Интернат

– Я Денис Лабутин, – сказал Enter.

– Ты про это забудь, – посоветовал Певунец. – Свои ФИО на свиданке или в школе вспоминай – если повезёт, а тут не смей.

– Максим, – слабо позвал правый сосед – русый мальчишка с васильковыми глазами. – Ты как?

Певунец помолчал. Шевельнул лопаткой: отстань, мол.

– Фигово, Кедраш. Сам не знаешь, что ли? Чё пристал?

– Я не Кедраш, – спокойно возразил сосед. – Я Серафим Кедринский.

– За то и получаешь постоянно, – усмехнулся Певунец. – Тебе какая песня, как зваться? Вот я – Максим Лехницкий, а меня Певунцом бают. Мне пофигу. А ты чё ерепишься?

– Ерепенишься, – поправил Серафим.

– Один чёрт.

– Чёрта не призывай – не успеешь «ой» сказать, а он уже в тебе и тобой командует, – строго сказал Серафим.

Певунец хихикнул, подмигнул Enterу.

– Он у нас блажной, – объяснил охотно: – В Бога верит.

И снова хихикнул. Через соседскую голову кинул фразу:

– Слышь, Кедраш, а коли Бог есть, почему у меня мать пьёт, батя к чувихе слинял, а меня сюда забрали и петь не дают?

– Вы там потише, – окликнул Гарюха, – а то накличете «большие радости».

Певунец представил его Enterу:

– А Гарюха – это Егорка Бунимович. Только здесь ФИО – не в чести. Это ты в школе и в бухведомости типа Серафим Кедринский или там Макс Лехницкий. А туточки – забудь.

– Тут прозвища или ники – иногда, – поддержал Серафим. – А я не хочу на кличку отзываться. У меня есть имя, которое у Бога написано, под этим именем он меня знает. С чего мне на какие-то иероглифы отзываться?

– Порти себе житуху, порти, – отозвался Певунец. – Мало тебе по уху дают. Ещё хочешь. Ты, часом, не этот… мазохист?

– Точно не мазохист, – ответил Серафим. – Я православный христианин.

– Ну, а чё тебя Бог от этой лабуды не спас, если ты Егошный? – съязвил Певунец. – Ты ж говорил, Он Своих знает, привечает и прочее, прочее?

– А Он не только привечает, – охотно ответил Серафим. – Он ещё испытывает на прочность. Испытанье пройдёшь – на Небо попадёшь.

– И сколько таких испытаний нужно? – заинтересовался Enter.

– Сколько Бог пошлёт для твоего спасения, – ответил Серафим. – Тебя как звать?

– Enter.

– А по-настоящему?

– Ну… Денис… Лабутин.

– Вот и не забывай, – посоветовал Серафим.

– Ты, Кедраш, болтай, да не убалтывай, – вдруг ввязался в разговор Гарюха – Егор Бунимович. – Не все такие сильные, как ты. Тебя вера поддерживает, а его – что? Комп ему не дадут, а без игр он в депресняке, хоть в петлю.

– Я могу его поддерживать! – заявил Серафим, сев на кровати.

– Сбрендил, Кедраш?

Певунец повертел пальцем у виска.

– Я Серафим, а не Кедраш.

– Ага. Ты Коту Базилио это скажи, – пробурчал Певунец.

– А я говорил.

– Да?! – удивился Певунец. – И чё?

– Ничё. Получил по загривку.

Серафим пожал плечами.

– Ну, и что?

Он глянул прямо в глаза Певунцу.

– Ну, и что? – тихо повторил и улыбнулся. – Это же всё мелко.

– Ты даёшь! – только и сказал Певунец.

Прищурился на потолок, замурлыкал под нос:

– Горы дикие и высокие, горы длинные и далёкие… Заберусь на вас, покорю я вас, ах, увидел вас я в недобрый час…

Гарюха хмыкнул:

– Без карцера не могёшь. Ну, никак.

Певунец замолчал. Зевнул.

– Жрать хочу.

– Все хотят, – сказал Гарюха. – А только хочухами живот не набьёшь.

– Скоро полдник, – сказал кто-то.

– А корочки хлеба ни у кого нет? – оглянулся на ребят Максим Лехницкий.

– Не канючь, Певунец, – отозвался мальчишка с дальней койки. – Да и кто бы нам дал чего заныкать – хоть крошку корочки хлеба?

– Какаха, – тут же сложил первые буквы другой мальчишка.

Но никто не хихикнул.

Enter лежал и ни о чём не думал. В голове у него звенело. Спина болела. Пальцы подрагивали от жгучего желания давить на клавиши клавиатуры. А ещё – как там мама? Где она? Что делает? Нет, она сейчас на работе. Вернётся поздно. Вернётся – а сына нет. Что с ней будет? Куда она кинется? Будет звонить «Герани» – их классной, Яне Михайловне Герамисовой. Узнает, что сына забрали, и в обморок хлопнется. А толку? Всё равно ей завтра на работу. Что она сделает во время работы? Ей даже позвонить не дадут.

А Брюха? Ё! Завтра ж командная игра! Они с Брюхой режутся с другой парой – Алтуком (ALTUK) и Вельзером (WELZER). Ну, всё. Брюха ему зафандырит… Чё теперь делать-то?! Хоть позвонить бы… И маме бы заодно.

Денис осторожно сполз с кровати и тронул Серафима за плечо.

– А? – очнулся задумавшийся Серафим.

– Где тут позвонить можно? – спросил Денис. – Мне край надо.

– Позвонить? – переспросил Серафим. – Тут? А тут никак нельзя. Невозможно. Телефонов нет, только для персонала. Тебе разве мобильник ставили? У всех отбирают.

Денис растерянно посмотрел на свою тумбочку. Его рюкзака не было. Похоже, он остался в кабинете этой… как её… Аллы Викторовны. Неужто она будет рыться в его вещах?.. Похоже, будет. Но телефон-то не её! Не имеет права забирать!..

Или имеет?..

Кажется, здесь все права у взрослых; у детей – устав запретов. И наказания.

Как же не хочется жить! Вот если б помереть как-нибудь. А потом как-нибудь воскреснуть. И вернуться у прежней жизни – с мамой, компьютером, «кланом», Интернетом… ну, и школой. Хотя… провалилась бы эта школа! Учиться так скучно! Как и жить в реале. Хочу жить в виртуале! Или во сне. Подключите меня ко сну! Если сон – захватывающий.

Но вернуться с того света, говорят, невозможно. Ну, если вовремя не спасут. Да вот попробуй угадай, насколько надо приблизиться к смерти, чтоб тебя смогли всё же откачать. И неизвестно – пожалеют тебя при этом или врежут как следует по одному пикантному месту…

Enter вздохнул. Спина ныла.

Прозвенел беспощадный пронзительный звонок, и мальчишки зашевелились. Все встали у дверей, разбившись по парам, будто в детсаду или в «ДОЛаге» – детском оздоровительном (школьном, спортивном) лагерях.

Enter нерешительно поднялся.

– Денис, давай ко мне в пару, – позвал Серафим.

Enter согласно кивнул и подошёл к Кедрашу.

– И чё, за ручки браться? – негромко спросил он, набычась.

– Не обязательно, – ответил Серафим Кедринский. – Щас на полдник пойдём.

Вскоре открылась дверь, показался Ренат – Кот Базилио. Он посчитал мальчишек и разрешил:

– Можете шагать, шантрапа вокзальная.

Столовая оказалась в другом крыле здания на втором этаже. Столы поставлены в ряд. Столовская стойка у стены. Стопка подносов. В лотках ложки. На полках стойки темнеют ряды гранёных стаканов с чаем, сереют тарелки с бледно-коричневыми сухарями. Каждый берёт поднос, ставит на него стакан и тарелку, садится за стол. Молчание непривычно, и потому подавляет Enterа.

Серафим присаживается рядом с ним. Enter замечает, что странный сосед по кличке Кедраш крестится, а затем крестит чай с сухарями. Зачем это? Он наклоняется к Серафиму, но тот, уловив движение, быстро прижимает к губам палец.

«А! Когда я ем, я глух и нем!» – понимает Enter.

В уставе запретов карается любой разговор и перемигивание за едой.

«А в школьной столовой гвалт и мелкое хулиганство в порядке вещей…», – кисло думает Enter, макая сухарь в чай.

Снова беспощадно пронзительный звонок. Все встают и строятся в змеиные колонны. Здесь и девочки есть. И немало. Среди мальчишек, в другой колонне Enter замечает Вовку Дракина. Но какой это был Вовка! Будто из холодильника вынутый. Бледный, потухший, перепуганный. Всё в нём исчезло, одна оболочка осталась. Вот он, значит, где! И вот, значит, с ним как…

Вовка по сторонам не глядел. Уставился в пол, на кроссовки впереди идущего, и так исчез в дверях, затёртый толпой таких же перепуганных молчунов. Ручейки ребят направлялись в нужную сторону пятнадцати-шестнадцатилетними амбалами. Они глумились, ржали, матерились, отвешивали подзатыльники, пинали по мягкому месту.

Девочек парни общупывали и развратно гоготали. Дежурный воспитатель, незнакомый Enterу, стоял рядом с ними со скучающим выражением лица и, казалось, оживлялся лишь при очередной экзекуции. Он причмокивал и высокомерно щурился на воспитанников, словно царёк – на вшивых каторжан.

На лацкане пиджака у него белел бейджик. Денис успел прочитать «Феликс Иванович Хмелюк» и тут же забыл, что прочитал, потому что как раз в этот момент к нему придрались «старшаки» – «потому что новенький».

Enterу досталось всё по полной программе: выяснив его кликуху, «старшаки» поиздевались над ним, объявив это «боевым крещением». Серафима, влезшего некстати с разъяснениями, что кроется в этом святом слове – «крещение», и почему оно бывает «боевым», отдубасили за компанию и чтоб не встревал.

А за окном лил предоктябрьский дождь. В Enterа вдарила мысль, что это он – дождь, и он брызжет на землю, превращаясь в грязь.

… А как обработали Дракина! Совсем Вовка на себя не похож… Это он, сволочь, притаранил Лабутина к этой суке Куртовне с душком. Так что сам виноват, груздь червивый! Enter вообще бы его убил. Мало ещё этому гаду врезали. Насмерть надо ухайдакать! Ведь он, Enter… то бишь, Денис Лабутин, ни в чём не виноват!

Если б Дракин оказался ближе к Enterу, он бы не преминул ему наподдать. Не постеснялся бы. А чего стесняться этой сволочуги?!

– Ты чего зудишь, как рассерженный шмель? – прошептал оказавшийся рядом Серафим Кедринский.

– Гада встретил, который меня сюда засадил, – зло бросил Enter – тоже шёпотом, потому что рядом шёл Кот Базилио – Ренат Абдуллович.Мухаметшин.

– Чё, правда?

Серафим скосил на него глаза.

– А чё неправда-то? – фыркнул Enter. – Зарезал бы сраного юзера на хрен, и не поморщился б!

Серафима передёрнуло, но Enter этого не заметил.

Их недлинную, идущую из столовки колонну свели во внутренний двор. Дождь с хмурого неба капал редко. Воспитатель Феликс Иванович Хмелюк обозрел послушную затюканную шеренгу и сообщил:

– Сегодняшний трудовой десант убирает территорию от сих до сих. Вот вам мусорные мешки. Вперёд, дорогуши мои. Так. Кто здесь Enter? Шаг вперёд.

Гарюха подтолкнул Дениса, и тот торопливо выдвинул себя из шеренги. Хмелюк обозрел мальца и «обрадовал»:

– А тебе, сынок, двойная норма.

У Enterа чуть не вырвалось: «Почему это?!», но вовремя заныли побои, и Enter успел заткнуться.

Феликс Иванович раздал тонкие чёрные пакеты и зевнул:

– Успеете убраться до ужина – ваше желудочное счастье. Особенно тебя, Enter, касается. Ужин тебе не сберегут, если опоздаешь.

И он отправился дремать на скамейку под всё ещё зелёной сиренью с жёсткими осыпающимися листьями. Мальчишки, не теряя времени, бросились подбирать мусор. Enter замешкался, не очень понимая, где ему собирать двойную норму всякой всячины, тем более, что всё тело у него ломило. Кряхтя и постанывая, он приседал за каждой бумажкой, за каждым окурком. Один мешок был девственно пуст, в другом лежало грамм сто мокрой грязной ерунды. Какая тут двойная норма?! Enter окончательно отупел. Похоже, сегодня он голодает. А дома бы он..!

Кто-то быстро сунул в руки Enterа мешок с мусором.

– Держись возле меня, – тихо велели ему.

– Кедраш? То есть… Серафим? – удивился Enter. – А зачем? Это что?

– Это тебе одна норма. Ходи со мной. Сумеем и вторую собрать.

Не, правда, странный пацан. Чё ему, больше всех надо? Награду, видно, себе зарабатывает на Небе, в раю местечко старается отхлопотать. Блажной, точно. Какой там сякой Бог? Откуда Он возьмётся? Если б Он был, то всё равно должен был откуда-то, от кого-нибудь появиться. А прежде Него что тогда было? И кто? Может быть, кто-то больше Самого Бога? Ведь такое и не представишь, чтоб Бог существовал вечно. Вообще, вечность – это разве есть?

ГЛАВА 11. УТРО. ПЕРВЫЕ УРОКИ.

Серафим практически и собрал норму Enterа и свою. Свою, конечно, едва успел ко свистку, в который дунул Феликс Ива

нович Хмелюк.

Он проверил убранную территорию, потом велел все мешки собрать в одну кучу. У Enterа проверил, сколько он собрал, хмыкнул неопределённо, лёгким подзатыльником наградил.

– Ну, дорогуши мои, ужинать и за уроки.

Снова в колонну по двое. Голодные мальчишки мигом смели недоваренные макароны с жидким соусом и парой кусочков твёрдой говядины с жилами, прятавшейся в варёном луке и морковке, выдули слабо заваренный, почти не сладкий чай, заели серым хлебом. Вернулись в палату. Кто-то здесь, в кто-то в учебке сел за уроки.

На тумбочке Enterа лежало содержимое рюкзака. Мобильника среди них не наблюдалось.

– Чего это они сотик отбирают? – тихо спросил он у Певунца, и тот ответил:

– А вдруг ты маме позвонишь? Пожалуешься? Это им некстати. Не понимаешь, что ли? Ей сейчас такое поют про твоё роскошное житьё-бытьё, ты бы послушал – рот не смог закрыть.

– Что теперь будет?

– Родительских прав будут лишать. И никто не знает, как с этой ЮЮ бороться.

– С чем?

– С ювенальной юстицией. Это зло. Оно всех родных друг с другом разлучает, – вмешался Серафим.

– А ты чего здесь? – повернулся к нему Денис.

– Религиозный дурман в семье, – ответил Серафим. – Не понравилось омбудсмену, что меня каждые выходные и в православные праздники в церковь возят и молиться учат.

– Нифига себе… А чё ты, не можешь не ходить в церковь, что ли?

– Не могу.

– Почему?

– Это предательство. И вообще, я в Бога верю и без Него жить не согласен, – твёрдо ответил Серафим.

Денис Серафима не понял. Муть какая-то. Мура. У каждого, впрочем, свои точки для зависания. У Кедраша – сказка о Боге. У Дениса – вирт. Но если виртуальность хотя бы видишь глазами, то Бог-то невидим. Его кто видел? Разве в снах каких-нибудь. А сны ещё нереальнее, чем вирт. Их же не человек рисует, а подсознание.

Серафим наклонился над учебником. Денис открыл дневник. Задания, конечно, записаны… их выполнять, что ли? Других же нет, вроде. Денис тяжело вздохнул и открыл русский язык…

Ночь не принесла ни отдыха, ни сна. После звонка отбоя Денис ворочался, пытаясь поймать на подушке сон, но капризуля упрямо прятался в чужой темноте, и к нему не желал наведываться. Перед глазами ярко, как в кино, мелькали воспоминания и картинки будущего – самого непривлекательного и безнадёжного – без мамы, без дома… и без компьютера.

А чему его будут учить? И где? И кто? Не могут же в другую школу отправить! А из своей Денис преспокойно удерёт домой, забаррикадируется, и попробуй его достань!

Он придумывал планы побега, верных друзей, которые вырывают его из тюрьмы… а потом плакал: нет у него друзей. А клан… это всего-навсего клан. Партнёры по гейму. Кончается игра – прекращается контакт между членами клана. Они, между прочим, вообще могут никогда в жизни и не встретиться, только в виртуале. Да и встретятся… о чём им говорить? Об игре? А больше не о чем… А иногда бывает, что встретишь члена враждебного клана, и начнётся драка до крови. До смерти.

Слёзы сперва горячился щёки, а потом холодили. Когда они кончатся?!

Кто-то дотронулся до Дениса в темноте, и он вздрогнул.

– Денис, – прошептали ему в ухо, – ты есть хочешь? Я кусок хлеба припрятал. Будешь? На, бери. Щас не хочешь, завтра утром съешь, пока Ренат не придёт. Это краюшка, она почти не рассыпается, можно под подушку сунуть. На, сунь же!

Денис принял шершавую корочку, сунул под подушку. Но от него не отстали.

– В первый день всегда плохо, всем. Потом попривыкнешь немного. Всё равно ж и мама за тебя борется, и папа, и Бог им поможет. Ты не думай, я не сумасшедший. Просто я понимаю, почему так.

Денис слушал, крепко зажмурившись, и ничего не отвечал. Голос Кедраша журчал, он успокаивал, убаюкивал, убаюкивал, и вскоре Денис уснул.

Серафим потихоньку нырнул в свою кровать. Он долго не спал, хотя глаза его были закрыты. Перед глазами его жили картины, его небогатой, трудной, но счастливой жизни с родителями, братьями и сёстрами.

Недавно срубленный дом светел и не убран из-за недоделок и вещей, которые пока некуда складывать. Зато настоящая печка есть! Тепло от неё душистое…

Серафим вместе со старшим братом, окончившим школу и поступившем в духовную семинарию, помогал отцу рубить и складывать в поленицу дрова. Отец работал в одной строительной фирме архитектором. А по выходным и праздникам служил алтарником в ближайшем храме Живоначальной Троицы.

Красивый храм, величественный. С приделом Пресвятой Богородицы «Живоносный Источник». На территории церкви уже лет сто пятьдесят бьёт родник. Над ним перед революцией 1917 года установили часовенку, а в двадцать первом веке родник спрятали в трубы, и он вырывался к людям из мраморного фонтанчика-чаши. Народу сюда набегает – уйма. В любое время года.

Старший брат Серафима Павел два года отвечал за колокольные звоны. Старшая сестра Пелагия – за чистоту в часовенке со святым источником. Она заканчивает обучение в Свято-Троицкой лавре на регента. Познакомилась с молодым выпускником семинарии, будущим священником Антонием. Замуж через месяц выйдет. А Серафим на венчание не попадёт.

Во-первых, из-за «религиозного дурмана», попирающего права ребёнка на свободу от религии, а во-вторых, из-за шишки, которую Серафим получил в бане, поскользнувшись на мыльном полу.

Шишку заметили в школе и просигналили органам опеки и милиции. Завели дело об избиении, и Серафим тут же изъяли из семьи. Состряпанное обвинение в суде растаяло, но опека подала апелляцию, и Серафима родителям не отдала. Вот и мается Серафим Кердринский в интернате уже с августа, и придёт ли конец мыканьям, неизвестно. Одна молитва и надежда на Бога остались…

Открыто молиться ему запрещали, и потому он произносил заветные слова про себя, втайне.

Беспардонный звонок выбил из мальчиков сон. Они вскочили, принялись лихорадочно застилать постели. Денис проснуться никак не мог. Серафим, увидев, что он не встаёт, прыгнул к нему, затормошил:

– Денис, вставай скорей, слышь! Тебе попадёт, если щас же не встанешь!

– Оставь его, Кедраш! – посоветовал Щучик.

– Он к Фуфайкину на разогрев спешит! – насмешливо предположил Певунец. – Розги понравились, а, Enter?

Денис яростно замотал головой, потёр глаза кулаками.

– Об тебя сигареты ещё не тушили? – раскрыв широко глаза, спросил Щучик.

Enter содрогнулся.

– Это же больно! – возмутился он. – Они права не имеют!

– Правда, что ли? – усмехнулся Щучик. – Показать?

Не дожидаясь ответа, он поднял на спине майку. На желтоватой коже Денис увидел маленькие круглые пятнышки коричневого цвета. Щучик одёрнул майку, снова усмехнулся и продолжил застилать постель. Денис тоже. У него получилось не так ровно и аккуратно, как у других: он делал это впервые и, к тому же, у него ныла спина от вчерашних побоев. Но, по крайней мере, он старался.

Гарюха, обозрев его достижения, дёрнул бровью и поправил, где надо.

– Я тебе пару раз покажу, как надо стелить, а потом пусть Фуфайкин тебя учит, – проворчал он, и Enter пискнул:

– Спасибо!

– Да всегда за натуру пжалста! – хмыкнул тот.

– Одевайся теперь, – подтолкнул Серафим, – и поторопись: скоро Ренат Абдуллович придёт, а перед этим надо умыться. Туалет в конце коридора. Идём скорее, не застревай.

Enter надел свои кроссовки. Другие мальчишки щеголяли в казённых сланцах.

В туалете с несколькими кабинками была очередь, но она двигалась довольно быстро. Туалет, раковина – и обратно в комнату.

Ренат проверил кровати (при осмотре «ложа» Дениса он покосился на Гарюху, но ничего не сказал), внешний вид и собранность воспитанников и повёл их в столовую. Ячневая каша с комками и крошечным кусочком подтаявшего масла, чай и кусок хлеба с сыром вдохновлял мало, но… Денис безропотно проглотил свою порцию и подумал, что мог бы съесть ещё. Он с призраком надежды посмотрел на поваров, стоящих на раздаче, но сидевший рядом Щучик прошептал:

– Добавка только мёртвым.

– Кто хочет похудеть, жалуйся на родаков, – прошептал с другой стороны Певунец, – и жир растает в интернате номер тридцать четыре «Колосок».

У выхода снова тусовалась компания «старшаков». Они внимательно всех рассматривали и выбирали себе жертву. Денис тоже сие не миновал. Высокий «старшак» с большими серыми глазами и тонкими губами, с прыщеватой кожей, схватил Дениса, пытавшегося прошмыгнуть тише мышки, за ухо и притянул к себе. Лабутин взвизгнул. Сероглазый «старшак» спокойно сказал:

– Не вопи. За шум вдвое получишь. А то ещё помойку отправишься сортировать.

– Чего? – струхнул Enter.

– Того, – обрезал «старшак». – Реально говорю – на помойку наряд напишу, если орать будешь. – Пуга шума не выносит.

– Он не знает, кто такой Пуга, – сказал другой «старшак», пониже ростом, но такой же сероглазый. – Повезло парню.

– Узнает, был бы жив.

Они вдвоём зажали Дениса между собой. Все проходили мимо, никто не задерживался. А Вовка Дракин и голову не повернул. Предатель. Но Enter и зубами от злости скрипнуть не успел: «старшаки» угостили его парой ударов по почкам, вывернули уши и прошипели:

– Мы из тебя виртуальную дурь сперва выбьем, а потом обратно вобьём. После уроков придёшь в нашу комнату полы мыть.

– Вздумаешь жаловаться – уроем урода, – обещали. – Наши «шишаки» только поржут над тобой и в карцер сунут грешки замаливать. «Шишаки», чтоб ты знал – это Пугинский и Крисевич, начальство наше.

– Боги и крыша. Они – памятники для народа, мы – постамент, а вы – грязная клумба вокруг плиты, на которой стоит постамент. Намотал сопли? Ну?

– Н-намотал, – икнул Денис, кривясь от боли.

Сколько его будут мучить?! Как нескончаемая игра без перехода на следующий уровень. Будто нажимаешь «Enter», а ничего не происходит; ты опаздываешь, тебя размазывают по всему экрану, и динамик пикает: «Ты убит. Какая досада. Сыграем снова? Пип. Пип. Ты убит. Какая досада. Сыграем снова? Пип…».

– Оставьте его в покое, – раздался рядом спокойный голос.

«Старшаки» замерли от удивления и воззрились на возмутителя процедуры. Денис тоже глянул краем глаза – не меньше своих мучителей поражённый чьим-то неравнодушным вмешательством. Возле них стоял, задрав голову, светлоголовый Серафим.

– Отвянь, Кедраш, – поморщился первый «старшак». – Мало тебе в прошлый раз наваляли, дубак вшивоглазый?

– Мазохист ты, чё ли? – лениво предположил второй.

Серафим безмятежно повторил:

– Оставьте вы его в покое. Что за геройство такое – издеваться над младшими? Вы бы уж тогда, если хотите героями заделаться, к Фуфайкину сходите.

– Зачем это?

– А чтоб попросить его не драться, – пояснил Серафим. – Или сразу к Алле Викторовне – скажи, что взрослые нас мучают.

«Старшаки» переглянулись и нарочито громко прыснули. Enterа зажали покрепче.

– Ты, чудик, жуй свою постную кочерыжку и в дела хищников не лезь, – посоветовал второй «старшак». – А не то загрызём.

– В последний раз предупреждаем, святоша хренов: брысь отсюда навсегда, – злобно процедил первый. – Закопаем так, что шакал голодный не найдёт.

Серафим неожиданно улыбнулся.

– Чё лыбишься, баран? – ощерился «старшак».

– Животный мир ты хорошо выучил, Слава, – кивнул Серафим. – Раз уж мы о животных говорим, будь настоящим человеком и отпусти Дениса.

– Да-а? – протянул «старшак» Слава. – А не отпущу – чё сделаешь?

– Он помолится, – серьёзно ответил за Серафима другой «старшак». – Ему его Боженька поможет кулачок сжать и ручкой замахнуться.

– Коленки затряслись, блин! – осклабился Слава. – Забоялся я, Матов, что-то. Аж задрожал. А ты?

– А я, Кульба, уже опѝсался, – заёрничал «старшак» и бёдрами завилял. – Enter, подотрёшь?

Он потряс Дениса за плечи. Голова жертвы замоталась.

Лицо Серафима затвердело.

– Перестань, Влад, – потребовал он. – Слышишь?

– Не слышу, повтори.

Матов толкнул Enterа в руки Кульбы и приставил ладонь к уху.

– Влад. Хватит из себя звёря корчить, – примирительно сказал Серафим. – Чего ты, правда, пристал к человеку? Приказы чьи-то выполняешь, что ли? А свою волю-то куда девал?

Взгляд у Матова остекленел.

– Чё паришь-то? – прошипел он. – Ты чё? Чьи такие-какие приказы? Сдурел? Мы сами по себе, понял, блажной?

Серафим терпеливо разъяснил:

– Во-первых, не блажной, а блаженный. Во-вторых, блаженные – святые. Ты понимаешь, что значит стать святым?

Матов равнодушно пожал плечами:

– А мне пóфигу.

– Тогда зачем говоришь то, чего не понимаешь? Святой человек тот, кто близок к Богу. И не на словах, а на деле, – объяснил Серафим. – Хочешь, потолкуем в сторонке?

– Чего я ещё не толковал с тобой в сторонке? – хмыкнул Матов.

– Так не толковал же. А ты попробуй. Хочешь?

Влад сузил серые глаза.

– Чё мне с тобой толковать? Иди давай отсюда. А то и тебе по макушку достанется.

– Точно, – поддакнул Слава Кульба. – И с довеском. Вот попробуй.

И он ударил Кедринского в челюсть. Только кулак до цели не достал: Серафим мгновенно поставил блок, а затем сделал захват противника. Совершенно деморализованный Славка Кульба хватал ртом видимые в солнечных лучах пылинки и возмущённо вращал глазами.

А Серафим вдруг широко улыбнулся – да так, будто хорошую новость услыхал.

– Да ладно вам, пацаны, чего ругаться? Айда ж в закуток.

– Зачем это?

– А потолкуем.

– Некогда толковать. Уроки скоро, – мрачно сообщил Кульба. – И вообще… Пошёл ты, знаешь, куда?

От отпустил Дениса и зашагал прочь, ворча вполголоса что-то площадное.

– Кедраш!.. Ты смотри! – предупредил злой Матов и исчез вслед за Кульбой.

Enter, не веря спасению, воззрился на Кедринского.

– Они тебя боятся?!

Серафим всё улыбался. Теперь его улыбка освещала Enterа.

– Боятся, как же! – сказал он. – У них чувство страха не такое, как у нас с тобой.

– Как это?

– Ну… Мы как бы их боимся, а они… совсем другого, в общем, боятся.

– Чего другого?

– Ну, например… что Крисевич им паёк не даст или какой милости лишит. Стыда боятся.

Enter нервно хихикнул:

– Какого ещё стыда? ОНИ?!

– Ну, да, – подтвердил Серафим. – Пошли в класс.

Они двинулись по коридору, по переходу, по лестнице, и Enter ломал голову: о каком стыде говорил Кедраш? Не вытерпел, у дверей класса опять про это спросил. Серафим неохотно ответил:

– Да боятся они что доброе сделать. Ведь тогда за всё плохое прошлое перед совестью отвечать придётся, стыдиться всего, чего натворил. Думаешь, приятно это? Или легко?

– Без понятия, – фыркнул Enter.

Серафим быстро глянул ему в глаза.

– А ты никогда не испытывал стыда? – тихо спросил он.

Enter хотел было сходу откреститься от такого постыдного чувства, но сперва оглушительно проревел звонок, потом все рванули из коридора в класс и сели за парты, и Enter не успел. Он зашёл вместе со всеми, но куда сесть – не знал, и потому нерешительно остановился у стены. Ребята уставились на него. Он – на них, чувствуя жар на лице. Чего они его гляделками сверлят?

Класс оформлен плакатами и таблицами. Штор нет: всё равно окна смотрят на север. Цветов на узких подоконниках нет. На полках в шкафах теснятся книжки в обложках и переплётах. Учительница стоит у стола и щурится на новенького.

– Денис Лабутин? – утверждает она.

Enter кивает. Учительница тоже кивает.

– Садись. У нас сейчас геометрия. Я смотрю, ты по всем предметам слабенько идёшь. Виртоманишь? Ну-ну... У нас не повиртоманишь.

Enter тоскливо глядит на парты. Места есть, но с кем сесть? Он уловил движение чьей-то руки и пошёл на него. Оказалось, его звал Серафим. У измученного Enterа сил обрадоваться не было. Он просто плюхнулся на «первый вариант» в среднем ряду, зацепив за спинку стула рюкзак.

Учительница равнодушно проследила за ним и велела:

– На перемене подойдёшь, я тебе расскажу, где канцелярию и учебники найти. Тетрадь у тебя какая-нибудь имеется?

– Имеется, – выдохнул Enter.

– Так доставай и включайся! Бездельничать тебе никто не даст, понял?

– Понял.

– Меня зовут Новита Сергеевна, – сообщила учительница.

Enter с трудом сдержался, чтобы не переспросить «Как?». Полноватая женщина в брючном костюме, крашенноволосая, клубникогубая, подозрительно поглядела на Enterа поверх очков, показала недовольную гримасу и скучным голосом начала:

– Сегодня мы повторяем тему «Многогранники», и слушаем «Синусы-косинусы». Enter, что ты поведаешь нам про многогранники? Или в Diablo многогранники не изучаются?

Класс хихикнул, но коротко. Новита Сергеевна прищурилась:

– Или ты в Dum Ultimate резался? В «мочилку»?

Ей была видна коротко стриженная макушка виртомана, а лицо его она видеть не хотела. На всяких тут смотреть… И почему она в нормальной школе не удержалась? Сдержалась бы тогда, три года назад, не ударила б этого малолетнего изувера так, что он по лестнице скатился и ногу сломал, и не стояла б тут перед асоциатиками, давясь желанием всем надавать подзатыльники, убежать домой и порыдать в голос.

Если б она три года назад сдержалась!.. Но теперь горюй – не горюй, скрипи зубами – не скрипи, а катастрофа произошла, и вернуть хорошую репутацию невозможно. С той, которая с тех пор идёт впереди Новиты Сергеевны Осовецкой (в интернате № 34 именуемой за спиной «Совой») только сюда и брали. Сюда, похоже, с подобной репутацией и берут. С энтузиазмом.

Новита Сергеевна вздохнула и, с пренебрежением расширив ноздри, перевела хмурый взгляд на стоявшего у доски новичка.

Она знала, что его только что отобрали у матери-одиночки, но её это не трогало. За этот год пришлось насмотреться всякого. И не такие страдания. Подумаешь, в интернат попал! Могли и на улицу выкинуть…

А вот ей каково? Да она чувствовать разучилась! Муж ушёл. И не к другой, а так. В никуда и ни к кому. Это обиднее. Сын уехал учиться в другой город, на полном довольствии живёт в стенах казармы лётного училища. Жизнь в одиночестве – смерть. Среди толпы детей в приюте Новита Сергеевна страдала от одиночества.

Она едва слушала, как Лабутин вяло мямлил у доски что-то про многогранники. Когда он замолчал, она подняла голову и встретилась с его тусклым испуганным взглядом. Надо же: суток хватило, чтоб парня сломать!

Верное, похоже, заявление Кедраша, что без стержня человек в два счёта ломается. А стержень – вера православная. По Новите Осовецкой – это муть, иллюзия, дурман. Но, конечно, этот дурман имеет право на существование, раз благодаря ему людей сломать невозможно. Как этого мелкого по габаритам, но сильного по духу Кедраша. Смешно его родители назвали – Серафим! Сразу видно: верующие!

– Три с минусом, Enter, – деревянным голосом выдала Осовецкая оценку его томлению у доски. – Вызубришь весь параграф к завтрашнему уроку, не то Велимиру Тарасовичу пожалуюсь. Садись. Итак, новая тема.

Серафим шепнул Денису: «Я тебе помогу», и Денис отдался течению урока, решив, что думать будет, когда вернётся в комнату – в палату № 229.

Потому что не привык думать сам. Легче идти на поводу.

Потому что в любой игре – будь то квест, аркада, дум, экшн, цивилизация, симуляторы, стратегии, ходилки, мочилки, единоборства – Enter был властелином, гением и магом.

Но стоило погасить экран (а для Enterа выключить компьютер – значит, его убить, включить – воскресить), стоило ему эту кнопку жизни и смерти нажать, как все заботы, проблемы и житейские шаги оказывались неразрешимыми и тупиковыми. И тогда нужен был кто-то – в основном, мама, – чтобы вести Enterа по скучной реальности.

Enter машинально записывал в тетрадь новую тему, пытался слушать, что вещала Осовецкая и всеми силами подавлял в себе два крика: один, голодный, об игре, второй, тоскливый, – о маме. Когда она его спасёт?!

Мама! Мама! Я и не знал, что без тебя так плохо, пока тебя не потерял… Возьми меня отсюда, мама… Пожалуйста. Забери меня домой… Это здесь всё не моё. Я боюсь! Я боюсь! Забери меня домой, мамочка!

Слёзы всё-таки хлынули на тетрадь. Ничего не видя, Enter продолжал писать вслепую. Нос, естественно, тоже потёк. Шмыг, шмыг, но безполезно. Тут кардинальные меры нужны: платок или текущая вода. Ни того, ни другого у Enterа не имелось, и он, шмыгнув посильнее, утёр нос рукавом.

Осовецкая видела, что Лабутин плакал, но что с того? Поплачет – надоест, перестанет. Ей не платят, чтоб она тут всех утешала и доброту выказывала.

Для подобных случаев социальный педагог есть, только она села на больничный: ногу сломала в собственной квартире, споткнувшись о высокий порог. Перелом сложный, с операцией, вставкой каких-то железок и последующей операцией.

Когда социальный педагог начнёт радужно улыбаться детям и гладить их по головке – не знают ни врачи, ни директриса. Так что пока юные, но полные идиоты на голодном пайке как еды, так и доброты. Хотя и то, и другое им положено по закону.

Глава 12. КАРЦЕР

Enter писал новую тему и думал: «Разве по закону можно разлучать детей с родаками?! Это ж в рабовладельческий строй! И феодальный! И это… крепостное право! А сейчас нет закона, чтоб разлучать!».

И костерил всеми плохими словами, что знал, Люцию Куртовну Душкову, век бы её не видать никогда! Ну, Вовка Дракин! Встречу – замочу!

Enter со злорадством вспомнил, что Вовка Дракин тоже здесь, и он тоже получил по полной программе. Недаром же он такой белый ходил. Как зомби обалделый. Несладко ему пришлось в ожидаемом раю. Рай адом обернулся.

Так тебе и надо, Вовка Дракин.

И вдруг ошеломляюще прозвенел звонок. Enter так и подскочил. Ребята встали, спихали учебники и тетради в рюкзаки. Непривычно смирные, тихие.

Теперь и Enter к ним присоединился, такой смирный, тихий. Затравленный. Напуганный тем, что с ним вчера произошло, а ещё больше – тем, что произойдёт. Ведь раньше будущее было понятное, расписанное чуть ли не по минутам. А теперь… Теперь одно известно: что после уроков Enterу надо зайти за учебниками и канцелярией.

Следующий предмет – история. Второй – русский язык. Третий – литература. Четвёртый – физика. Пятый – биология. И везде Enterа вызывали к доске, спрашивали и говорили, как средне он учился в своей 68-й школе, и как мешает его успеваемости компьютерная зависимость.

После уроков, идя на склад за воспитателем Феликсом Ивановичем Хмелюком, Enter мрачно размышлял о том, как всем неожиданно замешала его страсть к виртуальной жизни. У всех, за между прочим, свои увлечения! И не всегда безобидные. Однако именно Enterу досталось так жестоко.

В подвале яркие лампы. По обе стороны коридора – двери. Все закрыты. Вместо табличек белые кругляшки с номерами. Феликс Иванович остановился у третьей двери по правую руку с цифрой 005 и постучал.

Выждал, открыл.

Enter зашёл за ним следом. Просторная комната разделена надвое: стойка, стол, стул. За ними стеллажи и полки без стёкол, заставленные книгами и коробками.

За столом сидел мужчина лет около шестидесяти в очках синей оправы и читал цветастую газету, катая во рту круглый леденец.

– Здравствуй, Михайло Натаныч, – сказал Феликс Иванович.

– И тебе здоровствуй, птица воскресающая, – ответил нараспев кладовщик, не поднимая глаз от газеты. – Новенького, что ль, привёл?

– Новенького.

– Пришла разнарядка, пришла.

Михайло Натанович Галайда аккуратно сложил газету, убрал на угол стола. В книге учёта медлительно исписал несколько строк, дал Денису вместе с ручкой, ткнул пальцем:

– Здесь вот распишись, голуба.

Денис расписался. Галайда проверил, правильно ли, закрыл книгу и отправился к стеллажам с магазинной тележкой. Он клал в неё книги, тетради, линейки, карандаши, ручку, циркуль, точилку, ластики и другие мелочи.

Тележку разгрузил в чёрный пакет и поставил всю канцелярию на стойку. Посмотрел поверх очков в глаза Дениса, что-то нашёл в них, похоже, потому что подмигнул и скупо, но ласково улыбнулся.

– Держись, парень, – сказал он. – Сперва всегда трудно.

Горло у Дениса перехватило, и он зажмурился, чтобы не пустить на щёки слёзы. Но беспардонная солёная вода просочилась сквозь веки, и Денис опять предстал плаксой.

Феликс Иванович легонько развернул мальчика и подтолкнул его к выходу.

– Ничего, сам сюда напросился, – проворчал он беззлобно.

– До свиданья, – прошептал Денис.

– Ничего, забегай, Денис, – ответил Галайда.

– Когда твоя канцелярия у него кончится, тогда и придёт, – буркнул Феликс Иванович, закрывая за собой дверь.

Они шли рядом по коридору и молчали. Enter нёс тяжёлый пакет и думал: куда, интересно, он сложит всю эту канцелярию в палате? Под кровать? В тумбочку?

Хмелюк искоса поглядел на перекосившуюся от тяжести фигурку, поджал губы, фыркнул пренебрежительно... и забрал из тонкой мальчишеской руки раздувшийся пакет. Enter от неожиданности даже «спасибо» пискнуть забыл.

На втором этаже Феликс Иванович остановился возле двери, открыл её ключом.

– Проходи, Enter. Здесь хранятся все ваши вещи. У каждого свой шкафчик. Твой – вот этот, двадцать первый. Запомнишь? Выкладывай всё из пакета и суй в шкаф. И побыстрее давай.

– Ладно, – прошептал Денис и торопливо принялся нагружать невысокий шкафчик с полками, похожий на детсадовский.

– Отложи учебники, по которым тебе завтра заниматься, – велел Феликс Иванович, – и с собой забери. Да поживей, чего копаешься? К Фуфайкину захотел?

– Всё, – выдохнул Денис, всем видом показывая, что он готов.

Хмелюк театрально закатил глаза.

– Наконец-то, пёсий хвост! Шагай теперь в спальню. Найдёшь?

– Найду.

Феликс Иванович запер дверь и ушёл в конец коридора, где скрылся в последней комнате с табличкой «Воспитательская». А Enter добрался до спальни, доплёлся до кровати и рухнул на неё. Глаза сами собой закрылись, и мальчик уснул.

Странные картины носились в его подсознании, но одна – чаще всех: он сидит дома за компом, проходит сложный уровень в Hexen, и вдруг из монитора вытягивается рука с аккуратно обрезанными ногтями, но ярко-оранжевого цвета, хватает Дениса за горло и втаскивает вглубь дисплея, как в мягкое зеркало.

И Enter попадает в экшн. За ним гонятся монстры и боевики в тяжёлом вооружении, и спасения нигде нет, и он еле ускользает от когтя, пули, ножа, ракеты и снова бежит сломя голову. И спасения нет. Одна безнадёжность.

Пропасть. Дна нет. Лишь мрак. Ледяные кожистые лапы толкают Enterа, и он падает в пропасть стремительно, словно выпущенная из арбалета стрела. Захватывает дух. Enter ударяется о дно. И просыпается.

Наконец-то! Впервые он рад скучной реальности. Перед глазами коричневые цветы линолеума. На нём узоры солнечных лучей, проникающих в окна и изрезанных решётками. Пыльный ботинок приземлился перед его лицом. Рядом встал другой.

Это сон или нет?

Enter озадаченно моргнул. И вот раздался недовольный мужской голос:

– Спишь, виртоман? Иди за мной. Щас не до сна будет.

Enter с трудом поднялся. Перед ним стоял хмурый Ренат. Он мотнул головой в сторону двери. И они пошли. Мальчишки усиленно делали вид, что заняты делами. Никто головы не поднял, когда Enter вслед за Ренатом плёлся мимо них. И тут Серафим громко сказал:

– Денис ночью плохо спал. А тут на него «старшаки» набросились в столовой. Почему нельзя человеку отдохнуть, если ему плохо?

Ренат, не оборачиваясь, спокойно выслушал зачинщика бунта и в конце спокойно поинтересовался:

– Это вопрос, Кедраш?

Серафим Кедринский без колебаний ответил:

– Это вопрос, Ренат Абдуллович. И я Серафим, а не Кедраш.

– Тогда ты знаешь, что будешь делать в ближайшие минуты. Присоединяйся к нам, птенчик Божий.

Серафим твёрдым шагом последовал за Enterом и Ренатом. Выйдя, он закрыл за собой дверь и не видел, как некоторые ребята, переглянувшись, покрутили пальцем у виска.

Ренат молча довёл мальчиков до одной из подвальных комнат, открыл её.

– Ну, тупоголовые исследователи чёрных дыр, состоящих из горы неприятностей, забегайте и устраивайтесь поудобнее. Если сможете. Наказание одно, хотя проступки разные. Карцер два часа. А ты, Enter, в дверь не барабань, не то дольше просидишь. Тебе дружок твой Кедраш популярно объяснит. Верно, Кедраш?

– Я Серафим Кедринский, – спокойно сказал тот.

Ренат машинально прищурился на него.

– А где искать твои крылышки, серафимчик убогий?

Повернулся и захлопнул дверь.

Денис оглядел комнату. Узкая, низкая, жаркая, тусклая: с потолка свисала на проводке пыльная лампочка ватт на двадцать. Окна, понятно, нет. Стульев тоже. Устал стоять – садись на пол. Но пол грязный. Особо не посидишь, если боишься нового наказания.

Денис хмуро вперился в «сокамерника».

– А ты это… чего вдруг снова за меня заступился? – буркнул он.

Серафим спросил тихо:

– А не надо было?

Денис растерялся.

– Кто его знает, – пожал он плечами.

Он действительно не знал: ведь прежде не было случаев, чтоб кто-то за него заступался. Ну, кроме мамы. Но ей, вроде, по закону природы и общества положено. А ещё в детстве друзья заступались, если случались драки.

Теперь друзей нет. Клан – это клан. Это не друзья. Хотя в игре бы они пригодились.

«Сокамерники» помолчали.

– Обалдеть, – сказал Денис, пялясь на серые шершавые стены. – Никогда в карцере не был.

– Настоящие карцеры тесные, как шкаф, – произнёс Серафим, – и холодные.

Денис сел на корточки. Говорить не хотелось. Хотелось, чтоб всё кончилось как-нибудь.

Серафим присел рядом на корточки.

– А у тебя в клане настоящий друг есть? – спросил он.

– С ума сошёл? – равнодушно хмыкнул Денис. – Какие в клане друзья? Хотя, может, и друзья. В игре. Игра кончится – разбежимся.

– Жалко, – сказала Серафим.

– Чё жалко? Ничё не жалко.

– Ну, конечно!

Серафим вскочил.

– А кто ещё твою жизнь, как свою, принимает? Ну, родственники, и то не всегда. Вырастешь – жена. Если хорошая попадётся. И всё? Скажи – всё?

– Жена ещё… – смущённо пробормотал Денис. – Да хоть кто. Чего ты пристал с друзьями какими-то? Скорее б выпустили отсюда, а остальное пофиг.

Серафим с любопытством его осмотрел.

– Гляди-ка, всё остальное ему пофиг, – подивился он. – А остальное-то – это что?

Думать не хотелось, и Денис вяло промямлил:

– Так. Вообче.

Серафим резко встал, замахал руками, шумно выдыхая. Попрыгал, глубоко приседая для рывка вверх. Он немного понимал игромана Дениса Лабутина – но чисто теоретически.

Как можно променять настоящую жизнь на искусственную? Настоящие радости на искусственные? Ну… вообще-то, можно, наверное. Легче. Пойди найди настоящую радость в реальной жизни! Это ж потрудиться надо.

А в компьютере удачный ход сделал, убил кого-нибудь, растерзал, новую игрушку достал – вот и радость. Наверное, бедняге кажется, что глубже радоваться никто ничему не может. Ведь реальность сера, скучна, отвратительна!

Вспомнилась жизнь дома. Нелегко, понятно, в большой семье, но зато сколько веселья, радостей, больших и маленьких побед! И даже поражения и неудачи смягчаются всеобщей любовью и готовностью помочь. Особенно действенно утешение младших братьев и сестёр. Почему-то.

Вспомнился дом, и Серафим чуть не заплакал: так сильно схватило его за горло тоска по дому, по семье, по церкви, по прежней жизни. Теперь он понял, о чём говорил ему папа: мол, душа без церкви мечется, места себе не находит.

Точно. Хоть и молишься, а частенько неуютно бывает. Иногда кажется, что далеко Господь, что трудно до Него дозваться. Изголодался Серафим по церкви, по соборной молитве, по ароматам ладана и сгоравших свечей, по друзьям и знакомым, по клиросному пению…

Когда теперь Серафим вырвется в дом Божий? И вырвется ли? Неужто лишь, когда выпустится из средней школы и покинет интернат? Это так долго!

Он посмотрел на безжизненно поникшего Дениса.

– Ничего, прорвёмся! – ободрил он его. – Бывает хуже.

– Куда уж хуже! – кисло проговорил Денис. – Всего враз лишили. Одуреть! Я эту Душкову убил бы, если б щас встретил!

– А это кто – Душкова?

– Она меня сюда запихала, – мрачно поведал Денис. – Слово такое… знаешь… английское. На «ом».

– Омбудсмен? – догадался Серафим.

– Точно.

– А как она тебя сюда запихала?

– Так и запихала. Как баба Яга, чаем напоила, конфетами накормила, в душу залезла, в печке испекла. И слопала. Как в сказке.

– Похоже, – невольно улыбнулся Серафим.

Время истекало медленно. Ребята и стоять устали, и на корточках сидеть устали, и ходить, как в камерах узники, устали. От нечего делать Денис спросил:

– А почему ты думаешь, что Бог есть?

Серафим ответил не сразу.

– Да ведь я с рождения в храме живу. Папа у меня священнику прислуживает в алтаре, мама на клиросе поёт, она на регента выучилась.

– На регента? – удивился Денис. – Это ж королевское что-то. По истории.

– И по истории, и в церкви. Регент – руководитель в хоре. Репетирует с певчими.

– А чего там поют?

– Каноны поют, антифоны, разные молитвы, – пояснил Серафим. – Я, знаешь, как по всему этому соскучился! Сам бы пел, да нельзя. Запрещают. Про себя пою, что помню.

– Что, в церкви музыка клёвее, чем рок?! – не поверил Денис.

– А ты рок любишь? – заинтересовался Серафим.

– Ну… когда время есть, слушаю. Не фанат, ясно. А слушать-то ещё что? Не попсу же девчачью. Ну, хип-хоп. И тому подобное.

– А ты бывал когда-нибудь в церкви?

– Ну, раз и заглядывал когда. С мамой. Давно. Отец как ушёл, так мы и не ходили.

– А чего?

– Того. Отец алименты едва капает, мама на трёх работах пурхается, чтоб жить более-менее.

– Ты ей помогаешь?

Вопрос для Дениса неожиданный. Как тут помогать? На работу, что ли, ходить? Он неприязненно покосился на своего сокарцерника. Вот ведь умеет этот клещ поповский под кожу залезть, вопрос тупой задать, чтобы в ступор ввести.

– Чем я тебе ей помогу, интересно? – проворчал Денис.

– Могу перечислить, – охотно предложил Серафим. – Готов?

– Всегда.

Денис отвернулся к стене. Учить вздумал, проповедник поповский! Очень надо! Тут этих проповедников в каждом углу сарая под названием «жизнь». Помереть со скуки можно.

А Серафим вспоминал все виды работ по дому и перечислял их, глядя с недетской серьёзностью на белоручку Дениса. Тот, казалось, был ошеломлён, узнав, как сильно он мог бы помочь маме, если б удосужился немного призадуматься.

Но ведь Enterу думать некогда было. Он в иной мир грузится изо дня в день. «Enter» – и в полёте! Ну, какой силач сможет с небес в болото вонючее плюхнуться? И приземлиться трудно, и разорвать нити, и на поверхность выплыть, и из пропасти вылезти.

Для виртомана болото, паутина, пропасть – и есть реальная жизнь. Из неё всегда хочется исчезнуть, чтобы поглотиться «небесами» – игрой. Игра – тот же наркотик. Он дарит наслаждение. Он опасный, как наркотик: он зверь, ласковый с теми, кто ему подчиняется, и разъярённый с теми, кто пытается избегать его заманчиво-обманчивых ласк и обещаний.

Попробуй откажись! Силы-то где взять?

Серафим Кедринский внимательно выслушал запальчивую тираду Дениса Лабутина. Когда тот замолчал, тяжело дыша и часто мигая, Серафим сказал:

– Верный вопрос. А ответ не знаешь, что ли?

– Я просто так спросил, – замкнулся Enter.

– Чего просто так-то?

– Ничего. Просто спросил. Вопрос такой. Которому ответа не требуется.

– Риторический, что ли?

– Он самый.

Серафим поцарапал ногтем стену. Старая краска не отдиралась и вообще никак на прикосновение не реагировала. А чего ей реагировать? Она же краска мёртвая.

– Ты как толстым слоем краски покрыт, – сказал Серафим, не оборачиваясь к Денису. – Краска мёртвая. Но ты ж всё равно живой пока. От царапин твоей краске ничего не сделается. Её молотком надо сбивать. Или хоть стамеской. Да и самому пошевелиться надо, чтоб краска разлопалась. А то ты будто гипсовая статуя в парке.

– Чего это – статуя? – обиделся почему-то Денис.

– Да такая же застывшая, блёклая и пустая.

Денис помолчал. Ему по-настоящему стало обидно. Это он-то блёклый и пустой?! Да он такие цивилизации создавал! Он таких монстров мочил! Он такие лабиринты проходил! Он такие ходы придумывал! Так хитро от полиции и ФБР убегал! Одерживал такие победы! Этому дураку Кедрашу и не снилось!

Enter повернулся к Серафиму, чтобы брякнуть что-нибудь обидное и злое, и увидел близко светлые глаза – невероятно яркие, сильные, без единой тени насмешки. И вообще задней мысли. Раздражение Дениса странным образом смягчилось, и он лишь буркнул:

– Сам такой. Статуй гипсовый.

Серафим легонько похлопал его по плечу.

– Ладно тебе, не злись. Я вообще думаю, что тебя скоро мама вызволит. Я обязательно за тебя Богу помолюсь... Если хочешь, – после паузы добавил он и вопросительно поглядел.

Денис неловко пожал плечами. Он не имел понятия, хочет ли, чтоб о нём кто-то молился. Разве это обязательно, чтобы жить?

Мама, между прочим, о нём не молилась. Ей некогда. А отец…ему сынок до ничейной подъездной лампочки. Вспоминает, когда зарплату получает с вычетами алиментов, или когда напьётся и приползает под дверь, матерясь и пытаясь «воспитывать» брошенного сынка. Он с новой тёлкой недавно расстался, теперь отрывается по полной.

А чего? Никаких обязательств. Класс! Денису бы так. Он бы сутками просиживал в сети, геймерил, и больше ему ничего не надо. Разве что пошамать иногда, раза четыре в сутки.

Денис снова подумал, что, если б ему позволили в интернате погружаться в вирт, он бы… потерпел бы разлуку с матерью. Запросто. А вот и без компа, и без мамы совсем худо. Хоть вой. И в карцер вон засунули. Издевательство над ребёнком, между прочим!

И как это он поверил ювенальной сказке?! Во дурень! А всё этот Вовка Дракин. Встречу – поколочу сразу. Пусть слезами умоется. Или ещё чем. Покраснее.

– Ты не злись, – сказала Серафим. – Вернёшься домой, не переживай. Скорее всего, не завтра и не через неделю… но всё равно дома будешь.

Денис закусил губу. Так, с закушенной губой, походили по карцеру. Серафим размахивал руками, нагибался, приседал, будто на зарядке. Денис поёжился.

– Холодно.

– Карцер, – объяснил Серафим. – Ничего. Ты зарядку делай, чтоб не замёрзнуть. Мне отец говорил, что главное – ноги тёплые. Тогда не заболеешь.

– Когда нас выпустят?

– Скоро. Потерпи.

Денис походил, вяло помахал руками.

– Надоело.

– Ты об этом не думай, хуже получится, – посоветовал Серафим.

– А о чём думать?

– Что любишь, о том и думай.

И Денис стал в уме играть в мочилку. Только почему-то игралось в уме не так увлекательно, как на компе.

Глава 13. НАКАЗАНИЯ И ИНВЕНТАРИЗАЦИЯ

Дверь открыли неожиданно, мальчики вздрогнули и обернулись. Ренат качнул головой.

– На выход, гамадрилы. Кедраш, в спальню. А ты, голубь мой ощипанный, притормози.

Серафим набрал воздуха, чтобы возмутиться, но Ренат подтолкнул его вперёд.

– Иди давай, не геройствуй. Ничего с твоим обалдуем не случится.

– Он не обалдуй, Ренат Абдуллович, – всё же напоследок кинул Серафим, – у него разве справка такая есть?

– Нет, так будет, недолго состряпать, – огрызнулся Ренат, но наглец убежал.

Мухаметшин погрозил ему пальцем безо всякой досады.

– Дурной попёнок, – пробормотал он. – Ну, ладно, этот гриб неисправим. Начнём с тебя.

– Почему? – пискнул Денис, вспомнив, как его обливали водой, секли розгой и держали два часа в карцере в течение всего двух дней; а, кажется, месяц прошёл.

– Потому что: а – ты слабак, бэ – с тобой не закончили. Информация допёрла? Отвечай! Или снова в карцере посидеть возмечтал? Это я быстро тебе организую!

– Допёрло, – поспешно пискнул Денис.

Они поднялись к кабинету Пугинского и остановились.

– А теперь глаза раскрой и уши распахни, – приглушённо велел Ренат. – Тебе надо подписать один документ внутреннего действия. Понял?

Денис сжался.

– Мама говорит, нельзя мне ничего подписывать, особенно, не читая. Я ж несовершеннолетний.

– А мама твоя где? За забором стоит, слёзки вытирает? Прохлопала сынка и радуется, что ей статью за издевательства над ребёнком не вкатили. А то и вкатят.

– Она не издевалась! – крикнул Денис.

– В документах иное прописано. Что ж ты так маму родную подставил, если это неправда? – прищурился на него Ренат.

– Не буду подписывать! – упёрся Денис.

Ренат помолчал. Нагнулся к нему.

– Подпишешь – я тебе погеймерить дам. Обещаю.

Enter вспыхнул. Глаза его заблистали. Почти не думая, он кивнул головой.

– Вот и молодец, Сопля, уважаю, – шепнул Ренат и открыл дверь в кабинет Пугинского.

Георгий Николаевич словно ждал: указал на стул напротив себя. На столе лежала исписанная бумага.

– Здравствуй, Денис, – сказал заместитель директора интерната. – Надеюсь, ты уже понял, куда попал.

У Дениса внутри всё похолодело. Он хотел сказать, что порядки здесь противозаконные, но не посмел.

– Устав выучил? – спросил Пугинский.

Денис торопливо кивнул.

– Ренат Абдуллович, проверьте, – приказал Пугинский, и Мухаметшин чуть согнулся в поклоне:

– Уже проверил.

– Ещё раз не помешает.

– Сегодня же, Георгий Николаевич, сделаю.

– Ну, Enter, вот тебе ручка. Подписывай, где галочка нарисована.

Денис взял ручку, нацелился на галочку, подписал аккуратными буквами «Лабутин». И только после этого прочёл фразу, под которой поставил автограф: «С моих слов записано верно». Он поднял голову на Пугинского.

– А что тут такое? Что – верно?

Мухаметшин быстро слизнул со стола бумагу, подал заместителю директора, который неторопливо спрятал её в ящик стола.

– А что омбудсмен с твоих слов начеркала, то и верно.

– А зачем это?

Пугинский едва заметно усмехнулся.

– Для дела, многоуважаемый Enter.

– Какого дела?

– Личного.

– Я не понимаю.

– А тебе зачем понимать? Ты себе одно понимай: как здесь живым-здоровым остаться до выпускного, – серьёзно, но вполне обыденно посоветовал Георгий Николаевич. – Цацкаться тут с тобой никто не собирается. Взрослые – боги, а ты раб ничтожный. Из этого исходи, если планируешь живым остаться. В нашей ты власти теперь, понял? Что захотим с тобой сделать, то и сделаем, и всё правильно будет со стороны закона. Называется это вос-пи-та-ни-е. Не захотел мамой воспитываться, будешь – нами. Сам выбрал, Сопля. Уведи его, Ренат Абдуллович. И накажи за то, что вопросы старшему задавал. И про устав не забудь.

– Сделаем, Георгий Николаевич! – бодро заверил Мухаметшин. – Ну, Сопля, идём.

Денис в отчаяньи заплакал навзрыд.

– Не надо! Пожалуйста! Не надо! Я больше не буду! Отпустите меня к маме! Я к маме хочу!

– Мы теперь твоя мама, – зловеще прошелестел Ренат, выводя жертву из кабинета начальника.

Денис упирался, вырывался, но вдруг, словно по волшебству, рядом возникли два крепких молчаливых парня со смирительной рубашкой в руках. Они умело и быстро запеленали мальчика и унесли его во флигель, в тесную мрачную палату без мебели, если не считать железной кровати и брошенного на неё старого полосатого матраца.

– Ты ещё настоящего наказания не видал, – снисходительно проговорил Мухаметшин через четверть часа, когда парни привязали Дениса к кровати.

У мальчишки уже не было сил сопротивляться и кричать. Он трясся от крупной дрожи и потел. Мухаметшин сунул ему в рот таблетку, приподнял голову, дал глотнуть воды.

– Пей, Сопля, не вздумай выплюнуть, – пригрозил он. – И знай. Тебе никто не поможет. Делай всё так, как в уставе прописано, и выдюжишь до совершеннолетия. Глядишь, полезным членом общества станешь. Ещё поблагодаришь за науку, в ножки упадёшь.

Уже выходя, бросил через плечо:

– Устав проверю перед сном. Вспоминай пока. Если сможешь.

Сознание Дениса затуманилось и взбесилось, распаляя воображение, перелистывая бредовые картинки. Единственный реальный образ, который не давал ему спятить, – мама. Она держала его разум в океане своей любви. Она звала его и утешала. Но Денис знал, что видит не реальность, а вирт. И это томило его тупой невыносимой болью. Мама! Кто поможет мне, кто спасёт?!

Забытье так и не накрыло его спасительным беспамятством.

Через три часа мрачные насупленные парни, тащившие его недавно сюда в смирительной рубашке, пришли, развязали его, подняли и, шатающегося от бессилия, привели в спальню номер двести двадцать девять.

За окном царила ночь. В спальне тоже. Мальчишки спали – или делали вид, что спали. Парни исчезли, а вместо них над Денисом нагнулся Ренат. Он шепнул:

– Устав я у тебя завтра после уроков спрошу, так уж и быть. Слышь, Сопля зелёная? Не ответишь на вопросы – заново запеленаю.

Наконец-то Денис один. Если не считать девятерых мальчишек, притворившихся уснувшими. А, может, и не притворившихся.

Денис сунул руку под подушку и наткнулся на что-то твёрдое и шершавое. Он вытащил, понюхал… и вцепился зубами: это оказался ломтик хлеба, который ему дал Серафим. Денис сосал вкусную хлебную чёрствость и изо всех сил пытался не думать о том, что то, что обрушилось на него тяжёлой плитой, очень похоже на одну из его любимых компьютерных игр, только он не охотник, не властитель, не супергерой, а жертва. И будет ли конец этой игре, и останется ли он невредимым – покрыто густой паутиной неведения. В смысле, кто знает?!

Кто-то тронул его за руку, и Денис подскочил.

– Не бойся, это я, Серафим.

– А…

– Ты держись, Денис... Раз в такое место попал, надо научиться терпеть и держаться на плаву изо всех силёнок. Я помолюсь о тебе Пресвятой Богородице.

Денис сглотнул.

– Помолись, – приглушённо согласился он, крепко закрывая измученные слезами глаза.

– А сам хочешь? Я научу.

Денис снова сглотнул, хотел отказаться, но неожиданно для себя невнятно согласился:

– Давай.

– Ты про себя всегда повторяй: «Пресвятая Богородица, спаси меня и сохрани от всякого зла». Запомнил?

– Ага.

– И Господа проси: «Господи, помилуй и спаси меня». Ты ведь крещёный?

– Да вроде.

– Крестик носишь?

– Не-ка.

– Жалко… Ну, я тебе в столярке сделаю, меня папа научил. Запомнил молитвы-то?

– Ага.

– Ну, спи. С Богом.

– Ага.

Серафим нырнул в свою постель. Денис несколько раз повторил странные слова молитв. Почему он это сделал? Да потому, что уже и не знал, чем себе помочь. Бессилие давило на него, и он ухватился и за то, во что никогда не верил «благодаря» всему свету. Верующая бабушка казалась ему отсталой сумасшедшей. А теперь его самого запеленали в смирительную рубашку…

После странных этих молитвенных слов Денису почему-то стало легче, и к нему пришёл сон – глубокий, спокойный, словно он заснул у себя дома, а не в аду интерната.

Утром Гарюха неохотно пообещал Денису, что повторит с ним устав. И то лишь затем, чтоб его самого не наказали.

Скудный обед. Пинок от «старшаков». Уроки. Скучные нетерпеливые преподы. На переменах – чтение устава. Звонок с последнего урока отпустил всех, кроме Дениса. Ренат перехватил его на выходе из класса и без лишних слов отвёл в учебку.

– Ну, Сопля, базлай, – приказал он. – Да побольше на обязанности упирай, права вы и так хорошо знаете.

Денис с трудом перечислил запреты. Кое-что забыл, конечно. Мухаметшин дал ему пару оплеух, сказал, чтоб доучил за десять минут. Доучил. Рассказал. И был отпущен в туалет, а затем в спальню.

Там никого не было: ребят погнали убирать территорию. Денис присел на свою кровать. Не успел прикоснуться к подушке отупевшей головой, как вошёл Феликс Иванович Хмелюк.

– Enter, за мной.

Денис не рискнул спросить, зачем. Покорно поднялся, поплёлся за воспитателем.

Он попал в школьный флигель. Хмелюк открыл ключом дверь, впустил Дениса внутрь. А там – у Enterа задрожали ноги от внезапно нахлынувшего восторга – стояли столы, а на столах – компьютеры! Целых четыре штуки! Хмелюк подошёл к одному из них, включил.

– Я загружу тебе игрушку Doom Ultimate, поиграешь час, и я тебя заберу. Что делать, в курсе?

– В курсе, – хрипло ответил Enter.

Конечно, в курсе! От радости у мальчишки пропал голос. Он сел за компьютер, накрыл ладошкой овальную выпуклость «мышки». Неужто всё взаправду?! Как долго он не касался клавиатуры! Целую жизнь! Пальцы трепетно пробежали по клавишам.

Запустить игру? Да. Enter.

Час знакомого счастья пролетел вмиг. Возвращение Феликса Ивановича отрезвило Дениса и принесло то же самое отчаянье, в которое его погрузили несколько дней назад и отступившее на час игры. Всего на час! Да он бы месяц геймерил, не вставая! А то и больше. И в сети ему не удалось повисеть…

Идя с учебниками в учебку, где ребята делали уроки, Денис со всех сторон обсасывал трусливую мысль: надо делать всё, что требуют, подхалимничать, подлизываться, врать, и за это ему разрешат играть. Конечно, в этом случае с Кедрашом ему не по дороге. А с кем? Со «старшаками» точно. А как бы с ними дружбу свести? Или хотя бы приятельство?

Он делал уроки и пытался выстроить стратегию. Что-что, а стратегия – его конёк. Неужто виртуальный опыт в реальной жизни не поможет?! Хотя там, конечно, совсем не то… Одна надежда, что принципы одинаковы, алгоритм.

Серафим хотел с ним поговорить, но Enter показал ему зубы. Он не собирался больше нарушать устав. Наказания – это гнусно. Это больно и страшно. Enter всеми силами избежит их и заработает себе время в Сети!

И заковыляли, скаля зубы, жестокие дни безо всякой надежды. Забелились улицы ноябрьскими снегами…

Enter вилял, проскальзывал, юлил, он полностью погрузился в жестокое болото интернатских страстей. Он домогался права поиграть на компьютере, погрузиться в сеть, и иногда, в виде поощрения, Пугинский милостиво разрешал Мукхаметшину отвести Enter во флигель, в компьютерный класс.

Взрослые могли манипулировать им, как марионеткой. Серафим смотрел на него, и горечь темнила его яркие синие глаза.

Но Enter не желал обращать на него внимания – не мог. Он пытался быть сам по себе и в то же время прилепляться в момент к тем пацанам, которые были сильнее в группе.

У Серафима шла другая жизнь – непонятная и не всегда выручавшая из трудных житейских ситуаций. Он не ломался, как многие воспитанники, но и лидером не становился, потому что был добрым, а доброты здесь жаждали, но боялись её проявлять или принимать: себе дороже выйдет. Ведь от взрослых никакой доброты и участия не дождёшься, так что нечего к ней и привыкать...

Поэтому к «белой вороне» Серафиму интернатовские относились настороженно: если с ним свяжешься, с воспитателями столкнёшься и по лбу получишь. Борец за справедливость, фу ты, ну ты. Очень надо шею подставлять! А потом об тебя сигареты будут тушить или вичкой сечь, или в карцер бросят, или запеленают, или на таблетки посадят, или «помоют» из шланга, или придумают новое издевательство. Больно охота!

Ноябрьские каникулы после первой четверти, которую Enter закончил едва-едва на слабые трояки, а Серафим – на твёрдые четвёрки и пару пятёрок, освобождали от уроков, но зато нагружали трудовыми обязанностями.

Генеральные уборки в спальнях, в классах, в учебках, воспитательских, в туалетах, в столовой – во всех помещениях, кроме, пожалуй, кабинетов начальства, фельдшера, палача Фуфайкина и кладовых.

Правда, Галайда Михаил Натанович попросил двух мальчишек для инвентаризации, а больше и никого. Феликс Иванович Хмелюк отрядил к нему в подвал Enterа и Серафима. По дороге вниз они молчали. Меж бровей Серафима пролегла поперечная морщинка. Лицо его было бледно. Enter хотел спросить, не заболел ли Кедраш, но сглотнул и не спросил.

А Галайда, увидав вошедших помощников, тут же зрел неполадки в мальчишеском организме и, пропуская ребят за стойку в глубины своей сокровищницы, сказал:

– Серафим, ты чего-то нынче снеговой какой-то. Простудился или ломит где?

Серафим поковырял пальцем стол.

– Да ничего, Михал Натаныч, пройдёт. Мне Гинзула уже таблетки дала, – тихо ответил он.

Enter покосился на него. На душе у него стало неприятно тревожно. Словно он виноват, что Серафим заболел.

– Ну, с чего начнём? – бодро спросил Серафим.

– Ты-тко садись за стол, милок, – распорядился Галайда. – Отмечать будешь в графах галочкой. А ты, Денис Николаевич, ступай к полкам, выкладывай всё и считай, сколь чего в наличии имеется.

Они принялись за работу. Сперва молча. Потом в паузах фразами перекидывались. Заприметив, что помощнички подустали, Галайда включил чайник.

– Прервёмся на четверток, – решил он, с тревогою поглядывая на Серафима.

Гранёные стаканы вскоре заполнились коричневым чаем с уютными завитками дымка. Из ящика стола Галайда достал пакетик с круглыми пряниками.

– Ну, откушаем с Богом, – вздохнул он. – Серафим, молитву-тко прочти.

Серафим послушно кивнул, встал, перекрестился и тихо произнёс:

– Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши нам пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животное благоволение.

Enter прослушал, ничего не понял, принялся кусать сладкий пряник, запивать чаем.

– Как тебе живётся, Денис? – прихлёбывая из стакана, спросил Михаил Натанович. – Привык маленько?

Enter неопределённо пожал плечами.

– Привыкнешь тут, – проворчал он. – Как собака на льдине.

– Холодно, зло и одиноко?

– Ну.

– Друга тебе надо найти, – посоветовал Галайда.

– Тут разве найдёшь? – огрызнулся Enter. – Каждый сам за себя, и все волки.

– Да разве? – подал голос Серафим. – Поищи получше. Не всем грызня нравится.

– Тебе, что ли?

– Хоть бы и мне. А ещё Вальке Щучьеву и Максиму Певницкому, и Егору Бунимовичу, и Андрейке Дубичевуу, и Саше Рогачёву, и вообще всей нашей спальне. Девять человек, среди которых можно найти друзей. Они, понятно, не геймеры, тебе сперва с ними неинтересно будет, но ты же не тупой. И о другом с ними поболтаешь.

– О каком другом? – огрызнулся Enter.

– О всяком. Зацепись языком – и найдёшь тему.

Enter пожал плечами. Он до сих пор мечтал о том, как бы сесть за комп и геймерить, пока мозги не отключатся. Друзьям в мечтах места не было. Разве лишь в клане.

– Меня друг из болота вытащил, – вдруг сказал Галайда и отхлебнул чаю.

– Расскажите, – пристал Серафим.

– Расскажу, чего не рассказать. Я непутёвый был, и – вот как Дениска, страстью болел нешуточной.

– Ничё я не болею, – буркнул Enter, но ему не возразили, и он закрыл рот.

– А страсть эта всегда под градусом ходит. Алкоголизм прозывается. Слыхали про такую болезнь?

– А то, – кивнул Серафим.

– Работал я маленьким начальником в сфере снабжения электроникой всякой, радиотехникой, и с вышестоящим руководством да с просителями приходилось часто чарку держать. Ну, и согнулся я через пяток лет. Меньше даже. А был у меня друг. Ветеринаром в зоопарке работал, а затем вдруг в село уехал трудиться при агропромышленном комплексе. Коровы, лошади, свиньи, бараны, козы, птица всякая под его попечением ходила. Съезжались редко, затем и вовсе перестали. Да как-то раз приехал мой Василий на похороны старшей сестры – от рака сгорела, и со мной опосля повстречался.

Михаил Натанович куснул пряник, пожевал, запил чаем. Ребята ждали.

– Увидал он меня среди дорогих бутылок из-под коньяка, бренди, вермута, виски, за голову хватился: что, мол, дурак-человек, ты с собою творишь? А у меня тогда ни жены, ни детей не имелось: некогда было семьёй обзаводиться, всё богатства искал.

– Нашли? – спросил Серафим.

– А целую котомку нашёл, как же!

Галайда рассмеялся.

– Но это позже. Сперва друг мой Василий схватил меня в охапку, отдраил, да и схитничал.

– Чего? – не понял Enter.

– Похитил, понимаешь, меня из города, в деревню свою уволок. Представляете?

– А работа? Килдык ей? – спросил Enter.

– Чего?

– Ну, уволили?

– Уволили потом, позже.

– А что в деревне? – сказал Серафим. – Он вас в церковь повёл?

– Сперва мёдом, молоком отпаивал, потом в хлев потащил, вилы дал, лопату, заставил всё там вычищать, прибирать, – охотно рассказал Галайда. – На сенокос отправил, на картошку. Продыху, в общем, ни дня не давал. А в воскресенье дал чистую рубаху, чистые штаны и, толкая, подталкивая, затащил в храм Воскресения Христова.

– Здóрово! – искренне восхитился Серафим. – И всё? Перестали пить?

– Вот честное слово, перестал! – рассмеялся Галайда так заразительно, что его помощники рассмеялись с ним вместе. – Отшибло напрочь! Будто кто по башке палкой огрел и дурь выбил! Прекратил я, парни, спиртное употреблять, и до сих пор не могу. Вот как друг-то мой из болота меня за волосы вытащил, а?

– Как барона Мюнхгаузена! – вспомнил Серафим.

Денис тоже вспомнил Мюнхгаузена: смотрел в детстве мультик про его приключения. Враль известный.

– Из любого болота друг выдерет, – задумчиво произнёс Галайда и налил всем по второму стакану чая. – Пейте, да продолжим работу…

Глава 14. ПОЯВЛЕНИЕ НАДИ ЛЯШКО

Часа два они трудились, а потом Михаил Натанович снова угостил помощников чаем – напоследок. Когда пили, вдруг сказал:

– Денис, а ты из какой школы будешь, из шестьдесят восьмой?

– Из неё. А чё?

– Много от вас присылают, – объяснил Галайда. – Пятого, поди, с начала учебного года. Как проклятая, школа ваша. Или вы омбудсмену чем не угодили, что она фальшивые дела стряпает?

– Не в курсе, – оторопел Денис. – А кто тут из нашей школы?

Услышал две фамилии – пожал плечами: не знал таких. А третья резанула. Надька Ляшко. Ну, и ну… Она-то здесь за что? Такая вся положительная!

– А её-то какой редьки сюда запихали? – воззрился Денис на кладовщика. – Воще в отпаде.

– Что-что? – перепросил Галайда, тая в морщинках усмешку. – Лексикон у тебя, сынок, отсталый какой-то. Ты будто в школе не учился, в городе не живал, и мама у тебя из бывших заключённых или алкоголиков. А? Нет ведь?

– Да все так бают, – стал защищаться Enter.

– Ну, коли ты – как все, рыжий таракан, тогда упрёк снимаю.

– Я не таракан, – набычился Enter. – Я их топтал и топтать буду. Чего пристали?!

– Да жалко мне тебя, Дениска, – вздохнул Галайда.

– Чего меня жалеть? Я не сявка, – проворчал Enter.

– Так ведь не хочу жалеть, а жалится, понимаешь, – снова вздохнул Галайда и развёл руками. – Глупый ты ещё, и сердце у тебя, как у чижа.

– Чего это – у чижа? – обиделся Enter.

– Такое же пугливое… Ну, отрок, а ответить на твой вопрос – почему Надя Ляшко здесь, я не могу. Мне её личное дело не давали.

– А ты сам у неё спроси, – подал голос Серафим. – Подойди да спроси.

– Действительно, – поддакнул Галайда.

Надю Enter узрел назавтра, после обеда. Она была испугана и подавлена, совсем не похожая на себя. Enter улучил момент, подобрался к ней, тронул за плечо. Она сильно вздрогнула, обернулась, широко раскрыв заблестевшие от слёз глаза.

– Денис! – охнула, сморщила чистый лоб. – Вот ты где! И меня загребли, представляешь?!

– Тебя-то за что?! – тихо, чтоб не привлекать внимания, возмутился Enter. – Ты сама нас предупреждала о Душковой, не могла ж она тебя заманить.

– Она и не смогла, – горячо шептала Надя, оглядываясь по сторонам. – Она подкатывала, подкатывала, а я одно: «У меня всё хорошо, всё путём, ни в чём не нуждаюсь, чего и вам желаю».

– И не отстала?

– Отстанет она! Смеёшься? Выбрала жертву – так до конца её добивает.

– Да ты ей зачем?

– Не понимаешь, что ли? – Надя грустно усмехнулась. – Чем больше она отправит детей в интернат, тем она как бы лучше работает, тем её чаще начальство замечать станет.

– И чё?

– Ничё. Повысят, в загранку пошлют. Ты чего, как маленький? Деньги, слава, власть – о чём она заботится? Не о беспомощных же детках, которых родители забивают до полусмерти.

Растерянный Enter невпопад бросил:

– А Вовка Дракин тоже тут. В другом классе, правда.

– Дружите? – спросила Надя.

– Чокнулась? Тут за такое в карцер посадят или сигареты об тебя потушат.

Надя содрогнулась.

– Нет. Врёшь ты всё.

– Очень надо врать! Сама узнаешь. Тебе устав дали?

– Дали.

– Поучи на досуге, а то накажут.

Он помолчал, наблюдая за тем, что происходило вокруг них. Вроде, никто лезть к ним не собирался. Вспомнил:

– Так на чём тебя Душкова подловила?

– Многодетная семья тонет в бедности и беспросветности, – нашла в себе силы фыркнуть Надя. – За бедность, чтоб ты знал, теперь тоже семьи разрушают. Такое только при рабовладельческом строе было, и то не из-за бедности, а из-за прихоти хозяев.

– Сбежишь? – спросил Денис.

– Сбежала бы, – призналась Надя. – А как? Везде решётки, заборы, охранник. А убежишь – всё равно поймают. Вообще не представляю, что теперь делать. Если папа с мамой отвоюют… А у неё маленький. Совсем не до того… Ну, пока, Денька, увидимся.

– Увидимся… Эй, Надь, я тебя потом с одним человеком познакомлю!

– Ладно!

– Во такой парень!

Надя убежала, а Денис вдруг подумал, как здорово было бы им дружить втроём – он, Надя и Серафим. Странная мысль… Он же истинный геймер! Зачем ему в друзьях живые люди?! Он ведь больше к клану созданных привык.

Клан созданных игрой… Звучит. Ух, как шибко тянет загрузиться в Сеть! Погеймерить, в «аське» пообщаться, в «ю-тубе»… Всё б за это отдал!..

Кто-то его сильно толкнул, и Enter отлетел к стене, припечатал к ней лоб и нос. Больно-то как! Он обернулся с обидой и увидел «старшаков» Кульбу и Хамрака.

– Ты, недопёрок, – брезгливо протянул Славка Кульба, – тебя Ренат Абдуллович велел разыскать. Чегой-то ты ему понадобился.

– Напандырить, наверное, хочет, – съязвил Влад Хамракулов. – Поспешай, недо-геймер, а то часы твои будут сочтены.

– Что часы! – поправил Кульба. – Минуты! Давай, недоксерокс, двигай распорками, тебя ждут деликатесы пытки.

Подталкивая Enterа, гогоча, они притащили его к «Воспитательской» и сделавшись до странного обходительными и преданными, постучали в дверь.

– Что? – раздался голос Рената.

– Это Кульба и Хамрах, мы Enterа нашли, как вы просили.

– Вот именно – просил, – уточнил Ренат, выглядывая из комнаты. – Что у него с носом и лбом?

– А стенку зашиб, – невинным тоном ответил за всех Хамрах.

– Достоверная информация? – прищурился Ренат.

– А то. Мы в правде, Ренат Абдуллович, – нагло заявил Кульба.

– Ладно, брысь отсюда, не мешайте, – велел Ренат.

Парни вышли. Ренат улыбнулся неживой компьютерной улыбкой.

– Садись, Сопля. Разговор будет приватный. Очень для тебя позитивный.

– Я иду домой?! – вырвалось у Дениса, и сердце чуть не взорвалось от радости. – К маме?!

Ренат недовольно поморщился и постучал по столу рукой. Денис запоздало вспомнил, что за вопросы взрослому наказывают карцером и прихлопнул рот ладонью.

– Это и есть предмет разговора, – сообщил Ренат. – Но сперва скажи мне, Сопля… – он выдержал паузу и цинично прищурился на геймера. – Хочешь ли ты три часа посидеть в компьютерной комнате и поиграть в Мортал Комбат?

Enter задрожал.

– Хочу… – прошептал он, от страсти чуть не лишившись голоса.

Он затрепетал. Неужели ему выпало такое громадное счастье?!

– Не слышу, – притворился Ренат. – Чего ты там мямлишь?

– Хочу, – несмело повторил Enter.

Глаза его загорелись

– Не слышу!

Ренат откинулся на спинку кресла.

– Хочу! – крикнул Enter.

– Хочешь?

– Хочу! – крикнул Enter изо всех сил, сжав пальцами колени.

– Молодец, Сопля, – с удовлетворением похвалил Мухаметшин. – Теперь мне понятно, что ты настоящий геймер. Но ты отдашь всё на свете, чтобы только сесть в игру?

У Enterа слетело слово «Да» прежде, чем он прикинул варианты оплаты. А оплата будет точно. Без неё никак.

– Отлично! – облегчённо вздохнул Ренат Абдуллович. – Тогда поставь возле правой галочки свою подпись, и Феликс Иванович отведёт тебя в компьютерный класс, включит комп и загрузит Мортал Комбат. Он тебя уже за дверью поджидает.

Enter подтянул к себе листок бумаги. Посередине было напечатано несколько фраз. Ниже, в столбик, слова: слева – «Согласен», справа – «Не согласен».

Enter прочитал: «Воспитаннику интерната № 34 Лабутину Денису Николаевичу разрешена встреча с матерью Лабутиной Зинаидой Аркадьевной в случае ребёнка на эту встречу».

Дениса как ударило. Так вот что такое предложенный ему гейм! Взятка! Чтобы он отказался увидеть маму! Да ни за что!

МАМА!

Ренат перегнулся через стол и цепко схватил мальчика за руку, чуть было не скомкавшую документ.

– Не балуй, Сопля, – прошипел он. – Хуже будет. Всё равно никто тебя матери не вернёт, дотукал? Зачем тебе тогда маяться? Ну, наболтаешь ты ей всякого дерьма про то, как тебя воспитывают. Мать расстроится, а тебе здорово попадёт от Фуфайкина. Ты просеки все возможные последствия, Сопля. Не лучше ли тебе три часа в гейме оторваться, чем душу порвать за несколько минут страданий, и порку заполучить? А? Ну, ты поразмысли башкой-то своей, Сопля.

Денис дрожал. Он вмиг вспотел, ему захотелось зареветь. Нервы как у девчонки! Чего он вздумал перед Ренатом реветь?! Дурень!

Он хотел было плюнуть на всё, что сказал Ренат, и подписаться возле слова «Согласен», и уже поставил кончик стержня на бумагу… и вдруг рука словно сама по себе сползла на другое слово и вывела коряво его роспись. Денис со страхом уставился на синие буквы. Кто это сделал?! Неужто он сам?!

Мухаметшин ловко выдернул лист и с ухмылкой просмотрел подпись.

– Я знал, что ты иногда не тупишь, – сказал он и крикнул: – Феликс Иванович! Зайдите!

Дверь тут же открылась.

– Готово, Ренат Абдуллович?

– Ну, так философия жизни! – расплылся Ренат и помахал доказательством своих слов. – Понимает парень свою выгоду. Иди, Enter, оторвись по полной.

Денис бросился к нему.

– Отдайте! Я неправду написал! Я хочу к маме!

– Что-то ты всегда своей неправдой прикрываешься. Сперва солжёшь, потом каешься, не надоело повторяться? – раздражённо спросил Ренат. – Сам же тут пластался, орал, что про мать всё наврал. Зачем, скажи, врал? Хорошеньким хотел показаться? Мать тебе плохая, а ты, вот посмотрите на него, весь такой мёдом обмазанный?

– Я к маме…

– Ты уже выбрал, чего по-настоящему хочешь, – отрезал Ренат. – Вот и ступай, куда душа зовёт. С монитором обнимайся, ты ж без этого никуда. Всё. Свободен. А будешь ещё препираться, бестолочь сопливая, к Фуфайкину отправлю. Усёк?.. Я спрашиваю – усёк?

– Да.

– Свободен!

Денис вяло поднялся и поплёлся за Хмелюком. У компьютерной комнаты Феликс Иванович обернулся к нему и покачал головой:

– Как это ты оплошал? Какие-то вшивые картинки матери предпочёл! Во нынешняя молодёжь, никакой связи с родителями! Никакой души!.. Тьфу, и с кем я разговариваю? Иди, играй, геймерёныш.

И ничего – играл Enter. Стиснув зубы, смаргивая слёзы, утирая рукавом нос, но – играл. К концу третьего часа даже вник, во что именно играл.

Феликс Иванович молча отвёл его в спальню. Enter исподлобья посмотрел на ребят. Те подняли на него равнодушные взгляды и отвернулись. Серафим звонко сказал:

– Компьютер слаще целовать, чем маму?

Гарюха покосился на него.

– Кедраш, отвянь от него. Он решил – и всё. Твоё какое дело? Ты ему не друг, не брат, не начальник.

Серафим отвернулся.

Ужин. Уроки. Enter улучил минутку, придвинулся к Серафиму, не поднимающему головы от учебника.

– Чё решаешь, матику?

– Историю, – нехотя ответил Серафим. – Тебе чего?

– Слушай… Можно я тебя кое с кем познакомлю, а?

– С кем это?

– Она в моей школе со мной за одной партой сидела, – пояснил Enter. – Попала сюда. Хуже, чем я, попала!

– А зачем тебе это? – непривычно неприязненно спросил Серафим.

– Ну, затем… Затем, и всё. Вы с ней похожи. Ты же любишь всех утешать. И она… ей надо этого.

– Чего – этого? – хмуро уточнил Серафим.

– Ну, этого… утешения. Ну, чё тебе, жалко, что ли? Убудет с твоего каравая? – загорячился Денис. – Хорошая девчонка. Надюхой кличут.

– А фамилия как?

– Ляшко.

Серафим внезапно улыбнулся.

– Так я её знаю.

– Знаешь?.. Откеля?

– Отселя и доселя, – передразнил Серафим. – В храме встречались. И на занятия в воскресную школу ходили. Тебе-то что? Сопи себе в две дырочки и не забивай, что ты свинья.

Enterа как ударило.

– Ты чего?! – вскинулся он. – Чё я сделал-то?! По-человечески попросил…

– Так ты сперва человеком обратно стань, – посоветовал Серафим, – а потом и знакомь знакомых людей. И вообще… знаешь, Денис…

– Ну, чего?

– Обходи-ка ты меня стороной. Трудно мне с тобой разговаривать, – тихо сказал Серафим.

– Почему это? – насупился Enter.

Он знал, что лучше не продолжать, но не мог остановиться вызывать на себя шрапнель колких слов. Заслужил, чего уж там.

Серафим ответил:

– Тяжесть от тебя. Решай себе свою математику.

Enter помолчал, не видя в учебнике ни одной строчки, и вдруг произнёс:

– Я не хотел так. У меня кто-то руку взял и подписал. Как бы не я, а непонятно, кто.

Сидевший за соседним столом Щучик услышал и предположил:

– Чертёнок, а? Точно тебе баю – чертёнок. Глазами бурлык-турлык, пятачком – фыр-тыр, а лапой по столу когтями проводит – тццц…тццц… Точно, а?

– Отвянь, Щучик,– досадливо отмахнулся Enter. – Тебе, вообще, какое дело? Я с тобой разговариваю?

– Подумаешь! Енот-рыбоглот, – проворчал Валька Щучьев и переключился на грамматику русского языка.

– Чего ты сказал?! – начал кипеть Enter.

Ему и так хреново, а тут недомерок всякий в душу лезет! Куда лезет?! Серафим тихо, но твёрдо сказал:

– Денис, остынь. У тебя одна беда, у Валентина другая, и похлеще твоей.

– А чего у него? – набычился Enter.

– А того у него. Тебе до его беды как до центра Земли. Отстань от человека.

– Да он же первый! – возмутился Enter.

– Эй, там! – поднял голову от стола, что стоял у окна, сумрачный Гарюха. – Хватит базлать. Enter, замолкни. К Фуфайкину всех загнать захотел?

– Чё я-то?

– Скоро узнаешь, чё ты, – отрезал Гарюха. – Enter, Кот Базилио велел тебе вместе с Храпачом и Лапой двор вычистить после ужина. Просёк? А ты, Кедраш, сопи себе в трубочку в одиночестве, не приставай со всякой дрянью.

Серафим привычно возразил:

– Я не Кедраш. Меня Серафимом зовут. Или уж по фамилии зови – Кедринский. Сложно?

– Кто бы сомневался, – под нос буркнул Гарюха. – Тебе, вообще, что за заноза твоё прозвище? Вполне приличное. У других поганее.

– Я не пёс, не кот и не попугайчик, чтоб на кличку отзываться, – отрезал Серафим. – Моё имя – в честь святого Серафима Саровского. Не хочу его поганить. Ясно?

Он закрыл один учебник, убрал на угол стола, достал другой, полистал, принялся читать.

Сделали уроки. Прозвенел звонок на ужин. Enter так сильно проголодался, что в момент смолотил перловую кашу с двумя развалившимися, вывернутыми наизнанку сосисками, не очень похожими на настоящие, три куска серого хлеба и выпил компот из сухофруктов.

Он бы съел ещё пару порций, и проверил исподтишка, оставил ли кто на тарелке хотя бы перловку. Но интернат учил бережному отношению к еде: глотай, что дают, выбора, как дома, не жди. Побрезговал – ползай голодным. А что ты ещё хотел?

Унося чисто вылизанную посуду к столу возле посудомоечной, Enter столкнулся с Вовкой Дракиным. Он тоже съел всё до последнего зёрнышка.

– Привет, – растерявшись, поздоровался Enter.

– Ага. Привет, – отозвался Вовка Дракин и стрельнул глазами по сторонам: не видят ли «старшаки»?

– Как она, жизнь – ничего? – помимо воли вырвалось у Enterа.

Честно говоря, болтать с виновником его интернатского плена ему не хотелось. Но вот он тут стоит рядом с ним, и слова сами вылетают изо рта.

– Фигово, – признался Вовка. – Если б всё заново, я б такого не отчекрыжил.

– Дошло, значит? – вздохнул Enter.

Вовка промолчал, голову повесил.

– Мне тут по твоей милости совсем худо, – прошипел Enter. – Я б тебя прибил за здорово живёшь! Нахлебался – во!

– Мне и так кранты, – тихо сказал неузнаваемый Вовка, – можешь не трудиться и руки не пачкать.

– С чего вдруг тебе кранты? – нахмурился Enter. – Бьют, что ли?

– Бьют, – хмуро признался Вовка. – А тебя?

– Ха… Это воспитание такое, не понимаешь, что ли, Дракин? Ты чё, не этого хотел, когда про родаков врал?

– Не этого. Не знаешь, что ли?

Дракин отвернулся.

– Мне даже свидеться не дают, – сказал он. – Тебе, говорят, повезло: мать добилась с тобой повстречаться.

Enter почернел. Вовка прошептал, глядя в угол:

– Может, моим тоже удастся.

– Забей, Дракин, – кисло произнёс Enter. – Зачем тебе родаки? Ты ж их сдал Душковой, она их к тебе фиг пустит. Галайда сказал, что она специально дела фабрикует для карьеры. Счастливый конец – это не про нас, Дракин.

– Ляшко тоже здесь, – внезапно сказал Вовка.

Enter вяло махнул рукой:

– Я видел. Сказала чего?

– Не. Зыркнула только.

– Продрало?

– Продрало.

Они вышли из столовки, преодолели переход и в коридоре второго корпуса остановились.

– Ладно, Вовка, пока. Мне во двор территорию убирать, – попрощался Enter и, не дожидаясь ответа, отправился к воспитательской.

Дожидавшийся его, Храпача и Лапу Феликс Иванович провёл их к подвальной кладовке, выдал им мётлы и сказал, где и какую конкретно надо вычистить площадь.

Глава 15. СЕРАФИМ КЕДРИНСКИЙ

Мальчишки убирали грязный оттепельный снег молча, не глядя друг на друга. В какой-то момент они присели на спинку единственной скамейки отдохнуть.

Лапа и Храпач закурили. Где только взяли? У «старшаков», наверное. Enterу сигаретки не предложили. Enter нюхал вонючий дым и мечтал о чём-то неопределённом: о доме, о маме, о городских улицах, о школе и даже о Стёп» и Герани…

А ведь Герань его предупреждала в последний день его счастливой жизни! Только поздно предупредила. Почему?! Ведь стоило ей сказать все эти слова хотя бы в тот день, когда Вовка Дракин сунулся с роковым предложением заглянуть в кабинет Душковой, и ничего бы этого не случилось!

– Сидите покуриваете? – язвительно спросил Ренат, внезапно появляясь из промозглой темноты. – Отлично.

Пацаны соскочили со спинки скамейки. Окурки бросить не посмели: всё равно засекли. Здоровяк Лапа, которого местные харчи не успели лишить за два месяца в интернате ни стати, ни силы пятнадцатилетнего организма, обиженно прогудел:

– Так это Enter угостил. Мы говорили, что запрещено.

Enter обалдел:

– Я?! Ты чё, Лапа, спятил? Откуда у меня сигареты?!

– А в кармане чё? – кивнул в его сторону ухмыльнувшийся Храпач.

Enter сунул руку в карман, нащупал скользкую коробочку, которой прежде тут не было, и понял, что карманник Храпач улучил момент и сунул ему свою пачку сигарет.

– Это не моя, – промямлил Enter.

– Покажи, – велел Мухаметшин и требовательно протянул руку.

Enter вытащил и подал ему гладкую коробочку. Ренат поднёс её близко к носу, повертел и сунул в свой карман.

– Курение вред, – сказал Ренат с шутовским пафосом. – Или Гузель Маратовна об этом преступно умалчивает?

Храпач и Лапа переглянулись, потупились.

– Не, – буркнул Лапа.

– Что – «не»?

– Ну… не умалчивает.

– Отлично! А то уж я хотел Гузель Маратовну в карцер посадить.

Ренат подмигнул, но ничего в этом подмигивании весёлого не было. Похоже, похода к Фуфайкину не миновать…

Ребята помрачнели. Ренат прищурился на едва различимые в сумраке вечера физиономии.

– Надеюсь, кроме лёгких, у вас никотином ничего больше не затронуто, – процедил он, когда его жертвы готовы были взвыть от страха.

– Да, Ренат Абдуллович! – хором согласились воспитанники.

А потом – по накатанной дорожке: домести, дойти, раздеться, к Фуфайкину получить по спине резиновой скакалкой и постанывая от боли, доковылять до спальни и, наконец, рухнуть в кровать.

Серафим заснул сразу после молитвы. Сегодня у него выдался хороший день: он сдал на четвёрку тему по математике и тайком от «старшаков» поговорил с Надей Ляшко. Она рассказала ему свою историю, новости с «воли» и попыталась подарить Серафиму надежду, что они обязательно выберутся из интерната.

Но Серафим и так это знал. Они выберутся любым путём, когда это будет для них спасительно. Бог ведь обещал, что и вóлос без Его произволения не упадёт с головы человека. А тут весь человек, целый. Неужто Бог о нём забудет? Он же Бог! Если Серафим и Надя в интернате, значит, так тому и быть. Неспроста они тут, и баста.

Он подарил Наде ломтик серого хлеба и сходил напоследок к Михаилу Натановичу Галайде, выискав предлог, что у него исписалась тетрадь по русскому языку и кончились чернила в ручке. Галайда выдал ему пару стержней и тетрадь, а потом они с большим удовольствием попили чай с дешёвыми карамельками, разговаривая «об жизни».

Последнюю неделю Серафим как-то странно недомогал. Вроде конкретно и не болит ничего, а всё как-то нехорошо. Где-то ноет, где-то стрельнёт… Но плакаться в чужую жилетку Серафим не собирался. Унывать вообще ни к чему. Его отец любил подшучивать, когда замечал в ком-то из родных пустой несчастный взгляд и опущенные книзу уголки губ: «Ты, брат (сестра), не унывай-ка, а не то уши заострятся и хвост вылезет».

Но как ни старался Серафим не поддаваться страху, убеждая себя, что всё от Бога, и надо принимать любой недуг с благодарностью, а не хватало ему рядом мамы и папы, братьев и сестёр, храма, друзей, отца Павла и тёплого сияющего бриллиантом на земле храма, который Серафим любил, как живое существо.

Галайда, понаблюдав за юным гостем, молча достал из сейфа кусок халвы и несколько песочных печенюшек, украшенных мармеладом.

– Ешь, отрок, – разрешил он. – Эти продукты и в пост можно употреблять.

– А вы разве поститесь, Михал Натаныч? – удивился Серафим.

Галайда почесал за ухом, отхлебнул чай.

– Ну, а что ж не поститься-то мне? Бог постился, а я, значит, в кусты? Это мне не гоже. Иоанн Кронштадтский вон маялся желудком, а и то строго постился. Во какой веры был человек.

– А вы почему уверовали?

– Да вот, видишь, пришлось уверовать-то.

Галайда заискрился улыбкой.

– У нас в селе после войны уже, когда Хрущёв к власти-то пришёл, стали церковь разбирать. А я ж был такой эдакий правильный, куда деваться. Помогаю рушить-то. Не поможешь, пострадаешь. А страданье не за Бога страшная штука, я тебе скажу. Оно такое – мать отчаянья и предательства. Вот и боялись страдать от властей больше, чем за Бога страдать. Понимаешь, Серафим?

– Понимаю. Папа журнал один выписывает, так я читаю. По истории там в каждом номере статьи. И все будто глаза открывают, – сказал Серафим.

– И я читаю, – кивнул Михаил Натанович. – Очень мне нравится.

– И что там дальше – с церковью-то? – напомнил Серафим.

– Полез я на купол вместе с одним идейным. Уж как он радовался, что крест сорвёт самолично, матерился по-чёрному, а мне как-то, понимаешь, не по себе сталось. Видно, мама за меня, дурака, молилась, не иначе.

– Наверняка, – с готовностью согласился Серафим. – И что дальше?

Михаил Натанович призадумался, потягивая чай.

– Полыхнуло прямо у лица огнём и жаром – да ослепительно так, будто молния шарахнула, и не короткая, а одна, и не на миг, а с пяток минут. Или даже больше.

– Ух, ты!

– Вот именно. Идейного сразу оземь и шваркнуло. А меня ослепило на целый год. Мама меня в церковь водила, в монастыри. Сперва она в одиночестве меня отмаливала, понимаешь, как оно… А за ней и я на колени упал, лоб расшиб… И как-то приложился к образу Пресвятой Богородицы, слезами уливаясь, а протёр глаза кулаками – и всё!

– Что – всё? – замирая, вопросил Серафим.

– И видеть стал.

– Ничего себе… – прошептал Серафим.

Галайда покосился на него, покряхтел.

– Только ты это… того… не болтай. Чудо чудом, а не поймут здесь. Ещё и кощунство какое учинят.

– Конечно, Михал Натаныч! – с жаром обещал Серафим.

И отлегло, отпустило на время терзающее его недомогание, снова засветилось в душе солнышко и осияло всё возле него.

В спальне погасили свет, мальчишки легли, а он стоял сколько-то у окна, смотрел заворожено на бесконечно падающий снег, блеющий в свете фонаря, и молился, будто заново переживая каждое слово молитвы, знакомой с младенчества.

«Вседержителю, Слово Отчее, Сам совершен сый, Иисусе Христе, многаго ради милосердия Твоего никогдаже отлучайся мене, раба Твоего, но всегда во мне почивай…».

«Заступник души моея буди, Боже, яко посреде хожду сетей многих; избави мя от них и спаси мя, Блаже, яко Человеколюбец…».

«Огради мя, Господи, силою Честнаго и Животворящего Твоего Креста и сохрани мя от всякого зла…».

«Сохрани мя от всякого зла…».

Как хорошо!

Серафим глубоко вздохнул и тоже приложился щекой к подушке.

День один, а прожит у всех по-разному. Жутко, а?

Последним воспоминанием перед забытьём промелькнули недавние наказания за мелкие провинности. Провинности мелкие, а наказания серьёзные: «купальня», розги, карцер и прижигание о кожу его ног горящих сигарет, чем занимались лично Ренат и Велимир Тарасович.

Больше всего их раздражало, что проклятый пацан во время экзекуции не орал, не молил о пощаде, а лишь постанывал, подёргивался от боли и крепче смыкал ясные глаза, и сильнее стискивал кулаки.

Как бы ему хотелось вырваться отсюда, улететь далеко-далеко, в белостенный храм с увенчанными золотыми крестами луковками, услышать ангельское пение хора на клиросе, вдохнуть запахи ладана и сжигаемого воска, прикоснуться губами к любимым иконам, почувствовать на голове прохладное полотно епитрахили и услышать добрые слова священника, отпускающего грехи, а потом сложить руки на груди – правая на левой – и подойти к чаше.

Причаститься. Ух, сразу легко, радостно, сильно! И столько внутри тепла и радушия, что весь мир обнять хочется!..

Темно за окном. Пора вставать. А разве охота? Неохота, но тогда получишь по загривку. Мальчишки двести двадцать девятой стали подниматься.

Enter медленно поднялся, медленно оделся, побрёл умываться.

– «Проснись и пой, проснись и пой, весёлый Enter, весёлый Enter, суровый Enter! – пропел ему вполголоса обгонявший его Певунец. – Какие геймы ты играл? Во все на свете! Про все на свете игры ты слыхал!»…

И умчался, хихикая. Enter вяло погрозил ему кулаком. Ага, многое ты знаешь…

Умывание. Короткая стычка со «старшаками» Кульбой и Хамраком. Потирая больные места, Enter вернулся в спальню, собрал пакет с учебниками и тетрадями и встал возле двери, колупая пальцем пупырышек краски на стене.

Валька Щучьев пристроился за его спиной.

– Enter, – тихо прошептал он, – ты матику сделал?

– Ну, сделал.

Валька быстро кинул по сторонам пугливый взгляд

– Двадцать минут карцера захотел? – прошептал он, не обнаружив ничего подозрительного.

– Сдашь? – огрызнулся Enter.

– Не знаю, – на мгновенье задумался Валька; шмыгнул и снова пристал: – А ты сто двадцать четвёртую задачу решил?

– Решил-решил. Тебе-то что?

Как будто не знал – что.

– Дай списать, а? – заканючил Валька.

– Щучик, ты с дуба рухнул или с ольхи? – покосился на него Enter. – К Фуфайкину захотел?

– А кто узнает? Если ты не сдашь.

– А сдам?

Валька Щучьев помолчал, подышал в Лабутинскую спину.

– Па-адумаешь, очень надо. Я сам на перемене решу.

– Реши, реши, – усмехнулся Enter и с тревогой подумал, что ведь сам-то он задачи не решил, и, значит, ему придётся её либо тоже на перемене решать, либо списать у одноклассников.

Только у кого? Он перебрал в уме имена и понял, что только Серафим Кедринский даст ему списать и никому об этом не скажет. А всё потому, что он в Бога верит. Похоже, не такой уж Он плохой – Бог.

Enter обернулся в поисках Кедраша, не снисходя на умоляющий взор Щучика, узрел его в полной сосредоточенности укладывающим рюкзак и двинул к нему.

Гарюха, Певунец и Федька Абачев, которого почему-то дразнили Кавуном, проводили его едким взглядом прищуренных глаз. Они понимали, на что понадобился Enterу Кедраш.

– Привет, Серафим, – начал Enter.

– Здравствуй.

– Ты сто двадцать четвёртую задачку решил?

– Решил. Только я не успею тебе объяснить.

Серафим поднял на соседа правдивые свои очи.

– А списывать – это обман. Математичка запросто может узнать, списывал ты или нет. А Бог и так знает. Обоим попадёт.

– А так – только мне одному, – осклабился Enter. – Ну, правильно. Ведь твой Бог – правильный, дурного не посоветует.

Серафим нахмурился.

– То есть, ты хочешь, чтоб невиновного наказали так же, как и виновного? Поровну, то есть? – спросил он напрямик.

– А чё? Пострадаешь за Бога. Ты разве об этом не мечтаешь? – насмешливо проронил Enter. – Я о гейме мечтаю, ты – о страдании. Каждому своё, Кедраш.

– Я не Кедраш. Я Серафим Кедринский. Не нравится имя, называй по фамилии.

– А мне твоё прозвище больше нравится.

– А мне нет.

– А по барабану! Я же не визжу, когда меня не Денисом, а Enterом кличут! – распалялся Лабутин. – С чего это меня обзывать, а тебя нет? Подумаешь, цаца какая!

Серафим коротко выдохнул.

– Оставь меня в покое, Денис.

– А я с тобой в «купальню» хочу! Или в карцере посидеть! Или если розгами, то напополам! – шипел помрачённый Enter.

Ему было почему-то так больно, что перед глазами сверкало и дыханье перехватывало, и он часто смаргивал ослепительный свет и пытался глубоко вздохнуть. Из недр его существа рвался острый пронзительный крик. Рвался, но вырвать не мог из-за нехватки дыхания. Да что с ним такое?!

Он ударил Серафима неумело, неловко, а потом, почти не встречая сопротивления, обнаглел и попытался его избить. Его удары не всегда попадали в жертву, которая довольно умело отклонялась от них, но те, что попадали, били сильно, до синяков.

Мальчишки обступили их, азартно подзадоривая. Гарюха выскользнул за дверь. Он добежал до воспитательской и постучал. Выглянул Феликс Иванович Хмелюк. Прикрывая ладонью зевок, спросил, чего надо. Услыхав о драке, поморщился и поспешил к спальне номер двести двадцать девять.

– Кто зачинщик? – принялся он выведывать.

– Enter, Феликс Иванович.

– А чего это он взбоднул? Вроде вчера целых три часа геймерил, страстишку свою утолял.

– Задачку по матике не успел решить, хотел у Кедраша списать.

– А Кедраш, значит, не дал, – догадался Хмелюк.

– Сказал, что объяснить не успеет, а дать списывать – совесть не позволяет, – хмуро доложил Гарюха.

– Вполне ожидаемо.

Феликс Иванович распахнул дверь, не приглушающую шумную возню за ней, раздвинул «зрителей» и умело оторвал Enterа от Серафима.

– Так. До уроков осталось… – он глянул на часы, блестевшие на запястье, – … двадцать минут. Да меньше! Так что Enter спокойным шагом топает в столовую, а после – на урок, а ты, Кедраш… Серафим – в темпе до Гинзулы, потом в столовую, затем на урок. Да не задерживайтесь. Оно для дисциплины полезно. И для целостности организма. Не так ли, дуэлянты? Марш исполнять! Серафим, рюкзачок с собой возьми, чтоб времени не тратить.

Мальчики вышли вместе и разошлись в разные стороны. На первый урок Enter не опоздал, чему искренне радовался: хоть за это не накажут! Серафим тоже не опоздал, но не потому, что у него ноги быстрые, а потому, что в столовую на завтрак не пошёл.

Новите Сергеевне Осовецкой об инциденте в спальне неохотно, по долгу службы поведал Феликс Иванович. Хмуро вперилась она в виновников покоя, давая понять, как она зла. А чего показывать? И так ясно, что зла. Она и без драки зла потому просто, что не любила ни детей, ни свою треклятую работу, не видеть бы её вовек!

Ух, интернатские стервы, как надоели! Так бы и поубивала всех из автомата, чтоб не мелькали своими несчастными физиономиями…

– Математику, значит, не любим? – процедила она. – Задачки, значит, не решаем? Издеваемся, значит, над учителем? Занятно… Enter, Щучик, руки на парту.

Сова приблизилась к детям, будто она и впрямь хищная птица, а они – её добыча, беспомощные мышата, и вдарила им по рукам хлёсткой железной линейкой.

– Будете у меня математику любить, – приговаривала она с наслаждением, – будете, как миленькие! Я вам любовь к математике в башку через рученьки ваши вобью. Не сметь убирать руки! – прикрикнула она на Enterа, заливавшегося слезами, как и Щучик.

– Прекратите, – вдруг громко сказал Серафим.

Класс подпрыгнул: вот сейчас начнётся потеха, здорово! А там и урок кончится.

– Кто это там у нас расквакался? – ехидно поинтересовалась Новита Сергеевна. – Верующий головастик из православного болотца? Ну-ка, подпрыгни, чтоб я тебя узрела.

Серафим встал.

– Ух, ты, Кедраш! Ну, здравствуй. Похоже, математику ты любишь, а вот одноклассников своих – не очень. Задачку не поделили, а, Кедраш?

– Я Серафим Кедринский, – возразил тот.

– Крылья покажи, – язвительно попросила Новита Сергеевна. – Не сможешь?

– Крылья тут не при чём, – спокойно сказал Серафим, – я же не спрашиваю, в чём проявилась ваша новизна, когда вы на свет появились. Я же понимаю, что это ваши родители придумали.

Учительница покраснела от гнева и часто задышала. Серафим продолжал так же спокойно:

– А у меня родители подневольные, у них нет права называть ребёнка придуманной кличкой. Родился человек – в святцы поглядели и назвали себе именем того святого, память которого в этот день празднуется.

И по-взрослому спросил:

– Теперь понятно?

– У тебя не язык, утюг – вон как фразы приглаживаешь! – прошипела Новита Сергеевна, быстро приходя в себя от невиданного хамства. – И зачем только тебя, выродка, в интернат пихнули? Сидел бы в своём этом… алтаре… ворон считал и в пояс портретикам всяким кланялся.

– Но это же не портреты, что вы такое говорите! – не удержался от спора Серафим. – Это лики Господа и Его Пресвятой Матери, и святых людей…

– С тебя тоже пора икону писать, – усмехнулась Новита Сергеевна, – вишь, святой прям какой! И все шишки ему нипочём! Ладно. Вся троица останется после уроков расхлёбывать ситуацию. Начинаем новую тему. Кто не поймёт – не мои проблемы, ясно? К Фуфайкину попрётся, вот и всё! Открыли учебники на прошлой теме…

Глава 16. ЗАГОВОРЫ

Прошёл и этот день.

Стояли на горохе.

Получили пять ударов по спинам розгами.

Полечились у равнодушной Гинзулы.

Сделали уроки.

Поужинали, оставшись полуголодными.

Серафим, помолившись, лёг.

Щучек дочитывал что-то по биологии.

Enter, чувствуя зуд в пальцах и воспаление в мозгу от страстного желания сесть за игру, вышел из спальни, чтобы хоть десяток минут погулять по коридорам и попытаться выбросить игру из кипевшей головы.

Он ходил тихо-тихо, и потому в воспитательской, куда была открыта дверь, никто его не услышал. В комнате разговаривали Ренат и кто-то незнакомый. От нечего делать Денис сел у стены рядом с дверной щелью. Он не старался прислушиваться, но говорили довольно громко и о смерти, и ему невольно стало любопытно.

– Хочешь сказать, твоя идейка крупный барыш принесёт? – задумчиво говорил Ренат, а ему отвечали уверенно:

– Не то слово! И крупный, и постоянный. Родиться-то ведь дешевле, чем помереть, сам знаешь. На рождении не заработаешь, разве только ребёнка продать в чужую семью или за рубеж, или на органы. А вот на смерти – сколько угодно.

– Ну, ладно, это я согласен. Но как ты собираешься с интерната бабло слупить? Кто тут тебе помрёт за здорово живёшь?

Незнакомец хохотнул:

– Не смеши меня, Ренатик. Что значит – кто в интернате помрёт? Дети, естесссно. Что у тебя, рычагов нет, чтоб ребёнок помер? Таблеточка, укольчик, анафилактический шок, котлетка с солитером, несчастный случай… Переутомление из-за учёбы, в конце концов! Элементарный грипп! Лечи просроченными лекарствами или слабенькими – вот тебе и естесссная смерть. А перед этим в картотеку свою загляни – кто из родаков или иных родственников прилично зарабатывает – и вперёд! Все деньги, всё богатство мира – твои: стоит захотеть их взять… Ну? Согласен?

– … Подумаю.

– … Подумаешь. Ладно. Подумай. Телефончик я тебе оставлю, звякнешь, когда захочется купюры в руках подержать.

– Я один не проверну, – медленно говорил Ренат. – Без Гинзулы не обойтись.

– Кто такой?

– Такая. Фельдшер.

– В долю возьмём. В меньшую. Только про «меньшую» не болтай, а то всё здание посыпется.

– Да ясно…

– Так надумал?

– Погоди ещё. Подумаю. Надо все ходы просчитать. В зоне греметь костями что-то не тянет.

– Да кто узнает, Ренатик, ты чего скис? Схема проще некуда! Выбираешь клиента, убиваешь ребёнка, звонишь мне, потом ему, и он за всё платит! Конфетка, а не схема! Стоимость ритуальных услуг выше луны можно накрутить, никто не ринется проверять, когда от горя сам готов в землю лечь!

– Вообще-то, да…

– Ну, и всё! Согласен?!

– Э-э… Ладно, посмотрю, прикину. Знаешь ведь, я человек осторожный.

– Да знаю. Ещё по первому делу. Вывернулся ведь, хомяк, а?

Незнакомец посмеялся. Денис сидел, опершись спиной на стену, и не чуял онемевших ног.

– Ну, выпьем, Ренатик, за новое начало дня! Наливай! – предложил незнакомец.

– Надеюсь, хорошее начало, – пробурчал Ренат.

Во время бульканья Денис отполз от двери подальше, подняться не смог, и до спальни добрался на карачках. Он хотел всем рассказать о том, что слышал, но… кому? Кому такое можно рассказать? Не поверят же! Накостыляют ещё жёстче, чем он Кедрашу накостылял, и донесут. А там его точно прикончат. В полном смысле слова. И он станет первой кучей денег для «гробовых» бизнесменов и кучей гнилья – для… мамы.

Денис уже не верил, что когда-нибудь увидит маму и нормальную жизнь. Он вдруг ясно понял, что, если ему удастся отсюда вырваться, он никогда в жизни не проведёт ни один гейм. Ему просто не захочется. Слишком дорого он платит за свою страсть. Виртуальный мир его предал, и как теперь спастись, Денис не имел ни малейшего представления.

Может, и вправду на этого… ну… на Бога уповать… Как Кедраш?

Смеяться будут…. Издеваться…. Ещё больше получишь… И вообще: защитит ли Бог от Кота Базилио и того страшного незнакомца, который планирует убивать детей? А вдруг он Дениса уже завтра убивать начнёт? И как это – настоящая смерть? Гроб заколотят – и всё? И больше не подняться вовек? А вон эти… некромунгеры… готы, то бишь… Они почему-то смерть любят. Почему? За что? За гниль, оскал и кости? Или они знают откуда-то, какова она на самом деле – смерть?..

Денис встряхнул головой, разгоняя дурные мысли, сводившие его с ума.

В двести двадцать девятой спальне по-честному спали. Денис пробрался на свою койку и перетёк на неё. Голова оставалась ясною и ни в какую не желала отплывать в царство сна. Рядом скрипнула кровать. Денис открыл глаза и увидел встававшего Серафима. Удивился: чего это он? В туалет приспичило?

Но Серафим вдруг встал на колени, глядя на восток, и стал креститься и шептать что-то про себя.

Денис прислушался и разобрал имена: «отроков Георгия, Максима, Валентина, Андрея, Александра, Дионисия…» и ещё несколько имён, а в конце – «Помилуй нас, Господи Боже мой, и не дай погибнуть напрасно».

Закончил, перекрестился, поклонился и всё заново повторил.

Денис слушал, слушал и понемногу умиротворялся, а потом и вовсе не заметил, как уснул. Назавтра во время утренней сутолоки он сумел бросить Серафиму фразу:

– Слушай, мне с тобой потолковать надо, прямо позарез.

Серафим кивнул.

– Найдём случай.

И разошлись. Случай нашёлся только после уроков. Они засели с книжками и тетрадями в пустующей учебной комнате и сделали вид, что занимаются. Это на случай, если пожалует Ренат Кот Базилио или Хмелюк.

– Ну, чего тебе? – тихо спросил Серафим.

Денис, немного путаясь, рассказал всё с начала до конца и замолчал.

– Ты что, всё это взаправду слышал? – поразился Серафим, и Денис угрюмо кивнул. – Вот дела…

Он постучал ручкой по столу, переваривая жуткую новость.

– Слушай, как такое может быть правдой?

Кедринский пытался не верить, сомневался, но понимал, что Денис не врёт.

– Это дикость какая-то… Будто мы при царе Ироде живём.

– Каком царе Ироде? – переспросил Денис, и Серафим вздохнул.

– Не знаешь? Царь Ирод две тысячи лет назад приказал убить всех младенцев, надеясь, что среди них окажется его враг – Иисус Христос. Об Иисусе Христе ты хоть что-то знаешь?

– Ну, знаю, – поморщился Денис: не это его сейчас томило. – Распяли Его на кресте. Ну, а нам-то что делать? Я не хочу помирать, понимаешь?

– Понимаю, – задумчиво ответил Серафим. – Почти все боятся и не хотят. А что ты сделаешь? Это тебе не комп, воскресать десять раз не получится… В общем, подумать надо. К взрослым с этим сунешься – никто и не поверит.

– Может, удрать? – с отчаянием предложил Денис.

Серафим внезапно улыбнулся.

– Считаешь, спасёшься? А другие пусть тогда гибнут? Привык в гейме ни с кем живым не считаться… Эх, ты, младенец!

– Чего это я младенец? – обиделся Денис. – Я вон чего узнал, и не к кому-то, а к тебе пришёл. Чего ты на меня гонишь?

Серафим по-взрослому вздохнул.

– Не обижайся. Просто ты… по-детски всё понимаешь. Когда в компьютерном мире зависаешь, трудно понять, что творится в реальном. А в реальном только Михал Натаныч тебе поверит и попытается помочь. Остальные – забудь. Да и то, если Галайда хоть шаг сделает в нашу защиту, его тут же уволят. А то и побьют ещё.

– И чё, нам самим во всём этом разбираться?! – воскликнул Денис.

– Тихо ты.

Серафим посмотрел на дверь. Зашуршал книжкой.

– Нас тоже могут подслушивать, между прочим. Чего раскричался? – упрекнул он.

Денис испуганно хлопнул себя по губам, оглянулся на дверь. Если их подслушали – всё, первые кандидаты в гроб. Причём, Кедраш битьём отделается, а вот Денису точно крышка.

Он уткнулся в книжку, пытаясь прочесть хоть слово, но буквы, складываясь в слова, превращались в странные иероглифы, которые ничего не сообщали перепуганному мозгу.

Серафим перелистывал страницы, вчитываясь в текст, и молчал.

Прозвенело беспощадно «на полдник», и мальчишки, захватив учебники и тетради, рванули в спальню. Закинули учебники, встали в «змею» и под опекой Феликса Ивановича отправились в столовку. Денис всё осматривался, ёжась и вздрагивая в ожидании: откуда клюнет его предвестник смерти?

Высмотрел Надю Ляшко, хотел с ней поделиться, но, пока соображал, как внятно и коротко изложить длинное расплывчатое, одноклассница растворилась в толпе подростков. Вовку Дракина сегодня, похоже, наказали полдником. За ерунду, видно, какую-то. Зато «старшаки» глумились по-прежнему. Даже скучно.

Денис внезапно осознал, что, похоже, привыкает к интернату, несмотря на вжившийся в него страх. Дом, мама растворились в некой мечте – воспоминании о былой радости и сказке. Они были, но где-то глубоко в нём. Возможно, он просто не верил, что вернётся домой, к маме, в прошлую свою счастливую жизнь.

Будет ли она счастливой в будущем?

И будет ли у него будущее вообще?

Денис содрогнулся. Нашёл взглядом Серафима, уткнувшегося в какую-то книжицу перед пустой тарелкой. Лицо «блаженного» освещала едва заметная, но очень добрая улыбка. Что он такое читает, что так светится?!

Денис долго смотрел на Серафима и постепенно отмякал, оттаивал, теплел. Почему, интересно?

Серафим поднял голову, глянул прямо в Денисовы глаза.

«Я с тобой», – сказал он взглядом, и Денис замер, ощущая, как освежающим ручьём перетекал в него из Серафимова сердца свет. Кажется, этот свет называется надеждой.

Так Бог всё-таки существует?

Денис невольно улыбнулся Серафиму. Хорошо стало. Ещё лучше. Зря он с Серафимом цапался и дрался. И вообще… Есть и в интернате люди.

Ну… типа сам будь человеком, и люди возле тебя сами появятся…

Вскоре Денис начал замечать то, что прежде не мог видеть, ослеплённый личной своей бедой. Серафим опекал слабых, беззащитных и не боялся сильных. За это первые его любили, липли к нему, а вторые уважали. И это несмотря на то, что Кедраш – «блаженный», верующий. Иной породы. Это и притягивало многих. Даже «старшаки», расчухав натуру Серафима, перестали его задирать.