Инспектор милиции

25

Утром я встал, когда мои соседи по номеру еще спали. Тихо прибрал кровать, умылся, оделся в Борькин костюм, попрощался с дежурной и заглянул к Ксении Филипповне. Она ушла еще раньше.

Завтракая горячим чаем и сосисками, я клевал носом, потому что совершенно не выспался и чувствовал себя разбитым.

Только проехав с ветерком по еще прохладным улицам города, я кое-как пришел в себя. Ночь без сновидений не оставила во мне никакого следа. Словно я совсем не спал, а лишь на минуту забылся на скрипучей гостиничной койке.

Во мне еще жил ночной разговор с Ксенией Филипповной. Не то чтобы он совсем развеял переживания, но, в общем-то, облегчил душу.

Борька располагался в просторном кабинете, отделанном линкрустом, с ковровой дорожкой. И хотя в нем был еще один письменный стол, все равно шикарно.

— Привет! — встретил меня Михайлов, выбритый и свежий. — Какой у тебя, значит, план операции?

— Не знаю. Все будет видно в Юромске.

— Как бог пошлет?

— Вот именно.

— А я бы первым делом…

— Постой, Боб. Первым делом помоги организовать два места до Юромска. А там я уж как-нибудь справлюсь.

— Эх, Кича, Кича… Погубит тебя деревня. В наш век научно-технического прогресса нужно мыслить по-научному. — Он уже снял было телефонную трубку, но в это время в комнату стремительно вошел мужчина лет сорока в форме работника прокуратуры. На петлицах — майорская звездочка.

— Знакомьтесь, — представил меня Борька. — Мой однокашник. Кичатов. Участковый инспектор из Бахмачеевской.

— Родионов, — протянул руку тот и тут же опустился на стул. — Боря, не сносить нам с тобой головы!

— Будем живы — не помрем, — улыбнулся Михайлов. Это он бодрился передо мной.

— Сейчас от комиссара. Акилев… — Родионов покрутил в руках крышечку от чернильницы. — Завтра прибывает зампрокурора республики. (Борька присвистнул.) Будем живы или нет, еще не известно… — Майор повернулся ко мне. — Вы у себя тщательно провели проверку по делу об убийстве инкассатора?

— Проверяли. Еще до меня — я ведь всего три месяца— прежний участковый проверял. Вообще присматриваюсь ко всем проезжающим и временно прибывающим…

Родионов задумался.

— Крутимся мы вокруг вашего района, а воз и ныне там — все впустую,

— Я же предлагал получше прощупать Альметьевский, — сказал Борька. — Нет, словно свет клином сошелся на Краснопартизанском районе.

— По всем статьям выходит Краснопартизанский. А преступник словно сквозь землю провалился. Прокурор области заявил мне: «Не справляетесь, так и скажите». Будем, мол, просить помощи у Москвы. Понимаете, куда загнул?

— Понимаю, — ответил Михайлов. — В конце концов выше себя не прыгнешь. Если бы что-нибудь успокаивающее сказать… Подкинули бы вы какую-нибудь новую идею…

— Какую?

— Хотя бы насчет Альметьевской.

— Самообман, — отмахнулся Родионов. — Альметьевская ни при чем. По запаху чую — преступник в Краснопартизанском. — Майор поднялся. — Короче, Боря, к одиннадцати комиссар приглашает всю нашу группу.

— Перед смертью не надышишься, — засмеялся Борька. — Надо бы перед совещанием тактику продумать…

— Какая тактика! Все как на ладони. А воз и ныне там.

Родионов вышел.

— Что, зампрокурора едет? — спросил я.

— Будет снимать стружку с комиссара. А комиссар — с нас. Родионова жалко. Вообще он опытный следователь из следственного отдела прокуратуры области. Временно переселился к нам, чтобы поближе быть, так сказать, к жизни. Действительно, что следователь без нас, оперативников, а? — Борька хлопнул меня по спине.

— Я не оперативник. Я участковый. А значит, и следователь и опер одновременно, — отшутился я.

— И все равно на нас все держится! — Он посмотрел на часы. — Кича, прости, дела заедают. Пойдем, я попрошу, чтобы на вокзал позвонили. — Борька в шутку погрозил мне пальцем: — Порты береги как зеницу ока.

— Залог у тебя дома, в шкафу, — отпарировал я. Арефа поджидал меня на вокзале. На всякий случай даже занял очередь в кассу. Но стоять нам не пришлось: места для нас оставили по звонку из управления.

Наш поезд отправлялся после обеда, и мы без толку просидели полдня в зале ожидания. А когда до отхода остался час, засосало под ложечкой. Я предложил перед дорогой основательно заправиться. Ничего из этого не вышло — в ресторане была очередь.

Я по привычке хотел пройти прямо в дверь, но вспомнил, что без формы. Вообще-то пользоваться своим положением было не в моих правилах, но моральным оправданием могло служить то, что я находился как-никак при исполнении служебных обязанностей. Теперь я был в штатском. Надо было предъявлять документы, объяснять… Короче, мы сели в вагон голодные. Купе нам отвели двухместное, возле проводников, которые с любопытством поглядывали на живописную внешность моего спутника. И чтобы никого не смущать и не привлекать к себе внимания, Денисов, не дожидаясь отправления, завалился на верхнюю полку. Сколько я ни уговаривал его занять нижнюю, Арефа не соглашался, уверяя, что наверху ему будет спокойней. Он расстелил постель и повалился на нее без простыней и наволочки, скинув с себя только сапоги и шляпу. То ли пожалел рубль, то ли по старой кочевой привычке.

Арефа заснул прежде, чем тронулся поезд. Он признался, что нынче плохо спал. Давала знать о себе вчерашняя дорога, волнение и неизвестность. Я сам был не прочь завалиться на боковую. Но меня мучил голод и будоражила вокзальная суета.

Я сидел на жестком теплом сиденье, пахнущем клеенкой, и, как мальчишка, с любопытством смотрел на перрон. Признаюсь, меня всегда завораживали вокзалы, аэропорты, их толчея, особое состояние ожидания. Ожидание чего-то необычного и нового, хотя мне приходилось много ездить и летать на спортивные соревнования.

Поезд тронулся неожиданно и мягко. Замелькали лица, станционные здания, привокзальные улицы, тихие и замкнутые в себе, прячущиеся за прокопченную зелень деревьев от шума и гари железной дороги…

Наш состав выскочил на мост, четко забарабанивший крестообразными перекладинами. Внизу промелькнула баржа, загруженная выше бортов полосатыми арбузами. Мы вырвались в пригород с суровым индустриальным пейзажем. Мимо поплыли темные от шлака, железа и отходов огороженные пространства, без людей и растительности.

Я вышел в коридор. С другой стороны — такая же безрадостная картина. Она поразила меня еще тогда, когда я ехал с назначением в Краснопартизанский район.

Чтобы не терять времени попусту, я решил сходить в вагон-ресторан, поесть, а потом прилечь поспать. Не известно, что нас ожидает в Юромске, может быть, придется ехать дальше, по следам Васьки Дратенко.

В ресторане только заканчивались приготовления. Девушка, в белом накрахмаленном кокошнике, расставляла по столам стаканчики с салфетками и приборами.

Предупредив, что придется порядком подождать, она исчезла в кухне. Я пристроился у двери, спиной к остальным столикам.

За окном мелькали бахчи, сады, поля подсолнечника. Знакомая картина приятно ласкала глаз. Поблекшая зелень позднего лета, море подсолнухов и плавный перестук колес. На какое-то время я забыл, куда и зачем еду, успокоенный движением, плавным ходом поезда и предчувствием новых встреч…

Из этого созерцательного состояния меня вывел голос, раздавшийся сзади:

— Прежде всего сто пятьдесят и бутылочку пива. Пиво холодное?

— Откуда холодное? Только загрузили в холодильник, — ответила официантка. — А закуску?

Мне очень хотелось повернуться. Знакомый голос…

— Помидорчиков.

— Нету… Шпроты, селедка, винегрет.

— Милая, вокруг тонны свежих овощей…

— Мы получаем продукты в Москве.

Я не выдержал и повернулся. Официантка предложила мне:

— А вы, товарищ, пересели бы к этому товарищу. А то, если каждый будет занимать отдельный стол…

Мне во весь рот улыбался отец Леонтий.

— Дмитрий Александрович, вот встреча! Вы никого не ждете?

— Нет.

— Пересаживайтесь.

— Давайте лучше ко мне. В уголке уютней…

Сказать честно, меня не очень обрадовала перспектива сидеть с попом в ресторане. Ведь может кто-нибудь случайно оказаться в поезде из бахмачеевских. Что подумают?

Батюшка выглядел иначе, чем дома, в станице. Укоротил волосы, приоделся в модный легкий костюм. Впрочем, я тоже в другом обличье. В штатском.

Не замечая моего официально-вежливого лица, отец Леонтий захватил с собой ворох свежих газет и перебрался за мой столик.

— Значит, триста граммов… — с серьезным видом записала официантка.

— Вам сказали, сто пятьдесят, — поправил я.

— Нет, — запротестовал отец Леонтий, — за встречу и… проводы. Сделайте одолжение, а? (Я наотрез отказался.) Несите триста. На всякий случай… — кивнул он официантке.

Девушка уплыла в кухню.

Мой собеседник долго смотрел мне в глаза, потом неожиданно расплылся в улыбке:

— Не бойтесь, Дмитрий Александрович, вы сидите не с отцом Леонтием, а просто с Игорем Юрловым. Был батюшка, да весь вышел…

Я удивился и не мог этого скрыть. Вспомнилась наша последняя встреча в больнице в Краснопартизанске. Бог почему он так упорно звал меня в гости. И еще что-то хотел сказать там, в школьном спортивном зале, но так и не решился.

Я смешался: поздравлять его или, наоборот, сочувствовать? Может быть, разжаловали?

— А теперь куда? — спросил я.

— Куда Макар телят не гонял, в Норильск. Буду детишек к спорту приобщать.

— Зачем же так далеко?

— Почётная ссылка, — засмеялся он. — Добровольная.

— А супруга?

— В купе. Отдыхает…

Официантка поставила перед нами выпивку и закуску.

— Не откажете? — поднял графинчик Игорь. Отказываться теперь было не очень прилично. И вообще я в конце концов взрослый, самостоятельный человек.

— Столько событий. Отказать трудно…

— Это другой разговор! — обрадовался Юрлов, наполняя рюмки. — Это же надо, все вокруг ломится от свежих овощей, а тут шпроты, колбаса, винегрет. Может, сбегать в купе, принести помидоры?

— Не стоит. — Я поднял рюмку. — Скажу честно, не знаю, поздравлять вас или нет.

— Давай на «ты».

— Давай. Так как же?

— Я и сам не знаю. Наверное, к лучшему.

Водка обожгла горло, перехватило дыхание, Игорь быстро налил в фужер пива и протянул мне. Оно было теплое и кисловатое, но смыло острый вкус во рту.

— С непривычки противно, — оправдывался я, вытирая слезы.

— Запьем горечь жизни горечью горькой, — усмехнулся он. — Намотался я за эти дни, набегался. Переход из одного состояния в другое как-никак…

— Сам решил?

— Жизнь решила… Конечно, преподобный в районе нос воротил. Получается, дезертир. Но, кажется, уладилось.

— Нового батюшку прислали?

— Нет. Кадров не хватает. Временно за меня будет обслуживать приход староста. Начальство наше не очень обрадовалось, но отпустило с миром.

По ногам у меня разлилась теплота. Мышцы расслабились и стали безвольными. Напряжение последних дней отпустило, и захотелось болтать и слушать чью-нибудь болтовню.

— Я давно хотел с тобой поговорить, но сам понимаешь… — сказал я, совершенно не заботясь, как Игорь это воспримет.

— И я, — просто признался Юрлов.

— Ты спортсмен, я спортсмен. — Он засмеялся.

Мы выпили еще по одной.

— Хороши спортсмены, пьем, почти не закусывая.

— Тренеры, — подмигнул он. И вдруг заявил без всякого перехода: — Дурак я! Никто меня из института не гнал. Был бы у меня сейчас диплом, все веселее. Диплом — он ведь ни пить, ни есть не просит, верно?

— Верно, — подтвердил я.

— Из комсомола меня, конечно, правильно попросили. А из института не просили. Честное слово, сам ушел. С четвертого курса!

— Знаю, — кивнул я.

— Ты все знаешь, — грустно сказал Игорь.

— Нет, не все. Например, что вы с Ольгой решили махнуть на Север.

Он засмеялся:

— Как это осталось в секрете для станицы, сам поражаюсь. У меня в Норильске приятель — директор спортивной школы. Однокашник. Я ему давно написал. Так, на всякий случай. Думал, даже не ответит! И к моему удивлению, сразу получил вот такое послание! Пишет, город отличный. Заработать можно, Подъемные выслал, квартиру обещает. Неудобно говорить о деньгах, но мне, Дима, этот вопрос поперек горла стоит. Хочется встать на ноги, Ольгу одеть, родить и растить сына и не думать о копейке. Вы все, наверное, думали, теплое местечко у отца Леонтия! Тысячей я не нажил в Бахмачеевской, поверь. Как вспомню эти несчастные трешки, рубли, стыдно становится. И не брать — обидишь. Да и в район к преподобному ехать с пустыми руками нельзя.

— Что же, я тебя понимаю, материальный вопрос очень важен, хотя мы и боимся его затрагивать.

Игорь болезненно поморщился.

— Не понял ты меня, Дима. Не понял… — Он стал смотреть в окно.

Я чувствовал, что хмелею. Не опьянел, нет, просто я мог говорить о чем угодно, спорить и вообще резать правду-матку в глаза.

— Понял я тебя, — возразил я. — Правда, не был в твоей шкуре. Мне жалованья хватает вот так: холостяк да и тратиться в деревне не на что. Но содержать семью, платить алименты…

Игорь молча разлил водку, потом тихо сказал:

— В мае я получил от Костика, от сына, письмо. Он спрашивал, действительно ли я поп. Его класс приняли в пионеры. А вопрос о Костике отложили. До выяснения… — Игорь залпом выпил свою рюмку и в упор посмотрел на меня. — До сих пор я ему не мог ответить. Понимаешь?

— Понимаю.

Он снова поднял рюмку:

— Давай за моего сына!

— За Костика! — чокнулся я с ним.

— За Костика и за второго сына… — У меня от удивления расширились глаза. Он засмеялся. — Понимаешь, у нас с Олей будет ребенок!

Мы выпили. Мне на какое-то мгновение показалось, что он намеренно настраивает себя на приподнятый, веселый лад. Решение, принятое им, далось Игорю, видимо, нелегко… В нем еще происходила какая-то борьба. Он, человек далеко не глупый, понимал, что, сделав только первый шаг в своем новом качестве, должен будет многое пересмотреть, многое в себе изменить. Может быть, его тревожило, как отразятся годы, проведенные под сенью церкви, на его дальнейшей жизни. Может быть, есть сомнения… Но на другую чашу весов положено очень многое: ребенок, открытое, прямое общение с Костиком. И не только с Костиком. Со всеми людьми. А главное — любимая работа!

— Кто сказал Костику, что ты священник? — спросил я.

— Свет не без «добрых» людей… — горько усмехнулся Юрлов. И по этой усмешке стало ясно, что ему вовсе не так весело, как он пытается представить…

В ресторане было много народу, но мы не обращали ни на кого внимания.

— Ты говоришь так, будто жалеешь, что уехал. Прости за откровенность.

— Что значит — жалею? Меня и из Бахмачеевской не гнали. — Мой собеседник нахмурился. — Ты думаешь, все так просто?

— А что, если ты порвал с верой — дело одно, а если, только сменил работу — другое…

Я видел, что задел его за живое. Но Игорь не обиделся, не отгородился от меня. Он некоторое время сосредоточенно вертел в руках фужер, потом твердо сказал:

— Порвал. И все об этом! Лучше поговорим о спорте. Поверишь, иной раз смотрел по телевизору соревнования по боксу, аж плакать хотелось. Вспоминал, как пахнут новые кожаные перчатки, вымытый пол в спортзале. Даже вкус крови во рту и то дорогим казался. Это дело — мое! Дело, понимаешь?" Десятка два пацанов, слабеньких, неуверенных в себе… А ты учишь их спокойно смотреть на противника. Учишь их не бояться, учишь быть мужчиной. Да что тебе рассказывать!.. Ты сам, наверное, такой же. Закажем еще?

— Смотри сам. На меня больше не рассчитывай…

— Ты прав. Хватит. Как говорил Пифагор: «Никто не должен преступать меры ни в пище, ни в питье»… Впрочем, что тебя учить, — рассмеялся он, — ты ведь в этом вопросе разбираешься не хуже моего. «Запрет вина — закон, считающийся с тем, кем пьется, что, когда и много ли и с кем…»

Правильно сказал Коля Катаев после моей лекции: слова Хайяма станичники запомнят.

— Игорь, а ведь, ты осведомлен получше меня.

— Не говори. Только священнику исповедуются добровольно.

— В своих слабостях, а не преступлениях… Наш полушутливый спор оборвался. Юрлов поднялся и кому-то помахал рукой.

Я обернулся. Оля Лопатина стояла в другом конце вагона-ресторана, выискивая мужа. Увидев нас, она заулыбалась и подошла к столику.

— Приятного аппетита! Вот не ожидала, что попутчиком будет кто-нибудь из Бахмачеевской,

— Только до Юромска, — ответил я. — Садитесь к нам.

— Отдохнула, лапушка? — ласково спросил Игорь. При появлении жены он засветился нежностью.

— Жарко спать. Все смотрю в окошко и смотрю. Не верится, что мы уже едем…

— Есть хочешь?

— Ни капельки. — Она показала глазами на графинчик. — Приобщились?

— А как же! Посошок на дорогу. Пива выпьешь? — Игорь взялся за бутылку.

— Налей немного. Что-то ты трезвый, я смотрю. Правда, Дмитрий Александрович немного раскраснелся.

— Всего по сто пятьдесят, — сказал я. — Но голова уже кругом…

Оля засмеялась.

— С такой-то дозы? Не поверю.

— Честное слово! Я ведь непривычный.

— Ну все равно, с вашим здоровьем и комплекцией…

— Дело в привычке. Как себя человек натренирует, — засмеялся Игорь. — Какой-нибудь мужичок с ноготок выпьет бочку, и ничего. А другой верзила со ста граммов пьянеет.

— Медициной установлено, что отравляющее действие алкоголя прямо пропорционально весу человека. Если сразу выпить столько, что на килограмм веса придется грамм спирта, человек может умереть…

— Заинька, какой дурак будет пить залпом столько водки! Пьют же постепенно.

— Это и спасает… — подхватила Оля.

— Вот именно. Но мы ведь говорили о степени опьянения, а она зависит от индивидуальности.

— И все равно, медицина считает, что опьянение также зависит и от веса пьющего.

— Она ошибается, — мягко возразил Юрлов.

— Медицина никогда не ошибается!

— Эраре гуманум эст, Человеку свойственно ошибаться. А врачи — люди.

— Не будем брать частные случаи. Речь идет о науке, — повысила голос Оля.

Назревала размолвка. Чтобы примирить супругов, я сказал:

— В жизни встречается столько отклонений, что все их трудно предвидеть.

— Патология, конечно, бывает. Медики такими случаями тоже занимаются. Но подавляющая масса людей нормальна…

— Может быть, наоборот? — поддразнивал ее Игорь. — Патология — нормальна, а нормальность — патологична?

— Ты, как всегда, хочешь быть оригинальным.

С одной стороны, меня забавлял их спор. Если раньше представлялось, что семейная жизнь Игоря была чем-то необыкновенным в силу его положения, то сейчас я видел, что они простая супружеская пара, со своими неурядицами, соперничеством. Это делало их отношения понятными и человеческими. Но, с другой стороны, я опасался, как бы их перепалка не перешла в ссору. Не хотелось, чтобы наша первая и, может быть, последняя откровенная беседа закончилась плохо.

— Ребята, бог с ней. Оставим медицину в покое, — предложил я.

— Оставим, — с удовольствием согласился Игорь.

— Тем более, ты в ней мало смыслишь, — торжествующе закончила Оля.

— Не спорю.

— И спорить нечего. — Оля всем видом показывала, что победа осталась за ней. — Игорь вот всегда возмущался, — обратилась она ко мне, — что жена парторга Павла Кузьмича, здоровая женщина, ничего дома не делает. Они были нашими соседями. А я говорю, значит, у нее что-то не в порядке. Нам ведь, врачам, виднее. Поговорила я с ней. Маланья Яковлевна призналась, что в последнее время ей действительно все труднее что-нибудь делать. Я посоветовала прийти в амбулаторию, И что вы думаете — щитовидная железа. Ей, оказывается, и раньше предлагали операцию. Боится, А люди ничего не знают и болтают всякое…

— Признаться, я думал так же, как Игорь, — сознался я. — Оказывается, по внешности судить нельзя. Взять еще, например, Лохова. Крепыш, каких мало. А у человека одно легкое и туберкулез…

Лопатина округлила глаза:

— Это муж Клавки-продавщицы?

— Он.

— Кто вам сказал, что у него одно легкое?

— Сам и сказал. У него справка есть. Инвалид второй группы…

Оля пожала плечами:

— Глупость какая-то. Я его слушала. Легкие как у быка. Без одного легкого сразу узнать можно.

— А рентгеном проверяли?

— Он не обращался, — сказала Оля.

Я задумался. Действительно, какая-то неувязка. И если у него туберкулез, то как же его жене разрешают работать в продовольственном магазине?

— Он разве не состоял у вас на учете?

— Конечно, нет.

— Может быть, в районе, в тубдиспансере? — допытывался я.

— Что вы, мы таких больных знаем наперечет. Они на особом учете. Их обязательно посылают в закрытый санаторий, регулярно обследуют. Кроме всего прочего, они опасны для окружающих.

— Постойте, а когда вы его слушали? Он сам к вам в амбулаторию пришел?

— Нет. Случайно получилось. Он как-то чинил крышу и сорвался. Как голова цела осталась, не представляю. Верно, здоров, как бугай. Клавка прибежала ко мне, кричит: Тихон разбился. Я помню, успела схватить чемоданчик и бегом к ней. Тихон действительно сидит у хаты в полусознании. Клавдия его водой окатила. Я первым делом сердце прослушала, легкие. Дала понюхать нашатыря. Уложила в постель и сказала, чтобы пришел на рентген. Может, трещинка какая. Он так и не пришел. Я решила, что обошлось. Здоровый он, ничего не скажешь. Другой бы богу душу отдал…

— А легкие?

— Я же говорю — здоровее не бывает.

Хмель у меня из головы улетучился вмиг. Я вспомнил Лохова, его здоровые лапищи с короткими пальцами, походку носками внутрь. Меня самого тогда поразило, что у такого человека может быть всего одно легкое, да и то гнилое. Да, тут что-то не то. Паспорт я не смотрел. Поверил на слово. Положился на сычевскую проверку. Теперь мне подумалось, что Клава была чересчур уж приветлива. Неспроста.

Неужели Лохов — это… На фотороботе у преступника была борода. Бороду, правда, легко сбрить.

Надо срочно позвонить Борьке Михайлову.

Игорь и Оля с удивлением наблюдали за мной. Я попытался рассмеяться как можно беспечнее.

— А бог с ним, с Лоховым! Что вам теперь? О Бахмачеевской и думать забудете, наверное.

— Э, нет. — Игорь обнял жену за плечи. — Бахмачеевская — это великая станица. Она соединила нас с Оленькой… Что и говорить, перевернула всю жизнь. Верно, лапушка? — Игорь лбом потерся о ее волосы.

— Отец Леонтий, люди же смотрят, — шутливо отстранилась она.

— Ну вот что, ребята, — поднялся я, — мне требуется поспать пару часов, как воздух.

— Дима, Дмитрий Александрович, заходите к нам в купе, — пригласила Оля.

— Постараюсь, — ответил я. — На всякий случай — счастливого пути и много-много радости. И напишите.

— Я напишу, — серьезно сказал Игорь. — Жаль, не успели поближе сойтись в Бахмачеевской. Интересный ты парень…

— Так не только ты считаешь. — Оля выразительно посмотрела на меня.

— Что же, правильно, — подтвердил ее муж.

— Дмитрий Александрович знает, о ком я говорю… Конечно же, речь шла о Ларисе.

Я глупо улыбался и не знал, что делать. С официанткой рассчитался, с Юрловым вроде бы попрощался и стою, как дурак, жду чего-то…

— Понимаешь, Игорь, мы лежали с Ларисой в больнице, ну с той библиотекаршей…

— Как же, помню.

— Чудная девчонка! — Оля словно рассказывала мужу, но я понял, что ее слова предназначались мне. И только мне. — Спрашивает меня Лариса: можно ли любить двоих?

— Как это? — удивился Игорь.

— Вот так. Двоих одновременно. Юрлов обернулся ко мне:

— Чушь какая-то, правда? У женщин иногда бывает… — Он рассмеялся. — Любить двоих!

— Ты вообще о всех женщинах невысокого мнения! — вспыхнула Оля.

— Действительно, — смеялся Игорь. — О всех, кроме одной. Или ты хочешь, чтобы я обожал всех?

Я не знал, радоваться тому, что сказала Оля, или нет? Но мое сердце било в литавры…

— Она хорошая, чистая девушка, — сказала Оля и почему-то мне подмигнула. — Можно кое-кому позавидовать…

Я еще раз попрощался с супругами и побежал в свой вагон, прямо в купе к проводникам.

— До Юромска следует без остановки, — ответил на мой вопрос проводник. — Теперь поезда несутся как угорелые. Раньше, например, останавливался в Будаеве. Гусей выносили, арбузы соленые… Нынче ни гусей тебе, ни арбузов. — Проводник удрученно вздохнул. — Как на самолете. Ни людей не увидишь, ни товару. Я вот в Среднюю Азию еще ездил. В Ташкент. Там на каждой станции свой особый смысл был. В Темуре дыни покупали, здоровенные, в пуд весом. Пахучие, сладкие! В Аральске — копченого леща, балык выносили. Подъезжаешь к Оренбургу — курей вареных, картошечку с луком и соленые огурчики. — Он еще раз вздохнул. — Охо! Техника, скорость! Все как будто о людях думаем, экономим человеческое время. А всю эту прелесть зачеркиваем. Подумаешь, сократили путь на несколько часов, Спроси у любого пассажира, хотел бы он отведать будаевских гусей или там аральского балычка? Еще как! Нет, мчимся, мчимся. Куда, спрашивается, спешим? На кладбище? Так все равно там будем… А тебе что купить надо на станции или телеграмму послать?

— А так просто интересуюсь.

— Потерпи до Юромска. Скушно, стало быть?

— Малость. Проводник подмигнул:

— Ас тобой едет не родственник? Это он про Арефу.

— Нет, — сказал я.

— Подозрительный. Одежда необычная…

— Артист. В кино снимается. Обживает костюм.

— Да, да, да, да, — зацокал языком проводник. — Думаю, где его видел? Я, между прочим, так и решил…

Я зашел в свое купе. Арефа спал на спине, подложив под голову руки. Мне ничего не оставалось делать, как самому завалиться на свою лежанку.