Индустриальные новеллы

Доменный ас

Задувка новой домны ожидалась на рассвете. Под высоким шатром, залитым бледно-голубым светом прожекторов, тянуло легким предутренним холодком. Печь высотой более пятидесяти метров, опоясанная серебристо-серым венцом трубопроводов, замерла, ожидая, когда ее накалит тысячеградусный жар. Доменщикам предстояло вдохнуть в нее жизнь. И главным среди них сейчас был Алексей Леонтьевич Шатилин.

Он больше суток не был дома. Жена звонила несколько раз, но, зная его характер, не звала, а только спрашивала: «Ну, как там у вас?» Алексей Леонтьевич с хрипотцой в голосе кратко отвечал: «Добро» и вешал трубку.

Черные густые брови на гладко выбритом лице, седина висков, четко очерченный нос с едва заметной горбинкой, твердый подбородок — все подчеркивало в его облике достоинство.

Солдаты, рассказывая о своих былых походах, считают осколки свинца, застрявшие в их теле. Шатилину не пришлось участвовать ни в одном бою: в гражданскую ему было десять лет, а в Отечественную ему сказали: «Твой фронт здесь, у печей…» Но и он носил в себе твердые метки металла. Вся его жизнь была сраженьем за чугун. И сегодняшняя ночь чем-то сродни боевой атаке.

Сдвинув на затылок кепку, он обходит печь и останавливается у широкой амбразуры фурмы, смотрит в ее раскрытый зев. Там, внутри домны, молодые горновые лопатами разравнивают первые порции кокса и гранулированного шлака.

— Добро, ребята, — чуть громче обычного говорит им мастер. — Готовьтесь на выход.

Обтирая на ходу потные лица, парни поспешно подталкивают друг друга к круглому, еще не заделанному кирпичом отверстию, напоминающему иллюминатор на морском корабле. Кто-то, вспомнив о старой традиции, шарит по карманам и бросает на дно печи монету, и вот уже летят вслед карандаши, пуговицы, колпачки от авторучек…

— Пора, пора, — торопит Шатилин и кладет на чье-то плечо широкую ладонь. — Надо быстрее заделать эту последнюю фурму. Вот когда в фурмах появится огонек, тогда скажем строителям спасибо, и пусть они идут мыть руки…

Но строители уже ни во что не вмешиваются. Несколько наладчиков стоят в стороне и наблюдают за Шатилиным. Сейчас он здесь «главный прораб». Они знают, что Шатилин задувал первые восемь домен Магнитки, теперь задует вот эту — девятую. Но они не знают, что эта печь для мастера — последняя. Так они порешили с женой. Задует и уйдет на длительный, или, как говорят, заслуженный отдых. Свое дело он может доверить здесь многим. Днем его спросили, с кем он будет задувать печь, и он удивленно посмотрел вокруг: неужели кто-то думает, что Шатилин будет подбирать людей, как подбирают лучших в футбольную команду? У него нет любимчиков, чья бригада придет на смену по графику, с той и зажжет печь.

Конечно, эта печь особая. Одна такая на всю Европу: с двумя летками. И размерами вдвое больше первых своих сестер. Она уже начала показывать свой норов: плохо принимает руду. Вина тут, правда, не только ее. Накануне прошел ливневый дождь и намочил рудную породу. Сырая руда залепляет, как воск, воронки, приходится проталкивать каждую порцию. Час назад Шатилин был на загрузке и видел, как там мучаются люди. Если так пойдет дальше, им не задуть до утра домну. Надо ждать следующей ночи. Ведь доменные печи обычно задувают только ночью или на рассвете. Так заведено издавна. А между тем, на печь уже дан план, на ее чугун открыт счет.

А. Л. Шатилин.

Пока парни заделывают фурму, Шатилин достает пачку «Беломора», закуривает и медленно направляется в газовую будку. Он видит склонившегося над столом сменного мастера Виктора Волкова, только что заступившего на смену. Может, с ним и придется задувать? Шатилин едва удерживается, чтобы не сказать вслух: «Тебе, Виктор, задувать печь. Вот новенький журнал, в нем еще нет ни одной записи. На всякий случай, пододвинь его ближе к телефону. Возможно, ты запишешь номера ковшей и сколько выдаст чугуна новая печь».

Шатилин останавливается у стола, затягивается папиросой и смотрит, как Волков аккуратно расчерчивает на графы непривычно белые листки журнала.

— К утру пустим? — спрашивает Виктор, поворачивая голову.

— Не пустим, так сама пойдет, — тихо смеется Шатилин, и густые брови его поднимаются над черными живыми глазами.

Виктор улыбается, как человек, хорошо понимающий другого с полуслова. А они давно поняли друг друга. Несколько лет назад Виктора не держала ни одна бригада. Заносчивый, остроумный, он не признавал над собой ничьей власти. Сам назначал себе отгулы, часто прихватывая к ним лишний день. Таким и перевели его в бригаду Шатилина. После очередного прогула Виктор ожидал хорошей взбучки. Однако Алексей Леонтьевич ограничился кратко сказанным: «Я за тебя поручился, просил начальника цеха все-таки оставить тебя у нас. Если ты человек, то поймешь, что нужно делать». Что-то тогда дрогнуло в парне. Нет, не то слово — дрогнуло. Что-то перед ним раздвинулось. Свое маленькое залихватское личное «я» ему представилось каплей общего, слитного и с Шатилиным, и с его бригадой, и со всем цехом.

За годы, что прошли с тех пор, Виктор окончил школу рабочей молодежи, затем — вечернее отделение горно-металлургического института. И сегодня этот с непрерывной, большой производственной практикой инженер будет задувать печь с двумя летками. Шатилин потеплевшими глазами смотрит на него и негромко говорит:

— Загрузка идет трудно. Поднимись на колошник. Посмотри, что там делается.

Он подсаживается к столу и озабоченно взглядывает на часы. Время идет, а на печи еще не установлены сопла, соединяющие домну с воздухонагревателями. Устанавливать сейчас их, когда идет загрузка и люди на колошнике, никак нельзя. Это продиктовано практикой, подсказано опытом. Он помнит, как на одной печи устанавливали сопла во время загрузки. Газ тогда проник в печь, и она «сама себя задула». Хорошо, что все обошлось благополучно…

Да, он задувал восемь домен. «Обживал» их. У каждой свой характер, свои капризы, и все такое. Каждая прибавляла что-то к его опыту, знаниям. Его не раз спрашивали, есть ли среди домен любимая. Трудно сразу ответить. Все чем-то памятны. За пуск первой и второй благодарил Серго Орджоникидзе. Был тогда Шатилин комсомольцем. Первый эшелон магнитогорского чугуна возил в Москву на завод «Серп и молот». Перед задувкой третьей вступил в партию. В сорок втором пускал пятую. Тогда за пятьдесят шесть дней освоил ее мощность. Получил за нее первый орден Ленина.

Но шестая… В память врезается сорок третий год, и взгляд Алексея Леонтьевича становится угрюм и задумчив. Он видит себя объятым пламенем. Раскаленным коксом, как снарядом, ударило его в ногу и отбросило от горна. Перед глазами мелькают бинты, больничная койка и подавленный Виктор Волков с букетом цветов в руке…

Потому, может, шестая и особо дорога, что в поединке с ее огнем он вышел все-таки победителем, усмирил ее норов. За нее получил второй орден Ленина. А потом на шестой домне испытывали повышенное давление газа под колошником. За это новшество присудили Государственную премию вместе с другими и ему, Шатилину.

Он снова взглядывает на часы. Виктор все еще на колошнике. Раньше Шатилин давно бы ринулся туда сам, но сегодня останавливал себя: ничего, пусть учатся и такому трудному делу — задувке печей. Ведь после этой у них появятся другие. И уж не он, Шатилин, будет главным дирижером оркестра. Для него все вроде бы позади. Уже выписана пенсионная книжка. Правда, в ней не записано, как он пускал после шестой седьмую и восьмую домны… Как получил третий орден Ленина, два — Трудового Красного Знамени, орден «Знак Почета». А если посчитать, то за тридцать с лишним лет выплавил на этих печах больше двадцати миллионов тонн чугуна! Это почти в три раза больше, чем давали за год все домны старой России.

И девятая, когда еще лежала на площадке в виде склепанных железных листов, балок, труб, уже жила в его голове. Не раз приходили на совет к нему строители и конструкторы. Важно было найти правильные углы наклона различных связанных между собой узлов печи. Даже изменение наклона на два-три градуса влияет на ход печи. Шатилин был неплохим полпредом доменного цеха на строительной площадке. Тем, кто сомневался в нем, он мог сказать: «Да, мне не удалось получить инженерного образования, но задуть все доменные печи Магнитки, право, не такой уж плохой университет».

Тридцать пять лет он приходит сюда утром и уходит поздно вечером. Для него все радости и огорчения здесь, в цехе.

Доменные печи дают ему ощущение полноты бытия, своей ценности. Никогда он не делил свои сутки на «рабочее» и «нерабочее» время. Его домашний телефон чаще всего отвечал то ночью, то на рассвете. И, разбуженный тревожным сообщением из цеха, он ни разу не поддался искушению остаться в теплой уютной постели. Он дает совет и тут же говорит: «Сейчас приду». И если нет попутной машины, идет пешком.

Когда он видит, что какой-то человек относится к работе, как к «службе», и забывает о ней, едва скинув спецовку, он перестает такого уважать. Если человек живет одной половинкой для себя, а другой — для работы, из него не выйдет настоящего доменщика, вообще работника. Такой до конца своих дней не склеит этих половинок. Что-то большое, самое важное, пройдет мимо, не коснувшись его души, потому что большое не дробится, не бывает половинчатым.

У него вся жизнь шла вахта за вахтой. Его посылали всегда туда, где что-то не ладилось. Иногда в цехе кто-нибудь сочувственно говорил: «Шатилин всегда ходит с низкой зарплатой». Что верно, то верно. Если печь идет плохо — премию не увидишь. Но разве простительно уходить от трудного дела, искать, где потеплее да выгоднее? Нет, его рабочая и партийная совесть чиста… Он просто скучал по беспокойной работе, когда надо принимать быстрые решения, когда все зависит от твоего опыта.

Однажды его, Шатилина, послали полпредом в другую страну. Там, на металлургическом заводе, предложили выступить перед специалистами. Он подошел к трибуне и заговорил о первой домне Магнитки, о том, как жертвовали ради металла многими насущными удобствами, как задували печь в жгучий мороз, как американцы «забыли» прислать чертежи к пушке Брозиуса и пришлось ее собирать вслепую. Когда закончил, в зале наступила тягостная тишина. И вдруг из рядов какой-то выкрик. Переводчик объясняет: «Они утверждают, что вы не доменщик, а агитатор». Алексей Леонтьевич вскинул голову: «Тогда пусть ведут меня к доменной печи». Но тут быстро поднялся молодой инженер, подошел к Шатилину, протянул руку и почти крикнул в зал: «Я знаю этого человека, потому что проходил у него практику. Это доменный ас Магнитки».

…Взглянув на прибор, Алексей Леонтьевич замечает, что скорость загрузки сползла почти до нуля. Шатилин быстро встает и сталкивается в дверях с начальником цеха и Виктором.

— Руда пошла совсем сырая, забила воронки, — удрученно говорит начальник.

Он впервые задувает домну. И хотя на молодом лице спокойствие, Шатилин улавливает в глубине больших глаз за круглыми очками острое напряжение. Сейчас начальник выжидательно смотрит на Шатилина, признавая за ним право старшинства. Да, Шатилин старый волк в доменном деле, и он сейчас делает вид, что большой угрозы нет, спокойно говорит:

— У нас еще есть возможность подрезать у воронок выходное отверстие. Но пока давайте все наверх. Попытаемся общими усилиями почистить воронки.

Вперед выдвигается Виктор:

— Мы так и полагали. Бригада уже там.

— Добро. — Лицо Шатилина освещает едва заметная улыбка. С такими парнями можно черта победить. Теперь и он вместе со всеми поднимется на колошник и возьмет в руки лопату.

На вершине домны работа и предутренний холодок разгорячили людей.

— Надо бы позвонить директору завода, он все равно не спит. Пусть за такую работу выдаст каждому по стопке спирта, — говорит начальнику цеха Шатилин. Его черные глаза блестят из-под густых бровей. Бессонная ночь не притушила в них искристой веселости.

Через час к прочищенным воронкам по наклонным скиповым подъемникам уже бежали один за другим вагоны с рудой. Бригада спускалась с колошника.

— А теперь, хлопцы, — обратился к горновым Шатилин, — пора установить сопла.

Он внимательно смотрит, как люди ловко поднимают с земли конической формы цилиндры — сопла, взваливают их на плечи и осторожно несут к фурменным отверстиям. Длинные патроны вставляются в фурмы и края замазываются особым жаропрочным составом. По этим соплам подадут горячий газ в печь.

Алексей Леонтьевич подходит к Виктору и чуть касается его плеча:

— Проследи, браток, за работой. А мне до огонька на фурмах надо привести себя в порядок.

Неторопливо, едва прихрамывая на одну ногу, он выходит через низкую дверку к перекидному мосту, ведущему в контору цеха. Снизу, словно из недр земли, слышится скрежет металла: это железнодорожники подгоняют состав с ковшами. Матовым светом отливают в ночи крыши цехов, а над ними в легком тумане проступают высокие мартеновские трубы. В предутренней тишине едва улавливается мягкое шуршание автомобиля: наверно, на пуск съезжаются гости.

В душевой Шатилин снимает спецовку, верхнюю байковую рубашку и, склонясь над раковиной, тщательно моет руки, лицо. Когда он появляется на площадке, его чисто бритое лицо с широкими скулами и твердым подбородком кажется помолодевшим и торжественным.

Он идет медленно в строгом черном костюме, белой рубашке, при всех орденах. Издали он видит на площадке собравшихся людей: и своих, и строителей. Узнает заместителя министра, а рядом с ним директора завода, секретаря парткома. Окинув взглядом собравшихся и кивнув им, он, не останавливаясь, идет к печи.

Она ждет его, притихшая, затаенная. Он не один готовил ее к этому торжественно-строгому часу. Были строители, выверявшие каждый шов по чертежу. Были инженеры автоматизации, отладившие все узлы с точностью часового механизма. Были газовики, которые, как минеры, прощупали все ходы и каналы. И теперь печь должна вознаградить всех за их тяжелый и благородный труд.

Шатилин встречается глазами с Виктором и подает ему знак. В ту же минуту со стороны литейного двора появляются трое горновых с зажженными факелами в руках. Они обходят печь кругом, приближая факелы к фурмам, исследуя, нет ли утечки газа. Потом бросают факелы на землю, забрасывают песком.

Алексей Леонтьевич проходит на борт горновой канавы, как на капитанский мостик, и поднимает руку. Это знак мастеру газового хозяйства — подать дутье. Виктор встает рядом с Шатилиным.

В газопроводах медленно нарастает шум, резкий, свистящий. Вот он проник в нутро печи, и она издала глубокий вздох. У ног Шатилина завихрился песок. Горячий воздух из воздухонагревателей воспламенил кокс, на темных фурмах появились огоньки…

Люди стали аплодировать.

А шум домны с каждой минутой утрачивал новизну, становился привычным, будничным…

Через несколько часов Шатилин усталой походкой идет по железному переходному мосту к проходной. На повороте он задерживается у перил и прислушивается. Печь гудит, он слышит ее и отсюда. Высоко на колошнике трепещет флаг, то прилипая к железу, то натягиваясь на ветру. Над ним растекается светло-коричневое облачко дыма. Шатилин делает несколько шагов и снова останавливается. Внизу, у широкого котлована, снуют бетоновозы, на солнце блестит деревянная вязь опалубки. Там закладывается фундамент десятой домны. И от мысли, что он уходит сейчас, быть может, насовсем, все сжалось внутри. Неужели эту, десятую, задуют без него? Нет, не в том смысле, что сумеют ли… В этом он не сомневался теперь. Но как он будет без этих печей? Неожиданно для себя Шатилин поворачивается и направляется в контору.

Дверь в кабинет начальника цеха открыта настежь, но за столом хозяина нет. Ну, конечно, он уехал домой и теперь сутки проспит без сновидений. А вот он, Шатилин, не уснет. Зря он уступил просьбам жены и решился на отставку. Сегодняшний день пуска домны для него вроде прощальный салют. И поговорить вот с начальником не удалось…

Но он не успел додумать то, что его мучило, как на столе зазвонил телефон. Алексей Леонтьевич берет трубку и слышит голос Виктора:

— Девятая говорит.

— Виктор, это Шатилин. Что у вас?

— Да вот с воздухом что-то не ладится.

Шатилин крепче сжимает рукой трубку:

— Сейчас приду. Посмотрим.

Ему кажется, что доменная печь, как корабль, вышедший в плавание, голосом Виктора кричит «СОС». Утратив утреннюю торжественность, Алексей Леонтьевич быстрой походкой, скрадывающей хромоту, идет на площадку. Он уже не чувствует себя списанным с корабля. Сейчас его подгоняет мысль: «Что там? Как?»

…Через два года Алексей Леонтьевич открывал еще один шлюз — задувал десятую доменную печь. И снова в торжественную минуту пуска выходил к ней в строгом черном костюме, в белой рубашке, при всех орденах. Он надевал их не для показа, а во имя трудового праздника, каким всегда был и останется пуск доменной печи.