Индийский мечтатель

I Мальчик Сону

На корабле поднялась сутолока, как всегда бывает по прибытии в порт. Матросы убирали паруса, гремели якорные цепи. Боцман Уилльямс наблюдал за работой, пересыпая команду замысловатой руганью. Светало. С берега дул легкий бриз. Пассажиры еще крепко спали, лишь один быстро взбежал на палубу. Это был мужчина средних лет, очень скромно одетый. Из-под мятой шляпы виднелись черные волосы, заплетенные сзади косичкой, но не покрытые пудрой. В одной руке он держал тощий баул, в другой — продолговатый кожаный футляр.

— Кажется, прибыли? — остановил он одного из матросов. — Когда же на берег?

— Не терпится? — улыбнулся матрос.

— Не терпится! — признался пассажир; он говорил по-английски с заметным иностранным акцентом.

— До высадки еще далеко. Успеете выспаться.

Пассажир огляделся вокруг. Корабль стоял на рейде среди множества других судов, торговых и военных. Милях в двух к западу, на отлогом берегу, виднелась набережная с огромными пальмами, за ней белые дома с плоскими кровлями, купола диковинных храмов. Правее громоздились хмурые строения крепости.

Пассажир присел на свернутый канат, извлек из небольшого баула толстую тетрадку и походный письменный прибор. Раскрыв тетрадку, он принялся писать витиеватой славянской вязью:

«Года 1785-го, августа 15-го дня прибыл на английском корабле «Родней» к городу Мадрасу на восточном берегу Индии. Этим достопримечательным событием начинаются странствия мои по чужедальней азиатской стране. Надеюсь, они послужат к пользе любезного моего отечества…»

— Эй, вы! — послышался зычный окрик боцмана Уилльямса. — Нечего путаться под ногами.

Пассажир поднял голову.

— Это мне? — спросил он.

— Кому же еще!

— У вас великолепный голос, боцман. Поступайте в лондонскую оперу!..

Уилльямс на мгновенье оторопел, потом, опомнившись, заревел:

— Мне не до шуток! Говорю вам, сворачивайте вашу чортову контору!

Путешественник усмехнулся, уложил письменный прибор и пошел по палубе. Отыскав свободный гамак, он поставил рядом вещи и прилег. Уснуть не удавалось.

«Неужели я наконец в Индии? — думал он. — Какова же она и что здесь ждет меня?»

— Ах, что бы ни было, все славно, все интересно! — сказал он вслух и даже засмеялся от охватившей его смутной радости.

Он задремал наконец, но скоро проснулся. На горизонте над водой стояло огромное багровое солнце. Откуда-то снизу, словно из морских глубин, доносились странные звуки: высокий рыдающий человеческий голос, глухие удары барабана.

Пассажир подошел к борту. На волнах покачивался плот, составленный из больших бревен, связанных веревками. На плоту были двое: рослый мужчина и мальчик лет двенадцати; оба черные, обнаженные, с узкими повязками вокруг бедер и остроконечными травяными колпаками на курчавых волосах.

Увидев человека, склонившегося над бортом, певец вскочил и быстро заговорил. Пассажир пояснил жестом, что не понимает. Индиец швырнул вверх веревку. Пассажир поймал конец.

Мальчик проворно взобрался на палубу. В зубах он держал корзинку с кокосовым орехом и плодами манго. Пассажир взял корзинку, протянул мальчику несколько мелких монет.

— Кто ты? — спросил он по-английски. — Как твое имя?

— Сону! — Индиец ткнул пальцем себе в грудь. — Меня зовут Сону.

— Ты хорошо поешь, Сону!

— Да, Сону любит музыку.

— И я тоже, — улыбнулся пассажир. — Вот, слушай!

Он раскрыл футляр и вынул флейту. Сону подошел поближе, с любопытством рассматривая инструмент. Пассажир приложил флейту к губам. Нежная, воркующая мелодия поплыла над океаном. Сону слушал, внимательно следя за пальцами музыканта.

Ни тот, ни другой не заметили боцмана, который остановился невдалеке.

Музыка умолкла.

— Дай мне, сахиб! — попросил мальчик.

Пассажир протянул ему флейту. Сону осторожно взял инструмент и поднес его ко рту.

— Прочь, обезьяна! — заорал боцман и ударил мальчика ногой пониже спины.

Уронив флейту, Сону свалился на палубу.

— Стыдно, Уилльямс! — воскликнул пассажир задрожавшим от возмущения голосом. — Он не сделал ничего дурного.

— Нечего вам совать нос куда не следует! — огрызнулся боцман.

Сону медленно встал на ноги. Из разбитого носа текла кровь; подняв флейту, он подал ее владельцу.

— Говорю тебе, убирайся с корабля, черномазый! — снова закричал Уилльямс. — Не то я тебя выкупаю… — Он двинулся на мальчика и занес над его головой огромный кулак.

Пассажир схватил боцмана за руку.

— Посмейте только! — сказал он, побледнев от ярости.

Боцман выругался, но явно присмирел. Бормоча невнятные проклятия, он удалился.

Пассажир оглянулся. Сону уже не было на палубе…

Под утренним, еще не очень жарким солнцем город сразу ожил.

На причалах толпилось множество людей, по набережной двигались потоки всадников и пешеходов, на рейде среди кораблей сновали катамараны — плоты, подобные тому, на котором плавал мальчик Сону.

Странное дело, такой большой и важный порт не имел даже небольшой бухты, а вдоль берега тянулись три параллельные полосы кипящих бурунов, которые преграждали большим судам доступ к пристани. Катамараны легко преодолевали это препятствие и потому служили средством сообщения между кораблями, стоявшими на рейде, и городом. Моряки покупали у индийских плотовщиков провизию и местные изделия, передавали на берег письма и поручения.

Перевозили катамараны и пассажиров, главным образом бедняков; люди имущие предпочитали более быстроходные и удобные шелинги — баркасы, сшитые из кусков кожи и пальмовой коры.

Один из таких баркасов причалил к борту «Роднея». Прибывший на нем английский офицер поднялся по веревочному трапу на палубу Поговорив с капитаном, он направился к путешественнику с флейтой.

— Доброе утро, сэр! — Офицер приложил ладонь к треуголке.

Пассажир поклонился.

— Имею поручение доставить вас на берег, — пояснил офицер.

— Меня? — удивился тот. — Не ошиблись ли вы?

— Судя по этому инструменту, — офицер указал на флейту, — ошибки нет.

— Кто же поручил вам?

— Мадрасский градоначальник, капитан Сайденхэм! За багажом вашим я пришлю человека.

— В этом нет надобности, — весело сказал путешественник. — Багаж, как видите, невелик.

— Прошу вас в баркас! — пригласил офицер.

Один из матросов подмигнул боцману:

— Видно, этот иностранец — важная особа. А кто бы мог подумать!.. Зря ты с ним сцепился, Уилльямс.

— Пусть проваливает ко всем чертям, кто бы он ни был! — проворчал боцман.

Офицер сделал знак, усатый рулевой в красном тюрбане скомандовал на непонятном языке, и восемь весел одновременно опустились на воду. Баркас отчалил и, развернувшись, пошел к берегу.

Рулевой затянул песню, гребцы подхватили. В такт песне мерно поднимались и опускались весла.

Лодка быстро шла вперед. Все громче ревели волны, разбивавшиеся о подводные камни. Приближалась сверкающая гряда бурунов.

Нередко баркасы здесь опрокидывались, а люди становились добычей акул. Все зависело от искусства рулевого и проворства гребцов. Нужно все время держать нос баркаса перпендикулярно к гребню волны; при малейшем повороте лодка неминуемо опрокинется.

Пение оборвалось. Рулевой отрывисто подал команду. Он изогнулся, словно тигр, готовящийся к прыжку. Баркас стремительно взлетел на гребень гигантской волны и тотчас же рухнул вниз. Путешественник вскочил со скамьи.

— Садитесь! — крикнул офицер, но рев прибоя заглушил его голос.

Снова взлет ввысь — и снова стремительное падение. Пассажир оступился, выронил свой футляр, попытался поймать его на лету, но потерял равновесие и полетел за борт. Новая волна обрушилась на утлое суденышко и погнала его вперед.

Чья-то рука поднесла плетеную бутылку к губам лежавшего на плоту человека. Он сделал глоток, открыл глаза и увидел склонившуюся над ним курчавую голову в высоком колпаке. Он силился припомнить все происшедшее. Падение… кипящая пена… отчаянные усилия удержаться на поверхности… Потом тишина, зеленый полумрак… И, наконец, непроглядная тьма и пустота… Смерть!..

— Жив! — Голос был знаком. — Сахиб жив!

Человек приподнял голову. Рядом на корточках сидел индиец-подросток. Его старший товарищ правил плотом.

— Сону! Так это ты?.. Ты спас меня?

Темное лицо расплылось в улыбке:

— Да! Сону рад!.. Сону знает английских сахибов, но ты не похож на них.

— Я не англичанин. Я русский…

Плот был уже на отмели. Сону вместе со своим товарищем подняли спасенного на руки и, пройдя по воде метров двадцать, вынесли его на берег. Там сидел уже офицер, окруженный толпой любопытных. Путешественник попытался встать на ноги, но пошатнулся. Офицер успел поддержать его.

— Вы еще очень слабы, — сказал он. — Это пройдет. Слава богу, уцелели!

— Благодаря ему. — Путешественник указал на Сону. — Вот мой спаситель.

Офицер даже не взглянул на мальчика.

— Паланкин ждет вас, — сказал он.

На набережной стояли закрытые носилки, нечто вроде кареты, водруженной на длинные бамбуковые шесты. Через раздвинутые дверцы было видно покрытое парчой ложе.

— Что это? — спросил путешественник.

— Вполне комфортабельно! — улыбнулся офицер. — Скоро привыкнете.

Путешественник взял мальчика за руку:

— Я не знаю, где буду жить, но ты разыщешь меня, не правда ли?

— Да, сахиб, Сону придет.

Носильщики подняли на плечи бамбуковые палки. Паланкин плавно покачивался над их головами. Сону смотрел им вслед. «Русский? — думал он. — Что это значит?»

Он хорошо знал англичан, приходилось ему встречать и других европейцев: французов, голландцев, португальцев. О русских он слышал впервые.

II Музыкант из Ярославля

Кто же этот русский человек, высадившийся в августовский день 1785 года в Мадрасском порту?

1767 год. Древний русский город Ярославль. Морозный январский вечер…

У большого деревянного особняка на Никольской улице — необычное оживление. Окна сияют огнями, к воротам то и дело подъезжают сани, крытые коврами; из саней выходят дородные мужчины в шубах и поддевках, женщины в собольих салопах.

Именитый ярославский купец Качуров чествует дорогого гостя, известного петербургского артиста — Ивана Афанасьевича Дмитревского. Приглашенных много: видные чиновники, духовные особы, цвет ярославского купечества — Гурьевы, Затрапезновы, Полушкины, Лагуновы…

Пиршество длится долго. Слуги подают все новые и новые яства, крепкие домашние наливки.

Дмитревский сегодня в ударе. Приятно после долгой разлуки снова очутиться в родном городе, в кругу старых друзей.

Он охотно рассказывает о шумной петербургской жизни, о недавнем путешествии в Париж, Лондон…

Несколько человек слушают затаив дыхание. Остальные, разомлевшие от жирной пищи и обильных возлияний, клюют носами.

Дмитревский наконец заметил это. Хорошо зная нравы провинциальных купцов, он предложил:

— Пора, кажется, поблагодарить радушных хозяев — и на покой!

В это время подошел учитель здешней семинарии Благовещенский, слывший в городе мечтателем и чудаком.

— Есть превеликая просьба, почтеннейший Иван Афанасьевич… — молвил он робко.

Хозяин дома неодобрительно покачал головой:

— Вечно ты не во-время! Какие еще просьбы? Дай гостю отдохнуть.

Дмитревский жестом остановил его.

— В чем дело, Илья Саввич? — обратился он к учителю.

Благовещенский, запинаясь, стал рассказывать о мальчике, одаренном немалым музыкальным талантом, который по крайней бедности своей не может выбиться на дорогу.

— Родитель его человек беспутный и пьяница, хотя и носит духовный сан. Отрок же растет, как трава, и только пятнадцати лет от роду моими заботами обучился чтению и письму. За него и ходатайствую: не удостоите ли принять и подать благой совет?

Дмитревский слегка поморщился. К нему не раз обращались с подобными просьбами, но редко они оказывались достойными внимания.

— Хорошо. Пусть приходит ваш музыкант, — согласился он. — Я пробуду еще дня два.

— Нельзя ли сейчас? — попросил учитель. — Он здесь, в черных сенях. Сосветла дожидается… Соблаговолите принять, почтеннейший!

— Что ты! — замахал на него руками Качуров. — Вот еще придумал, на ночь глядя!

Дмитревский подумал.

— Пожалуй, можно и сейчас, — решил он. — Кто устал, пусть с богом едет почивать, а мы побеседуем… Час еще ранний, у нас в столице об эту пору только и начинается веселье.

Учитель благодарно поклонился и торопливо вышел из зала. Гости стали разъезжаться, некоторые остались — то ли из почтения к знаменитому артисту, то ли из любопытства. Через несколько минут учитель ввел черноволосого мальчика, одетого в серый ветхий кафтан с заплатами во многих местах. В руках у него была четырехструнная гитара. Потупившись, остановился он у двери.

— Как звать? — спросил Дмитревский.

Мальчик поднял голову. Такое беспредельное восхищение светилось в его глазах, что даже избалованный успехами артист был польщен.

— Ну, ну, не робей! — сказал он ласково своим бархатным голосом. — Скажи нам, как тебя звать.

— Герасим! — ответил мальчик, оправившись от смущения. — Герасим, Степанов сын, Лебедев.

— Ты, говорят, музыкант, Гарася?

— Я… очень люблю музыку.

— И я тоже, — улыбнулся Дмитревский. — На гитаре играешь?

— Да… Умею и на гуслях, на дудке… Только неискусен еще…

— Он и поет отлично, — вставил Благовещенский.

— Послушаем! — кивнул Иван Афанасьевич. — Спой что-нибудь, дружок.

Герасим подошел поближе. Проверив настройку, он помедлил немного и запел.

Голос у него уже установился — баритон, не очень сильный, но чистый, удивительно приятного тембра. Больше же всего очаровывала слушателя тонкая музыкальность и задушевность исполнения. Он спел несколько сочинений покойного Федора Волкова.

Дмитревский сидел, прикрыв лицо рукой. Когда певец умолк, он помолчал, потом, подняв влажные глаза, сказал:

— Спасибо, голубчик… Ты хорошо пел. Приходи завтра, потолкуем.

На окраине Ярославля, в Ямской слободе, стояла ветхая бревенчатая избенка. Здесь жил дьякон Степан Лебедев с семейством. Прежде он служил в одной из лучших ярославских церквей, но, повздорив с настоятелем, лишился места. С досады начал Лебедев выпивать и мало-помалу так пристрастился к вину, что и не узнать стало человека. Якшался со всяким сбродом, шатался по кабакам, а возвращаясь домой, бранил тихую, безответную жену и жестоко колотил ребятишек. Пришлось переехать на окраину, поселиться в убогой лачуге. В короткие периоды просветления Лебедев занимался столярным ремеслом. Руки у него были поистине золотые, изделия его охотно покупали. Потом снова наступал запой, а с ним и нищета.

Жена Лебедева, Прасковья, не гнушалась никакой работой, но здоровье у нее было слабое: потрудится денек-другой, да и свалится.

Детей было четверо: трое мальчиков и девочка. Герасим — самый старший, крепкий, живой паренек — стойко сносил невзгоды.

С раннего детства мальчик страстно любил музыку. Он не пропускал ни одной церковной службы. Не понимая ни сущности религии, ни смысла молитв, он ходил в церковь, как другие ходят в оперу или на концерты. Для него здесь существовала только музыка, чудесная гармония голосов и звуков, порождавшая ощущение неизъяснимого восторга.

Регент собора, издавна знавший семью Лебедевых, взял мальчика в хор. У Герасима оказался чистый, звонкий альт, а главное — безупречный слух и отличная музыкальная память. Регент попробовал учить его нотному пению; он легко одолел эту премудрость.

Ежегодно 5 марта в Ярославле бывали ярмарки. С утра до вечера Герасим бродил по ярмарочной площади, слушал народные песни, игру на гуслях, гудках, домрах, балалайках, рожках, сопелях. Он подружился с некоторыми из местных певцов, выучился играть на разных музыкальных инструментах.

Однажды регент привел его к учителю семинарии Благовещенскому, человеку просвещенному и отзывчивому. С этого дня Герасим стал его частым гостем. Учитель был одинок и бездетен, Герасим — обездолен и нищ. Они подружились. Мальчик еще не умел ни читать, ни писать, Илья Саввич выучил его грамоте. Книг здесь было множество: научные сочинения, поэмы Тредьяковского, Ломоносова и Хераскова, трагедии Сумарокова… Герасим пристрастился к чтению. Особенно нравились ему описания путешествий. Прочел он о плаваньях русских мореходов Беринга и Чирикова в холодном море меж азиатским и американским материками, о странствиях монаха Плано Карпини и венецианца Марко Поло по дальним восточным странам.

А Илья Саввич однажды рассказал, как триста лет назад тверской купец Афанасий Никитин побывал и у турок, и в персидской земле, и в сказочной Индии, а потом подробно описал все, что видел.

Герасим жадно слушал рассказы учителя; перед ним раскрывался огромный мир, полный чудес и неразгаданных тайн.

— Ах, кабы и нам так постранствовать! — мечтал он.

Часто представлялось ему, как они с Ильей Саввичем пустятся в дальний путь… Долго будут плыть по синим волнам в расписных ладьях, наконец высадятся на далеком берегу и пойдут, пойдут через лесные чащи и песчаные пустыни, из города в город, встречая повсюду диковинных зверей и птиц, деревья и цветы, любуясь великолепными дворцами и храмами, наблюдая жизнь неведомых племен…

Не меньше любил мальчик слушать рассказы учителя о театре.

Илья Саввич хорошо помнил представления небольшого любительского кружка в Ярославле лет двадцать назад.

Душой кружка был Федор Волков, его ближайшим помощником — Иван Нарыков, а участниками — купеческие сыновья, молодые приказные да семинаристы.

Благовещенский рассказал, как талантливых ярославских любителей, по приказу царицы Елизаветы Петровны, привезли в Петербург, отдали учиться в кадетский корпус, а по окончании учебы приняли артистами на придворную сцену. Так возник первый русский театр; до тех же пор в обеих российских столицах играли только иностранные труппы: немецкие, французские, итальянские.

— Поглядеть бы на него, — вздохнул Герасим, — на артиста, господина Волкова!

— Нет его больше в живых, Гарася! — молвил сокрушенно Илья Саввич. — Умер Федор Григорьевич, царство ему небесное! Уже четыре года минуло с его кончины, однако скорблю о нем, словно вчера это случилось, и нет дня, чтобы не поминал его. Редкий был человек: таланта необыкновенного и добрейшей души. Но, слава богу, нашелся у него достойный преемник…

И учитель с благоговением назвал имя Ивана Афанасьевича Нарыкова, принявшего сценическую фамилию Дмитревский…

Так они коротали зимние вечера вдвоем у жарко натопленной печки.

Когда Илья Саввич утомлялся, наступал черед юного музыканта. Герасим брал домру и под тихий рокот струн пел учителю его любимые русские песни.

Благовещенский, съездив в Москву, привез оттуда своему питомцу новый заморский инструмент — гитару. Герасиму понравился ее приятный, певучий звук. Скоро он стал играть на гитаре не хуже, чем на домре.

— Щедро одарила тебя природа, — сказал как-то Илья Саввич, — да вот беда: учиться не у кого! А что таланты твои без учения? Только и радости, что странствовать по градам и весям да забавлять пьяный люд на ярмарках.

— Что же в том худого? — возразил Герасим. — Людям приятно — и самому интерес: разные земли повидать, разных людей…

— Нет, брат! — сердито оборвал его учитель. — Есть на свете иное искусство, музами вдохновляемое… Помнишь, что я говорил тебе?

— Как же! — воскликнул мальчик и бойко, словно отвечая заданный урок, затараторил: — Музы суть божества древнегреческие, кои искусствам и наукам попечение оказывают. Числом — девять: Эвтерпа — покровительница музыки, Мельпомена — трагедии, Талия — комедии, Терпсихора — пляски…

— Ну вот! — остановил его учитель. — Мечтаю, чтобы и ты стал достойным питомцем муз. Но для этого нужно еще многое, чего я дать тебе не в силах…

Однажды, придя, по обыкновению, к Илье Саввичу, мальчик застал его необычно взволнованным. Учитель торжественно объявил, что получено известие о скором приезде в Ярославль Ивана Афанасьевича Дмитревского.

— Намерен я поговорить с ним о твоей судьбе. Иван Афанасьевич — человек благородной души. Надеюсь, не оставит мою просьбу без внимания.

С этого момента Герасим потерял покой. Днем слонялся по улицам без дела и цели, по ночам лежал на печи, прикрывшись тулупом, и не смыкал глаз…

Наступил долгожданный день. Просидев несколько часов в сенях возле кухни, куда его тайком от мужа впустила жалостливая хозяйка, Герасим дождался счастливого мига и предстал перед знаменитым человеком.

На другое утро он снова пришел к Дмитревскому и пробыл у него часа два. Выйдя из дома, мальчик присел на крылечко и закрыл лицо руками. Потом вскочил и вприпрыжку помчался к Илье Саввичу.

Три дня спустя обширные сани, запряженные тройкой откормленных коней, выехали из ворот и остановились у парадного крыльца. Здесь уже дожидались Илья Саввич с Герасимом. Оба молчали; все было переговорено накануне. В стороне стояла Прасковья Лебедева с малышами. Дверь отворилась, на крыльцо вышел Дмитревский. За ним повалила толпа провожающих.

— Ну что ж, юноша, — сказал артист шутливо, — поднимайся на трон!

Герасим посмотрел на учителя. Илья Саввич обнял его, перекрестил и тихо сказал:

— С богом, Гарася!

Герасим низко поклонился матери, за руку попрощался с братьями, погладил по волосам семилетнюю сестренку Антониду. Дети стояли молча, с интересом поглядывая на важных купцов. Прасковья торопливо сунула сыну ржаную ватрушку, обернутую в чистую тряпицу. Мальчик спрятал гостинец в суму и, взобравшись на козлы, сел рядом с ямщиком. Дмитревский троекратно облобызался с хозяином дома, пожал руки другим провожающим и уселся в сани. Хозяин заботливо укутал его медвежьей полостью. Все сняли шапки.

— В добрый час, Иван Афанасьевич! — молвил Качуров и кивнул ямщику: — Трогай!

Ямщик дернул вожжами. Герасим обернулся; по щекам его катились слезы. Ямщик гикнул, хлестнул кнутом. Тройка понеслась по длинной прямой улице, вздымая клубы снежной россыпи. Илья Саввич стоял в сторонке с непокрытой головой, глядя ей вслед.

Сани уходили все дальше и дальше, потом превратились в крошечную темную точку и наконец скрылись в морозном тумане.

III Мистер Бенфильд — покровитель искусств

— Господин Лебедев, не так ли?..

Поль Бенфильд полулежал в глубоком плетеном кресле. Его индийская одежда из белого тонкого муслина и сандалии на босых ногах мало гармонировали с рыжеватыми бачками и бледноголубыми глазами чистокровного британца.

Он и не подумал приподняться при появлении посетителя, а только жестом указал ему на соседнее кресло.

Солнце опустилось совсем низко. Двое темнокожих слуг, дергая за веревки, раскачивали «пунка» — подвешенную к потолку деревянную раму, обтянутую бумажной материей. Благодаря этому огромному опахалу изнурительная духота, стоявшая над городом, здесь почти не ощущалась.

— Пришлось принять морскую ванну? — спросил Бенфильд.

Лебедев улыбнулся:

— Да, сегодня утром едва не угодил к акулам на обед…

Оказывается, добраться от здешнего рейда до пристани труднее, чем пересечь два океана.

— Порт чертовски неудобный, — согласился Бенфильд. — Наши предки приобрели этот участок лет полтораста назад… у здешнего индийского раджи ¹. Тогда не приходилось быть разборчивыми, брали, что попадало под руку. Теперь — другое дело… Впрочем, на всем Коромандельском берегу ² не найдется более удобной гавани… Я распорядился, чтобы вам помогли устроиться. Надеюсь, это сделано?

Лебедев поглядел на него с недоумением:

— Благодарю вас, сэр, все в порядке. Но я… полагал, что обязан любезным приемом градоначальнику.

— Вы обязаны мне, — поправил англичанин сухо. — Однако я хотел бы задать вам несколько вопросов.

— Спрашивайте.

Лебедев начинал ощущать смутную неприязнь к этому холодному, самоуверенному господину.

— Что побудило вас покинуть родину на столь долгий срок?

— Страсть к путешествиям. Хотелось повидать мир.

— Только это?

Лебедев пристально поглядел на собеседника:

— Были еще личные причины, но о них я говорить не намерен.

— Не буду настаивать. Тогда расскажите о ваших странствиях по Европе.

Путешественник слегка нахмурился:

— Ей богу, это походит на допрос, мистер Бенфильд.

Англичанин пожал плечами:

— Мой лондонский поверенный просил оказать вам покровительство, поэтому мне нужно знать о вас все… По крайней мере, все, что меня интересует.

— Что ж… — Лебедев немного подумал. — Пожалуй, вы правы.

Стараясь быть кратким, он рассказал о главных событиях своей жизни. Бенфильд внимательно слушал.

— Погодите! — прервал он. — Не понимаю… Вы имели успех у публики, выступали при дворах коронованных особ… Чего ради вам вздумалось променять Вену и Париж на эту азиатскую дыру?

— Променяли же вы на нее Лондон, мистер Бенфильд! — возразил Лебедев простодушно.

Англичанин усмехнулся:

— Рассчитываете быстро разбогатеть? Это удается не всякому.

— Нет, сэр! — покачал головой гость. — Богатство меня не прельщает.

— В таком случае, что же?

— Я уже сказал: страсть к путешествиям.

Бенфильд пристально посмотрел в глаза собеседнику:

— Неужели вы рассчитываете, что я поверю этой чепухе? Но… перейдем к делу!.. Итак, я согласен принять вас к себе на службу.

— Должен признаться, не совсем понимаю, — с недоумением сказал Лебедев, — чем я могу быть вам полезен. Вы ведь делец, коммерсант?

— Верно! В музыке я понимаю несколько меньше, чем в поэзии, а в поэзии не понимаю ровно ничего. Однако, мне кажется, и с музыкой можно делать коммерцию. Я слыхал, что в Лондоне владельцы театров и концертных залов успевают недурно.

— Это верно, — подтвердил Лебедев. — И не только в Лондоне — повсюду.

— Вот видите! А почему бы не попробовать в Мадрасе? Здесь много европейцев. Скучают они дьявольски, особенно дамы и барышни…

Лебедев оживился:

— Прекрасная идея! — воскликнул он. — О, если бы открыть здесь театр!

Бенфильд сделал гримасу:

— Театр? Нет, это слишком дорого и сложно. Здешней публике нужно что-нибудь попроще. Например, музыкальные вечера, небольшой оркестр… Могли бы вы устроить нечто в этом роде?

— Ручаться трудно, — ответил Лебедев задумчиво. — Не знаю, найдутся ли подходящие люди…

— Поищите.

— Попробую.

Англичанин кивнул:

— Отлично! Жалованье — двадцать фунтов в месяц, исчисляется с этого дня. В Европе столько не платят… Какой вам нужен срок для устройства дел?

Лебедев помедлил:

— Не меньше четырех месяцев.

— Но и не больше! О деталях поговорите с моим управляющим.

Бенфильд ударил медной палочкой в небольшой гонг, висевший рядом. Тотчас же появился еще один слуга, в огромном тюрбане, с длиннейшими черными усами.

— Позвать Джерри-сахиба! — приказал Бенфильд.

Слуга тотчас же исчез.

— Послушайте, мистер Бенфильд, — поднялся Лебедев, — должен вас предупредить…

— О чем?

— Если служба у вас потребует безвыездного пребывания в Мадрасе, мне придется отказаться.

— Собираетесь разъезжать? — Бенфильд подозрительно взглянул на него. — Может быть, вам даны поручения?

— Поручения? Кем?

— Допустим, русским посольством в Лондоне?

— Нет. Я отправился сюда на свой страх и риск…

— Ну хорошо! — прервал его Бенфильд. — Время для путешествий, конечно не очень дальних, у вас найдется. Только одно условие: всякий раз, как пожелаете куда-нибудь поехать, сообщите мне.

На веранде появился человек невысокого роста, с короткой красной шеей и кругленьким брюшком. На вид ему было лет пятьдесят.

— Мой управляющий, — указал на него Бенфильд, — мистер Джеральд Фаррингтон… А это наш артист — маэстро… Лебедев… так, кажется? Условьтесь о встрече, господа, и заключите контракт.

Фаррингтон равнодушно пожал путешественнику руку.

— Рад познакомиться, — пробормотал он. — Завтра, в семь утра. Здесь работают либо спозаранку, либо после заката. В другое время невозможно: жара!

— Согласен, — кивнул Лебедев.

— Тогда приходите сюда же. Назовете привратнику мое имя. Вас проводят прямо ко мне…

— На кой чорт понадобилась вам эта затея, мистер Бенфильд? — спросил управляющий, когда посетитель ушел.

— Не ворчите, Джерри! Этот музыкант нам понадобится. Аткинсон писал, что Лебедеву протежируют в русском посольстве и он пользуется расположением наследника Павла. Россия — страна интересная, Джерри! Там можно делать большие дела. Да и здесь, в Индии, он может оказаться полезным. Англичан здесь ненавидят и боятся, а русских вовсе не знают… Лебедев — малый смышленый и, кажется, чертовски жаден до денег. Иначе зачем ему было забираться в такую даль?.. Эх, дружище, вам не хватает фантазии!

— Зато у вас ее чересчур много, — угрюмо возразил Фаррингтон. — Бог знает, что вам может прийти в голову!

— О да, Джерри! Кем бы я был без этого? Владельцем меняльной лавчонки в Ист-Энде ³ или, в лучшем случае, старшим клерком у какого-нибудь стряпчего в Сити ⁴. А теперь я повелеваю целыми княжествами, и азиатские деспоты, внушающие ужас миллионам своих подданных, ищут моей милости. Разве не превосходит это самую бурную фантазию? Что касается музыки, то в этом тоже есть смысл…

Он поднялся и, пройдясь по веранде, остановился у мраморной балюстрады.

— Домашняя капелла Поля Бенфильда! Поль Бенфильд — покровитель искусств! Ей-богу, это звучит красиво. Облагораживает фирму…

Солнце скрылось за далекими горами; сразу наступила ночь. Слуги зажгли канделябры. В городе и в гавани тоже зажглись огни. Управляющий молча сидел в кресле, тяжело отдуваясь и поминутно отирая пот. Стремительно и бесшумно проносились летучие мыши.

Пройдя по анфиладе обширных комнат, по галереям и дворикам, вымощенным мраморными плитами, Герасим Лебедев наконец очутился на улице — вернее, на широкой, прямой, как стрела, аллее. Он шел мимо особняков, столь же величественных и роскошных, как тот, в котором только что побывал. Свет огромных окон и распахнутых дверей освещал дорогу. Это было предместье Мадраса, где помещались загородные виллы английских богачей.

«Кто же он, этот Бенфильд? — размышлял Лебедев, шагая под сенью гигантских пальм. — Неужели только коммерсант?»

Он вспомнил знакомых русских купцов. Иные из них владели большими состояниями, но жили просто, незатейливо. Да и в Европе тоже… Такое великолепие бывает только у знатных вельмож и владетельных князей. Видно, он особа важная и влиятельная. А нравом весьма несимпатичен: властный, черствый, заносчивый!.. Не очень-то приятно находиться у него на службе. Впрочем, при санкт-петербургском дворе служить было тоже неприятно. И у гетмана Кирилла Разумовского, и у венгерского графа Эстергази…

Быть в услужении всегда неприятно.

«Ну, ничего! Все складывается не так уж худо… Нелегко, вероятно, подобрать здесь хороших музыкантов. Завтра же начну поиски, познакомлюсь со здешними жителями».

Пышные виллы предместья остались позади. Начались узкие улочки «черного города» — туземной части Мадраса, освещенные колеблющимися огоньками масляных плошек.

У ворот приземистых домиков, на их плоских кровлях сидели и лежали люди. После захода солнца все вышли из домов, хотя духота нисколько не уменьшилась. Воздух был так густ и плотен, что казалось, его можно разрезать ножом. Чад жаровен, запах пищи смешивался с тяжелым смрадом отбросов и нечистот.

Некоторые уже спали, растянувшись прямо на земле. Другие беседовали, спорили, пели, бранились. Нежно шептались влюбленные. Иссохшие старики и старухи жевали беззубыми деснами размоченные в воде лепешки. В кучах мусора копошились скелетообразные дети.

«Вот она, Индия! — подумал Герасим Степанович. — Не такая, как в легендах и поэмах… Зато настоящая…»

С самого утра он без устали бродил по городу, несмотря на палящий зной, от которого все европейцы прятались за наглухо закрытыми ставнями. Впечатления были еще слишком новы и смутны, чтобы можно было в них разобраться. Но сразу же ему бросился в глаза контраст между великолепием английских дворцов, парков, пышных выездов и ужасающей нищетой, в которой жило большинство коренных жителей.

Из дверей базарных харчевен, завешенных пологами, сплетенными из соломы и травы, раздавалась музыка: переборы какого-то струнного инструмента, глухие удары бубна, высокий голос певца.

— А что, ежели взять здешних артистов, — сказал вдруг Лебедев вслух, — да научить их европейской музыке?..

Ему захотелось поглядеть на этих диковинных музыкантов. Он направился к одному из кабачков, но вдруг остановился, вспомнив наставления бывалых людей. Не раз его предупреждали, что здешние жители чуждаются европейцев, относятся к ним недоверчиво. «Оно и понятно. Много ли ласки и добра видели они от «просвещенных» пришельцев?.. Значит, надо подождать, пока не сблизишься с ними, не завоюешь их доверие».

Живо представилась отвратительная сцена, которую он видел нынешним утром: огромный волосатый кулак боцмана Уилльямса, окровавленное лицо мальчика…

«Сону! — внезапно пришло ему в голову. — Вот кто мне нужен! Музыкант… Смышленый паренек… Нужно будет его разыскать».

Лебедев вышел из «черного города» и зашагал к форту. В ночном сумраке он не узнавал улиц и подумал, что сбился с дороги. Потом увидел крест небольшой церкви и вспомнил, что его жилище находится по соседству. Пройдя несколько шагов, он узнал домик, в котором его поселили сегодня утром. У калитки бамбуковой изгороди он заметил какую-то фигуру.

— Кто здесь? — окликнул Лебедев, нащупывая рукоятку пистолета, спрятанного на груди.

— Это я, сахиб! — послышался знакомый голос.

— Сону! Как хорошо, что ты пришел!

Ласково обняв мальчика за плечи, он повел его в дом.

IV Как Герасим Лебедев очутился в Индии

Рассказывая Бенфильду о своих музыкальных успехах в Европе, Лебедев нисколько не погрешил против истины.

Много событий произошло в жизни этого человека с того зимнего дня, когда он покинул родной город.

В Петербурге благодаря хлопотам Дмитревского Герасима приняли в придворную певческую капеллу. Ее руководителем тогда был известный венецианский дирижер и композитор Бальтазар Галуппи. В отличие от многих других иностранцев, чванных и высокомерных, Галуппи с интересом относился к русским людям и русской культуре. И само собой разумеется, что больше всего заинтересовался он русской музыкой, народной песней. Среди певцов и музыкантов хоровой капеллы и придворного оркестра маэстро встретил немало одаренных юношей. Одним из них был Герасим. Через некоторое время Галуппи сказал юноше:

— У тебя голос приятный, но недостаточно сильный. Полагаю, что истинное твое призвание — не вокальное искусство, но инструментальная музыка.

Герасима прельстила флейта. Этот инструмент был тогда в моде.

Вскоре Герасима перевели из певческой капеллы в придворный оркестр. Выступал он и солистом в концертах, дававшихся в императорском Эрмитаже или во дворцах знатных вельмож.

Прошло несколько лет. Герасим Лебедев стал известным музыкантом. Ему не хватало сосредоточенности, того неиссякаемого терпения, кропотливой и непрерывной работы над совершенствованием музыкальной техники, которые присущи мастерам-виртуозам. Однако он обладал столь полной и совершенной музыкальностью, исполнение его было проникнуто такой теплотой и задушевностью, что слушатели прощали ему некоторые технические погрешности, которых не простили бы другому.

Да, пожалуй, Герасим Лебедев не смог бы стать истинным виртуозом; как ни любил он музыку, одна она не могла наполнить его жизнь. Его интересовало все. Он читал запоем, мечтал о путешествиях. Каждая новая книга будила в нем жадное любопытство.

Неожиданно для всех Герасим вдруг оставил службу на императорской сцене, а затем и вовсе уехал из Петербурга. Причины такого поступка, тем более странного, что Лебедев был любимцем публики и пользовался расположением театральной дирекции, остались неизвестными. Ходили слухи о какой-то любовной неудаче, однако толком никто ничего не знал, и, как всегда бывает в столицах, поговорив на эту тему дня два, успокоились и вовсе забыли о Лебедеве.

Между тем Герасим катил в кибитке, держа путь в небольшой украинский городок Батурин — резиденцию графа Кирилла Григорьевича Разумовского ⁵, бывшего гетмана Украины.

Любитель музыки и хорового пения, Разумовский содержал на службе и возил повсюду с собой наемных музыкантов и певцов, не считая доморощенных талантов из дворовой челяди. К нему-то и нанялся Герасим, когда принял решение оставить казенную службу. Кириллу Григорьевичу привелось дважды слышать игру Герасима на придворных концертах. Граф охотно взял его к себе, положив приличное жалованье.

С некоторых пор Разумовский, покинув Петербург, безвыездно поселился у себя в Батурине, который был подарен ему в наследственную собственность. Жил он там пышно, словно монарх маленького королевства, в старом просторном деревянном дворце. Дом его был постоянно полон гостей и приживальщиков, за стол садилось не меньше пятидесяти персон, по вечерам играл оркестр, выступала хоровая капелла, а иногда солисты. Тихий городок наполнился шумом и движением. По пыльным батуринским улицам и окрестным дорогам проносились кареты, мчались блестящие всадники на кровных скакунах, охотничьи кавалькады, сопровождаемые звуками рогов и разноголосым лаем гончих.

Герасим прожил здесь около двух лет не без пользы для себя. Он узнал и полюбил мелодии украинских песен, прочел много книг из обширной библиотеки графа, научился недурно читать и изъясняться по-французски у старичка-француза, не то танцмейстера, не то гувернера.

Все же через некоторое время служба стала тяготить Лебедева. Однообразие усадебной жизни, скука захолустного городка томили молодого артиста. Еще больше тяготился он своим положением. Граф был отнюдь не жесток и даже не очень высокомерен. Он не забывал о том, что в детстве вместе со своим братом, Алексеем, пас хуторское стадо в деревушке на Черниговщине; иногда он даже любил прихвастнуть своим простым происхождением. Но теперь он был барином, вельможей. К артистам тогдашняя русская знать относилась чуть получше, чем к своим дворовым. Ими восхищались на сцене и забывали тотчас, когда они спускались со своего пьедестала. Герасиму становилось все тяжелей сносить капризы, а подчас и самодурство графа, приспосабливаться к нравам и вкусам его многочисленной родни, приближенных, управителей, фаворитов.

В конце концов это опротивело ему. Мытарства детских лет приучили его терпеливо сносить нужду и лишения, но зато он никогда не знал унизительной зависимости от барина.

Да и помимо всего этого, просто надоело сиднем сидеть на одном месте. Захотелось движения, простора, новых ландшафтов, новых людей, новых впечатлений!..

И снова судьба улыбнулась Герасиму. Сын старого графа Разумовского, Андрей Кириллович, попавший из-за дворцовых интриг в немилость и сосланный сперва в Ревель, а потом к отцу в Батурин, внезапно был облагодетельствован почетным назначением. Екатерина II, установив дипломатические сношения с Неаполитанским королевством, назначила Андрея Разумовского главой посольства.

Представлялся такой счастливый случай, о котором Герасим и мечтать не мог. Граф Андрей слыл повесой, великосветским щеголем и бахвалом, но был неплохо образован, умен, искренне любил музыку. Лебедев обратился к нему, и посол недолго думая зачислил его в состав своей свиты.

Посольство пустилось в путь весной 1777 года. Впервые выехав за пределы родины, Лебедев с интересом наблюдал жизнь лежавших на пути польских, венгерских, чешских городов и селений.

По некоторым причинам дипломатического свойства Андрей Кириллович задержался в Вене. Это очень обрадовало Герасима: Вена была одной из самых оживленных и красивых европейских столиц, средоточием наук и искусств. Герасим мог часто посещать оперу и концерты, слушать прекрасные творения Баха, Генделя, Глюка, Гайдна и юного, но уже знаменитого Моцарта.

Граф Разумовский зажил в Вене на широкую ногу. Его музыкальные вечера славились особенной изысканностью и блеском: здесь собиралось венское высшее общество, выступали лучшие артисты. Граф первое время избегал представлять Лебедева столь тонким ценителям, но однажды решился и был весьма польщен его шумным успехом.

Прошло больше года, а посол не собирался отправляться в Неаполь.

Тогда Герасим принял решение расстаться с посольством и ехать дальше. Разумовский пытался было отговорить его, но в конце концов уступил. Дело несколько осложнялось тем, что посол не мог расплатиться с Лебедевым, который не получал жалованья уже больше трех месяцев. Непомерные траты вконец истощили средства графа Андрея Кирилловича. Он задолжал служащим, портным, поставщикам — словом, был в долгу, как в шелку. Писал в коллегию иностранных дел, писал отцу, сестрам, но день шел за днем, а деньги не приходили ни из Петербурга, ни из Батурина.

Герасим понял, что ждать дольше не имеет смысла, а так как денежные обстоятельства всегда мало волновали его, то, удовлетворившись извинением графа и его письменным отзывом, составленным в самых лестных выражениях, Лебедев отправился в дорогу. Он решил сначала ехать в Эйзенштадт, небольшой город, принадлежавший венгерскому магнату графу Эстергази. Там, в графском замке, был оркестр — один из лучших в Европе; им управлял знаменитый композитор и дирижер Иосиф Гайдн.

Гайдн принял младшего собрата любезно. Рекомендации графа Разумовского читать не стал, а попросил Лебедева поиграть. Послушав немного, Гайдн тотчас же предложил русскому гостю место в своем оркестре, добавив, что едва ли это доставит удовлетворение молодому артисту, который мог бы с успехом давать концерты в больших городах. Тем не менее Герасим решил принять приглашение. Ему хотелось поближе познакомиться со знаменитым музыкантом.

Прослужив в эйзенштадтском оркестре несколько месяцев, Герасим расстался с Гайдном. Он искренне восхищался композитором и ощущал гордость от сознания, что пользовался его расположением.

Сдержанная похвала Гайдна обрадовала его несравненно больше, чем восторженные отзывы Разумовского и его титулованных гостей.

Впрочем, похвалив Лебедева, композитор откровенно высказал свое мнение:

— Господь одарил вас редким музыкальным талантом, мой друг, — сказал он. — Тем не менее сомневаюсь, чтобы вы когда-нибудь стали действительно великим музыкантом. Музыка капризна: она дарует свои милости тем, кто целиком отдает себя ей, и только ей… Вы же, дорогой коллега, не кажетесь мне человеком такого рода: вы непоседливы, интересы ваши слишком разнообразны.

— Вероятно, вы правы, уважаемый маэстро, — отвечал Герасим. — Что ж! Я не честолюбив, не ищу славы. Чего мне действительно хочется — это прожить жизнь интересно, побольше узнать, повидать белый свет и принести пользу людям.

— От всей души желаю, — сказал сердечно Гайдн, — чтобы эти благородные помыслы успешно осуществились… И все-таки вы — артист, истинный артист!

В пути Герасим много думал об этом человеке и его странной судьбе. Гайдн создал выдающиеся музыкальные произведения — некоторые из них Лебедеву удалось слышать в исполнении самого автора, — но ни одно из них не было известно за пределами Эйзенштадта. Контракт, заключенный с графом Эстергази, обязывал Гайдна не публиковать ни одной его композиции в течение всего срока службы.

«До чего же грустна участь артиста! — размышлял Лебедев. — Все мы — только жалкие игрушки тех, кто обладает титулами и богатством…»

В течение двух лет Герасим Лебедев путешествовал по Германии. Побывал в Саксонии, Вюртемберге, Пфальце, Баварии, Брауншвейге, играл при дворах королей, герцогов, курфюрстов, ландграфов. Пользовался повсюду успехом, но отнюдь не разбогател. Немецкие феодальные царьки не отличались щедростью.

Наконец неутомимый странник добрался до Парижа. Ослепительный блеск города затмил все, что ему пришлось до тех пор видеть в Европе. Лейпциг, Мюнхен, Штутгарт, Франкфурт и даже роскошная Вена казались теперь тусклыми и провинциальными. Однако, наглядевшись вдоволь на парижские чудеса, Герасим осмелился попробовать свои собственные силы на этой огромной ярмарке талантов. Имя Дмитревского, о котором еще не успели забыть его парижские коллеги — артисты Французской комедии, письменный отзыв графа Разумовского, наконец его собственное незаурядное искусство музыканта открыли Лебедеву двери парижских храмов искусств и великосветских музыкальных салонов.

Несколько концертных выступлений создали ему широкую известность в Париже. Он очутился в кругу артистов, композиторов, поэтов. Усовершенствовав свои познания во французском языке, он много читал. Особенно ему понравилось сочинение Рейналя об истории колониальной политики европейцев в Америке и Ост-Индии ⁶.

Книга эта, проникнутая идеями гуманизма и свободолюбия, произвела на Герасима огромное впечатление. Интереснее всего ему показались главы, посвященные Индии, которая с давних пор занимала его воображение. С гневом и отвращением описывал Рейналь колониальный грабеж и насилия европейских авантюристов, купцов и чиновников. С глубоким сочувствием рассказывал о печальной участи индийцев, очутившихся под игом английской Ост-Индской компании…

Индия все больше увлекала Лебедева. Он прочел и другие книги: по индийской истории, о народах Индии и ее религиях. Где-то в тайниках души рождалась смутная мечта: побывать бы самому в этой чудесной, загадочной стране!

Однажды Лебедев явился на вечер к известной художнице госпоже Виже-Лебрен, в салоне которой собирались самые изысканные и модные парижские поэты, музыканты, живописцы и актеры.

Хозяйка дома познакомила его с англичанином Аткинсоном, который выразил восхищение игрой Лебедева. Англичанин упомянул, что недавно возвратился из Индии, рассказывал много интересного.

— Вы счастливец, сударь! — воскликнул Лебедев. — Как бы мне хотелось побывать в Индии!

— Что же вам мешает?

— К сожалению, я не настолько свободен в средствах, — признался Герасим Степанович, — чтобы отважиться на столь дальнее путешествие.

— Многие приезжают в Индию с пустым кошельком, а возвращаются оттуда богачами, — заметил англичанин. — Впрочем, это не артисты, а дельцы.

И, поклонившись, Аткинсон перешел к другой группе гостей.

В мае 1732 года королевский двор Франции торжественно принимал у себя наследника российского престола — цесаревича Павла Петровича с супругой ⁷, совершавших путешествие по Европе. В их честь устраивались пышные праздники, балы, приемы, театральные представления во дворцах и парках Версаля и Трианона. На одном из таких праздников, в виде сюрприза знатному гостю, на эстраде появился русский музыкант Герасим Лебедев.

Павел приказал привести его в свою ложу.

— Ты вправду русский? — спросил цесаревич.

— Так точно, ваше императорское высочество.

— Беглый, что ли? Зачем по свету шатаешься?

Герасим коротко рассказал свою историю.

— Все вздор, бредни! — строго сказал Павел. — Поедешь со мной.

— Нет, ваше высочество, — твердо сказал Лебедев. — Никак не могу.

— Что? — крикнул цесаревич. — Рассуждать?

Он побагровел, губы его задергались. Цесаревна и приближенные испуганно переглянулись, ожидая одного из тех страшных припадков ярости, которые были известны всем.

— Не могу, ваше высочество, — повторил Герасим. — Готовлюсь отправиться в Ост-Индию…

— Куда? — Павел был изумлен. Раздражение его сразу улеглось.

— В Ост-Индию. Давно мечтал побывать в той стороне, ваше высочество. Ныне представляется случай.

— Ишь ты! — Павел неожиданно развеселился. — Я бы и сам съездил, да у меня случая нет… Что ж, поезжай, братец, погляди на индийские чудеса. На родину возвратишься — мне расскажешь.

В свите цесаревича находился священник Андрей Афанасьевич Самборский. Прежде он довольно долго жил в Лондоне, служил настоятелем посольской православной церкви. Это был человек умный, образованный, наблюдательный. Он составил солидный труд об английском земледелии, который потом издал в Москве.

Самборский заинтересовался странным соотечественником, а узнав, что Герасим Степанович тоже из духовного сословия, проявил к нему особенное внимание. Самборский поинтересовался, едет ли музыкант в Индию на службу или сам по себе. Герасим Степанович потупился, затем, глядя в глаза священнику, тихо ответил:

— Простите, батюшка, солгал я давеча великому князю. Пока случая мне не представилось, однако сильное желание одолевает.

Самборский покачал головой:

— Как же ты осмелился? Да знаешь ли ты, что тебе грозит, коли ложь обнаружится?

Лебедев молчал.

— Мысль твоя мне нравится, — задумчиво продолжал священник. — Мало знают у нас в России об Индийской стране. Полезно было бы завязать с ней торговые сношения. Недаром английские негоцианты так дорожат индостанскими своими колониями.

Павел обошелся с артистом милостиво, пригласил сопровождать его в Монбельяр — владение отца цесаревны, герцога Вюртембергского. Лебедев приглашение принял. Затем он возвратился в Париж. Но жизнь здесь уже не доставляла ему прежней радости. Мода изменчива и скоропреходяща: капризное великосветское общество позабыло о русском музыканте, которым еще недавно восхищалось, и нашло себе новых кумиров. Выступления Лебедева привлекали все меньше публики, средства его заметно истощились. Впрочем, не это печалило Лебедева. Хуже было то, что он стал чувствовать себя одиноким в этом огромном равнодушном городе.

Весной 1784 года Лебедев тяжело заболел. Продолжавшаяся около шести месяцев болезнь разорила его и оставила после себя тягостное ощущение расслабленности и апатии.

Время шло. О путешествии в Индию он уже не помышлял. Однажды квартирная хозяйка, госпожа Летюрк, трогательно ухаживавшая за Герасимом во время болезни, вошла в комнату, держа в руке какой-то пакет.

— Должна попросить у вас прощения, сударь, — сказала она смущенно. — Это письмо, адресованное вам, прибыло в тот день, когда вы лишились сознания. Я спрятала его, а потом совершенно забыла. Сегодня оно случайно попалось мне на глаза, и я почувствовала себя очень виноватой…

— Не вините себя, сударыня! Скорее я у вас в долгу, ибо причинил вам своей болезнью множество хлопот и огорчений… Да и вряд ли письмо это так уж важно. Дел я ни с кем не веду, с родными не переписываюсь…

Однако Лебедев ошибся. Письмо было из Петербурга. Самборский сообщал, что обратился к своему преемнику в Лондоне — священнику Смирнову с просьбой помочь Герасиму Лебедеву осуществить его намерение побывать в Индии.

«Отец Яков Смирнов имеет обширные знакомства среди вельмож и купцов британских, — говорилось в письме. — Надеюсь, помощь его будет тебе полезной. Ежели удастся тебе, чадо, побывать в индостанской земле, не забывай о нуждах твоего отечества. Примечай все, что достойно примечания, изучи верования, обычаи, языки тамошних обитателей, дабы передать эти знания россиянам…»

Итак, снова засияла перед Герасимом Лебедевым путеводная звезда! Куда девались его душевная тоска и телесные недуги! Нет, нет, не кончена еще жизнь, много заманчивого и прекрасного ждет его впереди.

Распродав скромное свое имущество, Лебедев отправился в Лондон и тотчас же поспешил в русское посольство. Смирнов принял земляка радушно, предложил направить его к одному лондонскому юристу, близкому к знаменитой Ост-Индской компании.

Юрист оказался тем самым мистером Аткинсоном, с которым Герасим Степанович встретился на вечере у госпожи Виже-Лебрен в Париже. Аткинсон встретил русского музыканта на редкость радушно. До него дошли слухи, что Лебедев был удостоен милости русского наследника, и он рассыпался в любезностях. Что касается путешествия в Индию, то помочь этому делу нетрудно.

— Могу адресовать вас, сэр, к одному крупному негоцианту. Он постоянно живет в Мадрасе, я же представляю его интересы в Лондоне, — объяснил англичанин.

Теперь наконец мечта была близка к осуществлению.

Лебедев решил прожить несколько месяцев в Лондоне, чтобы заработать немного денег на путевые расходы и заодно укрепить свои познания в английском языке, который он начал изучать еще в Париже. С помощью Смирнова и одного английского артиста, которого он знал по Парижу, Лебедев дал в Лондоне несколько концертов.

Незадолго до его отъезда из Англии прибыл новый русский посол, граф Семен Романович Воронцов. Он считался одним из самых выдающихся европейских дипломатов того времени. Смирнов представил Герасима Степановича послу.

— Путешествие ваше одобряю! — сказал Воронцов. — Значение Индии возрастает не только в торговле и политике английской, но и в европейских делах. Впечатление человека умного, любознательного об этой стране принесет немалую — пользу.

Посол обещал, что лично попросит правление Ост-Индской компании оказать русскому путешественнику помощь по прибытии в Индию.

Вскоре Лебедев приобрел билет на корабль «Родней», который через месяц должен был совершить рейс в индийские порты.

25 марта 1785 года «Родней» отплыл из Портсмута.

V Представление в «черном городе»

«Более всего поражает чужестранца в Индии кастовый строй, — записывал Лебедев в свою тетрадку. — Существуют касты благородные и касты низкие: у каждой свои правила и обычаи, обязанности и права. Индусам ⁸ разных каст не дозволяется ни совместной трапезы, ни брачных уз. Тяжелее всего положение париев и родственных им каст, ибо они почитаются отверженными. Касты эти образовались из потомства от недозволенных смешанных браков, а также тех, кто изгнан из других каст за нарушение законов. Сии несчастные томятся в нищете и бесправии; все прочие индусы презирают и гонят их, ибо прикосновение парии оскверняет человека. На днях слуга мой, отрок по имени Сону, идя вместе со мной по улице, остановился и, подняв вверх руку, издал протяжный вопль. Тем он подавал знак шедшему навстречу брахману ⁹, дабы тот не осквернился близостью к отверженному… Таков бесчеловечный закон, коим…»

Занятия были прерваны появлением мистера Фаррингтона. Гость уселся на низкий диван, отдуваясь и вытирая шею шелковым платком.

— Неплохо устроились! — заметил он, оглядев большую, просторную комнату.

— Привыкаю понемногу.

На потолке было прикреплено опахало, на дверях висели пологи из «кус-кус»; эта ароматная трава распространяла прохладу и защищала от насекомых. Окна были плотно закрыты; в комнате царил полумрак.

Сону поставил на стол плетеный кувшин с холодным кокосовым молоком, вазы с фруктами.

— Наняли слугу? — поинтересовался Фаррингтон.

— Он у меня на все руки. Помогаем друг другу: он — по хозяйству, я его нотной музыке обучаю.

— Пария? — осведомился англичанин, бесцеремонно разглядывая мальчика.

— Домбер, — ответил тот.

— Это почти одно и то же… Ну, ступай!

Сону покорно вышел из комнаты.

— Не стоит вам возиться с этими канальями, — посоветовал гость. — Домберы — каста бродяг, комедиантов, фокусников и тому подобных. Они примыкают к париям и считаются неприкасаемыми.

— Сону предупредил меня, — сказал Герасим Степанович. — Да мне-то что? Я ведь не брахман.

— Конечно, — согласился Фаррингтон. — Но раз мы живем здесь, надо считаться… В услужение их можно нанимать. У всех европейцев прислуга состоит либо из мусульман, либо из индусов низших каст. Приличный индус не пойдет слугой к белому. Они, видите ли, брезгают нами, эти прохвосты! Мы едим коровье мясо, а у них оно строжайше запрещено. Ни один из них не согласится чистить вашу обувь, мыть ваше белье, посуду… Потом… мы любим иногда наградить слугу хорошим пинком ногой, а они считают, что прикосновение чужой обуви к телу оскверняет. Только парии и нанимаются на такую работу. Но имейте в виду: если в гости к вам забредет какой-нибудь дважды рожденный ¹⁰ он не должен видеть вашего слугу, а тем более есть приготовленную им пищу. Поэтому ищите повара среди европейцев или мусульман. А возиться с этим чертенком и учить его музыке не советую.

— Чепуха! — сказал Лебедев. — Эти изуверские нравы просто возмутительны и к тому же глупы. Да, да! Сону — славный мальчик, очень талантливый. Кроме того, он спас мне жизнь.

— Дело ваше! — пожал плечами Фаррингтон. — Мне-то все они одинаково противны, от последнего парии до самого знатного раджи… Смотрите не впутайтесь в какую-нибудь историю. Все они мошенники и злодеи, вот что вам надо знать!..

Они заговорили о делах. Герасим Степанович рассказал, что ему удалось разыскать трех музыкантов: двое из них англичане, бывшие солдаты; третий — ирландец, недурно играет на скрипке.

— Но этого мало, — добавил он. — Необходимо набрать еще человек десять. Не могли бы вы послать объявления в Калькутту? Или даже в Лондон? Уверен, что найдутся желающие.

— А я далеко не уверен! — проворчал Фаррингтон. — Только идиоты вроде вас и меня способны добровольно поселиться в этом аду… И вообще вся эта затея мне противна, как дьяволу — святой крест. Только недоставало возиться с музыкантами!..

— Не кипятитесь, Фаррингтон! — засмеялся Лебедев. — Я ведь здесь ни при чем.

— Знаю! — Фаррингтон отхлебнул глоток молока и вытер пот платком. — Это все выдумки Бенфильда. — Он поднялся, надел соломенную португальскую шляпу. — Поеду в контору. Так и быть, отправлю ваши объявления…

Когда гость ушел, Герасим Степанович погрузился в размышления.

Да, составить порядочный оркестр в Мадрасе оказалось делом нелегким. Возможно, конечно, что кое-кто и в Калькутте или в Лондоне откликнется на приглашения, но на это трудно рассчитывать. «Надо отыскать способных людей среди индийцев и обучить их», — уже не в первый раз подумал Лебедев.

Он встал и начал быстро собираться.

Сегодня как раз представлялся случай познакомиться с индийскими артистами и их искусством: труппа бродячих комедиантов давала одно из своих уличных представлений. Это были люди из касты Сону. Среди них находилась и его сестра, Кавери. Представление было назначено на четыре часа после полудня.

На пустыре, примыкавшем к одному из базаров «черного города», возвышались наспех сколоченные подмостки, задернутые грубой тканью. На занавесе была нарисована картина: бой тигра со слоном.

Под дырявым тентом, натянутым на бамбуковые шесты, разместились зрители. Передние сидели на цыновках, разостланных прямо на пыльной земле; другие — на скамьях и камнях; задние стояли, сбившись в густую толпу. Многие устроились на глинобитной стене, отделяющей пустырь от соседнего базара, на ветвях гигантских кокосовых пальм.

Здесь собралось мадрасское простонародье: базарные ремесленники и мелочные торговцы, рыбаки, ласкары ¹¹, носильщики паланкинов, портовые кули. Цветные тюрбаны чередовались с травяными коническими колпаками и соломенными шляпами. У многих зрителей не было иной одежды, кроме узкой повязки на бедрах. У некоторых — покрывала из легкой белой материи, перекинутые через плечо.

Солнце склонялось к западу, но зной был еще очень силен. Зрители терпеливо ждали.

Наконец раздались два удара в гонг, из-за занавеса вышел человек в сопровождении двух певцов. Он запел монотонным речитативом, певцы подхватили мелодию, аккомпанируя один на саринде — смычковом инструменте, напоминающем скрипку, другой на барабане…

Тем временем в другом конце города, на территории английской цитадели форта св. Георга, перед полицейским инспектором стоял Сетуратнам Айар, высокопоставленный брахман. Брахман быстро говорил что-то на местном наречии, захлебываясь от волнения. Его племянник выполнял обязанности переводчика.

— Учитель обращает внимание достопочтенного джентльмена, — говорил юноша, — на то, что на улицах города готовится безобразное зрелище. Презреннейшие из презренных, нечестивейшие из нечестивых, пожиратели падали будут публично осмеивать священные основы дхармы…¹²

Капитан Ричард Бэртон, полицейский инспектор, дюжий мужчина с загорелым дочерна, угрюмым лицом, сидел откинувшись в соломенном кресле. Белый мундир его был расстегнут.

— Скажите старику, — прервал он, — что я не имею желания поднимать шум из-за такого пустяка. Если эти комедианты не совершили убийства, кражи или еще чего-нибудь противозаконного, полиции до них нет никакого дела.

Юноша перевел слова инспектора. Старик, задыхаясь от волнения, снова затараторил. Он призывал небесные громы и проклятия на головы отверженных парий, оскорбляющих нравственность честных людей.

— Говорю вам, меня это не касается! — Инспектор развел руками.

Юноша что-то зашептал старику. Тот умолк, потом извлек из складок своей одежды шелковый мешочек, развязал его и, вынув чудесный, крупный рубин, со вздохом передал его племяннику.

— Мудрейший учитель просит принять этот ничтожный подарок в качестве залога дружбы, — торжественно произнес юноша, кладя камень на стол.

Приведя кресло в нормальное положение, Бэртон стал рассматривать камень.

— Благодарю вас, — сказал он, пряча рубин в карман мундира.

Представление шло уже около часа. Выступали музыканты, акробаты, жонглеры. Затем на подмостках появился молодой человек. На голове у него султан из павлиньих перьев, на обеих руках повыше локтя — браслеты из раковин. Волосы, заплетенные в мелкие косички, падают на лоб, брови соединены толстой черной полосой. Он уселся на коврик, скрестив ноги, и приподнял крышку корзины. Оттуда показалась огромная змея и поползла извиваясь. Спина у нее светложелтая, брюхо и бока грязнобелого цвета; на шее около головы — два симметричных круглых пятна со светлыми ободками, похожие на большие темные очки.

По рядам зрителей пронесся шопот.

«Очковая змея!» — догадался Герасим Степанович.

Да, это была кобра — одна из самых опасных ядовитых змей в мире. Укус ее смертелен, от ее яда нет лекарств. Множество людей и животных гибнут от этого страшного пресмыкающегося.

Человек извлек из корзины бамбуковую дудку вроде русской сопели; он тихонько наигрывает. Змея замерла, как бы прислушиваясь к монотонным, жалобным звукам, потом подняла шею. Похожая на огромную фантастическую птицу, она раскачивается из стороны в сторону в такт музыке.

Звуки на мгновенье смолкли, прекратился и странный танец. Раздался призывный сигнал. Кобра опустила шею и медленно поползла. Приблизившись к человеку, она положила голову на его колени. Он заиграл, как бы ведя с животным дружеский, только им двоим понятный разговор; затем, отложив дудку, взял обеими руками голову змеи и положил себе на плечо. Кобра обвилась вокруг его обнаженного туловища, протянула голову и приблизила ее ко рту человека.

Просидев в такой позе несколько мгновений, тот осторожно поднял змею и, ласково погладив ее по спине, уложил в корзину…

Появились фокусники, но после заклинателя змей их искусство уже не поражало Лебедева. Зато с большим интересом смотрел он маленькие сценки-диалоги, которые разыгрывались одним-двумя актерами. Диалог велся на языке тамили — одном из наиболее распространенных языков южной Индии. Сону переводил Герасиму Степановичу.

Вот на бутафорском троне важно восседает раджа. К нему приводят парию, приговоренного к смерти за кражу. Раджа обещает ему помилование и свободу при условии, если тот сможет назвать вора, еще более искусного, чем он сам.

— О! — радостно восклицает преступник. — Нет ничего легче! Я назову тебе, мой повелитель, не одного, а десятки и даже сотни… — И он перечисляет имена и титулы важнейших сановников, губернаторов и сборщиков податей.

— Ты прав, — произносит раджа, — все эти воры гораздо искуснее тебя, ибо ты — узник, а они не дали себя поймать.

И раджа приказывает отпустить догадливого воришку…

Следующая сценка происходит у ограды храма.

— Кому воды для омовения? Кому целебной воды, привезенной из священного Ганга? — выкрикивает седобородый брахман.

И, наполняя водой крошечные пузыречки, он предлагает их воображаемым покупателям. Затем он рассказывает зрителям, что прежде был нищ, как пария. Но, совершив паломничество в Бенарес, к берегам священной реки, привез оттуда изобилие в свой дом.

Руководитель труппы, одетый в сари ¹³, изображает жену брахмана. Женщина печально вздыхает: запас святой воды подходит к концу.

— Неужели после такого довольства нам суждено снова впасть в нищету? — причитает она.

— Замолчи, безмозглая! — сердится супруг. — Разве ты не понимаешь, что теперь, когда всем стало известно, что у нас есть вода из Ганга, мы можем продавать сколько угодно воды, взятой из любого колодца!

Зрители хохочут и выражают свой восторг громкими криками.

Лебедев не понимает языка, но актеры играют так живо и смешно, что смысл этих маленьких сценок совершенно ясен. Вспоминаются детские годы, представления в балаганах на ярославских ярмарках. Другие костюмы, другой язык… Но и там бродячие комедианты осмеивали глупых вельмож, лихоимцев-судей, мошенников-купцов, пьяниц и лицемеров-попов.

На подмостках девушка. Темнокожая, с характерным обликом женщин южной Индии, она стройна и удивительно грациозна. Сону кричит ей что-то. Девушка находит его взглядом в толпе и улыбается. Это и есть Кавери, сестра Сону.

На ней розовые шаровары, а поверх голубая прозрачная ткань. Волосы украшены сверкающими побрякушками; в каждом ухе по нескольку серег, и даже в ноздри продето большое серебряное кольцо. Она начинает танец.

Появляется тучный пожилой человек. Это брахман Супрайя. Как бы не замечая девушки, он рассказывает зрителям о своей учености и благочестии. Он, Супрайя, верный служитель бога Вишну и его супруги, богини Лакшми. Из разных городов и селений приходят к нему люди, жаждущие истины, чтобы услышать его мудрые поучения и толкование священных вед. Целые дни он проводит в молитвах и размышлениях, отрешившись от земных благ и наслаждений…

Тут взгляд его падает на танцовщицу. Очарованный ее красотой, Супрайя обращается к ней с ласковой речью. Затем он протягивает руки, чтобы обнять танцовщицу, но та ускользает от него…

К сожалению, зрителям так и не удается узнать, чем кончилось любовное приключение ханжи. В задних рядах поднялось замешательство; толпа, заполнившая пустырь, заколыхалась, послышались крики. Вскочив со своего места, Лебедев увидел сипаев ¹⁴ в белых тюрбанах. Они орали и немилосердно колотили людей палками по спинам и головам, протискиваясь сквозь толпу. Английский сержант, по-видимому предводитель этой экспедиции, вскочил на скамью и громогласно объявил, что представление должно быть немедленно прекращено. Зрителям приказано разойтись, а комедиантам — оставаться на месте, пока не будет произведен обыск их имущества.

— Ибо, — пояснил сержант, — получены сведения, что эти бродяги нарушают покой честных жителей, производя грабежи и кражи!

С подмостков, куда высыпали артисты, раздался вопль ужаса. Народ хорошо знал, что не требуется доказательств, чтобы обвинить простого человека, а тем более «неприкасаемого», в любом преступлении и заточить его в темницу. Недаром среди здешних жителей ходила поговорка: «Если тебя обвинят в том, что ты задумал похитить крепость св. Георга, немедленно покинь свой дом и беги без оглядки».

Герасим Степанович шепчет Сону:

— Уведи Кавери, спрячь ее в паланкин!

Одним прыжком тот вскочил на подмостки и, подняв сестру на руки, исчез за кулисами. Сипаи продолжали разгонять толпу. Лебедев едва сдерживал готовое прорваться возмущение.

— Что вам нужно от этих несчастных? — обратился он к сержанту.

Полицейский окинул его презрительным взглядом:

— А кто вы такой, чтобы задавать мне подобные вопросы?

Герасиму Степановичу вдруг пришла в голову удачная мысль.

— Об этом можете справиться у мистера Поля Бенфильда, — сказал он спокойно.

Ход был рассчитан правильно. Сержант приложил руку к своей треуголке:

— Простите, сэр, но я действую по приказу. Если угодно, я дам вам провожатого.

— Не нужно. Но прошу вас не трогать этих людей — они нужны мистеру Бенфильду.

Офицер развел руками:

— Очень жалею, сэр, но ничего не могу поделать… Впрочем, если мистер Бенфильд пожелает, он сможет уладить этот вопрос с инспектором.

Лебедев кивнул сержанту и направился к своему паланкину, окруженному кучкой носильщиков. Сону тоже был здесь; рядом с ним стоял заклинатель змей со своей корзиной. Дверцы паланкина были закрыты.

— Она там! — шепнул Сону.

Герасим Степанович приказал носильщикам отправляться в путь. Сам он пойдет пешком. Те подняли паланкин на плечи. Заклинатель змей незаметно стал среди них.

— Одну минуту, сэр! — обратился к Лебедеву сержант. — Мне сообщили, что одна из комедианток находится в этих носилках.

— Паланкин принадлежит мне, — Герасим Степанович старался говорить как можно более внушительно, — и я помещаю туда тех, кто мне нравится. Надеюсь, вы меня поняли, сержант?

Сержант, улыбнувшись, подмигнул:

— Все в порядке, сэр… Желаю успеха!

В тот же вечер, по ходатайству Бенфильда, комедианты были освобождены. Семерых Лебедев отобрал в свой оркестр, остальным инспектор полиции приказал поскорее убираться из Мадраса.

Те охотно повиновались: они и так собирались перекочевать в Мадуру, куда в это время года стекалось много паломников.

Наутро артисты двинулись в путь. Вместе с ними отправились Кавери и укротитель змей Рангуин, скрывавшиеся в доме Герасима Лебедева.

VI Оркестр выезжает на гастроли

Дождь падал отвесно, стеной. Казалось, не будет конца потокам, низвергавшимся со свинцового неба; окна и двери были распахнуты, но в комнатах стояла такая же томительная духота, как и снаружи.

Только что кончилась репетиция. Музыканты уложили инструменты в футляры, аккуратно сложили ноты и стали расходиться — кто накрыв голову рогожами из пальмовой коры, кто под защитой огромных зонтов. Они прошлепали босыми ногами по лужам и скрылись в сером сумраке ливня.

Дождливый сезон продолжался уже с месяц. Здесь, на Коромандельском берегу, он наступал в октябре, значительно позже, чем во внутренних районах, отделенных от побережья горным хребтом.

Лебедев уселся за свой рабочий стол, раскрыл дневник, который он аккуратно вел с первого дня приезда в Индию.

«За три месяца жительства в городе Мадрасе успел я довольно в исполнении дела, мне порученного, образовавши музыкальную капеллу из струнных и духовых, как медных, так и деревянных инструментов», — писал он по-русски. — Всего музыкантов десять человек, из коих три англичанина, прочие же индийцы, к низкой касте принадлежащие. Последних же обучал я с превеликим старанием основам музыки европейской, ибо хотя гамма у них такова же, как и у нас: из семи тонов, однако письмо нотное от нашего весьма отличается, а главное, гармонии музыкальной вовсе не ведают…»

Успехи действительно были немалые. Индийцы впервые столкнулись с чуждым музыкальным строем, который казался им странным и неприятным. Но постепенно они стали привыкать и охотно учились. Лебедев занимался с ними терпеливо и упорно; природная музыкальность и восприимчивость учеников облегчили трудную задачу. Так был создан ансамбль, который хотя еще и не имел права называться настоящим оркестром, однако мог исполнять отрывки из опер и некоторые наиболее легкие оркестровые произведения Глюка, Гайдна, Моцарта.

Впрочем, Лебедев и сам научился здесь многому. Он уже недурно изъяснялся на языке тамили и на одном из местных разговорных диалектов. Познакомился он и с индийской музыкой, с ее своеобразными инструментами, мелодиями, ритмами и обнаружил прелесть там, где большинство иностранцев находило только дикий хаос… В свободные часы Герасим Степанович отправлялся в «черный город». Он любил бродить по пыльным кривым улочкам, толкаться на базарах среди пестрой, шумливой толпы, заходить в лавки и харчевни, осматривать индусские пагоды и мусульманские мечети, слушать песни бродячих музыкантов.

Лебедев был доволен своей жизнью. Только вот эти дожди! Переносить их еще труднее, чем самый сильный зной…

Ему вспоминались летние грозовые ливни родного края, приносящие свежесть и оплодотворяющие иссохшую землю, вспоминались и грустные русские осенние дождички… Нет, здесь было другое: нескончаемое извержение воды, тепличная духота, злокачественные испарения… Ах, как становилось тоскливо на сердце! В такие дни он избегал выходить на улицу, то занимаясь со своими учениками, то читая и размышляя, то коротая время в беседах со своим юным другом.

…Мальчик сидит в углу в своей обычной позе — на корточках, разучивая на флейте какое-то упражнение.

«Поразительное прилежание! — думает Герасим Степанович даже с некоторой завистью. — Он может играть весь день, не ощущая ни усталости, ни скуки. И его сестра, вероятно, такая же: это видно по ее танцу. Настоящее мастерство дается нелегко — нужна неустанная, упорная работа…»

— А в Мадуре теперь, кажется, нет дождей? — спросил Лебедев.

Почему вдруг он вспомнил о Мадуре? Должно быть, потому, что маленькая Кавери находится там…

— Да, — кивнул Сону, — Мадура за горами. Там сухо и прохладно. Мадура хороший город.

Лебедев знал о знаменитом поэте парий — Тиру Валлува ¹⁵, который, по преданию, жил в Мадуре несколько веков назад вместе со своей ученой сестрой Авийяр. Однажды Тиру явился в прославленную во всей Индии Мадурскую академию. Его хотели прогнать, как выходца из презренной касты, но он гордо сказал ученым мужам:

«Да, я пария, но я не желаю признавать глупые предрассудки, придуманные для того, чтобы унижать людей. Разум подсказывает мне, что я имею неоспоримое право находиться среди вас!»

Тогда, говорит предание, ученые мужи Мадуры подвергли Тиру суровому и придирчивому экзамену, продолжавшемуся четырнадцать дней подряд. Тиру с честью выдержал его и был торжественно принят в академию. Он был первым и последним из «неприкасаемых», удостоившимся такой чести. Имя Тиру благоговейно чтилось всеми низкими кастами, ибо он был их поэтом, их печальником, вдохновенным певцом…

Герасим Степанович любил слушать стихи Тиру Валлува, которые Сону читал, вернее — пел, аккомпанируя себе на вине — инструменте, похожем на лютню.

Вот и сейчас, угадывая желание своего учителя, Сону откладывает флейту и, взяв вину, начинает свой скорбный речитатив:

Герасим Степанович слушает, подперев голову рукой.

«Какая скорбная поэзия! — думает он. — А ведь все верно! Им живется еще хуже, чем нашим крепостным у самого свирепого барина, хуже, чем бурлакам волжским и даже самым обездоленным бродягам на Руси».

А Сону поет:

Сону умолкает. Он всматривается в раскрытую дверь. На веранде какая-то фигура. Потоки воды стекают с головы пришельца, прикрытой листьями. Сону вскакивает и бежит туда.

Герасим Степанович узнает Рангуина… Ну да, разумеется, это Рангуин, заклинатель змей! Но каким образом он очутился здесь? Ведь он вместе со всей труппой отправился в Мадуру… Сону возвращается в комнату.

— Несчастье, сахиб! — восклицает он. — Большая беда!

Комедианты приближались к Мадуре; оставалось пройти еще два-три коса ¹⁶, но, застигнутые наступившей темнотой, они решили расположиться на ночлег в ограде заброшенной пагоды.

Они крепко уснули, утомленные дорогой, и проснулись среди ночи крепко связанными. Мирные артисты оказались добычей дакоитов — разбойников, наводнявших в те времена всю Индию.

Но жертвами разбойников большей частью становились не богатые и знатные — те путешествовали в сопровождении вооруженных слуг, — а обыкновенные, простые люди: путники, странствующие мелочные торговцы, паломники. Нередко разбойники охотились не столько за деньгами и вещами, сколько за людьми; молодых, крепких мужчин можно было продать в невольники, а красивых девушек — в гаремы мусульманских властителей.

Отняв у комедиантов весь скарб, состоявший из пестрого тряпья, дешевых украшений и побрякушек, они отпустили на свободу всех, кроме Кавери.

— Комедианты и фокусники — товар невыгодный, — рассудил предводитель шайки, дюжий рябой мусульманин с длинными усами и в огромной чалме. — Кому понадобятся такие рабы! А девчонка — дело другое, на нее найдутся хорошие покупатели…

Захватив Кавери с собой, разбойники ускакали. Ограбленные до нитки, комедианты уныло продолжали путь в Мадуру. Но Рангуин не пошел с ними — он направился в противоположную сторону по следам, оставленным лошадиными копытами.

Он шел днем и ночью, разрешая себе спать не больше четырех часов в сутки. Иногда он останавливался в каком-нибудь селении, показывал представление со змеей и получал за это немного пищи и кувшин освежающего тари ¹⁷.

На утро пятого дня заклинатель змей пришел в город Коимбатор, находившийся на территории Майсурского государства. Обойдя все базары и караван-сараи, он в конце концов встретил того, кого искал. Рябой усатый мусульманин навьючивал на двух ослов тюки, вынесенные из большой лавки. Рангуин сообразил, что это плата за проданную Кавери. Теперь предводитель шайки перестал его интересовать: все свое внимание он перенес на владельца лавки.

Догадка оказалась верной. Вечером, когда купец закрыл лавку и отправился домой, Рангуин последовал за ним. От словоохотливой старухи, жившей по соседству, он выведал, что вчера неизвестный рябой мужчина с длинными усами привез сюда девушку. Соседка рассказала, что купцу Гулам-Мухаммеду частенько привозят рабынь, но он не оставляет их у себя, а перепродает.

«Видно, это прибыльная торговля!» — прибавила женщина с некоторой завистью, будто речь шла о шелковых тканях, коврах или любом другом ходком товаре.

Рангуин стал наблюдать за домом Гулам-Мухаммеда.

Укрывшись в ветвях гигантского баньяна, на рассвете следующего дня он увидел, как из ворот вышли носильщики, неся на плечах наглухо закрытый паланкин. Сомнений быть не могло: в паланкине — Кавери. Рангуин последовал за ним. После двухдневного пути он понял, что паланкин направляется в Серингапатам — столицу Майсура. Надо было спасать Кавери. Но как? И укротитель змей повернул на дорогу, ведущую к Мадрасу…

Сону просительно смотрит на Лебедева:

— Рангуин пришел за мной. Если сахиб позволит, я пойду с ним. Вдвоем мы отыщем сестру.

Лебедев покачал головой:

— Может, и отыщете… Но что же дальше?

— Похитим ее! — воскликнул Сону с жаром.

— Не так-то это просто… Уж легче выкупить.

Сону вздохнул:

— Откуда нам взять денег, сахиб?

Герасим Степанович молчал. Сону вышел, тихонько притворив за собой дверь. Лебедев сидел задумавшись.

Очень хотелось помочь мальчику. Да и Кавери было жаль: она так живо напоминала ту, другую…

Девушку продали в Майсур. Об этом государстве Герасиму Степановичу приходилось слышать еще в Европе. В английских газетах не раз упоминалось имя майсурского правителя Хайдера-Али — прославленного полководца и опаснейшего противника британцев в Индии. Хайдера уже нет в живых, но о его наследнике, Типу-султане, также ходили всевозможные легенды… Интересно побывать в этой стране. Очень интересно!.. А что, если?..

Лебедев поднялся со своего кресла, зашагал по комнате…

Чорт возьми, не для того же он приехал сюда, чтобы сидеть на цепи, как дворовый пес мистера Бенфильда! Вот чудесная возможность: он отправится в Майсур.

«Да чем ты поможешь? — возражал голос рассудка. — Ведь у самого ни гроша за душой!»

Но таков уж был нрав Герасима Степановича. Стоило ему увлечься новой мыслью, как все доводы здравого смысла оказывались тщетными. Так некогда он променял обеспеченное место и недурную карьеру на тревожную жизнь странствующего артиста, а потом без колебаний пожертвовал артистической славой ради мечты о далекой восточной стране.

Он ходил из угла в угол, жестикулируя и бормоча невнятные слова. Наконец остановился, хлопнул себя по лбу, весело рассмеялся и, кликнув Сону, приказал поскорее сбегать за паланкином.

…Час спустя Герасим Степанович поднимался по мраморной лестнице загородной виллы. Бенфильд принял его в своем рабочем кабинете, который, в отличие от других покоев, был обставлен по-европейски. Здесь был и Фаррингтон.

— Вот и наш маэстро! — воскликнул Бенфильд приветливо, но с несколько ироническим оттенком. — Вероятно, явились, чтобы сообщить об успехах?

— Угадали, мистер Бенфильд, — ответил Лебедев весело. — Все готово, дело только за погодой.

— Отлично! Ждать осталось недолго: месяца полтора, не больше.

— Как раз на этот срок я хотел бы отлучиться, — заметил артист.

Бенфильд пристально поглядел на него:

— Куда?

— В Майсур.

— Вот как! — Бенфильд был явно удивлен. — С какой целью?

— Я уже говорил вам, что больше всего стремлюсь путешествовать.

— Да, — согласился англичанин, — Майсур интересная страна, но… это слишком долгий срок. А что будут делать музыканты? Я ведь плачу им жалованье…

— А почему бы оркестру не отправиться на гастроли до прекращения дождей? За горами теперь уже сухо. Говорят, майсурский государь любит всякие новшества…

— Гм! На гастроли ко двору Типу-султана? Оригинальная идея!.. — Бенфильд задумался.

— Что за чепуха! — вмешался Фаррингтон. — Типу — злейший враг англичан.

— Я же не англичанин, — возразил Лебедев.

Бенфильд весело хлопнул его по плечу:

— Совершенно верно, маэстро! Вы не англичанин, и вас могут принять в Майсуре вполне радушно. Я согласен!.. Все расходы мы оплатим, не так ли, Джерри?

Фаррингтон, тяжело сопя, отвернулся.

— Однако, — продолжал Бенфильд, — только одно условие: я дам вам некоторые поручения… финансового характера. Возьметесь их выполнить?

— Я смыслю в финансах не больше, чем вы в музыке, — улыбнулся Герасим Степанович.

— Справитесь!.. Речь идет об одном деловом предложении, которое я попрошу вас сделать султану.

— Можно попробовать, — согласился Лебедев.

— Поговорим подробно завтра утром. В случае успеха гарантирую солидную премию… Прощайте, джентльмены!

Он пожал руки Лебедеву и Фаррингтону. Оба вышли молча. Только когда они очутились у подъезда, Фаррингтон сказал с раздражением:

— На кой чорт вам это понадобилось? Что за гастроли? Можно подумать, что речь идет о поездке из Лондона в Брайтон! Верный убыток и куча новых хлопот!

— Не так страшно, — успокоил его Герасим Степанович. — Хлопоты я возьму на себя, от вас потребуются только деньги. А что касается убытков, то это еще неизвестно… Да и вам-то что? Ваш хозяин знает, что делает.

— Я вижу, вы под стать Бенфильду. У вас тоже внутри бес сидит… Смотрите, потом раскаетесь! Все они разбойники, а майсурский султан— первейший из них… Сдерут с вас живьем кожу!

— А вдруг не сдерут? — засмеялся Лебедев.

Фаррингтон безнадежно махнул рукой. Оба уселись в свои паланкины.

VII По дороге в Майсур

Путешественники медленно двигались по однообразной песчаной равнине, поросшей вереском, а кое-где мелким бамбуком. Низменная полоса между Коромандельским берегом и горным хребтом Восточных Гат не отличалась живописностью.

Лебедев ехал впереди на красивом вороном жеребце.

В те времена на юге Индии было принято путешествовать в паланкинах или на слонах, но Герасиму Степановичу не нравился ни один из этих экзотических способов передвижения. Он предпочел обыкновенную верховую лошадь. Нет ничего приятнее доброго коня — в этом он убедился во время своих странствий по Европе. Все открыто вокруг. Вверху — бездонное небо, впереди — нескончаемая даль. Пустишься вскачь, ветер засвистит в ушах и дух захватит; потом опустишь поводья, лошадь пойдет шажком, а ты покачиваешься в седле, предаваясь воспоминаниям и мечтам…

Спутники Лебедева ехали на мулах, другие — в тонга, большой крытой телеге, запряженной буйволами. Здесь же были сложены музыкальные инструменты, ноты, продовольствие, мехи с водой и прочий багаж.

Лебедева сопровождали девять человек: кроме Сону и Рангуина, ехали семь музыкантов — шестеро индийцев и один ирландец, Патрик Деффи, недурно игравший на скрипке. Двое музыкантов-англичан остались в Мадрасе. С ирландцем Лебедев уже успел сблизиться. Деффи было лет тридцать, но он много постранствовал по белу свету. Служил в английском военном флоте, некоторое время жил на юге Персии, потом скитался неведомо где и наконец очутился в Индии. Патрик был одинок, о своем прошлом говорить не любил, да и вообще не отличался многословием. Герасиму Степановичу он нравился. Подобно ему самому, ирландец любил музыку и путешествия.

Было еще светло, когда они приблизились к селению.

— Вот и отлично! — весело сказал Лебедев. — Здесь отдохнем и подкрепимся. А может быть, и заночуем.

Но Сону, внимательно глядевший вперед, покачал головой.

— Нет, — сказал он, — здесь нехорошо!

Лебедев с удивлением посмотрел на него.

— Дым не поднимается над хижинами. Собаки не лают. Детей не видно…

Они въехали в селение. Ни души! Дохлые псы посреди пыльной дороги… А вот труп человека… И еще, еще…

Герасим Степанович остановил коня, спрыгнул на землю, за ним Сону и Патрик Деффи. Чтобы войти в хижину, нужно низко наклониться. Здесь люди всегда сидят на корточках. Хижина пуста… Впрочем, нет!.. Привыкнув к темноте, Герасим Степанович разглядел в углу женскую фигуру. Женщина сидит на земляном полу, прислонившись к стене. Это почти скелет, обтянутый темной, морщинистой кожей. Глаза ее закрыты, на коленях копошится младенец. Он прильнул губами к иссохшей груди, где давно уже нет ни капли молока.

Патрик, взяв руку женщины, ощутил слабое, едва слышное биение. Вдруг дрожь пробежала по туловищу женщины, на губах показалась пена.

— Конец! — сказал Деффи, опустив безжизненную руку.

— Что же это? Чума? — На глазах у Лебедева были слезы.

— Нет, сахиб. — Сону покачал головой. — Это голод!..

Сону спокоен, даже не удивлен. Чему удивляться?

Удивляться можно богатству, роскоши, изобилию, а голод — дело обычное, он всегда рядом…

Лебедев приказал отнести ребенка в телегу и дать ему несколько глотков кокосового молока. Может быть, еще удастся спасти едва теплящуюся жизнь…

В соседней хижине лежали пять мертвецов: старик, две женщины, девочка лет десяти и мужчина. В других жилищах они нашли нескольких крестьян, дошедших до последней степени истощения, но еще живых.

Их вынесли из зловонных хижин. С помощью Патрика Лебедев принялся осторожно кормить несчастных. Они постепенно приходили в себя. Младенца спасти не удалось.

Между тем солнце зашло. Нужно было двигаться дальше. Сону уверял, что сравнительно недалеко должен находиться небольшой шултри (так в южной Индии назывались придорожные постоялые дворы). Лебедеву очень не хотелось покидать голодающих на произвол судьбы, однако не мог же он везти их с собой! Оставив в деревне часть своих продовольственных запасов, Лебедев приказал трогаться в путь.

Рангуин что-то пробормотал. Герасим Степанович не понял слов, но тон ему не понравился.

— Что он говорит? — спросил Лебедев у своего ученика.

— Что этим людям все равно суждено умереть, и не следует отдавать им пищу, которой нам самим, возможно, не хватит.

— Вот как!.. — Лебедев нахмурился. — Ты тоже так думаешь, Сону?

Сону посмотрел ему в глаза:

— Нет, сахиб! Я так не думаю.

— Послушай, Рангуин! — сказал Лебедев сердито. — Вижу я, что ты не только обучил змею, но и сам у нее кое-чему выучился. Никогда не повторяй при мне подобного, не то я прогоню тебя. Понял?

Рангуин не ответил и угрюмо отошел в сторону.

Освещая дорогу зажженными факелами, они выехали из деревни. С разных сторон слышались странные звуки: вой, похожий на плач ребенка, визг, рычанье. Это шакалы и гиены спешили на свое отвратительное пиршество.

Проехав еще два коса, путники увидели впереди огонек и скоро очутились у ворот постоялого двора.

Шултри был невелик; он состоял всего из одной комнаты и крытой веранды. У входа стоял паланкин. Носильщики сидели под навесом на корточках вокруг дымящегося котла. Индийцы-музыканты обменялись с ними приветствиями и остались на веранде. Лебедев с Деффи вошли в комнату, освещенную колеблющимся пламенем масляной плошки. Посередине на ковре сидел человек в европейском платье; перед ним на широких листьях лотоса были разложены различные кушанья, распространявшие аппетитный запах. Он учтиво поднялся и произнес по-английски:

— Прошу разделить со мной ужин, джентльмены!

Лебедев поблагодарил: у них с собой вполне достаточно провизии. Но незнакомец продолжал настаивать, уверяя, что никак не справится один со столь обильной едой.

— Мой повар путешествует со мной, он большой мастер. Надеюсь, его стряпня придется вам по вкусу.

Дольше отказываться было просто невежливо. Они представились друг другу. Незнакомец отрекомендовался Иоганном Хаафнером. Он был голландцем по национальности и служил в должности коммерческого агента голландской фактории в Негапатаме ¹⁸.

Хаафнер возвращался домой из деловой поездки.

Узнав, что один из его новых знакомых — русский, коммерсант очень обрадовался: его покойный дед бывал в Петербурге в царствование императора Петра I.

— С детских лет я мечтал отправиться в вашу страну, — продолжал Хаафнер. — Многие из моих знакомых в Нидерландах ведут с Россией очень выгодные торговые дела…

К Патрику Деффи голландец отнесся более сдержанно, тем не менее угощал обоих радушно и любезно. Кухня действительно оказалась превосходной: пилав из курицы и традиционный индийский кхерри из жареного риса и овощей, обильно приправленных перцем, мускатным орехом, гвоздикой; печеные бананы с яйцами, неизменные чапати — пресные лепешки из пшеничной муки и, наконец, различные плоды. Обжигавшую рот острую пищу запивали пальмовым вином. Лебедев ел с удовольствием; вдруг лицо его омрачилось:

— Ах, господа, господа! Подумать только: вот мы здесь наслаждаемся вкусной пищей, а рядом целые деревни погибают от голода.

Он рассказал голландцу о том, что им привелось видеть.

— Я живу в Индии уже пятнадцать лет. Не раз приходилось мне наблюдать подобные картины.

— В чем же причина? — спросил Лебедев. — Климат?

— Да, конечно, климат… Но главным образом — дурные правители… Англичане.

Герасим Степанович с некоторым смущением взглянул на Деффи. Хаафнер заметил этот взгляд:

— Кажется, я невольно обидел вашего спутника? В таком случае, прошу меня извинить, и не станем больше возвращаться к этой теме.

Но Патрик возразил спокойно:

— Можете не стесняться. Я не вхожу в Совет директоров Ост-Индской компании и даже не являюсь ее акционером.

— Рад слышать это из уст англичанина. Что ж, если угодно, я буду продолжать… Климат здесь действительно тяжкий: то засухи, то ужасные наводнения. Поэтому с древнейших времен здешние правители обращали большое внимание на строительство каналов, плотин, колодцев. Но вот явились просвещенные европейские купцы — господа британцы. Они строят крепости, казармы, торговые склады, конторы, роскошные особняки и виллы, но нисколько не заботятся о важнейших оросительных системах: о каналах, плотинах… Вот и последствия!

— Верно, — подтвердил Деффи.

— Мало того, — продолжал Хаафнер, все больше увлекаясь. — Ост-Индская компания сама, словно намеренно, вызывает голодные моры. Она собирает в своих амбарах огромные запасы риса и зерна, а когда наступает неурожай, продает их по самым высоким ценам…

— О да! — послышался возглас.

Это был Сону. Он сидел на корточках у двери и с интересом слушал.

Хаафнер посмотрел на Лебедева.

— Пусть послушает. Его это касается больше, чем нас, — сказал Герасим Степанович.

Голландец был явно недоволен:

— Я все-таки не хотел бы…

— Сону! Выйди отсюда, мой мальчик… Потом я объясню тебе.

Сону тотчас же вышел из комнаты.

— Не советую вам, сударь, пускаться в откровенности с этим народом. Мы, белые, можем между собой говорить все что угодно, но им этого слушать не нужно.

— Есть русская пословица: «Не выноси сора из избы», — усмехнулся Герасим Степанович. — Так, что ли?

— Очень метко сказано!.. Итак, вернемся к нашей теме. Возьмем для примера хотя бы то, что вы наблюдали сегодня по соседству. По чьей милости погибли жители этого селения? Я отвечу вам, господа: по милости Поля Бенфильда…

— Кого? — воскликнул Лебедев. — Как вы сказали?!

— Поля Бенфильда, — повторил голландец. — А почему это вас так удивляет?

Но Герасим Степанович уже овладел собой:

— Ничего особенного… Некогда я знавал человека с такой фамилией… Прошу вас, мистер Хаафнер, продолжайте.

— О! — воскликнул голландец. — Бенфильд — это своего рода знаменитость. Еще пятнадцать лет назад он был мелким чиновником Ост-Индской компании, а теперь ворочает миллионами. Диктует свою волю не только здешним властям, но и правительству в Лондоне. Его огромное состояние нажито вымогательствами, взятками, мошенническими операциями, бессовестным ростовщичеством… Что же удивительного: подобные нравы здесь стали обычными с легкой руки Уоррена Хастингса ¹⁹, этого дьявола в человеческом образе…

— Уоррен Хастингс уже смещен со своего поста, — заметил Деффи.

— Знаю, — сказал голландец. — Пришлось-таки убрать его — слишком уж он зарвался. Его наглые насилия и грабежи вызвали возмущение даже в Лондоне. Однако в Мадрасе господин Бенфильд остался и продолжает процветать… Разве не писали откровенно в лондонских газетах, что этот мошенник и его сообщники сыплют взятками направо и налево? Вам, конечно, знакома эта громкая история о «долгах навваба»?

— Нет, — признался Лебедев.

Он был так поглощен своими музыкальными делами и впечатлениями от страны, что почти ничего не успел узнать о делах политических.

— Удивительно! Кто же не слыхал об этом скандальном деле!.. Существовало государство Карнатик, в его состав некогда входил и Мадрас. Повелитель этого княжества, навваб Аркотский ²⁰, расточительный, падкий до роскоши и всевозможных развлечений, по уши завяз в долговой кабале у Бенфильда, так что теперь уже не Мадрас входит в состав Карнатика, а скорее наоборот: Карнатик является частью английской провинции Мадрас… — Он засмеялся, довольный своей остротой.

— Всё, что вы рассказали, очень интересно! — воскликнул Лебедев. — Но какое отношение имеет Бенфильд к здешним голодающим?

— Прямое! Селение это находится тоже на территории Карнатика. Сбор налогов здесь дан на откуп Полю Бенфильду. Урожай или недород — сборщики податей забирают всё, что находят в убогих хижинах. За развлечения и грехи навваба расплачиваются эти несчастные… Теперь, надеюсь, вам понятно всё.

— Да… — молвил Лебедев задумчиво. — Если не все, то, во всяком случае, кое-что.

Водворилось молчание. Вдруг Деффи обратился к Хаафнеру:

— Но вот что мне хотелось бы знать. Ваши соотечественники — голландцы тоже имеют свою Ост-Индскую компанию. Она владеет обширными землями на Больших и Малых Зондских островах. Каково положение тамошних туземцев?

Хаафнер замялся:

— Видите ли, мне не приходилось бывать на этих островах, и потому я не могу удовлетворить вашу любознательность…

— Жаль, мистер Хаафнер! — заметил ирландец с явной иронией.

Разговор больше не клеился. Хаафнер предложил отправиться на покой.

Все поднялись на рассвете. Лебедев и Деффи распрощались с голландцем, еще раз поблагодарив его за угощение. Лебедев попросил Хаафнера заехать по пути в голодающее селение и оставить там немного съестных припасов. Голландец пообещал, но не слишком охотно.

— Не заедет он туда! — заметил Деффи, когда паланкин Хаафнера двинулся в путь.

— Неужели? — удивился Герасим Степанович. — Впрочем, может быть, и так… — Он вдруг посмотрел на ирландца и приветливо улыбнулся — А вы молодец, Патрик! Ловко его поддели насчет голландских колоний…

— Побывал я там. На Яве, на Целебесе… Тоже, знаете, не рай земной!

На веранде белела какая-то бумага. Деффи поднял ее. Это было купеческое свидетельство Хаафнера; видимо, голландец обронил его. К сожалению, паланкин уже скрылся из виду.

Скоро и они выехали из шултри. Дорога шла в гору; начался подъем на хребет Восточных Гат. Лебедев ехал молча.

«Так вот он кто, этот Поль Бенфильд! — думал он. — О, теперь понятно, что ему надобно от майсурского султана… Нет, уж в этом деле, во всяком случае, мне нельзя участвовать. Покорно благодарю вас за доверие, мистер Бенфильд!.. «Не выноси сора из избы», — вдруг вспомнил он. — Еще неизвестно, стоит ли жить в такой избе!..»

VIII Типу-султан

В узкую щель под потолком пробился солнечный луч. Теперь путники уже могли видеть друг друга.

— Вот и утро! — Лебедев старался приподняться, чтобы вытянуть затекшие ноги. — Все-таки веселей…

Ночь они провели в темном, сыром подвале, где невозможно было не только лежать, но и сидеть с вытянутыми ногами. Их заперли вдвоем; куда девали остальных, было неизвестно.

— Жалею, Патрик, что втянул вас в это путешествие!

— Вы здесь ни при чем, — возразил Деффи. — Я не новичок: знал, на что иду.

Герасим Степанович был огорчен. Он не верил россказням, изображавшим майсурского султана кровожадным чудовищем. Но вот на них, мирных путешественников, артистов, у въезда в Серингапатам напали майсурские солдаты, связали и потащили сюда.

Неужели прав этот толстый ворчун — Фаррингтон?.. Нет, не может этого быть! Произошло недоразумение, все разъяснится…

Как бы отвечая мыслям Лебедева, его спутник сказал:

— Все понятно. Около двух лет назад Типу помирился с англичанами. Но это ненадолго. Теперь оба противника готовятся к новому «раунду». Вот нас с вами и приняли за английских шпионов.

— Да, пожалуй, — согласился Лебедев. — Нужно добиться личной беседы с Типу-султаном.

Послышался лязг отодвигаемого засова. Дверь заскрипела на ржавых петлях, вошел мужчина сурового вида, с обнаженной саблей. Связав узникам руки, он приказал им выходить. Те молча повиновались: расспрашивать или протестовать было бессмысленно.

Он провел их по сводчатому мрачному коридору, затем через несколько двориков, где вооруженные телохранители беседовали под купами густых деревьев; потом по лесенкам они поднялись на второй этаж. В небольшой комнате на подушках сидел щуплый человечек в черной одежде. Это был брахман Пурниа, советник Типу-султана по финансовым, да и не только финансовым вопросам.

Пленники сразу поняли, что перед ними человек влиятельный и незаурядный.

Брахман обратился к ним по-английски: кто они такие и откуда пришли? Выслушав краткий ответ Лебедева, он недоверчиво покачал головой. Музыканты?.. Он знал английских офицеров, моряков, чиновников, купцов; музыкантов-англичан ему видеть не приходилось.

Лебедев объяснил: он не англичанин, а русский. Пурниа иронически усмехнулся. Ложь! В Индии нет русских… Что понадобилось им в Майсуре? У его величества вполне достаточно музыкантов и плясунов. Все это глупые выдумки. Пусть скажут прямо: что им здесь нужно?

— Видеть султана и говорить с ним! — твердо заявил Лебедев.

Пурниа нахмурился. Лицезреть особу государя дозволялось не всякому из его подданных, а тем более чужестранцам. О чем они хотят говорить?

— У меня есть важное поручение.

— Ага! Вот это другое дело. Тогда пусть расскажет сейчас.

Но Герасим Степанович наотрез отказался говорить. Он может сообщить его только самому султану — никому другому.

— Уведи их! — приказал брахман стражнику.

Пленники снова очутились в том же подвале. Им развязали руки.

— Ловко вы придумали насчет «важного поручения»! — улыбнулся Деффи.

— Видите ли, Патрик, я действительно имею поручение к султану… от Бенфильда… Но после встречи с Хаафнером у меня пропало всякое желание выполнить его.

— Зачем же вы тогда сказали?

— Надеялся, что нас поведут к Типу-султану. К сожалению, не вышло.

— А пожалуй, действительно поведут! Брахман не решится скрыть от своего повелителя. Но если Типу спросит вас, что вы ему скажете?

— Правду, Патрик, — ответил Лебедев просто. — Только и всего.

— Увы! — покачал головой ирландец. — К сожалению, правда редко помогает. Кто знает, каков он, этот майсурский властелин.

— Каков бы он ни был, нечего нам страшиться. Не опаснее же он пантеры или очковой змеи! А ведь мы в пути могли легко повстречаться с кем-нибудь из них.

— Верно, — согласился Деффи. — Тут ничего не возразишь. Пугливым следует сидеть дома.

Прошло еще часа два. Дверь отворилась; узников вывели, опять со связанными руками.

Пройдя по анфиладе великолепных покоев, они очутились в большом зале; в глубине его возвышался роскошно убранный трон, которому была придана форма огромного тигра. Полосы на шкуре тигра были из чистого золота, а глаза и зубы — из сверкающего хрусталя. Парчовый балдахин держался на четырех серебряных шестах. К нему была прикреплена золотая фигура павлина, украшенная алмазами, сапфирами, рубинами, жемчугом. Трон был сплошь испещрен каллиграфическими арабскими надписями — изречениями из Корана.

Человек, сидевший на троне, выглядел, пожалуй, даже скромно по сравнению с окружавшей его роскошью. Только его красный тюрбан сиял огромной бриллиантовой застежкой да огромный кинжал за поясом был усыпан драгоценными камнями. Он не носил бороды, только длинные вьющиеся усы. Самым примечательным были его глаза: не очень большие, но удивительно живые, лучистые и проницательные.

Это и был повелитель Майсура Типу-султан, один из немногих индийских монархов, сохранивших еще независимость.

По обеим сторонам престола стояли советники, военачальники, придворные. Среди них находился и Пурниа.

Типу с любопытством рассматривал пленников. Обратившись к Пурниа, он произнес что-то по-персидски. Султан почти всегда говорил на этом языке, объявленном в Майсуре государственным.

Пурниа перевел:

— Его величество желает знать, какое поручение вы хотите ему передать.

Лебедев ответил:

— Об этом я расскажу только ему самому, без посторонних.

Типу приказал придворным:

— Уходите все! Я выслушаю кафиров ²¹, а ты, Пурниа, будешь переводить.

Тут выступил вперед Патрик Деффи и тоже по-персидски сказал:

— Великий шах! Слышишь, я говорю с тобой на благословенном языке фарси ²². К чему нам переводчик?

Типу был удивлен. Он отдал новое распоряжение:

— Можешь удалиться, Пурниа! Телохранителей не нужно. И пусть пленникам развяжут руки. Уж не думает ли кто-нибудь, что я боюсь их?

— Теперь говорите все без утайки, — обратился султан к Лебедеву и Деффи. — Не пытайтесь лгать, я умею отличить правду от лжи. Если кто-либо из вас окажется лжецом, пусть не надеется на милосердие.

Деффи перевел краткий ответ Лебедева:

— Мы музыканты из Мадраса. Отправились в Майсур, чтобы показать свое искусство твоему величеству, если на то будет высочайшее соизволение.

— Где ты выучился языку фарси? — спросил Типу.

— Я побывал в Бендер-Бушире, а затем жил в Ширазе и видал покойного Керим-хана Зенд ²³.

— Это был благородный правитель… Однако объясни мне: с какой целью бродишь ты по свету? Чего тебе надобно?

— Обратился бы ты, султан, с подобным вопросом к мореходу Синдбаду или к хорасанскому страннику Насир-и-Хосроу?²⁴— Деффи смело поглядел в глаза султану.

— Неглуп! — усмехнулся Типу. — Инглис?²⁵

— Не совсем. Но бывают разные инглисы, как бывают и разные мусульмане.

— Верно! — Было видно, что ответы Патрика султану нравились. — А твой спутник?

— Он русский. Есть такая страна — Россия.

— Я слыхал об этой стране. Он тоже путешественник?

— Да, путешественник и музыкант. Очень хороший музыкант. Человек с мудрой головой и честным сердцем. Он много странствовал по Европе.

— Был он во Франции? — живо спросил Типу.

Лебедев ответил утвердительно:

— Да, я долго жил в Париже и даже играл при дворе короля Людовика Шестнадцатого.

Султан порывисто поднялся с места, но тотчас же снова сел и сухо спросил:

— От кого привез поручение?

— От Поля Бенфильда, англичанина, живущего в Мадрасе.

Типу нахмурился:

— Мне знакомо это имя… Что ему нужно от меня?

— Бенфильд знает, что Типу-султан строит мануфактуры, гавани, корабли. Ему известно, что для этого нужно много денег. Он предлагает тебе заем… Большую сумму.

Типу топнул ногой:

— Как он смеет? Разве он думает, что в Майсуре не знают о судьбе навваба Аркотского?

— Поэтому он и поручил переговоры мне, — продолжал спокойно Лебедев. — Я должен был назваться представителем русских купцов и ни в коем случае не упоминать о Бенфильде.

Султан пришел в ярость:

— Зачем русский взялся за такое гнусное дело?

— Объясните ему, Патрик, — сказал Герасим Степанович с достоинством, — что сперва я в этом поручении ничего худого не усматривал. Мне было сказано, что Типу-султан ненавидит англичан и поэтому лучше вести с ним дела от имени французов или русских. Но, узнав по дороге сюда о ростовщических махинациях этого англичанина в Карнатике, я решил действовать иначе.

— Кто поручится, что он не лжет? — спросил Типу грозно.

— Никто, — ответил Лебедев спокойно. — Но пусть государь поразмыслит: если бы я исправно исполнил поручение, то получил бы от Бенфильда крупную награду. Тем не менее я поступил так, как мне подсказывала совесть.

Типу сошел вниз по ступеням трона, приблизился к пленникам и пристально посмотрел в глаза каждому из них.

— Многие обманывали меня и платили злом за добро, — сказал он наконец, — но сердце говорит мне, что вам можно верить. — Лицо султана озарилось улыбкой. — Пусть он расскажет мне о Франции и о России! — указал он на Лебедева. — Только не теперь — у меня еще много важных дел сегодня. Вечером я пришлю за вами. Ступайте с миром оба!

На этот раз пленники очутились в просторном покое, вымощенном мозаичными плитками, с низкими диванами по стенам и небольшим бассейном для омовений. Двое слуг принесли подносы с кушаньями и напитками. После ночи, проведенной в душном подвале, это казалось сказочным блаженством.

Умывшись прохладной водой и насытившись, пленники растянулись на мягких диванах.

— Что вы обо всем этом думаете? — спросил Герасим Степанович.

Деффи пожал плечами:

— Трудно сказать… Человека сразу не разгадаешь.

— А ей-богу, он мне понравился! — воскликнул Лебедев. — Такой живой, впечатлительный, быстрый и… доверчивый. Это он только делал вид, что подозревает нас, а в душе сразу поверил. Разве не так?

— Очень может быть… Англичане изображают Типу-султана кровожадным чудовищем. Думаю, что это сильно преувеличено.

— К стыду своему, — сказал Лебедев, — я почти ничего не знаю ни о Майсуре, ни о его правителе. А вы?

— Кое-что…

— Расскажите, Патрик!

— Видите ли, маэстро, я никогда не любил много разговаривать, а за последнее время и вовсе отвык… Да и рассказчик я неважный… Но, если вы просите…

— Вот и чудесно! — обрадовался Лебедев.

Патрик помолчал минуту, затем спросил:

— Должно быть, вы слыхали о таких людях, как султан Бабур, покоривший Индию двести пятьдесят лет назад, или персидский завоеватель Надир-шах?²⁶

— Еще бы! — сказал Лебедев. — Эти имена мне известны.

— Можете прибавить к ним еще одно: имя Хайдера-Али. Разумеется, дела его были не столь грандиозны, а слава не так громка, однако он принадлежит к той же породе — породе талантливых авантюристов, которые гордо именовали себя «сыновьями своего меча»… Могучие это были люди, маэстро!

— Ох, Патрик, — покачал головой Герасим Степанович, — не вызывают во мне восторга подобные герои! Моря крови… горы трупов… развалины и пепелища… Ну что в этом хорошего? Ни о чем они не заботились, кроме собственной славы. Нет, мой друг, мои кумиры не таковы… Мыслители, художники, поэты — вот кого я чту, кем восхищаюсь! Питомцы муз, люди высоких помыслов, оплодотворяющие умы и души человеческие.

— Пусть так! — согласился Деффи. — Я тоже не поклонник деспотов, можете быть спокойны. Однако у этих восточных завоевателей есть отличные качества: несокрушимая воля, неодолимая энергия. Это люди действия, а не бесплодной болтовни. Миру нужно действие, чорт возьми! Действие, а не слова.

Лебедев с удивлением посмотрел на собеседника. Он никак не ожидал такого бурного порыва от этого замкнутого, молчаливого человека.

Но Деффи уже вернулся к прерванному повествованию:

— Итак, Хайдер-Али, сын простого солдата-мусульманина, в юности нанялся в майсурское войско. Тогда здесь царствовал индусский раджа, ничтожный и слабовольный. Хайдер-Али быстро выдвинулся, стал видным военачальником, одержал победы над армиями других индийских властителей. В конце концов он низложил раджу и оказался повелителем Майсура. Тут-то и явилась у него идея, которой он посвятил всю свою дальнейшую жизнь.

— Какая же? — спросил Лебедев, внимательно слушавший.

— Объединение Индии, ее освобождение от чужеземного ига.

— Что ж, — заметил Лебедев задумчиво, — я нахожу это справедливым.

— Все его правление прошло в войнах с Ост-Индской компанией, — продолжал Деффи. — Чтобы успешнее бороться против англичан, Хайдер-Али заключил союз с их главными соперниками — французами… О, этот полководец доставил множество неприятностей британским генералам! Недаром его смерть два года назад вызвала такое ликование в Калькутте и Лондоне… Преемником Хайдера стал тот человек, с которым мы только что беседовали. Кажется, он унаследовал заветную мечту своего отца. Но пока еще рано судить о нем. Говорят, он уступает Хайдеру в государственной мудрости, обвиняют его и в слишком фанатичной приверженности к исламу, в притеснениях индусов-брахманистов, составляющих большинство населения Майсура. Не знаю, верно ли это…

— Сложна же жизнь в этой стране! — вздохнул Лебедев. — Сколько религий, народностей, государств, сект, языков, наречий, каст… Как разобраться в этом? Как постичь?

— Поживете несколько лет, станет яснее.

— Может быть… Но я должен вникнуть поглубже, добраться до истоков, понимаете, Патрик?.. А как этого добиться, если мне недоступна индийская книга?

— Нужно знать санскрит, язык древней Индии, — сказал Деффи. — Без этого ничего не выйдет.

— Вот то-то и есть! — печально подтвердил Лебедев.

Они помолчали…

— Однако, маэстро, — напомнил Деффи с едва заметной улыбкой, — сестра нашего Сону…

— Да, да, конечно! — заторопился Лебедев. — Я уже придумал кое-что… Если нам удастся завоевать расположение султана, то задача наша будет не такой уж трудной. Мы добьемся освобождения всех наших, затем предложим султану послушать оркестр и попросим его показать нам своих танцовщиц. Вероятно, маленькая Кавери окажется в их числе…

— А если нет?

— Тогда… Пока еще не знаю.

Вечером Типу-султан сам явился к ним. Прежде всего, он хотел услышать рассказ о французском дворе, о короле Людовике, об его армии и флоте. Герасим Степанович, насколько мог, постарался удовлетворить его любопытство, но оговорился, что, будучи артистом, мало интересовался политическими, а тем более военными делами.

— Жаль! — сказал Типу. — Твоя музыка нужна только для забавы праздных, а государственное управление — самое важное на земле.

— Пусть государь простит меня! Не могу с этим согласиться. Царства возникают и исчезают, а музыка, равно как и другие искусства, остается вовеки, радуя людей и утешая их в скорби.

— Никогда не слыхал таких мыслей! — удивился Типу, но тут же вернулся к своей излюбленной теме: — Сильна французская держава, как по-твоему? А король Людовик, какой он?

Герасим Степанович сказал, что, по его мнению, Франция теперь находится в состоянии некоторого упадка, хотя еще обладает достаточным богатством и военной силой. Людовик XVI показался ему человеком заурядным и слабохарактерным.

— Плохо! — сказал Типу с досадой. — Для правителя нет худшего порока, нежели слабохарактерность. — И, все больше раздражаясь, воскликнул: — Французы вероломны! Два года назад во время войны они тайком от меня помирились с англичанами. А я был так близок к победе!.. Могу ли я положиться на таких союзников?

Затем он стал расспрашивать Лебедева о России: правда ли, что она так велика, с какими странами торгует, кто у них царствует.

Услыхав, что на российском престоле находится императрица Екатерина, Типу-султан покачал головой:

— Разве может женщина управлять государством, командовать войсками?.. Ты знаешь французский язык? — спросил он вдруг Лебедева.

Тот ответил утвердительно.

— Это хорошо! — сказал султан. — Возможно, что мне понадобится твоя помощь.

IX Сону находит сестру

Звуки скрипок, альтов, флейт, валторн. Грациозные мелодии Гайдна, Глюка, Боккерини… Никогда еще в Майсуре не слыхали подобной музыки!

Придворные и слуги недовольно покачивали головами, а брахман Пурниа брезгливо обходил ту часть дворца, которая была осквернена присутствием «неприкасаемых».

Репетиции происходили регулярно по утрам: оркестр усиленно готовился к предстоящему концерту.

Освободив музыкантов, Типу-султан хотел прогнать их прочь из своего дворца. Для мусульман кастовые различия не имели значения, но Типу вообще недолюбливал индусов, независимо от их кастового происхождения, а музыка его мало интересовала. Однако Лебедев попросил его оставить этих людей, и Типу согласился.

С каждым днем майсурский повелитель проявлял все большую симпатию к своим новым знакомым, особенно к странному русскому путешественнику. По вечерам он приглашал обоих к себе или сам приходил к ним. Однажды он даже привел с собой сыновей: своего любимца — одиннадцатилетнего Гулам Хайдера и младшего — Абдул Халика.

Они беседовали подолгу: на политические темы, о религиях, нравах и обычаях разных народов, об исторических событиях, о знаменитых героях и полководцах.

Иногда Типу-султан приглашал Лебедева и Деффи погулять с ним. Показывал свои дворцы Лал-баг и Доулет-баг, окруженные роскошными садами, где росли гигантские пальмы тали-пат, которым на юге Индии приписывали волшебные свойства, фиговые деревья, фикусы, мангиферы и мимозы. Водил их по арсеналам, по ремесленным мастерским, изготовлявшим оружие и обмундирование для войск.

Крепостные сооружения со времени покойного Хайдера-Али были значительно расширены и перестроены, а количество артиллерии увеличено почти вдвое. Это сделал он, Типу, с помощью французских инженеров.

— Теперь, — говорил он, — если англичанам и удастся когда-нибудь дойти до Серингапатама, они разобьют лбы об эти стены…

Об англичанах и будущей войне Типу говорил часто и всегда с неподдельным волнением. Было видно, что это занимает все его помыслы.

— Я ненавижу инглисов за то зло, которое они причинили и продолжают причинять всей нашей стране. Они изображают меня злым демоном, а сами творят такие жестокости, от которых кровь холодеет в жилах.

Лебедев осторожно заметил, что, возможно, воевать больше не придется. Может статься, что англичане оставят Майсур в покое.

— О нет! — воскликнул Типу. — Этого никогда не будет. Они не успокоятся до тех пор, пока хоть одно государство в Индии сохранит самостоятельность. И я буду сражаться с ними до конца, чтобы изгнать их.

— Ост-Индская компания обладает большими силами, — заметил Деффи. — Очень много оружия, очень много денег…

— Поэтому мне и нужны союзники. Есть еще несколько соседних государств, которым угрожает та же опасность. Мы объединим наши силы, а Франция поможет нам.

— Государь сам говорил о вероломстве французских правителей, — напомнил Лебедев.

— Верно, — согласился Типу. — Но я сумею убедить их в том, что они должны мне помочь. У нас общий враг… А если они меня опять предадут, я буду сражаться один и лучше погибну с оружием в руках у порога моего дома, чем соглашусь разделить позорную участь раджи Траванкорского или навваба Карнатика!

Путешественники обратили внимание на то, что повсюду во дворце султана — на потолках, стенах, коврах, занавесях — изображена либо голова тигра, либо полосы тигровой шкуры. Очевидно, это было не простое украшение, а какая-то эмблема.

Герасим Степанович спросил Типу-султана. Тот подтвердил:

— Да, это наш знак. Тигр — благородное животное: он могуч, ловок, умен, неустрашим. Таким и должен быть настоящий воин. Я учу моих сыновей: «Лучше прожить два дня, как тигр, нежели двести лет, как овца».

…Лебедев, Патрик и Сону совершали прогулки втроем. Никто не стеснял их свободы; они ходили куда вздумается по городу и по его окрестностям.

Серингапатам был расположен на острове, образованном двумя рукавами большой реки Кавери. Лебедев был удивлен, когда впервые услышал это название:

— Кавери… Ведь так зовут твою сестру, Сону?

Сону объяснил, что девочкам в Индии часто дают имена рек: Ганга, Годавери, Кавери, Хугли…

Улицы города были грязны и пыльны, дома угрюмы и некрасивы. На базарах они видели много лавок, торговых складов, караван-сараев и ремесленных мастерских, однако большинство здешних жителей далеко не пользовалось довольством и благосостоянием.

Типу-султан мало заботился о нуждах своих подданных: все его помыслы были заняты только укреплением войск, подготовкой к новой схватке с англичанами. На это нужны были огромные средства, а единственный их источник феодальные правители видели в податях и поборах, взимавшихся с земледельцев, ремесленников и торговцев.

Типу восседал на своем роскошном троне; его вельможи и военачальники сидели на подушках вдоль стен.

Оркестр под управлением Лебедева исполнил несколько легких музыкальных пьес. Затем Герасим Степанович играл на флейте.

Публике оркестр не понравился. Ни мелодии, ни инструменты не походили на привычную музыку. Игра Лебедева пришлась слушателям больше по вкусу; флейта немного напомнила деревянные духовые инструменты, распространенные в Индии и в других азиатских странах.

Типу-султан подозвал Лебедева:

— Должно быть, у себя на родине ты искусный музыкант, но нам твоя музыка непонятна. Мы любим певцов, которые под музыку распевают хорошие стихи, ты же этого не делаешь. А музыка без слов и без танца не имеет никакого смысла. Все же благодарю тебя, музыкант! Скажи, какую ты хотел бы получить награду: деньги или хорошее оружие? Или доброго скакуна из моей конюшни?

— Мне не нужно наград, но я хочу обратиться с одной просьбой…

— Говори, — приказал Типу. — Если просьба разумна, она будет исполнена.

— Я прошу подарить мне одну танцовщицу. Ее привезли в Серингапатам недавно из Коимбатора. Это сестра моего слуги.

Типу с удивлением посмотрел на него.

— Странный ты человек! — сказал он. — Но изволь, я согласен. У меня много красивых женщин, я ими не дорожу.

И султан приказал позвать танцовщиц.

Появились двадцать девушек, прекрасных, как летнее утро, сверкающих роскошью одежд и драгоценных камней. Лебедев внимательно приглядывался к ним, но не нашел Кавери. Может быть, он не узнал девушку? Нет, это невероятно. Герасим Степанович так опечалился, что даже не смотрел на пляску.

Почувствовав легкое прикосновение к своему плечу, Лебедев обернулся. За его спиной стоял Сону. Он шепнул учителю несколько слов.

— Откуда ты узнал?

— От Рангуина. Он следил все время.

Типу-султан снова обратился к Лебедеву и, указывая на танцовщиц, спросил:

— Какую ты избрал?

— Ее нет среди них.

— Где же она находится? — Султан, повидимому, был заинтересован.

— В доме Пурниа.

Типу поискал брахмана глазами. Пурниа отсутствовал. Султан тотчас же приказал послать за ним.

Музыканты и танцовщицы ушли: мужчины — в одни двери, девушки — в другие. Лебедева вместе с его неизменным спутником, Деффи, султан пригласил остаться.

Слуги внесли блюда со сладостями, фруктами, шербетом, кокосовым молоком и пальмовым вином. Типу сам угощал иностранных гостей; в виде особой милости им было предложено сидеть у подножия царского трона.

Через некоторое время появился Пурниа.

— Отчего ты не пожелал присутствовать у нас на дурбаре?²⁷—обратился к нему Типу.

Брахман объяснил, что закон веры не позволяет ему находиться вместе с людьми нечистыми, какими являются приезжие музыканты.

— Ты строго блюдешь чистоту касты? — осведомился Типу-султан. — Почему же в твоем доме находится девушка из касты неприкасаемых? — Типу усмехнулся.

Брахман поднял руки над головой, как бы защищаясь от удара.

— Милостивый махараджа, — воскликнул он, — такой девушки нет в моем доме!

— А та, которую привезли из Коимбатора? Разве ты не знаешь, что она принадлежит к домберам? Один из этих музыкантов — ее брат.

— Откуда мне знать это? — простонал Пурниа. — Меня обманули, государь!

— Но теперь ты узнал правду.

— Я немедленно выгоню ее вон!

— Иного выхода нет, — согласился Типу-султан, — иначе здешние брахманы узнают о твоем грехе и ты будешь изгнан из касты. И тогда, пожалуй, сам станешь неприкасаемым… — Типу рассмеялся. — Прогони же ее поскорее, и пусть она придет сюда. Мы, слава аллаху, не идолопоклонники.

Итак, цель была достигнута. Сону был вне себя от радости. Рангуин неотступно, словно тень, следовал за девушкой, но разговаривали они мало, и не видно было, чтобы Кавери особенно радовалась встрече с заклинателем змей.

Лебедев с Патриком отправились к Типу-султану с прощальным визитом, но Типу сказал, что ему не хочется отпускать Лебедева. Пусть русский путешественник останется здесь. Что ему делать в Мадрасе? Разве музыкальные забавы — подходящее занятие для умного человека? Типу-султан нуждается в помощи русского путешественника, который хорошо знает язык и обычаи французов и других народов Запада. Пусть не беспокоится: здесь ему будет хорошо.

Лебедев молчал.

— Если ему скучно остаться в одиночестве, — сказал Типу, обращаясь к Деффи, — я готов взять на службу и тебя, инглис, и даже этих идолопоклонников, хотя они с их музыкой мне вовсе не нужны.

Лебедев поклонился:

— Я благодарю султана от всей души за радушие и милость, а особенно за освобождение девушки, но поступить к нему на службу не могу. К богатству я равнодушен, роскошью не дорожу. В Мадрасе мне приходится служить, но и это ненадолго. Оставаться здесь больше мне нельзя: я должен еще многое повидать в Индии и многому научиться. У французов, союзников султана, есть поговорка: «Все понять — значит все простить». Надеюсь, государь поймет меня, а стало быть, и простит…

— Нет, — сказал Типу задумчиво, — понять не могу… Но простить готов, ибо всегда прощаю людей, приятных моему сердцу… Поезжайте оба куда хотите!

Лебедев еще раз поблагодарил и напомнил о том, что Типу раньше просил помочь ему в работе, требующей знания французского языка. Он готов задержаться и сделать все, что от него потребуется, без всякого вознаграждения.

Типу отрицательно покачал головой. Раз уж чужеземец решил покинуть Майсур, то помощь его не понадобится: речь идет о деле важном и секретном. Пусть едет с миром!

Он протянул Лебедеву кошелек, наполненный золотыми монетами.

— Это тебе за твои труды, — сказал повелитель Майсура.

Наутро путешественники покинули Серингапатам.

X Месть Рангуина

На холме возвышалось изваяние бога Ганеша, каменное чудовище с головой слона. Лебедев примостился у его подножия. Внизу расстилалась широкая долина с гигантскими пальмами, баобабами, смоковницами. В лучах заходящего солнца все стало розовым: облака на горизонте, поля, мохнатые стволы пальм, зеркальная поверхность пруда.

В это время года дневная жара не была очень мучительной, но все-таки люди с радостью встречали наступление вечерней прохлады.

Трудовой день кончился, земледельцы возвращались с полевых работ. Их черные спины лоснились от пота; некоторые останавливались и карабкались на высокие деревья, чтобы утолить жажду пальмовым соком и наполнить кувшины для вечерней трапезы. Девушки, которые в жаркие часы прятались в тенистых рощах, возвращались в хижины с прялками на плечах. Старики-брахманы спешили к пруду совершить вечернюю молитву и священное омовение. Навстречу им двигались белильщики холста, погоняя нагруженных тканями осликов.

Лебедев боялся пошевелиться, чтобы не нарушить очарования этой картины. Он смотрел и размышлял… Вот сидит он здесь, у ног каменного истукана со слоновьей головой, — русский человек, забредший по воле пытливой своей натуры за тридевять земель…

Перед ним тропическая Индия. Все здесь непривычно: огромные, сказочные деревья, густой теплый воздух, насыщенный пряными ароматами, пагоды, облитые розовым светом заката, темнокожие обитатели с их странными обычаями. И все-таки это не какая-то другая планета — это земля!.. И люди, несмотря на цвет их кожи и верования, такие же, как повсюду на земле. Подобно ярославским мужикам, они трудятся не покладая рук, борются со стихией. Окончив работу, они возвращаются тихим теплым вечером к своим очагам и отдыхают в кругу семьи. И, увы, так же, как повсюду, эти простые, мирные люди обречены на нужду и лишения, а плоды их труда забирают другие — знатные и могущественные господа…

Солнце зашло, сразу стало темно. Долина опустела. Лебедев спустился с холма и медленно пошел к мерцающим огонькам селения. Это была последняя ночевка на майсурской земле. Путешественники расположились в единственной, довольно просторной деревенской гостинице. Других постояльцев здесь не было, тем не менее сельский котвал ²⁸ пришел предупредить, чтобы парии не ели и не спали в помещении, иначе гостиница будет осквернена.

Музыканты отнеслись к этому равнодушно; они были люди неприхотливые, к тому же ночи стояли теплые.

Не доходя до шултри, Герасим Степанович встретил Сону.

Обеспокоенный долгим отсутствием учителя, мальчик пошел на розыски. Лебедева ждал ужин: вкусные чапати и печеные бананы. Музыканты уже поели и уснули, утомленные дорогой.

Ужинали втроем — Герасим Степанович, Деффи и Сону — под открытым небом, сидя на разостланных прямо на земле цыновках из кокосовой коры.

— А где Кавери? — спросил Лебедев.

— Она в тонга. Наверно, уже спит.

— Нет, — заметил Деффи, — вон она, там!.. Я вижу ее белую сари.

— Отчего бы ей не поужинать с нами? — предложил Герасим Степанович.

Сону сделал отрицательный жест. Женщине не следует есть вместе с мужчинами.

— Почему? — спросил Лебедев. — Закон?

— Да, таков закон. Женщина готовит мужчине пищу и подает ее. Но ест она после него — в обществе женщин или одна.

Лебедев рассердился. Если исполнять подобные законы, тогда, значит, правы и те, кто обрек миллионы людей на горькую участь «неприкасаемых»?.. Может быть, Сону это считает правильным?

Мальчик сказал:

— Если сахиб приказывает, то…

— Да не в приказе дело! — прервал его Герасим Степанович. — Нужно, чтобы ты понял… Вот я — не пария, не страдаю от жестокости вашего закона, а тем не менее возмущаюсь им, отвергаю его! Многие из белых людей и ваших брахманов осуждают меня за то, что я общаюсь с отверженными, живу с ними под одной кровлей, ем и пью с ними. Но я не обращаю внимания и поступаю по-своему. А есть такие люди: когда самого оскорбляют и мучают, он вопит, жалуется, а если другого — то ничего, его это не касается! На моей родине многие тоже относятся к женщине дурно и жестоко. Мне же это всегда было непонятно и противно. Такая же мерзость и глупость, как ваши касты и тому подобное!.. Подумай, Сону: ведь тебя родила женщина и детей твоих тоже родит женщина. Разве не так?..

Сону поднялся и пошел к фургону. Через несколько минут он вернулся, ведя с собой сестру.

— Вот это хорошо! — обрадовался Лебедев. — Садись сюда, девушка, ешь вместе с нами. В этом нет ничего дурного.

Каверн села, но есть все-таки не стала. Голова ее была опущена; она не решалась поднять глаза на посторонних мужчин.

На краю неба появилась огромная медная луна. Засияли горы вдали. Стало светло, тихо и торжественно.

— Принеси вину, — попросил Герасим Степанович.

Сону стрелой помчался к фургону, где был сложен их багаж. Он знал, что Лебедев будет петь, а это случалось не часто.

Герасим Степанович осторожно перебирал струны. Он играл не так, как индийские музыканты, а по-русски, подражая звуку гитары. Помедлив еще немного, он негромко запел. Русские слова, задушевная и широкая русская мелодия звучали среди сияющей тропической ночи:

Он пел одну за другой милые ему песни: «Не белы снеги», «Ельник», «Зорюшку». А в заключение — ту, с которой были связаны лучшие дни его жизни:

Кончилась песня. Все молчали. Кавери подняла голову и смотрела на артиста не отрывая глаз. Неподдельное восхищение светилось в ее глазах.

— Эта песня похожа на наши, — сказал Сону.

— Пожалуй, — согласился Лебедев, — немного похожа. Должно быть, потому, что она цыганская… Слова русские, а мелодия цыганская. Говорят, цыгане — родня индийцам.

— А о чем песня? — спросил Деффи.

— Как вам объяснить?.. — Герасим Степанович попытался перевести на английский. — Нет, Патрик! — махнул он рукой. — Получается чепуха. Совсем не то.

— Да, — подтвердил Сону, — песню объяснить нельзя.

— А я понимаю! — неожиданно сказала Кавери.

Она тотчас же встала и медленно пошла в сторону тонга.

Немного погодя отправился на покой и Сону. Лебедев с Деффи остались одни.

— «…есть одна душа на свете, кто вспоминает о тебе», — повторил Герасим Степанович и перевел по-английски. — Увы! — вздохнул он. — На всем свете нет такой души. Никто не вспоминает о нас с вами, Патрик!.. Но девушка, право, прелестна! Нравится она вам?

— Кавери? — Деффи подумал. — Да, она славная и по здешним понятиям — красавица. Но я к такой красоте равнодушен.

— А я напротив! — воскликнул Лебедев. — Видите ли, Патрик… Мне тридцать семь лет, я приближаюсь к порогу старости, но только один раз испытал я истинную любовь… Впрочем, — спохватился он, — не к чему вспоминать! Вряд ли вам интересно.

— Я никогда ни о чем не расспрашиваю, но если человек, которого я уважаю, сам рассказывает мне о своей жизни, я благодарю его и слушаю с величайшим вниманием.

— Хорошо, — согласился Герасим Степанович. — Рассказывать недолго… Однажды в Петербурге, на празднике у графа Орлова, я впервые увидел цыган. Говорили, что граф привез их из Молдавии. Вышли они на подмостки в своих пестрых одеяниях. Мужчины чернобородые, кудрявые, женщины осыпаны дешевыми побрякушками. Запели… Ах, Патрик, какая это была поразительная музыка! Все были чудесны, а особенно одна, девушка лет восемнадцати.

Не знаю, было ли у нее другое, цыганское имя, но все звали ее Варей… Никогда — ни прежде, ни после — я не слышал такого пения. А как плясала! Это и была моя единственная любовь. Она согласилась выйти за меня замуж. И знаете, я вовсе не хотел, чтобы она бросила свое занятие: ведь я же сам артист! Но хозяин хора Иван Трофимов побоялся потерять свою лучшую певицу. Донес, негодяй, графу Орлову! А цыгане были на положении крепостных… Граф приказал немедленно отправить Варю в одно из его имений близ Москвы, мне же было строго приказано не предпринимать никаких попыток увидеть ее… Все мне опротивело! Я покинул столицу, поступил на службу к одному знатному вельможе на юге России, затем уехал за границу… Вот и вся история! Как видите, ничего интересного… Больше я никого не любил. А девушку эту помню до сих пор… Кавери похожа на нее, это мне сразу бросилось в глаза.

Помолчав, Деффи сказал:

— Да, по всей вероятности, цыгане пришли в Европу отсюда. Некоторые ученые предполагают, что это одна из низших каст южной Индии, в которых особенно силен дравидский элемент.

— Возможно… — рассеянно откликнулся Лебедев. — Однако пора спать, завтра выедем на рассвете.

— Я лягу здесь, — сказал Деффи.

— А я пойду в помещение. На родине приятно было спать на воздухе в такие теплые светлые ночи, а тут все не могу привыкнуть. Насекомые, змеи… какие-то странные звуки… Покойной ночи, Патрик!

— Покойной ночи.

Герасим Степанович вошел в комнату, распахнул окно и улегся на постеленную заботливым Сону походную постель.

Кавери еще долго сидела одна, думая об удивительном чужестранце. Она никогда не встречала человека, похожего на него, никогда не слыхала ни таких речей, ни подобной музыки.

Бесшумно подошел Рангуин.

— Зачем ты ходила к ним? — спросил он.

Кавери не ответила.

— Думаешь, я слеп? Нет, я все вижу.

Девушка молчала.

— Тебя зовут Кавери, — продолжал заклинатель змей. — Люди говорят, что девушек, носящих имена рек, не следует брать в жены, ибо они изменчивы подобно течению реки.

Кавери усмехнулась:

— Ты мне не супруг, Рангуин, и никогда им не станешь. Что тебе в моей верности?

— Я знаю тебя с малых лет и люблю! — сказал Рангуин.

— Не могу ответить тебе тем же.

— Все равно иноземец не получит тебя.

— Ему этого и не нужно, — ответила девушка с грустной улыбкой.

— И не надейся! — упрямо повторил заклинатель. — Видно, ты еще не знаешь, каков Рангуин. Если я смог подчинить себе кобру, то…

— Ступай, Рангуин! — оборвала его Кавери. — Я хочу спать… — Она взобралась под крышу фургона.

Рангуин долго стоял неподвижно, устремив взгляд к небу, залитому голубым лунным сияньем. Губы его беззвучно шевелились.

— Что ты бродишь по ночам, словно бхут?²⁹ — окликнул его незаметно подошедший Сону. — Чего тебе нужно от девушки?

— Я люблю ее и хочу взять в жены.

Сону пожал плечами:

— Пусть решает сама.

— Разве я не прошел сотни косов, чтобы освободить ее?

— Ты поступил хорошо. Но что из этого?

— Хочешь отдать сестру чужеземцу! — крикнул Рангуин. — Знай, этого не будет!

Он повернулся и быстро зашагал прочь от фургона.

Лебедев проснулся от невыносимой духоты. Луна уже зашла; в окно было видно черное небо, испещренное мохнатыми сияющими звездами.

Шелестели пальмы, трещали цикады. Издалека доносился рев, переходивший в мяуканье. Он знал: это тигр бродит в зарослях невдалеке от селения.

Лебедев поворочался с боку на бок, попробовал полежать спокойно. Сон не приходил. Он накинул полотняное покрывало и вышел, чтобы улечься где-нибудь на воздухе.

Прошло около получаса. На веранде появился Рангуин с корзиной в руке. Оглядевшись по сторонам, он осторожно заглянул в распахнутое окно: в дальнем углу комнаты на полу белела простыня…

Рангуин открыл корзину. Кобра высунула голову. Заклинатель прижался к ней лицом, как бы нашептывая на ухо что-то ласковое и сокровенное. Он помог змее выбраться из корзины. Кобра перебросила извивающееся тело через подоконник.

Рангуин стоял на веранде, прижавшись к стене. Он ждал стона, крика, вопля… Тишина. Ничего, кроме обычных шумов и шорохов тропической ночи.

«Чужестранец не успел проснуться, — размышлял Рангуин. — А теперь он уже мертв! От укуса кобры погибают через несколько минут».

Рангуин не ощущал ни жалости, ни раскаяния. Он вырос среди отверженных: их гнали и били камнями, как шелудивых псов, заставляли питаться падалью, пить гадкую, зловонную воду. С колыбели видел Рангуин вокруг себя только жестокость, и его сердце наполнилось ненавистью к людям. Кобра была ему ближе и милее любого из них. Он вырастил ее и воспитал, носил всегда с собой, кормил ее, а она, в свою очередь, добывала ему пропитание. Укротитель дружил с коброй, как с человеком, поверял ей свои думы, радости и огорчения. Змея всегда слушала, устремив на хозяина неподвижные глаза, и он читал в них ободрение, сочувствие, нежность… Да, кобра была его единственным утешителем!.. А Кавери? Ее он любил больше себя самого. Но то была неразделенная любовь, она приносила только боль и обиду. Все-таки Рангуин не терял надежды со временем преодолеть холодность девушки, завоевать ее своей преданностью. И вот на его пути появился проклятый чужестранец. Никогда он не получит Кавери!.. Так сказал Рангуин, и слово его твердо!

Рангуин бесшумно влез в окно и ощупью приблизился к постели… Никого! Только футляр с флейтой, которую чужестранец всегда держал при себе. Где же он сам?

Послышалось пронзительное шипенье, кобра обвилась вокруг Рангуина… Вдруг он ощутил страшную, мучительную боль. Как? Неужели?.. Да, да, она укусила его!

Каждый день, по обычаю всех укротителей, Рангуин заставлял змею кусать клочки ткани, чтобы освободить ее рот от накопившегося яда. Только сегодня он этого не сделал — нужно было, чтобы сегодня зубы ее разили насмерть. Яд был предназначен другому, а достался ему самому, до последней капли. Глупец! Ты был уверен, что змея — твой единственный друг!..

…Утром, войдя в комнату, Лебедев увидел раздувшийся, посиневший труп человека; вокруг него плотным кольцом обвилась кобра. Герасим Степанович отшатнулся. Деффи, у которого было в руках ружье, выстрелил прямо в голову змее. Она дернулась и затихла.

— Бедный Рангуин! — прошептал Лебедев. — Погиб от собственной неосторожности…

Сону покачал головой:

— Нет, это не была неосторожность…

На другой день они перевалили Восточные Гаты и через трое суток возвратились в Мадрас.

Узнав о возвращении музыкантов, Бенфильд тотчас же вызвал Лебедева к себе. Герасим Степанович коротко рассказал о гастролях и передал англичанину золотые монеты, полученные от Типу-султана.

— По справедливости, эти деньги принадлежат вам, сэр, — сказал он. — Ведь музыканты получали от вас жалованье все это время.

— Не имеет значения! — сказал Бенфильд небрежно, но кошелек все-таки взял. — Меня больше интересует исход дела, которое я вам поручил.

— К сожалению, ничего не вышло, мистер Бенфильд. Майсурский монарх не желает брать займов ни у кого.

— Вот как! — Бенфильд пристально поглядел Лебедеву в глаза.

— Да, — развел руками Герасим Степанович. — Я ведь предупреждал, что совершенно не способен к финансовым операциям.

— Понимаю! — сказал Бенфильд многозначительно. — Значит, не пожелали оказать мне услугу… Что ж, дело ваше! Можете идти.

«Ну, держись! — думал Лебедев на обратном пути. — Нажил себе могущественного врага. Впрочем, этого следовало ожидать. Повидимому, с Мадрасом придется скоро распрощаться…»