Инспектор милиции

29

Автобус доставил меня в Краснопартизанск часов в пять вечера. Первым делом я зашел в лабораторию узнать результаты анализа крови, что обнаружил Славка Крайнов возле хутора Крученого.

Вообще-то меня уже не интересовало, что там скажут: Чава и Дратенко были живы и невредимы. Но зайти в лабораторию надо было. Кровь под ракитником оказалась лошадиной. Вероятно, поранился чей-нибудь конь.

Я колебался, ехать в станицу или в область, где оставил форму и мотоцикл. Не придя к определенному решению, зашел в РОВД, хотя говорить там о своей поездке, которая провалилась, мне будет стыдно. Разбирало любопытство: что дала проверка Лохова?

Как только я появился в дежурке, меня ошарашили:

— Кичатов, молодец, что зашел! Тебя вызывает в область комиссар. Лично.

— Когда? — спросил я у дежурного лейтенанта, теряясь в догадках, зачем это я понадобился своему высшему областному начальству.

— Послезавтра.

— По какому делу?

— Не знаю. Спроси у майора.

Я незамедлительно. поднялся на второй этаж и нос к носу столкнулся с Мягкеньким, который куда-то спешил.

— Вот и ты, кстати. Поехали в Бахмачеевскую.

У вас ЧП.

Мы спустились во двор, сели в «газик», и майор приказал водителю:

— Выжми из своей техники все, на что она способна.

По его суровому и замкнутому лицу я понял, что Мягкенький крепко озабочен. С вопросами сейчас лучше не соваться. Я сидел на заднем сиденье и думал о вызове к комиссару.

Неужели опять по делу Герасимова? Но ведь следствие давно закончено и дело прекращено.

Опять неизвестность. Не для того же вызывает меня комиссар, чтобы возвести в чин генерала! Если уж просят явиться к начальству, то это, как правило, для снятия стружки.

А с другой стороны, я не такая шишка, чтобы насолить начальнику облуправления. Он имеет дело с городским и районным руководством. Да, но ведь счел нужным выехать зампрокурора республики лично для наведения порядка у Родионова!

Короче, хорошего ожидать не приходится. Мало того, что у меня полная запутанность с Маркизом, цыгане обвели вокруг пальца, еще и вызов к комиссару… А что это за ЧП в станице? Придется подождать, пока Мягкенький скажет сам.

Меня стало угнетать молчание, царившее в машине.

Хорошо, заговорил водитель:

— Сильно горят?

— Не знаю. И надо же случиться такой беде… И начальство как раз приехало…

Значит, в Бахмачеевской пожар. Что же такое может гореть, если на место происшествия выехал сам Мягкенький? И какое еще начальство нагрянуло к нам в колхоз?

Майор повернулся ко мне и покачал головой:

— Что же это ты, младший лейтенант, не знаешь, какие люди живут у тебя под носом?

— А что? — спросил я неуверенно. Мягкенький ответил, обращаясь к шоферу:

— Представляешь, почти полгода у них с Сычовым в станице ходил на свободе особо опасный преступник, а они и в ус не дули.

— Лохов? — воскликнул я.

— Он такой же Лохов, как я китайский император! У человека чужой паспорт, чужая, можно сказать, биография… Хорошо, хоть ты свою ошибку исправил, догадался еще раз проверить. Как говорится, победителей не судят…

— Значит, Лохов?..

— Вот именно. Твой приятель вчера приезжал из облуправления. Михайлов. Как ты, Кичатов, докопался?

— Случайно, — вырвалось у меня.

— Вот-вот! На авось надеемся.,

— Я думал, что Сычов до меня его уже проверил, — стал оправдываться я.

— Иван кивает на Петра… Так как же тебя осенило?

— По медицинской справке у Лохова одно легкое и туберкулез. А фельдшер мне сказала, что у него два легких…

— Как в романе! Настоящая фамилия его — Севостьянов. Он знал мужа этой продавщицы, настоящего Лохова. Познакомились на Алдане, в бригаде старателей. Севостьянов недавно отбыл срок в колонии. Подался в наши края. Ему предложили дело. Какое — сам знаешь: ограбление и убийство инкассатора. Он вспомнил, что неподалеку живет Лохов. Вот он и поехал к нему. По старой дружбе. Лохов совсем недавно умер. Он к его жене и пристроился. Говорит, хочу начать новую жизнь…

— Клава знала об убийстве? — спросил я.

— Говорит, что не знала. Севостьянов сказал ей, что сидел за автомобильную аварию. Плел еще разные сказки, будто по несправедливости в колонии еще срок набавили. Запятнали, мол, человека на всю жизнь. У тебя, говорит, мужик помер. Попросил, как говорится, руку и сердце. А также паспорт и документы покойного мужа. Отцом обещался быть примерным для ее детей. На чем сыграл, подлец!

— Поплакаться да разжалобить они умеют, — подтвердил шофер.

— Постойте, но ведь паспорт сдается в обмен на свидетельство о смерти? — сказал я.

— Повезло ему, — продолжал майор. — Такая штука подвернулась. Лохов еще до смерти потерял паспорт. Как и полагается, подал заявление в милицию, и ему выдали новый. Этот паспорт и сдала жена в загс. А когда разбирала его бумаги, старый и отыскался. Вот по этому паспорту и жил Севостьянов. В поселке, где до этого обитала Лохова, ее мужа знали. Поэтому с Севостьяновым они переехали в Бахмачеевскую. Ты мне все рассказывал, что уж больно честная она была. Даже водку продавала строго по постановлению — с одиннадцати до семи. — Майор усмехнулся. — Не слишком ли примерная? Ведь в торговле как? Честный ты человек или нечестный, все равно хоть маленькие, а неувязки случаются. Недочет небольшой или, наоборот, излишки. А у нее прямо тютелька в тютельку…

— Боялась на мелочи попасться, — заключил шофер. — Какой ей смысл химичить, когда в хате такая тьма карбованцев.

Меня резанули слова водителя. Я знал, что Клава была «отличником торговли» задолго до приезда в Бахмачеевскую. Имела грамоты, поощрения. Может быть, она оказалась жертвой? Вспомнилось ее лицо, рано состарившееся, с глубокими морщинами возле губ. И как она говорила, что девчонкой ни одной танцульки не пропускала. Потом на ее плечи опустилась забота о детях — их было трое, о больном муже, который скитался вдалеке от дома, в сибирской тайге. Так и не довелось человеку пожить счастливо. Из девок — прямо в омут хлопот и неудач. Может быть, она действительно поверила Севостьянову, пошла на обман, чтобы помочь человеку обрести счастье? И самой хотя бы немного ощутить радость и спокойствие? Поэтому она и держала его дома, опасаясь, как бы он опять не сорвался на работе… Все это я высказал майору.

— Может быть, ты и прав. Разберутся… — сказал Мягкенький.

— Это точно, — поддакнул шофер. — Куда везти, товарищ майор, колхоз большой?

— Кичатов, где у вас четвертая бригада?

— Еще километра три и направо.

— Ясно, — сказал водитель. — И вам обязательно надо было ехать, товарищ майор?

— Что ты, хлеб горит! Инструктор облисполкома звонила. Они как раз сегодня выехали в Бахмачеевскую вместе с инструктором райкома. Проверять, как Нассонов организовал обслуживание на полевых станах. Жалуются механизаторы. Они ведь в поле и днем и ночью пропадают.

— И сильно горит? — спросил я.

— Увидим. Эх, хлебушек, хлеб… — тяжело вздохнул начальник райотдела. И в этом вздохе почувствовалась боль и горе крестьянина, для которого хлеб — это все. Мягкенький вырос на хуторе и прекрасно знал цену труду земледельца.

У меня самого сжалось сердце. Ведь и моя жизнь в Бахмачеевской теперь крепко-накрепко связана с трудом колхозников. Здесь я по-настоящему узнал, как говорится, что «булки не на дереве растут». Хорошо с хлебом — хорошо колхозникам. Урожаю грозит беда — все на ногах. День и ночь, будни и праздник, забота одна — хлеб…

— Сюда? — обернулся водитель, когда мы подъехали к перекрестку.

— Да, сворачивайте.

Далеко раскинулось поле пшеницы, тучной, золотой, тяжело колышущей созревшими колосьями. Ее тугие волны бежали до края земли, туда, где маленькими точками виднелись комбайны. Заходящее солнце косыми лучами играло в багряном золоте хлебов…

У самого горизонта разворачивались и тянулись зыбкие ленты — шлейфы плыли за автомашинами, движущимися по проселочной дороге.

Среди желтого моря резко выделялась черная плешина, над которой низко повис темный редкий туман дыма. Возле обгорелого места суетились люди, стояли красные пожарные машины, словно жуки на шелковой материи…

— Кажется, уже справились, — сказал майор.

— Кому-то не повезло, — указал на дорогу шофер. Только тогда я увидел, что навстречу нам быстро двигался белый фургон — карета «скорой помощи».

Наш «газик», задев краешек мягкой шелестящей стенки, дал ей дорогу. Мы проследили глазами «скорую помощь». В ее окошечках промелькнули головы в белых шапочках.

Пожар вырвал из колхозного поля огромный кусок. Здесь, на самом пепелище, было видно, что он мог натворить, развернувшись во всю мощь, подгоняемый сухим, горячим ветром.

Я никогда не видел столько усталых, измученных, перепачканных землей и сажей людей. Они все еще ходили по дымящейся, пышущей жаром земле, колотили чем попало по обгорелой стерне, исходящей едким белым дымом.

Последние ослабевшие струи воды из брандспойтов змеями обвивали редкие очажки пламени, шипели, убивая остатки огня.

Я ходил между людьми, всматриваясь в их лица, потные от жары и трудной борьбы, перемазанные золой. Тут было много не наших, из соседнего колхоза. На краю поля стояло десятка два грузовиков…

Наконец мне удалось разыскать нашего, бахмачеевского. Это был Коля Катаев. В обгоревшей рубашке, с опаленными бровями и волосами, он остервенело бил по земле ватной фуфайкой…

— Коля, как же это?.. — спросил я.

— Несчастье, Дима, — ответил Коля, бросив на землю истерзанный ватник.

— Вижу, вижу, Коля …

— Несчастье, — повторил он. — Ксения Филипповна… У меня перед глазами возник белый фургон с красным крестом, белые шапочки медиков…

Я схватил комсорга за расползавшуюся в моих руках тенниску:

— Что, что ты говоришь!..

Катаев поднял фуфайку и с еще большей злостью принялся колотить по белой шапке дыма…

Я сорвал с себя Борькин пиджак и стал бить, бить им по земле, на которой еще ползали горячие злые светляки.

Это потом уже, из рассказов Коли, инструктора райкома и Нассонова выстроилась цельная картина несчастья, постигшего нас. Потому что не было ни одного человека, которого не пронзило бы до самого сердца происшедшее с председателем сельсовета.

В середине дня она ехала на машине вместе с товарищами из области и района на полевой стан четвертой бригады. Она первая заметила струйку черного дыма и тут же разгадала, что это сигнал беды. И когда райкомовская легковушка подскочила к огню, Ксения Филипповна первая выскочила на поле и стала сбивать своей кофтой быстро разгорающееся на ветру пламя.

И еще она успела приказать шоферу ехать в Бахмачеевскую, поднимать людей. Она заставила уехать и инструктора облисполкома, пожилую женщину, чтобы та побыстрее сообщила соседям…

Сначала они боролись с пламенем вместе с инструктором райкома. Скоро подоспела подмога: пламя заметили комбайнеры на соседнем поле. И даже потом, когда приехали пожарные машины, Ксения Филипповна не прекращала битвы с пожаром. С несколькими смельчаками она отвоевала у начавшей слабеть стены огня кусок в несколько метров. Их поддерживали с флангов пожарники с брандспойтами в руках. И вдруг в одном из рукавов не стало воды. Огонь с новой силой захлестнул землю, и люди потеряли Ксению Филипповну в клубах дыма…

Она была жива, когда приехала «скорая помощь». Она живая уехала в белом фургоне. И Нассонов, говорят, умолял, просил, требовал от хирурга, чтобы тот спас ей жизнь. Что он мог сказать, хирург? Он сказал, что сделает все возможное. Прямо отсюда, по рации, он связался с районом, чтобы из области вызвали санитарный самолет с лучшими врачами…

Люди покидали пожарище при свете автомобильных фар. Ни одной искорки, ни одного тлеющего уголька не осталось на опаленной, раненой ниве.

Напоследок мне пришлось успокаивать расплакавшегося Славку Крайнова. Он тоже приехал на пожар, потому что огонь тушили все, со всех хуторов и деревень, которые были в округе километров на двадцать… Нервы парнишки не выдержали, и он, уткнувшись лицом в землю, плакал навзрыд, вспоминая все время тетю Ксюшу… Я попросил майора Мягкенького, уезжающего самым последним, подвезти мальчика домой.

Мы сели со Славкой на заднее сиденье. Я накинул ему на плечи Борькин пиджак, вернее, то, что от него осталось, и пацан кое-как успокоился. Около своего дома он вдруг сказал:

— Дмитрий Александрович, Ганс пропал…

Я даже сначала не сообразил, какой Ганс и к чему здесь эта старая обезьянка.

— Отыщется, — успокоил я его.

— Нет, не отыщется, — вздохнул мальчик, у которого, наверное, страшные воспоминания сегодняшнего дня все еще не могли улечься в душе. — Я его курточку нашел в камышах. Вся в крови…

Я подумал: что Ганс, когда случилось гораздо более страшное? Ксения Филипповна. Вот за кого болело сердце, и было пусто и жутко на душе.

Но мальчишка продолжал говорить:

— Никак, волки задрали. Баба Вера еще сказывала, что видела рано утром, когда исчез Маркиз, вблизи от хутора Крученого конь пробегал. А за ним, она думала, собаки…

Я долго не мог понять, к чему Славка все это рассказывает. Но когда он, простившись, вылез из машины, а мы поехали дальше, в черноте степной ночи, в моей голове связалось в единый клубок все, что я знал и слышал о том, что случилось с Маркизом.

Ганс, лошадиная кровь на ракитнике, волки… Волки! Тот, кто погубил бедную обезьянку, мог погубить и жеребца…

Это, скорее всего, произошло так. Под утро, перед самым рассветом, Маркиз, с оборванной оброткой бродил по двору бабы Насти. Что его испугало, не знаю, может быть, волки, подобравшиеся к станице. Хата Самсоновой стояла на самой околице. Маркиз в страхе перемахнул невысокую ограду, как это делал не раз на скачках, беря препятствие.

Они его гнали и гнали все дальше, по степи, к своему логову…

И когда жеребец почуял за своей спиной страх смерти, он понял, что его спасение в белых хатках, окруженных деревьями, от которых веяло людьми и всем, что их окружает. Он хотел спастись в Крученом, но преследователи преградили ему дорогу…

Видимо, кто-то из них успел вцепиться в его сильное, нервное тело. На берегу речушки, в зарослях ракитника, Маркиз дал первый бой.

Но они заставили его повернуть от человеческого жилья и травили, травили до тех пор, пока не повалили на землю…

Несчастный Ганс. Он, наверное, нашел обротку и притащил домой, к Арефе, как таскал патроны из немецкого окопчика…

Впоследствии мое предположение подтвердилось полностью. А тогда, в машине начальника райотдела, мне было стыдно за свое недоверие к Арефе, за свои сомнения и подозрительность…

Мягкенький спросил:

— Тебе передали, что послезавтра к комиссару?

— Передали…

Голос майора потеплел:

— Не бойсь, не ругать вызвали. Приказ по облуправлению. Благодарность и именные часы. За мужество и отвагу при обезоруживании пьяного хулигана. Даю тебе три дня отпуска: день на дорогу, день в области и на обратный путь…

До меня не сразу дошло сообщение Мягкенького. Потом я вспомнил. Бедный Герасимов! Лучше бы ты никогда не брался за ружье. Лучше бы ты был жив. Пусть будут живы все, кому надо жить…

— Куда тебя подвезти? — спросил начальник РОВДа, видимо озадаченный тем, что я никак не реагировал на его слова.

Ехать домой, в хату Ксении Филипповны… У меня сжалось сердце.

— С вами, в район, — сказал я. — Если разрешите, товарищ майор.

Мягкенький промолчал. Потом произнес:

— Понимаю. — И, повернувшись ко мне, добавил: — Бог даст, обойдется.

…Дежурная нянечка бежала за мной по ослепительно чистому, тихому коридору больницы, чуть не плача, уговаривала покинуть помещение.

Завернув за угол, мы столкнулись с высоким молодым мужчиной в белом халате и хирургической шапочке. Марлевая маска болталась у него на шее. Увидев меня, он остановился. Я тоже стал. По тому, как нянечка что-то лепетала в оправдание, я понял — мне нужен именно этот человек.

— Как Ракитина? — выпалил я, чувствуя, что меня сейчас выпроводят и надо успеть узнать главное.

Доктор покачал головой:

— Ну-ну. В таком виде даже в котельную заходить не рекомендуется, — строго сказал он, — Сейчас же покиньте больницу.

— Как Ракитина? — повторил я.

Доктор посмотрел на меня прищуренными глазами и коротко бросил:

— Пройдемте. Пройдемте, я говорю, — И быстро зашагал к выходу.

Я покорно двинулся за ним.

В приемном покое он остановился.

— Кто вы ей будете?

— Внук.

Почему у меня вырвалась эта ложь, не знаю. Может быть, потому, что образ бабушки часто сливался у меня с образом Ксении Филипповны?

— Что ж, — сказал он, — скрывать не буду. Положение тяжелое… — Он вдруг смягчился и попросил нянечку: — Дайте, пожалуйста, этому молодому человеку зеркало.

Нянечка принесла из соседней комнаты небольшое зеркало. Из него глянуло на меня перемазанное сажей, измученное лицо с неестественно белыми белками глаз.

— И еще раз прошу понять: вы мешаете работать. Доктор открыл дверь и, прежде чем скрыться за ней, сказал:

— Мы постараемся…

…Ребята из ГАИ подкинули меня в Бахмачеевскую.

Я шагнул в знакомый двор. В моей комнате горел свет.

С учащенно бьющимся сердцем я перемахнул крылечко.

— Димчик!

Алешка, невероятно повзрослевшая за год, который мы не виделись, вскочила со стула мне навстречу со щенком на руках. Песик удивленно смотрел на меня черными, с поволокой, ягодками глаз, держа во рту палец моей сестренки.

— Димочка! Ты не писал целый месяц. А мы с Мухтаром ждали тебя весь вечер. Я чуть не уснула. Мухтар будет твоим помощником. Он уже умеет служить…

Она повисла у меня на шее, легкая, гибкая, родная.

— Ты скучала тут?

— Нет. К тебе девушка заходила. Лариса. Мы с ней часа два болтали… Сказала, зайдет завтра.

— Постой. — Я усадил сестренку и сел сам, чтобы прийти в себя от нахлынувших чувств. — Алешка, говори честно: мать с отцом знают, что ты у меня?

— Конечно! Я им дала телеграмму. С поезда. Димчик! Ты похож на черта из печки…

Я вышел во двор умыться.

Надо мной светились бесчисленные звезды, и я подумал — завтра снова будет утро. Теплое утро с запахом полыни и чебреца. И не может того быть, что не будут жить те, кому надо жить.