой аскетической классической добродетели древности.
Многие интеллектуалы XVIII века все еще сохраняли веру в античные мужские и воинские добродетели. Свидетельство тому - восторг, с которым была встречена классическая республиканская картина Жака-Луи Давида "Клятва Горациев", выставленная в Париже в 1786 году. Однако многие другие, например Дэвид Хьюм, пришли к выводу, что классическая республиканская добродетель слишком требовательна и сурова для просвещенных цивилизованных обществ Европы XVIII века. Это правда, писал Хьюм, что древние Спарта и Рим были свободными республиканскими государствами, граждане которых были добродетельны и самоотверженны. Но это были также небольшие государства, которые почти постоянно находились в состоянии вооруженной борьбы. Такой вид классической воинской добродетели больше не имел смысла в просвещенном восемнадцатом веке, в эпоху разросшихся торговых обществ.17
Нужен был новый вид добродетели, и многие англоязычные люди, включая многих американцев, нашли его в инстинкте людей быть общительными и сочувствующими друг другу. Добродетель стала не столько суровым и воинственным самопожертвованием древности, сколько современной готовностью ладить с другими ради мира и процветания.
Повсюду в Америке XVIII века можно было найти свидетельства этой естественной общительности и компанейства - в кофейнях, клубах, собраниях и салонах. Люди казались более доброжелательными, разговоры - более вежливыми, а манеры - более любезными, чем в прошлом. От клуба "Вторник" врача Александра Гамильтона в Мэриленде до "Дружеского клуба" Джона Трамбулла в Коннектикуте - группы джентльменов по всему североамериканскому континенту периодически собирались вместе, чтобы обсудить проблемы, написать стихи и побыть в компании друг друга.
С распространением вежливости и учтивости классическая добродетель постепенно стала одомашненной. Общение в гостиных, клубах и кофейнях порождало дружбу и симпатию и помогало скреплять общество. Некоторые даже считали, что коммерческие обмены и порождаемые ими доверие и кредит способствовали формированию нового представления о добродетели. Эта современная добродетель казалась более мягкой, менее мужественной и менее политической, чем добродетель классического прошлого, и могла выражаться как женщинами, так и мужчинами. Более того, некоторые утверждали, что женщины даже более способны к общительности и доброжелательности, чем мужчины.18 Поскольку республиканская Америка, как казалось, обладала большей долей этого морального или социального чувства, она казалась некоторым гораздо более благоприятным местом для женщин, чем монархическая Европа.
РАДИКАЛЬНАЯ ВЕРА в способность привязанности и доброжелательности удерживать республиканские общества вместе, возможно, была столь же нереалистичной и противоречила человеческой природе, как и традиционная вера в аскетическую классическую добродетель. Конечно, такие непримиримые скептики, как Александр Гамильтон, сомневались в ее действенности. Но многие американцы времен революции представляли себе новый, лучший мир, который, по словам некоторых священнослужителей, будет "более совершенным и счастливым, чем тот, который человечество еще не видело". В этом новом мире американцы построят гармоничное республиканское общество "всеобъемлющей доброжелательности" и станут "выдающимся примером всех божественных и социальных добродетелей".19
Однако для некоторых американских лидеров чернила на Декларации независимости едва успели высохнуть, как они начали выражать сомнения в возможности реализации больших надежд и мечтаний Революции. В течение последующего десятилетия эти сомнения быстро переросли в преобладающее чувство кризиса. К 1780-м годам общественная пресса и частная переписка были наполнены предупреждениями о том, что "наше положение критическое и опасное" и что "наши пороки" ввергают нас в "национальное разорение".20
События 1780-х годов, казалось, указывали на "какой-то кризис, какую-то революцию", которую невозможно было предсказать. Многие, как, например, житель Нью-Йорка Джон Джей, секретарь по иностранным делам при Конфедерации, чувствовали себя неспокойно, "даже больше, чем во время войны". Тогда была "определенная цель", и хотя средства и сроки были сомнительны, мало кто сомневался в конечной победе. С наступлением мира в 1783 году "дело изменилось". Американцы могли видеть перед собой только "зло и бедствия, но не могли предположить их орудие, характер и меру".21 Филадельфийский врач Бенджамин Раш даже считал, что американский народ находится на грани "вырождения в дикарей или пожирания друг друга, как хищные звери". Возможно, у Раша было гиперактивное воображение, но даже более трезвый и сдержанный Джордж Вашингтон в 1786 году был поражен изменениями, произошедшими за десятилетие. "С возвышенности, на которой мы стояли, с равнинного пути, который приглашал наши шаги, мы так упали! Так заблудились! Это действительно ужасно".22
Эти высказывания кажутся сильно преувеличенными. Несмотря на временный спад после окончания войны, десятилетие 1780-х годов в целом было временем великого расширения и высвобождения энергии. Население росло как никогда раньше или позже; действительно, 1780-е годы стали свидетелями самого большого демографического роста за все десятилетия американской истории. "Нет на земле людей более счастливых и более быстро растущих, чем жители Соединенных Штатов Америки", - сказал Джефферсону в 1786 году секретарь Конгресса Чарльз Томсон. "Население увеличивается, строятся новые дома, расчищаются новые земли, образуются новые поселения и создаются новые производства с быстротой, не поддающейся воображению". На фоне всех проявлений кризиса настроение простых людей было приподнятым, ожидаемым и далеко не мрачным. "Если нас и уничтожили, - заявил один озадаченный житель Южной Каролины, - то самым великолепным образом из всех наций во Вселенной".23
И все же в 1780-х годах есть все эти заявления, полные отчаяния, которые часто делались не в ярости публичных дебатов, а в уединенных письмах к друзьям. Почему американцы так быстро потеряли нервы ? Почему некоторые мужчины, представители джентльменской элиты, считали, что Америка переживает кризис?
Конечно, в Статьях Конфедерации было много недостатков, которые стали очевидны к 1780-м годам. Не имея полномочий по налогообложению и регулированию торговли, Конгресс Конфедерации не мог ни выплатить долги, которые Соединенные Штаты понесли во время революции, ни принять ответные меры против меркантилистской торговой политики европейских государств, особенно Великобритании. В то же время новой республиканской конфедерации было трудно сохранить свою независимость в мире враждебных монархических империй. Великобритания отказалась прислать в США министра и проигнорировала свои договорные обязательства по эвакуации с американской территории на Северо-Западе. На юго-западе Испания отказывалась признавать американские претензии на территорию между Флоридой и рекой Огайо и пыталась использовать свою способность закрыть Миссисипи для американской торговли, чтобы подчинить себе американских поселенцев, переселяющихся в Кентукки и Теннесси. К 1786 году все эти проблемы, как внутренние, так и международные, привели к необходимости реформировать Статьи.
Однако не недостатки Статей Конфедерации сами по себе вызывали ощущение кризиса. Эти недостатки были поправимы и вряд ли могли вызвать многочисленные выражения ужаса и отчаяния.
Конечно, эти недостатки сделали возможным созыв Филадельфийского конвента в 1787 году для внесения поправок в Статьи. Почти все политические лидеры страны, включая большинство позднейших противников Конституции, хотели что-то сделать, чтобы укрепить Статьи Конфедерации и сделать Соединенные Штаты более респектабельной нацией. Поскольку большинство было готово предоставить Конгрессу хотя бы ограниченные полномочия по налогообложению и регулированию торговли, почти все поддержали созыв Конвента, который, предположительно, собирался лишь пересмотреть Статьи. Поэтому многие были удивлены результатами, как, например, Джон Тайлер из Вирджинии. Тайлер ожидал, что Конвент проголосует за необходимые полномочия по регулированию торговли. "Но, - сказал он, - мне и в голову не приходило, что мы должны отказаться от свободы и отдаться в руки энергичного правительства". Тайлер, как и многие другие, кто пришел выступить против Конституции, обнаружил, что Конвенция преподнесла им гораздо больше, чем они ожидали.24
Таким образом, недостатки Конфедерации сами по себе не могут объяснить беспрецедентный характер Конституции, созданной в 1787 году. Создав сильное национальное правительство, которое действовало непосредственно в отношении отдельных лиц, Конституция вышла далеко за рамки того, чего требовали недостатки статей . Предоставление Конгрессу полномочий по сбору доходов, регулированию торговли, выплате долгов и эффективному ведению международных дел не потребовало полного уничтожения Статей и создания чрезвычайно мощного и удаленного национального правительства, подобное которому было практически немыслимо десятилетием ранее. Для Джеймса Мэдисона, предполагаемого отца Конституции, документ 1787 года стал решением проблемы "множественности", "изменчивости" и "несправедливости" законодательства штатов за предыдущее десятилетие, которые часто называли "излишествами демократии". Именно популярное поведение законодательных органов штатов в десятилетие после принятия Декларации независимости лежало в основе ощущения кризиса элитой.
Злоупотребления законодательных органов штатов, по словам Мэдисона, были "столь частыми и столь вопиющими, что могли встревожить самых стойких друзей республиканства"; и эти злоупотребления, говорил он Джефферсону осенью 1787 года, "в большей степени способствовали тому беспокойству, которое вызвал Конвент, и подготовили общественный разум к общей реформе, чем те, которые принесли пользу нашему национальному характеру и интересам из-за неадекватности Конфедерации ее непосредственным целям".25
Революция значительно демократизировала законодательные органы штатов, как за счет увеличения числа их членов, так и за счет расширения электората. В качестве представителей было избрано множество простых людей более скромного и сельского происхождения и менее образованных, чем те, кто заседал в колониальных ассамблеях. Например, в Нью-Гэмпшире в 1765 году в колониальном собрании было всего тридцать четыре члена, почти все зажиточные джентльмены из прибрежного района вокруг Портсмута. К 1786 году палата представителей штата насчитывала восемьдесят восемь членов, большинство из которых были обычными фермерами или людьми со средним достатком из западных районов штата. В других штатах изменения были менее разительными, но не менее важными. Столицы многих штатов были перенесены из своих прежних колониальных мест на восточном побережье в новые места во внутренних районах страны.26
Во всех штатах резко расширилась избирательная кампания и открытая борьба за должности, а также требования более широкого доступа общественности к правительственной деятельности. Увеличилось количество выборов, в которых участвовали конкуренты, и текучесть мест в законодательных органах. В XVIII веке колониальные ассамблеи достигли высокой степени стабильности и практически не меняли своего состава из года в год. Революция перечеркнула все это. К 1780-м годам ежегодные выборы в законодательные органы (радикальное нововведение в большинстве штатов) часто заменяли половину или более представителей каждый год. Колониальные собрания оставались закрытыми для публики; даже записи голосований законодателей часто считались конфиденциальной информацией. Новые республиканские законодательные органы построили галереи и открыли свои заседания для публики, а все большее число газет, включая ежедневные, стали сообщать о законодательных дебатах.
Повсюду самозваные лидеры, выступающие от имени вновь пробудившихся групп и местностей, воспользовались расширенным избирательным правом и ежегодными выборами, чтобы добиться членства в ассамблеях. Новые мелкие предприниматели, такие как Абрахам Йейтс-младший, подрабатывающий адвокатом и сапожником в Олбани, и Уильям Финдли, шотландско-ирландский ткач из западной Пенсильвании, вырвались в политическое лидерство в штатах. В глазах более состоявшихся джентльменов, учившихся в Гарварде или колледже Нью-Джерси в Принстоне, эти популярные выскочки с интересами, которые нужно было продвигать, казались неспособными к бескорыстному характеру, который должны были демонстрировать республиканские политические лидеры. Александр Гамильтон, например, считал, что Йейтс - "человек, чье невежество и испорченность превосходят только его настойчивость и тщеславие". Законодательные собрания штатов, по мнению Роберта Р. Ливингстона из Нью-Йорка, стали полны людей, "не улучшенных образованием и не исправленных честью".27
В этих бурных условиях законодательные органы штатов едва ли могли выполнить то, что многие лидеры Революции 1776 года считали своей республиканской обязанностью - продвигать единые общественные интересы, отличные от частных и приходских интересов отдельных лиц. К 1780-м годам многим, в том числе и Мэдисону, стало очевидно, что "дух местничества" разрушает "совокупные интересы сообщества". Повсюду дворяне жаловались на популярную законодательную практику, которая сегодня воспринимается как нечто само собой разумеющееся, - логроллинг, торговлю лошадьми и "свиные бочки", которые приносили выгоду специальным и местным группам интересов. Каждый представитель, - ворчал Эзра Стайлз, президент Йельского колледжа, - заботился только о конкретных интересах своих избирателей. Когда в законодательном собрании зачитывался законопроект, "каждый сразу же думал, как он повлияет на его избирателей". Вместо того чтобы избирать людей на должность "за их способности, честность и патриотизм", люди, по словам Стайлза, с гораздо большей вероятностью проголосуют за кого-то "из каких-то подлых, заинтересованных или капризных побуждений".28
Подобная приходская политика не была чем-то новым для Америки; в конце концов, колониальные ассамблеи проводили большую часть своего времени, устанавливая высоту столбов для забора и разбирая всевозможные мелкие местные недовольства. Но характер и масштабы этой послереволюционной приходской политики были новыми. Избиратели оказывали давление на своих представителей, чтобы те принимали законы от имени их интересов, которые обычно были экономическими или коммерческими. Налоги в штатах были в два-три раза выше, чем до революции, и многие люди были возмущены, тем более что многие из них были наложены непосредственно на избирателей и имущество. Поэтому фермеры-должники призывали к снижению налогов или, по крайней мере, к большей опоре на тарифы, а не на прямые налоги на людей и землю; они также выступали за приостановку судебных исков о взыскании долгов и продолжение печатания бумажных денег. И хотя они были готовы прибегнуть к насилию, если налоговое бремя становилось слишком тяжелым, как показали события в нескольких штатах, они обнаруживали, что избрание правильных кандидатов было более эффективным.
Другие группы также отстаивали свои особые интересы. Купцы и кредиторы выступали за высокие налоги на землю вместо тарифов, уменьшение количества бумажных денег, защиту частных контрактов и поощрение внешней торговли. Ремесленники лоббировали регулирование цен на сельскохозяйственную продукцию, отмену меркантильных монополий и тарифную защиту от импорта промышленных товаров. Предприниматели повсеместно ходатайствовали о предоставлении им юридических привилегий и корпоративных грантов. А в законодательных органах штатов представители этих интересов принимали законы от их имени, фактически становясь судьями в их собственных делах.
Вся эта политическая возня между противоборствующими интересами привела к тому, что законотворчество в штатах стало выглядеть хаотичным. Законы, как заявил в 1786 году Совет цензоров Вермонта в общей жалобе, "изменялись-изменялись, делались лучше, делались хуже; и находились в таком колеблющемся положении, что люди в гражданских комиссиях едва ли знают, что является законом".29 Действительно, Мэдисон в 1787 году заявил, что за десятилетие после обретения независимости штаты приняли больше законов, чем за весь колониальный период. Неудивительно, что он пришел к выводу, что отсутствие "мудрости и постоянства" в законодательстве - это "недовольство, на которое жалуются во всех наших республиках "30.30
Все эти законодательные усилия, направленные на то, чтобы ответить на возбужденные мольбы и давление различных интересов, оттолкнули от себя столько людей, сколько им было угодно, и привели к тому, что само законотворчество стало предметом презрения, по крайней мере в глазах элиты. Чрезмерно печатая бумажные деньги и создавая инфляцию валюты, а также принимая законы в интересах должников, всенародно избранные представители в законодательных органах штатов нарушали личные права кредиторов и других владельцев собственности.
Держатели облигаций и те, у кого были деньги в долг, были особенно уязвимы перед инфляцией, вот почему многие лидеры так испугались эмиссии бумажных денег и других законов об облегчении положения должников, принятых собраниями штатов в 1780-х гг. Инфляция угрожала не только средствам к существованию кредиторов и элиты с имущественным состоянием, но и их власти и независимости. Хотя такие лидеры, как Мэдисон, часто считали сторонников бумажных денег и схем облегчения долгов в 1780-х годах не более чем уравнителями, не заботящимися о правах собственности, эти популярные сторонники бумажных денег и легкого кредита не были ни бесправными массами, ни нищими радикалами, выступающими против частной собственности на имущество. Они сами были владельцами собственности, иногда богатыми, которые верили в священность собственности так же, как и Мэдисон. Только обычно они пропагандировали другой вид собственности - современную, рискованную собственность, собственность как товар; динамичную, предпринимательскую собственность; венчурный капитал, даже если это была земля; не деньги в долг, а деньги, взятые в долг; в общем, все те бумажные деньги, которые предприимчивые фермеры и начинающие бизнесмены требовали в эти годы.
К 1780-м годам казалось, что большинство в народных законодательных органах стало столь же опасным для личных свобод, как и ненавистные королевские губернаторы. "173 деспота, несомненно, были бы столь же деспотичны, как и один", - писал Джефферсон в 1785 году в своих "Заметках о штате Виргиния". "Выборный деспотизм - это не то правительство, за которое мы боролись".31
Больше всего таких лидеров, как Мэдисон, тревожил тот факт, что эти злоупотребления индивидуальными правами со стороны законодательных органов штатов были поддержаны большинством избирателей в каждом штате. В 1770-х годах революционеры не предполагали, что народ может стать тираном. Когда в 1775 году тори предположили, что народ действительно может злоупотреблять своей властью, добрые патриоты-виги, такие как Джон Адамс, отвергли эту идею как нелогичную: "Демократический деспотизм - это противоречие в терминах".32 Корона или исполнительная власть были единственным возможным источником тирании; народ никогда не мог тиранить сам себя.
Но к 1780-м годам многие лидеры пришли к пониманию того, что революция высвободила социальные и политические силы, которых они не ожидали, и что "эксцессы демократии" угрожают самой сути их республиканской революции. Поведение законодательных собраний штатов, в отчаянии говорил Мэдисон, поставило "под сомнение фундаментальный принцип республиканского правительства, согласно которому большинство, правящее в таких правительствах, является самым надежным стражем как общественного блага, так и частных прав".33 Именно этот вопрос сделал 1780-е годы столь важными для многих американских лидеров.
Либералы во всем западном мире с тревогой следили за тем, что произойдет с новыми американскими республиками. Если ожидания 1776 года окажутся иллюзорными, если республиканское самоуправление не сможет выжить, то, как сказал американцам в 1785 году английский радикал Ричард Прайс, "следствием этого будет то, что самый справедливый эксперимент, когда-либо опробованный в человеческих делах, потерпит неудачу; и что РЕВОЛЮЦИЯ, которая оживила надежды хороших людей и обещала открытие лучших времен, станет препятствием для всех будущих усилий в пользу свободы и окажется лишь открытием новой сцены человеческого вырождения и несчастья".34
К 1787 году многие лидеры революции отступили от республиканского идеализма 1775-1776 годов. В конце концов, люди не собирались быть бескорыстными и держать свои частные интересы вне общественной арены. Вашингтон почти с самого начала понял, что ожидать, что простые люди, "составляющие основную часть армии", будут "руководствоваться какими-либо иными принципами, кроме принципов интереса, значит ожидать того, чего никогда не было и, боюсь, никогда не будет". Даже от большинства офицеров нельзя было ожидать, что они пожертвуют своими личными интересами и своими семьями ради своей страны. "Поэтому те немногие, кто действует на основе принципов бескорыстия, - заключил Вашингтон, - являются, сравнительно говоря, не более чем каплей в океане".35
Глядя на агрессивных фермеров-должников, поглощенных торговцев и вздорных законодателей, многие могли сделать вывод, что частные интересы управляют большинством социальных отношений. Американский народ, - писал губернатор Нью-Джерси Уильям Ливингстон на общем собрании 1787 года, - "не проявляет добродетели, необходимой для поддержки республиканского правительства".36 Поведение всенародно избранных законодательных органов штатов открыло лидерам революции неожиданную темную сторону демократии и равенства. Поскольку в результате революции народ стал единственным источником власти в тринадцати республиках, казалось, что с этим мало что можно было поделать. В пьесе без названия, написанной студентами Йельского университета и поставленной перед однокурсниками в 1784 году, одного из персонажей предостерегают от высказываний против воли народа. "Должен признаться, - отвечает персонаж, - это очень необычно, что человека нужно предостерегать от высказывания своих настроений по любому политическому вопросу в свободном государстве... Но, сэр, в последнее время на сцену выходят новые люди".37
Большинство лидеров революции не предвидели появления в политике "новых людей". Они, конечно, знали, что простые люди могут иногда выходить из-под контроля и бунтовать. В 1774 году консервативный житель Нью-Йорка Гувернер Моррис предупреждал, что "толпа начинает думать и рассуждать. Бедные рептилии! У них весеннее утро; они пытаются сбросить с себя зимнюю слякоть, греются на солнышке, а к полудню начнут кусаться, не сомневайтесь". Хотя многие лидеры, безусловно, начали опасаться распространения беспорядков среди низших слоев населения и возможности попасть "под власть буйной толпы", в течение многих лет они более или менее спокойно относились к подобным явлениям.
Одно дело, когда простые люди занимают высокие государственные посты, совсем другое, и Моррис не ожидал такого развития событий. Он сосредоточил свои опасения на самих мафиози, а их лидеров, Айзека Сирса и Джона Лэмба, назвал "неважными персонами".38 Однако кризис 1780-х годов возник не из-за того, что такие люди, как Сирс и Лэмб, возглавили толпу; элита могла справиться с народными толпами, как это было и раньше. Вместо этого кризис возник из-за избрания в 1780-х годах таких "неважных персон" в законодательные органы штатов, в случае Сирса и Лэмба - в ассамблею Нью-Йорка; в республиканской выборной системе это была ситуация, с которой не так-то просто справиться.
Когда лидеры революции утверждали, что все люди созданы равными, большинство из них и представить себе не могли, что простые люди, фермеры, ремесленники и другие рабочие будут занимать высокие государственные посты. Люди были равны от рождения и в своих правах, но не в способностях и характере. "Права человечества просты", - сказал Бенджамин Раш в 1787 году, выражая мнение, которое одобрили бы даже такие либералы, как Джефферсон, придерживавшиеся великодушного взгляда на человеческую природу. "Они не требуют изучения, чтобы их раскрыть. Их лучше почувствовать, чем объяснить. Поэтому в вопросах, касающихся свободы, механик и философ, фермер и ученый - все находятся на одной ступени. Но в отношении правительства дело обстоит совершенно иначе. Это сложная наука, и для ее понимания требуются способности и знания целого ряда других предметов".39
Среднестатистические американцы, имевшие профессию и вынужденные зарабатывать на жизнь трудом, не обладали должной квалификацией для добродетельного и бескорыстного руководства государством. В идеальном государстве, писал за тысячи лет до этого Аристотель, "гражданин не должен жить механической или коммерческой жизнью. Такая жизнь не благородна, и она противостоит добродетели". По мнению Аристотеля, ремесленники, сельскохозяйственные рабочие, даже бизнесмены не могут быть гражданами. Ведь у людей "должен быть досуг для развития добродетели и для деятельности гражданина".40
В конце XVIII века некоторые из этих древних предрассудков против участия ремесленников и других рабочих в управлении государством все еще сохранялись. "Природа никогда не предполагала, что такие люди должны быть глубокими политиками или способными государственными деятелями", - заявлял накануне революции Уильям Генри Дрейтон из Южной Каролины, получивший образование в Оксфорде. Как могли "люди, которые никогда не учились и не давали советов ни по каким вопросам, а знали только правила, как лучше разделать скотину на рынке, как аккуратнее всего сколотить старый башмак или построить необходимый дом", - как могли такие люди претендовать на роль в правительстве? Они не были джентльменами.
РАЗДЕЛЕНИЕ МЕЖДУ джентльменами и простолюдинами, это "самое древнее и универсальное из всех разделений людей", как назвал его Джон Адамс, было чрезвычайно важным горизонтальным расколом в преимущественно вертикально организованном обществе XVIII века, в котором большинство людей больше знали о тех, кто выше и ниже их, чем о тех, кто находится рядом с ними. Возможно, для некоторых современников это разделение было даже более заметным, чем горизонтальная линия, отделяющая свободных людей от рабов.41
Джентльмен, по определению знатока английских манер XVIII века лорда Честерфилда, - это "человек хорошего поведения, воспитанный, любезный, высокодуховный, который знает, как вести себя в любом обществе, в компании любого человека".42 Джентльмены, составлявшие от 5 до 10 процентов американского общества - на Юге их было меньше, чем на Севере, - ходили и разговаривали определенным образом, одевались своеобразно и модно. В отличие от простых рубашек, кожаных фартуков и бриджей из гречневой кожи обычных мужчин, джентльмены носили кружевные оборки, шелковые чулки и другие украшения. В отличие от простых людей, они носили парики или пудрили волосы. Они учились танцевать, иногда фехтовать и играть на музыкальных инструментах. Они гордились своей классической образованностью и часто старались продемонстрировать ее. У них даже было собственное чувство чести, которое они иногда отстаивали, вызывая других джентльменов на дуэль.
Хотя американские джентльмены, такие как южные землевладельцы Джордж Вашингтон и Томас Джефферсон или северные адвокаты Джон Адамс и Александр Гамильтон, ни в коей мере не походили на богато титулованную английскую аристократию или привилегированную в правовом отношении французскую аристократию, они, тем не менее, склонны были считать себя аристократами, "природными аристократами", как называли их Джефферсон и нью-йоркский фермер и торговец-самоучка Меланктон Смит.43
Они отличались от простых людей тем, что, будучи джентльменами, не имели занятий, а значит, как говорил ньюйоркец Смит, "не были обязаны тратить силы и труд на приобретение имущества".44 Быть адвокатом, врачом, священнослужителем, офицером, другими словами, принадлежать к тому, что стали называть "профессиями", еще не считалось занятием. Юристы, например, часто пытались уверить себя и других, что они действительно джентльмены, которые лишь иногда занимаются юридической практикой. Для таких людей, как молодой Томас Шиппен, юриспруденция была не столько профессией, сколько желательным атрибутом образованного человека, который, как сказал Джеймс Кент студентам юридического факультета Колумбийского университета в 1794 году, должен быть "полезно знать каждому джентльмену с вежливым образованием". Предполагалось, что такие джентльмены-юристы должны читать Горация, а также Блэкстоуна, Цицерона, а также Коука, историю и поэзию, а также книги по общему праву. В начале своей взрослой жизни Джефферсон был адвокатом, но он едва ли походил на современного практикующего юриста, подсчитывающего оплачиваемые часы. Он считал, что юриспруденция, как и любое обучение, важна по целому ряду причин. "Оно готовит человека к тому, чтобы быть полезным самому себе, своим соседям и обществу. Это самая надежная ступенька для продвижения по политической линии".45
В начале своей карьеры Джон Адамс, амбициозный сын фермера из небольшого городка в Массачусетсе, изо всех сил старался превратиться в вежливого и просвещенного джентльмена. В 1761 году, в возрасте двадцати шести лет, он, возможно, все еще не был уверен в собственном джентльменстве, но, по крайней мере, он знал, кто не является джентльменом. Это был человек, который "ни по рождению, ни по образованию, ни по должности, ни по репутации, ни по работе", ни "мыслью, словом или делом" не мог выдать себя за джентльмена. Человек, происходящий "от простых родителей", "с трудом пишущий свое имя", чье "дело - лодки", кто "никогда не имел никаких комиссий", - называть такого человека джентльменом было "вопиющей проституцией титула".46
Адамс учился в Гарвардском колледже, и это стало залогом его джентльменства. К тому времени, когда писалась Конституция, он уже знал, кто такой настоящий джентльмен: это тот, кто получил гуманитарное образование в колледже. (Возможно, это стало для Адамса исключительным критерием джентльменства именно потому, что соперники, которым он больше всего завидовал, Бенджамин Франклин и Джордж Вашингтон, не посещали колледж). "Под джентльменами, - писал он в 1787 году, - понимаются не богатые и не бедные, не высокородные и не низкородные, не трудолюбивые и не праздные, а все те, кто получил либеральное образование, обычную степень эрудиции в свободных искусствах и науках. Независимо от того, происходят ли они по рождению от магистратов и чиновников, или от земледельцев, купцов, механиков или рабочих; независимо от того, богаты они или бедны".47
Под либеральным образованием Адамс подразумевал приобретение всех тех благородных качеств, которые должны были стать предпосылками для того, чтобы стать политическим лидером. Это означало быть космополитом, стоять на возвышенности, чтобы иметь широкий взгляд на человеческие дела, быть свободным от предрассудков, пристрастий и религиозного энтузиазма вульгарных и варварских людей, а также обладать способностью выносить беспристрастные суждения о различных противоречивых интересах в обществе. Конечно, как сказал Ной Уэбстер, получение гуманитарного образования и превращение в джентльмена "лишает человека возможности заниматься бизнесом".48 Другими словами, традиционная мудрость гласила, что бизнесмены не могут быть джентльменами.
Адам Смит в книге "Богатство народов" (1776) утверждал, что бизнесмены не могут быть хорошими политическими лидерами. Смит считал, что бизнесмены в современном сложном коммерческом обществе слишком заняты своим делом и зарабатыванием денег, чтобы быть в состоянии беспристрастно судить о разнообразных интересах своего общества. Лишь "те немногие... кто сам не связан ни с каким конкретным занятием", под которыми Смит подразумевал английское дворянство, "имеют досуг и склонность изучать занятия других людей".49
Предполагалось, что эти независимые джентльмены, не жадные до денег, будут обеспечивать необходимое лидерство в правительстве. Именно этот досуг давал рабовладельческим виргинцам такое преимущество при занятии государственных должностей. Поскольку зажиточные дворяне были "освобождены от более низких и менее почетных занятий", писал британский философ Фрэнсис Хатчерсон, они "скорее, чем другие, были обязаны вести активную жизнь, служа человечеству. Общественность предъявляет к ним это требование".50 Все американские основатели чувствовали тяжесть этого требования, и они часто мучились и жаловались на него.
Лидеры Революции не рассматривали политику как профессию, а занятие должности - как карьеру. Как и Джефферсон, они считали, что "в добродетельном правительстве... . государственные должности - это то, чем они должны быть, бремя для назначенных на них людей, от которого было бы неправильно отказываться, хотя и предвидится, что они принесут с собой напряженный труд и большие личные потери". Им не нравились выборы и политические партии, и они рассматривали государственные должности как обязанность, которую должны выполнять некоторые джентльмены благодаря своим талантам, независимости, социальному положению и свободе. Бенджамин Франклин никогда не думал, что его достижения в науке могут сравниться с потребностью общества в его услугах. Он даже зашел так далеко, что сказал, что "самые прекрасные" из "Открытий" Ньютона не могли бы оправдать пренебрежение великого ученого служением обществу, если бы оно в нем нуждалось.51 Франклин всегда подчеркивал, что он был независимым джентльменом, чьи должности были навязаны ему. Ни на одних из четырнадцати выборов, - утверждал он, - я не выступал в качестве кандидата. Я никогда, прямо или косвенно, не добивался ничьего голоса".52 Проявление стремления к должности было признаком недостойности ее, поскольку соискатель должности, скорее всего, имел в виду эгоистические взгляды, а не общественное благо.
Поскольку политика еще не считалась профессией, предполагалось, что политический чиновник, послужив обществу, захочет вернуться к частной жизни; и этот классический идеал сохранил свою силу. Слава Вашингтона как современного Цинцинната в 1780-х годах возникла благодаря его желанию сдать меч и вернуться в Маунт-Вернон. В Древнем Риме, по словам Джеймса Уилсона, магистраты и армейские офицеры всегда были джентльменами-фермерами, всегда готовыми уйти "с возвышения должности" и вновь заняться "с довольством и удовольствием мирными трудами сельской и независимой жизни". Позирование Джона Дикинсона в 1767 году как "фермера из Пенсильвании" непонятно иначе, как в рамках этой классической традиции. На самом деле Дикинсон был богатым и занятым филадельфийским адвокатом, но ему нужно было заверить своих читателей в том, что он свободен от рыночных интересов, сообщив им в самом начале, что он фермер, "довольный" и "не потревоженный мирскими надеждами или страхами".53
Предполагалось, что у тех, кто питал мирские надежды и страхи, особенно у мужчин, которые, по словам Меланктона Смита, "были вынуждены проводить время в своих занятиях", было так много непреодолимых частных интересов, что они были неспособны содействовать общественным интересам. Видные купцы, занимавшиеся международной торговлей, приносили в общество богатство и были, таким образом, ценными членами общества; но их статус независимых джентльменов всегда был омрачен их стремлением, как однажды выразился выдающийся массачусетский министр Чарльз Чонси, "служить своим частным отдельным интересам".54 Богатые купцы, такие как Джон Хэнкок и Генри Лоренс, желавшие играть роль в политике, знали об этом, и во время имперского кризиса оба отказались от своего меркантильного бизнеса и стремились облагородить себя. Хэнкок тратил щедро, покупал все мыслимые роскоши и покровительствовал всем. Он просадил состояние, унаследованное от дяди, но в процессе стал самой популярной и влиятельной фигурой в политике Массачусетса в последней четверти XVIII века. Лоренс слишком хорошо знал, с каким презрением относились к торговле в аристократической Южной Каролине, и в 1760-х годах он начал сворачивать свою купеческую деятельность. Во время революции он стал президентом Континентального конгресса и мог с насмешкой смотреть на всех тех купцов, которые все еще были заняты зарабатыванием денег. "Как трудно, - имел он наглость сказать в 1779 году, - богатому или жадному человеку проникнуть в царство патриотизма".55
Если успешные торговцы и механики, такие как Роджер Шерман из Коннектикута, хотели занять высокий политический пост, им приходилось отказываться от своих занятий. Только когда богатый Бенджамин Франклин в 1748 году отошел от своего печатного дела , "общественность", как он писал в своей Автобиографии, "теперь считая меня человеком досужим", ухватилась за него и привела его на все большее количество важных политических постов.56 Таким образом, досуг в классическом понимании ценился очень высоко. В самом деле, виргинские революционеры в 1776 году первоначально приняли в качестве девиза для печати штата Deus nobis haec otia fecit (Бог даровал нам этот досуг). Только в 1779 году, после того как Джефферсон и другие протестовали против того, что это не лучшее послание, которое можно излагать в разгар войны, девиз был заменен на Perseverando (Упорствуя).57
Наличие достаточного досуга оставалось важным для статуса дворянина даже на Севере, где было гораздо меньше рабов, чем на Юге. Представители ученых профессий обычно считались джентльменами, особенно если они получили свободное образование в колледже. Но были ли они беспристрастны и бескорыстны? Были ли они свободны от рыночных отношений? Достаточно ли у них свободного времени, чтобы добродетельно служить обществу? Филадельфийский юрист Джеймс Уилсон считал именно так. Так же считал и Александр Гамильтон. В "Федералисте" № 35 Гамильтон горячо доказывал, что, в отличие от торговцев, механиков и фермеров, "ученые профессии", под которыми он подразумевал в основном юристов, "действительно не формируют никаких особых интересов в обществе". Поэтому они "будут нейтрально относиться к соперничеству между различными отраслями промышленности" и, скорее всего, станут "беспристрастным арбитром" между различными интересами общества.58
К 1780-м годам все эти классические идеалы политического лидерства в значительной степени утратили свое значение, особенно в северных штатах. Грань между дворянством и простым народом, никогда не бывшая в Америке очень сильной, стала серьезно размываться. Дистанция, традиционно отделявшая социальные слои друг от друга, рушилась, и подчиненные уже не испытывали того благоговения и уважения в присутствии начальства, что было в прошлом. Повсюду, но особенно на Севере, все большее число простых людей использовали популярную и эгалитарную риторику Революции, чтобы бросить вызов своим так называемым джентльменским начальникам. Если только приобретенные и усвоенные атрибуты, а не кровь и рождение, отделяли одного человека от другого, то этим вызовам было трудно противостоять. Хотя начинающие простолюдины не обладали многими атрибутами дворянства, все больше и больше из них становились довольно богатыми, грамотными и независимыми; они подражали дворянству различными способами, в частности, демонстрируя потребительские товары, которые традиционно принадлежали исключительно дворянству.59
Социальная иерархия становилась настолько запутанной, что люди с трудом определяли различные степени и ранги, которые появлялись. Большинство людей еще не мыслили в терминах современных "классов" - тех горизонтальных слоев дохода и рода занятий, стоящих в антагонистических отношениях друг с другом, которые станут общепринятыми формами идентичности в XIX веке. Вместо этого большинство комментаторов конца XVIII века говорили о сортах - "лучших сортах", "худших сортах", "грубых сортах", "низших сортах" и, все чаще, "средних сортах".
Эти "средние люди" были средними, потому что их нельзя было отнести ни к джентльменам, ни к явным простолюдинам. Они не могли быть джентльменами, потому что имели профессию и зарабатывали на жизнь своим трудом; даже ремесленники, нанимавшие десятки подмастерьев-работников, считались чем-то меньшим, чем джентльмены. В то же время, однако, эти средние люди, такие как мелкие нью-йоркские торговцы Айзек Сирс и Джон Лэмб, часто были слишком обеспеченными или слишком утонченными и знающими, чтобы их можно было отнести к "низшему сорту" или "подлому сорту". Например, из трех тысяч взрослых мужчин в Бостоне в 1790 году восемнадцать сотен, или 60 процентов, составляли средний сорт; это были ремесленники или механики, владельцы рабочей силы, которые владели 36 процентами налогооблагаемого богатства города и составляли большинство его собственников.60
С самого начала XVIII века такие мыслители, как Даниэль Дефо, пытались объяснить и оправдать появление людей среднего достатка, в том числе "рабочих профессий, которые много работают, но не испытывают нужды".61 Эти обеспеченные рабочие люди с собственностью, такие как молодой печатник Бенджамин Франклин, все больше гордились своей обособленностью от общей праздности и рассеянности дворянства, стоящего над ними, и бедноты, не имеющей собственности, стоящей под ними. "Именно уникальное сочетание работы и собственности, - как выразился один проницательный исследователь этой социальной группы, - отличало "средний род" от элиты, которая владела собственностью, но не занималась производительным трудом, и от наемных работников, которые трудились, но не владели собственностью". Это были зачатки того, что станет средним классом в XIX веке.62
Хотя дворяне все еще были склонны объединять эти средние слои, которые имели профессии и открыто работали за деньги, с низшими слоями наемных работников в одну категорию простолюдинов, многие из этих средних людей считали себя равными так называемой аристократии или дворянству и стремились использовать республиканский акцент на равенстве для борьбы с теми, кто был выше их. У многих из них было достаточно богатства, и они не понимали, почему их не следует считать джентльменами. А если их самих нельзя было считать джентльменами, то они надеялись, как выразился один пенсильванский радикал в 1775 году, опустить "джентльменов... до нашего уровня" и добиться того, чтобы "все сословия и условия получили свою справедливую долю богатства".63 Другие представители среднего сословия все больше осознавали свое отдельное, но равное положение и начали, например, оспаривать право дворянства сидеть в отдельных ложах в театрах. Некоторые из них даже взялись писать пьесы и строить театры, предназначенные для их собственного среднего рода.64
Конечно, между этими средними слоями населения существовали огромные различия. Например, ремесленники или механики варьировались от очень богатых до малообеспеченных. Некоторым, например пекарям и каменщикам, требовался большой капитал для вступления в профессию, и поэтому они были богаче большинства. Другим, например ювелирам и часовщикам, требовались специальные навыки, что ограничивало их число и повышало доходы. А другие, такие как ткачи и сапожники, занимали более низкое положение и были беднее. Но все эти торговцы и другие люди среднего достатка, как правило, были объединены общим антагонизмом к будущей аристократии, стоящей над ними.
Социальная борьба, развернувшаяся в течение трех-четырех десятилетий после революции, особенно в северных штатах Америки, в основном велась между этими средними слоями населения и дворянством-аристократией, претендовавшей на "возвышение над остальными".65 Повсюду, но особенно на Севере, десятки тысяч амбициозных людей среднего достатка - коммерческие фермеры, мастера-ремесленники, торговцы, лавочники, мелкие торговцы и все те, кого позже стали называть бизнесменами, - приобретали не только значительное богатство, но и некоторую образованность, вежливость и осведомленность о большом мире.
К 1780-м годам будущим аристократам стало трудно противостоять таким вызовам. В дебатах с некоторыми представителями среднего рода на ратификационном съезде в Нью-Йорке в 1788 году Александр Гамильтон признал, что в Америке каждый губернатор, каждый член Конгресса, каждый магистрат, каждый офицер ополчения, да что там, "каждый знатный человек был аристократом".66 Если это так, то каждый избранный или назначенный на эти должности становился джентльменом-аристократом. Проблема стала очевидной во время Революционной войны. К большому неудовольствию более авторитетного дворянства, такие представители среднего рода - "сыновья фермеров или механиков, которые бросили плуг или мастерскую", чтобы поступить на службу в армию в качестве офицеров, - пытались использовать свои полномочия младших офицеров, чтобы претендовать на статус джентльменов. Люди среднего достатка, избранные на политические должности в 1780-х годах, делали то же самое: они утверждали свой дворянский статус одним лишь фактом избрания, не приобретая всех культурных атрибутов джентльменов.67
Эти представители среднего класса начали важную социальную борьбу, которая в итоге превратила их в доминирующий "средний класс" XIX века. Когда люди того времени говорили о борьбе между немногими и многими, или аристократией и демократией, происходившей в обществе ранней Республики, они имели в виду именно эту социальную борьбу.68
Историки по-разному интерпретировали эту сложную социальную борьбу. Одни отрицают наличие социальной борьбы вообще, утверждая, что революция не имела никаких социальных причин или последствий и была просто войной за независимость. Другие соглашались с тем, что борьба была, но рассматривали ее исключительно в экономических, а не социальных терминах, когда несколько богатых людей эксплуатировали простых рабочих. А третьи расходятся во мнениях о том, кто был участником борьбы и кто кого угнетал.69 Тем не менее борьба была вполне реальной, и она коренным образом изменила американское общество в последующие десятилетия после революции, особенно на Севере.
ФЕДЕРАЛЬНАЯ КОНСТИТУЦИЯ 1787 года была разработана отчасти для решения проблем, созданных присутствием в законодательных органах штатов этих средних людей. Помимо исправления недостатков Статей Конфедерации, Конституция должна была сдерживать эксцессы демократии и защищать права меньшинств от властного большинства в законодательных органах штатов. Но можно ли это сделать в республиканских рамках? Некоторые считали, что нет. "Ты можешь считать это очень необычным, - сказал Джозеф Сэвидж из Нью-Джерси своему сыну в июле 1787 года, - но люди лучшего сорта очень хотят монархического правительства и ежедневно ожидают, что эти джентльмены в Филадельфии порекомендуют их".70 Конечно, средние слои населения штатов не считали, что в различных законодательных органах слишком много демократии; напротив, из-за высоких налогов, которые они платили, они считали, что демократии недостаточно.
Безусловно, никто не описывал кризис американской политики в 1787 году острее, чем тридцатишестилетний виргинец Джеймс Мэдисон. Мэдисон стал членом Континентального конгресса в возрасте двадцати восьми лет и был хорошо знаком со слабыми сторонами Конфедерации. Действительно, на протяжении середины 1780-х годов он, вместе с другими национальными лидерами, разрабатывал различные схемы пересмотра Статей Конфедерации. Но именно опыт работы в ассамблее Вирджинии в 1784-1787 годах убедил его в том, что настоящая проблема американской политики кроется в законодательных органах штатов. В 1780-х годах он видел, как многие из его и Джефферсона планов реформ были искажены фракционной борьбой и мажоритарной неразберихой в ассамблее Вирджинии. Как никто другой из основателей, Мэдисон подверг сомнению общепринятую мудрость эпохи относительно правления большинства, правильного размера республики и роли фракций в обществе. Его размышления о проблемах создания республиканских правительств и написание в 1787 году "Виргинского плана", ставшего рабочей моделью Конституции, стали одним из самых творческих моментов в истории американской политики.
Однако концепция Мэдисона о правильном национальном правительстве, изложенная в его "Плане Вирджинии", сильно отличалась от концепции многих его коллег - сторонников Конституции. Хотя в 1787 году Мэдисон очень хотел выйти за пределы штатов и создать нацию, его представление о роли предполагаемого центрального правительства было очень схожим с судебным.
Ни одно правительство, писал Мэдисон в "Федералисте" № 10, не может быть справедливым, если партии, то есть люди, преследующие частные интересы, становятся судьями в своих собственных делах; более того, заинтересованное большинство в законодательных органах не лучше в этом отношении, чем заинтересованное меньшинство. Решением этой проблемы Мэдисон считал создание национального правительства, которое, как он надеялся, станет своего рода беспристрастным верховным судьей над всеми конкурирующими интересами в обществе. Новая Конституция, по его словам, создаст "незаинтересованного и беспристрастного арбитра в спорах между различными страстями и интересами" в различных штатах.71 По сути, он надеялся, что новое правительство сможет играть ту же сверхполитическую нейтральную роль, которую в идеале должен был играть британский король в империи.
Мэдисон практически не был заинтересован в создании такого современного европейского государства, ведущего войны, с энергичной и мощной исполнительной властью, к чему стремились другие националисты, такие как Александр Гамильтон. На самом деле Мэдисон, похоже, никогда особо не ценил исполнительную власть как средство борьбы с законодательными злоупотреблениями, даже в штатах, и его представление об исполнительной власти в новом национальном правительстве оставалось в лучшем случае туманным. В апреле 1787 года он сказал Вашингтону, что "едва ли осмелился пока составить собственное мнение о том, как должна быть устроена [исполнительная] власть, или о том, какими полномочиями она должна быть облечена".72
На протяжении большей части Конвента он предполагал, что полномочия по назначению на должности и ведению иностранных дел будут переданы Сенату, а не президенту. Только в середине августа 1787 года, через три месяца после начала работы конвента, когда Мэдисон и другие националисты встревожились тем, что штаты получили равное представительство в Сенате, эти полномочия были отобраны у Сената, в котором доминировали штаты, и переданы президенту. Мэдисон и другие так боялись законодательных органов штатов, каждый из которых избирал бы двух сенаторов в соответствии с "Коннектикутским компромиссом", что больше не хотели, чтобы Сенат обладал той степенью власти, которая была предоставлена ему ранее, когда он избирался бы пропорционально и не представлял бы штаты.
Хотя в окончательном варианте новой Конституции были исключены важнейшие, по мнению Мэдисона, части его Виргинского плана, включая пропорциональное представительство в обеих палатах Конгресса, в ней сохранилась трехпалатная структура: исполнительная власть, двухпалатное законодательное собрание и судебная власть. Конституция исправила недостатки Конфедерации, предоставив новому национальному правительству некоторые чрезвычайные полномочия, которыми могли воспользоваться амбициозные государственные строители. Конвенция, однако, отвергла непрактичный план Мэдисона о наложении национального вето Конгрессом на все законы штатов - отказ, который, как опасался Мэдисон, обречет Конституцию на провал. Вместо этого Конвенция в разделе 10 статьи I запретила штатам осуществлять целый ряд полномочий, включая взимание импортных и экспортных пошлин, печатание бумажных денег и принятие различных законов о помощи должникам и законов, нарушающих контракты. Но если этих запретов было недостаточно, чтобы предотвратить эксцессы локалистской демократии в штатах, то расширенная и возвышенная структура самого федерального правительства была призвана помочь.
Мэдисон и другие сторонники Конституции - федералисты, как они себя называли, - надеялись, что расширение национальной сферы деятельности не позволит разнообразным и противоречивым интересам общества объединиться и создать тираническое большинство в новом национальном правительстве. Мэдисон понимал, что так уже было в американской религии: множество религиозных сект не позволяло ни одной из них доминировать в государстве и позволяло просвещенному разуму либеральных джентльменов, таких как Джефферсон и он сам, определять государственную политику и отношения между церковью и государством, а также защищать права меньшинств. "В свободном правительстве, - писал Мэдисон в "Федералисте" № 51, - безопасность гражданских прав должна быть такой же, как и религиозных. В одном случае она заключается в множественности интересов, а в другом - в множественности сект".73
Мэдисон, однако, не ожидал, что новое федеральное правительство будет нейтрализовано и бездействовать из-за конкуренции между этими многочисленными разнообразными интересами. Он не предполагал, что государственная политика или общее благо национального правительства возникнут естественным образом в результате взаимодействия множества сталкивающихся частных интересов. Вместо этого он ожидал, что эти интересы нейтрализуются в обществе и позволят либерально образованным, рациональным людям - людям, по его словам, "чьи просвещенные взгляды и добродетельные чувства делают их выше местных предрассудков и схем несправедливости" - решать вопросы общественного блага бескорыстным судебным путем.74
В качестве "вспомогательного требования" к своей схеме Мэдисон предсказал, что возвышенная и расширенная сфера национальной политики будет действовать как фильтр, очищая людей, которые станут этими национальными судьями.75 На более широкой арене национальной политики с расширенным электоратом и меньшим числом представителей народ был более склонен игнорировать нелиберальных узколобых людей с "вспыльчивым характером" и "местными предрассудками", тех середнячков, которые доминировали в законодательных органах штатов в 1780-х годах, и вместо них избрать в новое федеральное правительство только незаинтересованных джентльменов76.76 Достаточно сравнить шестьдесят пять представителей, назначенных в первый национальный Конгресс, с тысячей или более представителей в законодательных органах штатов, чтобы понять, что этот процесс фильтрации и доработки Конституции мог означать в социальном и политическом плане.
Большинство лидеров революции, другими словами, продолжали сохранять возможность добродетельной политики, которой занимались хотя бы немногие в обществе. Среди всей этой суматохи частных интересов, возможно, лишь немногие были способны стать основателями и законодателями, которые, как сказал Гамильтон, "с высоты своего положения... с презрением взирают на все подлые и заинтересованные занятия". "Богатые люди", - заявил Роберт Р. Ливингстон на ратификационном съезде в Нью-Йорке, - обладают "более бескорыстными чувствами", чем простые люди, которые, как правило, "больше всего заняты своими заботами и бедами".77 Даже Джефферсон признавал, что лишь те немногие, "кого природа наделила гением и добродетелью", могут "благодаря либеральному образованию стать достойными и способными охранять священные права и свободы своих сограждан" 78.78 Лишь немногие были достаточно либерально образованы и космополитичны, чтобы иметь широту взглядов, позволяющую понять все различные интересы общества; и лишь немногие были достаточно независимы и беспристрастны, чтобы судить об этих различных интересах и продвигать общественное, а не частное благо.
Такая элитарная концепция Конституции должна была вызвать противодействие в Америке, которая становилась все более эгалитарной и наполнялась амбициозными людьми среднего достатка, которые хотели иметь право голоса при управлении страной. Действительно, как предупреждал Джон Дикинсон своих коллег по Филадельфийскому конвенту, "когда этот план выйдет в свет, он подвергнется нападкам со стороны народных лидеров. Аристократизм будет главным словом, шибболетом среди его противников".79
Дикинсон не ошибся. Столкнувшись с новым возвышенным федеральным правительством, противники Конституции, или, как их называли, антифедералисты, могли лишь сделать вывод, что предложенная Конституция - это документ, призванный навязать республиканской Америке аристократическое правительство "припудренных голов".80 Хотя некоторые из видных антифедералистов, такие как Джордж Мейсон, Ричард Генри Ли и Элбридж Джерри, сами были аристократическими джентльменами, большинство противников Конституции были обычными средними людьми, такими как Меланктон Смит, Уильям Финдли и Джон Лэмб, - выразителями интересов рыночных фермеров, лавочников, торговцев и заемщиков бумажных денег, которые представляли собой будущую доминирующую силу американского общества, по крайней мере в северных штатах Америки. И они без колебаний обрушивались на федералистов за то, что те продвигали правительство, в котором, как выразился нью-йоркский антифедералист Смит, "не будет избранных, кроме великих".81
В атмосфере эгалитаризма, созданной революцией, никакое обвинение не могло быть более эффективным. Декларация Конституции о том, что "ни один дворянский титул не может быть пожалован Соединенными Штатами", теперь интерпретировалась как означающая, что никто не должен быть выделен из народа.82 Как заметил поэт Джоэл Барлоу, само слово "народ" в Америке стало означать нечто иное, чем в Европе. В Европе народ оставался лишь частью общества - бедняки, canaille, rabble, miserables, menu peuple, Pöbel. Но в Америке, как отмечал Фишер Эймс, "класса, называемого vulgar, canaille, rabble, столь многочисленного там, не существует".83 Народ стал всем обществом и приобрел квазисвященный характер. В Америке не было ни орденов, ни наследственной аристократии, ни сословий, отделенных от народа.
Некоторые американские дворяне могли выражать презрение к простым людям в уединении своих столовых, но для американского лидера было уже невозможно прилюдно называть людей общим "стадом". Во время ратификационного съезда в Вирджинии в июне 1788 года Эдмунд Рэндольф использовал именно такой термин в отношении народа, и популярный демагог Патрик Генри немедленно призвал его к этому. По словам Генри, уподобляя народ "стаду", Рэндольф "нивелировал и унизил его до самой низкой степени", превратив его "из респектабельных независимых граждан в ничтожных, зависимых подданных или рабов". Рэндольф был вынужден защищаться, заявив, "что он использовал это слово не для того, чтобы возбудить неприязнь, а просто чтобы передать идею множества".84 Но очевидно, что он больше не будет использовать его на публике.
Предположение об элитарности Конституции заставило дворян-федералистов перейти в оборону. На ратификационном съезде в Нью-Йорке Роберт Р. Ливингстон и Александр Гамильтон тщетно пытались обойти все разговоры антифедералистов об аристократии, или о том, что Ливингстон называл "призрачной аристократией... жупелом" антифедералистов. Гамильтон утверждал, что едва ли знает значение слова "аристократия", и отрицал существование какой-либо традиционной аристократии. Он и подобные ему джентльмены, по его словам, не были "людьми, вознесенными на вечную высоту над своими согражданами и обладающими властью, полностью от них независимой". Но его оппонентов среднего звена не остановило бы такое старосветское определение, и они продолжали напирать на аристократический характер лидеров федералистов, "высокопоставленных", как назвал их Абрахам Йейтс. Это было только начало обвинений в аристократизме, которые будут повторяться на протяжении последующих десятилетий.85
В 1787-1788 годах средние антифедералисты, возможно, и проиграли борьбу за ратификацию Конституции, но они выиграли риторическую битву за роль народа в общественной жизни.
Американцы были настолько взволнованы успешной ратификацией Конституции, что на мгновение забыли о глубоких разногласиях, существовавших между ними и между различными штатами и секциями. Социальная вражда была отброшена, и джентльмены, механики и другие средние слои населения вместе праздновали принятие Конституции, смешивая свои ряды на парадах "в истинно республиканском стиле".86 Несмотря на то что два штата - Северная Каролина и Род-Айленд - все еще находились вне Союза, американцы встретили ратификацию Конституции с большим единодушием, чем когда-либо со времен Декларации независимости. "Дело сделано!" - заявил Бенджамин Раш в июле 1788 года со свойственным ему импульсивным энтузиазмом. "Мы стали нацией". (Он сказал это, несмотря на то, что Конвент исключил все упоминания слова "национальный" в Конституции). Создание Конституции, сказал Раш, вызвало "такой прилив радости, который редко ощущался в каком-либо веке или стране". Она представляла собой "триумф знания над невежеством, добродетели над пороком и свободы над рабством". Поскольку пятая часть населения Америки все еще находилась в рабстве, ирония в этой последней фразе была упущена Рашем, по крайней мере, на данный момент.87
Раш был не единственным энтузиастом. Хотя Вашингтон не верил, что народ Соединенных Штатов стал нацией, и даже считал, что он далек от этого, он отказался от своего прежнего пессимизма и с нетерпением ждал лучших дней, потакая "увлекательной, возможно, восторженной идее, что, поскольку мир гораздо менее варварский, чем раньше, его улучшение должно быть прогрессивным". Повсюду американцы видели, что их "восходящая империя" наконец-то исполняет обещания Просвещения.88
Восстание североамериканских колоний произошло в благоприятный момент в истории Запада, когда по обе стороны Атлантики витали надежды на либеральные и благожелательные реформы и переделку мира заново. То, что Американская революция произошла в самый разгар того, что позже стали называть Просвещением, сыграло решающую роль: это совпадение превратило то, что в противном случае могло быть простым колониальным восстанием, во всемирно-историческое событие, обещавшее, как отмечали Ричард Прайс и другие зарубежные либералы, новое будущее не только для американцев, но и для всего человечества.
Заселение Америки, заявил Джон Адамс в 1765 году, стало "открытием грандиозной сцены и замыслом Провидения по просвещению невежд и освобождению рабской части человечества на всей земле".89 Революция стала кульминацией этой грандиозной исторической драмы. Просвещение распространялось повсюду в западном мире, но нигде так, как в Америке. После полного разрыва с Великобританией и ратификации Конституции многие американцы считали, что Соединенные Штаты, как сказал Конгресс президенту в 1796 году, стали "самой свободной и просвещенной" нацией в мире.90
Жители этих туманных провинций, "еще недавно", по признанию Сэмюэла Брайана из Пенсильвании, "представлявших собой суровую дикую местность и обиталище дикарей и диких зверей", утверждали, что являются самой просвещенной нацией на земле и "достигли такой степени совершенствования и величия... которой история не знает аналогов", что это выглядело неправдоподобно.91 У американцев не было ни изысканной придворной жизни, ни великолепных городов, ни больших концертных залов, ни роскошных гостиных, да и об изобразительном искусстве говорить особо не приходилось. Действительно, на протяжении первой половины XVIII века большинство американских колонистов были подавлены всепроникающим чувством своей культурной неполноценности. Когда они сталкивались с контрастом между достижениями столичной Англии и их провинциальных обществ, они испытывали лишь благоговейный трепет и умиление. Американские путешественники в Англии были постоянно поражены размахом и величием английской социальной и культурной жизни, Лондоном с его волнениями и социальной сложностью, его зданиями, его искусством, его экстравагантностью и роскошью.
Однако к 1789 году колониальное чувство неполноценности в значительной степени исчезло. Революция стала таким волнующим психологическим событием именно потому, что позволила американцам трансформировать чувство культурной неполноценности в чувство превосходства. Американцы отбросили "предрассудки" Старого Света и приняли новые либеральные, просвещенные и рациональные идеи, говорил Томас Пейн. "Мы видим другими глазами, слышим другими ушами и думаем другими мыслями, чем те, которыми мы пользовались раньше". Невежество было изгнано и не могло вернуться. "Ум, однажды просветленный, не может снова стать темным".92
Многие из тех неясностей, которые колониальные американцы испытывали по поводу сельского и провинциального характера своего общества, теперь прояснились. То, что некоторые считали грубостью и ограниченностью американской жизни, теперь можно было рассматривать как преимущества республиканского правительства. Независимых американских фермеров больше не нужно было рассматривать как примитивных людей, живущих на краю западной цивилизации и погрязших в глубинах истории. Отнюдь не оставаясь на периферии исторического процесса, они теперь видели себя внезапно брошенными в его центр, ведущими мир к новой эре республиканской свободы. Они покажут путь к избавлению общества от суеверий и варварства и нежно свяжут воедино все части земного шара через благожелательность и торговлю. "В истории человечества, - заявил Джон Уинтроп из Массачусетса в 1788 году, - не найдется ни одного примера быстрого роста территории, численности , искусства и торговли, который мог бы сравниться с нашей страной".93
И все же, несмотря на ратификацию Конституции, большинство американцев понимали, что они еще не являются нацией, по крайней мере, в европейском понимании этого термина. В конце Декларации независимости члены Континентального конгресса смогли лишь "взаимно пообещать друг другу наши жизни, наше состояние и нашу священную честь". В 1776 году у них не было ничего, кроме самих себя, чему они могли бы посвятить себя - ни родины, ни отечества, ни нации.
Благодаря обширной иммиграции Америка уже имела разнообразное общество, безусловно, более разнообразное, чем большинство европейских стран. Помимо семисот тысяч человек африканского происхождения и десятков тысяч коренных индейцев, в стране присутствовали все народы Европы. По данным переписи 1790 года, только 60 процентов белого населения, насчитывавшего более трех миллионов человек, имели английское происхождение. Остальные были представителями самых разных национальностей. Почти 9 процентов составляли немцы, более 8 процентов - шотландцы, 6 процентов - шотландцы-ирландцы, почти 4 процента - ирландцы и более 3 процентов - голландцы; остальные составляли французы, шведы, испанцы и люди неизвестной национальности. Особенно разнообразным был Среднеатлантический регион.94
Однако в своих ранних попытках придумать свою нацию американцы не прославляли этническое разнообразие Америки в современном понимании. Французский иммигрант и писатель Гектор Сент-Джон Кревкер в одном из своих восторженных восхвалений самобытности Нового Света в "Письмах американского фермера" (1782) не сильно преувеличивал, когда описывал американца как "этого нового человека", продукт "той странной смеси крови, которую вы не найдете ни в одной другой стране".95 Как следует из комментария Кревекера, лидеры революции подчеркивали не мультикультурное разнообразие различных иммигрантов, а их удивительную аккультурацию и ассимиляцию в единый народ, что, как отмечал политический и литературный деятель из Массачусетса Фишер Эймс, означало, "говоря современным жаргоном, национализацию".96
Америка, провозгласил восторженный президент Йельского университета Тимоти Дуайт в своей тысячелетней эклоге "Гринфилд Хилл" (1794), должна была стать Божьим содружеством, состоящим из одного народа.
Одна кровь, один род, от моря до моря;
Один язык распространен, один поток нравов бежит;
Одна схема науки, и морали одна;
И, Божье Слово - структура и основа,
Одна вера распространяется, одно поклонение, и одна хвала.97
Идея лидеров революции о современной нации, которую разделяли и просвещенные британские, французские и немецкие реформаторы XVIII века, была однородной, а не расколотой из-за различий в языке, этнической принадлежности, религии и местных обычаях. Эта просвещенная мечта о том, чтобы быть единым народом, как правило, брала верх над реальностью. Джон Джей жил в Нью-Йорке, самом этнически и религиозно разнообразном месте во всей Америке, и сам был на три восьмых французом и на пять восьмых голландцем, без каких-либо английских корней. Тем не менее Джей мог со спокойным лицом заявить в "Федералисте" № 2, что "Провидению было угодно дать эту единую страну одному объединенному народу - народу, происходящему от одних и тех же предков, говорящему на одном языке, исповедующему одну религию, придерживающемуся одних и тех же принципов правления, очень похожему по своим нравам и обычаям, который своими совместными советами, оружием и усилиями... благородно утвердил всеобщую свободу и независимость".
Однако тот факт, что большинство американцев имели британское происхождение и говорили на том же языке, что и подданные бывшей материнской страны, создавал проблемы национальной идентичности, которые беспокоили новую республику в течение нескольких последующих десятилетий. Действительно, почти до самого момента обретения независимости колонисты продолжали считать себя британцами и лишь с неохотой пришли к пониманию себя как отдельного народа, называемого американцами.98 Колонистам было хорошо известно предупреждение Джона Дикинсона, самого значительного памфлетиста в Америке до Томаса Пейна, которое он сделал им накануне обретения независимости. "Если мы отделимся от нашей материнской страны, - спрашивал он в 1768 году, - какую новую форму правления мы примем и где найдем другую Британию, чтобы восполнить нашу потерю? Оторванные от тела, с которым нас объединяют религия, свобода, законы, привязанности, отношения, язык и торговля, мы должны кровоточить в каждой жилке".99
Могут ли эти колонисты, которые были британцами и на протяжении многих поколений отмечали свою британскость, стать по-настоящему независимым народом? Как объединенный народ, происходящий от одних и тех же предков, говорящий на одном языке и исповедующий одну и ту же протестантскую религию, может отличиться от жителей бывшей материнской страны? Эти вопросы, , пожалуй, как никакие другие, не давали покоя политикам первых десятилетий истории новой республики. В конце концов многие американцы пришли к убеждению, что им придется вести еще одну войну с Великобританией, чтобы подтвердить свою национальную независимость и утвердить свою неуловимую идентичность.
Чтобы стать единым народом с национальным характером, американцам пришлось бы изобрести самих себя, и в каком-то смысле вся история Америки была историей этого изобретения. Поначалу они мучились с выбором названия для своей новой страны. На праздновании трехсотлетия открытия Колумбом Америки в 1792 году один патриот предложил "Соединенные Штаты Колумбии" в качестве названия для новой республики. Поэты, начиная с чернокожей рабыни Филлис Уитли и заканчивая молодым выпускником Принстона Филипом Френо, увидели логику в этом названии и поэтому неоднократно называли страну Колумбией. Благодаря тому же ритму и количеству слогов Колумбия могла легко заменить Британию в новых композициях, положенных на музыку традиционных английских песен. В своей песне "Колумбия", написанной в 1777 году, но не опубликованной до 1783 года, Тимоти Дуайт, будучи армейским капелланом в Вест-Пойнте, стремился избавиться от колониального английского наследия новой республики и создать страну, существующую вне истории.
Колумбия, Колумбия, к славе восстань
Королева мира и дитя небес!
Твой гений повелевает тобой; с восторгом созерцай
, Пока век за веком раскрывается твое великолепие.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги