Инспектор и «Соловей»

ОШИБКА

За окном густая мгла. Кажется, что ее можно пощупать, — так явственно она шуршит однотонным, заунывным осенним дождем, нагоняя грусть и тоску. Где-то на противоположной стороне площади на крыше большого дома вспыхивают неоновые буквы, а мгла приобретает ядовито зеленый оттенок и на отлакированном дождем асфальте можно прочитать расплывчатые слова: «Застраховали ли вы свою жизнь? Застраховали… Застраховали…» Ритмично, каждую минуту кричит, напоминает, вопрошает неон. Можно подумать, что каждому жителю этого города грозят неисчислимые беды и только госстрах с помощью полисов и неоновых вывесок принесет им избавление. Кажется, что у страховых агентов должно быть работы по горло — успевай только заполнять эти полисы. Интересно, решились бы они застраховать мою жизнь? Наверно, нет. Приняли бы за сумасшедшего. А почему…

Да какой же нормальный человек станет страховать жизнь вора-медвежатника, проведшего половику отпущенных ему природой лет в тюрьмах да колониях? Да, я Федор Калугин, бывший опасный преступник, год тому назад, по отбытии последнего срока, отпущен на волю и решил завязать — больше никогда не возвращаться к своему «ремеслу». Человек под старость становится на правильный путь. Но судьбе угодно предложить мне еще одно испытание, от которого зависит жизнь двух очень близких мне людей. Короче — до утра я должен принять очень важное решение.

Для того, чтобы вы могли понять, какое это решение, нужно хоть кое-что знать из моей биографии. У каждого человека, наверно, есть такой своеобразный кинематограф. Его можно включать когда захочешь, с любого кадра, иногда один эпизод прокручивать по нескольку раз. Вот и я прокручиваю частенько свой кинематограф-жизнь, пытаюсь найти тот эпизод, с которого все пошло вкривь и вкось.

…В годы нэпа работал я на небольшом заводике в Ленинграде. Хозяин хорошо зарабатывал на лопатах, стамесках, отвертках, которые мы мастерили в цеху. Задумал он еще больше загребать и решил выпускать на своем заводике сейфы с секретными замками. Вскоре выписал он из Германии железный шкаф с таким замком. Поставили эту зарубежную новинку в конторе. Хозяин, его домочадцы вокруг нее, как вокруг иконы ходят, только что не молятся.

И надо же было случиться такому: кто-то из них захлопнул дверцу, а ключи внутри остались.

Прибежал к нам в мастерскую хозяин. Молит: «Отоприте, озолочу, вещь дорогая и столько я с ней связывал планов». Стали ребята ключи разные соображать да в замочную скважину их совать. Но толку от этого мало. Замок сделан хорошо и не так уж просто его отомкнуть. Не знаю, с чего меня осенило, но понял я, что должна быть в том замке главная шестеренка. Если ее прокрутить — выйдут из пазов стержни и можно будет дверь открыть. Немало я помозговал у своего верстака, прежде чем смастерить отмычку. Но все же сделал. Завел ее в скважину и чувствую, что зацепил ту самую шестеренку. Миллиметр за миллиметром, зуб за зубом прокручивал ее, и она заставила сработать часовой механизм. Открылась дверь.

Хозяин никого не озолотил, но на угощение и закуску не поскупился. В этот день уж не работали, только пили водочку. Хозяин вместе с нами. По пьянке кто-то брякнул ему: «Грош цена этим сейфам, коль их такой отмычкой открывают». В нем и взыграло ретивое. Подумал он: кто станет покупать сейфы, которые имеют такой ненадежный замок. Через несколько дней приехал представитель немецкой фирмы. Долго изучал этот замок, искал в нем изъян, но не нашел. Говорил, что эту модель выставляли на конкурс специалистов-взломщиков, которых назвала полиция нескольких стран, но ни один из них не мог открыть сейф. Это фирма особо рекламировала.

Потом немец взял мой ключ и попробовал открыть сейф — получилось. У него чуть глаза на лоб не полезли: до того удивился. Потом он долго со мной наедине беседовал. Все расспрашивал, кто меня научил такие ключи делать, хотел, чтобы я ему секрет продал. Трудно было мне растолковать ему, что секрета здесь нет никакого, а сделалось все по наитию, без всякой подготовки. А он думал, что я цену себе набиваю. И наверно, поэтому, уже прощаясь, сделал предложение приехать для сотрудничества с фирмой:

— У нас вам будет обеспечена карьера, — говорил немец, обещая большие деньги.

Отказался я от этих посулов. Но заронил мне в душу этот человек какую-то недобрую мысль, что можно самой простой отмычкой попользоваться.

Через некоторое время все покатилось кубарем: нэпман со своей затеей обанкротился. Заводик этот прикрыли. Остался я без работы. Трудные пошли времена. Это очень часто наводило на мысль: напрасно не послушал немца, когда он приглашал к себе. Когда жрать нечего и не такие мысли приходят в голову. Одним словом, решил я изготовить себе ключик такой, чтобы им можно было потихоньку кассу открыть. Сделал. На первый раз в кинотеатр забрался после последнего сеанса. Выручки мне хватило на два месяца. Лиха беда — начало. А потом меня повело и на более крупные дела. Стал бывать в ресторанах и других злачных местах. Легко и просто все сделалось. Боялся я, правда, что поймают меня и кончится мое краденое счастье. Но беда проходила стороной.

А потом познакомился я с одной женщиной. Переводчицей она работала в порту. Что на немецком, французском или английском — как пулемет шпарила. Из бывших. Дворянка. Очень хорошим человеком оказалась. Видно, истосковалась в одиночестве. Какую я мог ей компанию составить, едва знающий грамоту? Однако она не пренебрегла мною, а многому научила и в первую очередь хорошим манерам, а потом приохотила меня книги читать. В одной из них я нашел рецепт порошка, который любую ищейку со следа собьет.

Разумеется, Ирину я полюбил от всей души. Только и радости, только и свету у меня было — она. Покуда была она со мной, казалось мне, что комната наша светится каким-то ярким теплом. А когда Ирина стала моей женой, не мог нарадоваться тому, что живу на белом свете рядом с ней. Радость радостью, а денег понадобилось побольше, чем прежде. Не потому, что Ирина требовала. Просто я не хотел, чтобы такая женщина хоть в чем-то была стеснена. Мне хотелось, чтобы она была одета и обута в самое лучшее, не нуждалась ни в чем. Пришлось чаще в ход пускать отмычку. А к тому времени я ее настолько усовершенствовал, что не было для нее препятствий. Любой замок от квартиры или сверхсекретный от банковской кассы открывался словно по мановению руки. Разумеется, действовал я тайно от Ирины. Боялся — узнает она, прогонит и слова в оправдание не даст вымолвить.

Как ни хоронился, но скоро она обо всем узнала. Застала меня в момент когда я доход после одной вылазки подсчитывал. Но она даже не разозлилась. Оказывается, давно обо всем догадалась. И в самом деле, откуда у портового грузчика, каким я был в то время, могли взяться такие крупные деньги, которые я отдавал своей дорогой женушке? Поняла она, что ради нее иду на риск. Стала даже помогать мне изредка. Вместе выезжали на «гастроли» в маленькие города, которых много вокруг Ленинграда. Мы и сами знали, что дело это грязное и все думали: возьмем крупную сумму и на том прекратим нашу игру в прятки с милицией. Да все не попадался этот крупный куш.

Где-то в году тридцать девятом пришвартовался в порту большой американский пароход с пассажирами-туристами на борту. Ирину направили на корабль переводчицей. Я уж, кажется, говорил, что красоты она была необыкновенной. Блондинка с голубыми-голубыми глазами, лицо румяное, зубы как жемчуг. Пожалуй, по сей день нет среди кинозвезд такой красавицы. Одним словом, сколько она там переводила, а перед отплытием пригласил ее капитан к себе к каюту на беседу. Она мне потом рассказывала, какая это беседа была. В постель он ее уложить хотел. Деньгами пытался соблазнить. Имел неосторожность при ней сейф свой открыть. Увидела Ирина на полках солидную стопку банкнот и поняла, что это тот самый куш, о котором мы давно мечтали. Ушла она от капитана…

А вечером на судне оказалось одним пассажиром больше, чем числилось по списку. Это я пришел в гости к капитану, правда, без приглашения. И старался я, чтобы никто меня не заметил. Пробрался в каюту капитанскую и осмотрел этот сейф. Ничего особенного: двойной часовой механизм. Весь секрет — две шестеренки провернуть, и деньги, сданные пассажирами на хранение капитану, попадут в мой чемоданчик, а потом мы им найдем применение в магазинах торгсина. В общем, завел я свою отмычку у устье замка и слышу: кто-то дверь капитанской каюты тормошит. «Пропал, думаю, сигнализацию Ирина не заметила. Сработала. По быстрому отвалил я от ящика и шмыгнул за ширму в темный уголок. Притаился. Думаю, как мне вырваться из западни. Каждый нерв напряжен, каждый мускул на взводе, как у тигра перед прыжком. Слышу: дверь отворилась, и два человека, совсем спокойно переговариваясь, вошли в каюту. Я сразу смекнул, что не за мной. Успокоился. Через щелочку вижу капитан с каким-то гостем. За столик уселись. Водочку русскую пьют, балычком закусывают. Ну, думаю, капитан либо спать уляжется, либо на вахту пойдет, а я свое дело сделаю.

Прошло некоторое время, уж третью бутылку распечатывают, а все болтают и у обоих — ни в одном глазу. Так они до утра могут прохлаждаться, а пароходу на рассвете отчаливать надо. Как бы он и меня не прихватил. Еще раз посмотрел и глазам своим не поверил: капитан, минуту назад трезвый, уткнул голову в тарелку с икрой и, тихо присвистывая, спит, а его гость обшаривает карманы капитанского кителя, но ничего не найдя в них, достает из своего портфеля связку ключей и прямым ходом к сейфу. Понял я, что он по моей специальности работает. Пробует он один ключ, другой, но не ладится у него. Всю связку перебрал, а дверку с места не может сдвинуть. Вижу, как перчатками взмокший лоб утирает. Бывало и у меня такое состояние: спешишь, а работа не идет, хоть караул кричи. Тут и вспотеешь и мурашки по коже побегут. Понял я, что самый удобный момент настал, чтобы мне отсюда уйти. Я пару раз так тихонько вздохнул, чтобы внимание привлечь. Если внезапно появиться, может, он с испугу глупость какую-нибудь сотворить: либо ножом пырнуть, либо пчелку из пистолета выпустить. И впрямь он пистолет выхватил. Однако я его опередил. Вышел из тайничка с поднятыми руками, мол, сдаюсь, не имею намерения предпринимать враждебных действий.

— Кто такой? — спрашивает.

— Человек такой же, как и ты, — киваю на сейф.

Он догадался, хоть и говорили мы на разных языках. Но он тотчас перешел на русский:

— Этот железный ящик невозможно открыть.

— Люди закрыли, люди и открыть смогут, — отвечаю и показываю свой ключик.

Он поглядел на мою отмычку и от удивления прищелкнул языком, мол, очень хороша. Сразу предложил:

— Продай. Сколько хочешь?

Я ответил, что вещь эта не продается. Она мне еще понадобится. Да к тому же — секрет фирмы. А сам подумал, что пора поторапливаться.

— Раз уж сошлись на одном деле — на каких условиях будем работать? — спрашиваю. — Меньше половины не беру.

Гость подумал и сказал:

— Поскольку ты открываешь — три четверти твои. Мне остальное и конверт. Там письмо имеется, которое мне нужно.

Условия мне понравились. Я не стал торговаться и приступил к делу. Завел свою отмычку в устье замка, нащупал свою старую знакомую шестеренку и начал ее потихоньку прокручивать. Смотрю на своего новоявленного напарника и удивляюсь: ничего не делает, а весь испариной покрылся. А дверца тем временем из гнезда медленно-медленно стала выходить и скоро совсем отворилась. Напарник мой одним прыжком подскочил к сейфу и давай из него зелененькие вытаскивать. Но вижу не они его интересуют, что-то другое ищет. Наконец, нашел он синенький конверт и прямо засиял от радости. Успокоился. Стал мне помогать деньги укладывать. Чемоданчик мы заполнили. Он сверху конверт положил и говорит:

— Все с собой заберешь. К тебе зайдет мой знакомый и спросит, готов ли примус. Отдашь ему мою долю и конверт.

Я назвал свой адрес. Он так пристально посмотрел на меня, будто собирался запомнить на всю жизнь, и спросил:

— Не обманываешь? Впрочем, тебе это все равно не поможет. Мои люди найдут тебя.

Я показал ему нашим жестом — истина. Он понял.

Хотел я с капитанского столика стопочку водки пропустить: переволновался да и устал изрядно. Однако напарник не разрешил:

— Выпьешь — уснешь и восемь часов не проснешься. Пора тебе на берег. И давай, мой друг, выбирайся за границу. Мы с тобой работать вместе будем. Большие деньги сделаем, а потом в Аргентину подадимся. Ранчо купим. Знаешь какие девочки в Аргентине?

Я промолчал. К чему аргентинские девочки, коль есть такой человек, как Ирина, которую не заменит и сотня заграничных? Видно, догадался он о моих мыслях и спросил:

— Марьяну имеешь? Возьми ее с собой. А может, ты патриот? Так это — ерунда. Для таких людей, как мы, — весь мир родина.

Пообещал я подумать над его предложением. Очень мне любопытно было, как он от себя подозрение отведет. Я то с добычей уйду, а он ведь на корабле останется. Спросил об этом. А он рассмеялся. Показал таблетку и сказал:

— Ты уйдешь, я дверь закрою и приму ее, чтобы заснуть рядом с капитаном. Кто подумает, что во сне я мог сейф открыть? К тому же, ищите, пожалуйста!

На том и закончилась наша встреча. Знал бы я тогда, какие беды и горести она мне принесет, удавил бы этого мерзавца там, в каюте. А зеленые бумажки по ветру пустил бы без всякого сожаления.

Однако судьба распорядилась по-другому. Ушел я с корабля без всяких происшествий. Здесь, в порту, мне все было знакомо. Пристроился в укромном местечке. Отдохнул. Добычу спрятал надежно.

На рассвете кораблик отвалил от стенки и вышел в море. Не задержался ни на минуту. И я спокойно пошел на работу.

Через несколько дней Ирина вынесла из порта чемоданчик, который я наполнил на корабле валютой. Так мы стали обладателями большого богатства. Правда, поволноваться пришлось, когда в порт нагрянули милиционеры и пограничники. Шарили они по всем закоулкам, искали долго и настырно. Многих вызывали, расспрашивали о том, кто и зачем ходил на американский пароход. Пригласили и меня на беседу, но я сумел доказать, что к пропаже денег не имею никакого отношения. Поверили. Больше меня не трогали.

Прошло некоторое время. Все улеглось. Однажды вечером явился на квартиру к нам человек незнакомый. Лицом на кувшин похож, а глаза так и бегают, на секунду остановиться не могут. Голос с хрипотцой, как у бывшего оперного артиста или постоянного клиента винных погребков. В один момент немигающие глаза обежали нашу комнату, оценили вещи, на долю секунды остановились на Ирине и уперлись в оранжевый абажур. Наконец, кувшин разомкнул тонкие губы и прошипел:

— Я насчет примуса. Он уже должен быть готов. Хочу забрать.

— Давно исправлен, — ответил я и вышел в кухню. Вернулся с завернутым в старую газету примусом и подаю его гостю. Он схватил пакет и сразу угадал — подвох.

— Я просил корабельный примус — довольно гневно сказал он, отодвинув принесенный пакет, — а вы, я вижу, шутник изрядный.

Ирина вмешалась в беседу. Со свойственной ей тактичностью она сумела остановить назревавшую перебранку:

— Мой муж боится провокации, поэтому очень осторожен, — сказала она гостю. — Вы ведь знаете поговорку «семь раз отмерь, а потом отрежь».

— Это очень хорошее правило, — смягчился гость, — если ваш любезный муж его придерживается — весьма похвально. — И глаза его снова побежали по стенам нашей комнаты. Будто это были не стены обыкновенной комнаты, а вертушка карусели. Мне казалось, что он старается увидеть сквозь стены чемоданчик с долларами или во всяком случае найти место, где он замурован. Мне надоела эта возня и я попросил Ирину запереть дверь на замок, а затем вытащил из-под дивана чемоданчик и положил его на стол прямо в золотистый круг под оранжевым абажуром. Щелкнул замок, откинулась крышка, и бегающие глазки гостя сразу остановились на зелененьких бумажках, будто попали в поле сильнодействующего магнита.

— Считали? — спросил он, вытирая лоб, покрывшийся испариной.

Мы сказали, что с той памятной ночи чемодан ни разу не открывали.

— Может быть, и не будет надобности считать, — проговорил кувшин. — Известный вам человек уполномочил меня сделать предложение — ваш ключ переходит в его собственность, а вся добыча станет вашей, кроме конверта. Гарантирую, что в России ключ применяться не будет. Ваша монополия не нарушится.

Но сделка не состоялась. Ирина отказалась. А мне казалось, что был смысл получить все деньги, покончить с этой отмычкой и уехать куда глаза глядят и начать новую жизнь. По правде говоря, нам пофартило. Так считал я. Но Ирина не согласилась. Позже, когда гость ушел со своим свертком, она объяснила причину отказа: «Не нужно с ними связываться — где-то набедокурят, провалятся, а след к нам приведет». Радовалась Ирина, что закончили благополучно такое трудное дело, строила планы нашей будущей жизни. Несколько раз повторяла: «Обеспечены и независимы» и кружилась, пританцовывая по комнате. А уж со мной была ласкова как восемнадцатилетняя девчонка. Прежде она как-то стеснялась пойти со мной в театр или филармонию, только изредка в кинотеатр, и то неохотно соглашалась зайти. Да я и не настаивал. Понимал, что она может оказаться в неприятному положении. А после этого дела сама купила билеты в филармонию, да самые лучшие. Правда, до этого мы побывали в магазине и обновили свой гардероб. Приоделись не хуже иностранных туристов. Доллары в то время были настоящими вездеходами, на них все можно было купить.

После концерта поехали в роскошный ресторан ужинать. Одним словом, хорошо скоротали вечерок. А потом то ли под влиянием выпитого вина, то ли от хорошего настроения, Ирина рассказала все о своей прошлой жизни. Одно могу сказать: хлебнула она горя изрядно и недаром потеряла веру в людей. Богатые родственники увезли пятнадцатилетнюю девчонку на юг, спасаясь от революции. А когда иссякли капиталы, заставили ее пойти на панель. Сколько она выстрадала только ради того, чтобы отблагодарить своих благодетелей. Но самое страшное случилось позже. Когда из Крыма стали уплывать корабли, родственники преспокойно эвакуировались, оставив Ирину в порту в одном платье. Конечно, им нужна была племянница, которая продавала свое тело, чтобы прокормить их в трудную минуту. А за границей она их могла скомпрометировать.

Вернулась Ирина в Петроград и будто онемела: людей не любила и себя человеком не считала. Можно только диву даваться, как она в ту пору на себя руки не наложила. Какой-то сердобольный человек пристроил ее на работу в портовую контору, а потом, когда узнали, что она несколько языков знает, назначили переводчицей. Так и жила. Что положено на работе — сделает и замкнется на невидимый замок. Немного она оттаяла после того, как познакомилась со мной.

Вот такая подруга жизни была у меня. Где-то я слышал строчки: «Она меня за муки полюбила, а я ее за сострадание к ним». Так это о нас написано. Только наоборот. Я бы этому человеку и сегодня за эти слова руки поцеловал.

Но, кажется, я отвлекся. Впрочем, вы поймете человека, у которого всех радостей — только воспоминания. Вернусь к тем дням. Нам казалось, что с долларами все шито-крыто и их ищут далеко от Ленинграда. Мы приняли кое-какие меры: жили скромно, чтобы не привлекать внимание, но ни в чем себе не отказывали. Правда, какой-то внутренний голос мне говорил, что нас могут нащупать. Несколько раз предлагал Ирине — давай сменим место, переедем в другой город. Но она не чувствовала опасности, а может не хотела расставаться с родным местом. Я заметил, что только у людей нашей профессии развито это подсознательное предвидение беды. Вроде хорошо заделано все и следов нет, а где-то под ложечкой сосет — тебя ищут, только тебя и никого другого, и любой встречный может остановить тебя и сказать: «Пойдем, голубчик, погулял на воле, пора и честь знать».

Ирина всеми доступными ей средствами старалась разогнать мои предчувствия. Иногда ей это удавалось. Но все же мы назначили срок: как только перевернем доллары в советские деньги — уедем на несколько лет. Ждали старого фарцовщика, который обещал провернуть это дело. Но он что-то долго не появлялся. Пришлось мне пойти на квартиру к одним знакомым, где я прежде обменивал небольшие суммы для повседневных нужд.

Отправился мглистым осенним вечером, похожим на нынешний. Мерзкая была погода. Поднялся на третий этаж. Звоню. Открывает мне незнакомый мужчина. Я хотел было назад. Мол, не в ту квартиру попал. А за моей спиной уже другой появился. Руки в карманах держит и довольно неприветливо предлагает:

— Проходи в комнаты, нечего на лестнице торчать.

Едва я переступил порог, первый спрашивает:

— Бриллиантики принес?

Я сразу понял — не на того попали. А хозяева сидят будто по рукам и ногам связаны и только глазами туда-сюда водят. Решил притвориться непомнящим родства. Спрашиваю, о, каких бриллиантах речь идет? Я их сроду в руках не держал. По мне, осколок стекла и камешек — одно и то же. Впрочем, оно так и было.

— Зачем же ты в ювелирном прошлой ночью стеклышки оставил, а камушки унес?

— Вы меня с кем-то путаете, — настаиваю на своем.

— Сейчас проверим, — отвечают. И начинают меня обыскивать. Нашли под подкладкой зелененькие бумажки. Зашелестели. А гости совсем разозлились:

— Успел продать. Теперь придется за границей их искать.

— Не имел я никаких бриллиантов, — пытаюсь оправдаться.

— Откуда доллары?

— Пиджак на толкучке куплен.

— Моя хата с краю, — усмехнулся один из них. — Этот номер не пройдет. Поедем в отделение — там разберемся.

Так началось дело о похищенных долларах. Случайно попался. На пустяке. Разумеется, на следствии и суде я всю вину взял на себя. Ирина к этому делу никакого отношения не имела, она не знала, чем я промышляю… денег она в глаза не видела. Может быть, мне поверили, а может, не хотели раздувать большую историю, но ее даже в качестве свидетельницы не вызвали в суд. Срок мне дали небольшой. Два года. И отправили в тюрьму неподалеку от Новгорода.

Впрочем, какая это была тюрьма? Дом общественно-полезных работ — назывался. По нынешним временам это дом отдыха. Немного работы и очень много бесед. Их проводили и начальники и десятка два воспитатели. Все хотели из нас сознательных граждан сделать.

Меня, как слесаря, определили на работу в мастерскую. Разрешили и в город выезжать на поиски материалов. Частенько ко мне наведывалась Ирина. Не оставила меня в беде. Все каялась, что не послушала меня и медлила с отъездом. Привязалась ко мне пуще прежнего, да и я в ней души не чаял. Считали мы дни, сколько мне еще осталось в заключении быть. В общем, казалось, что все пойдет на лад и к старому возврата не будет.

Однако нашим мечтам не суждено было сбыться. Все обернулось как дурной сон.

Мне оставалось отбывать наказание около трех месяцев, и тут обитатели исправительного дома узнали, что началась война. Через несколько дней город бомбили и мы увидели, что и без того немногочисленная охрана оставила нас в полном безвластии. Город опустел. Прикатившие к нашему дому немецкие мотоциклисты заняли все входы и выходы, но сами в тюрьму не заходили. Видимо, боялись или ждали особых распоряжений. Так продолжалось несколько дней, пока не прибыл какой-то немецкий офицер. Под его руководством началась поголовная проверка всех заключенных. Мы не боялись. С прежней властью состояли в контрах, от нее пострадали. Немцы каждого расспрашивали, за что отбывает наказание, на какой срок осужден. И мы без зазрения совести врали, что кому в голову взбредет. Кое-кому немецкий офицер предлагал поступить на службу к новой власти, но большинство отвечало на такие предложения уклончиво, ссылаясь на то, что нужно это дело обдумать, приглядеться. Короче — почти всех заключенных выпустили на волю. Дошла и до меня очередь предстать перед немецким начальником. Он спросил:

— За чего тебя присудил?

— Хотел границу перейти, в свободный мир попасть, — соврал я, не моргнув глазом. К такому ответу я подготовился заранее.

Немец расплылся в улыбке. Понравился мой ответ.

— А теперь свобода и новый порядок пришел к тебе. Будешь сотрудник?

— Герр офицер, рад бы стать сотрудником, — говорю, — да вот беда — жена у меня в Ленинграде. Надо бы с ней посоветоваться.

Немец недовольно повел головой и проговорил:

— Нету город Ленинград, есть Питербург. Унзер армее через два неделя забирайт город. Я тебе давал аусвайс, поехал свой жена и приходил на наша служба. Гут?

— А может, вы мне сейчас дадите пропуск? — спросил на всякий случай.

— Невозможно. Город ми окружайт, но еще нет генеральный штурм. Пока иди работай.

Так мне стало известно, что путь в Ленинград закрыт. Да и не знал я, осталась ли моя Ирина в городе или эвакуировалась. Надо было переждать некоторое время. Может, и впрямь немцы займут Ленинград. Взяли они ведь многие города. Тогда и я вслед за ними подамся в город. Узнаю о судьбе Ирины. С такими мыслями я вышел из дома, в котором провел почти два года.

Город я знал хорошо, но куда ни приходил всюду меня преследовали неудачи — не то что работой негде было разжиться, в куске хлеба отказывали, когда говорил, что меня из тюрьмы немцы выпустили. Несколько дней скитался без крова и пищи. Совсем одичал. Тогда я переменил тактику. Стал говорить, что вышел из окружения и пробираюсь на восток к своим, и представьте себе — находилось немало сердобольных женщин, которые украдкой подкармливали меня. А одна даже позвала меня к себе на житье. На окраине города жила с двумя малыми детками. Боялась лихих людей. Помог я ей по хозяйству управиться, дровишек на зиму заготовил, сена накосил для коровы. Рассчитывал я здесь зазимовать или хотя бы дождаться пока смогу об Ирине разузнать. Сидели мы как-то поздним вечером с хозяйкой в теплой горнице и вспоминали довоенную жизнь. Расслабился я и не в пору разоткровенничался. Рассказал ей, кто я таков откуда в этих местах появился. Вижу моя собеседница побледнела и волнуется, а потом тихо проговорила:

— А я думала ты от войска нашего отбился. Ну, значит не жить нам в этом дому. Либо я детишек возьму и подамся в белый свет, либо тебе надо отсюда уходить.

Утром я ушел. И больше на этой улице не появлялся.

Уйти-то ушел, а куда? Где найти пристанище? Живому человеку есть-пить надо. Направился к начальнику тюрьмы, думал просить, чтобы взяли меня снова за колючую проволоку. Только я вышел на тюремную улицу, вижу переполнена моя обитель: пленных здесь разместили.

К тому времени немцы в городе разные конторы открыли, магазины, рестораны. Тыкался-мыкался я — нигде работы не дают. Заколдованный круг и только. Как мимо ресторана идешь, зло берет: едят, пьют, а у тебя уж несколько дней во рту и маковой росинки не было. И вспомнил о своем райском довоенном житье. А ведь и здесь контор немало. Немецкие сейфы мне знакомы. Добуду на пропитание. Хоть отмычки надежной под рукой не было — приспособил какую-то железку. Присмотрел контору побогаче. Охраны никакой. Надеялись немцы на свои приказы: за воровство — расстрел. По хрустящему снегу зашел с тыльной стороны дома и без особых трудов открыл оконную створку. Нашел комнату, в которой сейф стоял. Боялся, что этот немецкий шкафчик будет с каким-нибудь секретом или сюрпризом и с ним придется повозиться. Но мои опасения не оправдались. Обычный ящик — я такие запросто гнутым гвоздем открываю. Через несколько минут растолкал по карманам пачки с оккупационными марками, потом прикрыл за собой окно и смотался от этой конторы подальше. Ночной снег прикрыл следы.

План у меня был: с этими марками уйти подальше от этого города. Но сперва нужно было запастись продуктами, ксивы, надежные добыть. Пришлось одну пачку марок распечатать и отправиться на городской рынок. Не стану вам рассказывать об этих базарах времен войны. Наверно, они все были похожи друг на друга. Все здесь продавалось, точнее, обменивалось. Деньги цены не имели. Только вещи и продукты. Сапоги менялись на мешок картошки, ведро муки на пять коробков спичек. На человека, предлагавшего за товар деньги, смотрели как на свалившегося с луны. Только одна пожилая женщина, торговавшая пирожками и кислым молоком, бойко предлагала:

— Отпускаем товар на любую иностранную валюту. Несите марки, пфенниги, кроны, леи — берите пирожки, запивайте молочком.

Пристроился я возле ее самодеятельного ресторана. Наелся досыта, рассчитался, а потом спросил:

— Может, знаете, где можно сухарей, сала немного купить? За ценой не постоим.

— Эх, милай, был бы у меня такой товар — даром отдала бы, — из-под мохнатого платка приветливо мелькнули голубые глаза. — Много возьмете?

— Сколько будет.

— А как же из города унесете? На всех дорогах патрули.

— Это уж моя забота.

— И то правда. Приходи через часок. Что-нибудь сообразим.

Не успел я от женщины отойти, как на базаре поднялась паника. Облава. Солдаты окружили рынок и не давали никому возможности выйти. Всех мужчин, не спрашивая документов, тут же сажали в крытые брезентом автофургоны и увозили. Попал в такой фургон и я. Пристроившийся на лавочке рядом со мной старик в фетровой шляпе сказал тихонько:

— Партизан вылавливают. Они ограбили банк, а теперь скупают продукты. Нам, лояльным гражданам, ничего не грозит. Нас отпустят с миром.

Я подумал: «Кого отпустят, а кого и нет». Нужно было срочно и незаметно избавиться от марок. Хотел переложить их в оттопыренные карманы лояльного гражданина, выбросить под сиденье, но сидевший в кузове конвоир не спускал с нас глаз, а наведенный автомат мог в любую минуту выплеснуть смерть. Казалось, что выхода нет и остается смиренно ждать своей участи. Но вот на ухабе грузовик встряхнуло, и в этот момент наш конвоир глухо вскрикнул, автомат, звякнув, упал на металлическое дно кузова. Один из парней, сидевших рядом с конвоиром, подхватил автомат и, направив его в сторону кабины, начал стрелять длинной очередью по тем местам, где находились шофер и второй конвоир. Машина вильнула вправо, затем влево и уткнулась носом в придорожный сугроб. Парень повернул к нам разгоряченное лицо и крикнул:

— Разбегайтесь, пока остальные машины не подошли.

Вмиг машина опустела. Все бросились на проселочную дорогу, которая вела в пригородную деревню. Только два парня — стрелявший из автомата и еще один остались возле машины. Я поотстал от беглецов и видел, как ребята стараются завести машину. Мотор давал полные обороты, но автомобиль не двигался с места. Из-за поворота шоссе показались мотоциклисты. Они на малой скорости приближались к неподвижному грузовику. А с другой стороны по дороге двигался второй фургон о арестованными. Метрах в двухстах от дороги я прилег на снег, чтобы освободить свои карманы от пачек с марками. Теперь они могли принести только вред. Едва успел зарыть в снег бумажки, услышал стрельбу. Три мотоцикла перегородили шоссе. Пулеметы, установленные на их колясках, били по машине длинными очередями. Оттуда никто не отвечал. Казалось, что там никого нет. «Отчаянные ребята, — подумал я, — если они уцелеют и пойдут в мою сторону — подамся вместе с ними и будь что будет». Но вот заплясали огоньки из-под машины. Но стреляли не по мотоциклистам. Видно было, как пули вспороли капот шедшего по дороге грузовика, рассыпалось лобовое стекло и фургон остановился как вкопанный. Из кузова выскакивали люди и быстро убегали подальше от дробного перестука пулеметов и автоматов. Только один человек побежал вперед. За спиной у него болтались два коротких немецких автомата. Из-под машины перестали стрелять, а человек все больше пригибался и бежал. Мне казалось, что эта гонка никогда не кончится. Но вот из-под грузовика снова брызнул огонь. Теперь били по мотоциклистам, остановившимся на повороте. Один из них как-то неуклюже склонился над рулем, второй вывалился на дорогу из коляски. По крайнему стреляли из трех автоматов. Сидевшие в нем сникли, будто их кто-то подрубил одной косой.

«Значит и третий добежал, — подумал я, когда все стихло. — А ведь мне было ближе, чем ему. Я мог быстрее добраться до машины. Может быть, стоит сейчас попытаться», — размышлял я, уткнувшись головой в снег. Но на эти несколько шагов не хватило смелости.

Теперь, после стольких лет, я ясно понимаю, что совершил величайшую ошибку, не присоединившись к тем отчаянным парням. Может быть, я погиб бы в этом или в другом бою. Но прожитое имело бы совсем иной смысл, не мучила бы совесть и не пришлось бы решать такие трудные проблемы, как сейчас.

Когда я поднял голову, увидел, что трое уходят по снежной целине в сторону видневшегося вдалеке леса. Они уже были далеко и догнать их не могли ни я, ни кто-нибудь другой.

Весь эпизод длился минут пятнадцать, хотя мне казалось, что с тех пор, как я выпрыгнул из грузовика, прошло несколько часов. На проселочной дороге за моей спиной я услышал натужный вой моторов. Ко мне приближалась машина на гусеничном ходу, следом за ней шли еще две. Выскочившие из танкеток солдаты тотчас взяли меня на прицел.

— Где партизан? — заорал офицер, высунувшись из люка.

Я махнул рукой в сторону леса. Офицер смачно выругался по-немецки, затем попробовал по-русски, но запутался. Он приказал солдатам осмотреть дорогу. Пока они осматривали убитых, офицер допрашивал меня.

— Вер бист ду?

Я показал бумажку, которой меня снабдили в тюрьме.

— Партизан? — спросил он.

И в этот миг меня кто-то сильно ударил по голове. Старая ушанка слетела на снег. Из-под оторвавшейся подкладки высыпались бумажные марки, которые я позабыл спрятать вместе с остальными. Офицер поглядел на бумажки, а затем поднял на меня водянистые выпуклые глаза и третий черный глаз — дуло пистолета — уже смотрел мне прямо в переносицу. Я почувствовал, что голова моя раскалывается, и еще раз услышал крик «партизан» и провалился в бездну. Не помню, сколько я пробыл в этой бездне, но очнулся в грязной тюремной камере. Перед глазами плывут и плывут круги, будто рядом со мной кто-то беспрерывно надувает мыльные пузыри, и они чуть ли не садятся на кончик моего носа. Попробовал пошевелить руками, ногами — двигаются, значит, целы. Потрогал голову и почувствовал, что тысяча иголок вонзилась в череп. Бинты мокрые, на пальцах — кровь. Значит, этот гад стрелял в голову, но не убил. Теперь они меня добьют. Прощай, мой добрый свет, Ирина. Не суждено нам больше с тобой свидеться.

Хоть и больно и сил никаких нет терпеть, а мысли всякие лезут. Думаю. Коль они меня добивать собираются, то могли это сделать там на дороге. Зачем было привозить в тюрьму? Так одна загадка за другой и тянулась. Когда окно под потолком затянулось синевой, в камере появился врач. Русский. Осмотрел меня, поправил повязку. Я спросил:

— Глубоко ли застряла пуля?

— Нет никакой пули, голубчик. Это вас прикладом оглушили. Неужели не помните? Вы в самом деле партизан?

Я промолчал. Он посидел на нарах, считая мой пульс. Потом сказал:

— Может, было бы лучше, если бы по вас стреляли. Говорю, как человек, заведомо нарушая медицинскую этику.

Как только врач ушел, меня повели по коридорам тюрьмы. Привели в большой кабинет. В глубине за письменным столом сидел офицер в черном мундире. Он ласково пригласил меня присесть к столу. По-русски говорил довольно хорошо, хотя иногда сбивался на немецкий.

— Я не буду формалист. По справка знай твоя фамилия, откуда ты прибывал. Справка настоящий, ты настоящий, комендант подтверждал. Здесь — алиби. Но ты есть бандит.

Я отрицательно покачал головой. Немец заметил.

— Ну хорошо. Будем говорить по-русски — партизан. Ты опять не есть согласен.

И после паузы:

— Ну посмотри на себя в зеркал. Разве честный человек бывает такой ферфлюхтер? Кто это, — паршивый.

Он поднес к моим глазам зеркало. Я взглянул и не узнал себя. За несколько дней выросла густая борода, щеки и глаза ввалились. Я отшатнулся.

— За это тебя били. Но это грубая работ. Я старый полицейски комиссар такой метод не признавай. Я уважай человек.

Он быстро подвинул ко мне столик, на котором стояли открытые банки с консервами, дымилась поджаренная картошка, а при виде соленых огурчиков я просто облизнулся.

— Голодный? Сейчас мы вместе кушать, — с усмешкой проговорил мой мучитель. — Голод — вот майн главный тактик. Как у вас говорят, голод не тетка, заставляет калач кушать. Все выйдут из лес за калач. Партизан не будет.

И он стал цеплять вилкой румяные ломтики картофеля и медленно отправлять их в свой громадный рот. Каждый ломтик картофеля он закусывал огурчиком, смачно разгрызая его. Все мое тело свело судорогой от этого демонстративного чревоугодия, я не выдержал и крикнул:

— К партизанам не имею никакого отношения.

— Откуда у тебя марки? — спросил он, вытирая рот салфеткой.

— Я их украл.

— Где?

— В вашей конторе.

— Тебе это не помогайт. Как бандит мы тебя повесить, за воровство — расстрелять. А жареную картошку будут есть другие, и вина тебе не достанется. Скажешь всю правда — стол твой и жизнь спасен. Мне только городские адреса нужны и место, где бандитская, извиняюсь — партизанская, база находится. А остальное мы без тебя будем сделать.

— Но я ничего не знаю. Поверьте мне.

— Заливай, но знай мерка — так у вас говорят? Как ты докажешь, что ты только вор?

— Покажу, где и как украл.

— Что же, если это правда, — ты избавлен от тяжелой процедуры. И потом воров в партизаны не берут. Как следователь, я должен проверять твой версий. Если все окажется правдой — ты не избавлен от расстрела. Подумай до утра. Вот тебе немного картофеля с доброй немецкой колбасой. Знай, как хороша жизнь.

Но мне совсем уж не хотелось есть и я отвернулся. Меня снова отправили в камеру. А утром в сопровождении четырех конвоиров меня повели по городу. Я привел офицера к той конторе, где побывал недавно. Показал, как отворил створку окна и проник в помещение кассы. Я видел, как он злорадно улыбнулся, когда я нерешительно остановился у закрытого сейфа! Наверно, думал, что здесь я и споткнусь. Попросил я гвоздь. Принесли. На глазах у собравшихся немцев согнул его и завел в скважину. Замок щелкнул, и дверца сейфа отворилась. Потом сейф несколько раз закрывали и я его каждый раз открывал. Повели в другую контору и там мой гвоздь действовал безотказно.

— Теперь я убедился, что ты большой мастер, — сказал офицер. — Но ты и опасный человек, а потому по законам военного времени будешь расстрелян.

На следующий день ко мне в камеру снова явился врач. Как и в прошлый раз, он перебинтовал меня. Спросил, на что жалуюсь, но мне было не до него. Знал, что настает мой смертный час. А он посидел, а потом тихо спросил:

— Не хотите чего-нибудь на волю передать?

Подумал, что со временем будет меня разыскивать Ирина, и попросил его, коль встретится с ней, пусть расскажет о моих последних днях. За мной пришел конвоир. Еще два солдата ждали нас у ворот тюрьмы. И повели они меня за город.

Слегка мела поземка, прикрывая белой пеленой придорожные сугробы. Шел я между тремя солдатами и думал свою грустную думу: у ближайшего оврага выстрелят мне в спину и охнуть не успею. И в самом деле чего-то конвоиры стали подталкивать меня к обочине дороги. Гляжу, навстречу нам катит легковая машина. Солдаты враз взяли под козырек. Автомобиль проехал, а потом заскрипел тормозами и задним ходом подкатил к нам. Офицер, сидевший за рулем, спросил:

— Кого ведете?

— Бандит, приговорен к расстрелу, — ответил фельдфебель.

— Интересно посмотреть на партизана, — сказал другой офицер, выходя из машины. Он направился ко мне. Я поднял глаза и чуть не обомлел: передо мной стоял мой «напарник» с ленинградского парохода. Он узнал меня и подмигнул, воровским жестом украдкой показал: «молчи».

— Этот человек не может быть партизаном, — сказал он старшему конвоиру.

— Но, господин полковник, есть приказ, — попытался возразить фельдфебель.

— Сейчас вы должны выполнять мой приказ, — строго сказал полковник. — Возвращайтесь в город. Арестованный и один солдат пусть сядут в мою машину.

Мы едем в город. Есть время подумать. И до сих пор не пойму случайная это встреча или все было заранее подстроено. Все же мне кажется, что это совпадение. Сразу по приезде в город полковник вызвал на беседу офицера, который отправил меня на расстрел. Я присутствовал во время их разговора. Поэтому, видно, он состоялся на русском языке.

— Этот человек недавно оказал неоценимую услугу рейху, — говорил полковник. — Вам не простят столь грозного приказа.

— Но, господин полковник…

— Никаких, «но». Этот человек нам еще понадобится. Властью коменданта города я отменяю ваш приказ. И вы мне больше не нужны. Теперь, господин старший лейтенант, я понял, почему вы не поднимаетесь в звании — вам не хватает широты взгляда на некоторые приказы и инструкции. А это существенный недостаток для офицера вермахта. Надеюсь, вы меня поняли?

Когда за офицером закрылась дверь, полковник расхохотался, а потом сказал:

— Будет строчить на меня доносы во все инстанции. Так что ты натворил?

Я рассказал обо всем. Он слушал внимательно и даже сочувственно. А потом подвел итог:

— Хлебнул горя по моей вине. Но теперь все позади. Будем вместе работать. Не отпущу тебя. Мы еще большие дела будем проворачивать.

Сразу стало понятно, к чему он клонит, но я попытался уклониться от ответа. Однако, подумал, что пожалуй, лучше работать с немцем, чем быть казненным. Но полковник не дал мне додумать эту печальную думу до конца.

— Ради такого случая надо выпить, а потом обговорим все детали.

Он вызвал своего шофера и приказал принести побольше еды и хорошей выпивки из офицерской столовой. Через полчаса стол был уставлен разными яствами, над ними возвышалась бутылка коньяка. У меня даже голова закружилась от такого обилия пищи. Думал, не выдержу и сейчас что-то со стола схвачу. Но вот хозяин пригласил к столу. Этак торжественно, будто совершал самое важное дело в своей жизни. Умеют они такими ритуалами пыль в глаза пускать. Ну вот налил он мне большую стопку коньяка, себе — поменьше. Выпили. Приналег я на закуску. Легче мне стало. А он еще по одной наливает да приговаривает:

— Первую за удачу на пароходе. Тогда не успели. Теперь за удачу в нашем общем деле…

Я отставил стопку, не стал пить.

— Это какие общие дела? — спрашиваю. — Вроде я таких не знаю.

— Пей, пей, закусывай, не волнуйся. Сейчас мы все обговорим и джентльменское соглашение заключим. Ты ведь настоящий джентльмен, только об этом сам не догадался еще.

Напугал он меня этим джентльменом. Думал я, что из огня да в полымя попал. Немец тут же спохватился и перевел разговор на другое:

— Нужен мне хороший специалист, можно сказать, помощник. Вот о таком, как ты, человеке мечтаю. Давай вместе будем работать.

— Какая работа?

— По твоей специальности. Сейф открыть, документы взять, будут деньги и их можно прихватить, но лучше документы. За них большие деньги платят.

— Значит — шпионаж?

— Ну, какой шпионаж. Американцы называют это — бизнес. Кто больше заплатит — тому и документы достанутся.

Теперь я понял, какой ему помощник нужен. Знаю, чем такие дела заканчиваются, и поэтому сразу ему ответил:

— Напрасно вы меня от казни увели. Не могу я стать вашим помощником. Несподручно мне в такую компанию входить. Вам нужны люди тонкие, образованные, а я простой рабочий.

— Не прикидывайся Ванькой-дурачком, знаю я твою простоту. И могу тебя снова по дороге с конвоирами пустить, если не хочешь по-хорошему понять. Второй раз тебе счастье в руки даю, а ты его отпихиваешь. Может ведь и у меня терпение кончится. Ну, не сердись, давай еще выпьем. Коньяк хорош.

Он пил маленькими глотками, смакуя коричневую влагу. А мне это зелье показалось горше отравы. Да что поделаешь? Не в своей власти. А он продолжает развивать свои планы:

— Не хочешь сейчас со мной работать, ладно, я подожду. Могу тебя переправить в Швейцарию. Новые паспорта, денег много дам. Живи. Кончится война, снова за дело возьмемся. На наш век работы и дураков хватит.

— Не могу я в Швейцарию. И вообще никуда не хочу. Мне только в Ленинград нужно. Самого дорогого человека вызволить, помочь ему.

— Кто? Женщина? Ты будешь иметь десяток самых красивых девочек.

— Девочек, возможно. Такого человека — никогда.

Собеседник мой был человеком умным и понял, что никакими посулами меня не сможет взять. Оно и в самом деле так было. Он мог снова отправить меня в тюрьму, пытать и даже отправить на расстрел, ко убить во мне желание быть снова рядом с Ириной было не в его силах. Он подумал. Выпил еще рюмку, вытер салфеткой губы и потом сказал:

— Ну хорошо, я сделаю как ты хочешь. Мы дадим тебе шанс побывать в этом городе. Но идешь ты на смерть. Если уцелеешь и мы там встретимся — ты мой сотрудник до конца твоих или моих дней. По рукам?

Я пожал его мягкую и неприятно влажную руку. Договор был заключен. Полковник сказал, как он собирается его выполнить:

— Я отвезу тебя к линии фронта под этот город. Ты поживешь там. Через две недели мы оттуда уйдем. Выравниваем линию фронта перед решительным штурмом. Как только мы отступим — придут советские, ты окажешься на той стороне фронта. А уж там находи сам путь к твоей жене.

Меня это вполне устраивало. А он предложил и другой вариант:

— Подожди еще месяц здесь. Мы возьмем этот город и ты сможешь искать Ирину, но среди развалин.

— Неизвестно, когда вы еще возьмете город. Лучше я уж сам буду добираться.

— Ты сомневаешься, что мы будем в Ленинграде?

— И вы тоже, господин полковник.

— Почему ты так решил?

— Вы ведь предложили Швейцарию.

В прифронтовое село меня привезли на следующий день. Вернее, высадили неподалеку от околицы, предупредив наряды. Устроился у какой-то бабки в землянке под видом выходящего из окружения. И все произошло точно так, как предсказывал мой напарник. Через недельку после моего прибытия немцы в одночасье покинули село, успев порушить и поджечь несколько уцелевших изб. А через некоторое время по снежной целине примчались лыжники, потом уж пришли другие части. Начали наводить справки о жителях. И меня взяли в оборот. Майор меня допрашивал. Все сомневался, ленинградец ли я. Но я ему это легко доказал. А потом рассказал, что я вор, сидел в тюрьме, а сейчас хочу честным трудом искупить свою вину. О встрече с немцем умолчал. И об этом страшно жалею. Надо было мне тогда все выложить этому майору, и может, совсем по иному руслу потекла бы моя жизнь и не приключилось бы столько бед на моем пути. Молод был и боялся, что прямо на месте расстреляют меня за связь с противником. Был бы майор чуть понастойчивее, не удержался бы я. Но он без долгих проволочек отправил меня в Ленинград. Мол, там больше начальства — пусть разбираются. А там определили меня на большой завод работать. Слесари позарез нужны были.

Нашел я Ирину. От голода уж ходить не могла. Только глаза ее, большие и добрые, еще светились. Увидев меня, прошептала:

— Спаситель мой явился, — и потеряла сознание.

Одним словом, выходил ее, поднял на ноги. Свой паек на двоих делил. А потом и она на завод пошла работать.

Вот так, держась друг друга, мы пережили блокаду, войну. Поверили, что станем настоящими людьми. И казалось нам, что все беды позади, а на горизонте ни одного облачка.

А уж после войны дела совсем пошли на поправку. Я перешел на другой завод. Ирина снова устроилась переводчицей в туристской организации. Стали довольно прилично жить.

Года через два после окончания войны сообщила Ирина радостную весть: скоро у нас будет ребенок. У меня от счастья голова вскружилась, давно мечтал, да все боялся Ирине об этом сказать. Трудно в таком возрасте решаться на такой шаг. Но, наверно, не бывает так, чтобы человек мог быть только счастливым. Неспроста говорят о бочке меда и маленькой ложке дегтя. Досталась и мне такая небольшая порция.

Кончил как-то смену, за проходной меня окликает незнакомый человек. По наружности вроде наш, рабочий человек. Зовет в сторону на разговор, предлагает в буфет зайти. Однако я торопился домой, билеты у нас на тот вечер в филармонию были взяты. Прошу его сразу сказать, что ему надо. Но он мнется, глаза по сторонам бегают, присматривается, нет ли за нами наблюдения. Знаю эти повадки. И потому сразу догадался, что нечистый разговор должен состояться. Поверите или нет, но в этот момент хотелось мне сквозь землю провалиться, превратиться в былинку, лишь бы от этого человека отвязаться. Но куда денешься? Отошли мы в сторонку, и он мне привет передает с той стороны, от благодетеля моего. Мол, с моего разрешения он в скором времени приедет как турист и хочет со мной поговорить об интересующем нас двоих деле. Подчеркивает: все касается только нас двоих и только.

— Так что передать вашему другу? — спрашивает. — Мне не очень приятно стоять здесь у всех на виду.

— А вы кто?

— Турист. Сегодня улетаю. Не вздумайте меня выдавать. Жду ответа.

— Езжайте с богом, а вашему другу передайте, что я завязал и больше никакими делами не занимаюсь.

— Ну что же, это тоже ответ, — сказал незнакомец и пошел к трамвайной остановке.

Домой приехал я ни жив ни мертв. Чует мое сердце, что настало время держать ответ за мои прежние грехи.

Рассказал обо всем Ирине. Не хотел ее волновать, но что поделаешь, к кому пойдешь со своим горем, у кого спросишь доброго совета? В тот вечер уж не до концерта было. И у меня и у жены на душе кошки скребли.

— Может, пойти к чекистам и обо всем рассказать? — спросил я после долгих раздумий Ирину.

— Какая разница, где тебя убьют, — ответила она. Чекистов она боялась еще со времен гражданской, хотя по сути дела они ей никакого вреда не причинили.

— Я вот что надумала, — говорит она. — Попробуем еще раз от твоего благодетеля отвязаться. Давай квартиру сменяем да в Подмосковье переедем на жительство.

Совет мне показался дельным. Вокруг Москвы народу много живет, может так и затеряемся. А работу всегда можно найти. На том и порешили. С того же вечера и стали готовиться к переезду. Удалось нам найти обмен. В общем все обошлось удачно. Сперва я на работу устроился в подмосковном городке, а затем Ирину взяли в институт на переводы иностранной технической литературы. Правда, ей приходилось ездить на электричке в Москву. Уставала. Но не жаловалась. В общем, проделанной операцией мы остались довольны. Считали, что избавились от большой беды.

Подошло время Ирине рожать. Отвез я ее в один из столичных домов, где оказывают помощь роженицам. Через несколько дней сообщили мне, что родилась в нашей небольшой семье дочурка, и жена решила наречь ее Ольгой, в память своей матушки. Что вам сказать, радости нашей не было предела, жизнь приобрела совсем другие краски, смысл. Все мне хотелось хорошего побольше сделать для жены и дочки. Работал, не жалея сил, не считаясь со временем. Ради лишних нескольких целковых. Не гнушался и на стороне подработать, если позовут что подремонтировать. И сейчас, по прошествии многих лет, понимаю, что это были самые лучшие годы жизни.

А потом все пошло через пень-колоду. Но опять же надо все по порядку рассказывать. Не думайте, что это все вам ради забавы или от нечего делать злоключения своей жизни обрисовываю. Речь идет не о хорошей или плохой погоде, а о судьбе человека…

В ту пору Оленьке шел одиннадцатый месяц. Красотой — вылитая мать. Уж я и сам терялся, кого больше люблю — жену или дочь. Очень они мне дороги были и вместе и порознь. Так вот однажды, осенним промозглым вечером прихожу с работы, а у нас в комнате человек незнакомый меня дожидается. С Ириной о всяких пустяках переговаривается. Я подумал, что кто-то пришел меня на ремонт звать. Он тут же представился и глазом подмаргивает, мол, переговорить надо наедине. Улыбнулся он, полон рот золотых зубов показал. И я понял, кто этот человек. Надо бы ему сразу на порог показать да еще доброго пинка в одно место дать. Но у меня уж на это сил не было. Сказал ему:

— Говорите, что надо, здесь. У меня от жены секретов нет.

— Приятно слышать, что в мире и согласии живете, — отвечает золотозубый, и хоть разговор у него русский, а как-то слова выговаривает не по-нашему.

— Помните ли вы человека, который вам жизнь на войне спас? — спрашивает, а сам на Ирину поглядывает.

— Век его не забуду, — отвечаю. — Да и он обо мне не хочет забыть, а пора бы. Мы уже с ним расквитались.

— Мне кажется, что вы еще в долгу. Вот нужно вам встретиться и подвести итог.

— Лучше бы меня тогда расстреляли и делу конец, — говорю ему.

— Зачем такие крайности, молодой человек, — стал он меня успокаивать. — Кто бы был мужем такой прекрасной женщины, отцом прекрасной дочки! Напрасно у вас такое плохое настроение. Мы ведь вам можем устроить очень хорошую жизнь, обеспечить семью. А вы нам — небольшую услугу. Последнюю. Подчеркиваю — последнюю.

— Выкладывайте, какая вам нужна от меня услуга.

— Это уже деловой разговор. Вам обеспечат проход в одно посольство. Позже скажу, в какое. Нужно открыть один сейф. Только открыть. Ничего не брать, не выносить. Следом за вами пойдет другой человек и сфотографирует документ. Опасности для вас никакой. Посольство капиталистической страны. Идет?

Я посмотрел на Ирину, склонившуюся над колыбелью. Она подняла голову, и по ее взгляду мне стало ясно, что она не одобряет этого дела. Но этот же взгляд перехватил и золотозубый. Он уже знал, каким будет ответ.

— Это же политика, а мы ею никогда не занимались. Кроме того, и отмычки у меня нет. Давно не занимаюсь такими делами.

Золотозубый совсем расстроился. Он как-то обмяк, потерял интерес к продолжению беседы. На самом пороге сказал:

— Мадам, надеюсь, вы достаточно благоразумны, чтобы не выдать меня. И прошу вас запомнить: такие поступки, как ваш, не прощаются.

Ответил я ему грубо и надо полагать, он испугался:

— Вали отсюда. Еще раз придешь — на лезвие наколю.

Больше я его не видел. Не знаю, что на них подействовало. Моя угроза подрезать посланца или разговор, который показал им мою решительность. Надеялись, что отстанут они от нас. Но зря надеялись. Прошло некоторое время, я нашел хорошее место на большом заводе в Москве. Работа нравилась, и все тревоги стали забываться, отходить на второй план. После смены на пути к электричке догоняет меня паренек такой тщедушный и приглашает «на троих». Водку-то я никогда не любил и редко ею баловался. Предложение отверг. А он мне довольно нагло говорит:

— Чего это ты от друзей отказываешься? Ведь мы с тобой еще до войны на одних нарах спали.

— Что-то я такого не припомню, — отвечаю.

— В соседнем корпусе я был. О твоих делах много наслышан.

— Уж давно я завязал, — отвечаю.

— Жаль, жаль. А я как тебя увидел — обрадовался: вместе дело сработаем.

— И не подумаю, — говорю ему и прощаюсь. А он не отстает. Прилип.

— Может, инструмент продашь?

— Нет его у меня.

— Свистишь. А ведь я могу стукнуть куда следует о твоих прошлых делах. Срок свой ты не отсидел. Давай лучше сундук откроем. Выручка пополам. И больше мы не знаем друг друга. Иначе не развязаться нам.

— Да пойми ты, не занимаюсь и отмычки той нет. Человек ты или…

— Понимаю. Но и мне жить-пить надо. Такой случай не упущу. Ты ключик изготовь. Я через недельку опять тебя повстречаю или домой к тебе забегу.

На том и закончился наш разговор. Домой ехал с таким настроением, что в пору в петлю лезть. Попадись мне этот нэпман проклятый, который меня надоумил отмычку сделать, я бы его в клочья разорвал. Всю жизнь мне эта отмычка покорежила. Тому документы добудь, другому чужие деньги покоя не дают, а ты из-за этого рисковать должен.

Дома Ирина сразу догадалась, что у меня опять неприятности. Спросила:

— Золотозубый?

— Нет.

— А все остальное — ерунда, — рассмеялась она и стала накрывать на стол. — Не горюй, переживем.

— Ириша, мне ничего не страшно. О тебе и ребенке думаю. Как вы без меня жить будете?

Рассказал я ей о встрече с этим плюгавеньким, о его условиях. Решил их принять, чтобы отвязаться. Другого выхода нет… Есть один, но он, пожалуй, опасный. Можно его выдать милиции.

— Нельзя, Федя… Если пойдешь в милицию — с нами всеми рассчитаются… Феденька, на это дело мы вместе пойдем. Что с тобой будет, то и со мной. Если все пройдет ладно, мотнем отсюда на юг. Новые документы добудем, спрячемся.

Вскоре мне удалось незаметно сделать новую отмычку. Через несколько дней явился ко мне этот наводчик и мы вместе с Ириной отправились на дело. В городок, о котором он прежде говорил, прибыли около полуночи. Время было летнее, и мы с Ириной пристроились в небольшом привокзальном скверике, а плюгавый пошел смотреть место. Долго его не слышно и не видно было. Наверно, у нас в ту ночь была одна мысль: хоть он бы голову себе там сломал или под машину попал. К сожалению, с ним ничего не случилось. Было самое конокрадово время, когда он появился и спокойно сказал:

— Полный порядок. Сторож дрыхнет. Ход к бумагам открыт. Пошли.

Мы поплелись по переулкам, петляли из одного в другой, пока совсем не потеряли ориентиры. Мелькнула у меня мысль: если придется бежать, то и знать не будешь, в какую сторону. Наконец, мы уткнулись в высокий тесовый забор. Проводник пошел вдоль него, считая доски. Вот он остановился и потянул на себя одну. Она, скрипнув, отошла со своего места, образовав проход в заборе. Мы пролезли во двор. В тусклом свете далекого фонаря видны были штабеля ящиков и между ними узенькие коридоры-проходы. Проводник увлек нас в один из них. Ирина шепотом спросила:

— Это овощная база. Откуда здесь деньгам быть?

— Сам видел, как в банке их получали. У них сезон заготовок начинается.

Вскоре мы увидели небольшое здание.

— Контора там, — прошептал проводник. — Третье окно слева — касса. Зарешечено. Надо входную дверь отпереть и по коридорчику пройти.

— А сторож где? — поинтересовалась Ирина. — Собак здесь нет?

— Старик спит в будке возле автовесов, собаку я вчера отравил. Будет тихо. Идите смело. А я на стреме постою. Если сторож зашебуршится — я его успокою, — в руке у него сверкнул финский нож. Проводник, крадучись, ушел по направлению к будке. А мы стояли и смотрели на темные окна конторы. Я и говорю Ирине:

— Давай откроем кассу, но ничего не возьмем. Скажем — пусто.

Но она сходу отвергла это предложение:

— Догадается или заставит на другое дело пойти. А здесь мы почти у цели.

Пошли мы на цыпочках к парадному ходу. В те времена еще не было таких хитроумных приборов сигнализации, какие сейчас везде понаставили. Вся надежда была только на сторожа. А мы знали, что он спит. Смело открыли первую, а затем и вторую дверь. Вот и окошечко с надписью «Касса». Снова поворот отмычки, и мы в комнате, где стоит сейф. От уличного фонаря на него падает свет. Хорошо вижу этот железный шкаф. Можно приступать к делу. Пускаю в ход отмычку, и дверка без сопротивления, будто ждала моего прикосновения, отворилась. На полках — аж дух захватило — множество пачек со сторублевыми купюрами. Ирина осторожно уложила их в два мешочка, которые мы прихватили с собой.

— Хорош куш, — прошептала она. — Хватит нам от всех бед откупиться.

Я присыпал полки своим порошком, затем закрыл сейф. Ирина пошла вперед, а я наши следы снова этой отравой побелил, чтобы завтра собака след не могла взять. Открыла входную дверь Ирина, и слышу застонала она, глянул: перед дверью милиционеры с пистолетами стоят, зыркнул назад: по коридору на нас еще пара идет. Один из них командует:

— Калугин, положите мешочки перед собой, а руки поднимите кверху.

Раз уж по фамилии называют, значит все знают. Продали нас и сопротивляться бесполезно. Слышу старший командует:

— Третьего не упустите. Берите без шума.

Нас уже обыскали, все из карманов вытряхнули, опись делают. Через пару минут прибежал милиционер и докладывает:

— Нет третьего, как сквозь землю провалился.

— Куда он мог спрятаться? — спрашивает старший. Теперь я видел, что он в форме полковника милиции. — Бежать он не мог, все входы перекрыты. Продолжайте поиск.

Нас посадили в милицейский фургон и повезли к нашему дому. На Ирине лица не было. Она закусила нижнюю губу и уставилась в одну точку. Казалось, все, что происходит вокруг, ее не интересует. Но как только мы подъехали к нашему дому, Ирина оживилась:

— Ничего, Федя, не страшно, — говорит. — Только одна забота, что теперь с Оленькой будет?

— Будем говорить правду — может, сделают снисхождение и разрешат дочку пристроить.

Как только открыли дверь комнаты, Оленька проснулась и заплакала. Ирина тотчас подхватила ее на руки и не спускала, пока продолжался обыск. Подошло время отъезда на казенную квартиру. Полковник подошел к Ирине и спросил:

— Дочку с собой возьмете?

Ирина отрицательно покрутила головой.

— Правильно, комнаты матери и ребенка у нас нет. А разговор у нас будет долгий. Может, родственники или хорошие знакомые примут?

— Нет у нас никого, — отвечает.

— Худо дело. Ну ладно, есть у меня знакомый директор детского комбината, упрошу его принять девочку на месяц, а там видно будет, как дело пойдет.

Больше этого полковника я не видел. А жаль. Мне он показался человеком умным и добрым. Если бы он вел следствие по нашему делу, может быть, все пошло бы совсем по другому направлению. А допрашивал нас вечно раздраженный майор. Всегда он торопился, не знаю куда, не давал лишнего слова вымолвить, записывал в протокол допроса только те показания, которые объясняли, где и когда были совершены вскрытия сейфов. Правда, одну поблажку он сделал — под расписку отпустил Ирину домой и довольно часто вызывал ее на очные ставки.

А чего эти ставки делать, коль я во всем признался? Не отрицала своей вины и Ирина. И обо всех прошлых, довоенных грехах милиция знала. Кто-то им выложил все прямо как на блюдечке. Однако дело затягивалось только потому, что никак не могли найти третьего соучастника грабежа — наводчика. Следователю все казалось, что мы стараемся его выгородить и не даем о нем чистосердечных показаний. А какие могут быть показания, если видели мы его два раза и почти мельком. Уж его искали всякими способами, а он будто в воду канул. И впрямь его вытащили из воды. Об этом, пожалуй, стоит рассказать подробнее.

Видимо, в ту ночь, когда нас накрыли, он почуял опасность и сумел скрыться. Куда бежал? Где скрывался? Понятия не имею. Через несколько дней на пригородном пляже утонул человек. Его одежда осталась на берегу. Когда утопленника вытащили, участковому милиционеру показалось, что он напоминает человека, на которого объявлен всесоюзный розыск. В общем нас повезли в морг, и мы, разумеется, сразу же узнали наводчика. Без всякого сомнения, это был тот самый человек, который угрозой заставил нас нарушить обет. Позже следователь сказал нам, что экспертиза установила причину смерти наводчика. Ему была введена в организм большая доза снотворного. Оно начало действовать как раз в то время, когда он находился в воде. Он уснул и пошел ко дну.

Следователь все время пытался узнать у нас, какими сведениями мы располагаем по этому случаю. Но мы ему об этом ничего не могли сказать, потому что и сами терялись в догадках: кому понадобилось убрать этого человека? Кое-какие предположения у меня были, но стоило ли говорить о них следователю? Я предпочел умолчать.

Вскоре состоялся суд. Мне дали изрядный срок, как рецидивисту. Ирине меньше на три года. А девочку нашу определили в детский дом в Кишиневе. В общем, мы почувствовали руку золотозубого, и не придерешься — все сделано по закону. Можно только догадываться, откуда ниточки тянуться. А с другой стороны, я был даже рад, что так все закончилось. Хоть и расстроилась моя семейная жизнь и немало бед пало на наши головы, но где-то в глубине души теплилась надежда — теперь уж отвяжутся от меня и Ирины самозваные друзья. Что им может понадобиться от нас? Отмычку отобрали, сроки нам дали большие.

После суда отправили Ирину в колонию в таежный край, а мне определили жесткие нары неподалеку от нее. Хоть и близко находились друг от друга, а видеться не могли, но жили надеждой, что скоро снова сведет нас судьба.

Однако надеждам нашим не суждено было сбыться. Расскажу о самом страшном. Я сам узнал об этом, когда ничем не мог помочь, не говоря уже о том, чтобы предотвратить беду. Получила Ирина по воровской эстафете дурную весточку — будто дочь наша тяжело больна и без материнского глаза вряд ли поднимется на ноги. Ну, вы сами представляете, как должно подействовать на любящую мать такое сообщение. С горя на стену можно полезть.

И вдруг блеснул луч надежды: кто-то ей шепнул в такой-то день постарайся незаметно остаться на месте разработок, не возвращайся в колонию, а потом пройди в распадок, что в десяти километрах. Там будет охотничий транспорт. Тебя доставят на железную дорогу. А оттуда пробраться в Кишинев — проще пареной репы. Поверила Ирина. Не подумала о том, с какой радости будут ей устраивать побег. Кому она нужна на воле? Удалось ей в тот метельный вечер обмануть охрану и выйти из зоны. Пошла она к этому злополучному распадку. Конечно, никакого транспорта на этом месте не оказалось. Блуждала она по тайге. Кружила ее метель по лесу, пока силы не кончились. На двенадцатый день нашли ее замерзшую. Так покончил счеты с жизнью самый дорогой мне человек. Что со мной было после того, как я получил это печальное известие! По колонии ходил как помешанный, руки хотел на себя наложить. В любые драки ввязывался, то на стороне друзей, то со своими врагами руку держал. Ожесточился. А потом немного успокоился, прошла боль.

Решил все свои силы отдать воспитанию дочери. Нет, не помышлял больше об этой отмычке, будь она трижды проклята. Не мыслил о легких чужих деньгах. Ведь руки-то у меня остались, а я мастеровой. Многие даже признавали, что башковитый. Неужели на воле я своими руками на двоих не заработаю? Как-то разговорился я с воспитателем на эту тему. Хороший был мужик. Добрый, внимательный. Беседа была у нас неофициальная, вроде перекура. Однако после нее я почувствовал совсем другое отношение к себе. Меньше стало придирок со стороны начальства. Не думайте — поблажек. Их-то, наверно, я не принял бы. Просто почувствовал, что меня понимают, а это так нужно в тех местах. Порой мне даже хотелось раскрыть всю тайну своей злополучной судьбы воспитателю. Казалось, что он подскажет правильный выход. Но осуществить это намерение мне помешало следующее событие.

Однажды в нашу колонию прибыла новая партия заключенных. Люди, как люди. Были среди них и такие, кто считал колонию своим постоянным домом, а время, проведенное на воле, — отпуском. Но были и такие, кто считал колонию величайшим позором, черным пятном с своей биографии. Короче — новички. Они трудно привыкают к здешним порядкам, считают дни, которые им придется еще находиться под наблюдением охраны. Среди новичков были два человека, с которыми я через несколько дней познакомился и, можно сказать, подружился. Хочу сразу пояснить почему. Старший — Семен Борисович — врач из Кишинева. Именно поэтому он меня очень заинтересовал. Ведь в этом городе находилась моя дочь Ольга. Срок у него был небольшой. Надеялся, что когда он отправится домой, сможет помочь Ольге.

В первый же вечер мне удалось побеседовать с ним. И как обычно, легче всего начать разговор с расспросов, за что осужден. Семен Борисович нехотя рассказал о своем горе. Работал он в городской больнице. Все шло по давно заведенному кругу, пока не поступил в его палату довольно придурковатый больной. Лечили его от нескольких болезней. В один из воскресных дней, когда в отделении оставалась только дежурная сестра, этот старик пробрался к шкафу, где хранились медикаменты, и залпом выпил сильнодействующее лекарство. Через несколько минут ему стало плохо. Отравление. И никакие усилия врачей уже не могли его спасти. За недосмотр Семена Борисовича осудили. Вот и пришлось этому неприспособленному человеку отбывать срок в колонии. Работал он вместе со всеми на лесоповале. Трудно ему приходилось.

Второй новичок, с которым я подружился, был другого сорта человек. Молодой, всегда веселый. Тертый калач, — говорят о таких. И в самом деле, в Одессе он был заводилой в большой команде, которая чистила портовые склады. Он уже два раза побывал в колониях. Знал все законы и быстро находил друзей, Не помню, каким образом он оказался в моей бригаде. Но работал без волынки, не старался спрятаться за спины других. Умел он подбодрить товарищей шуткой, залихватской песней. И может быть, этой чертой характера он быстро завоевал расположение нашей бригады.

Работали мы зимним днем на новой лесной делянке. Для обогрева развели большой костер из валежника, неприметно от конвоиров пекли в золе кем-то добытую картошку. Отогреемся и снова пилы в руки и к соснам. Со мной рядом работали врач и одессит. Я валил сосну, а им нужно было хлысты обрубать. Одну, вторую, третью — и все дальше от пылающего костра уходим в тайгу. Остановились на краю овражка под старой раскидистой елью. Нужно было поразмыслить, как свалить это дерево, чтобы упало оно не в овраг, а на расчищенную площадку. Приспособился, я завел свою бензопилу и стал ствол подрезать. Дерево старое, крепкое. Чувствую, как оно сопротивляется. Но все же сталь сильнее: зубья кромсают древесину, все глубже уходят в неподатливый ствол, Ель начинает клониться в одну сторону. Сейчас верхушка опишет дугу. Надо быстро уходить, как бы комлем не ударило. За многие годы я научился чутьем угадывать этот единственный момент, когда нужно выскочить из-под падающего дерева. И в этот раз чутье не обмануло меня. Только я напрягся для прыжка, но споткнулся, а дерево уже неслось на меня стремительно и неотвратимо, быстрее чем скорый поезд. Все. Конец. И все же произошло чудо. Видно, на роду мне записана другая смерть. Падающий ствол ткнулся толстой веткой в глубокий сугроб. На секунду задержался стремительный полет. И в этот момент ко мне подскочил доктор, не знаю откуда у этого тщедушного человека взялись силы, но он успел оттащить меня на несколько метров и упал рядом со мной. Неподалеку от нас грохнулась громада дерева. Все же одной веткой меня изрядно помяло. Когда я пришел в сознание, увидел склонившихся надо мной ребят и конвоира, неподалеку кипятил воду врач. Я почувствовал на себе напряженный, изучающий взгляд одессита. В голубых его глазах был молчаливый вопрос: все ли я помню?

А помнить было что. Позже, когда я оправился от удара, врач мне сказал:

— Одессит выдернул из-под ног ветку, на которой ты стоял.

— Показалось тебе, пора очки менять.

— Я все видел очень хорошо.

И в самом деле, если бы он не видел этого момента — не мог бы за долю секунды оказаться рядом: со мной. Просто не хватило бы времени. Но с другой стороны, зачем было одесситу выдергивать ветку, заведомо обрекая меня на верную гибель? Кажется, я его ничем не обидел. И вспомнил я этот напряженный взгляд. В его глазах не было тревоги. Только вопрос, оправлюсь после удара или нет? Вот что его беспокоило после того случая. Мелькнула догадка: золотозубый. Но я не мог себе представить, что и здесь со мной могут сводить старые счеты. Эта догадка требовала проверки. Если завести разговор на эту тему с одесситом, он все поймет и станет осторожнее. Пусть думает, что обманул меня. Я еще пуще прежнего оказывал ему дружеское внимание. Благо для этого был повод — он считался одним из моих спасителей. Но сам-то я был все время настороже.

Прошло некоторое время и меня снова отправили на работу в лес. Опять рядом со мной врач и одессит. Пока я болел, они работали порознь. Все идет нормально несколько дней подряд. Ничем не выдает себя мой дружок. Кончали мы уж свою просеку. К нам навстречу выходила другая бригада. Осталось повалить несколько деревьев. И вот на последних шагах снова произошло непонятное. Мы остановились на перекур, ждем, пока свалят сосну. Стоим на безопасном расстоянии втроем. Дерево клонится кроной в нашу сторону. Вот-вот начнет стремительно падать на снег, и вдруг мой доктор кубарем катится с пригорка прямо под сосну. Не раздумывая, бегу за ним, подхватываю его и вместе откатываемся подальше от того места, где должна упасть сосна. Через секунду на том месте, где мы только что были, лежит громада изломанных веток.

Гляжу на Семена Борисовича и глазам своим не верю: он разъярен.

— За что он меня толкнул? Да я его сейчас в порошок сотру.

— Кого? Разве вас толкали? Он ведь рядом со мной стоял.

— Он толкнул. Я это почувствовал.

Мы поднялись на пригорок. Одессит стоял с топором в руке. Изготовился к бою. Но мы не стали затевать драку. Я только спросил его, зачем он так поступил, чем ему мешает доктор. Одессит угрюмо ответил:

— А чего этот очкарик на меня смотрит, как на пустое место? Презирает нас. А сам с нами баланду хлебает. А ты, если будешь его защищать, — тоже получишь.

— Вот оно. Ну я с тобой в другой раз сквитаюсь. А его оставь в покое.

В этот же вечер я поговорил с воспитателем. Рассказал ему о возникшей между одесситом и врачом вражде и чем она может кончиться. Нужно было немедленно их развести в разные концы колонии. Семена Борисовича перевели на работу в лазарет. Можно было и одессита определить в другую бригаду. Но не было смысла это делать. Издалека он мог мне неожиданно повредить больше. А когда он рядом со мной, я всегда жду удара в спину. Готов к ответному удару. Впрочем, долго ждать не пришлось. До конца срока одесситу оставалось несколько месяцев. Но близкая воля не радовала его. С каждым днем он становился все печальнее. Время близилось к весне. По проложенной нами просеке уже шли тракторы, вывозя на берег реки сваленный лес. Днем довольно часто пригревало солнышко и снег подтаивал. Но по ночам морозы брали свое и к утру подтаявший снег затвердевал, превращаясь в наст, по которому мог ходить, не проваливаясь, даже трактор.

Работали мы на обочине дороги, по которой шли тракторы. К тому времени я уж, можно сказать, сполна раскусил своего напарника, знал, что в колонию он прибыл с заданием — отомстить мне, как отомстили в свое время Ирине. Только знали они, что меня голыми руками не взять. И грусть одессита мне была понятна. Не мог он меня одолеть, а на воле за это его не погладят по голове. Знал, а вернее предчувствовал, что должен он решиться на самый рискованный шаг. В этот весенний день случай ему представился самый удобный. По скату холма спускался трактор. Когда он был в нескольких шагах от нас, я почувствовал, как мой напарник, тяжело дыша, уперся мне в спину. Я сразу смекнул, что он использует свой старый прием. Но теперь он уже не мог застать меня врасплох. На предательство нужно отвечать предательством. Я сделал шаг в сторону. Парень, потеряв точку опоры, упал и покатился на дорогу, прямо под гусеницы машины. На скате тракторист уже не мог ее остановить. Несчастный случай. То, что несколько раз пытались устроить мне, — случилось с моим врагом. Совесть моя была чиста, никто не мог ни в чем меня упрекнуть.

— А Семен Борисович оказал мне неоценимую услугу после того, как вышел на волю. Он разыскал мою дочь. Передал мне весточку о том, что она жива-здорова, живет в детском доме. Заканчивает школу и скоро пойдет на работу. Больше мне ничего знать и не нужно было. Есть человек, которому я пригожусь, который не выгонит меня на старости лет. Что же, ради этого стоит поработать, чтобы скостили срок. Надо быстрее выходить на волю.

Прошло еще два года. Добрейший Семен Борисович сообщил мне, что Ольга пережила большую беду, но оправилась и теперь дела ее пошли на поправку. Драма у нее душевная была. Полюбила человека, которому я передал секрет отмычки. Просил его Ольгу к таким делам не привлекать. А он ослушался. Нашлись добрые люди, спасли ее. И кто вы думаете этот добрый человек? Полковник, который нас — меня и Ирину — взял на овощной базе. Да, тот самый.

Когда я освободился и приехал в этот город, все уже стало на свои места. Ольга вышла замуж за хорошего парня — Вадима. Она и прежде его любила. Но когда он уехал в институт, мой «приятель» сумел вскружить ей голову. Все прошло, как кошмарный сон. Теперь Ольга работает и учится в вечернем институте. Живут дружно. Меня, старика, не обижают. Да и я стараюсь им во всем помогать. Работаю в слесарной мастерской. На жизнь хватает. Иногда и детям подбрасываю подарочки. Так шло до сегодняшнего дня.

Да, утром пришел в мастерскую этот человек. Заказчик, как многие другие. Замок ему надо было исправить. Я починил. А он заказывает к нему еще и ключ. Я посмотрел на него более внимательно. И почудилось мне, что видел где-то этого человека. Какое-то знакомое выражение глаз. Он понял, что его изучают, и проговорил:

— Не старайтесь припомнить. Вы меня никогда не видели, но у нас общее дело. Мне нужна ваша отмычка.

Как обухом по голове ударил. Так вот какое общее дело… Это старая песня ко мне вернулась. Цепко держит меня паутина.

— Вы и ваш хозяин отлично знаете, что отмычка умерла и никогда не воскреснет. Хватит. Побаловался на свою голову.

— Подумайте, прежде чем дать решительный ответ. Один отказ дорого вам обошелся. У вас ведь есть дочь и зять. Мало ли какие несчастья могут приключиться с ними. Не беспокоитесь о себе — подумайте о других.

Такую угрозу я стерпеть не мог. Разозлился и показал непрошеному гостю, где находится дверь мастерской. Вылетел он кубарем. Но вернулся и прошипел:

— Донесешь на меня чекистам — трех дней не проживешь. Есть люди, которые за меня отомстят.

Вот и приходится мне решать одну из самых трудных задач. Но теперь я должен найти самое верное решение. Не хочу допустить ошибку, как в молодости, чтобы потом за нее пришлось расплачиваться мне или моим близким. Всю жизнь я уклонялся от этой мысли и ни разу не осмелился вступить в борьбу со своими «напарником» и его подручными. Может быть, нужно сейчас это сделать. Получат по зубам — перестанут соваться. Пожалуй, напрасно турнул я этого посыльного. Через него можно было и остальных найти.

Звонят. Ну, слава богу, приехали Ольга и Вадим. Вернулись из отпуска.

Федору Калугину не пришлось открывать дверь. На полу прихожей он обнаружил письмо. Содержание весьма краткое:

С тяжелым сердцем перечитывал строчки этого письма старик, будто это были строчки смертного приговора. И до сих пор он был в полной растерянности, не зная на что решиться. В глубине души он понимал, что если отдаст секрет отмычки, то это ему добра не принесет. Но и его упорное сопротивление нисколько не облегчило положения и пока приносило только беды.

На что же решиться? Предпринять ответные меры можно только с помощью милиции, а с ней-то он всю жизнь враждовал. Да и кто поверит старому рецидивисту? Пожалуй, лучше покориться судьбе и отдать им этот проклятый чертеж. Может быть, отвяжутся и оставят в покое его и детей? Пользу отмычка им не принесет. Теперь на сейфах такая секретная сигнализация устанавливается, что только дотронешься к нему, а уж охранники к тебе бегут. «Нарисую, пусть попробуют ею орудовать», — такое решение принял под утро Федор Калугин.

На рассвете приехали Ольга и Вадим. Они сразу догадались, что с отцом происходит что-то неладное. Вадим стал расспрашивать обо всем, и старик открылся. Сказал, какое принял решение. Однако Ольга и Вадим сразу его отвергли.

— Ничего они не получат. Надо их раз и навсегда отвадить от нас, — заявил Вадим, — а защиту я знаю где найти. Мне уже помогли спасти Ольгу. Помогут и сейчас.

— Так что мне сейчас делать? — взмолился старик.

— Вам на вокзале вечером надо быть.

— Пойдешь в милицию? — спросил отец. — Не за себя боюсь. Как бы они вам беды не придумали.

— Идите на работу как всегда, — спокойно наставлял старика Вадим, — я переговорю со знакомым инспектором и до вечера картина прояснится.

Утром Федор Калугин, как обычно, отправился в свою слесарную мастерскую. За несколько минут до обеденного перерыва зашел в мастерскую незнакомый человек и сказал:

— Я от Вадима. Он обо всем нам рассказал. Не будем терять время. В условленное время отнесете на вокзал чертеж.

— Фальшивый? — обрадовался старик.

— Самый настоящий. Если будет в нем даже маленький изъян, они могут заподозрить ловушку.

— Но настоящей отмычкой они могут натворить немало бед.

— А нам нужно знать, где они ее собираются применить.

— Деньги они собираются переслать по почте. Как быть?

— Примите. Если пришлют — значит, поверили.

— Значит, отдать секрет отмычки? Снова она пойдет гулять по свету.

— Не волнуйтесь. Нам нужно только увидеть этого «рижанина», а потом и до остальных доберемся.

Вечером Федор Калугин отправился на вокзал. Когда он вручал свой конверт человеку, спросившему у него, купил ли он билет до Риги, в зале, кроме обычных пассажиров, никого не заметил, но был уверен, что за ним наблюдают.

Домой он шел спокойно и легко, будто сбросил с плеч добрый десяток лет. Как и накануне, однотонно шуршал осенний дождь, а на крыше вспыхивали неоновые вывески. Но буквы, отражающиеся на отлакированном дождем асфальте, уже не казались такими ядовитыми, как прежде.